Конвоир ввел Сивоконя в просторный кабинет и, указав на стоящий посреди комнаты стул, приказал:

— Садись.

Сивоконь уселся. Конвоир остался стоять у двери за спиной арестованного. Тишину нарушало только отчетливое и равномерное тиканье маятника больших часов, стоявших в углу кабинета.

Уже больше суток прошло с того момента, когда в «Счастливое» в хатенку легкомысленной разводки Зинки Маркевич неожиданно вошел начальник районной милиции Гулямов в сопровождении целого десятка дюжих колхозников. Несмотря на призывы Гулямова «соблюдать законность», колхозники по-свойски проучили пытавшегося прорваться и убежать Сивоконя. Заодно, под горячую руку, крепко намяли бока и Рябому с Запрометовым. Вспоминая об этом, Сивоконь невольно поеживался. До сих пор болят ребра от железных мужицких кулаков.

Сидя в арестном помещении при раймилиции, трое дружков условились, что им говорить на допросах. Все дело брал на себя Сивоконь, выгораживая Рябого и Запрометова, а эти двое обязались содействовать его побегу. И не только содействовать. Две трети выручки за краденых баранов отдавалось Сивоконю, чтобы он мог без нужды устроиться на новом месте.

Но неожиданно все изменилось. Приехавший из города лейтенант увез Сивоконя из «Счастливого». Сивоконь понимал, чем это могло грозить. Видимо, вскрылось еще какое- то его преступление, которым счел необходимым заняться уголовный розыск. Но какое? Неужели это?! Сивоконь даже оглянулся, словно испугался, что стоящий за спиной конвоир может догадаться, о чем он подумал.

— Сиди! Что вертишься! — раздался позади негромкий окрик конвоира.

«А что если попробовать сорваться? — мелькнуло в голове Сивоконя. — Если неожиданно выбежать в коридор, то, пожалуй, можно проскочить к воротам, пока растерявшиеся милиционеры начнут действовать. Да и не так уж много их в это ночное время может оказаться в коридоре. Когда вели сюда, ни один не попался. Добраться бы только до ворот, а там…» Сивоконь прикидывал в уме, сколько у него шансов на удачный побег. Главное — уничтожить конвоира и забрать его пистолет. Удастся ли это? Сивоконь припомнил, что через двор его вели двое, но перед дверью кабинета один из них, сказав напарнику «смотри в оба», ушел. А ушел ли? Может, сидит в первой комнате перед дверью. В кабинет с ним вошел невысокий худощавый паренек, лет двадцати двух — двадцати трех. С таким можно легко справиться, если бы не пистолет… Успеет ли конвоир выстрелить, если он сейчас кинется на него? Сивоконь осторожно, почти не поворачивая головы, попытался покоситься назад, но конвоир наблюдал зорко:

— Не крутись! Не пройдет номер! — услышал Сивоконь спокойный, насмешливый голос.

— Я и не кручусь, — угрюмо проворчал Сивоконь и, помолчав, добавил: — и о номерах никаких не думаю.

— Вот-вот, — с прежней усмешкой ответил конвоир, — сидя себе и посапывай в две дырочки.

И от спокойного голоса конвоира, человека, которого, будь он не вооружен, Сивоконь мог бы убить одним ударом кулака, на душе арестованного стало холодно. «Нет, тут не баранами пахнет, — тоскливо подумал Сивоконь. — Лягавые другое накололи. Неужели?..»

С шумом открылась дверь, и в комнату вошел полковник Голубкин в сером штатском костюме.

Сев за свой стол, он оглядел Сивоконя внимательным взглядом: «Мрачная личность. Силен, как бык, вернее, как горилла, и как горилла, ограничен и жесток».

Несколько мгновений офицер и бандит внимательно смотрели друг на друга. Сивоконь исподлобья, настороженно, Голубкин открыто, изучающе. В комнате было тихо.

— Вы, товарищ, подождите там, за дверью, в приемной, — приказал полковник Голубкин конвоиру. Тот, негромко ступая, вышел. Сивоконь, не оборачиваясь, чутко прислушался: «Не иначе, он за дверью и будет сидеть с обнаженным оружием, готовый в любую минуту вскочить в кабинет и стрелять». «Да, тут не баранами пахнет, — подумал Сивоконь. — Держат, как крупного уркагана, на мушке».

После ухода конвоира прошло больше минуты, а Иван Федорович еще не начинал допроса. И даже больше. Он не достал бланк протокола допроса. На столе, покрытом листом толстого стекла, не было ни одной бумажки. Голубкин просто рассматривал Сивоконя открытым и, пожалуй, даже сочувствующим взглядом.

Сивоконю стало не по себе. Если бы этот моложавый, но уже сильно поседевший человек начал кричать на него, даже ударил бы, Сивоконь воспринял бы это, как должное. Ему было бы все понятно. Он тоже мог бы кричать, ругаться, огрызаться, по-волчьи, до последней степени измотать себя и в конце концов бросить в лицо не менее измотанному противнику яростное: «Хоть расстреляй, сволочь, ничего не скажу!»

— Ответьте мне, Иван Иванович, на один вопрос, — вдруг самым спокойным тоном, словно разговор шел об обычном личном деле, заговорил Голубкин. Сивоконю показалось, что он ослышался. Крупный начальник из уголовки — а об этом Сивоконь догадался по обстановке кабинета — назвал его не по кличке и даже не по фамилии, а по имени, данному Сивоконю при рождении. Сам Сивоконь уже стал забывать это свое настоящее имя. — Только прошу вас, ответьте откровенно, — продолжал Голубкин, — почему вы, вместо того чтобы доставлять себе и людям радость, нарочно ломаете себе жизнь?

«С морали начинает, — сразу определил Сивоконь, — жалостными разговорами купить хочет».

Он шмыгнул носом и мрачно уставился на Голубкина маленькими злыми глазками. Упершись длинными, мосластыми руками в колени, он приготовился слушать долгую и нудную нотацию, с которой, по мнению Сивоконя, привык начинать допросы этот начальник.

Сейчас он начинает говорить, что такой сильный человек, как Сивоконь, мог бы работать на любом производстве, зарабатывать большие деньги и жить припеваючи. Сивоконь уж много раз слышал такие рассуждения. Один раз он даже вступил по этому вопросу в разговоры со следователем, ведшим допрос, доказав ему, что деньги, из-за которых он должен трудиться целый месяц на производстве, можно легко заработать за одну удачную ночь и после этого действительно жить припеваючи. Следователь терпеливо выслушал доводы Сивоконя и весьма скрупулезно записал их в протокол. А потом, на суде, прокурор, козыряя этим местом протокола, наголову разбил защитника, и суд, по выражению Сивоконя, «припаял лишний пяток сроку».

Но Голубкин, не обратив внимания на впечатление, произведенное его словами на Сивоконя, продолжал:

— Ведь если люди, презирающие вас, люди знающие, что вы бандит, что справедливее всего вас было бы расстрелять, и вот эти люди заслушиваются вашими песнями, целые ночи просиживают с вами за бутылкой водки, чтобы послушать, как вы поете, значит, у вас действительно талант, способный покорять людей. А что вы с ним делаете?

Сивоконь почернел. В его маленьких кабаньих глазках мелькнула растерянность. Он не ожидал удара с этой стороны, со стороны, которая, казалось бы, никак не могла интересовать следователей из уголовки.

— Я вас, Иван Иванович, спрашиваю не в порядке допроса, не как начальник уголовного розыска, а просто как человек, любящий пение, музыку. Зачем вы губите свой талант?

— Был у меня талант, — криво усмехнулся Сивоконь, и его тяжелый, как задник стоптанного сапога, подбородок вдруг мелко задрожал.

— Почему «был»? Ведь сейчас вы, можно сказать, в самом…

— Эх, ничего ты не понимаешь, начальник, — грубо перебил Голубкина Сивоконь. — Вот послушай… Можно?

— Конечно, можно.

Сивоконь встал и отошел за спинку стула. Неуклюжий, сутулый, он стоял сколько мог прямо на своих кривых в виде буквы «О» ногах, крепко, почти судорожно охватив спинку стула короткими, цепкими пальцами с траурными полосками грязи под ногтями. Его маленькие, сейчас ставшие осмысленными и строгими, глаза, были устремлены в угол выше головы сидевшего за столом Голубкина.

Неожиданно, почти неуместно в напряженной тишине кабинета, прозвучал негромкий, но чистый, как звон горного ручья, голос. Начавшись высоким тоскующим звуком, он постепенно креп, переходя в призыв и страстную мольбу, исторгнутую из самой глубины тоскующего человеческого сердца. И вдруг без перерыва на одном выдохе, Сивоконь перешел от этой песни без слов, к песне, слова которой говорили о том, что было высказано в первом, идущем от сердца звуке. Сивоконь запел арию Ионтека.

Голубкин с удивлением смотрел на Сивоконя. Он слыхал о том, что Сивоконь хорошо поет, но то, что пи слышал сейчас, было до изумления неправдоподобно. Перед ним стоял обезьяноподобный человек, почти троглодит, и пел арию, которая по плечу только первоклассным мастерам вокального искусства. И пел отлично.

Велика всепобеждающая сила искусства. Голубкин, слушая волшебные переливы могучего голоса, думал о том, что надо будет завтра же поехать в Центральный Комитет партии, в Верховный Совет республики, возбудить ходатайство о полном прекращении дела и передать этот феномен в руки самых опытных профессоров консерватории. Ведь не из камня же душа у этого троглодита. Поймет же он… Голубкин усмехнулся про себя, представив, как изумлены сейчас все находящиеся в помещении управления. В кабинете начальника уголовного розыска арестованный бандит поет оперную арию. Осторожно Голубкин снял трубки своих телефонов. В кабинет, конечно, не войдут, а позвонить, чтобы узнать, и чем дело, могут. Позвонят и собьют певца, нарушат властное очарование мелодии.

И Сивоконь пел, позабыв, где он и что он. Да и внешне он, казалось, стал менее уродлив и туп. Глаза уже не сверкали злобными огоньками. Высоко поднятая голова сделала незаметной сутуловатость. Только пальцы рук, крепко сжимавших спинку стула, стали совсем белыми от напряжения.

Но вдруг в самом патетическом месте арии что-то произошло. В свободно лившийся человеческий голос вторгся отвратительный, хрипящий, скрежещущий, как железо, звук. И Сивоконь сразу потух. Он оборвал арию на полуслове и, гневно махнув рукой, тяжело опустился на стул.

— Все! Отпелся, — криво улыбнулся он. В глазах Сивоконя еще не потух вдохновенный огонек, делавший его мягче, человечнее, и он после короткой паузы проговорил торопливо, словно боясь, что его перебьют: — А ведь мог… Лучше, чем сейчас мог. Для театра мордой не вышел, по радио бы пел. Чтоб не видели люди, какой я есть, а только голос слышали. Эх!.. Да что теперь… — и он снова, уже безнадежно, махнул рукой.

— Что нужно для того, чтобы восстановить голос? — деловито, но с участием спросил Голубкин. — Операция? Лечение? Тренировка?

И матерый уголовник, давно отвыкший говорить с людьми по душам, ответил просто, по- человечески:

— Ничего не поможет. И сам пробовал и, когда в лагере сидел, начальство интересовалось. К профессорам возили. Амба! Только по пьянке простые песни петь могу, и то не на полный голос, а так, на четвертиночку

— Как же это у вас получилось?

— Долго рассказывать, начальник. Да и кому это нужно, кроме меня? Мне бы вот добраться до одного гада. Он в этом деле интерес имеет.

— До Каракурта! — подсказал Голубкин. Сивоконь поджал губы и исподлобья, настороженно, и в то же время с удивлением взглянул на собеседника.

— Это еще никому неизвестно, — проговорил он.

— Мне известно. Только вот непонятно одно. Зачем вам надо было писать анонимное письмо о намерении Каракурта ограбить Ювелирторг? Ведь вы были уже амнистированы, жили на свободе. Могли бы просто прийти и рассказать.

— Ничего ты не понимаешь, начальник, хоть и умеешь брать людей под жабры.

— Расскажите, пойму.

Наступила долгая пауза. Сивоконь то с интересом рассматривал пол, словно впервые увидел его, то кидал на Голубкина пристальный, подозрительный взгляд. Про себя полковник отметил, что прежняя злость и настороженность в этом взгляде уже отсутствовали. Сивоконь молча полез в карман и вытащил пачку «Беломорканала». Но она была пуста. Смяв, Сивоконь снова засунул ее в карман. Голубкин молча протянул ему открытую пачку «Казбека». Сивоконь взял папироску, закурил и, набрав полные легкие табачного дыма, медленно выпустил его через нос. «Приценивается, — подумал Голубкин, стоит ли мне рассказывать. Из такого черта, сколько ни жми, силой ничего не выжмешь, если сам рассказать не захочет».

— Это ты правильно делаешь, начальник, что сразу на бумагу не цепляешься, каждое слово в строку не тискаешь. Вот слушай, что я расскажу. Потом запишешь в протокол. Если в нем все будет, как я говорил, подпишу. То, что Каракурт мне поперек горла стал, это правильно. А из-за чего — это никого не касается. Не для протокола, для тебя скажу. Когда война началась, мне шестнадцать лет было. Я уже в большом хоре пел. То, что у меня жизнь не задалась, и сам я виноват, и война виновата, а больше всех проклятый Каракурт виновен. По последнему делу он на мне отыгрался. Сам почти чистеньким вышел, а я чуть вышку не получил. На мои же деньги, сволочь, смылся. И раз уж я человек конченый, то и с Каракуртом сам кончу. Так что торопись, начальник, брать Каракурта, пока он со мною на узком мостике не повстречался. О том, что Каракурт решил пошарить в Ювелирторге, я тебя известил. Послал письмишко. Расчет был такой: Каракурта на деле не возьмешь. Он по колени в крови, отстреливаясь, уйдет. Ну, я думал, вы тоже ухари, живьем его не выпустите. В перепалке угробите. И мне рук марать не придется. Обидно все же за такую гадину срок получить. Ну, не вышло это. Ушел от вас Каракурт. Не сумели вы его придавить. Вот и все.

Сивоконь говорил отрывисто, делая длинные паузы между фразами. Иван Федорович слушал его, раздумывая над тем, что, наверное, Сивоконь и известил Каракурта о приезде в «Счастливое» Александра Даниловича Лобова. Да, похоже, что это так и было. Ни Рябый, ни тем более, Запрометов в качестве контрагентов Каракурта не пригодны. Нужно будет сейчас это выяснить. И едва Сивоконь замолчал, как Голубкин, не давая остынуть порыву откровенности, спросил:

— Часто вы здесь встречались с Каракуртом?

— Два раза. Один раз в городе, а второй недавно в колхозе… — И Сивоконь резко осекся, поняв, что сказал лишнее.

Но Иван Федорович умышленно не заметил оговорки бандита. Сделав вид, что его интересует только городская жизнь Каракурта, он уточнил:

— Здесь, в городе, вы были на квартире у Каракурта?

— Нет. Каракурт никому не открывает свою малину, — обрадованный тем, что оговорка не привлекла внимания начальника, ответил Сивоконь. — Он меня на базаре встретил. А потом уже мы через одного знакомца сносились.

— Знакомец в городе живет?

— В городе.

— А поточнее не скажете? Адрес, фамилию?

— Знаешь, начальник, — мрачнея, ответил Сивоконь, — в наших делах с Каракуртом я иду в сознание. А про других ни гу-гу. Стукачей ищи в другом месте.

— Да нет, — дружески улыбаясь, ответил Голубкин, — стучать на других вы не будете. Это я знаю. — И, проверяя вдруг мелькнувшую догадку, небрежным тоном добавил: — Я только хотел перепроверить то, что нам уже известно. Фамилия этого знакомца Коновалов.

Сивоконь мрачно уставился в пол и с минуту сидел молча. Голубкин не торопил с ответом. Напряженная пауза затянулась. Но расчет Голубкина оказался верным. Первым не выдержал Сивоконь.

— Ну, выходит, твоя это удача, начальник, разузнал про Коновалова.

— Значит, через Коновалова вы и известили Каракурта, что в «Счастливое» приезжает Александр Данилович Лобов?

Сивоконь вскочил, схватил тяжелый стул короткопалой, по-звериному сильной рукой. Казалось, еще секунда — и он кинется на Голубкина. Но Иван Федорович спокойно, хотя и настороженно, смотрел на вскипевшего бандита.

— К убийству Лобова меня приклеить хочешь? — прорычал Сивоконь.

— В убийстве вас не обвиняют, — спокойно ответил Голубкин. — Но в подготовке его вы участие принимали. За это и придется отвечать.

Сивоконь опустил стул и тяжело плюхнулся на него.

— Где вы были в тот момент, когда Каракурт приехал в «Счастливое» в ночь убийства? — спросил Голубкин. Голос его звучал резко, словно он не спрашивал, а отдавал приказ и не сомневался, что приказ этот будет выполнен. — Ведь рядом с Каракуртом вас не было, около его машины вы не появлялись.

— С котовским зятьком, Митькой Бубенцом, пьянствовали, — хмуро ответил Сивоконь.

— Что, это тоже по заданию Каракурта?

— Нет, вначале просто так пили. Только у Каракурта не трафилось с Лобовым. Он и велел подзудить Митьку Бубенца идти в дом Котова скандалить. Митька к тому времени совсем ошалел от вина, ничего не помнил.

— А Каракурт встречался с Бубенцом? — встревоженно спросил Голубкин. — Знает он его в лицо?

— С Каракуртом в «Счастливом» только я виделся. Да и то оба раза ночью. Ну, кончай выматывать, начальник. И того, что я рассказал тебе, за глаза хватит. Прокурор, как узнает все это, не слезет с Каракурта, пока не загонит его под вышку. — И подобие довольной улыбки появилось на мрачном лице бандита.