Полковник Турин запаздывал со службы. Анна Павловна, жена полковника, очень беспокоилась. Уже давно поспел так любимый Петром Фомичом борщ, а его все нет. Котлеты, которые сегодня удались на славу, остынут, а у подогретых котлет и вкус не тот, и сочность пропадает.

Анна Павловна позвонила по телефону в кабинет мужа, но ответа не дождалась. Тогда она набрала помер дежурного но штабу округа, где уже шестой год работал полковник Турин. Дежурным по штабу оказался незнакомый ей офицер. Узнав, с кем он разговаривает, офицер коротко сообщил, что полковник Турин сейчас находится в почетном карауле, и когда освободится, неизвестно. Почетный караул стоит не в помещении штаба военного округа.

Анна Павловна окончательно расстроилась. Что это за безобразие! Петра Фомича направляют в караул, как будто он сержант или лейтенант. Смутно представляя, чем отличается почетный караул от обычного, Анна Павловна решила, что Петру Фомичу предстоит бессонная ночь и всевозможные хлопоты с этим самым караулом.

Полковница не любила, когда случайные, посторонние события нарушали налаженный ритм семейной жизни. Где-то и когда-то Анна Павловна вычитала, что секрет долголетия, секрет сохранения сил и цветущего вида коренится в правильной, размеренной жизни. А основным признаком такой жизни, как поняла Анна Павловна, было регулярное и своевременное принятие пищи. Нужно признать, что ей не только удалось наладить эту разморенную жизнь, но и исподволь приучить к ней своего довольно беспокойного мужа. Петр Фомич выше всего и важнее всего считал свою работу. Это был прирожденный солдат, храбрый офицер и способный штабист. Он не то чтобы не ценил квартирный уют и спокойствие, а просто считал, что уют должен помогать работе. Анна Павловна же считала, что наоборот, работа должна обеспечивать уют. Петр Фомич не хотел спорить с женой по такому, как ему казалось, пустячному, непринципиальному вопросу.

Звонок у двери прервал размышления Анны Павловны. Несмотря на свой более чем сорокалетний возраст и полноту, она моментально очутилась в прихожей. Но оказалось, что звонил не Петр Фомич. В прихожую вошел сын Гуриных, девятиклассник Костя, Костюнчик, как привыкла называть своего единственного ребенка не чаявшего в нем души Анна Павловна.

— Что это вы, — попеняла сыну расстроенная мамаша, — договорились с отцом опаздывать к обеду?

— Разве папы еще нет? — удивился Костюнчик.

— Нет. Он в караул назначен.

— Папа? В караул?!

— Ну да, в караул! Я сама возмущена до глубины души, — раздраженно говорила Анна Павловна, проходя вслед за сыном в его комнату.

Полковник Гурин занимал большую и удобную квартиру. Хотя семья состояла всего из трех человек и приходящей домработницы, в распоряжении Турина было четыре комнаты. Самая просторная из них была отведена под столовую, которую Анна Павловна почему-то называла гостиной. Впрочем, и спальню она называла не спальней, а будуаром. Имел свою отдельную комнату и Костюнчик.

Любой, заглянувший в комнату юного Турина, сделал бы вывод, что ее хозяин всесторонне развитый и очень интересный человек. Об этом убедительно рассказывали три больших шкафа, битком набитые книгами, и другие предметы, находившиеся в комнате. Так, например, на стене, над широкой ковровой кушеткой, служившей

Костюнчику кроватью, висели две скрещенные рапиры и маска. Чуть ниже поблескивали черной кожей боксерские перчатки. Кроме письменного стола, в комнате стоял еще маленький столик. Он полностью был завален бесчисленным количеством панелек, конденсаторов, сопротивлений, ламп, трансформаторов, проводов и прочих радио- и электродеталей. На широком подоконнике горбился микроскоп и валялось несколько кассет от фотоаппарата. Сам фотоаппарат в желтом кожаном футляре висел на дверце одного из книжных шкафов. На письменном столе грудились учебники и тетради. Вместо письменного прибора поблескивал лаком и никелем изящный приемник «Звезда».

Однако было бы ошибкой думать, что хозяин комнаты, кроме учебы и чтения, увлекается фехтованием, боксом, знает радиодело и любит путешествовать с фотоаппаратом на боку. Также глубоко ошибся бы и тот, кто решил, что Костюнчик, стремясь углубить свои познания невидимого простым глазом мира, проводит долгие часы, склонившись над микроскопом. Все эти предметы, от рапир до микроскопа, были следами случайных и кратковременных увлечений Костюнчика.

Под влиянием безмерно обожавшей его матери Костюнчик чуть ли не с пеленок привык считать себя особо одаренным ребенком. С раннего детства Анна Павловна уверяла Костюнчика, что он не похож на других детей — своих сверстников, что он лучше их, красивей и умней. Она прививала сыну уверенность в ожидавшем его светлом и безоблачном будущем, в высоких наградах и всеобщем преклонении перед его, Костюнчика, исключительной одаренностью. И Костюнчик поверил матери. Ведь так приятно считать себя одаренной личностью. Он и в самом деле от природы был наделен хорошей памятью и способностями, свойственными любому ребенку его возраста. Но над тем, для чего ему даны эти способности, Костюнчик не задумывался и развивать их не пытался. Трудиться он не любил. Ему казалось, что мать права, что успех придет к нему сам по себе, так же, как приходит к человеку физическая зрелость, и ждал этой поры.

Года полтора тому назад, посмотрев кинокартину «Фанфан Тюльпан», Костюнчик захотел изучить фехтование. Случайное увлечение подогрел рассказ сведущих людей о том, что хороший фехтовальщик простой крепкой палкой может отбиться от нападения пяти- шести человек. Костюнчик рьяно взялся за дело. Но уже первые попытки овладеть этим благородным искусством охладили юношу. Оказалось, что умение молниеносно наносить и парировать удары приходит только после долгой и очень тяжелой тренировки. От первого же серьезного занятия у Костюнчика заболел каждый мускул, каждая косточка. С тех пор рапиры спокойно пылились и ржавели на стене над кушеткой.

Увлечение боксом было тоже недолгим. Оказалось, что даже на тренировочных занятиях люди дерутся всерьез. Высокий и крепко сложенный Костюнчик схватился с худощавым и юрким пареньком из трудовых резервов. Паренек едва доставал ему до плеча. Костюнчик был уверен, что легко добьется победы над своим невзрачным противником. Но на первой же полмннуте схватки перчатка юркого паренька плотно припечаталась к лицу Костюнчика. В его мозгу вспыхнули оранжевые искры, из носа закапала кровь, из глаз — слезы. К величайшему смущению своего противника, тренера и всех окружающих, Костюнчик разревелся, как ребенок. С боксом было покончено навсегда.

Такими же кратковременными оказались и остальные увлечения Костюнчика. В брошюрах для юных радиолюбителей все было довольно понятно, а вот на практике… От детекторных приемников он отмахнулся: «Не стоит возиться. Детская забава» — и сразу взялся за многоламповый. Дело, однако, на лад не пошло. Работа оказалась очень кропотливой, требовала усидчивости и терпения. Кроме того, при монтаже приходилось много паять, а электрический паяльник с успехом выполнял только одну совсем ненужную функцию — обжигал руки. Медные проволоки никак не хотели облуживаться, а облуженные — не припаивались куда следует. От горячей канифоли в комнате стоял чад, болела голова, а олово с паяльника попадало куда угодно: на столик, на пол, на брюки, даже на пальцы, только не туда, куда нужно. Кроме того, Костюнчик скоро понял, что в радиотехнике уже и до него сделано очень много. Убедился в том, что он стоит у самой подошвы, а вершина познания радио находится на такой заоблачной высоте, куда у него не хватит терпения взбираться. А значит, он никогда не будет в числе самых первых, самых славных, открывающих новые, неисследованные высоты науки.

А стать самым первым, самым известным, таким, о котором все говорят, на кого с любопытством оглядываются на улице, Костюнчику очень хотелось. По существу, ему было безразлично, в чем стать первым: в фехтовании, боксе, цветной фотографии или ботанике, только бы первым.

Шкафы в комнате Костюнчика были забиты книгами, рассказывавшими о смелых, энергичных людях, которые ставили перед собою высокие, благородные цели и боролись за достижение их. Это были книги о людях большой мечты и сильной воли. Таким людям были не страшны никакие препятствия и лишения. Даже физические мучения и сама смерть не могли сломить героев. Костюнчик хотел быть похожим на них. В мечтах он часто воображал себя то Спартаком, то Гарибальди, то Степаном Халтуриным. Он то вместе с профессором Трухановым спускался в недра земли, то, стоя на перекинутых через седло стременах, с клинком в руке вел в смертельную атаку на белые полки кипящих от ненависти кочубеевских конников.

Все невзгоды, переживаемые героями книг, не страшили юношу. Он был убежден, что с легкостью перенес бы любые невзгоды, попади он в такие же условия. Костюнчик часто размышлял о том, учился ли Кочубей виртуозной езде на горячих лошадях или это у него прирожденное. С год тому назад на даче он попробовал ездить верхом на смирной хозяйской лошаденке. У хозяина нашлось даже старое, ободранное, но все-таки настоящее военное седло. И вдруг в настоящем, военном, описанном во многих книгах седле Костюнчик почувствовал себя очень неудобно. У лошаденки был добродушный характер и спокойный неторопливый шаг. Костюнчику же казалось, что она нарочно подпрыгивает на ходу, чтобы доставить всаднику побольше неудобств. «Может быть, когда лошадь побежит, будет лучше», — подумал юноша и, выехав за околицу, принялся изо всех сил нахлестывать клячу концом ременного повода. «Эх, жаль, шпор нет, а то бы я ей показал», — с сожалением подумал он. Однако лошаденка и без пришпоривания послушно потрусила стариковской неходкой рысцой. Вцепившись обеими руками в переднюю луку и вспоминая, что во всех прочитанных им книгах всадники сжимали ногами бока лошади, Костюнчик проехал с километр рысью. Сжать ногами бока лошади он так и не смог. Ноги сразу же устали и начали ныть. Обратно он вернулся шагом, испытывая горячее желание идти пешком и вести лошадь в поводу. Если бы не соседские мальчишки, он так бы и сделал. Но он боялся насмешек. А когда во дворе Костюнчик слез с седла, ноги окончательно отказались служить ему. Два дня после этого провалялся он в постели, поднимаясь только за тем, чтобы поесть, и то присаживался осторожно, на краешек стула. Больше Костюнчик не сделал ни одной попытки поехать верхом.

Осенью, вернувшись в школу, он несколько раз с небрежным видом говорил, что летом много ездил верхом, и азартно принимался толковать о шенкелях, тренчиках и прочих вещах, имеющих отношение к верховой езде. Однако на ребят это не производило никакого впечатления. Летом многие побывали в деревне и ездили верхом. Некоторые даже честно признавались, что не знают, где у седла тренчик и для чего он нужен, так как, гостя летом у родственников в колхозах, ездили на лошадях без всяких седел.

Костюнчик доучился до девятого класса, а обещанное матерью выдающееся положение все не приходило. Среди своих сверстников он всегда отличался примерным поведением. В первых классах он никогда не принимал участия в мальчишеских играх, нередко кончавшихся междоусобной дракой. И не моральные принципы удерживали его от участия в междоусобицах, а простая боязнь получить затрещину от более смелого противника. Его штанишки и рубаха всегда были чистыми и целыми. На них никогда не было ни пятен, ни дырки — следов отчаянного штурма забора, ограждавшего стадион или фруктовый сад. В старших классах Костюнчик был неплохим учеником, но и только. Даже в шахматы его постоянно обыгрывали самые слабые шахматисты школы. На уроках физкультуры он с трудом дотягивался до «удочки». Втайне Костюнчик завидовал многим своим одноклассникам. Не раз он думал про себя: «Почему Непринцеву все удается? На турнике «солнышко» классно кружит и по математике первый. Учителям он иногда даже дерзит, и все ему за так сходит. Любимчик. Ни с кем не считается. Комсорг Васька Симкин даже боится его, юлит. Все ребята с ним заодно. И чего они нашли в этом Игоре?»

Учился Костюнчик в общем неплохо. Посредственную оценку имел только по физкультуре. Дисциплину не нарушал. Комсомольские поручения выполнял добросовестно. Правда, давали эти поручения ему очень редко. Никогда ни с кем он не ссорился, не спорил. И все-таки Костюнчик видел, что если завтра он уйдет из школы, никто из одноклассников об этом не пожалеет. Такое отношение товарищей по учебе задевало болезненно самолюбивого, замкнутого юношу.

Анна Павловна боготворила Костюнчика, и у нее он ни в чем не встречал отказа. Отец держался с ним как старший товарищ. Правда, полковник Турин большую часть своего времени проводил в штабе или в разъездах по гарнизонам. В те же дни, когда полковник был дома, семья в полном составе собиралась только за обеденным столом.

Костюнчик неодинаково относился к отцу и матери. Мать он любил, но не уважал, хотя и сам не понимал этого. Зная, что ни в чем не встретит у матери отказа, он умел использовать эту слепую любовь. Костюнчик был уверен, что стоит ему приласкаться к матери, и она сделает все так, как он хочет. Обычно Костюнчику не хватало «карманных денег», и самым надежным источником их была Анна Павловна.

Правда, и отец мало в чем отказывал сыну. Но здесь нужна была другая тактика. С отцом Костюнчик должен был говорить, «как мужчина с мужчиной», и обосновывать свою просьбу убедительными доводами. Нужно сказать, что он умел это сделать неплохо. Все дорогостоящие вещи, вроде фехтовального набора, фотоаппарата, микроскопа, подарил сыну Петр Фомич. Такими увлечениями Костюнчика полковник был очень доволен. Сильно занятый по службе, Турин не интересовался успехами сына в фотографировании, фехтовании или радиоделе. Кроме того, у него с женой давно уже было договорено, что за воспитанием сына должна следить мать.

Костюнчик был очень доволен этим разделением и не тяготился опекой матери. Отца он побаивался, относился к нему с уважением. Правда, к этому уважению у него примешивалась некоторая доля недоверия. Иногда, видя отца в парадном мундире, при всех орденах, Костюнчик задумывался: «Наверно, папа на фронте был совсем другим: смелым, решительным. Боевые ордена за так себе не дают. А сейчас он даже с мамой всегда соглашается». Слишком уж не вязалось понятие о героизме с добродушным и немного педантичным человеком, каким был Петр Фомич в домашней обстановке.

К чести полковника Турина надо сказать, что он почти никогда не говорил о своих личных подвигах. Зато Костюнчик слыхал много рассказов о героизме боевых товарищей отца. Особенно любил Петр Фомич рассказывать о своем большом друге, «настоящем офицере», как всегда подчеркивал он, о полковнике Александре Лобове. В доме Туриных Лобов бывал несколько раз, но почему-то больше любил сидеть с Петром Фомичом в его кабинете, чем в столовой. Костюнчику казалось, что друг отца посматривает на него с насмешливым недоумением, словно удивляясь, что у его старого друга имеется такой сын.

— Мама, — просительно заговорил Костюнчик, входя вместе с Анной Павловной в столовую, — дай мне немного денег.

— Костюнчик! — горестно всплеснула руками Анна Павловна. — Ведь позавчера я дала тебе пятьдесят рублей.

— Ну и что? Подумаешь, пятьдесят рублей. Юрке Зарифову отец дает по двести рублей каждую субботу.

— Отец Юры министр. У него больше денег, — слабо сопротивлялась Анна Павловна.

— Видишь ли, мама, — солидно заговорил Костюнчик, — мы ведь уже взрослые. У нас в классе большинство ребят получили паспорта. Вот мы и хотим отметить это — собраться, попеть, потанцевать, и чтобы угощение было.

Мать растроганно посмотрела на сына. И в самом деле, по существу, это уже мужчина. Ростом выше отца и матери. «В деда пошел, — умиленно думала Анна Павловна. — Плечи узковатые, но с возрастом, когда возмужает, раздадутся.

— Сколько тебе нужно? — уже сдавшись, спросила она.

— Мы договорились по сто рублей с человека. С девочек ничего не берем. Мы их просто приглашаем.

Анна Павловна начала соображать, как ей из средств, предназначенных на питание, выкроить эти сто рублей. Брать деньги со сберкнижки не хотелось. Но ее расчеты были прерваны звонком. Вернулся полковник Турин. Петр Фомич был чем-то очень расстроен. Он не поцеловал, как обычно при встрече, жену, не зашел в свой кабинет. Пройдя прямо в столовую, он не сел на свое привычное место за столом, а тяжело опустился на диван. Анна Павловна наметанным взглядом сразу определила, что у мужа крупные неприятности.

— Что случилось?! — встревоженно спросила она. — Не мучь, говори сразу! Переводят?!

— Переводят… — безучастно повторил полковник. — Переводят… и переводят.

— Переводят?!. — ужаснулась Анна Павловна. — Куда? В Кушку?! В Термез?! Почему ты согласился? Ведь только начали прилично жить, устроились с квартирой!

— Подожди, — словно вдруг очнулся полковник. — Кого переводят? Куда?

— Да ты только что сказал…

— Ты сегодняшние газеты читала? — устало спросил Турин жену.

Сообразив, что совершилось нечто другое, не угрожающее благополучию ее семьи, Анна Павловна облегченно вздохнула.

— Фу, как ты меня напугал, Петенька. А в газету я еще не успела заглянуть. Все некогда. Я ее еще из ящика не вынула.

Анна Павловна направилась к двери и через минуту вернулась с газетой. С газетного листа, окаймленное широкой траурной каймой, смотрело на нее веселое и жизнерадостное лицо Александра Даниловича.

— Как же это так? — испуганно проговорила она. — Что с ним случилось? Всегда был такой здоровый.

— Да прочитай ты, — раздраженно проговорил Петр Фомич. — Читать-то еще не разучилась?

Анна Павловна, пропустив мимо ушей колкость мужа, прочла коротенькое сообщение о безвременной трагической гибели Александра Даниловича Лобова и некролог, подписанный его близкими друзьями. У нее на языке вертелись десятки вопросов и догадок, но, взглянув из-за газеты на мрачное лицо мужа, она не решилась заговорить первая.

— Мама, скоро мы будем обедать? — донесся из соседней комнаты голос Костюнчика. — Ведь папа уже пришел.

Петр Фомич встрепенулся.

— Ну, чего же мы не садимся за стол? — спросил он жену наигранно бодрым тоном. — Разве обед не готов? Я, признаться, проголодался.

За обедом Костюнчик и Анна Павловна узнали от Петра Фомича обстоятельства гибели Лобова. Полковник взволнованно рассказывал о том, как скорбели друзья Александра Даниловича, сменявшие друг друга в почетном карауле, как держали себя жена и дети погибшего.

Услышав о почетном карауле, Костюнчик насмешливо покосился на мать.

— Так, значит, точно установлено, что Александр Данилович не сам застрелился? — переспросила мужа Анна Павловна, сделав вид, что не заметила непочтительного взгляда сына.

— Ходила вначале и такая версия, — сердито усмехнулся полковник. — Но ведь только круглый идиот мог подумать, что Саша Лобов застрелился. Не такой это был человек.

— Ну, папа, могут ведь быть различные обстоятельства, — тоном много пожившего человека вмешался в разговор Костюнчик.

Полковник удивленно взглянул на сына.

— Какие же это обстоятельства? Тяжелая болезнь? Любовная неудача? Так, что ли?

— Ну, разные… всякие… — замялся Костюнчик.

— И из-за любви раньше люди стрелялись, — вставила свое мнение Анна Павловна.

— Нет никаких обстоятельств, извиняющих самоубийство, — отрезал полковник; затем, после маленького колебания, добавил: — Кроме, пожалуй, одного…

— Ну вот, видишь, папа! — обрадовался Костюнчик.

— Я считаю, что человек может пустить себе пулю в лоб только в одном случае, — не ответив на реплику сына, заговорил полковник, — попал в руки врагов на фронте или, скажем, за кордоном. Нет возможности удрать, а сам чувствуешь, что не выдержишь, можешь под пыткой государственную тайну выдать, тогда кончай. Как угодно, а кончай. Стреляйся, вешайся, режься, разбивай себе голову о камень, что хочешь, то и делай, а кончай. Это не будет самоубийством. Это смерть в бою.

— Фу, какие ты ужасы говоришь, Петр Фомич, — зажала уши Анна Павловна. — За обедом — и о таких вещах.

— Подожди, мама, не мешай, — недовольно протянул Костюнчик. — Но зачем же тогда стреляться, папа? Можно ведь обмануть врагов. Можно рассказать им что-нибудь не очень важное, мало секретное, и потом убежать.

— Ты что же, сын, думаешь, что враги у нас дураки набитые, — ответил Петр Фомич. — Нет, Костя. Переговоры с врагом, когда ты у него в лапах, — шутка скользкая. Или молчи, как немой, что бы они с тобой ни делали, или выходи из игры.

— А как, по-твоему, папа, стал бы стреляться Александр Данилович, если бы его фашисты в плен забрали?

— Нет, — без колебания ответил Гурин. — Он бы сам из фашистов все нервы вымотал. Железной закалки был человек. Помню, когда дрались мы у пяти мостов, Саша — он тогда замкомдива был — к нам в полк приехал, — пустился полковник в воспоминания, не заметив выражения скуки, появившегося на лице Анны Павловны. Ей уже давно надоели фронтовые рассказы мужа. — Я тогда батальоном командовал. Дали мы фашистам прикурить у одной реки в Белоруссии. Река там на пять рукавов разделяется, и через каждый рукав — мост, метров этак через двести-триста один от другого. Немцы задали такого драпа, что наша разведка нащупала их далеко за мостами и начала бой, мешая фрицам закрепиться. Командир полка приказал мне идти на помощь разведке. Свернул я батальон в колонну и пошел на первый мост. Лобов — любимец солдат — тоже с моим батальоном пошел. Однако оказалось, что немцы мосты заминировали. Они должны были взрываться минут через пятнадцать один после другого. Мы этого не знали. Только прошли один мост, подходим ко второму, — а первый пошел в воздух, перешли второй — и он прямо за нашей спиной взлетел. Я, признаться, растерялся. Узкая дорога, кругом болото, один ход — через мосты, а они взрываются. Вдруг Саша подает команду: «Бегом!..» Побежал батальон. Третий и четвертый мост перебежали, а перед пятым солдаты дрогнули. Поняли, что мост под ними на воздух взлететь может. Александр Данилович выбежал на мост, встал спиной к перилам, обхватил верхний брус руками и как крикнет: «Вперед, гвардия! Не сойду с места, пока не перейдете!» — запел «Молодую гвардию». Стоит он большой, сильный, красивый и молодой, хотя уже крепко поседевший. Стоит, на солнце щурится и поет нашу старую комсомольскую…

Полковник замолчал. Он смотрел на тарелку с аккуратно нарезанными кусочками хлеба, но не видел ни тарелки, ни стола. Перед ним ожила картина весеннего солнечного утра, когда он со своим батальоном рвался в погоню за врагом через пять неминучих смертей.

— Ну, а дальше что? — нетерпеливо спросил Костюнчик.

— А дальше, — взглянул на сына Турин, — дальше… батальон кинулся через мост. Я и еще несколько человек стали отрывать руки Александра Даниловича от перил, а он рассердился, да как рявкнет: «Капитан Турин — я тогда капитаном был, — ведите батальон, черт вас возьми!» Самым последним с моста сбежал. Только метров с десяток и отошел, как мост взорвался. Александру Даниловичу в спину острый осколок доски воткнулся, чуть не насмерть уложил. С полгода в госпитале лежал. А закрепиться на новых позициях мы немцам все же не дали, дальше пошли, — закончил полковник.

— Ешь, — пододвинула к мужу тарелку Анна Павловна, — а то котлеты совсем остыли.

Полковник с недоумением взглянул на поставленную перед ним тарелку, раза два ковырнул в ней вилкой и отодвинул в сторону.

— Спасибо, Аня. Не хочется. Сыт.

— Ах, папа! Как плохо, что вы меня не родили лет на десяток раньше, — неожиданно воскликнул Костюнчик.

Анна Павловна, всплеснув руками, с укором взглянула на сына.

— Это почему? — удивился полковник.

— Тогда бы я тоже побывал на фронте.

— Интересно, почему у тебя по математике пятерки? Считаешь ты очень плохо, — подзадорил сына полковник. — Родись ты на десять лет раньше, тебе ко дню победы было бы всего пятнадцать лет.

— Ну не на десять, а на пятнадцать. Какая разница, — не сдавался Костюнчик.

— Разница огромная, — рассмеялся полковник. — Тогда твоя мама была бы старше тебя всего на тринадцать лет.

— Боже, какие ужасные вещи вы говорите, — возмутилась Анна Павловна. — Прекратите, ради бога. Ты родился как раз вовремя, — напустилась она на сына. Еще не хватало, чтобы и ты на фронт ушел. Там и мужчинам тяжело, а уж тебе…

— А я кто по-твоему? — обиделся Костюнчик.

— Сиди уж ты, вояка, — отмахнулась от сына Анна Павловна.

— А что, неправильно я сказал? — начал сердиться Костюнчик. — Раньше вон как интересно было жить. Не то что теперь. Скукота…

— Стой, стой, Костя, — перебил сына полковник. Тут ты, брат, не туда сворачиваешь. Откуда у тебя скука взялась? В театре, в кино бываешь чуть не каждый день. Сколько

новых фильмов ты смотрел за этот месяц? А радио? А новые книги, газеты, журналы? Я в твоем возрасте и сотой доли всего этого не имел. Патефон был недосягаемой мечтой.

— Но тогда была опасность, риск, борьба, интересно было, — упорствовал Костюнчик.

— Смертельная опасность интересна, если на нее смотреть в кино. На практике ничего интересного — даже наоборот. Опасно — и все тут. Для того чтобы опасность не пугала, нужна великая цель. Тогда и риск не страшен. А риск без цели — глупость, бравада.

— А борьба? — вставил Костюнчик.

— Что борьба? Борьба еще долго не кончится. И на твой век хватит. Гибель Саши Лобова — не случайность. Он погиб в борьбе. Вот узнают, какая гадина подняла на него руку, и мы увидим, что это рука врага. Так-то вот. А ты говоришь, борьбы нет, неинтересно. Чепуху городишь.

Костюнчик знал, что долго отцу возражать опасно. Если полковник рассердится, то без нотации, а может быть, и без неприятных выводов не обойдешься. Он помолчал, тем более что Анна Павловна кинулась на выручку сына.

— Да будет тебе, Петр Фомич! Ты уж готов ребенка попрекнуть тем, что у него все есть. Наши дети имеют больше, чем имели мы, и правильно. Для чего же иначе и революцию делали?

Но полковник уже остыл. Взгляд его случайно упал на газету с портретом Лобова, лежавшую на диване. Забрав газетный лист, полковник направился в кабинет, бросив на ходу жене:

— Ну, воспитание молодого поколения — это твой участок фронта. Веди боевые действия. Минут через десять он вновь ни шел из кабинета.

— Я, Аня, схожу на часик-два в штаб, поработаю, — сказал он жене. — Закрой за мной.

Полковник шел по вечерней, налитой до краев прохладой улице. Он не замечал ни ярких рекламных огней, ни веселого шума толпы. На сердце лежал камень. Утрата друга была особенно невыносима оттого, что всего лишь три дня назад полковник встретился с ним в коридоре здания Цека. Веселый и оживленный Лобов, радуясь близкому отдыху, звал Турина с собою.

— Поедем, — говорил другу Александр Данилович, — за козлами погоняемся, рыбачить будем, по горам странствовать будем. Поехали, а то, я вижу, ты уже жиром обрастать начал.

«Может, на самом деле, стоило поехать, — каялся в душе полковник. — Может, и Саша уцелел бы. На двух — не на одного. Не осмелились бы».

Проходя мимо четырехэтажного, занявшего целый квартал здания, полковник взглянул на него и с горьким сожалением подумал: «Как же вы, товарищи чекисты, проморгали? Как допустили, что с Сашей Лобовым какая-то гадина расправиться сумела? Теперь, небось, и кусаете локти, да поздно».