Понятие «реставрация» указывало на преемственность порядка, установленного во Франции после 1814 года, по отношению к старому, дореволюционному. Оно означало восстановление монархии Бурбонов и разрыв с «самозваной» Империей Наполеона. Между тем и в повседневном быту парижан, и в административном управлении столицей страны многое осталось неизменным.

Париж по-прежнему имел ту структуру, какую получил в 1795 году. Территория столицы была поделена на 12 округов, каждый из которых состоял из четырех кварталов. В первый округ входили Тюильри, Елисейские Поля, Рульский квартал и Вандомская площадь. Во второй – квартал Шоссе д’Антен, Пале-Руаяль, квартал Фейдо и Монмартрское предместье. В третий – Рыбное предместье, квартал Святого Евстахия, Монмартрский квартал и квартал Игры в Шары. В четвертый – квартал Сент-Оноре, Лувр, кварталы Рынков и Французского Банка. В пятый – кварталы Благой Вести и Ворот Сен-Мартен, предместье Сен-Дени и Монторгейский квартал. В шестой – Тампль, кварталы Ломбардцев, Ворот Сен-Дени и Святого Мартина в Полях. В седьмой – кварталы Арси, Ломбарда, Святой Авуа и Рынка Святого Иоанна. В восьмой – квартал Трехсот, Сент-Антуанское предместье, Попенкурский квартал и Маре. В девятый – Сите, остров Сен-Луи, Арсенал и Ратуша. В десятый – кварталы Инвалидов и Святого Фомы Аквинского, Монетный двор и Сен-Жерменское предместье. В одиннадцатый – Люксембургский квартал, Дворец правосудия, Медицинская школа и Сорбонна. В двенадцатый – Ботанический сад, кварталы Сен-Жак, Обсерватории и Сен-Марсель (или, иначе, Сен-Марсо).

Эти двенадцать округов вместе с двумя близлежащими – округом Сен-Дени и округом Со – составляли департамент Сена, префект которого был фактически мэром Парижа (в современном понимании), хотя его должность так не называлась. Эту структуру город сохранял до 1860 года.

Пост префекта департамента Сена с 1812 года (со времен Империи) до 1830 года (до самого конца эпохи Реставрации) занимал граф Жильбер-Жозеф-Гаспар де Шаброль де Вольвик (1773–1843). Впрочем, во время Ста дней Наполеон отстранил Шаброля и поставил во главе департамента Сена графа де Бонди (который вновь возглавил управление Парижем через 15 лет, в начале Июльской монархии).

Префект Шаброль, выпускник Политехнической школы (а затем Школы мостов и дорог), имел опыт инженерной работы (в качестве инженера он участвовал в 1799 году в египетской кампании Бонапарта), а также опыт работы административной: с 1806 года он был префектом департамента Монтенот, образованного при Империи на месте западной части бывшей Генуэзской республики. В начале эпохи Реставрации враги Шаброля обвиняли его в том, что он стал префектом еще при Империи, и добивались его смещения с этого поста, но Людовик XVIII сказал: «Г-н де Шаброль сочетался с Парижем узами брака, а развод я запретил» (закон о запрещении развода был принят 8 мая 1816 года). Вдобавок у Шаброля имелась мощная поддержка в высших слоях государственного управления: двое его братьев были депутатами, а третий, Шаброль де Крузоль, в 1824 году стал морским министром, а в 1829 году – министром финансов. Принцип, которым Шаброль руководствовался в своей деятельности, был незатейлив, но исполнен человеколюбия: «Истинная политика заключается в том, чтобы делать жизнь удобной, а народы – счастливыми».

Резиденция префекта находилась в Ратуше, и он ведал всеми делами департамента: ему был вверен общий надзор за госпиталями, богадельнями и за всеми богоугодными заведениями, за распределением сумм на поощрение промышленности и фабрик, за производством общественных построек и т. п.

У префекта в подчинении было двенадцать «мэров»: так именовались чиновники, стоявшие во главе администрации каждого парижского округа. Мэры назначались на 5 лет, причем их должность была бесплатной и не слишком престижной; в подчинении у каждого находилось всего около десятка служащих, получавших очень скромное жалованье. Для назначения на эту должность требовалось издавна проживать в данном округе, иметь достаточное состояние и монархические взгляды. Среди мэров, назначенных в период с 1816 по 1830 год, преобладали юристы: в их числе были пятеро нотариусов, пятеро адвокатов, пятеро стряпчих, аудитор Государственного совета, профессор-правовед. Кроме того, в разное время мэрами в эпоху Реставрации становились негоциант, банкир и биржевой маклер, а вот лавочника не было ни одного. В ведении мэров находились акты гражданского состояния: они выдавали метрики, фиксировали браки, рождения и смерти.

Эту систему управления (дюжина мэров на дюжину округов) Париж эпохи Реставрации унаследовал от Парижа имперского. Без изменений остался и принцип комплектования Муниципального совета Парижа (он же Генеральный совет департамента Сена): его 24 члена назначались королем. Первым председателем Совета стал Никола-Франсуа Беллар (1761–1826) – сын каретника, получивший юридическое образование и ставший адвокатом еще до Революции. В состав парижского Муниципального совета он входил в течение всего периода Консульства и Империи, а дважды даже исполнял обязанности председателя этого Совета. Однако Беллар принадлежал к числу плебеев-роялистов, которые так и не смирились с «узурпатором» Бонапартом. В марте 1814 года Беллар одним из первых выступил против императора. Именно он составил декларацию, за которую высказались две трети Совета и которая была опубликована в газете «Журналь де Деба» 2 апреля – еще до отречения от власти Наполеона. В этой декларации Муниципальный совет «официально отказывался покоряться Наполеону и выражал самое пламенное желание восстановить во Франции законную монархию в лице Людовика XVIII и его наследников». Поскольку эта декларация была первым официальным высказыванием в пользу Бурбонов, исходившим не от частного лица, а от столичного административного органа управления, она произвела сильное впечатление. Наполеон не простил этого Беллару: при Ста днях имущество бывшего члена Муниципального совета было секвестрировано, а сам он был вынужден, спасая свою жизнь, бежать за границу. После окончательного падения императора Беллар вернулся в Париж и был вознагражден за свою верность Бурбонам: он не только получил должность королевского прокурора, но до самой смерти (1826) оставался бессменным главою парижского Муниципального совета.

Если при Империи роль этого Совета была чисто декоративной (он не имел возможности влиять ни на бюджет города, ни на градостроительную политику), при Реставрации ситуация начала постепенно меняться. Ежегодно префект департамента Сена и префект полиции представляли Совету два документа: перечень ожидаемых доходов и предложения по расходам. Совет обсуждал их и готовил проект бюджета, который утверждался в Министерстве внутренних дел, а затем получал одобрение короля. Префект Шаброль стремился к «оздоровлению» бюджета, однако составить действительно сбалансированный бюджет ему удалось далеко не сразу. Этому препятствовали сначала политические события (Сто дней и вторичное вступление союзных армий в Париж после падения власти Наполеона), а затем ужасный неурожай 1816–1817 годов. Поэтому городской администрации пришлось влезть в долги и занять у частных лиц более 53 миллионов франков, а в конце 1817 года прибегнуть к новому займу – на сумму свыше 33 миллионов. К середине 1820-х годов финансовое положение города стало улучшаться: в 1826 году Шаброль доложил Совету, что город возвратил 65 миллионов долга, а к 1830 году сумма долга уменьшилась до 46 миллионов (что равнялась среднему годовому доходу Парижа). Этому успеху способствовало то, что в 1817 году городские власти выпустили облигации, которые пользовались доверием парижан; к 1824 году тысячефранковая облигация продавалась уже за 1400 франков, то есть ее цена поднялась почти в полтора раза.

Две трети городского дохода приносил налог на ввозимые в город товары (octroi); этот налог взимался на заставах, сооруженных в воротах «крепостной стены Откупщиков», которая была построена в 1784–1787 годах (подробнее об этой стене см. в главе десятой «Благоустройство города. Парижские памятники»).

На втором месте по степени прибыльности шел игорный откуп, приносивший в городскую казну от 16 до 20 % дохода. Остальную сумму в бюджет доставляли прямые налоги (торгово-промышленный, поземельный, подомовой, налог с окон и дверей). В трудные годы (1816–1817) власти увеличили некоторые из этих прямых налогов, что позволило собрать около 3 миллионов; в середине 1820-х сумма этих дополнительных сборов уменьшилась до 250–300 тысяч франков в год, а в самом конце эпохи Реставрации – до 20–30 тысяч.

Что касается расходов городского бюджета, то большая часть средств (около 22 %) шла на выплаты в государственную казну; сумма немалая, но при Империи государство изымало в два с лишним раза больше. Около 18 % город тратил на оплату муниципального долга, около 11 % расходовал на нужды учреждений общественного призрения, около 7 % – на коммунальные постройки, около 6 % – на прокладывание каналов, столько же – на нужды полиции.

При обсуждении городского бюджета Муниципальный совет выступал как сдерживающая сила по отношению к грандиозным затратным проектам, предлагаемым префектом Парижа. Это отвечало ожиданиям налогоплательщиков-буржуа, взгляды которых выразил в своей петиции 1827 года один из парижских мэров: «мудрая экономия, уменьшение расходов и снижение налогов – вот что превращает городскую администрацию в правление истинно семейственное».

Префект Парижа (а точнее, департамента Сена) делил власть с префектом (начальником) полиции, чье ведомство располагалось на Иерусалимской улице (ныне не существующей), отходившей от набережной Ювелиров на острове Сите. Между этими двумя правителями города и их «аппаратами» неизменно существовало более или менее явное соперничество. Префект полиции отвечал за поддержание общественного порядка и за безопасность граждан. В его подчинении находилось около двух сотен полицейских чиновников (стоит отметить, что в Ратуше, под началом префекта департамента Сена, трудилось вдвое меньшее число служащих). Но кроме этого в подчинении префекта полиции имелась еще и целая «армия», численность которой достигала почти 2000 человек. В нее входили полицейские, работающие на улицах города (квартальные комиссары, инспекторы и проч.), а также национальные гвардейцы, жандармы и пожарные. Личность человека, поставленного на такой важный пост, имела большое значение; помимо практической сметки от него требовалась преданность властям. Однако в течение эпохи Реставрации политическая линия менялась несколько раз, колеблясь между ультрароялизмом и роялизмом умеренным, что приводило к назначению нового префекта полиции: с 1815 по 1830 год на этом посту сменилось пять человек.

Во время Первой Реставрации префектом полиции был сначала Жак-Клод Беньо (с 13 мая по 27 декабря 1814 года), а затем Антуан-Балтазар-Жозеф д’Андре (с 27 декабря 1814 по 14 марта 1815 года). Ни тот, ни другой не зарекомендовали себя никакими свершениями, а Беньо (который был еще и начальником всей полиции Франции) вдобавок серьезно провинился – не сумел предотвратить бегство Наполеона с острова Эльба.

После Ста дней, 9 июля 1815 года, должность префекта полиции была отдана Эли Деказу – не в последнюю очередь за его отказ присягать «узурпатору» Наполеону в марте 1815 года. Деказ был сыном провинциального нотариуса и при Первой Реставрации служил в апелляционном суде. В начале Второй Реставрации этот 35-летний человек вошел в доверие к бездетному стареющему королю, который испытывал к нему отцовские чувства. Однако фаворит короля навлек на себя ненависть ультрароялистских кругов: далеко не самое оскорбительное определение, которое он получил, – это «Нарцисс с лицом и плечами лакея». В салонах пересказывали его обмен репликами с некоей аристократкой: «Знаете ли вы, сударыня, чем отличаются наши партии?» – «Разумеется. Я принадлежу к партии тех, кого отправляют на гильотину, а вы – к партии тех, кого отправляют на виселицу». Деказ был у короля на таком хорошем счету, что уже через два месяца получил повышение и стал министром полиции. Теперь он сам принялся искать достойного кандидата на пост префекта полиции Парижа – человека не слишком амбициозного, но способного командовать многоопытными «зубрами», оставшимися в полиции с наполеоновских времен.

29 сентября 1815 года префектом полиции был назначен 37-летний граф Жюль-Жан-Батист Англес, выпускник Политехнической школы. Он служил в Министерстве полиции с конца 1800-х годов, а сразу после падения Наполеона в течение месяца даже исполнял обязанности главы этого министерства. Поскольку Англес зарекомендовал себя верным слугой Бурбонов (во время Ста дней последовал за королем в Гент), он был у новой власти на хорошем счету. В тот период, когда Англес стал префектом парижской полиции, политические страсти во Франции кипели как никогда. Англес старался сохранять беспристрастие, а потому ему предъявляли претензии представители всех политических направлений. Роялисты считали, что Англес недостаточно сурово карает людей, сохранивших верность прежнему режиму; они называли префекта полиции простаком. Бонапартисты, со своей стороны, упрекали его в том, что он принес свободу в жертву придворным интригам. Впрочем, с повседневными обязанностями Англес справлялся неплохо, и его увольнение в декабре 1821 года было связано только с тем, что умеренного герцога де Ришелье на посту председателя правительства сменил консерватор граф де Виллель.

20 декабря 1821 года пост префекта полиции занял 33-летний адвокат Ги Делаво, убежденный роялист. Возможно, он даже входил в созданную при Империи тайную монархическую организацию «Рыцари веры», целью которой было насильственное свержение наполеоновского режима. При Делаво в парижской полиции начались «чистки» – увольнения служащих, сохранивших симпатии к имперским порядкам. Впрочем, бывший каторжник Видок, принятый в полицию еще в 1811 году, уволен не был, и бригада сыскной полиции, которой он командовал, даже получила пополнение. Роялистские убеждения сильно скомпрометировали Делаво в глазах оппозиционной части французского общества. Он остался в памяти потомков как префект-святоша, «префект в епитрахили», заботящийся не о реальной безопасности парижан, а о смешных приличиях (например, о том, чтобы подмастерья булочников не оскорбляли общественную нравственность, бегая по улицам полуголыми). Между тем в реальности Делаво был инициатором многих полезных мер: он усилил надзор за игорными заведениями, ужесточил правила открытия новых публичных домов, ввел ночные обходы улиц города полицейскими инспекторами и жандармами, так что грабители и воры уже не чувствовали себя так вольготно, как раньше. При Делаво летом 1825 года было истреблено множество бешеных собак (впрочем, насмешники журналисты не оценили эту вполне разумную меру и издевательски назвали ее «новой Варфоломеевской ночью»). Префект полиции сурово карал кучеров-лихачей, внедрял в столице прививание оспы, способствовал спуску на воду нового спасательного судна – более мобильного, чем обычные гребные суда. Кроме того, Делаво славился своей неподкупностью; литератор Вьенне запечатлел в своем дневнике толки парижан на счет префекта:

«Говорят, что игорные откупщики явились к г-ну Делаво в особняк с пятью тысячами франков. Он спросил, что это значит; откупщики ответили, что таков обычай. Г-н Делаво отвечал, что не принимает ничего, кроме жалованья, и что впредь освобождает этих господ от подобной дани, унизительной для того, кто ее не отвергает. Конечно, – продолжает Вьенне, – досадно, что приходится хвалить человека за такие слова, но уверяют, что предшественник Делаво, г-н Англес, подобной щепетильности не выказывал». Впрочем, как бы честен ни был Делаво, какие бы полезные действия он ни предпринимал, ему пришлось оставить пост префекта сразу после того, как 6 января 1828 года правительство Виллеля сменилось более либеральным кабинетом Мартиньяка. Существует версия, что новый глава кабинета предлагал Делаво не уходить, но тот счел своим долгом добровольно отправиться в отставку вслед за политическими единомышленниками.

Новый префект полиции, 41-летний Луи-Морис Дебеллем, был профессиональным юристом: он начал карьеру в 1810 году адвокатом, а в 1826 году был уже королевским прокурором первой инстанции в парижском суде. Если верить его биографу, Дебеллем вовсе не хотел становиться префектом полиции, но был вынужден смириться с неизбежностью, так как Мартиньяк «авансом» поместил на страницах «Монитёра» извещение о его назначении. До этого Дебеллем в качестве королевского прокурора участвовал в процессах против оппозиционных газет, но на посту префекта полиции проявил себя как человек не только умный и порядочный, но и хорошо понимающий важность умело поданной газетной информации. В своих публичных заявлениях Дебеллем не уставал подчеркивать, что полиция города действует исключительно в интересах парижан; через газеты он так широко и торжественно оповещал о своих мероприятиях по оздоровлению обстановки в городе, что очень скоро завоевал доверие публики. Дебеллем объявил настоящую войну нищим, которые попрошайничали на парижских улицах. Он запретил хозяйкам публичных домов открывать свои заведения тайно, под маркой меблированных комнат, а проституткам – дежурить на порогах домов терпимости в качестве живых рекламных плакатов. По распоряжению Дебеллема во время празднеств на Елисейских Полях прекратили раздавать вино и бросать в толпу булочки и колбасные изделия; жандармы, следящие за порядком на этих празднествах, перестали дежурить там с саблей наголо.

Арест преступника. Худ. А. Монье, 1841

Много сделал Дебеллем и для улучшения работы собственного ведомства. Так, в мае 1828 года он добился, чтобы у каждого из полицейских комиссаров появился заместитель, и теперь комиссариаты оставались открытыми с 8 утра до 10 вечера, без перерыва. Патрули, обходившие город по ночам, получили в свое распоряжение несколько экипажей, которые передвигались сравнительно бесшумно (их колеса и копыта лошадей были обернуты войлоком); поскольку экипажи эти были открытые, жандармы могли на ходу выскакивать из них и бросаться в погоню за преступниками. Но самым главным нововведением Дебеллема стало появление в Париже полицейских солдат (sergents de ville) в мундирах. До этого полицейским комиссарам помогали полицейские офицеры (officiers de paix), носившие штатское платье, но их на весь город было всего 18 человек. Полицейских же солдат было в пять раз больше, вдобавок для них была изготовлена форменная одежда – фраки или рединготы синего сукна с пуговицами, украшенными гербом города, а также треугольные шляпы. Днем полицейские солдаты имели при себе трость с белой рукоятью, а для ночных обходов вооружались саблей, которую носили на черной портупее. Набирали их из числа бывших военных. Скептики опасались, что вольнолюбивые парижане, привыкшие враждовать с полицией, примут нововведение Дебеллема в штыки, однако полицейские солдаты не вызвали у горожан враждебности – возможно именно потому, что носили мундиры. Любопытно, что лондонские констебли облачились в темно-синие мундиры в том же 1829 году.

Очередная смена политического курса и приход к власти консервативного правительства, возглавляемого Полиньяком, привели к новой смене руководителя парижской полиции. Хотя король Карл X предлагал Дебеллему остаться на своем посту, 13 августа 1829 года префектом стал 43-летний Жан-Клод-Анри Манжен. Он был честным человеком, но имел дурную репутацию в глазах оппозиционеров; вдобавок, в отличие от Дебеллема, он не умел преподносить свои решения в красивой словесной упаковке. Поэтому Манжену не удалось добиться от парижан благодарности за те меры, которые он предпринял для оздоровления атмосферы в городе. А сделал он немало, в частности очистил улицы Парижа от разносчиков, бродячих акробатов, нищих, мелких торговцев (чьи витрины загромождали дорогу прохожим) и, наконец, от проституток. Особенно полезным было такое нововведение Манжена, как «малые обходы» улиц с 5 до 10 вечера (когда «дневные» полицейские уже заканчивали службу, а ночной патруль еще не приступал к ней). В это время суток, излюбленное преступниками при прежних префектах, город обходили шесть групп полицейских солдат, которых Манжен, впрочем, вновь назвал полицейскими офицерами и вновь переодел в штатское. В каждой группе было по четыре-пять человек.

Полицейский комиссар. Худ. Травьес, 1841

Хотя Манжен бесспорно заботился о благополучии Парижа, он переоценил собственные силы и не заметил угрожающей перемены в настроении горожан, не ощутил, что пропасть между королевским правительством и обществом с каждым днем становится все глубже. Как мы помним, еще в начале лета 1830 года Манжен ручался кабинету министров, что парижане совершенно спокойны и не предпримут никаких антиправительственных действий; однако очень скоро Июльская революция смела и этот кабинет, и этого префекта полиции.

В штате парижской полиции состояло не больше трех сотен человек, включая комиссаров, офицеров и солдат; между тем население города в 1817 году составляло около 714 тысяч человек, а к 1831 году возросло до 786 тысяч. Поэтому для поддержания порядка в различных кварталах города было установлено в общей сложности 133 поста, на которых ежедневно дежурили около 2000 человек, принадлежавшие к самым разным подразделениям: в пятидесяти семи пунктах дежурство несли национальные гвардейцы, в пятидесяти трех – армейские пехотинцы, в шестнадцати – жандармы, в семи – пожарные. В распоряжении военного командования столицы постоянно находилось 15 тысяч (а к концу эпохи Реставрации – 20 с лишним тысяч) человек. В состав этого гарнизона входили королевская гвардия (четыре полка пехоты, два кавалерийских полка, гренадерский и егерский, и два артиллерийских, стоявшие частью в Париже, а частью в Венсене) и регулярные войска (четыре пехотных полка и одна рота фузилеров, а также жандармерия Парижа и департамента Сена).

При комплектовании королевской гвардии эпохи Реставрации учитывались не только рост и сила претендентов, но и их политические убеждения; сыновья фермеров и богатых ремесленников должны были представить письменную аттестацию о благонадежности, подписанную тремя состоятельными соотечественниками (нотаблями).

Королевская гвардия входила в состав армии и охраняла порядок в городе в целом; что же касается короля, то его охраной занимались лейб-гвардейцы и швейцарские гвардейцы (входившие в военный придворный штат). Согласно ордонансу от 31 декабря 1815 года, они должны были охранять королевский дворец, а также «церковные хоры и любые места, где пребывает государь, будь то в палате пэров, в палате депутатов или в любом другом месте». Например, охрана театров в обычное время поручалась королевской гвардии, но если в театр приезжал король, ложи и лестницы на время превращались в королевские «внутренние покои», и охрана их вверялась военному придворному штату.

Кроме штатных военных поддержанием порядка в городе занимались также национальные гвардейцы – обычные горожане, заступавшие на временное дежурство (для одних это было обязанностью почетной, а для других – постылой).

Национальная гвардия впервые появилась в Париже в июле 1789 года, на следующий день после взятия Бастилии; она представляла собой своеобразное ополчение жителей города, призванное поддерживать порядок на улицах. Впоследствии ее функции и значимость не раз менялись. При Наполеоне национальная гвардия подчинялась командиру парижского дивизиона и не имела самостоятельного значения, так как император боялся «дурного настроя» национальных гвардейцев, их оппозиционного духа. Только в 1814 году, когда войска союзников приблизились к Парижу, Наполеон решился прибегнуть к помощи «доброй старой национальной гвардии».

Национальный гвардеец. Худ. И. Поке, 1842

Служить в ней были обязаны все мужчины от 20 до 60 лет, однако в реальности на дежурство выходила примерно половина граждан этой категории. Парижская национальная гвардия комплектовалась по месту жительства; она состояла из 12 легионов (по одному на каждый из 12 округов), в каждом легионе было по 4 батальона (по одному на каждый из четырех кварталов, составлявших округ). Впрочем, «вклад» разных округов был различен: богатые районы (например, Сен-Жерменское предместье, предместье Сент-Оноре или квартал Шоссе д’Антен) пополняли национальную гвардию скупо; напротив, густонаселенные и простонародные округа поставляли гвардейцев бесперебойно, так как именно беднота дорожила этой службой. Поэтому королевские власти не решились оскорбить переводом в резерв те 6000 самых бедных парижан, которые не имели денег на приобретение мундира национального гвардейца. С другой стороны, те же власти побаивалась выходцев из самых низов общества, ибо видели в них потенциальных бунтовщиков. Поэтому в 1816 году были введены новые правила: в национальную гвардию принимали только тех горожан, кто платил прямой подомовой налог; офицеров национальной гвардии теперь назначал сам король. Кроме того, в состав национальной гвардии был включен отдельный легион кавалерии, службу в котором могли себе позволить лишь очень состоятельные люди; 400 парижских кавалеристов тем самым избавлялись от необходимости дежурить бок о бок с пешими лавочниками и другими мелкими буржуа.

Востребованность парижской национальной гвардии зависела от политической обстановки в стране. В самом начале эпохи Реставрации нести службу в этих войсках должны были в среднем около 5000 человек в день, поэтому каждому состоящему в списках приходилось заступать на дежурство один раз в пять дней. Поначалу общий энтузиазм в связи со свержением Наполеона и возвращением на престол законного монарха Людовика XVIII был так велик, что в 1815 году двести национальных гвардейцев по собственной инициативе охраняли дворец Тюильри вместе с королевскими гвардейцами.

В 1816 году ситуация стала менее напряженной, и теперь для дежурств, смотров, разводов и т. п. требовалось ежедневно всего 1264 гвардейца. Это позволило национальным гвардейцам реже заступать на дежурство: теперь каждый из них должен был нести службу только дважды в месяц. В дальнейшем число национальных гвардейцев, ежедневно заступавших в караул, продолжало уменьшаться: в 1818 году их стало около тысячи, в 1819-м – 427, в 1821-м – 200 человек. Вдобавок списочный состав национальной гвардии все сильнее расходился с составом реальным. Начиная с 1816 года в списках неизменно значились 32 тысячи человек, однако реальное число национальных гвардейцев уже в 1817 году равнялось 29 тысячам, а к 1821 году уменьшилось до 16 тысяч.

Национальные гвардейцы не только несли дежурство на постах, но и помогали полиции в чрезвычайных обстоятельствах: тушили пожары, пресекали грабежи. Однако эти рутинные обязанности не слишком вдохновляли парижских буржуа, многие из которых только числились в списках. Способов увильнуть от выполнения гражданского долга было множество, самый простой – переменить квартиру и не встать на учет в новом квартале. Теоретически уклонение от дежурства в национальной гвардии до 1838 года каралось заключением под стражу в особняке Базанкура на улице Рва Святого Бернарда (по не вполне понятной причине его в шутку называли «фасолевым особняком»); после 1838 года местом заключения стала тюрьма национальной гвардии на Аустерлицкой набережной. Впрочем, полицейские комиссары, не желая ссориться с жителями подведомственного квартала, редко доводили дело до ареста «уклонистов».

К 1825 году участие национальной гвардии в охране порядка в городе стало чисто символическим: на ежедневное дежурство выходило всего 60 человек, во всем городе осталось только четыре поста – в Ратуше, в штабе национальной гвардии, в Пале-Руаяле и в «фасолевом особняке». Были запланированы реформы, но провести их не удалось, потому что 29 апреля 1827 года разразился скандал. Во время смотра парижской национальной гвардии на Марсовом поле король был встречен не положенным приветствием, а криками «Долой министров!», так как горожане не одобряли консервативную линию кабинета, возглавляемого Виллелем. В тот же вечер король гвардию распустил, а три года спустя бывшие национальные гвардейцы вооружились уже по собственной инициативе и приняли активнейшее участие в «трех славных днях» Июльской революции.

В полиции. Худ. Травьес, 1841

Впрочем, и в то время, когда национальная гвардия еще не была распущена, главная ответственность за поддержание порядка в городе была возложена не на нее, а на парижскую королевскую жандармерию – преемницу императорской жандармерии, которая, по определению Наполеона, являлась «автономным, мобильным отрядом, способным действовать быстро и тайно» и, конкурируя с Министерством полиции, осуществляла полугражданский-полувоенный надзор за порядком. Еще более ранней предшественницей жандармерии эпохи Реставрации была королевская конно-полицейская стража дореволюционных времен.

Согласно ордонансу от 10 января 1816 года, в парижской жандармерии состояло в общей сложности 1021 человек, которые располагали 471 лошадью. К маю 1820 года число людей в составе жандармерии возросло до 1528, а лошадей – до 611, и этот состав практически не изменился до самого конца эпохи Реставрации. Командовал парижской жандармерией полковник, подчинявшийся непосредственно префекту полиции. Размещались жандармы в трех основных казармах; две из них находились в правобережной части Парижа: на улице Францисканцев в квартале Маре и на улице Предместья Сен-Мартен, а одна – в левобережной части, на улице Муфтар. Жандармерия располагала и более скромными помещениями у четырех застав – Звезды, Анфер, Трона и Ла Виллет. В особо сложных случаях на помощь парижским жандармам приходили жандармы департамента Сена (прозванные «канарейками» за ярко-желтую кожаную амуницию), которые следили за порядком в многочисленных кабачках, располагавшихся за городскими заставами.

В инструкции префекта полиции от 27 мая 1816 года, которую цитирует Г. Бертье де Совиньи, стоящие перед жандармами задачи были сформулированы так: «Своим постоянным присутствием на улицах и в общественных местах наводить страх на преступников и злоумышленников, а гражданам мирным и добропорядочным внушать доверие». Жандармы имели право задерживать людей, вызывающих подозрение, и правом этим активно пользовались: например, только за январь 1821 года было взято под стражу больше 800 человек. В это число входили солдаты, самовольно покинувшие казарму, пьяницы, проститутки, драчуны, нарушающие ночной покой граждан, и т. п.

Поскольку в середине 1820-х годов, в период восстания греков против турецкого ига, в прессе была очень популярна турецкая тема, оппозиционные журналисты именовали парижских жандармов «янычарами». Между тем жандармы вели себя очень сдержанно и во время дежурств не злоупотребляли своей властью. Это выгодно отличало их от армейских пехотинцев и королевских гвардейцев, которые постоянно оказывались замешанными в некрасивые истории: то ввязывались в драки в общественных местах, то насиловали проституток, задержанных за нарушение общественного порядка. Проблема стояла так остро, что в 1826 году военное командование пригрозило: всякий, кто обнажит саблю в общественном месте, будет лишен права носить оружие на целый месяц. А в сентябре 1827 года гренадер седьмого полка швейцарской гвардии (элитного подразделения в составе военного придворного штата короля) был расстрелян на Гренельской равнине по приговору военного трибунала – за то, что украл часы у слепца.

В состав парижского гарнизона официально не входили пожарные, однако еще со времен Наполеона они были военизированной силой и помогали жандармерии и национальной гвардии поддерживать общественный порядок. Батальон пожарных, подчинявшийся префекту полиции, состоял из четырех рот; всего в нем числилось около 600 человек. Пожарные размещались в трех казармах – на улицах Мира, Полей Святой Екатерины и Старой Голубятни. В разных концах города было организовано около трех десятков пожарных постов; в их распоряжении имелось 73 пожарных трубы (заливных насосов) для тушения пожаров; кроме того, такие же трубы-насосы имелись в каждой казарме жандармерии, во Французском банке, в крупнейших театрах. Сами пожарные располагали всего 52 бочками воды (что, конечно, было недостаточно для Парижа), но все водоносы города были обязаны в случае пожара немедленно доставлять свои запасы воды на место происшествия. А такие происшествия возникали постоянно: например, в 1825 году серьезные пожары происходили 180 раз (то есть через день), а мелкие (возгорания сажи в трубах) – более 800 раз.

Полицейские, жандармы, национальные гвардейцы имели право задерживать злоумышленников, но наказания для них назначались судами. Впрочем, за незначительные провинности нарушителей не судили, а просто штрафовали тут же в полиции. Число таких оштрафованных с каждым годом увеличивалось: в 1815 году их было три с половиной тысячи, а в 1828 году – в пять с половиной раз больше. Более серьезные правонарушения рассматривал исправительный суд первой инстанции, а тяжкие преступления – суд присяжных. Все эти суды были весьма суровы по отношению к неимущим правонарушителям: за кражу носового платка некий парижанин поплатился пятнадцатью месяцами тюремного заключения, кража простыни из гостиницы стоила парижанке нескольких часов у позорного столба и пяти лет тюрьмы. Людей более состоятельных или знатных судили куда более снисходительно: когда несколько молодых богатых шалопаев разбили камнями витрину кафе, их приговорили всего-навсего к трехдневному заключению и уплате 6 франков штрафа (заметим для сравнения, что в такую же сумму им обошелся бы обед в одном из соседних заведений).

Тюремный двор. Худ. И. Поке, 1841

Парижские стражи порядка трудились не покладая рук, о чем свидетельствуют отчеты Министерства юстиции о преступниках, которые были пойманы и преданы суду. Преступность в Париже была выше, чем в среднем по Франции: согласно протоколам суда присяжных, во второй половине 1820-х годов в департаменте Сена один осужденный преступник приходился на 1207 жителей, а в среднем по стране – один на 4397. С другой стороны, по предумышленным убийствам Париж стоял на двадцать шестом месте среди других департаментов, а по непредумышленным – на десятом; в столице 90 % преступлений были связаны с покушениями на собственность – воровством, мошенничеством и т. п. Выше, чем в других районах Франции, был в Париже и уровень детской преступности, причем рос он в стремительном темпе.

Тюрьмы, в которых должны были отбывать наказание осужденные, находились в ведении двух начальников – префекта департамента Сена и префекта полиции, причем каждый из двух префектов-соперников претендовал на главенствующую роль в управлении тюрьмами. Так, префект департамента Сена Шаброль в феврале 1816 года учредил Тюремный совет, в который вошли девять человек, известных своей филантропической деятельностью; среди них были такие представители высшей знати, как герцог де Ларошфуко-Лианкур и виконт Матье де Монморанси. В ответ на это префект полиции Англес тремя годами позже основал Генеральный тюремный совет, особая секция которого занималась исключительно парижскими тюрьмами и в своих отчетах доказывала бесполезность трудов Шаброля; впрочем, просуществовала эта секция недолго и четыре года спустя была распущена. Чтобы достигнуть компромисса, было решено разделить функции двух начальников: префект полиции определял внутренний распорядок тюрем и занимался подбором их персонала; префект департамента Сена отвечал за материальное обеспечение тюрем, в том числе за жалованье этого самого персонала.

Тюрьмы имели специализацию: в тюрьме предварительного заключения при префектуре полиции содержались до суда все люди, взятые под стражу; людей, взятых под стражу за бродяжничество, препровождали в приют Сен-Дени, а задержанных за попрошайничество – в приют Виллер-Котре. Военных содержали в тюрьме Аббатства (которая располагалась на месте нынешнего дома 166 по Сен-Жерменскому бульвару) и в тюрьме Монтегю на улице Семи Дорог. Несостоятельных должников заключали в тюрьму Сент-Пелажи, располагавшуюся в бывшем монастыре Святой Пелагии (на пересечении улиц Отшельникова Колодца и Ключа). С 1831 года эта же тюрьма стала местом заключения политических преступников, а с 1834 года здесь оставили только «политических»; что же касается несостоятельных должников, то их стали помещать в долговую тюрьму Клиши (только что построенную на одноименной улице и простоявшую здесь до 1867 года). Сроки заключения в тюрьме Клиши были прямо пропорциональны величине невозвращенного долга: за сумму от 200 до 500 франков – три месяца, от 500 до 1000 франков – полгода и т. д.; максимальный срок равнялся трем годам. Тюрьма Клиши была довольно комфортабельным исправительным заведением: камеры отапливались каминами, к услугам богатых заключенных имелся ресторан, для людей менее состоятельных столовая; постоянно действовали кофейня, табачная лавка и кабинет для чтения. Все заключенные могли проводить день в обществе жены и детей и расставались с ними только на ночь.

Тюрьма Консьержери на острове Сите приобрела зловещую славу во время Революции, когда в ней содержались знаменитые жертвы Террора – Дантон, Камиль Демулен, Филипп Эгалите, госпожа Ролан, Андре Шенье и многие другие; отсюда же отправилась на казнь королева Мария-Антуанетта. В эпоху Реставрации и при Июльской монархии Консьержери оставалась тюрьмой для политических преступников – таких как маршал Ней, заговорщик Фиески, принц Луи-Наполеон. Было здесь и женское отделение.

Для женщин, осужденных за уголовные преступления, распутное поведение, неуплату долгов, была предназначена тюрьма Маделонет, располагавшаяся в бывшем женском монастыре Маделонет (или ордена Магдалины) на улице Фонтанов Тампля. После Июльской революции женщин перевели в тюрьму Сен-Лазар, устроенную в бывшем монастыре Святого Лазаря на улице Предместья Сен-Дени (она оставалась женской тюрьмой в течение всего XIX столетия), а Маделонет превратилась в мужскую тюрьму, филиал тюрьмы Ла Форс.

Собственно, тюрем под таким названием в Париже имелось две – Большая Ла Форс и Малая Ла Форс. Обе располагались в Маре на территории особняка, которым в XVII веке владел Анри-Жак де Комон, герцог де Ла Форс; отсюда их название. Однако, поскольку французское maison de force переводится как «смирительный дом», со временем о герцоге де Ла Форсе все забыли. Малая тюрьма Ла Форс была женской, а Большая – мужской, и притом самой «густонаселенной» во всем Париже: в конце эпохи Реставрации в ней содержалось около девяти сотен заключенных. Тех, кто еще находился под следствием, возили отсюда на допросы во Дворец правосудия, где для них было выделено особое помещение, прозванное в народе «мышеловкой». Оно было страшнее тюрьмы, поскольку здесь несколько десятков человек были стиснуты на площади в несколько футов и не имели даже возможности присесть. Перевозка заключенных производилась в особых фургонах с железными решетками, которые народ прозвал «корзинами для салата».

Обе тюрьмы Ла Форс были разрушены в 1845 году; заменой им стала тюрьма Мазá, построенная в 1850 году на одноименном бульваре. Еще раньше была открыта новая тюрьма Рокет (или Сурепки), построенная неподалеку от кладбища Пер-Лашез, на месте бывшего монастыря Госпитальерок Сурепки – по названию местности, названной, в свою очередь, в честь неприхотливого цветка (roquette), растущего на камнях. Малую тюрьму Рокет, предназначенную для несовершеннолетних преступников, начали строить в конце эпохи Реставрации, в 1827 году, и открыли в самом начале Июльской монархии; в самом конце 1836 года напротив нее была открыта тюрьма Рокет для взрослых преступников (сюда перевели тех, кто прежде содержался в тюрьме Бисетр в пригороде Парижа). Следует заметить, что сама идея отделять малолетних преступников от взрослых, а также помещать заключенных в отдельные камеры (а не в огромные залы, общие для людей разного возраста и пола) была в те годы новой и поистине революционной. В Париже эту идею горячо отстаивали либералы-филантропы, изучавшие соответствующий американский опыт; среди них, в частности, были историк Алексис де Токвиль и его друг Эдуард де Бомон, а в 1840-е годы – автор нашумевшего романа «Парижские тайны» Эжен Сю.

О том, насколько сильно новые тюрьмы отличались от старых, можно судить по впечатлениям русского путешественника Н.С. Всеволожского:

«Я осматривал новые и старые тюрьмы. В старых чуланы, построенные из дикого камня, со сводами, получающие слабый свет только из коридора, сыры и ужасны. Я не понимаю, как несчастные колодники могли в них существовать. Есть комнатки посуше, в верхнем этаже; но вообще все они, кажется, были строены только для верного и безопасного содержания арестантов, без мысли о человеколюбии и сострадании. Должно однако ж прибавить, что теперь в этих тюрьмах почти никого нет, с тех пор как некоторые переделали, а другие построили вновь. В новых совсем другое: арестанты разделены на классы, и комнаты у них обширны, светлы; во всех воздух чистый и свежий. Заключенники все занимаются работами, для собственной пользы, и за работами их надсматривают мастера. Я заметил, что по большей части они работают бронзовые вещи, заготовляя вчерне фигуры: один оболванивает (как они сами говорят) Юпитера, Венеру, Граций; другие подножия к часам и проч. Много также башмачников и всяких других ремесленников. Ужасно, однако ж, слышать их разговоры: безверие и разврат в устах их беспрестанно, хотя надзиратели, во время работ, особенно при посетителях, стараются соблюдать тишину и благопристойность. Состояние арестантов, с некоторого времени, вообще улучшено, но еще не то, чего бы пожелать можно было. Это дело трудное и задача еще нерешенная: о ней много писали, и много сделано попыток, особенно в Америке; но система наказаний (système pénitentiaire) еще не совсем удовлетворительная. Для осмотра тюрем здесь надобно иметь особое дозволение министра внутренних дел».

В 1820-е годы в Париже существовала также так называемая испытательная тюрьма (prison d’essai). Побывавший в ней осенью 1825 года А.И. Тургенев следующим образом объясняет ее специфику: «дом исправления, учрежденный для молодых развратных людей, от десятилетнего до 21-летнего возраста, коих родители по приговору президента отдают в сей дом в надежде исправления». Тургенев подробно описал свой визит в «испытательную тюрьму»:

«Директор сего заведения, молодой человек, с французскою вежливостию и охотно объяснил нам порядок и устройство тюрьмы и приема в оную, излагал правила (и дал экземпляр оных), коим они следуют и утвержденных префектом. Теперь в тюрьме 18 молодых людей, между коими есть граф и пажи королевские. В 1820 или 1821 году был и русский князь Додьянов. За каждого платят от 15 до 30 франков в месяц, бедные содержатся за счет правительства. Все одеты в одинаковое тюремное платье, весьма скудное, и всем одна пища: только два раза в неделю мясо, в прочие дни зелень и хлеб с супом. Им дается работа, и бедным, вырабатывающим, позволяется иногда покупать зелень, хлеб или плоды на приобретенные деньги. Главным правилом, строго наблюдаемым, за нарушение коего положено наказание, есть молчание. Они не могут говорить друг с другом даже и в тот час, в который один раз в день сходятся в одну комнату. Некоторым же никогда и не позволяется выходить из камеры. И в церкви они должны молчать. Иные, по желанию родителей, совершенно отдельно стоят и в церкви и неизвестны своим товарищам-затворникам. Молчание есть лучшее средство к исправлению нравственности и к охранению их друг от друга; ибо иначе, так как и прежде случалось, они сообщали порок каждого всем и всех каждому.

Директор уверял нас, что многие исправляются, но не все, и что большая часть из тех, кои, имея достаток, получили некоторое образование; бедные же более прочих ожесточены и редко улучшаются в нравственности, но все почти во время заточения ведут себя порядочно и весьма редки случаи, требующие особого наказания в тюрьме. Особенный карцер на дворе, темный и холодный, куда вместо постели кладется солома, пуст и редко обитаем. Мы видели двух или трех заточенных мальчиков и нашли у них книги, у одного благочестивые, у другого неприличные по возрасту его, по положению, в коем находится. Между ними бывают закоренелые злодеи, и один из таковых вчера только выпущен, по прошествии положенного для содержания в сей тюрьме срока.

По утрам первое занятие молитва в капелле, где им читается глава из христианского нравоучения. Потом работа и в 9 часов суп, после коего час прогулки на дворе. Потом опять работа до 2 часов – и распределение зелени в пищу. От 4 до 5 – чтение евангелия или катехизиса. Опять работа до 8 часов летом и до сумерков – в другие времена года».

Комфортабельная тюрьма Клиши была исключением из правил; в большинстве парижских тюрем условия жизни оставались очень тяжелыми: камеры были тесными и душными, заключенным приходилось спать по двое на одной кровати (или просто на соломе). Тюрьмы требовали кардинальной реконструкции, на которую все время не хватало денег; мешало и соперничество Шаброля с Англесом. Ситуация изменилась, когда пост префекта полиции занял Делаво, находившийся с Шабролем в лучших отношениях. В 1824 году Генеральному совету департамента удалось добиться увеличения поземельного и подомового налогов (на два сантима к каждому франку), с тем чтобы эти дополнительные деньги были потрачены на улучшение ситуации в тюрьмах. По проектам 1825 года на это требовалось около 8 миллионов, а в 1829 году необходимая сумма выросла до 11 миллионов.

Русским путешественникам, на фоне отечественного опыта, парижская полиция казалась в высшей степени снисходительной и не склонной особенно сильно вмешиваться в повседневную жизнь горожан. Ф.Н. Глинка в 1814 году восхищался: «Мне нравится и свобода, с которою здесь позволяется гулять. Всякий по себе и как будто у себя. Полиции никто не видит, но сама эта хитрая парижская невидимка всех подслушивает и видит».

В.М. Строев, оказавшийся в Париже на двадцать пять лет позже, продолжает тему: «Дома высоки, но кажутся старыми и ветхими; их красят редко, когда вздумается самому хозяину, а полиция в это не мешается. <…> В окнах небольших квартир вывешены разные разности: тут сушится пелеринка, там проветривается платье, а в ином месте выставлены такие части наряда, от которых скромные дамы принуждены отворачиваться. Нет церемоний: не хочешь видеть, так не смотри. Полиция не входит в домашнее распоряжение жильцов: они неограниченно пользуются своими квартирами, в полнейшем смысле слова».

Н.С. Всеволожский, побывавший в столице Франции двумя годами раньше, замечает относительно воскресного гулянья в Сен-Клу: «Надобно заметить, что нигде не видно было ни малейшего принуждения и даже не было ни одного из полицейских чиновников, которые во Франции мундиров не носят и отнюдь не смеют мешаться ни в какое распоряжение, кроме разъезда экипажей, для чего приставлены жандармы. Такая народная и непринужденная веселость казалась мне необыкновенною…»

Последние два свидетельства русских путешественников относятся уже к царствованию Луи-Филиппа. Что же изменилось в управлении и способах поддержания порядка в Париже при Июльской монархии?

В первые годы после Революции 1830 года парижские префекты менялись с пугающей быстротой. Во время «трех славных дней» префект департамента Сена Шаброль был выгнан из Ратуши восставшими парижанами и подал в отставку, а префект полиции Манжен бежал из своей конторы на Иерусалимской улице. Шаброля сменил либеральный депутат от Парижа граф Александр де Лаборд, который занимал этот пост меньше месяца (с 30 июля по 20 августа 1830 года). В то же самое время префектом полиции был назначен другой парижский депутат, Никола Баву, которого, впрочем, уже через день сменил человек более богатый и более известный – барон Луи Жиро де л’Эн, близкий друг герцога Орлеанского, уже готовившегося стать королем.

Барон рьяно взялся за дело. Одной из самых насущных задач было приведение в порядок мостовых, из которых были выворочены булыжники для возведения баррикад, отчего по многим улицам было невозможно проехать. Не менее важной была и другая задача – усмирять волнения рабочих кварталов, жители которых вскоре после Революции с гневом начали осознавать, что буржуа украли у них победу. Новый префект полиции причислял себя к так называемой партии Сопротивления (имелось в виду сопротивление этим бунтовщикам).

Между тем префект департамента Сена, либеральный адвокат Одилон Барро, сменивший в августе 1830 года Александра де Лаборда, скоро стал лидером партии Движения, которая настаивала на том, что хотя бы некоторые требования парижских рабочих должны быть удовлетворены, пусть даже в ущерб порядку на улицах. Барро получил могущественную поддержку от Лафайета, который во время Июльской революции возглавил национальную гвардию. Эта гвардия, распущенная, как уже говорилось, Карлом X за оппозиционные настроения, теперь не просто возродилась, но стремительно демократизировалась и пользовалась любовью и доверием парижан. Если при прежнем режиме национальные гвардейцы должны были экипироваться за свой счет (а на это требовалось более сотни франков), то после Июльской революции более состоятельные горожане брали на себя экипировку неимущих рабочих. В результате к ноябрю 1830 года в парижской национальной гвардии состояло более 47 000 человек, и почти 43 000 из них имели надлежащее обмундирование; к 1834 году в рядах национальной гвардии числилось уже около 60 000 человек, и каждый день службу несли 3700 гвардейцев.

Это было особенно важно потому, что в первое время после Революции ни армия, ни полиция не смели показаться на улицах столицы; они были слишком скомпрометированы служением прежней власти. Таким образом, порядок в Париже теперь полностью зависел от национальных гвардейцев, и они оправдывали возлагаемые на них надежды: ходили дозором, прогоняли с улицы бродяг и устроителей азартных игр под открытым небом.

Гораздо сложнее им было справиться с радикальными республиканцами – такими как члены уже упоминавшегося во второй главе Общества друзей народа. Их заседания проходили в манеже Пеллье на Монмартрской улице в самой спартанской обстановке (плетеные стулья вместо кресел, доска поперек двух скамеек вместо стола и т. п.). Выступавшие здесь ораторы выдвигали требования, которые пугали добропорядочных буржуа: отменить монополии и привилегии, пересмотреть существующие налоги, ввести бесплатное образование; главное же, они призывали к свержению существующей власти и выбору новой палаты депутатов. До конца сентября 1830 года заседания Общества были доступны для всех желающих, и лишь после этого власти запретили проводить их публично.

В сущности, властям эпохи Июльской монархии приходилось постоянно лавировать между левыми и правыми, что ставило перед новыми префектами Парижа сложные проблемы – не только административные, но и политические. Они должны были подавлять регулярно вспыхивавшие бунты парижского народа, например волнения в связи с судом над министрами Карла X (толпа, как уже говорилось во второй главе, требовала их казни) или разгром архиепископского дворца и церкви Сен-Жермен-л’Осеруа, о котором тоже уже шла речь в главе об Июльской революции. Поскольку в этом последнем случае ни префект департамента Сена, ни префект полиции практически ничего не смогли сделать с разбушевавшейся толпой, обоим пришлось оставить свои посты.

21 февраля 1831 года преемником Одилона Барро стал граф де Бонди, в недавнем прошлом либеральный депутат, а во время Ста дней – префект департамента Сена; в тот же день место префекта полиции занял бывший амьенский прокурор Огюст Вивьен. Бонди пробыл на своем посту два с лишним года, Вивьен – всего полгода. Казимир Перье, возглавивший правительство 13 марта 1831 года, предупредил обоих префектов, что они обязаны в точности следовать политике кабинета: уважая свободу, безоговорочно поддерживать власть и принуждать к тому же парижан. Таким образом, после девяти месяцев революционной смуты представители партии Движения (склонные потакать республиканцам) уступили власть куда более твердым сторонникам Сопротивления.

Тем не менее в городе было по-прежнему неспокойно, и префекту полиции приходилось очень нелегко. Для предотвращения народных выступлений он использовал агентов-провокаторов, но главе кабинета Казимиру Перье не понравилось, что префект не поставил его в известность о таком начинании. Вивьена уволили, и его сменил Себастьен-Луи Сонье, который, однако, продержался на посту префекта парижской полиции всего один месяц. Сонье прогневил власти тем, что целых четыре дня не мог усмирить бунт, начавшийся на парижских улицах как раз в день его вступления в должность (17 сентября 1831 года). До Парижа только что дошли известия о взятии Варшавы русскими войсками, и уличными выступлениями парижане выражали сочувствие к полякам.

«Текучка» в префектуре парижской полиции закончилась лишь 15 октября 1831 года, когда ее главой был назначен Анри Жиске, остававшийся на этом посту в течение cледующих пяти лет. Выходец из небогатой семьи таможенного чиновника, работоспособный и смышленый, Жиске начал успешную карьеру еще в эпоху Реставрации (тогда он служил в банке Казимира Перье, которого боготворил). Активный участник Июльской революции, Жиске после ее победы стал полковником штаба национальной гвардии и членом парижского Муниципального совета. Казимир Перье доверял своему бывшему служащему и потому назначил именно его на пост «главного полицейского», от которого в смутные времена непрекращающихся народных волнений зависело очень многое. Жиске оправдал доверие. Он поддерживал порядок в столице любыми способами, в том числе весьма неблаговидными: чего стоит его приказ врачам сообщать в полицию имена раненых бунтовщиков, которые обратились к ним за помощью! Кроме того, Жиске уделял особое внимание политическому надзору и вел яростную борьбу с оппозиционной прессой, которая отвечала ему ненавистью. Каждый из 48 полицейских комиссаров Парижа (по одному на квартал) обязан был ежедневно представлять префекту полиции отчет о состоянии «общественного духа» во вверенном ему квартале. Тех из комиссаров, которые, с точки зрения Жиске, выполняли подобные обязанности неудовлетворительно, он быстро уволил и заменил своими ставленниками.

Полицейский агент. Худ. П. Гаварни, 1841

Как и в эпоху Реставрации, полицейских (комиссаров, офицеров, инспекторов и солдат), непосредственно подчиненных префекту полиции, не хватало для решения всех насущных задач. Поэтому Жиске часто призывал на помощь «параллельную полицию», состоявшую из агентов в штатском, которые внедрялись в среду политической оппозиции и информировали префекта обо всех готовящихся выступлениях. Выразительное описание этих полицейских ряженых, возвращающихся утром в префектуру с ночного дежурства, оставил в «Замогильных записках» Шатобриан:

«Одни были наряжены зеленщиками, уличными зазывалами, угольщиками, грузчиками с рынка, старьевщиками, тряпичниками, шарманщиками, другие нацепили на голову парики, из-под которых выбивались волосы совсем другого цвета, на лицах третьих красовались фальшивые бороды, усы и бакенбарды, четвертые волочили ногу, словно почтенные инвалиды, и выставляли напоказ маленькую красную ленточку в петлице. Они пересекали неширокий двор, скрывались в доме и вскоре являлись преображенными, без усов, без бород, без бакенбард, без париков, без заплечных корзин, без деревянных ног и рук на перевязи: все эти ранние полицейские пташки разлетались с первыми лучами восходящего солнца».

Если использовать шпионов-доносителей Жиске, можно сказать, был обязан по долгу службы, то другие его деяния были в моральном отношении куда более предосудительны: ходили упорные слухи, что он берет обильные взятки, например, за разрешение открыть новые линии омнибусов или горячие бани на Сене. И когда к 1836 году ситуация в Париже слегка стабилизировалась, власти решили убрать префекта полиции с подмоченной репутацией, вызывающего ненависть в обществе; узнав об этом заранее, Жиске сам подал в отставку.

Найти ему замену оказалось непросто: нужен был человек надежный, но совсем не похожий на Жиске. Наконец, 10 октября 1836 года префектом парижской полиции был назначен Габриэль Делессер – человек состоятельный, из хорошей семьи, банкир и коммерсант во втором поколении. В июле 1830 года он сражался на парижских улицах в рядах восставших, а затем в течение четырех лет командовал бригадой национальной гвардии. Хотя управлять полицией «в белых перчатках» практически невозможно, Делессер сумел, оставаясь на посту целых двенадцать лет (до самого начала Февральской революции 1848 года), не запятнать себя никакими темными делами. Напротив, он запомнился парижанам как человек уникального трудолюбия, хорошо выполнявший свой профессиональный долг. При нем улучшилось снабжение городских рынков (благодаря тому, что торговцам была предоставлена бóльшая свобода), усовершенствовалась работа городского транспорта, стали более гуманными условия содержания заключенных в тюрьмах.

Характерны прозвища, которыми наградили двух «июльских» префектов полиции современники: Жиске называли «префектом с кулаками», а Делессера – «префектом-филантропом». «Филантроп» работал не только в своем кабинете. Он ежедневно объезжал город – верхом, безо всякой охраны, и его личное мужество вызывало уважение парижан. Чтобы обеспечить их безопасность, Делессер реформировал систему ночных дозоров, и теперь по самым пустынным и отдаленным районам города патрули проходили каждые полчаса.

В этих дозорах помимо штатных полицейских принимали участие муниципальные гвардейцы. Муниципальная гвардия (общим числом 1443 человека) заменила парижскую королевскую жандармерию, которая была распущена в августе 1830 года за слишком рьяную защиту предыдущей династии. Хотя набирал муниципальных гвардейцев военный министр, они находились в распоряжении префекта полиции. В борьбе за порядок на парижских улицах Делессер делал ставку именно на муниципальных гвардейцев, так что к концу Июльской монархии их число увеличилось вдвое. В их обязанности входило дежурство в театрах во время представлений, в портах и на рынках, но префект полиции мог использовать их и в любых других целях.

Все это позволяло парижским «силовикам» оперативно реагировать на появление в городе шаек воров и грабителей. Например, в конце 1844 года на Елисейских Полях каждую ночь кто-то нападал на одиноких прохожих: сбивал их с ног и грабил; парижане были в ужасе и начали носить при себе целый арсенал из кинжалов, ножей и шпаг-тростей. Полиция немедленно приняла меры – арестовала около полусотни жуликов и воров, после чего ситуация в городе нормализовалась.

Русский путешественник В.М. Строев оценил работу парижской полиции очень высоко. Префект полиции, пишет он, «наблюдает за безопасностию жителей и имеет в своем ведении полицейских комиссаров, пожарную команду и городскую гвардию (жандармов), тюрьмы и смирительные домы, наемные кареты и рынки. Он выдает паспорта, забирает нищих, наблюдает за гостиницами и публичными местами, церквами, театрами, клубами и пр. Он же заботится о чистоте города, свежести припасов, о порядке на бирже, на Сене, везде, где требуется полицейский надзор. В каждом квартале есть полицейский комиссар (частный пристав), представляющий Префекта. Их 48; они распоряжаются хожалыми (sergents de ville), которые составляют полицию. Нет ни будочников, ни будок. Полиции не видно, но влияние ее везде ощутительно. При малейшем шуме являются сержанты, схватывают виновного и исчезают. Парижская полиция устроена превосходно; она все знает, все видит и всегда отыскивает преступников и покражи. Пожарные (sapeurs-pompiers) составляют особый корпус, одеты щеголевато, даже лучше армейских солдат. Они выбираются из сильных молодых людей, обучены гимнастике и взбираются по веревкам на крыши домов, как кошки. Городская гвардия (garde municipale) набрана из старых солдат и славится своею храбростию. Во время беспорядков она всегда впереди».

Луи-Филипп был особенно признателен Делессеру за то, что префекту удавалось держать в узде политических противников Орлеанской династии; для этого он так же, как и его предшественник Жиске, использовал тайных агентов. При Делессере случались и покушения на жизнь короля, и попытки свержения королевской власти, но благодаря эффективной работе полиции ни одна из них не увенчалась успехом. Например, в феврале 1837 года был арестован рабочий Шампьон, который сконструировал «адскую машину», чтобы с ее помощью взорвать короля по дороге в Нейи. А 12 мая 1839 года по призыву республиканского тайного Общества времен года началось восстание под руководством Бланки и Барбеса. На призыв заговорщиков откликнулись примерно 600–700 человек, но это выступление удалось подавить в течение нескольких часов: муниципальная гвардия быстро и решительно разогнала толпы бунтовщиков. При этом важную роль сыграли двойные агенты Делессера: сама мысль о том, что кто-то из товарищей по тайному обществу может оказаться доносчиком, делала заговорщиков подозрительными и вносила разлад в их ряды.

Если муниципальная гвардия служила надежной опорой власти, то гвардия национальная постепенно теряла свое значение. Менялся ее социальный состав: охотно несли службу только мелкие лавочники, а более состоятельные и более образованные горожане уклонялись от дежурств под любыми предлогами. Образ национального гвардейца в общественном сознании тоже претерпел существенные изменения. В 1830 году, во время Революции и сразу после нее, национальные гвардейцы выглядели в глазах парижан глашатаями и защитниками новой Франции. Но во время республиканских восстаний начала 1830-х годов национальная гвардия встала на сторону властей, которые, со своей стороны, также отвечали ей доверием: с 1834 года ее офицеры не назначались, а выбирались. Все это компрометировало национальную гвардию в глазах той части общества, которую сейчас бы назвали либеральной интеллигенцией (литераторов, журналистов, художников); в результате гвардейцы-лавочники сделались воплощением всего пошлого, косного и мещанского.

Утратив доверие общества, национальные гвардейцы потеряли веру в себя, а с нею – и готовность защищать «июльский» режим. Во время республиканского восстания в мае 1839 года они, как свидетельствовал русский агент Третьего отделения в Париже Я.Н. Толстой, «никогда еще в такой мере не уклонялись и не выказывали своего нежелания участвовать в подавлении мятежа»; победу властей в 1839 году обеспечила не национальная, а муниципальная гвардия.

Если в лице Габриэля Делессера июльские власти нашли, наконец, такого префекта полиции, на которого они могли полностью положиться, то с кандидатурой на пост префекта департамента Сена у них в первые послереволюционные годы было много проблем. Деятельность Лаборда, Барро и даже Бонди, продержавшегося на этом посту два года (1831–1833), трудно назвать успешной. Возможности Бонди были ограничены тяжелым финансовым положением Парижа, который сильно пострадал во время июльских уличных боев; до лета 1832 года длился экономический кризис, вызванный вынужденным снижением налога на ввозимые в Париж продукты (octroi). Это были объективные трудности, но неудачи Бонди имели и субъективные причины: из-за авторитарного стиля правления он все время конфликтовал с парижским Муниципальным советом, которому пытался навязать свою волю. В результате 21 июня 1833 года Бонди был смещен.

Его преемником стал граф Клод-Филибер Бартело де Рамбюто, продержавшийся на посту префекта департамента Сена до самой Февральской революции 1848 года (так же, как Делессер на посту префекта полиции). Рамбюто был выходцем из семьи бургундских дворян; административную карьеру он начал еще при Наполеоне и продолжил ее в эпоху Реставрации. В 1827 году Рамбюто был избран в палату депутатов, где заседал в рядах левой оппозиции; депутатом он оставался до июня 1833 года – до самого момента его назначения на ответственный пост префекта. Отношения с Муниципальным советом у него с самого начала складывались лучше, чем у предшественников, – даже после того, как этот Совет стал выборным.

Выборность муниципальных властей была обещана французам еще Хартией 1830 года, но закон о правилах этих выборов был принят лишь 20 апреля 1834 года, после долгих и мучительных парламентских дискуссий. Теперь в Генеральный совет департамента Сена должны были войти 44 человека: 36 выбранных в Париже (по трое от каждого из 12 округов) и 8 избранных в двух «загородных» округах департамента – Со и Сен-Дени. Замена назначения выборностью должна была, разумеется, способствовать демократизации управления, однако новый закон довольно жестко ограничил круг избирателей. В него вошли только так называемые политические избиратели – те парижане, которые платили в год не менее 200 франков прямых налогов (этот же ценз был определен для избирателей депутатов), а также некоторые представители административной и интеллектуальной элиты. Среди них – судьи, академики, адвокаты и стряпчие, не меньше трех лет владеющие конторами в департаменте Сена; отставные офицеры, получающие пенсию не меньше 1200 франков и проживающие в Париже не менее пяти лет; врачи, практикующие в Париже не менее 10 лет. В общей сложности число «политических избирателей» не превышало 17 000 (между тем в департаменте Сена проживало около миллиона человек). Каждый кандидат должен был получить больше половины голосов избирателей; если он не набирал их в первом туре, голосование производилось вторично.

Новый закон внес еще одно существенное изменение в принцип управления Парижем: если прежде Генеральный совет департамента Сена практически не отличался по составу от парижского Муниципального совета, то теперь между ними появились некоторые различия. В Муниципальный совет входили только те 36 членов, которые были избраны от округов Парижа, причем председателя этого Совета и его заместителя назначал король. Муниципальный совет мог собираться только по приглашению префекта департамента Сена и обсуждать лишь предложенную им повестку дня; префект имел право присутствовать на заседаниях Совета с совещательным голосом (как и префект полиции).

Помимо префекта и Совета в управлении городом по-прежнему принимали участие мэры округов и их заместители; тех и других выбирал префект из числа кандидатур, представленных избирателями данного округа. Мэры, служившие своего рода связующим звеном между городскими властями и населением, составляли избирательные списки (в частности, при выборах офицеров национальной гвардии), вели записи гражданского состояния, занимались вопросами образования и благотворительности. После Июльской революции новые власти поставили почти во всех округах новых мэров и их заместителей, однако социальная среда, откуда черпались претенденты на эти должности, почти не изменилась; впрочем, число торговцев и промышленников, готовых стать мэрами, все же выросло, а число чиновников и людей свободных профессий уменьшилось. Так, в двенадцатом округе место знаменитого филантропа, адвоката Дени Кошена занял дубильщик Саллерон, а мэром одиннадцатого округа вместо аудитора Государственного совета Фьеффе стал книгопродавец Ренуар.

Власти эпохи Июльской монархии могли, таким образом, не опасаться серьезного противодействия своей политике со стороны Муниципального совета Парижа. Ситуация стала меняться лишь в середине 1840-х годов, когда в результате частичных перевыборов в Совет попали люди оппозиционных взглядов, например фурьерист Виктор Консидеран, которого политика интересовала гораздо больше, чем городское управление.

Впрочем, по некоторым экономическим вопросам префекту Рамбюто и прежде было нелегко договариваться с Муниципальным советом. Члены его, как и полагалось настоящим парижским буржуа, были весьма прижимисты и придирчиво изучали каждую цифру городского бюджета, разработанного двумя префектами. Так, в 1838 году дело дошло до того, что советники потребовали от префекта «письменных объяснений» по их замечаниям; это вызвало бурный протест Рамбюто: префекту пришлось напомнить коллегам, что дело Совета – советовать, а не указывать или требовать.

Распределение обязанностей между префектом департамента Сена и префектом полиции при Июльской монархии не всегда было логичным, и это по-прежнему создавало почву для соперничества между ними. Например, выдачей паспортов политическим эмигрантам занимался не префект департамента Сена, а префект полиции; впрочем, в данном случае причина понятна. Немецкие, польские, итальянские, испанские оппозиционеры, вынужденные покинуть родные страны из-за политических преследований, находили приют во Франции, но подвергались строгому полицейскому контролю, поскольку правительство Луи-Филиппа боялось революционной «заразы» ничуть не меньше, чем его европейские соседи.

Кроме того, префект полиции (по традиции, восходящей еще к Старому порядку) входил в рассмотрение самых мелких подробностей повседневного быта горожан. Он не только контролировал содержание заключенных в парижских тюрьмах и нищих в богадельнях, но и командовал пожарными и руководил надзором за проститутками; в его ведении находились рынки и стоянки общественного транспорта, ремонт фасадов, реконструкция или слом зданий, представляющих опасность для прохожих. Говоря современным языком, префект полиции был не только стражем порядка, но еще и «хозяйственником».

Префект департамента Сена тоже занимался хозяйством, но в его ведении находились другие, более общие вопросы, например прокладка новых улиц, устройство тротуаров и усовершенствование облика города. Но об этой стороне его деятельности речь пойдет в десятой главе, посвященной благоустройству Парижа.