Robert Wilson

Я ни во что не верю.

Наверное, какой-то пережиток католического средневековья заставляет многих людей, даже образованных, считать, что каждый человек должен обязательно во что-то "верить".

Если он не ходит в церковь, то должен быть догматическим атеистом, а если он не считает капитализм совершенным, то должен пламенно веровать в социализм. То есть, если у него нет слепой веры в X, то в качестве альтернативы у него должна быть слепая вера в не-Х или в то, что противоположно X.

По моему личному мнению, вера – это смерть разума. Как только человек начинает верить в доктрину того или иного рода и перестает сомневаться, он прекращает размышлять об этом аспекте бытия. Чем большей уверенностью он проникается, тем меньше у него остается пищи для размышлений. Ни в чем не сомневающийся человек никогда не испытывает потребности думать, и его можно считать клинически мертвым по всем медицинским стандартам, ибо прекращение деятельности мозга свидетельствует о наступлении смерти.

Я полностью разделяю точку зрения д-ра Гриббина и большинства современных физиков. Их позиция, известная в физике как "Копенгагенская Интерпретация", сформулирована в Копенгагене д-ром Нильсом Бором и его сотрудниками в 1926-1928 гг. Копенгагенская Интерпретация, порой именуемая "моделью агностицизма", утверждает, что какой бы системой мы ни пользовались для упорядочения наших знаний о мире, эта система остается моделью мира, которую не следует путать с самим миром. Семантик Альфред Кожибски пытался популяризировать этот постулат среди нефизической общественности лозунгом: "Карта – это не территория". Алан Уотс, талантливый экзегет восточной философии, перефразировал это высказывание еще сочнее: "Меню – это не еда".

Вера в традиционном смысле – или уверенность, или догма – ведет к колоссальному заблуждению. "Моя текущая цель, или система, или карта, или туннель реальности, – полагает человек, – вмещает всю вселенную, и у меня нет необходимости когда-нибудь ее пересматривать". Вся история развития науки и знания в целом опровергает эту абсурдную и высокомерную точку зрения, но, как ни странно, подавляющее большинство людей все еще придерживаются таких средневековых взглядов.

Так уж получилось, что в английском (и русском) языке слово "реальность" – это существительное в единственном числе. Поэтому сам процесс мышления на английском языке (и на родственных ему индоевропейских языках) подсознательно "программирует" нас на представление "реальности" в виде одного многоквартирного дома, похожего на гигантский нью-йоркский небоскреб, в котором каждая часть – это просто другая "комната" в том же самом здании. Эта лингвистическая программа сидит в нас настолько глубоко, что большинство людей вообще не могут "размышлять" за ее пределами, а если кто-то пытается предложить совершенно иной взгляд на мир, им кажется, что он мелет чушь.

Представление, что "реальность" – это существительное вроде монолитной глыбы или бейсбольной биты, обязано своим происхождением тому эволюционному факту, что наши нервные системы обычно преобразуют потоки энергии в такие вот блочные "предметы", видимо, в качестве непосредственных биовыживательных сигналов. Такие "предметы", впрочем, растворяются обратно в потоки энергии – процессы, или глаголы, – когда активность нервной системы усиливается под влиянием определенных наркотиков, либо трансмутируется йогическими или шаманскими упражнениями, либо поддерживается с помощью научных инструментов. В целом, физики и мистики сходятся во мнении, что "предметы" конструируются нашими нервными системами и что "реальности" (множественные) лучше описывать в виде систем или энергетических пакетов.

Но довольно о "реальности" как о "существительном". Представление, что "реальность" единственна, словно это герметично запечатанный кувшин, не вписывается в научные открытия этого столетия, согласно которым "реальность" лучше представлять текучей и извилистой, как река, или взаимодействующей, как игра, или эволюционирующей, как сама жизнь.

Большинство философов по меньшей мере с пятого века до нашей эры знают, что мир, воспринимаемый нашими органами чувств, – это не "реальный мир", а конструкция, которую мы создаем. Наше собственное произведение искусства.

Современная наука началась с эксперимента Галилея, который продемонстрировал, что цвет содержится не в объектах, а во взаимодействии наших органов чувств с объектами. Несмотря на философское и научное знание нейрологической относительности, которая по мере совершенствования аппаратуры проявляется все отчетливее, из-за особенностей языка мы по-прежнему считаем, что за текучей, извилистой, взаимодействующей и эволюционирующей вселенной, – детищем нашего восприятия, – скрывается единая незыблемая монолитная "реальность", резко и четко, очерченная, словно металлический кубик.

Квантовая физика разрушила эту платоновскую "реальность", показав, что с научной точки зрения имеет больше смысла говорить лишь о взаимодействиях, которые мы на самом деле ощущаем (наши операции в лаборатории); а психология восприятия добила эту монолитную "реальность", когда показала, что, признав ее существование, мы придем к неразрешимым противоречиям при попытке объяснить, как человек на самом деле отличает гиппопотама от симфонического оркестра.

Единственные "реальности" (множественное число), которые мы на самом деле ощущаем и можем осмысленно обсуждать, – это воспринимаемые нами реальности, которые мы переживаем, т.е. экзистенциальные реальности. Эти реальности содержат нас самих в качестве редакторов, и все они связаны с наблюдателем.

Они способны флуктуировать, эволюционировать, расширяться и обогащаться, переходить от низкого разрешения к высокому, но они не совмещаются друг с другом, как мозаичные фрагменты, и не собираются в одну единую Реальность с заглавной буквы Р. Скорее они выгодно оттеняют друг друга, играя на контрасте, как картины в огромном музее или различные симфонические стили Гайдна, Моцарта, Бетховена и Малера.

Возможно, лучше всего об этом сказал Алан Уотс: "Вселенная – это гигантская чернильница Роршаха".

В восемнадцатом веке наука придает ей одно значение, в девятнадцатом – другое, а в двадцатом – третье; каждый художник видит уникальные значения на разных уровнях абстракции; а все мужчины и все женщины видят каждый свое в разное время суток – в зависимости от внутреннего состояния и внешних обстоятельств.

Мои личные эксперименты демонстрируют (так же, как и все подобные эксперименты в истории) только то, что наши модели "реальности" весьма миниатюрны и упорядоченны, а подопытная Вселенная – необъятна и беспорядочна. И ни одна модель никогда не сможет вобрать в себя всю необъятную беспорядочность, которую воспринимает незашоренное сознание.

Как мне кажется (вернее, как я надеюсь), данные моих экспериментов доказывают, что нейрологическая модель агностицизма – применение Копенгагенской Интерпретации к человеческому сознанию, – позволяет человеку освободиться от определенных ограничений механических эмоций и роботического процесса мышления, которые неизбежны, пока человек остается в рамках одной догматической модели или одного импринтированного туннеля реальности.

Поскольку все мы создаем наши привычные туннели реальности, – порой сознательно и осмысленно, а порой неосознанно и механически, – я предпочитаю создавать для каждого часа самый счастливый, самый интересный и самый романтический туннель, соответствующий сигналам, которые понимает мой мозг.

Мне жаль людей, которые упорно превращают жизненный опыт в печальные, отчаянно скучные и бесперспективные туннели реальности, и я пытаюсь им показать, как можно избавиться от этой дурной привычки, но не ощущаю никакой мазохистской обязанности страдать вместе с ними.

Я не утверждаю, что "вы создаете вашу собственную реальность" в смысле глобального (но таинственно неосознаваемого) психокинеза. Если вас сбивает машина и вы попадаете в больницу, я не верю, что вы "действительно хотели" быть сбитым машиной или "нуждались" в том, чтобы она вас сбила, как утверждают два популярных нью-эйджевских клише. Теория трансакционного анализа, источник моих излюбленных моделей и метафор, просто говорит, что если уж вы были сбиты машиной, то урок, который вы извлечете из этого опыта, целиком зависит от вас, а результаты зависят частично от вас (и частично от ваших врачей). Если вы очень хотите жить (даже если врачи считают, что с медицинской точки зрения это невозможно), то, в конце концов, именно вам решать, то ли спешно сматывать удочки из больницы, то ли оставаться лежать, страдая и жалуясь.

И в конце, в порядке развлечения, расскажу, что не все письма, которые я получаю, глубокомысленны и содержательны. Я получил несколько довольно идиотских и совершенно комических анонимок от двух групп догматиков – христиан-фундаменталистов и материалистов-фундаменталистов. Христиане-фундаменталисты обвиняют меня в том, что я – раб Сатаны и пора из меня изгонять бесов при помощи различных заклинаний.

Материалисты-фундаменталисты сообщили, что я лжец, шарлатан, мошенник и негодяй.

За исключением этого небольшого расхождения, письма удивительно похожи. Обе группы демонстрируют слепой фанатизм крестоносцев и полное отсутствие чувства юмора.

Эти нетерпимые культы укрепляют меня в агностицизме и все больше убеждают в том, что если догма захватывает мозг, вся интеллектуальная деятельность прекращается.