Похоже, училище это в последних годах позапрошлого века Город выстроил «на вырост», как шили в хозяйственных семействах одежку отрокам: причалы есть и строим новые, все время покупаем пароходы — пусть будут там капитаны да механики свои, а то по большей части все эстонцы с латышами. Не поскупились первогильдийцы, отцы города, мошной тряхнули. В их числе и небезызвестные «бр. Нобель». На славу выстроили — в четыре этажа, с резным орнаментом вокруг высоких окон и каменным секстантом со штангенциркулем над подъездом. А мраморная лестница внутри!.. А кованый растительный узор ее перил!..

И в те же годы «буревестник революции» явил миру симпатичного вора Челкаша, а нефтепромыслы, богатство Города, обозвал «идеальным подобием мрачного ада». Тоже правда, наверное. Хозяева новой правды в тридцатые годы украсили здание училища надстройкой пятого этажа, низенького, плохо оштукатуренного. Смотрится это, как обтрепанная кепочка при смокинге. Но это — если издали. А вблизи-то голову зачем же задирать?

Он в самом деле схлопотал две «цвайки» в третьей четверти. Ну и чего? Что, в первый раз такое? А тетя сразу в слезы!.. Даже не стала слушать, почему вторую двойку влепили ну совсем несправедливо. Правда, еще он суп весь съел прямо холодным… Ну было. Чего ж теперь, повеситься из-за кастрюли супа? Случайно это. Шел из школы, а парни постарше из соседнего двора стояли на углу и подозвали, и мастырку подают. Наверно, думали, что обслюнявленный хвост беломорины вдруг оторвет и тогда можно отлупить. «А-а, брезгуешь, паскуда!?» А вот не оторвал. Что, фраер, что ли? И затянулся раза три, пока не отобрали. А после анаши ведь жрать всегда охота. Раз-раз — и ложка уже скребет об дно кастрюли… Тетя пришла с работы, а супа — нет. Она и расплакалась. А в кухне как раз полно народу в это время. Восемь газовых плиток, восемь столиков, один водяной кран… Мужья пришли с работы, жрать хотят. Как пошло-поехало!.. Даже о голодающих мужьях забылось, пока те сами не пришли на шум.

— Да у него уже усы под носом пробиваются, а он…

— Учиться не хотит? Отдать надо в ремесленное, и все!

— И что он со шпаной возле ворот стоит, толкует? Об чем это, ась?

— А че в уборной сидит, ну прямо сиди-ит и сиди-ит?!

— Ш-ша! — по-черноморски оборвал Володя…енко. — Вы сами-то об чем здесь языки часами чешете? Вот так же и ребята у ворот. А в гальюне он Дуньку Кулакову гоняет. И на подлодке тем же занималися, если вам, женщины, про это интересно знать. Скажи, Володь, а вы там у себя, на бронекатерах, что, энтим не грешили?

Володя…швили отмахнулся.

— А в мореходку надо сунуть парня, — сказал он. — Лора Борисовна, вы как на это?

— Да кто его возьмет туды?! — галдеж поднялся. — Там же — экзамены! А он…

Володя…енко — редкий случай — поддержал тезку.

— В училищах, там тоже — не придурки. Знают — мореман тихоньким не должен быть. А остальное… — отмахнулся. — Нэ можэш? Научим! Нэ хочэш? Заставым! Вот так-то.

— Вот вы пойдите, тама объясните это! — загалдели женщины.

— Да! Бляхи свои, тельняшки да медали нацепите…

— И хлопца к делу приспособите, и здеся нам спокойнее будет. Давайте, мужики. Или слабо?

Лора Борисовна, хрупкие плечи приподняв, опять заплакала и потянулась было непутевого племянника обнять, но он не дался, убежал.

Корешей не было как назло. Пришлось наедине с собой остаться. Стоял в холодной темной подворотне, подперев стену согнутой ногой, плевался в свой же окурок прицельно, длинно, на тетю свою обиду пережевывал, переживал. «Ну съел суп, б… Так что, за это сразу из дома поскорей куда-то в мореходку сунуть, да?!» Вспомнил еще былые прегрешения тетины. В этой связи перед глазами всплыл сказочный белый дворец посреди моря, что появился вдруг из-под крыла, когда мальчонкой привелось лететь на самолете. «А может быть, приснилось это? Попросту задремал тогда, как говорила Лорик? Чего-то не идет она искать меня? Ладно, еще немного постою здесь, подожду». Дождался. Конечно, поартачился немного, руку повырывал из слабых пальцев тети, однако смилостивился, пошел домой и сразу же заснул, добравшись до своей кроватки-коротышки.

На тех же 11,7 кв. м всей их жилплощади, под стеганым старым одеялом — все, что осталось от вывезенного в эвакуацию из Киева, — Лора Борисовна свою какую-то смотрела кинохронику. О чем ей думалось? Об ее некогда упущенных возможностях? Об умершей сестре? О родственниках, что остались в Бабьем Яре?

Проснулся утром Яник под привычный стрекот тетиной пишущей машинки, осознал, что день-то — выходной и можно поваляться, даже поспать еще. Однако под шепелявый возглас передвигаемой каретки в памяти всплыла одна ужасная история, которая в домашней, устной летописи носила неприличное название. Лора Борисовна обычно, едва лишь тот случай вспомнив, манерно подносила руку к сердцу. Возможно, этот жест мог косвенно свидетельствовать, что ее дед, действительно, имел кондитерское заведение на Крещатике.

Лора Борисовна сама, конечно, и не думала об этом. Насколько себя Яник помнил, она всегда брала работу на дом. Кормилица-машинка водружалась на табуретку, под ножки ей — плоская подушечка, чтобы не досаждать соседям — и тюк-тюк-тюк… А Яник, маленький, устраивался напротив прямо на полу и либо играл «в солдатики» разрозненными костяшками домино, либо следил завороженно, как вырастает лист бумаги над машинкой, растет и потом нехотя загибается, усеянный рядами буковок. Вот так и научился он читать уже годам к пяти, если не раньше, но… «кверх ногами», как принято выражаться. И позже в школе из-за этого пришлось с ним долго мучиться учителкам. Он все норовил букварь к себе привычной стороною повернуть.

Однажды Лора Борисовна, сноровисто стуча — скорей за «левую» работу взяться! — перебеляла «Протокол торжественного собрания, посвященного дню рождения Любимого, Незаменимого Отца народов Союза Советских…» А Яник по мере изгибания листа губами шевелил: «Тэ… О… Рэ…» — и так далее. Но вдруг…

— Лор… Лорик, должно быть — Сэ — О — Бэ… «собрание», а у тебя — О — Бэ — Сэ — Рэ…

— Что? Что?! — Тетя вчиталась и лист выхватила, чуть не сломав машинку, начала рвать его в мельчайшие клочки. — Ты представляешь?! Нет, ты не представляешь! Ты же меня… Да и себя, конечно… Ты ж нас спас!

Вскоре Незаменимый как раз помер, а еще через некоторое время началось именно то, что напророчили быстрые пальцы тетки-машинистки. Но только что это изменило бы уже, не окажись когда-то раньше маленький Яник столь глазастым? «Так что, выходит, спас тогда. Да, спас! А вот теперь она, чтобы избавиться, меня куда-то в мореходку соглашается отдать?!»

Само училище безотносительно к «измене» тетиной, которую он чутко уловил, в нем отвращения не вызывало: там форма, всякие нашивки, внимание девочек… И школа уже — одна скука! Да, так-то оно так, но в мореходке — настоящая военка, дисциплина. А дома с Лориком привычно все, накатанно, словно по рельсам. Так бы и дальше…

Яник зевнул. Последней связной мыслью сквозь дремоту было: «Э-э, дяди Володи поболтали да забудут. Мало ли что бабьё кричало… Очень уж надо мужикам из-за меня идти куда-то разговаривать?»

Ошибся он.

При всем бесспорном неудобстве коммуналок, похоже, только они и оставались в советскую эпоху единственным оазисом неподконтрольного властям коллективизма. На общих кухнях, иной раз в кастрюльных испарениях решались, по сути, почти такие же вопросы, что сельский сход ВСЕМ МИРОМ решал на вытоптанном поколениями пустыре, где хороводилась весною молодежь, зимой — стенка на стенку дралась. Решал МИР помочь сруб поставить погорельцу или же в город ходоков послать, которых там, возле «парадного подъезда», поэт утречком, оторвавшись от зеленого сукна, и увидал.

Мирок кухонно-коммунальный, вероятно, при непосредственном участии «ночных кукушек» — жен не дал Володям позабыть об обещании. И те однажды на выходные пиджаки матросские награды нацепили, тельняшки полосатые надели и двинулись в училище. Кто-то плеснул воды из кружки вслед им для удачи. Лора Борисовна в карман Володи…енко что-то сунула.

Вернулись мужики (не скоро) весьма довольные собой, принесли водку. И отчет их о походе протекал уже во время импровизированного общего застолья. Если верить словам уже подвыпивших героев, то самым трудным для них было пройти в училище, а там уж они сразу очень нужного человека встретили. Он в спорткостюме был, секундомер на шее, сразу понятно, что — физрук. Ему сказали: «Наш парень стометровку пробегает на разряд. А?.. Как вы?..» Он сразу все усек, дал номер телефона свой, чтобы ближе к экзаменам напомнили.

Яник внимал, у старших набираясь опыта: уж он-то знал, что никогда не бегал на разряд. Жены, понятно, восхищались находчивостью своих мореманов. А те признались, что сразу после этого вдруг сдрейфили, как в самоволке перед патрулем! Это их, молча, взглядом притянул к себе вполне военный капитан третьего ранга при золотых погонах, с нашивками на рукавах. И стали они что-то робко бормотать наперебой о «племяннике»: «Хороший хлопец, удалой, но без мужской руки живет при тете… Сирота. Хорошо, если бы его в ежовы рукавицы здеся…» Кап-три прервал их.

— Отбой! Все. Понял. Только, матросы, не завуч я здесь, я — зам по строевой. Если экзамены ваш хлопец не завалит… Давайте его позывные. Не забуду. — Услышав: Фишман, — он по очереди пытливо глянул на просителей. — Так чей племяш-то, а?

Володи за столом уже в подпитии улыбчиво признались, что хором чуть было не ответили: «Мой». А зампострой сказал: «С такой фамилией надо бы в рыбный техникум идти. Там почти все те же отделения, как у нас. Ладно, служивые, но я раз сказал, что не забуду, значит, всё. Свободны вы».

— Так что, смотри, не подведи нас, Янька, а то… — И Володя…енко красноречиво похлопал по своему флотскому ремню.

Вряд ли одно лишь это и подвигнуло Яника сесть за учебники. Разве охота на второй год остаться? Нельзя сказать, будто его вдруг обуяло дикое стремление в этом училище учиться, но провалиться там на экзаменах он боялся, может быть, инстинктивно опасаясь первого настоящего провала в жизни. Сидел, зубрил. Лора Борисовна нарадоваться не могла. А Яник все же потихоньку продолжал дуться на нее. «Пошел бы поиграл в футбол немного», — иной раз вырывалось у нее. Отмахивался он. И в самом деле неохота ему было. Наверно, потому и дулся-злился он, что выгоняли, выталкивали его из детства.

Наконец, подошли приемные экзамены. В свежей рубашке абитуриент рассовывал «сдувалки» по карманам. Лора Борсовна всплакнула потихоньку. А мадам… енко плеснула вслед воды из кружки. Другая из кухонных матрон перекрестила в спину. Все, что могло, гнездо родное для птенца свершило. Расправляй крылышки, лети!

В глубоком колодце училищного двора, где долго топтались, неумело строясь на перекличку, Яник, как на уроке по военной подготовке в школе, свою фамилию услышав, зычно выкрикнул: «Здесь!» — и на себе уловил, почувствовал ответно чуть больше задержавшийся, чем на других, внимательный взгляд подтянутого офицера.

— А кто этот майор, не знаешь ты, а? — спросил соседа.

Тот покосился, фыркнул тихо.

— Майоров нет на флоте. Капитан третьего ранга это. «Корветен капитан» когда-то называлось.

Понятно, парень-то совсем домашний, фраерок; и Яник локтем толканул его: «Заткнись!» Тот удивленно покосился на соседа, пожал плечами молча, отодвинулся. Но вот первый экзамен, русский письменный, и они — за одним столом: на одну букву оба, парень — Федоров. Он был повыше более крепенького Яника, потоньше, с интеллигентным, несколько девичьим лицом. В те еще не особо джинсовые годы «Левиса» хорошие на нем. Писал он споро, лишь иногда помаргивал задумчиво. «Эх-х, если б можно было один и тот же вариант писать! — подумал Яник. — Сдувал бы у него — и всё. А то, как Лорик говорит, я в слове из трех букв…» И все-таки нашел он выход. Когда сосед уже поднялся было, чтоб сдать свою работу, Яник железно сжал его ногу под столом: «Проверь. Прошу!»

Тот покосился, стряхнул с ноги чужую руку, но принял сдвоенный, проштемпелеванный комиссией листок и честно принялся вычитывать да исправлять ошибки ручкой автора. А Яник себя мысленно за наглость похвалил и на том же дословесном уровне решил усвоить именно этот стиль поведения в училище, если… Он даже мысленно боялся слова ПОСТУПЛЮ, чтобы не сглазить! Кто полагает, что суеверие удел лишь пожилых людей, тот о-очень ошибается.

К следующему экзамену пришло уже народу заметно меньше. Выходит, кое-кто схватил и двойки? Яник четверку получил. Эту победу, чуть ли не первую в своей короткой жизни, он полностью приписал себе: «Я нажал, я заставил этого пижончика!..» Тете о той своей победе он не поведал, разумеется, а вот ребятам с улицы рассказывал, хвастался. Но радоваться долго не пришлось: над головой уже нависла математика тем греческим мечом… «Как там его? Забыл название…» Пришлось засесть за сотворение шпаргалок. Лишь юные глаза могли без лупы что-либо рассмотреть на листиках чуть более почтовой марки. Почти весь курс за семилетку поместился! И кое-что даже запомнилось и понялось из недослушанного, недопонятого в школе.

А на экзамене кудлатый, странного вида педагог, в помятых брюках и несвежей тенниске, словно обрадовался абитуриенту.

— А-а… Фишман?.. Фишман… Это обязывает. Давай-ка свой листок. К доске — потом. Если понадобится, если… Ну-ка, посмотрим… а2 + b2 =… Подобие треугольников. Квадрат гипотенузы равен… Допустим, ты все это не сдувал и у тебя в кармане нет сдувалок. Обыскивать не буду. Допускаю. А вот скажи-ка мне, что есть такое «ноль»?

Яник почувствовал подвох в простом вопросе.

— Ноль — это ничего. А что?

— Ты мне не задавай вопросы! Я — задаю! А может ли быть что-то меньше ничего?

— Н-ну меньше ничего — только долги. Ну, значит, с минусом. Значит, все отрицательные числа.

— «Долги»… Хм-м… Уже знаешь это? Давай-ка попробуй на доске мне доказать, что медиана треугольника меньше его полупериметра, и уходи. Знаешь такую теорему?

Яник сначала решил было, что он ослышался. Как же не знать ему, если он только что на листке сам эту теорему выводил? Воспользоваться заготовленной шпаргалкой не решился. Может быть, где-нибудь ошибку допустил? И он, себя еще раз проверяя, не очень смело принялся мелом строить треугольник на доске. Мел — вообще привычное оружие учителя, ручки — оружие ученика, а мел то крошится, то оставляет чуть заметный след. Наконец, кончил он свое творение, еще раз оглядел, пытаясь высмотреть ошибку, и обернулся к экзаменаторам-мучителям, мол, делайте со мною, что хотите: вот — как умею!.. Всё.

— А почему так неуверенно? — сказал тот самый капитан третьего ранга. — Бодрее надо.

— Откуда же «бодрее»?.. — Кудлатый в тенниске развел руками, хмыкнул тихо. — Наш человек… Что ж вы хотите? Иди, Фишман, иди. Четверка, — молодым, чутким ухом Яник уловил.

— Ваш человек… Так и поставьте пять, Арон Григорьевич.

— Гм-м… Могут начаться разговоры. То да се… Зачем? А он и так пройдет… Гм-м… наверное.

Немолодая женщина, видимо, тоже из преподавателей, спросила:

— А почему вы не на судоводительское отделение идете? Все-таки если в моряки идти… Мальчишки капитанами мечтают стать, а вы…

Яник, все еще в экзаменационном стрессе пребывая, взял да и тезис двух Володей обнародовал.

— Механик и на берегу всегда найти работу сможет. А капитан кем будет?

— Я ж говорю: наш человек. Предусмотрительность-то, а!.. — Кудлатый фыркнул.

Кап-три поморщился.

— Иди, Фишман. Списки вывесят послезавтра.

Весь следующий день, день — промежуток, день — тире, день — как нога, зависшая для шага, Яник промаялся. Навязчиво всплывали в памяти особо острые моментики экзаменов. И понял, что старый хрыч, который на пятерку поскупился, мог бы заставить у доски совсем другую теорему выводить вместо уже доказанной на листике. Чем бы тогда все кончилось, кто знает?

Лора Борисовна сочувственно посматривала на племянника. Может, свои, оборванные войной, студенческие годы вспоминались ей?

— Давай-ка завтра вместе пойдем туда, узнаем.

— Нет, нет! Я сам!

Как рано Яник ни пришел к стенам училища, он далеко не первым оказался все равно. Курсанты с тремя «галочками» на рукавах еще только развешивали списки, насмешливо косясь на нервных абитуриентов и их родителей.

Яник никак не мог найти свою фамилию и вдруг над ухом услыхал спокойное:

— Да вот же опять рядом с моей. На фэ… Я — Федоров. А тебя как звать?

— Яник. Ну, Яша. А тебя?

— Я — Саша. Хм… Саша-Яша…

Так и пошли они в училищную жизнь. Их юношеские шевелюры, предмет забот и гордости, смешались на полу (нет, нет, уже — на палубе!) с разноцветьем других чубов под безжалостный стрекот парикмахерских машинок в не слишком опытных руках направленных на это дело третьекурсников. А после Саша-Яша вместе с другими по очереди имели удовольствие рассматривать свой новый облик в зеркале и неким всеобщим обязательным движением ладонью провести по голому темени. Позже и койки их стояли рядом в спальном корпусе, и синий огонек (наверное, клотиковый судовой фонарь для этой цели приспособили) над столиком вахтенного у двери для них обоих лучил свой успокаивающий свет после отбоя. Только тогда и наступал покой. И то, если какой озорник, возвращаясь из гальюна, не сдернет по дороге с тебя одеяло.

Трудны первые месяцы в училище. Всегда трудны первые месяцы в казарме. А тут еще — занятия, занятия, отнюдь не щедрая и не привычная еда и распределение по рангам в новой стае: кто сильнее, кто смелее? Дуэли чаще всего бывали в гальюне, до алой россыпи кровавых брызг на белом кафеле, до окунания кого-то носом в дерьмо, причем не в переносном смысле. Ни Яник, ни его новый товарищ не собирались в этих сражениях участвовать, но…

Стоял спокойно Федоров, мочился, помаргивая спросонья. А кто-то дернул его сзади за штаны. Прием известный: процесса излияния сразу не прервешь, и вот уже ты — с мокрыми штанами! Крутанулся Федоров, в красивой боксерской стойке на обидчика пошел и… получил удар ботинком по колену. Кикбоксингом тогда никто не занимался, но улица ногами в драках никогда не пренебрегала и нападения со спины всегда очень любила. Так что шутник от неожиданного пинка в зад вдруг очутился на каменном полу, но Яник ему еще добавил и под дых ботинком. Поверженный, конечно, отомстить грозил: «Посмотрим!.. Еще посмотрим, кто валяться будет!» Однако тем сражение и кончилось. А пару Фишман — Федоров вошло в обычай «Саша-Яша» окликать. Яник — не прижилось в училище. Ян, Янки, Янко… Как только его не называли иной раз! Только не Яник.

Дуэли в гальюне сами собою вскоре прекратились без громких слов да пактов о ненападении, поскольку уже выяснилось, кто есть кто. И самым первым, опасным не только для первокурсников, левофланговый оказался, квадратный коротышечка, лезгин. Его задеть ни у кого охоты не было. Кстати, его и звали подходяще — Аслан, что означает — лев. Он был в союзнических отношениях с «Сашей-Яшей»: они ему в занятиях помогали. Уж очень нелегко было учиться недавнему питомцу сельской школы. Как его приняли в училище? Но Фишман ведь тоже прошел… Может быть, не одни только дяди Володи приходили в училище поговорить?

Не так уж много времени свободного у первокурсника в училище, когда не нужно в аудитории слушать преподавателей или что-либо драить, подшивать, учить, но, когда выдавались вдруг полчаса покоя, ребята часто у окна их проводили. Улица… Люди ходят… Девушки… По вечерам в сквере напротив целовались парочки. Подальше красным неоном призыв светился: «Пейте коньяки Винсовхозтреста». Мерно помигивал маяк на острове у входа в бухту, якобы наилучшую в мире, как утверждали городские патриоты. А прямо внизу, у входа в училище, отстаивались троллейбусы. Сверху видны были их неухоженные, залатанные черным варом крыши-спины. На них удобно было плевать сверху и бросать окурки, когда курили потихоньку у окна, роняли фразы:

— Ты почему в училище пошел?

— Отец решил. — Саша пожал плечами.

— А я сам захотел. В колхозе что есть? Вот так хотел!.. — Аслан большущей, не по росту, пятерней провел по горлу. — У нас аул на самый гора… Сто, даже больше километр… А море видно далеко-о. Там пароходы…

В первую же увольнительную «на берег» было замечено училищным народом, что Сашу неподалеку, за углом, ждала черная длинная машина с военным номером. Расспрашивать его не стали. Все почему-то промолчали. А вот прибытие Яши в расклешенных брюках и приталенной форменке стало событием. Зампострой, имеющий обыкновение, поглядывая на часы, встречать вернувшихся из увольнения у входа, многим испортил послевкусие от краткого глотка свободы. Двадцатипудовые, всегда свежеокрашенные чернью якоря справа и слева от подъезда тому свидетели.

— Фишман! Не рано ли вам уставную форму одежды нарушать? Чтоб клинья выпорол сегодня же!

Кто-то из старшекурсников на лестнице снизошел, посочувствовал салаге:

— Не торопись ты! Если бы вправду он по-настоящему хотел, то приказал бы принести да показать. Усек? Не трухай.

Уж очень не хотелось Яшке уродовать «клеша», и неудобно было перед домашними Володями, которые на это дело надоумили его, перед их женами, кои в срочном порядке под руководством Володи…швили эту работу выполняли. «Я сорок пять сантиметров клеша носил! Туда еще на конец складки, внизу, свинец вшивают…»

Эта история кончилась тем, что Яше дома чуть-чуть клинья сузили. Наверно, зампострой это всего «чуть-чуть» заметил, но смолчал.

У Саши математика не шла. Арон Григорьевич, носящий странную фамилию Ильяш, с его сомнительными шуточками типа: «Я не пописать выходил, а покурить, но вы же все равно подумали бы, что писать», — курсанта Федорова очень раздражал, и он однажды фыркнул, заявил: «У нас же не по урологии занятия!»

Ильяш на него длинно посмотрел.

— Встать, Фишман! — Тот вскочил. — Вот если б Господь Бог на нас похож был, чему б равнялось число пи?

— Наверное… — Яша лишь на мгновение задумался. — Трем ровно.

— Да. Так нам проще было бы. Но Бог, как видно, не похож на нас. А Федорову кажется, что он, как говорится, уже держит Бога за бороду. Хотя… Возможно, он и прав. Сядь Фишман.

А потом Яша опоздал из увольнения и схлопотал две недели без «берега».

А потом вдруг к Аслану приехала… жена. Да еще вроде и слегка беременная! «А что? Кому-то надо же работать дома, — он Саше-Яше объяснял. — Смотрит коров, бараны… Мать старый уже».

Наверное, подобные события, как зубчики-колесики внутри часов, и движут наше время, помогают, не заблудившись, добраться от детства к пенсии и далее.

Но иногда случаются вдруг странные прыжки куда-то вспять…

Зима с дождями, нордовыми ветрами прошла. Весной нагрянули экзамены. А потом — практика на училищном судне «Цурюпа». Там и узнали, кто это был такой. Будущие судоводители палубу мыли и «медяшку» драили, стояли у штурвала. А будущие механики в машинном отделении крутили гайки, вспомогательный двигатель полностью разобрали (по-флотски это «перебрали» именуется) и сами были очень удивлены, горды тем, что он после этого — представьте! — заработал.

Там, на «Цурюпе», неожиданно Яник, мальчонка пятилетний, с Яшей новым как-то слились, совместились вдруг. Сидели курсанты на корме или, как говорят частенько моряки, на «курме», курили, смотрели в пенную струю из-под винта. Туда можно смотреть до бесконечности, как в камин, но, видимо, только не в курсантском сверхэнергичном возрасте. Яша крутнулся, глянул в сторону и увидал вдруг, может быть, в полумиле от себя, на зубчато-гористом фоне берега, белый дворец, растущий прямо из воды!

И вот уже опять — он, Яник маленький, порученный заботам стюардессы, летит обратно к тете Лорик из Москвы, смотрит сквозь сероватые круги от лопастей винтов на карту далеко внизу. Зелень лесов, извилистый шнурок реки под реденькой ватой облаков, а после — море… Оно миллионом зеркалец искрит под солнцем, и в этом блеске — белый, игрушечный дворец, словно бы прямо на волнах стоит!

Яник об этом никому не рассказывал: ведь не поверят. И потом как-то позабыл. А тут — вот вдруг… Стоит!

Яша взбежал на мостик, умильным голосом бинокль попросил. И дворец сразу же будто скакнул навстречу, увиделось, что он не очень-то большой и очень обшарпанный уже. Волны подмыли его снизу, проступал ржавый металл. Сверху из-под облупившейся белой штукатурки квадратиками виднелась дранка.

— А здесь где-то на берегу то ли минно-торпедный завод, то ли закрытый НИИ был. Этот дом — вроде их испытательная станция. Так слышал. — И вахтенный штурман на штурвального прикрикнул: — Ты уши не развешивай! Вперед гляди да на компа2с!

Яша не позабыл сказать «спасибо» за бинокль, пошел и в кубрике на койку завалился, руки под голову закинул, лежал, помаргивал задумчиво. То, что когда-то взрослые его, как мячик, старались из рук в руки перекинуть, теперь уже не жгло, как свежая обида; да и тогда, насколько помнится, воспринималось, как интересное, полное новых впечатлений путешествие. Подруга тетина в командировку ехала, и он с ней. А на Курском вокзале его дядя Сева встретил. А дома у него… Вспомнился длинный московский коридор со множеством дверей по обе стороны… Но это — ерунда! А вот что за фамилия была на его двери? На «…ин» или на «…ов»? Никитин? Зайцев? Федоров? Э-э, да какая разница?! Мог бы нормальную фамилию носить, ведь этот «дядя Сева», блин, наверно, мой пахан, отец фактический; а я вот — Фиш-шман. Какую мину жизнь подложила! Однажды, когда дядя Сева на работе был, а Лика (это она — полусестричка, значит, что ли?) была в школе, хозяйка, дяди Севина жена, вещички собрала мне и повезла на аэродром, а там передала бортпроводнице, деньги той в карман сунула, сказала: «Там его встретят. Я уже вчера послала телеграмму». И в самом деле тетя встретила и обнимала, целовала, плакала. «Прости! Прости меня, малышенька». А я-то, дурачок, кажется, сразу стал ей про дворец волшебный на море рассказывать… А он, оказывается, вот — минно-торпедный! И… И уже весь теперь облезлый, старый, как… как взрослые. Они, с их любовями, себе навыдумают, намечтают всякое, а мы… а я потом… должны с их минами…

— Яш… Яшка, ты чего?! — сквозь дрему услыхал он. — Давай, давай иди на вахту!

С практики первокурсники вернулись, уже чувствуя себя моряками, и это было не совсем неправда. Но кое-кто, чтобы о данном факте знал весь мир, якоря вытатуировал. Мог ли позволить себе Фишман в чем-либо от других отстать? Лора Борисовна только вздохнула, увидев это украшение на вспухшей руке племянника, а после несколько смущенно почему-то ему пачечку денег протянула.

— Вот… Это сэкономилось. Ты же в училище питался, одевался. На, развлекись немного, ведь у тебя месяц отпуска, погуляй. Или купи себе что хочешь.

Яша купил бутылку водки для дядь Володей и вместе с ними тоже выпил пару стопок. А после, ободренный совместным распитием, пошел звонить по телефону девочке Вике с третьего этажа, которая, встретившись с ним во дворе, глазками стрельнула, реснички опустила: «Привет, Яник».

Телефон-автомат был в двух кварталах от их дома, однако не звонить же в дверь квартиры, чтобы свидание назначить, «свиху кинуть»?!

Яша что-то такое экать-мэкать про кино стал, но услыхал:

— Хорошо, Галя, раз мы на пляж поедем с твоим папой, я присоединюсь. Значит, на остановке, под часами в пол десятого? Целую!

Ближайший пляж очень морского города не очень был хорош. Когда-то там была свалка мельничного комбината. И, как ни старались, сколько песку ни завозили, прибой все выворачивал пшеничную и прочую другую шелуху. Кроме того, неподалеку в море частенько промывали трюмы танкера, одаривая ласковые волны коричневыми комьями мазута. Но рядом с пляжем были сизые скалы, прогретые горячим солнцем. Меж скалами, в песке, щедро росла другиня всех пустынь верблюжья колючка и было множество укромных уголков. Там и разделись молодые. Без платья Вика оказалась намного взрослей и не худышкой вовсе, особенно пониже талии. А ноги… Яша не слышал ничего о хорошо известных женолюбам прошлого «трех О»: повыше щиколоток, повыше икр и еще повыше, — но он увидел их и, может быть, скорее «лодочками» назвал бы, если б ему нужны были слова. Если бы он в ту минуту их нашел! Сквозь эти «лодочки» лучило свой свет солнце!..

— Пошли купаться!

Похоже, Вика тоже не была разочарована внешними данными своего Адама. Особо ее взволновала темная поросль на Яшиной груди. В полупрозрачной зелени воды они, нырнув, пытались целоваться, руками обнимались и ногами. А когда пришло время выходить на берег, оказалось, что Яше ниже пояса не очень-то удобно показываться из воды. Вика хихикала визгливо.

— Ну выходи! Иди, а я загорожу тебя от пляжа.

Начатое в воде на суше, разумеется, продолжилось. И, если бы не Яшина неловкость, нерешительность да слишком уж колючая колючка, кто знает, чем бы это кончилось? Хотя скорей как раз наоборот — все знают чем! Девочкин шепоток задышливый: «Нет, только не туда…» — конечно, ничего не изменил бы. И в Яшином рассказе училищным друзьям при встрече после отпуска именно так оно и было. Впрочем, большого впечатления это не произвело. Саша лишь улыбался, слушая, кивал.

Аслан сказал:

— Смотры-ы, у нэе пузо нэ получится? Ты меры прынимал?

Вот здесь-то Яша вдруг, наследственно пушистыми ресницами захлопав, с искренним удивлением первооткрывателя прочувствовал прямую связь между своей сладко-щекотной тягой к девочкам и нужной ему примерно, как субботник или же комсомольское собрание, общественной задачей воспроизводства рода человечьего. «Ой, дурят нас! Ой, ду-урят!..» — было чувство. Яша весь день ходил под впечатлением.

А поздно вечером, при слабом свете голубого огонька над столиком ночного охранялы, Саша, обычно сдержанный, разговорился, рассказал полушепотом, как они с отцом на своей «Волге» в Крым поехали. «Папа хотел, чтоб я машину сам вел на серпантине, чтоб на обгоны шел. А мне весь год хотелось с мамой в Вологду. Там — Русь, прохладно, а здесь — жара. Привыкнуть не могу… Маму интересуют фрески в храмах. Она училась в Суриковке, когда отец при Академии Жуковского… Он обязательно в военное училище меня хотел отдать. Но там же после десятилетки. А если б я окончил школу, то мы бы с мамой… Я в университет бы, на истфак… И ничего уже он с нами не сумел бы… Поэтому после восьмого класса он сюда меня…»

Яша не ведал, что такое «серпантин», «Суриковка» и чем плохо моручилище, но слушал, не перебивая, примеривал к себе «на „Волге“ с папой в Крым»… Вздохнул, сказал недобро:

— Давай-ка спать.

— А?.. Почему? Ну ладно, спокойной ночи.

Утром, во время общего паломничества в гальюны, при взгляде на гололобых первокурсников дошло внезапно, что уже есть теперь кто-то ниже тебя, неопытней, растерянный и уязвимый. Вот мелочь, кажется, а все-таки приятно!

Во всяком запертом сообществе моды и поветрия легко распространяются. Татуировочная эпидемия на свежих первокурсников обрушилась. А свеженькие второкурсники охотно поделились опытом: «…берется туш и три иголочки…» Кто-то чуть заражение крови ни схватил, рука вздулась подушкой! Поднялся шум.

Всевидящий кап-три однажды, встретив Яшу в коридоре, подозвал, на руку покосился.

— Ну Фишман, Фишман, ты же умнее должен быть. — Курсант насупленно молчал. — Не хочешь быть умней других? — И хмыкнул зампострой довольно дружелюбно: — Ну что же… Сам смотри-и…

Так на второй круг взошла и по накатанному покатилась училищная жизнь. Как-то и легче стало, и трудней. Конечно, легче — ведь привычней. Ну а трудней — учебные нагрузки увеличились. Предметы новые: «Двигатели внутреннего сгорания» — ДВС, ТУК — «Теория устройства корабля» и «Приводы механизмов палубных орудий». Ведь выпускают младшими лейтенантами запаса первой категории. А еще — караул на главном подъезде. Салагам-первокурсникам рано туда. Четвертый курс — аристократы, выпускники, у них впереди — дипломная работа, госэкзамены. А третий курс и второкурсники — к подъезду. Повязка сине-белая на рукаве и боцманская дудка на груди вместо оружия: стрелять не станешь из нее, но свистнуть в случае чего — получится. Саша попробовал однажды — уши сверлит! Правда, ему наряд влепить пообещал зампострой.

— Федоров, что с тобой творится? — головой качал. — Ты хочешь, чтоб я отцу позвонил?

И в самом деле ведь что-то творилось!.. Он свистнул вслед какой-то девушке. Что все-таки было еще курсантской братии понятно. А вот когда длинная черная машина с военным номером воскресным утром зря его ожидала за углом — это уж было выше понимания. Чтоб в увольнение пойти и, не заглянув домой, где тебя ждут, рвануть куда-то? Да ведь, наверно, к бабе! Не по-людски. Не по-сыновнему! А, впрочем, нам-то что? Не собирать же комсомольское собрание? Пускай.

А между тем осень какая-то особая стояла в том году! Хотя, очень возможно, особой она стала потому, что Саша-Яша ее впервые в своей жизни разглядели. Была она скорей всего такой, как обычно, — не северной, листопадно-золотой, нет, южной, вполне вечнозеленой; и если «норд» злой не приносил дождя несколько дней, то розовые пахучие цветы олеандра появлялись, а парочки скамейки обживали.

Саша и Яша за обычай взяли друг друга навещать, когда один из них с боцманской дудкой при дверях стоял, чтоб чуточку развлечь, может быть, пряча в ладонь, на пару сигаретку выкурить.

В перерыв между двухчасовками Яша отбарабанил каблуками вниз по лестнице.

— Привет!

— Привет! По ТУКу что сегодня было?

— А, бимсы, полубимсы, стрингеры… Я потом дам тебе переписать. Вот гады, а?! — И кивок на троллейбус возле тротуара. — Ни девочек не видно, ни хрена.

— Ага. Ну прямо якорную стоянку себе здесь устроили! Послушай…

Друзья всего мгновение смотрели друг на друга. Закивали.

— Он, когда включит, только чуть дернется — и все. Электроцепь ведь разомкнется сразу.

— Да! И на штанге вон конец (так моряки всякую веревку именуют) до лапы якоря дотянется. Давай…

Однако — или почему-то — «электроцепь» не очень разомкнулась. Или водитель слишком резко с места двинулся? Или «конец» вдруг слишком прочным оказался? Но двадцатипудовый, гордый якорь дернулся, накренился и пополз, ломая деревянную подставку. «Конец», наконец, лопнул, длинная штанга, сорвавшись с провода, влетела по законам маятника в окно второго этажа и пошла сеять на асфальт то битое стекло, то гроздья слепящих искр.

Из этих судьбоносных для него секунд Яша еще запомнил, как водитель, выскочив на тротуар, по-бабьи прикрывал голову руками.

Потом, понятно, еще что-то было, но выпало оно. И уж потом — стояние в «предбаннике», перед огромной, как ворота, оббитой кожей дверью начальника училища. Оттуда доносилось громогласно: «Гнать обоих! Чтоб духу их здесь!.. А вы-то хороши… Куда смотрели?!»

А после вдруг быстрым шагом влетел плечистый генерал-майор в светлой шинели с голубой летной окантовкой. Он походя влепил Саше пощечину и, ухватив его за флотский воротник, втащил без стука в кабинет начальника. Яша, который всего лишь рядом был, и то испуганно шарахнулся. А из-за двери кабинета еще звуки ударов донеслись и матерщина с чем-то похожим на рычание вперемежку… А потом — бас начальника училища: «Н-ну перестаньте… Прекратите! Н-нельзя же так…»

— Нет, можно! Нужно! Вы сами его так… Просто прошу вас, если опять он что-то такое сотворит… Иначе убью сейчас у вас тут прямо! Вот пистолет. Мой. Именной. Патрон — в стволе. Дарю. Вам. А его…

Опять возня послышалась, пощечины. Опять начальнический бас нечто успокоительно-невнятное долдонил, а после произнес:

— Ну все, товарищ Федоров! Мы сами здесь с ним… Мы выговор ему… Он мальчик неплохой.

Дверь вскоре отворилась, и появился генерал, поддерживая истерзанного сына. У того из ноздри кровь сочилась, ухо распухшее пылало, он прихрамывал. Яша невольно в сторону отскочил, услышал:

— Ну, сынка!.. Ну ты учуди-ил… — Генерал чмокнул сына в щеку. — Лихой! Не мамкин сын. Моя порода…

Из кабинета вышел зампострой, над Яшей постоял, похмыкал.

— Так кто же все-таки зачинщиком был? — Ответа не услышал. — Ну ладно, иди пока что пообедай. Потом найдем тебя.

Яша пошел и в самом деле пообедал. За спиной слышал он негромкое: «Отчислят. Выгонят!» Потом Яша сдавал постельное белье и робу, а клеши выходные, форменку, бушлат ему оставили, заставив где-то расписаться.

Последним зампострой с ним разговаривал.

— Дур-рак ты, Яша! — Впервые он назвал его по имени. — Дурак. На, вот тебе выписка. Там все оценки по экзаменам за первый курс. Давай-ка не откладывай и на заочку поступай. Но там с места работы справку надо. Понял? О море думать не бросаешь? Нет? Тогда иди-ка в «Нефтефлот». Там нужны люди. Ну если что, звони, а то какой-то простоватый ты. Эх…

Как домой ехал, Яша не запомнил. Тетя навстречу подалась.

— Что это ты среди недели? Случилось что-то?

— Выгнали.

Наверное, еще вчера южная осень была, как полагается, вечнозеленой, ласковой. Но в день, когда главный механик ледокола Яков Фишман, взяв культдни в пароходстве, прилетел из Архангельска на родину, дул «норд», хлестал косыми струями дождя, впрочем, довольно теплого. Асфальт песчинками, вкраплениями кварца под светом фонарей радужно вспыхивал, сверкал колюче, как спина осетра. Пришедшие, приехавшие на столетие училища разного возраста мужчины по одному и группами тянулись чередой к дверям меж двух двадцатипудовых черных якорей. Гостей встречали у порога брюнетистые вежливые курсанты-третьекурсники с чуть опереточными аксельбантами. Они любезно говорили каждому: «Салам алейкум». И кое-кто им отвечал, как полагается: «Алейкум ас салам». Однако чей-то голос за спиной Якова со смешком прихмыкнул ернически: «Ссала маленько. Ссала». Фишмана это покоробило…

А мраморная лестница все та же, только обколотостей на ступенях побольше; но заботливые надписи под стрелками, дабы не заблудились дорогие гости, не по-русски, к тому же — на латинице. В актовом зале тоже транспаранты, лозунги… Ну разве что лишь большая цифра «100» понятна! И речи, поздравления все ораторы произносили на гос. языке республики, даже те, для кого язык этот родным никак не мог быть; хотя бы для того же Александра Федорова, теперешнего завуча училища. Он, правда, по бумажке, но бойко, с выражением отговорил три минуты и на свое место — в президиуме, слева крайнее, — вернулся.

Яша разглядывал теперешнего Сашу. Тужурка с четырьмя нашивками на рукаве? У меня столько же, да я не часто форму ношу. «Поплавок» высшего образования на груди? Этого, правда, нет у меня. Высшую мореходку лишь до четвертого семестра дотянул: с моря на консультации, зачеты сложно бегать. Ну а морщины, седина — так это у нас общее.

Еще сколько-то времени тянулась говорильня. Было торжественное вручение училищу государственного двуколора с белым полумесяцем. А после все оживленно двинулись в спортзал, к столам с закуской и бутылками.

Фуршет, надо сказать, не очень соответствовал заявленному полумесяцу на знамени: и ветчина имелась на столах, и колбаса с вкраплениями греховного свиного сала, не говоря уж о вине. Ну а количество коньяка и «беленькой» вполне русским привычкам соответствовало.

Яков довольно много выпил и ушел, когда пир был еще в разгаре, взял свою сумку в гардеробе, свежего воздуха на улице глотнул да зашагал куда-то по знакомым тротуарам.

Вот уже улица Торговая. Как ни переименовывали ее, а все равно раньше она для всех всегда Торговой оставалась — по-русски. Но уж теперь-то переведут, по-своему перелицуют. А вон и то окно, заложенное камнем под цвет стен… Туда во время резни начала века шальная пуля, залетев, наследника семьи убила. А что недавно здесь творилось в конце века? Это же сколько окон заложить теперь бы надо, сколько закрыть балконов?!

Ремень от сумки резал плечо. Ладно, вокзал близко. А там всегда есть мягкие постели в поездах, которые всегда куда-нибудь да отходят. Мест, что ли, мало, где можно отпуск провести? Не климатит здесь уже. Была предпенсионная мыслишка о своем домике на берегу теплого моря, неподалеку от родного Города… Да только нет больше того Города. Уже другой он. Вот жалко только, что на родные могилки не наведался, подправить там чего-то, освежить. Что ж… В другой раз как-нибудь… Прости, Лорик.