Герои

В кишлак на высоком скалистом мысу, куда машина поднималась зигзагами добрых часа два, нас привезли на рассвете. Который уже по счету? Пятый? Или четвертый? Не могу вспомнить, сбился. Да какая уже разница? Наверное, так и будут возить, пока где-нибудь не окочуримся в очередной раз наглотавшись грязи и собственной крови. Пыль облаком клубилась за бортом, набивалась под брезентовый тент, укрывавший нас, забивала ноздри, так что дышать становилось нечем. Мы беспомощно вертели головами, пытаясь освободить нос от пылевых тампонов. Получалось не всегда. Ныли то ли сломанные, то ли треснувшие ребра — наших медицинских знаний не хватило, чтобы поставить более точный диагноз. Но дышалось больно и тяжело. По спине стекали грязные струйки пота. Сентябрьская жара ничем не уступает жаре июня или июля. Чуть прохладней стало лишь во второй половине ночи, когда машина забралась повыше в горы. Иногда я забывался, но ненадолго, голова стукалась на очередной кочке о металлический пол, и я мучительно долго просыпался. Женька по-моему не спал вообще.

В предыдущем кишлаке у многочисленной семьи какого-то важного «духа» мы месили ногами глину с соломой, а потом строили из высохших блоков дом для его родственника. Там Женьке, который вдруг взбрыкнул на хозяина — крепкого афганца лет сорока — Ахматулло, поднявшего на него палку, этот самый Ахматулло сломал руку. Той же палкой. Вот же неугомонная натура. Еще в одном кишлаке, где нас держали как диковинку, чтобы все окрестные жители могли приехать и полюбоваться на шурави, ему разбили голову. Одному презрительно поглядывавшему на нас подростку вздумалось плюнуть на Женьку. Друг, несмотря на связанные за спиной руки, подскочил и дал тому увесистого пинка. А я зацепил ногу рванувшегося на Женьку какого-то здорового «духа». Может, даже нечаянно. Во всяком случае, мне бы хотелось, чтобы со стороны так показалось. Но, похоже, они все поняли неправильно. Что тут началось?! И мне досталось, правда, не так целенаправленно, как товарищу по синякам, но тоже неслабо. Почему-то при раздаче таких «подарков» меня никогда не забывают, хотя я, как правило, почти не принимаю участия в их зарабатывании. Ну, может быть, только самую малость. Признаться, я был бы совсем не против, чтобы как-нибудь упустили из вида, не вспомнили… Помнят, сволочи. Но больше всего достается Женьке. А как нас избили, когда из второго, по-моему, кишлака мы попытались сбежать! Расковыряли щепкой щель побольше на стыке старенькой подгнившей двери и косяка, и ей же по миллиметру отодвинули засов. Тогда нас еще не связывали. Успели добежать до первого поворота дороги. Нагнали на машинах, бросили в пыль. До сих пор страшно вспоминать… Два дня потом вообще подняться не могли. Думал все, сдохнем. Нет же, выжили. Зачем? После того побега мясо я жевать уже не смогу — нечем. Впрочем, нам его никто и не дает. Наш завтрак и ужин — кусок лепешки и кружка воды. О том, что в рационе человека важное место занимает еще и обед, здесь, вероятно, никогда не слышали. Впрочем, о чем это я? Тоже — Человека. Сомневаюсь, чтобы они нас за людей считали.

А ведь и тогда это Женька заметил, что дверь подгнившая. Потом-то мы поняли, что надо было не спешить, подождать до ночи. Нет, рванули днем. Как только дверь открылась, словно разум потеряли. Придурки! Да, с Женькой не соскучишься. И что удивительно, несмотря на то, что нам все время из-за него достается, я нисколечко на него не злюсь. Наверное, потому, что немного даже завидую. У самого духу не хватает на то чтобы сотворить что-то подобное, как, к примеру, в одном из кишлаков сделал Женька — взял и врезался головой в живот новому хозяину, когда тот попытался замахнуться на него ногой. Жаль руки были связаны, а то бы, может, что и получилось. Я тоже успел подскочить, но и только — сбили и… очнулся вечером. Вот такое оно сопротивление без надежды. Да, бессмысленное, но оно в нашем положении единственно возможное, наш единственный сигнал протеста, который мы, а точнее Женька подает им при первом же случае. Ну, а я уже поддерживаю в меру сил. Как получается. В нашей паре «я — Женька», я, несомненно, ведомый. Ну и ладно, за таким, как мой друг не стыдно, быть вторым. Эх, жаль нас ребята из роты разведки, где мы отслужили больше года, сейчас не видят. Если это не героизм, который, как известно, есть презренье к смерти, то тогда что это?

Презираю ли я смерть? Это вопрос сложный. Скорее, я отношусь к ней как смене дня и ночи. Она случиться в любом случае, ну а раз так, зачем об этом думать? Мне по нраву девиз русских офицеров еще царской армии: «Делай, что должен и будь, что будет».

Нет, братцы, все-таки герои мы. Как не крути. И пусть потом не досчитываемся зубов и целых костей. Зато… Даже не знаю, что «зато». Где-то я читал, что во время прошлых войн враги даже не пытались брать наших предков-русичей — в плен — смысла не было. Во-первых, они ничего и никого не выдавали. Даже под пытками. А во-вторых, совершенно не годились для рабского труда: или помирали быстро или сопротивлялись, например, кидались на надсмотрщика, чтобы опять же побыстрей попасть в ирий — это рай у наших свободолюбивых прапрадедов. К тому же они всегда были готовы к бунту или побегу. Потому-то русичи-рабы и не ценились на восточных рынках. Толку от них было мало, а вот проблем… А все потому, как я сейчас понял, сила духа у нас, у русов, потрясающая, как вот у моего друга и напарника по несчастьям Женьки. Причем, я так понял, она может дремать до поры до времени, но в определенных условиях, наверное, когда терпения уже не остается, просыпаться. То есть, она всегда есть, где-то в подсознании. Русский человек с ней рождается и живет всю жизнь. Думаю, сейчас бы нашлись деятели, которые со мной взялись спорить. Но тут спор невозможен. Как говорят в боксе, у нас слишком разные весовые категории. Пусть сначала пройдут тот ад, в котором мы с Женькой уже третий месяц обитаем, а потом и поговорим. Я до этих выводов собственной головой дошел, через кровь, отбитые внутренности и сломанные кости. Русич может о собственной силе духа даже не знать. Жить себе обычным человеком, как мы с Женькой жили, пока в плен не попали.

Эх, а как мы попали-то по-глупому! Пришли в кишлак к знакомому дуканщику за лепешками. И только присели у него под навесом, как вбежали трое молодцов в чалмах, и автоматами прямо в лицо тычат. А мы без оружия. Наши автоматы в оружейной комнате, в роте, под замком. Выдаются только в рейды и короткие выходы. А вот если так, втихаря сбежали, то извольте дорогие солдатики руками защищаться. И правильно, нефиг по духовской территории шастать. Предупреждали же, говорили, и не раз. Нет же, захотелось свежего хлебушка. Вот и получили. Дуканщик — сволочь, отвернулся, будто его ничего здесь не касается. А потом эти молодцы-таджики по голове чем-то дали и все — очнулись уже в каком-то неизвестном кишлаке. И пошло-поехало. Эх, Жека, сколько еще синяков и поломанных ребер нас ждет? А, может, шлепнут, да и все. Странно, почему-то мне совсем не страшно. Привык что ли? А Женька, по-моему, вообще, что такое страх не ведает. А ведь в нашей разведроте ничем особым не выделялся. Вот и пойми человека. Правду говорят: человеческая душа — потемки. Я при здравом рассуждении давно пришел к мысли, что слаб по сравнению с ним. Ну, ничего, зато у него силы духа на нас двоих, еще и с избытком. И в чем она только держится. Худой, даже тощий, от ветра шатается. А глаза на истонченном от голодухи лице блестят, живые глаза. Упертый! Эх, что-то нас ждет в следующем кишлаке?

Последние два часа подъема я немилосердно прижимал Женьку к рельефному борту «тойоты»-пикапа, в кузове которой нас везли связанными по рукам и ногам. Женька морщился, иногда стонал, когда на ухабах меня стукало о его сломанную кисть, но ни словом не попрекнул. Ни рук, ни ног я не чувствовал уже давно — туго перетянутые веревками, они перестали меня беспокоить, вероятно, через полчаса после выезда. А ехали почти всю ночь. Далеко, видно, завезли. В наклонном кузове упереться, чтобы хоть чуть-чуть ослабить давление на друга, было не во что. Что ж, Женька мужественно терпел. Я бы, скорей всего, так не смог.

***

— Завтра вечерком надо в кишлак наведаться, — сержант Волощук, родом откуда-то с Западной Украины, с непомерно выпуклой грудью и длинными ногами, этакий уродец, повалился на скрипнувшую сетку кровати и привстал на локте, — день рождения скоро, чарса бы подкупить.

Володя Урбо — сбитый, накачанный молдаванин, перекусил белую нитку и отложил форменную куртку рядом на покрывало — пришил свежий воротничок:

— А на что ты его покупать будешь?

Сержант порылся под подушкой и извлек «эргэдэшку», — во, на пластинку, думаю, хватит.

— Должно хватить. На всякий случай чеков захвати, может они и за деньги что продадут.

— Можно, — Волощук спрятал гранату обратно.

Молдаванин упаковал иголку в специальный футлярчик и, привстав, сунул в тумбочку около кровати:

— С кем пойдешь?

Волощук ухмыльнулся:

— Пару молодых возьму. Вон, — он кивнул подбородком в сторону прохода между кроватями, где, устроившись на табуретках, подшивались ребята младшего призыва, — Малышева и… — он на несколько секунд задумался, — Сидорова, наверное.

Петр Малышев — светловолосый, узкоплечий, с впалыми щеками и большими глазами, слегка на выкате положил шитье на колени и многозначительно переглянулся со Славкой Сидоровым — самым невысоким во взводе связи, с густым иссиня-черным волосом, что обычно у украинцев, тоже узеньким, но, как правильно заметил Волощук, шустрым малым. Когда-то на гражданке он считался рыхлым увальнем, о чем сейчас напоминали разве что слегка круглые румяные щечки.

Володя пригнулся и глянул в сторону ребят:

— На фига тебе эти доходяги? Взял бы лучше Бурова. Он и поздоровей будет и посообразительней.

Генка Буров, крепкий с белокурым ежиком, брянский парень, занимающий табурет у ряда кроватей напротив, из-под бровей бросил настороженный взгляд в проход, где сейчас вершились его планы на завтра.

— Не. е, они хоть и доходяги, но шустрые, опять же под колючей проволокой проще пролезть будет.

— Ну, смотри сам, — молдаванин пристроил куртку на плечики и повесил на дужку верхней кровати Малышева.

— Смотри ночью не скинь, — это уже Петьке.

Тот молча кивнул и поймал тревожный взгляд Славки. Он еле заметно мотнул головой к выходу. Малышев согласно опустил глаза.

В Афгане ребята младшего призыва служили уже месяца четыре. Позади остались полгода испытаний на прочность в ташкентской учебке связи, где они спали по четыре часа в сутки. Комбат где-то вычитал, что этого вполне достаточно для восстановления сил. А все остальное время курсанты делили примерно поровну между строевой подготовкой и изучением технической части радиостанций с одной стороны и на зубрежку азбуки Морзе — с другой. За эти месяцы азбуку вдолбили в них до уровня профессионалов-телеграфистов. Самое интересное, что в Афгане она не применялась. Зачем учили? Лучше бы стреляли почаще.

В Афган почти все ребята стремились совершенно искренне. За полгода учебы заявления с просьбой отправить «за речку», если бы их периодически не выбрасывали, заполнили бы, наверняка все кабинеты офицеров учебки. А их отправили и так. Всех.

Служба в Афгане по большому счету не тяжелая, после учебки, связисты, можно сказать, отдыхали. Караулы сменяли дежурства на узлах связи: телефонном и телеграфном. Изредка выпадали наряды в столовой, где они мешками чистили картошку и лук, еще реже отправляли на какие-нибудь хозяйственные работы, например, на днях Малышев с земляком из Новосибирска Володькой Тишковым вытряхивали пять десятков одеял — готовились к наступлению осенних холодов. И все бы ничего, если бы не та самая дедовщина, которой ребят так пугали еще на «гражданке». Все ее «прелести» за первые четыре месяца им удалось вкусить в полной мере. В это время, чтобы узнать во встречном служивом своего одногодку, не надо было спрашивать сколько он служит, достаточно было просто взглянуть на нагрудные пуговицы его форменной куртки — если они вогнуты внутрь — значит «молодой». Во взводе связи, как, впрочем, и в других взводах и ротах пехотного полка, от постоянных ударов по корпусу (в лицо бить опасались — синяки останутся) полые пуговицы со звездочкой были вогнуты у всех. Особенно старался «бандеровец» Волощук. Молодежь тихо материлась по углам и обещала отомстить ему при случае, устроив «темную», но на открытый бунт пока не решалась.

Славка ждал Малышева за углом утепленной палатки — казармы.

— Ты слышал? — он почти набросился на Петьку, — он собирается нас в кишлак с собой брать.

— Ну, слышал, и что?

— Как что? А если взводный проверит после отбоя — ему-то ничего, а нас в столовую на неделю загонят, как минимум.

— И что с того? Есть предложения?

Славка сник:

— Какие предложения? Просто не хочу туда идти и все.

— Ну, так иди и скажи ему.

— Ага, скажи. Я что самоубийца?

— А что тогда воздух трясти… Прогуляемся хоть за территорию, все какие-никакие впечатления.

— Что-то мне подсказывает, что эти впечатления могут нас не обрадовать…

— С чего ты взял?

— А помнишь, «деды» между собой говорили, что месяца три назад в кишлаке двое наших пропали. Ушли за чем-то и с концами. До сих пор не нашли.

— Ну, помню. Так после того случая сколько народу в кишлаке уже побывало. Я и то два раза был: за лепешками ходил и за чарсом для «дедов». И ничего.

Славка похлопал по карманам и извлек помятую пачку «Охотничьих». Порылся в ней двумя пальцами и извлек пару гнутых сигарет. Одну протянул Малышеву. Тот достал коробок спичек. Он курил мало, но иногда хотелось, как в этом случае. Они немного отошли от входа в палатку и присели на лавочку в курилке. Славка склонился над зажженной спичкой. Выдохнув первый клуб дыма, сказал:

— Твоя правда, пожалуй. Чего голову забивать, все равно ничего не изменишь.

— А я что говорю.

Не успели они докурить сигаретки, как дневальный прокричал отбой. Ребята дружно поплевали на огоньки и споро направились в палатку.

***

Уже светало, когда машина, наконец, остановилась. Пыль догнала пикап и скрыла его в плотном облаке. Я закашлялся. Женька шевельнулся и сглотнул комок пересохшим горлом:

— Серега, где мы?

Я попытался приподняться над бортом, но ничего не вышло — судорога свела мышцы шеи, и я быстро уронил голову обратно. За бортом гудели мужские голоса. Там здоровались. Послышалась скороговорка бывшего хозяина, того самого, что сломал другу руку. Я прислушался. Но разве что поймешь в этой тарабарщине?! Постепенно судорога отпустила.

— А фиг его знает, Жека.

В этот момент тент откинули, и слабое утреннее солнце осветило наши запыленные лица. Щурясь, мы дружно повернули головы. Ахматулло держал угол тента и кивал на нас. Рядом с ним стоял какой-то старик с седой бородой острым клином. Он изучающее, как товар, рассмотрел сначала меня, потом более внимательно Женьку. Похоже, хозяин уже что-то наплел про него. Старик, не отводя глаз, что-то гаркнул по-таджикски и по бокам пикапа тут же появились, словно выросли, двое дюжих молодцов в чалмах с автоматами Калашникова за плечами. Я успел заметить, что автоматы без пламегасителей, значит китайские — «духовские». Они легко подхватили меня, один — под мышки, другой — за ноги и грубо кинули на утоптанную до каменистой плотности землю. В следующий момент рядом плюхнулся Женька. И застонал. Наверное, опять кисть ударил.

Старик протянул руку вперед, указывая направление, и оба афганца направились к низенькой двери саманного домика. С нами остались два молодых «духа» в чалмах, похожие как братья. Они присели рядышком и уперли приклады автоматов в землю. Женька лежал ко мне спиной. Связанные руки чуть повыше запястий — там перелом — отсвечивали синевой. Место перелома, затянутое куском разорванной майки, выдавала нашлепка засохшей крови. Он повернул ко мне голову:

— Слышь, Серый, посмотри, что у меня с рукой. Мне кажется она отвалилась.

Я еще раз опустил глаза.

— Не волнуйся, все на месте.

Он тяжело вздохнул:

— Лучше бы она отвалилась.

Один из охранников привстал и с автоматом наперевес наклонился надо мной. Короткий тычок в зубы дулом и зачем ему учить русский язык? — и так все ясно: надо молчать. Я беззвучно сплюнул кровь между обломками зубов.

И тут вокруг стало шумно. Из всех щелей между глиняными домиками выскочили мальчишки в широких штанах и девчонки в балахонах.

***

День прошел в обычных армейских хлопотах. Петра Малышева и Славку Сидорова после развода отправили на почту. Ребятам предстояло помочь взводному почтальону — незлобливому «деду» Витьке Пархоменко — нескладному, вытянутому во всех местах: в руках, в ногах, в шее и с носом, напоминавшем буратиновский, разложить по подразделениям поступившую почту. Дело это не хлопотное, еще и в компании с хорошим товарищем, связисты сразу же после команды «Разойдись» с удовольствием рванули в сторону почты.

Почту в полк привозили из дивизии в Шинданте два раза в неделю. Сегодня был как раз один из таких дней. Всю территорию полка, огороженную колючей проволокой, можно обойти минут за пятнадцать. До почты — небольшого двухкомнатного домика, занимавшего дальний угол части, — ребята добежали за пять минут. Пархоменко ребята нашли в дальней комнате почты. Усевшись верхом на столе, он лениво перебирал конверты. Славка ворвался в комнату первым:

— Что, где работа? — он потер ладони.

Малышев остановился у него за спиной:

— Чего куда кидать?

Витька вяло кивнул в сторону наваленных в беспорядке коробок с конвертами в углу комнаты:

— Вон коробки, там, — перевел взгляд в другой угол, где возвышалась этажерка с полочками-квадратиками, каждая из которых соответствовала взводу или роте полка, — адреса по подразделениям. Список фамилий, — кивок на толстую амбарную книгу, — если буквы на адресе нет, здесь. Действуйте.

Связисты переглянулись. Они никогда не видели обычно спокойно-рассудительного Витьку таким поникшим.

— Витя, ты чего? — Малышев отодвинул земляка и приблизился к почтальону.

Пархоменко сполз со стола и махнул рукой:

— А… — и отвернулся к окну.

— Случилось чего?

— Да ничего не случилось, работайте давайте, — он зацепил со стола распечатанный конверт и бросил в мусорное ведро, — через полчаса вернусь, чтобы закончили.

— Да ты чего, Вить, какие полчаса? Тут часа на два…

— Все, я сказал. — Витька резко развернулся и вышел из комнаты. Хлопнула входная дверь и ребята остались одни.

— Чего это он? — Славка озадаченно покосился на хлопнувшую дверь.

— Чего, чего, наверное, дома что-то случилось. Видел — он письмо в ведро кинул.

Сидоров еще раз оглянулся на выход и привстал:

— А давай посмотрим.

— Э, ты чего, неудобно же… — Малышев хотел ухватить Славку за руку, но не успел. Тот уже забирался двумя пальцами в распечатанный конверт, который только что извлек из ведра.

— Неудобно на потолке спать — одеяло падает, — он быстро пробежал глазами по письму, а точнее небольшой, на полстранички, записки, — так и есть, случилось. Девчонка не дождалась.

Малышев поднялся и заглянул земляку через плечо:

— Ничего себе! Пишет, прямым текстом, что ждать не будет. Вот же наглая какая.

— А ты как бы хотел, чтобы она написала?

— Да…, не знаю даже, но как-то помягче, что ли.

— Тут хоть как пиши, смысл один.

Малышев беспокойно почесал затылок:

— Слушай, как бы он чего с собой не сделал.

Славка уложил записку в конверт и кинул обратно в ведро:

— Да ну, ерунда. Из-за какой-то девчонки.

— Не скажи. У нас в учебке один парень после такого же письма повесился. Правда, успели откачать — дневальный заметил.

— Витька парень уравновешенный, у него такого быть не может.

— Ладно, давай пока конвертами займемся, а то вернется, хоть и уравновешенный, а тут с горяча точно накостыляет.

— Это точно, — Славка притянул к себе коробку с письмами, — приступим, пожалуй.

Конверты медленно начали заполнять ячейки в полковой этажерке. Работа эта несложная, буква, приписанная к адресу — в/ч 51345, соответствовала какому-нибудь подразделению части. Ребятам просто надо было разложить конверты по полочкам с указанными литерами.

— Слышь, Петро, — Сидоров достал из коробки очередную партию писем, — а у тебя девчонка есть?

Малышев замер и с улыбкой уставился в окно.

— Есть, конечно.

— Ждет?

— Ждет и пишет. Раз в неделю-две обязательно письмо получаю.

Славка вздохнул и потянулся за следующей стопкой:

— А у тебя с ней, это, ну, было что-нибудь?

Петро отрицательно цыкнул и мотнул головой, не поднимая глаз.

— А у тебя?

Славка наморщил лоб:

— Тоже не успел. Я на гражданке толстым был, девчонки на меня и не смотрели.

— Ну, это дело поправимое, — Петро вскинул глаза, — из Афгана вернешься стройным, как березка. Все девчонки наши будут.

— Надеюсь.

— Не сомневайся, они парней после армии, тем более Афгана, знаешь, как уважают.

Володька довольно улыбнулся и запихнул в узкую полочку толстую пачку конвертов.

Витька вернулся через час, мрачный и нетрезвый. Глянув коротко на разобранную почту, молча проследовал к столу и уселся на него.

— Свободны.

Ребята переглянулись.

— Вить, — Сидоров состроил жалобную физиономию, — может, мы у тебя побудем немного, ну, хотя бы до ужина.

— В роте все равно делать нечего, — подхватил Малышев, — а тут мы тебе еще чем-нибудь поможем, а?

Витька скривился и смерил ребят нетрезвым взглядом. Постучал пальцами по столу:

— В карты играете?

— А в че?

— В дурака.

— Конечно, — почти хором обрадовались ребята.

Витька наклонился, открыл ящик стола и, порывшись, извлек замусоленную колоду.

— Берите стулья, подсаживайтесь.

Связисты бросились исполнять распоряжение.

***

После отбоя взводный — маленький, пухлый старший лейтенант, — заложив руки за спину, прошелся по проходу между кроватями, где на табуретках ровными стопками была уложена форма ребят, и удовлетворенно хмыкнул:

— Молодцы сержанты. Порядок, вижу, поддерживаете правильный.

Волощук в трусах и в майке неловко потоптался в проходе:

— Стараемся, товарищ старший лейтенант.

— Ну-ну, — офицер развернулся и уже у выхода, откинув полог палатки, добавил, — чтоб и дальше так старались.

Полог упал, хлопнула входная обтянутая брезентом дверь и стук подкованных сапог начал удаляться в сторону офицерских домиков: по вечерам там играли в карты.

Волощук выждал минут пять:

— Сидоров, Малышев, на выход.

Ребята живо соскочили с кроватей второго яруса и сдернули аккуратно уложенную форму с табуреток.

— Ты тут присмотри уже, — Волощук туго намотал портянку и натянул второй сапог, — мы постараемся быстро.

— Может, все-таки ну его нафиг, — неуверенно тронул его за рукав молдаванин, — пусть молодые сами сбегают, тебе-то зачем ноги бить.

— Да ладно, схожу уже, раз решил, развеюсь. Да и не доверяю я им. Еще надует их дуканщик,

— Ну, смотри. Давайте там поосторожней. Никуда не лезь.

— Прорвемся, — он уже стоял в проходе и нетерпеливо поджидал, пока Сидоров, суетясь, подтянет ремень. — Плохо, солдат, в норматив не укладываемся. Вернемся, я тебе отдельно тренировку организую.

— Да, у меня в пряжке скоба зажалась.

— Вот вечерком и посмотрим, что у тебя и где зажалось.

Вокруг хохотнули «деды».

— Давай на выход, а то с вами до утра не соберешься.

Ребята быстрым шагом вышли из палатки. Волощук махнул товарищам, лениво поднявшим руки в прощании, и решительно направился следом.

До колючей проволоки добрались без происшествий. Малышев оглянулся на Волощука, ожидая команды. Тот осмотрелся. Не заметив ничего подозрительного, кивнул: «Действуй». Малышев склонился над «колючкой» и приподнял одну ослабленную проволоку. Этим путем ходили в кишлак уже несколько месяцев, как минимум, два подразделения полка: взвод связи и разведрота. Начальство пока эту точку перехода не обнаружило, и хорошо. Волощук незаметно перекрестился и вторым нырнул в приготовленный проход. Присел рядом с опустившимся на колено Сидоровым.

— Ну, что? Тихо?

— Угу, — буркнул Славка, пропуская Малышева под проволокой.

— Не «угу», а «так точно, товарищ сержант!» Учить вас все надо. Скоро полгода здесь, а все как молодые.

Сидоров примирительно улыбнулся:

— Мы же не на плацу, что «так точнать»?

Волощук сощурился:

— Марш вперед, разговорился что-то.

Ребята плечо к плечу пошли вперед. Сержант пристроился позади. Минут пять шли не разговаривая. Ночь растеклась душная. Небо, затянутое черными тучами, не пропускало лунного света, что связисты сочли за хороший знак — на каменистой равнине их силуэты не заметят, ни наши, ни «духи». «Дурацкий климат, — проворчал Волощук вполголоса, — сентябрь, а жарит как летом».

Петро Малышев быстро обернулся:

— А у вас на Западной Украине не так что ли?

Волощук сощурился:

— На моей Украине все не так. Все лучше.

— Так уже и все? — не поверил Славка.

— Так, заткнулись и шагаем молча, — оборвал сержант разговор. — Вон уже кишлак видно.

В густой темноте проявились первые саманные дувалы.

Дуканщик долго не открывал. Волощук еще раз крепко постучал в низенькую дверь кишлачного магазинчика — дукана:

— Во разоспался, или дома никого нет?

Но тут во дворе послышался скрип петель, и хриплый голос пожилого человека по-русски произнес:

— Да иду я, иду.

Ребята не успели насторожиться. Только на другой день, вспоминая последующие события, Малышев логично рассудил, что уже после этой фразы, сказанной афганцем по-русски, надо было тикать во все лопатки. Он сразу почувствовал, что здесь что-то не так — как это таджик-дуканщик среди ночи вдруг понял, что за дверью русские. Значит, видели их уже и ждали. Но командир в этой тройке был не он и потому промолчал. О чем сильно пожалел потом.

Калитка распахнулась и сильные невидимые в темноте руки буквально вдернули одного за другим связистов во двор. Они ничего не успели понять, кроме того, что влипли по полной. В руках у дуканщика горела короткая свечка, небольшой овал сумрачного света освещал окружившие их бородатые лица со злыми глазами, а на солдат смотрели, словно обрезанные, без пламягасителя дула автоматов.

— Вы чего, мужики? — растерянно пробубнил, вдруг заикнувшись, Волощук.

— Молчи, собака, — страшно прошипел пожилой бородатый «дух» с бородой клином, стоявший прямо перед сержантом, и мотнул стволом, — лечь, лицом вниз.

«Странно, — мелькнула в сознании у Малышева мысль, — по-русски говорит, почти без акцента». В следующее мгновенье ему грубо вывернули руки, и он почувствовал, как крепкая веревка стягивает запястья. Несопротивляющихся ребят, тыкая под ребра кулаками и жестко выламывая руки, связывали по очереди.

***

В одно мгновенье нас окружила целая толпа гомонящих мальчишек и девчонок самого разного возраста, все в балахонах неопределенного цвета. Они столпились в метре от нас и что-то живо обсуждали, тыкая то в меня, то в Женьку пальцами. Наверное, делились впечатлениями. Удивительно, но в их глазах я не увидел ненависти или злости, только легкое удивление и любопытство. Похоже, жители этого кишлака находились в стороне не только от главных дорог страны, но и от войны. Первый охранник живо поднялся и что-то сердито гаркнул. Дети враз оборвали гвалт и, насуплено поглядывая на строгого взрослого, нехотя отступили на пару шагов. «Дух» добавил еще пару, наверное, крепких выражений, и дети наконец разошлись. Но тоже не бегом, а не торопясь, я бы даже сказал, степенно. Это были первые дети за почти три месяца плена, которые мне понравились. Разогнав митинг несовершеннолетних, охранник снова уселся рядом с товарищем и, поставив автомат прикладом на землю, оперся на него.

Где-то через полчаса бесцельного лежания под утренним, пока не горячим солнцем из домика выглянул тот самый незнакомый пожилой афганец и что-то крикнул по-своему. Охранник, который не участвовал в предыдущих событиях, неторопливо поднялся, закинул автомат на плечо и, вытащив кинжал из ножен, шагнул к нам. Женька, лежавший с закрытыми глазами, вообще на него никак не отреагировал, а я покосился с интересом: кого первым прирежет? Но молодой «дух» не стал никого убивать. Вместо этого он спокойно перевернул друга на живот и, чиркнув лезвием, разрезал веревки на запястьях и на ногах. Тоже самое он проделал и со мной. После чего пижонски щелкнул кинжалом в ножнах и молча вернулся назад. Все это время второй «дух» как сидел облокотившись на автомат и равнодушно поглядывая на нас, так и продолжал сидеть, ни разу не пошевелившись. Думаю, они верно оценили наше состояние. Да, сегодня мы не то что в драку кинуться, наверное, и подняться без помощи не сможем. И сколько нам еще здесь валяться?

И только я так подумал, как из дома вышли оба «духа»: наш бывший и новый. Судя по их благодушному виду, сделка состоялась, и мы остаемся. Ну, хоть ехать никуда не надо. Я, нахально поглядывая на охранников, помассировал кисти. Они еще не отошли, но уже начали немного чувствовать мои ногти, которые я, не жалея, втыкал в собственную кожу. Ноги пока оставались тряпочными и плохо слушались. Женька осторожно подтянул к себе больную руку и сел, придерживая ее здоровой. Новый «дух» кивнул в нашу сторону и хмыкнул: «Все, шурави, готовьтесь к смерти. Сегодня резать будем». Он сделал красноречивый жест ребром ладони по горлу и уже по-таджикски отдал следующую команду. Единственное, что задержало мое внимание на его словах, это русский язык, на котором афганец, оказывается, изъяснялся почти без акцента. И где только набрался? А к смерти мы и без его предупреждения давно готовы. Оба охранника резво подскочили с земли и, подхватив нас под мышки, рывком поставили на ноги. Как-то я устоял. Женьке, похоже, было не лучше. Тут же я получил крепкий тычок в спину и чуть не упал. Ватные мышцы почти не реагировали. Кое-как я поковылял вперед, поддерживая Женьку, который держался на ногах еще хуже моего.

Нас завели в маленький каменный домик без окон с крепкой дверью и тут же ее захлопнули. Мы очутились в полной темноте и без сил повалились на жесткий земляной пол.

***

Старый афганец с короткой седой бородой клином и умными злыми глазами склонился над Волощуком и пальцем приподнял его подбородок. Сержант вжал голову в плечи и с ужасом уставился на старика.

— Что, тебя первым резать? — на хорошем русском спросил он.

Сержант активно замотал головой, так что крючковатый палец с чистым ухоженным ногтем повис в воздухе:

— Не. ет, — почти неразборчиво прохрипел Волощук.

Но старик понял. Он обернулся к застывшим в дверях бойцам с курчавыми завитками зарождающихся бород на подбородках и с автоматами в руках. Они были удивительно похожи друг на друга, как братья, а, может, они и были братьями — сыновьями этого страшного старика. Оба в широченных афганских шароварах грязно-белого цвета и длиннополых зеленых куртках из войлока — в таких ходят сорбосы — солдаты правительственных войск. Возможно, парни — дезертиры, в Афгане это не редкость. Оба с недобрыми равнодушными взглядами, в которых, казалось, ни когда не было и не может быть сочувствия. Малышев подумал, скажи старый им сейчас придушить шурави или вырезать на спинах «звезду», как они любят делать с пленными, выполнят и не поморщатся. С таким же холодно-презрительным выражением глаз, и даже, наверное, без злости, как повседневную работу. Но старик пока сказал им что-то другое. Всего одна короткая фраза на таджикском, как вороний «карк», и один из братьев тут же развернулся и вышел. Второй же взял автомат на изготовку и слегка напрягся.

Их привезли в этот кишлак сегодня утром, еще в темноте выгрузили, словно мешки с картошкой из тесной «тойоты»-микроавтобуса, где они несколько часов безжалостно толкались и стукались друг о друга. И сразу перерезали веревки. «Неужели они так презирают нас — восемнадцатилетних мальчишек, что ни ожидают никакого сопротивления? — думал Малышев, присаживаясь на ровную землю в каком-то неведомом глиняном домике, спина к спине со Славкой, — или рассчитывают на хорошую реакцию охранников, или на то, что сбежать из кишлака, окруженного высоким дувалом, на высокой скале невозможно?»

Трое русских солдат испуганные и понурые сидели на полу саманной хижины у стены и старались не встречаться взглядами с афганцами. Петька разглядывал исцарапанную глиняную стенку дома, Славка внимательно вглядывался в кусочек земляного пола под ногами. Волощук, казалось, вообще не дышал, чтобы не привлекать к себе опасного внимания. Неожиданно дверь распахнулась, и вслед за вернувшимся охранником в хижину вошел высокий европеец в афганской одежде. Он остановился посреди комнаты и, важно расставив ноги, вложил пальцы под ремень, опоясывающий широкую рубаху. Старик снова обернулся к ним и медленно потянул свой страшный крючковатый палец к подбородку Волощука. Тот сжался. Славка Сидоров зажмурился, а Малышев отвернулся. «Боже, дай нам быструю смерть!» — еле слышно проговорил он.

***

Я очнулся от тихого стона. Приподнял голову и в полумраке разглядел сидящего по-восточному — ноги колесом — Женьку. Он раскачивался, словно маятник, и «баюкал» больную руку.

— Что, болит? — я приподнялся на локте.

Женька промычал что-то неразборчивое, не прекращая движения.

— Дай — ка посмотрю, что у тебя там.

Друг замер и послушно протянул ладонь. В учебке нас учили оказывать первую помощь, в том числе и при таких травмах, но что я мог сотворить здесь, если вокруг не было ни одного предмета, способного зафиксировать кисть, а духам, по-моему, вообще было все равно когда мы откинемся: сегодня или завтра. Станут они утруждать себя такой мелочью, как перевязка пленного.

Кисть выглядела, мягко говоря, не очень. Из опухоли на сгибе сочился гной. Он пропитал кусок майки, которым мы замотали руку. У Женьки был жар. Он облизывал пересохшие губы, в темноте, как два серых уголька, блестели его нездоровые глаза.

— Да…

— Что, хреново?

— Да есть маленько, — я отпустил кисть, и Женька снова прижал ее к груди, но пока не качался.

За стеной раздались громкие голоса. Они приближались. Мы ожидающе уставились на дверь. Пришли за нами, чтобы выполнить обещание того афганца? И вдруг я почувствовал, что вспотел. А ведь умирать-то не хочется.

Дверь распахнулась, яркий свет горячего дня на несколько секунд ослепил меня, и уже знакомые молодые афганцы направили на нас дула автоматов:

— Кош.

Мы уже знали, что это означает «пошли отсюда». Нас провели между высокими дувалами, из-за которых выглядывали любопытные детские лица, и мы оказались на небольшой утоптанной площадке, наверное, центральной «площади» селения. Афганцы коротко показали нам дулами место на ее краю, у стены дома. Мы послушно присели. «Духи» остались стоять, не опуская автоматов. В этот раз они были напряжены, а пальцы лежали на спусковых крючках. Правда, снимали ли они их с предохранителя я не видел. Их поведение нам с Женькой не понравилось. Мы недоуменно переглянулись. Друг хотел чуть-чуть наклониться, чтобы что-то сказать мне, но один из охранников вплотную приблизил дуло к его лицу, и Женька отказался от этой идеи.

Постепенно на «площади» собрался народ. Тут были и бородатые старики, и подростки, и несколько крепких парней с оружием за плечами. Не видно было только женщин. У них с этим строго: при чужих и за порог не выпустят. И тут мой рот открылся сам собой: из-за дувала вывернул Волощук — знакомый связист из полка, за ним шагали еще двое наших, мне незнакомых, скорей всего ребята последнего призыва. Женька тоже уставился на сержанта во все глаза. Что они тут делают? В этот момент следом за ними вышел «дух» с автоматом наперевес, а дальше появился какой-то европеец, одетый как все местные в балахон, с работающей небольшой видеокамерой в руке. Он снимал. Европеец провел видоискателем по собравшейся толпе афганцев, потом перевел на нас. Особенно внимательно он фиксировал на пленку Женькину физиономию. Мой друг был популярен даже у иностранцев, но эта не та известность, которой можно завидовать. Последним шагал тот самый старик, который нас приобрел утром. Лица наших парней отсвечивали самыми разными синяками и кровоподтеками — «духи» постарались. Понятно — товарищи по несчастью. Ребят толкнули к стене рядом с нами. Волощук оказался последним в ряду. Он опустил голову вниз и ни на кого не смотрел. Слева от меня сидел незнакомый светловолосый паренек. Мы обменялись взглядами, и он еле заметно кивнул — поздоровался. Я ответил. Вместе мы повернулись к афганцам.

Старик остановился перед иностранцем и на почти чистом русском заговорил, позируя. Что-то про священную борьбу против неверных, нас, то есть. Про то, что смерти его единоверцев не останутся безнаказанными. Что нас прирежут, как баранов. И что мы не воины, а по сравнению с ними, так, салабоны, и потому нас даже не связывают. И еще какую-то чушь, которую я уже не слушал. Вот и пришел наш последний час, похоже. О, как высокопарно получилось. Ну, сволочи, если сейчас надо будет умереть, вы не увидите слез русского. И тут кто-то рядом заплакал, громко, почти навзрыд. Я выглянул из-за светловолосого соседа, тоже повернувшего голову. Плакал сержант. Опустив лицо на руки и вытирая слезы на щеках о рукава «эксперементалки». Вот же скотина, он что думает, его эти слезы спасут? Хотя он, скорей всего вообще ни о чем не думает: мозги от страха отшибло.

В этот момент старик торжественно извлек кинжал из ножен на поясе и зачем-то потряс им перед камерой. Потом добавил несколько слов по-своему и шагнул к Волощуку. Трое охранников щелкнули предохранителями и передернули затворы — наконец-то сообразили — и отступили от нас на пару шагов, не опуская стволов. «Бараны, бараны», а на мушке держат.

— Пс, пс, — Женька опять что-то хотел мне сказать.

Я незаметно качнулся в его сторону.

— По моей команде, — одними губами проговорил он.

Я не столько услышал, сколько уловил кожей слабые колебания воздуха. А из них уже сложились слова. Ну, вот, он опять прочел мои мысли. Я быстро глянул на соседского паренька. Он был бледен и напряжен. Крупные капли пота покрывали лоб, а на нижней прикушенной губе выступила капелька крови.

— Делай как мы, — я наклонил голову, что бы охранники не видели губ.

Понял он меня или нет, я так и не узнал. Старик зашел Волощуку со спины, задрал голову подвывающего сержанта и приставил кинжал к дергающемуся кадыку. Он улыбался. Иностранец невозмутимо снимал.

«Ну, сопротивляйся, — хотелось крикнуть мне, — мы же не связаны». Пальцы сержанта нервно комкали ткань на груди. Старик слегка отстранился, чтобы не обрызгало, и деловито дернул ножом: на землю ручьем хлынула черная кровь. Все: и зрители, и охранники уставились на дергающееся тело сержанта. В следующий момент в мои уши ворвался негромкий шепот:

— Давай.

Мы с Женькой подскочили одновременно. Я успел проскользнуть мимо пыхнувшего огнем дула среднего охранника и со всей силы лбом врезался ему в нос. Охранник булькнул кровью и осел, закрыв ладонями лицо. Слева Женька головой вперед уже падал на другого «духа» — тот получил удар под дых затылком и, закатывая глаза и задыхаясь, валился на спину. Я на лету подхватил падающий автомат, вставил палец в скобу и веером — спасибо охраннику — поставил на «очередь» — прошелся по толпе зрителей. Кто-то сразу упал, поймав пулю, остальные бросились врассыпную. Я заметил, что иностранец тоже упал, а его камера отскочила от камней, как мячик. Несколько секунд и затвор щелкнул в холостую — патроны закончились. Женька копошился рядом, пытаясь левой рукой поднять автомат, и тут еще одна очередь справа от меня прошила разбегающихся афганцев. Я мигом оглянулся. Светлый паренек, стоя на колене, прищурившись, строчил из автомата. Рядом второй связист — темненький, — лежа на спине, из последних сил сжимал горло наседающего на него крупного охранника. Еще через какие-то секунды закончились патроны и у моего соседа. Пока он зачем-то отстегивал магазин, я шагнул в сторону схватки и ударом приклада чуть ниже черепа помог связисту одолеть «духа». Тот брезгливо скинул с себя расслабившееся тело и начал подниматься. Краем глаза я заметил движение у стены и автоматически выставил перед собой трофейный автомат, защищаясь. О его металлическую крышку звякнул кинжал и отлетел в сторону. Старик замер в полудвижении. Раздался одиночный выстрел. На его ключице появилось пятнышко крови, которое стало быстро расти. Он недоуменно глянул на нас и… осел. Женька, морщась от боли, опускал автомат.

— Посмотрите, у «духов» в карманах должны быть еще магазины.

Мы бросились к неподвижным охранникам. Запасной магазин оказался только у одного — того самого, с которым боролся Женька. Похоже, он уже приходил в себя. Я поднял кинжал старика и склонился над «духом». Я сделал это спокойно, и сам поразился тому, как это получилось. Милосердие из меня выбили вместе с зубами. Потом я подошел к следующему.

Ребята стояли рядом и молча смотрели на мои короткие, будто отточенные опытом движения. У меня появилось ощущение, что это делал не я, а кто-то другой проснувшийся во мне. Сам я не смог бы зарезать даже курицу.

И никто не отвернулся.

— Уходим, — Женька взял автомат на плечо, — пока не очухались.

Мы рванули за ним. Замелькали дувалы и хижины. Через минуту мы уже были на краю кишлака. У стены стоял припаркованный пикап. В замке зажигания торчал ключ. Слова стали лишними. Я прыгнул за руль: опыт вождения на гражданке был, хоть и небольшой. Женька забрался на сиденье рядом, ребята попадали в кузов. Я резко тронулся. Позади громыхнула очередь, еще одна. Пули разбили оба стекла: заднее и переднее. Нет, нас так просто не возьмешь. Еще пару метров и машина завернула за скалу, закрывшую пикап от автоматной стрельбы. Я мельком оглянулся: ребята, лежа на спинах, держались за борта. Женька рядом сжимал зубы и белел скулами: наверное, опять нахлынула боль. Я сильней прижал педаль газа. Вырвались! А ведь мы вырвались!

Часа через три бешенной езды по горной дороге, чудом не слетев в обрыв и не врезавшись в скалу на повороте, запылённые и измученные мы остановились у вынырнувшего из-за горы поста сорбосов. Глядя на бегущих к нам афганцев в зеленой форме, я тихо прошептал: «Боже, благодарю тебя за то, что ты есть!» И вздрогнул: на меня повалился потерявший сознание Женька.

 

Сашкины аисты

Апрельское солнце пригревало, Сашка расстегнул две верхние пуговицы поношенной телогрейки и ожидающе уставился на соседа Кольку. Колька не торопился. Он развалился на лавочке, блаженно закрыл глаза, подставил солнцу бугристую обтянутую водолазкой грудь. Между ними на сиденье маленькой ракетой возвышалась непочатая бутыль самогона, в нехитрой снеди укрепились два пластиковых стаканчика.

Утро разгоралось. Машины почти не мешали, пик движения на работу часа два как закончился. Из двора наискосок с маленьким, но крепким домиком появилась и сразу заоглядывалась строго тетка Валя. Соседка давно вышла на пенсию, но ей дома не сиделось, и она подрабатывала уборщицей в школе. По хозяйски осмотревшись, взяла направление на трехэтажное учебное заведение.

Заметив на лавочке мужиков и накрытый «стол», она нахмурилась и демонстративно отвернулась.

— Сидят тут с утра пораньше, — она важно прокатилась на кривых, как у кавалериста ногах мимо лавочки.

Мужики проводили бабку недовольными взглядами.

— Хоть бы раз промолчала, — Колька подобрался, — жалко ей что ли, не на ее же деньги пьем.

— Характер такой, — Сашка сглотнул слюну и мужественно отвернулся от бутылки, — стервозный.

Колька энергично потер ладони.

— Ну ладно, хватит самогон греть, — наконец решил он и наклонил поллитру над одноразовым стаканчиком, — тебе сколько лить?

— Шо, краев не видишь? — Сашка дернулся и сложил руки на животе.

Прежде чем опрокинуть стакан, Сашка настороженно оглянулся на калитку:

— Нинка на работе?

— Нет, ночью со второй смены пришла, спит еще.

— Ну, нехай спит.

Выпили. Крякнули. Потянулись за зелеными перышками раннего лука-батуна. Степенно закусили, полезли в карманы за сигаретами. Сашка чиркнул спичкой, поднес огонек Кольке, потом прикурил сам. Дружно выпустили по дымку, расслабились, откинулись на спинку деревянной лавочки.

Лавочка подпирала высокий кирпичный забор перед Колькиным двором. Сам забор и все, что стояло за ним: двухэтажный дом, пристроенный к старой избенке, небольшой сарай и флигель — построено руками Кольки. Он мастерски клал кирпич, а месил раствор и подносил стройматериалы сожитель его сестры — Нинки — женщины крупной, сильной, характером и физически. Когда сожитель несколько месяцев назад в очередной раз загулял с какой-то молодой, у Нинки лопнуло терпение и она тихо, но твердо его выставила. Вернувшись на следующий день с работы, он обнаружил запертую дверь и чемодан с вещами рядом. Мужик оказался с понятием, обошлось без скандала. Соседи только недели через две узнали, что Нинка снова одна.

Колька, сам здоровый поджарый мужик, под два метра, с мозолистыми ладонями, каждая что лопата-подборка, ее побаивался. Нинка с братом не церемонилась, особенно, когда Колька уходил в запой, а это случалось частенько. Каждый сезон Колька в составе шабашных бригад или с кем-нибудь из таких же, как сам, залетных зарабатывал на стройках немалые деньги. Правда, надолго их не хватало. Он мог в течении нескольких дней, если не вмешивалась решительно Нинка и не забирала у пьяного и доброго брата всю наличность, чтобы употребить ее потом на «хозяйские нужды» — жили-то в одном дворе, спустить их с деревенскими: желающих составить Кольке компанию было хоть отбавляй. Протрезвев, Колька уже не похмелялся и до следующей «зарплаты» капли в рот не брал. В такие дни он переходил на подножный корм. Колька рыбачил на Северском Донце с детства. И хоть рыбы за последние лет десять стало в разы меньше, но, зная реку как свою ладонь, пустым домой не приходил. Он заранее прикармливал заводи в окрестностях. Улов солил, вялил, варил и на рыбе держался, бывало по несколько месяцев. По осени, обходил все окрестные леса и перелески — запасался грибами, которые сушил, подвешивая на нитке под крышей. Когда Нинка раздобрится — накормит. Огород с сестрой держали на двоих. Жил как-то.

Сашка нигде не работал принципиально. Когда-то он отсидел шесть лет в колонии, и честный труд с тех пор презирал. Пока жива была мать, а померла она на 82 году жизни, когда единственному сынку (старшая дочь жила в городе) было уже за 60, перебивался на ее пенсию. Выпивал он только за чужой счет, своих рублей у него никогда не было. Чаще всего угощал Колька, тем более, что жили на одной улице — почти напротив.

После смерти матери, чтобы выжить как-то, начал гнать самогон. Свое не пил — только пробовал. Получаемый напиток продавал бывшим собутыльникам несколько дешевле, чем средняя цена по деревне. Товар пользовался спросом, и Сашка в ту пору не бедствовал. Он был хил, бородат, весь в наколках, начиная с пальцев рук, где имел синюшные перстни, и неприхотлив. Если у Кольки была чистая и дорогая одежда на выход, то Сашка почти круглый год ходил в кирзовых сапогах и телогрейке.

После первой дозы Сашку обычно тянуло на лирику.

— Вот ты мне скажи, — он вытянул руку с окурком и стряхнул колпачок пепла, — почему аисты в Шишино селются каждый год, а в нашем Беломестном не одного гнезда нет. А тут всего-то два километра-то между деревнями. Не нравится им у нас что ли?

Колька почесал выбритый подбородок и ответил не сразу. Поразмышлял:

— Где рождаются там и оседают, наверное. Ты вот здесь родился, здесь и живешь, и они также. А может, условий у нас нет.

— Каких таких условий? — Сашка хмыкнул. — Квартиры с туалетом что ли? Столбы у нас такие же, а вот не селятся.

— Значит, не в столбах дело.

— А в чем? — не сдавался Сашка

Колька наморщил лоб:

— Откуда я знаю, в чем.

— Слушай, — Сашка оживился, — а давай для них гнездо сделаем. Эксперимент проведем. Научный.

Колька с интересом, словно только первый раз увидел соседа, посмотрел на него.

— Эксперимент, говоришь. — Он почесал затылок. — Мысль хорошая! Надо ее подумать.

— Что тут думать, — Сашка заулыбался и словно уверенней стал, — выпить надо сначала, а потом думать. На трезвую голову кто думает?

Колька неопределенно пожал плечом и потянулся к бутылке.

В следующий момент Сашка невольно втянул голову в плечи: за спиной грозно щелкнул замок открываемой калитки, и оттуда решительно шагнула насупившаяся Нинка. Не обращая внимания на замершую над бутылкой руку брата — этакий ухват, она молча зацепила почти полную посудину за горлышко и, развернувшись, с размаху саданула о поребрик дороги. Отколовшееся горлышко юзом усвистело на ту сторону бетонки.

Так же, не говоря ни слова, Нинка вытерла мокрую руку о подол и крупными шагами скрылась во дворе. Хлопнула калитка и на улице повисла недобрая тишина.

Сашка с трудом оторвал оторопелый взгляд от лужи на асфальте и непонимающе уставился на Кольку. Тот, наконец, опустил руку и медленно вытянулся.

— Ты же говорил, спит.

Колька повертел головой из стороны в сторону, словно разминая вдруг затекшую шею, и шумно сглотнул:

— И что ты от меня хочешь? Проснулась, как видишь, блин.

Сашка глубоко вздохнул и, ссутулившись, осторожно поднялся. Постоял, привыкая к новой реальности, и осторожно спросил:

— Пошли что ли гнездо строить? Раз ничего больше нету.

Колька обреченно поднялся следом.

***

Перед Сашкиным домом остановились.

— Ну что, — Колька пригладил подстриженный ежик, — делать будем на столбе за огородами? — он кивнул в сторону заливного луга, который начинался прямо за заборами. Там проходила заброшенная линия электропередачи, над лопухами и ивняком высились последние два покосившихся, но крепких деревянных столба.

— У меня где-то колесо тележное валялось, если мамка не выбросила.

— И проволоки какой-нибудь захвати, а я пойду по соседям кошки поищу, а то как на столб залезем.

Сашка кивнул и взялся за болтающуюся ручку на деревянной калитке. Колька отправился по дворам.

***

Весна в тот год пришла ранняя. В начале апреля уже просохли обочины. На лугу, местами переходившем в болото, было сыро. Сапоги вязли по щиколотку, а где и глубже. Мужики дружно сопели, но терпеливо продвигались к видневшимся за редкими деревьями столбам. Сашка взгромоздил тяжелое тележное колесо на голову и стал похож на гриб опенок. Колька высоко поднимал кошки, но они все равно цеплялись за длинные жесткие камышины. Прошлогодние репейники гроздьями висли на штанинах. По пути забрались в заросли чертополоха. Острые иголки звенящих от сухости головок торчали в разные стороны, словно противотанковые ежи. С матерками выбрались на чистое место. Первый столб был уже рядом. Бросили на сухое поклажу и остановились отдышаться. Как по команде задрали головы вверх.

— Да, — протянул Колька, — высоко.

— Ниче, я залезу, — засуетился Сашка.

— Ну, давай, надевай кошки.

Тот плюхнулся задом на кочку. Колька помог товарищу застегнуть ремни. Сашка закинул за спину колесо на петле из алюминиевой проволоки, обнял гладкий, будто лакированный ствол, и подтянул ноги почти к подбородку. Зацепился когтями, выпрямился, опять подтянул колени, уперся… Несколько таких движений и он уже на самой вершине. Закрепился и откинулся назад. Колька, козырьком прикрывшись от солнца, следил за его движениями. Привязать колесо на поперечине столба оказалось несложно. Сашка быстро закрутил гибкую проволоку, подергал, проверяя на крепость. Держалось мертво. Ухватившись за колесо, выпрямился, огляделся вокруг.

За перелеском на бугре выглядывал уголок вспаханного поля. Речку скрывала молодая поросль: клен, черемуха, ракита. Ветки еще не оделись зеленью, но апрель уже высветлил голые стволы. Солнышко играло и путалось бликами в диколесье. На желтотравник луга, словно заплатки, весна уже накидала нежные островки зелени с синими крапинами первоцветов. Сашка вздохнул полной грудью и тихо проговорив: «Ну, и что бы им тут не жить», повернул голову вниз.

***

Вечером они сидели на той же лавочке и тихо обсуждали шансы на появление птиц. Оба были уверены, что аисты обязательно обоснуются в их гнезде.

— Все-таки готовое жилье, — в который раз убеждал соседа Сашка, — почти не надо ниче строить. Прилетай и живи. Ну, веток подстели немного. Не дураки же они.

Колька согласно покачивал головой, прищуриваясь, и лез в карман за сигаретами. Сашка охотно протягивал руку с зажигалкой.

Бабка Валя, возвращаясь после школы, остановилась с мужиками.

— Хорошое дело затеяли, — одобрила она, — у нас ученики уже спорят — поселятся аисты или не поселятся.

— Ну и к чему склоняются?

— Не знаю к чему склоняются эти лоботрясы, а я думаю, поселятся. Они же на нашем болоте кормятся, а тут еще гнездо рядом будет. Удобно.

Весь апрель каждый день мужики выходили на луг и внимательно рассматривали тележное колесо — нет ли каких изменений. Иногда Сашка бегал в Шишино, проверяя старые гнезда там.

Аисты прилетели в первых числах мая, но на колесо так и не сели.

Как-то вечером над деревней появился низкий клин пролетающих птиц. Деревенские, не сговариваясь, потянулись на дорогу перед лугом — оттуда было видно Колькино гнездо. В Беломестном его теперь так и называли — «Колькино». Так говорили про дома, сараи, бани, построенные им. Сашку если и вспоминали, то как-то вскользь, не серьезно, никому бы и в голову не пришло назвать гнездо Сашкиным. Сашка первое время, если при нем кто-то говорил «Колькино гнездо», — терпеливо поправлял:

— Это я туда лазил и колесо привязал, а не Колька.

Собеседник вроде соглашался, но в следующий раз все повторялось. Сашка злился, потом вроде смирился.

***

Аисты в тот год так и не прилетели. Они появились годом позже, когда ни Кольки, ни Сашки в живых уже не было.

Колька пропал осенью. Отправился к хозяину дома, который он строил все лето, за расчетом и не вернулся. Такое бывало. Сразу искать не кинулись, решили, что опять ушел в запой и у кого-то остался. Через неделю труп с несколькими ножевыми ранениями пацаны обнаружили в кустах на берегу Донца. Конечно, без денег. Убийц не нашли. Да особо и не искали. Хозяин утверждал, что рассчитался полностью и Колька ушел от него довольный. А больше его никто не видел.

Сашка скончался весной, лишь несколько дней не дождавшись птиц. Еще зимой у него начал болеть желудок, лечиться у Сашки и в мыслях не было. Последний месяц он почти не выходил из дома. Он уже не гнал самогон, питался в основном картошкой «в мундирах» — в подполе еще оставались осенние запасы. Подкармливала непутевого брата и сестра, иногда приезжавшая из города. Он подолгу сидел у окошка, которое выходило на луг, и тоскливо разглядывал раскачивающиеся коричневые головки камыша.

За несколько дней до смерти он постучался в дом к Нинке.

— Входи, — крикнула она с кухни, — не заперто.

Сашка несмело переступил порог и остановился, привалившись к косяку. Он тяжело дышал, как будто только что перевернул несколько тяжелых мешков, на исхудавшем лице разлилась болезненная бледность. Нинка выглянула в дверной проем.

— Ты? Ну, проходи, раз пришел.

Сашка громко выдохнул и смущенно прокашлялся.

— Нин, ты это. — Он пошарил глазами под ногами. — Помру я, наверное. Не дождусь аистов, видно. Так ты это. Это гнездо, когда они поселятся, пусть уж будет Колькино, ладно, а если вдруг второе они заведут, ты уж того, скажи всем, чтоб Сашкиным назвали. Все, какая-никакая память будет. — Он поднял мутный наполненный робкой надеждой взгляд на Нинку.

— Ну, — растерялась она, — я то что, не против. Скажу. Трудно что ли. Да только ты что-то рано помирать собрался.

Сашка словно не слышал ее.

— Спасибо, Нин. — Он сглотнул комок и вытер ладошкой побежавшую по небритой щеке каплю. — Спасибо большое.

— Да не за что, — отозвалась Нинка.

От ее минутной растерянности не осталось и следа. Она двинулась на Сашку высокой грудью:

— У тебя все?

Сашка молча развернулся и вышел в сени.

Нинка прикрыла за ним дверь и, размышляя, зачем Сашке сдались эти аисты, вернулась на кухню. Так ничего и не решив, она полезла в шкаф и загремела посудой.

Дня через три сестра, приехавшая на выходные проведать Сашку, обнаружила брата мертвым. Он лежал на полу у окошка на спине, улыбка застыла на разгладившимся лице.

***

Через несколько дней после похорон крупная белая птица, раскачивая в воздухе длинными ногами и тормозя крыльями, опустилась на колесо. Тетка Валя как раз проходила по улице в школу. Уже по привычке нашла взглядом выглядывающий из зарослей столб с колесом и вдруг невольно охнула и остановилась:

— Прилетел-таки.

Птица потопталась немного, словно проверяя платформу на прочность, огляделась, и слегка согнув голенастые ноги, оттолкнулась от плотного воздуха крылом.

Часа через два на колесо опустились уже два аиста: он и она. Вечером беломестненцы с ближних и даже с некоторых дальних улиц собрались на дороге понаблюдать за птицами, которые, не обращая внимания на собравшихся людей, легко поднимали на вершину столба тонкие веточки — строили гнездо. Вспоминали Кольку и Сашку и жалели, что ни тот, ни другой ни дожил до этого дня. Нинка, не удержавшись, всплакнула. Тетка Валя погладила ее по широкой спине:

— Ниче, не переживай сильно, вот какую память о себе мужик-то оставил. А домов скоко его по деревне стоят — вечную память заслужил.

Нинка утерла торцом ладони короткие слезы и тяжело вздохнула. Аисты уложили на колесо последние веточки и поднялись выше. Сделав круг над людьми, спланировали на болото. И сразу исчезли в высоких камышах.

— Кормиться полетели, — громко предположил кто-то.

Люди потихонечку начали расходиться.

Через месяц пара благополучно вывела трех птенцов.

С тех пор аисты прилетали в Беломестное каждый год. Деревенские светлели лицами, выходя на дорогу у луга, чтобы приветить красивых птиц.

— Колькины, прилетели, видел? — говорили они, встречаясь с кем-нибудь в эти дни.

Через два года после того как мужиков не стало, на соседнем столбе появилось второе гнездо, построенное молодой аистиной семьей. Сельчане, не сговариваясь, назвали его Сашкиным.