Укатанная тележная дорога, в этот час пустынная, легко пружинила под длинными ногами Смагина. Легкая пыль, завихряясь в крошечные буруны, поднималась за его подкованными сапогами. Кленка приложил ладонь к переносице козырьком. На небе ни облачка. И так с самого утра. А после обеда солнце вообще, словно сошло с ума — так пекло, что хоть бросай все дела и лезь охлаждаться в выглядывающую из-за деревьев небольшую речушку Иню. Жаль некогда, надо спрятать книги. Смагин оттер со лба крупные капли пота и прибавил шагу. До спасительного леса, где в тени высоких сосен заманчиво разливалась легкая прохлада, оставалось около половины версты, когда впереди показался выезжающий из-за деревьев княжеский разъезд — десяток дружинников в кольчужках, с мечами и топорами. За спиной у каждого выглядывала дужка лука.

Бежать было поздно. Они заметили Смагина и, о чем-то переговариваясь, подхлестнули лошадей. Клёнка покрепче перехватил короб и мысленно перекрестился: «Пронеси мать-богородица, святая дева, — подумал и добавил, — Ладушка, мать богов наших».

А они уже подъезжали. Конные дружинники, одергивая коней, окружили поднявшего голову Смагина. На него дохнуло густым потом, конным и человеческим, и запахом нагретой кожи. Он-то этот запах отличит от любого.

— Привет, Смагин, — его окликнул, узнавая, десятник — здоровый рубака с лихим русым усом, — куда в такую жару собрался?

Сапожник, кроме десятника, заметил и еще одного знакомца, добродушного крепыша с длинным волосом, подхваченным на лбу перевязью, которому он делал сапоги в прошлом году. «Как же его зовут? — напряг память Клёнка, — по-моему, Никита». Тот тоже узнал сапожника и приветливо кивнул ему. У Клёнки немного отлегло. «Может, и пронесет, главное, держать себя уверенно», — вспомнилось правило, которому его учил отец в детстве, тоже не раз попадавший в похожие ситуации и как-то умудрявшийся из них выбираться без видимых потерь.

Смагин быстро улыбнулся и приподнял короб:

— Вот, сапоги несу в слободу. Ваши ребята заказывали.

Десятник цепко глянул на короб:

— Никита, проверь.

Смагин обмер. Он почувствовал, что в этот жаркий день ему вдруг перестало хватать воздуха. Его бросило в пот, и чтобы не показать дружинникам разрумянившееся лицо, он наклонился над коробом и в этот момент жутко пожалел, что не захватил с собой готовые сапоги Кучи — было бы что показать. А так, похоже, все. Приехал. Если его задержат и доставят в город, там быстро сообразят, откуда у него книги, и тогда голову под топор, однозначно.

Он не двигался. Медленным шагом подъехал Никита. Его конь оказался между десятником и Смагиным. Невольно он загородил короб от взглядов товарищей. Не торопясь вытащил из-за пояса топор и его длинной ручкой приподнял кусок тряпки, прикрывавшей поклажу. Мгновение он рассматривал содержимое короба, затем опустил тряпку.

— Хорошие сапоги делает Клёнка. Кому-то еще повезло, — громко сказал он, разворачивая коня. Тронул повод и, по-прежнему не глядя на Смагина, отъехал.

Дружинники оживились, и Смагин понял, что эти мгновения и для них прошли в напряжении.

— Ну, паря, топай дальше, — десятник погладил коня по шее, — и больше нам не попадайся, — и хахакнул, — шучу, не боись. Двигай, хлопцы. А то мы так домой к вечеру не попадем.

Дружинники одновременно тронули коней. Смагин дождался, пока они удалятся на почтительное расстояние, и только после вздохнул всей грудью — пронесло, и повернул к лесу. То, что только что произошло, надо было обдумать.

Почему Никита его не выдал, Смагин примерно догадывался — к книгам староверов, несмотря на все поповские вопли о бесовщине, якобы упрятанной в них, большинство русичей относились с уважением. И это уважение не смогли перебить ни князь с прихвостнями, ни христианские проповедники.

Книги стоили очень дорого, и тот, у кого они появлялись, сразу будто бы поднимался в иерархии горожан на одну ступень. Теперь к владельцу книги заходили, чтобы послушать вечерком хозяина, которой обычно с удовольствием читал берестяные страницы гостям. Книга была миром, в котором образами рассказывалось о былых временах, и тех, кто такие образы — встающие в воображении картины — видел, считали счастливцами и любимцами богов. Смагин образы видел.

Клёнка, хоть и считался христианином, но принять все порядки, которые ему и его соседям по городу навязывали попы, не мог. «Взять, к примеру, вот эти книги, — рассуждал он, срывая травинку на лесной обочине, и зажимая ее зубами, — ну, какая там может быть бесовщина? Испокон веку кто-то умел читать такие книги, а кто-то не умел.

Это как в моем сапожном деле, не все же могут себе сапоги точать. Что же из-за этого всю обувку перевести надо? Попы не умеют видеть, вот и злятся, наверное, завидуют». Клёнка выплюнул травинку и оглянулся. Тишина стояла в лесу, лишь где-то вдалеке перекликались две кукушки. Комарики изредка присаживались на шею и голые руки Смагина, но как-то ненавязчиво, и он легко избавлялся от них, щелкнув очередного кровопийцу ладошкой. Дорога после городской суеты и сидячей работы казалась лёгкой, и он сам не заметил, как впереди проглянули сквозь сосновые стволы крайние прясла слободских усадеб.

Слобода — небольшой пригород, где издавна селились ремесленники, аз-саки, которых все чаще называли по-новому — казаки, и разные служивые люди. В свое время слобода первой встречала вражеские дозоры и пока навязывала врагам неожиданную битву, город, предупрежденный сигнальными кострами, успевал подготовиться к осаде. Последние лет двадцать вороги в эти края не заглядывали, и слобода постепенно превратилась просто в небольшое село. Хотя караулы по-прежнему стояли на вышках, и разведчики периодически выходили в дальние походы, но были они полностью учебными. Давненько не слышали эти места у подножья великого Уральского камня звона скрещивающихся мечей и тугого спуска натянутой тетивы.

Дом и кузница Вавилы стояли на противоположной окраине слободы. Пока Клёнка проходил ее широкие улочки, иногда здороваясь со знакомыми и незнакомыми слобожанами, навстречу ему пару раз с гиканьем и свистом (куда родители смотрят?) пронеслись на полном скаку несколько всадников — мальчишек лет десяти на грозного вида скакунах, без сёдел. Клёнка незаметно качнул головой: «Ох, уж эти казачата, хлебом их не корми, дай поноситься сломя голову на лошадях».

Вавилу Смагин увидел издалека. Тот — невысокий, но необычайно широкий в кости, с запотелым головотяжцем, поддерживающим густую белокурую шевелюру, и слегка прищуренными умными глазами в своем неизменном кожаном переднике, одетом на голую грудь, сидел в тенечке под рябинкой у кузни — отдыхал. Дверь в кузню покачивалась открытая. Из нее доносилось шипение раскаленного металла, который опускается в воду. Заметив Смагина с коробом, он поднялся навстречу, улыбаясь.

Смагин подошел вплотную и склонился в полпоклона.

— Клёнка, — обрадовался кузнец, поклонившись в ответ, и раскрыл широкие объятья, — вот уж не ждал, какими судьбами занесло? Проходи в дом, сейчас Светозару кликну, пусть квасу принесет.

— Благодарствую, Вавила, не откажусь.

Кузнец обернулся на кузню:

— Светозара, заканчивай там, гость к нам пожаловал.

Светозара, крепкая, под стать мужу, с двумя густыми длинными косами, прихваченными по бокам поясом, чтобы не мешали, появилась в двери, стряхивая мокрые ладони:

— А, Кленка, рада видеть. Пожалуй в дом, — и, ответив на учтивый поклон, направилась по тропинке.

— Вот, — рассказывал Вавила на коротком пути из кузни до крыльца — саженей пятьдесят, — у меня вся семья в помощниках. Сына-пострела Светозара отпустила побегать с казачатами, а сама встала на его место мне помогать.

— Ну, да, — оглянулась жена, — когда же ему еще побегать как не сейчас, пока малец. Вырастет, уже и сам не захочет. А подержать пруты я и сама могу — невелика сложность.

Вавила улыбнулся в усы и молча пропустил гостя вперед.

Изба кузнеца просторная и светлая Клёнке понравилась сразу, еще тогда, когда они познакомились, лет пятнадцать назад. Тот, молодой, но уже мастеровитый гой, прибыл в эти края лета за три до этого из далекой задунайской Болгарии. О себе коротко рассказал, что гораки убили всю семью, один он спасся. И так как больше его с той землёй ничего не связывало, накинул котомку на плечи и отправился на север к единоверцам, куда, по его сведениям, попы еще не добрались. Да только маленько ошибся — лет этак на пятьдесят. Именно тогда впервые гораки принесли к Уралу греческую веру. Постепенно попы прибрали власть, и теперь и здесь жилось не сладко.

«Ты, паря, оставайся у нас, — сказали старики, выслушав его, — попы и у нас лютуют, но мы к ним приспособились — крест носим на шее, а в душе Род со Сварогом живут». Мастеровые люди нам нужны, так что живи, дом всем миром поможем сварганить, а работы у тебя будет немеренно — рядом город, там и доспехи нужны, и подковы, и стрелы каленые.

С тех пор и остался в слободе Вавила. Нацепил крест, чтобы дружинники княжеские в его сторону не косились, и стал себе кувалдой махать. Вскоре женился, а потом и сынок подоспел.

Клёнка поставил короб у порога, перекрестился на красный угол с маленькой иконкой Матери-Богородицы на подставочке и прошел в горницу.

Хозяин усадил гостя в передний угол на лавку, сам уселся рядом. Светозара принесла кувшин брусничного кваса и разлила по плошкам:

— Угощайся, Кленка, квасок с ледника, самое то с дороги.

— Благодарствую, Света, достаток этому дому, — он опрокинул полную плошку и только поставил на стол, как хозяин налил опять:

— Пей, коли нравится. Пока мы тут с тобой погуторим, хозяйка нам сейчас обедать соорудит, — он оглянулся на улыбающуюся жену.

— Сейчас принесу. У нас как раз налимья уха к столу, только разогрею.

Проводив удалившуюся Светозару взглядом, Вавила повернулся к Смагину и пододвинул к себе вторую кружкку:

— Ну, что у вас там, в городе нового?

Смагин глотнул еще ледяного квасу:

— Ничего хорошего. Сегодня попы книги жгли.

— Как жгли? — хрустнул кулаками Вавила, — да кто ж им позволил?

— А кто ж им запретит, когда сам князь попов поддерживает. Собрали целую кучу книг — по всему городу несколько сроков собирали, и подпалил Никифор. Я вон только две, — он кивнул на короб у двери, — и успел от огня уберечь.

Вавила тяжело поднялся и достал из короба книги.

— «Сказание о походе Александра на Русь» — прочитал он первую и поднес к глазам вторую, — «Про Буса славного и великую землю его Русколань». Да…а. — Он положил книги на стол. — Как же у этих поганцев руки-то не отсохли, такое богатство и — в костер.

Кленка поиграл желваками:

— Так они скоро и последних последователей-христиан растеряют. Нельзя у нас так. А князь не понимает. Ему что попы на уши нашепчут, то он и делать рад. Своего разума у человека будто совсем нет.

— Что делать думаешь с книгами? В городе их оставлять нельзя. Раз уж они так за них взялись.

Клёнка кивнул:

— Я тоже так думаю. Потому тебе и принес, ты уже посоветуй, куда спрятать. Может, у себя оставишь?

Кузнец почесал подбородок:

— У меня нельзя, я на плохом счету у попов — в церковь не хожу. Могут и нагрянуть с обыском. Но куда деть я знаю. Есть у меня один знакомец, за хребтом у Горючего камня живет, на бывшем Васильчиковом хуторе. К нам в слободу к моему соседу — шорнику иногда ходит — первоклассную сыромять сдает. Так вот ему такие книги можно отдать смело — не пропадут.

— А почему на бывшем?

— Так сожгли его, ещё лет двадцать назад. Капище искали Белбога. Не слышал?

— Не слышал. Как-то мимо прошло. Я же все с сапогами, иногда, что на соседней улице делается, не ведаю.

— Вот теперь знаешь. Так-то.

— Из-за капища людей не пожалели?

— А кто людей жалеет, когда боги меж собой разобраться не могут?

Клёнка опустил помрачневшее лицо.

— Негоже так. Люди-то причем?

— Это ты так думаешь, хоть и христианин, а другие считают, что староверов только огнем исправить можно, в смысле сжечь. А капище они так и не нашли.

— Капище мне не жаль, а вот людей зачем порешили — не пойму.

— А потому и порешили, что веру отцов своих не предали.

Клёнка тяжело оперся на скрипнувшие плахи стола:

— Не понимаю, что происходит. Мы же все внуки Даждьбога, чего поделить не можем? Христос же учил, что хорошим людям объединяться надо в борьбе со злом. А у нас все наоборот — русичи — почти родственники, а ненавидят друг друга, как чужие…

— Это хорошо, что ты это понимаешь, плохо, что высокие мужи наши до этой простой истины додуматься не могут.

Вошла Светозара с чугунком ухи и поставила его на стол. Мужики замолчали. Клёнка потянул носом:

— Какой запах! У нас в городе уха так не пахнет.

Зардевшаяся Светозара зачерпнула полный половник ухи:

— Скажешь, Клёнка, тоже. Уха — она везде уха.

— Неправда твоя. У вас на природе все вкусней, чем в городе.

Женщина налила две полные глиняные тарелки, Вавила тем временем нарезал печеный каравай, прижимая его к груди.

— А себе что не налила? — Вавила замер с занесенной ложкой. — Садись с нами.

Светозара стянула с плеча узорчатое полотенце и кинула его на стол:

— Нет, побегу. У меня там заготовки остывают — хочу глянуть, что получилось.

— Ну, беги, раз хочешь глянуть, — усмехнулся кузнец и повернулся к гостю, — как дите малое. Первые стрелки мне помогла сделать — вот и невтерпеж.

Светозара махнула подолом, разукрашенным оберегами-коловратами, и умчалась. Мужики глухо застучали деревянными ложками.

После обеда Клёнка собрался уходить. Вавила не удерживал гостя:

— За книги не переживай. Я как передам их, тебе сообщу.

— Узнай у него. Могу ли я когда к нему зайти — почитать их?

— Узнаю. Думаю, не откажет старик.

— Ну, тогда здоровые будьте. Светозаре поклон передай, да скажи — уха у нее замечательная. Я лучше нигде не пробовал.

— Передам с удовольствием, ей приятно будет.

Мужики коротко поклонились друг другу и на том расстались.