За то время, что я не прикасался к этим записям, ничего, в сущности, не изменилось. Я пробую жить дальше, но иногда всё вокруг кажется сделанным из того же вещества, что мозги…
Ну да, я думал, что заспиртовал их ещё при жизни… Но в такие вот дни кажется, что я выкурил их наружу — мозги, и вот ходишь потом по собственным извилинам, а там бегают чёрные мыши — прямо по проспекту, бессовестные, не говоря уже про метро, где, ожидая электрички, видишь, как оживает камешек щебёнки и начинает метаться между рельсами, шпалами…
В один из таких дней, заполненных реминисценциями (наверное, просто послеалкогольный синдром, потому что это настроение на меня накатывает, если я не пью подряд несколько дней), я съездил посмотреть на дом, адрес которого мне подсказал Феликс… Оказалось, что в подвале, где был «приёмный пункт» для картин, теперь питейное заведение, хозяин которого — молодой высокий парень в камуфляжных штанах и футболке с непонятными мне русскими буквами (первые две были универсальными: «НЕ…», но потом — что-то из греческого алфавита, что это на самом деле русский, а не греческий, мне сказал владелец майки и кнайпы, а что за слово у него на груди написано, я уже не стал спрашивать) — не знал, что здесь было не только тридцать, но и три года назад… Какой-то склад, по его словам, но точно он не знал, потому что два года назад кто-то выкупил подвал и устроил там распивочную. Почему-то прогорел и сдал подвал ему — на весьма выгодных условиях… Кабак то есть совсем новый, ему меньше года, название — «BZW BAR» — довольно банальное, хотя мне оно, конечно, что-то такое говорит… Или, точнее, ничего не говорит, но то, как оно ничего не говорит, не даёт то есть ответа на вопрос… Что-то выдаёт всё-таки…
Хотя если не впадать в паранойю — а у меня нет ни малейшего желания в неё впадать — название никакое… Часть речи: искусственный союз… Слегка напоминает название другого кафе — в Швабинге — «U.S.W.», только не само помещение, а его название…
Я бы предпочёл, чтобы на том месте, где я родился, было написано: «…и так далее», но там написано то, что написано, т. е. «…или бар», — и если Ахим прав… Последнее словосочетание — начало «правды»…
Вот так, не впадая в паранойю, я тем не менее, допивая третью кружку пива Löwenbräu, был погружён в какую-то дурацкую буквенную чехарду… Пока не услышал женский голос: «Здесь свободно?» — «Да», — сказал я и зачем-то сделал жест рукой, мол, присаживайтесь. Это не понравилось девицам — наверное, я махнул рукой как-то чересчур залихватски…
Они оглянулись по сторонам, но полностью свободных столиков не было, а идти к столику, за которым тоже кто-то сидел, было бы невежливо — по отношению ко мне… Кроме того, там они могли получить поворот от ворот, кто-то кого-то мог там ждать, а я никого не ждал и ясно — может быть, чересчур ясно — дал им это понять своим жестом… В общем, они подсели за мой столик, достали из сумочек красные пачки «голуаза», зажигалки… Я подумал, что они похожи на солдат, занимающих позиции в окопе…
Может быть, я так подумал, потому что мы сидели в подвальчике, как бы в блиндаже…
Скорее всего, потому что кто на них собирался нападать? Я — нет.
Моя голова была занята другим… Я пытался почувствовать это место, так сказать, нутром…
И мне показалось, что я на самом деле что-то ощущаю… Конечно, скорее всего, это было только моё воображение…
Ну и что, воображение тоже ведь может стать воронкой, в которую засасывает… Как на полотне Альтдорфера…
В общем, я чувствовал себя этаким scanner’oм…
То есть даже сверхчувствительным мюнхенским мальчиком…
И ещё я вспомнил… Я вспомнил видео в подземном переходе, о котором я уже писал — о переходе «Макс-форум»… А на видео было запечатлено возвращение Клауса Манна в разрушенный Мюнхен в 1945 году…
Но я всё-таки что-то путаю, я видел это не в «Макс-форуме»… В Литературном доме, ну конечно… Просто получилось похоже на инсталляцию, потому что архивное видео было запущено в бесконечном цикле, и к тому же крутилось в будочке… Чтобы туда войти, надо было отодвинуть чёрный плотный занавес… А там была темнота — в будочке… И в темноте мерцал маленький голубоватый экран…
Клаус Манн в военной форме приближался к родительскому дому…
Девушка, стоявшая на балконе, кричала ему сверху, что лестница, по которой он собирается подниматься, может обвалиться в любую секунду…
И Клаус послушно поднялся по времянке… Вот он уже стоял на балконе рядом с девушкой, поселившейся в чьём-то пустом полуразрушенном доме… И спрашивал, знает ли она, кто жил в этом доме перед войной? Девушка отвечала: «Вроде какой-то писатель».
«Do you know which writer lived in this house?» — допытывался у неё Клаус Манн…
Я помню, что видео меня настолько поразило тогда, что я простоял в тёмной будочке несколько его полных периодов, слыша этот вопрос снова и снова: «Do you know which writer lived in this house?»
Текст — то ли из дневника, то ли из письма в Калифорнию — отцу, читал сам Клаус, на английском, со множеством интонационных подчёркиваний…
«Do YOU know WHICH writer…».
И ещё один вопрос он ей задавал — тоже бесконечное число раз: «Что было в доме во время войны?»
И она отвечала: «Этот дом принадлежал СС». А потом уточняла: «Это был дом общества «Lebensborn». Знаете, сколько прекрасных деток здесь родилось?»
Или она говорила «было зачато»?
В моём понимании это было что-то вроде борделя — под одной крышей с роддомом… У меня никогда не хватало смелости разузнать об этих домах и об этом обществе (руководимом лично Гиммлером) более подробно… Потому что мой отец родился в 44-м… И он был круглый сирота — некого было потом спросить, так что вполне могло быть, что его зачатие, а может быть, и рождение произошли в таком доме… Может быть, даже именно в этом — доме семейства Манн…
Это не совсем безумные домыслы, что-то я слышал, когда он обсуждал своё происхождение — не со мной, конечно, считая, что я ещё очень маленький и всё равно ничего не понимаю… А я и в самом деле был очень маленький, поэтому мало что запомнил… Это подозрение мелькнуло впервые задолго до того, как я посмотрел видео в Литературном доме, хотя совсем уже беспочвенным его — это подозрение — тоже нельзя было назвать…
Подозрение, стало быть, заключалось в том, что я смотрел на дом, в котором был зачат мой отец… А может быть, и рождён, я точно не знаю, как функционировал «Lebensborn»… Дела этого общества были окутаны тайной, но я думаю, что в наше время завесу над этой тайной не сложно было бы приоткрыть… Просто я не хотел…
Я больше не буду возвращаться к этой теме, если Ахим мне не сказал, значит, так надо, а может быть, он и сам не знал… Где именно его вытащили из-под мюнхенских руин…
Но дело ведь было не только в этом… Даже если этот дом ко мне лично не имел никакого отношения, что-то было в этих кадрах транс-персональное… Где-то на уровне архетипов… Возвращение блудного сына… Гиммлер ведь устроил бордель-роддом вот именно в этом доме — в рамках магического действа, направленного против Томаса Манна…
Но старшему это всё было как с гуся вода… Он как назвал этот парк волшебным в 19-м году, так и забыл о нём преспокойно…
Зато младший Манн был потрясён…
Вот тебе и «Kind dieser Zeit», думал я, вот тебе и «Treffpunkt im Unendlichen» — всё в этот момент для Клауса сошлось в одной точке… «Turning Point»?.. Ну да… Вот тебе, вот тебе…
Особенно Treffpunkt im Unendlichen — trifft… Потому что сцена мне представлялась какой-то невероятной… Во всяком случае, подходящей больше для романа, чем для автобиографии…
Кроме того, видео крутилось в бесконечном цикле…
Снова и снова Клаус спрашивал, что было в этом доме…
И девушка ему отвечала…
И он спрашивал: «Do you know…».
Что должен был испытать этот «декадент», этот «предатель рода человеческого», узнав, что как раз в их доме было открыто предприятие «Lebensborn»…
Мало того, что на него всю жизнь давила фигура отца… Так теперь ещё и отчий дом… Завис и готов был рухнуть прямо ему на голову — такое ощущение было, когда я смотрел эти кадры…
И я постарался вообще об этом больше не думать… И заодно — о том, что в этом самом подвале — «BZW» — я… Что? Ничего, я не был здесь зачат, я не родился здесь, максимум, что могло здесь быть… Это что меня сюда могли подкинуть… Ну и что? И зачем на этом зацикливаться, говорила Штефи, — и была права…
Позвонить ей? Но я не верю в жизнь после жизни…
Почему я именно сейчас о ней подумал? Не знаю… Ах да, наверное, потому что я увидел её из окна кафе Литературного дома… Когда пил там после выставки «Манны» со старым писателем Хельмутом Меллингом…
Я его не знал раньше и книг его не читал, просто у него было свободное место за круглым столиком, я спросил разрешения, сел… Мне нужно было чем-то залить эту выставку, это видео… Чтобы в голове перестал звучать голос: «Знаете, сколько чудесных деток были зачаты в этом доме?»
Я попробовал поделиться своими впечатлениями с писателем… Кстати, как я узнал, что он писатель? Спросил ли я его, или он сам мне это сказал, я уже не помню… Мы немного поговорили с ним о том о сём, он что-то рассказывал мне о колебаниях отца Клауса, прежде чем он — отец — took the side — по отношению к «брату Гитлеру»…
Я же в свою очередь попытался поделиться с ним тем чувством, которое испытал в чёрной кабинке, глядя на Встречу в бесконечности с Ребёнком этого времени, приближающимся к Точке Возврата…
И вдруг я прервался, потому что увидел за окном Штефи… Окна в этом кафе огромны, от пола до потолка, притом что потолок очень высокий, в кафе есть второй ярус… Штефи шла по земле, но одновременно как бы летела… Она забегала вперёд по отношению к своему спутнику… Взмахивала руками… Смеялась… Я подумал, что никогда не видел её такой счастливой, никогда… Она была в плаще с пелеринкой, коротком и чем-то напоминавшем пачку балерины… Да-да, она делала па, смеялась, подбрасывала в воздух жёлтые листья… А лица её спутника я не разглядел, я видел его только со спины, воротник чёрного полупальто был поднят… Да и что бы мне дало созерцание его затылка? Уверенность в том, что это — не я?
— Meine Ex (моя бывшая), — сказал я писателю, когда пара исчезла за углом церкви св. Сальватора. — Так о чём мы говорили?
— О Маннах, — сказал писатель, — о чём же ещё… Но может быть, вы хотите догнать вашу подругу?
— Нет, — сказал я, — это невозможно. Знаете, она считала, что у меня затянувшийся инфантилизм…
— Ничего страшного, — сказал писатель, — согласно Шопенгауэру, большинство женщин это как раз и любит… Вам просто попалось исключение, подтверждающее правило. Но догонять её тогда в самом деле не стоит… Разве что вы сумеете стать enfant terrible… И предпринять инфантерийную атаку, — он улыбнулся, а я огляделся по сторонам и… вдруг очутился в другом кафе — так у меня часто бывает: слово, сказанное за одним столом, догоняет меня за другим…
Я сидел в подвальчике, где согласно легенде… О которой я уже достаточно или даже слишком много написал, так что больше не стоит об этом… За моим столиком, как я уже тоже, наверное, сказал, сидели две девицы, я отодвинулся на своём стульчике довольно далеко и смотрел на них, или точнее, сквозь них…
Прислушавшись к разговору, я понял, что они говорят о пластической хирургии…
И сфокусировал взгляд на их лицах…
Это немного заинтересовало меня, потому что нельзя сказать, чтобы это были две уродки…
И, значит, если они хотели изменить свою внешность, в этом могло быть что-то другое…
«Если плоть произошла ради духа, это — чудо. Если же дух ради тела, это — чудо из чудес. Но я, я удивляюсь тому, как такое большое богатство заключено в такой бедности…».
Ну я вспомнил это не дословно, сейчас просто переписал из первоисточника…
Диалог же привожу по памяти:
.— Ну и как бы ты хотела себя изменить, моя дорогая?
— Нос укоротить.
— Зачем? Такой прекрасный швабский носик…
— Лиза, не говори так. Не лги, а то я не буду тебе верить и в других вопросах.
— Нет, ну правда, мне он так нравится…
— Тебе нравится, а мне он стоил немало слёз… Я думаю, что Карстен меня бы не бросил, если бы мой нос был короче…
— Ну это не факт, и вообще, на чёрта он тебе нужен… Хотя если честно…
— Что? Ну, говори!
— Я бы тоже изменила свой…
Прервусь, чтобы от себя добавить: если у первой девицы нос ещё можно было назвать проблематичным… То есть мне такие как раз нравятся, но я готов допустить, что укорачивание его сделало бы девицу ближе к неким стандартам… То у второй нос был идеальным… Маленький такой, курносый носик… Чем он её не удовлетворял? Я подумал, что если она сейчас это не скажет, я вмешаюсь в разговор и спрошу у неё… Но меня опередила её подруга:
— Ты-то зачем, Анна? Ты что, с ума сошла?
— Я бы его удлинила, — сказала Анна.
Лиза рассмеялась и сказала:
— Это ты меня так утешаешь?
— Ничуть. Тебя не нужно утешать, ты сама это прекрасно знаешь…
— Но зачем тебе удлинять нос?
— Я недавно решила попробовать кокаин. Ну надо же когда-то, взрослая уже девочка… Я купила самый лучший, какой есть, мне порекомендовала Лесли, а она знает в этом толк… Ну и вот, купила, пришла домой, всё сделала, как полагается.
— И что?
— И ничего! Понимаешь, вообще ничего!
— Ну развели, бывает…
— Нет, так я пошла к ним! Чтобы устроить скандал. И знаешь, что они мне сказали? Что у меня нос слишком короткий! Что общая площадь рецепторов слишком мала для того, чтобы кокс подействовал…
Лиза расхохоталась. Не очень противно (я вообще-то не люблю подобный хохот, но этот меня не сильно раздражал).
— Это не шутка, он действительно так сказал.
— Кто?
— Дилер.
— Ой, не могу! И ты из-за этого хотела бы удлинить свой нос?
— Ну не совсем… Я и раньше задумывалась, а это было научное подтверждение…
Присмотревшись к ней внимательнее, я подумал, что нос действительно… Наверное, всё-таки слишком уж короткий… Если смотреть анфас, это незаметно, но в профиль оказывалось, что носа почти что нет… И всё лицо от этого казалось обрубленным…
Обе девицы вдруг посмотрели на меня…
— Прошу прощения, — сказал я, — в чём дело?
— Да ни в чём, — сказала Лиза, — правда, Анна?
— Правда, — сказала Анна, — ровным счётом ничего. Мы просто вместе вдруг задумались…
Я не стал ждать, пока они мне скажут, над чем они вместе задумались… Я подумал, что мой нос как раз представляет собой среднее арифметическое их… органов обоняния, и хищный взгляд этих глаз… Мне не по душе…
Или они увидели меня насквозь? Пиноктико, как там у него было с носом… А, дядя Феликс?
Нос у меня нормальный… Может быть, потому что я никогда не лгу? Надо как-нибудь попробовать…
Я встал и пошёл к стойке — расплатился и был таков… Уже поднявшись из подвальчика на улицу, я подумал, что на самом деле обе были не так уж и плохи, а может быть, это вообще была моя судьба, по крайней мере, одна из них, ведь на этом самом месте, w. а. г. h…
Но ноги несли меня дальше, я дошёл до метро, а там уже чары кончились, так далеко они не распространялись и дело тут было, конечно же, не в длине чего-то там… А в том, чтобы видеть дальше своего, скажем, носа…
То есть в том, что меня вообще мотает из стороны в сторону, как свободный электрон… Или, скорее, нейтрон, нейтрино… Я не хочу сказать, что чувствую себя в последнее время совсем бесполым… Но как-то ни одна девушка… не берёт за душу… Во всяком случае, эти «с носами»… Хотя смешно… Я вдруг подумал, что весь их диалог мог быть домашней заготовкой, направленной на то, чтобы вовлечь меня — или того, кто мог быть на моём месте, в разговор… Хотя, с другой стороны, может, они вообще лесбиянки, кто их знает… И уставились на меня на самом деле только из-за носа… А что там у меня дальше — в голове… Или, скажем, в штанах… Их совершенно не волновало…
Так или иначе, я уже ехал в метро, за окном, на стене тоннеля, мелькали стробоскопические картинки, реклама мотоцикла, какого-то нового римейка «Харли-Дэвидсон»… Как будто Ивл Канивл на этот раз решил перелететь не через машины, а через все вагоны поезда… И прыгнул в тоннель, как Ахим… Правда, Ахим прыгнул в вертикальный, а этот летел по горизонтали…
Ну что ты там потерял, отец, думал я, вход «в полую Землю»?
Нет, в этом тебя никогда нельзя было заподозрить…
Потом в окне поплыла желтоватая темнота, и вдруг стал на мгновение виден несущийся по соседнему тоннелю поезд… В противоположном направлении… Как будто бы на миг приоткрылось параллельное пространство, я видел пассажиров, они видели меня… Я успел с кем-то встретиться взглядом и от этого стало немного страшно — лёгкое головокружение, как будто взгляд был нитью, которая могла выдернуть тебя из сидения, перенести в соседний поезд или бросить на рельсы…
А на улице шёл дождь, у меня с собой не было зонта, и был, таким образом, прекрасный повод, чтобы зайти в ближайший пивняк… Я уже было думал так и поступить, как вдруг вспомнил, что за углом находится кнайпа, в которой, возможно, ещё собираются жители параллельного пространства… Или точнее — времени, или, как говорят, другой жизни… Была такая жизнь, когда я едва ли не каждый день бывал в этой кнайпе… Поэтому чёрт с ним, с дождём, подумал я, это же совсем рядом — в пространстве, а во времени — так далеко… Что стоит, наверное, преодолеть сто метров — и заодно десять лет…
Я толкнул дверь и вошёл в «Контрабас» точно так, как закрывают глаза и представляют себе комнату, где жили в детстве…
Мои попытки отыскать свой собственный исток никуда не привели… В какой-то дурацкий подвал, где две дурочки посмотрели на мой нос… Или это мне приснилось в метро?
Во всяком случае, теперь вокруг была самая что ни на есть реальность… Пусть и десятилетней давности, зато — надёжный кусок… Пространства, настоянного на времени… Ничего с тех пор не изменилось… Почему десять лет?’ Пять — я перестал сюда ходить пять лет назад. А впервые вошёл десять лет назад, всё правильно… За стойкой новое лицо… А может, хорошо забытое старое, в последнее время Марк часто менял лица за стойкой, какой-то нервный он был, не помню уже, почему… Никого нет, впрочем, ещё рано, народ собирается обычно где-то к полуночи… Несколько человек, незаметных каких-то, по-моему, это дужи.
Раньше в эту кнайпу дужи не ходили — в том-то и был её смысл, поэтому-то здесь и происходили за полночь такие столпотворения, что Марк вынужден был нанимать «вышибал», которые стояли на входе и не давали давке в зале перейти через критическую черту. Мы все были там как будто в автобусе, который ехал в час пик где-то в Одессе…
Габи сделала когда-то такие снимки в Одессе, очень похоже было на то, что творилось в «Контрабасе»… Куда мы все ехали только, непонятно… Сюда, что ли?
Сейчас здесь пусто, только несколько дужей поблёскивают невидимыми очками, за стойкой спиной ко мне сидит девушка, незнакомый мне бармен стоит на стульчике и вытирает тряпкой и без того чистые бутылки, расставленные в маленьких ячейках огромного шкафа, который Марк десять лет назад привёз из Южного Тироля… И столы эти дубовые оттуда же, а вот стулья теперь другие, я помню, раньше они были с красными металлическими спинками, с облупленной краской, потому что так же, как столы и шкаф, прожили не одну жизнь в тирольской деревушке…
Бармен зачем-то протирает бутылки, расставленные в маленьких квадратных ячейках шкафа, который вполне мог бы подойти для картотеки… Вот именно: не для самих книг, а для библиотечного каталога…
А за стойкой сидит девушка… Вся в чёрном…
Я, кажется, её видел, когда сам был здесь завсегдатаем… По-моему, мы с ней однажды разговаривали в другой жизни… Вот только о чём? Я напрягаю память… О лошадях?
Может быть, но подробностей я не помню, равно как и уверенности у меня нет, что это та же самая девушка… Имени я, конечно, не помню, может быть, мы когда-то и представились друг другу, но когда это было… Может быть, я её сейчас путаю с другой…
У той была странная привычка — при разговоре с тобой она периодически умолкала и, покачивая головой, как бы прослеживала взглядом невидимый шарик, блуждавший в автомате меж многочисленных луночек…
В старых пинболл-автоматах была такая игра, и она явно в неё играла, когда слышала что-то новое для себя… Она хлопала ладонью по стойке и запускала это новое, как такой никелированный шарик, блуждать среди нарисованных ландшафтов… И в зависимости от того, попадал ли шарик в итоге в какую-нибудь луночку или нет, она произносила, или не произносила: «Канн зайн» («Может быть»).
— Может быть, что мы знакомы? — говорю я, вставая и подходя к стойке со своим бокалом хеллеса.
— Канн зайн, — повторяет она, убирая с лица длинную чёрную чёлку. У неё взгляд «эмочки», но при этом что-то не видно прочих атрибутов…
Она смотрит на меня и, по-моему, не узнаёт. А я вижу, что это точно та самая девушка, что всегда думает, прежде чем ответить…
На этот раз она сравнительно недолго думает, впрочем, ничего и не говорит, просто подтверждает, что всё может быть, всё бывает…
И вдруг я вижу слезу, которая катится по её щеке…
И падает прямо в её бокал с хеллесом…
Отчего хеллес делается ещё светлее…
Наверное, это уже не первая слеза, думаю я. Мне правда кажется, что её пиво намного светлее моего…
— Что случилось? — спрашиваю я.
— Я не прошла комиссию в Гезундхайтсамте.
— Ты… очень больная?
— Да нет, ничего страшного… Просто у меня лишний вес.
— Ну и что? Ты прекрасно выглядишь…
— Да ладно… И это тут ни при чём.
— А что при чём?
— Я не могу стать учительницей рисования.
— Из-за лишнего веса?
Если бы из глаз у неё при этом не текли слёзы, я бы подумал, что она меня разыгрывает…
«Эмо-бой весит не больше сорока килограммов», — сказала мне Штефи, когда я спросил её, что, собственно, сейчас означает это «эмо»… Она прочла мне целую лекцию, в которой были и такие слова: «Эмо-бой…». Да, но бог с ним, с эмо-боем, а что там было с эмо-гёрл?
«Тогда как эмо-девушки покрыты татуировками, как русские матросы…». Однако про вес эмо-девушек я ничего так и не вспомнил, кроме того, я по-прежнему был не уверен, что передо мной вот именно эмо-девушка…
Но она плакала по-настоящему… Это было странно, если учесть, как она пропускала в себя других… Ну или их слова… Только если они, поблуждав где-то в закоулках её задумчивости… Попадали в лузу, или не в лузу, но куда-то там…
И вот теперь, если допустить, что она не шутила и она на самом деле где-то застряла, её не пропустили куда-то туда, куда она хотела, — из-за лишнего веса… А значит, и объёма, потому что вес — это плотность, умноженная на объём, да?..
Но при чём тут рисование? Нет, это какая-то глупая шутка…
— Не плачь, — попросил я, — расскажи, что всё-таки случилось…
— Я же тебе сказала, я сегодня была в Гезундхайтсамте. На комиссии. Которую я не прошла. Меня взвесили. И сказали. Что я. Могу учиться на учителя. Только если похудею… Знаешь, на сколько?
— На сколько?
— На девятнадцать килограммов.
— Они что, сумасшедшие?
— Я не знаю. Наверное. Это фашизм.
— Не плачь, фашизм не пройдёт…
— Я, конечно, поправилась в последнее время. Но столько я вообще никогда не весила! Я имею в виду столько, сколько они сказали… Минус девятнадцать… Вообще никогда… — она всхлипнула.
— Слушай, — сказал я, — конечно, всё понимаю… Точнее, ничего не понимаю… Но скажи, ты уверена, что ты хочешь быть учительницей?
— Не уверена!
— Ну так…
— Что так? А если мои картины не будут продаваться? Что мне делать? Так я бы пошла в школу…
— Но почему учитель рисования должен весить на девятнадцать килограммов меньше?.. Я понимаю, если бы ты хотела стать учительницей физкультуры…
— Послушай, это на самом деле неважно. Любой учитель гимназии является государственным служащим, что рисования, что физкультуры… А госслужащим может стать только тот, кто соответствует определённым медицинским нормам… В том числе и весу… Вот и всё.
— Ужас. Я и не знал…
— Значит, ты никогда не хотел стать госслужащим.
— Точно, не хотел… Последний вопрос: ты уверена, что ты хочешь работать в школе? Ты прости меня, конечно, но… Ты думаешь, детки сейчас лучше чиновников Гезундхайтсамта? Знаешь, как они взвешивают своих учителей?
Я увидел, как она скатала из моих слов маленький никелированный шарик, оттянула рычажок и… шарик полетел по разрисованной плоскости, стал блуждать в закоулках…
Осталось только вспомнить её имя… Можно было, конечно, и спросить, но мне почему-то хотелось вспомнить…
— Нет, — сказала она, подумав, — я не думаю, что дети лучше. Но что мне делать? Учить детей рисовать казалось мне единственной возможностью зарабатывать на жизнь… если не живописью… То где-то рядом, понимаешь?..
Я не смог вспомнить её имя, зато у меня шевельнулось другое воспоминание…
— Ты живёшь в этом доме, — сказал я, — прямо над «Контрабасом», я прав?
— Да, — сказала она, — странно, что я при этом тебя совершенно не помню. Ты что, был у меня в гостях?
— Not yet, — сказал я, и она смахнула с лица волосы, слёзы… Даже попробовала улыбнуться.
— Нет, ну скажи, какие сволочи, — подняла она бокал и мы чокнулись, — просто Оруэлл отдыхает…
— Ты имеешь в виду «Animals Farm»? Или «1984»?
— Я имею в виду курятник, в котором мы все тут жили, как оказалось…
Но я бы сказал, что комнатка Дженни скорее напоминала клетку для канарейки. Там негде было повернуться, кроме того, что комнатка была очень маленькой — метров восемь, наверное, она была ещё и завалена шмотками, книгами, CD, виниловыми пластинками…
При этом сама Дженни была скорее похожа на чёрную курицу, чем на канарейку…
Впрочем, чаще всего она и так сидела внизу, в «Контрабасе», на высоком стульчике у стойки — чем не насест…
Не могу сказать, что я так уж похож на кенаря, но с того самого дня, когда Дженни не прошла комиссию в Гезундсхайтсамте, я стал проводить в её комнате гораздо больше времени, чем она сама…
Может быть, меня выписало ей в качестве утешения какое-то другое учреждение?
Или нас приписали друг другу… Потому что, как я сейчас понимаю, я и сам находился на грани… Сидя в «BZW», я ощущал как бы столб пустоты, в который меня неумолимо затягивало… И потом, переместившись в «Контрабас», я увлёк этот столб за своим солнечным сплетением…
Так что когда я кончал в тот вечер, ухватившись руками за Rettungsring сидевшей на мне Дженни, я думал о том, что это — настоящий спасательный, без которого я бы утонул…
И не мог не восхититься, когда Дженни повалилась на бок, мудрости нашего языка…
Свою квартиру я в этот период посещал не часто, раз или два в неделю… Домашних животных там не завелось — разве что белка могла запрыгнуть сквозь открытое окно — я оставлял окна приоткрытыми — и сразу же выпрыгнуть обратно, убедившись, что есть у меня нечего, даже если по сусекам поскрести… Я вычистил квартиру полностью от всего съестного, отключил холодильник…
Зато Дженни, кажется, доставляло тайное удовольствие… Превращение простыни в скатерть и наоборот… С чем я, естественно, пытался бороться… Но моя борьба с Дженни в этом вопросе быстро переходила вот именно в простыню… А потом снова в еду, причём именно так, как она хотела с самого начала, то есть прямо в постели, неважно, пиццу мы ели в тот момент, суши — да всё что угодно…
Пожалуй, это было единственным, что омрачало мою жизнь… Но я с этим мирился и даже — как я теперь понимаю, получал от этого какое-то дополнительное удовольствие… Которое тщательно скрывал — даже от самого себя, и пробовал с ней ссориться…
Пока Дженни не доказала, что то, что происходит во время ссор — тарелки, летящие в стены и т. п., — намного хуже, чем тихий ужас повседневного неряшества…
Месяц я провёл почти безвылазно в её квартире и в «Контрабасе», который, впрочем, воспринимал как продолжение её квартиры… И моей войны за чистоту другими средствами: в «Контрабасе» можно было не только выпить, но и закусить каким-нибудь «клубным сэндвичем», не роняя крошки в постель, потому что постель при этом находилась за потолком…
Когда Дженни уходила работать в мастерскую, я оставался лежать на матрасе в каком-то полубреду… Закрывал жалюзи и полностью открывал окно. Лежал весь день, отделённый от Бёмештрассе перфорированной изгородью, шум машин мне не мешал, в многочисленные дырочки проникал холодный ноябрьский воздух.