Линецкий подумал, что Переверзев может провести в море всю ночь, и поэтому о ночлеге на суше нужно заботиться самому.
Он был не бог весть какой палаточник, всё это для него было не так легко, колышки, верёвочки... Особенно ночью.
Темнота, впрочем, была теперь неполной. На пригорке включился фонарь.
Рядом с фонарём была трансформаторная будка, и теперь, когда все дневные звуки утихли, слышалось громкое жужжание.
От распределителя провода шли куда-то вправо, в сторону мыса, за которым, по идее, должна была находиться старая правительственная резиденция.
Где во время путча был вроде бы как заперт Михаил Горбачёв.
Линецкий, используя в качестве молотка булыжник, попытался вогнать в гальку колышек, но дождь перестал моросить, и он решил спать под открытым небом.
Было тепло, капли слепого дождя мгновенно высохли. Вокруг снова лежали сухие круглые валуны, посыпанные тальком, как попки младенцев...
- Спишь? - тихо спросил Переверзев.
- Нет, - сказал Линецкий, и Переверзев зажёг фонарик:
- Вода что-то не очень, - вздохнул он, - я думал, она здесь будет чище.
Через минуту метафизкультурник уже дрыхнул.
А Линецкий не мог никак выключить звук, доносившийся из трансформаторной будки. Вроде бы пейзаж был лишён всех признаков цивилизации - при свете это напоминало панораму в музее природы, "Мир за миллиард лет до нашей эры", или что-то в этом роде... Море, глыбы, можжевельник... Ну при чём тут этот зуммер? Или - о чём?
О ком и о чём...
Линецкий думал было встать и пойти по берегу, потащить за собой спальник... Пойти - это, конечно, не получится, по этим глыбам надо будет пробираться осторожно, кое-где на четвереньках... Чтобы не упасть и не ударить мозжечок...
Лень вставать, вот если бы как-то так перекатиться... Примоститься где-нибудь там на плоском камне, подальше от этой огромной жужелицы...
Но он понимал, что причина бессонницы не столько в трансформаторе... В конце концов трансформатор гудел не громче, чем старый холодильник в его квартире. Но напоминал что-то совсем другое... Линецкий вдруг вспомнил похороны школьного приятеля, который не так давно покончил с собой... Глебова хоронили на далёком новом кладбище, которое выглядело как чистое поле. Но почему-то прямо над свежевырытой могилой нависали высоковольтные провода. И слышно было громкое жужжание. Непонятно было, почему могила должна была быть вырыта прямо под этими проводами, когда вокруг столько свободного места. Как будто Глебова хоронили в облаке электронного смога.
Электричество всегда представлялось Линецкому настолько таинственным, что поневоле приходили в голову мысли... Хотя мыслями их нельзя было бы назвать... Просто в памяти всплывали фразы, которые проникали в разговорную речь, когда они были одноклассниками... "Мертві бджоли не гудуть i не потiють..." Или анекдоты типа: "Что нужно делать в случае ядерной войны?" "Спокойно превратиться в пучок быстрых электронов и атаковать противника".
При жизни Глебов выращивал кристаллы в научно-исследовательском институте.
Фианиты, или что-то в этом роде... Алмаз и пепел... День чудесный...
Странно было думать об алмазах, глядя на безжизненное тело Глебова, которое к моменту похорон уже наполовину разложилось.
Кто-то в своей речи повторял вехи его жизненного пути: школа, университет, защита на кафедре физики твёрдого тела...
Последние годы они редко виделись, но когда-то были близкими друзьями, даже после школы... Ссорились последний раз в пятом классе. Глебов начал чем-то возмущаться, Линецкий сказал ему: "Не возникай!" Все слова теперь имели другой смысл...Трансформатор больше не гудел, кто-то листал тетрадь с рисунками, на которых были изображены машущие руками и ногами человечки. Белобрысые и белозубые, как гимнасты на параде тридцатых годов... Линецкий снова попытался вогнать в гальку колышек, но валун, которым он ударил по металлу, раскололся, по руке потекла жидкость, вызвавшая омерзение. Это был белок... Вокруг - это была не галька, а яйца каких-то существ... В лучшем случае, страусов... В худшем - динозавров.. Хотя, кто знает, что лучше... У страусов яйца высиживает самец... То есть всё, что было дальше, зависело от того, чьи яйца... Но этого, как и многого другого, Линецкий не смог вспомнить... Был ли это сон во сне, или он на самом деле просыпался, а потом засыпал... Под утро ему приснился сон, в котором было что-то вроде "однополого секса". Или просто полого - несмотря на то, что секс был оральным, у партнёра не было лица...
Но был, очевидно, рот... "Птеродактили, педерасты, абстарактисты..." - бормотал Линецкий, не в силах всё вспомнить... Сны разом засветились на солнце, как фотоплёнка...
На миг на сетчатке проступил "Крик" Мунка... И всё рассеялось... Но ещё не совсем проснулся... Куда-то просунул голову, невозможно понять, с какой она теперь стороны... К примеру, вот эти самки... Кажется, что они наяву... А, вот чья палатка лежала под целлофаном, - продирая глаз, думал Линецкий, - а вон и камрад замер, потянувшись... Статуя "Бронзовый век", Эрмитаж... Нет-нет, наш физрук покрепче "Давида"... Давид по сравнению с ним жалкий задохлик... Голиаф... А что пенис? А пенис - как у греческой статуи... Но он не стесняется... Может быть, даже специально не прикрывает, чтобы побороть комплексы... Ландау ходил с яблоком на шляпе... Но при чём тут Ландау? Потому что Давидович? Или всё дело в шляпе? Которая предохраняла Дау... От падения яблока на голову... И умер Ньютон в Ландау галантном... Правда, в оригинале - Коперник... А шляпа в теории сновидений означала женские гениталии... Но это было в теории... А на практике я уже проснулся... И нет ни шляп, ни гениталий... То есть гениталии у них, может, и есть, и может быть, даже женские...
Да, это самки... Грузные... Хотя и не толстые... Ширококостные... Рококо... Безгрудые... Дебелые девки.... Жарко-то как... А я ещё в этой рубашке...
Он стянул с себя потные джинсы и байковую рубашку.
"Я, наверно, родился в байке..." - пропел вслух... Оставшись в одних плавках, он почувствовал приятный ветерок, как будто теперь только подувший с моря...
- Кто это там? - спросил Линецкий у Переверзева.
- Крайне неприветливые... Текстильщицы.
- Почему текстильщицы?
- А есть два типа людей: нудисты и текстильщики.
- Что за идиотизм, - пробурчал Линецкий и упал в море.
А вечером он подумал, что определение им подходит.
Под расстеленной палаткой у них там был целый гардероб...
То есть это были те ещё текстильщицы...
Они не боялись всё это оставлять и не просили за всем этим приглядывать в своё отсутствие.
Впрочем, ясно, что Переверзев пошёл к ним просить о присмотре за вещами, только чтобы познакомиться. Он ведь никуда не отходил от моря дальше, чем на сто метров.
Правда, от суши отплывал чёрт знает куда, в нейтральные воды.
Переверзев предложил им салат из рапанов, помидоров и лука. Но они отказались и от салата, и от всех бесплатных приложений, вроде совместных заплывов и ночных ныряний... Они сами по себе заплывали в нейтральные воды... Но вот именно - сами по себе...
И по суше они ходили тоже, хоть и рядом совсем, но по какой-то такой своей нейтральной территории...
Днём они загорали topless, или спали в тени огромной глыбы. Втроём, в обнимку.
Когда солнце садилось, одна из них умелыми движениями профессиональной фокусницы извлекала из плоского склада вечерние платья с перьями, туфли на шпильках, бижутерию, косметику... Они красили друг дружку и шли гуськом в сторону посёлка. Туфельки при этом держали в руках... Перепрыгивали с камня на камень босиком, обувались только на трассе. На вопросы отвечали угрюмо и односложно... Вскоре их уже никто ни о чём и не спрашивал. Линецкому ни одна не нравилась, во всяком случае в их дневном обличьи. Эти плечи... Может, пловчихи? Скорее всего, местные... Все три очень похожи... То ли сёстры, то ли так они вместе поистёрлись об эти камни... Солнце, воздух и вода... - бормотал Линецкий, - не говоря про лучших друзей... Лучших, чем мы с физруком... Но нам не очень-то и хотелось... Или, точнее, мне... Для физрука внешность женщины вообще ведь не играет никакой роли. По крайней мере, он это декларировал... Так что его бы вполне устроила одна, - говорил себе Линецкий, переводя взгляд с коричневой спины туземки на менее тёмную спину Переверзева, - или даже все три... Если правда хотя бы половина из того, что он мне наговорил... Да нет, широкой души человек, чего уж там... Широчайшей. Впрочем, это опять же мышца... А у него душа везде переходит в мышцу... А у меня мышцы нет, и душа ушла в пятку... Или её вообще не было... Как писал Уайльд... О душе и о теле говорят только те, у кого нет ни тела, ни души...
Осознав корыстную сущность туземок, Переверзев перестал их замечать. Даже когда они проходили совсем близко. Линецкий, в отличие от него, продолжал поглядывать на них, скорее всего - машинально...
Ещё, может быть, потому, что коричневые тела этих самок придавали ландшафту дополнительную дикость - Линецкому это нравилось.
Вечером он впервые пошёл в посёлок.
Людей там было мало. Несравнимо меньше, чем в Рыбачьем, где он оставил жену.
От нечего делать Линецкий заглянул в каменный дом, на котором была вывеска "Казино".
Рулетка была неподвижна, вокруг неё сидели всё те же три дикарки...
И больше никого в зале не было.
Муляж, макияж, Мулен Руж... Но без ветра: мельница стоит, духота...
Откуда-то из глубины зала появился парень в камуфляже и спросил у Линецкого, чего он желает. Линецкий сказал, что ничего, просто посмотреть, и парень тогда сказал: "Это ж не музей".
Он походил по аллеям, нашёл переговорный пункт, поменял деньги на жетоны.
Покрутил диск и нажал на кнопочку.
"Представляешь, я расстался с Инной, - сказал Линецкий, - осознал весь абсурд... Сижу один в Форосе. Ну, с каким-то фриком из Питера. Он подводник, а я умираю от тоски. Ты не хочешь приехать?" "По-моему, - сказала Оксана, - ты меня за кого-то не того принимаешь. Передавай привет своей Инне". "Говорю тебе, я с ней расстался...." "Пока, пока, мне некогда", - сказала Оксана и повесила трубку.
Похоже, что последняя встреча была действительно последней.
Впрочем, их было уже так много, этих последних встреч...
А потом, встретившись в каких-то гостях, они вдруг вместе выходили из квартиры, ехали на лифте вниз.
Или на последний этаж, как в последний раз... Люк оказался открытым, они вышли на крышу... А там эти битумные покрытия... У Оксаны потом были чёрные ладони, да и у него...
У неё к тому же платье было выше колен, и все колени после этого тоже были чёрные...
И на платье - мазутный след... Но это от провода, на который она его вешала...
Линецкий вспомнил ровную чёрную наклонную линию, перечеркнувшую платье, и подумал, что глупо было ей отсюда звонить. Может быть, они ещё когда-нибудь так же случайно попадут на крышу... Через запасной выход... А всё остальное уже давным-давно перечёркнуто.
Лет пять назад Оксана спросила его, почему он не хочет развестись с Инной. Если они такие "разные люди"?
Очень осторожно спросила, спокойно... Так, между прочим, как будто ей это всё равно...
"Нет, мне просто интересно, - сказала Оксана, - ты всё время говоришь, что вы разные люди, но при этом..." И Линецкий, как идиот, стал размышлять вслух на крайне щекотливые темы... брачной метафизики.
То есть о том, что существует на самом деле только одна женщина... И один мужчина...
Пока не заметил вдруг, что Оксана переменилась в лице.
- Так какие же вы тогда разные люди, Линецкий? - сказала она с нескрываемым презрением, - вы абсолютно одинаковые... Брось... Разные люди! Была харьковская группа с таким названием, я её любила... А потом она знаешь как стала называться? "ГПД", то есть "Группа продлённого дня"! И вот это гораздо больше подходит для тебя с твоей Инной. Для вашего замечательного дуэта... Если бы ты знал, как мне уже осточертели эти ваши песни... Ну всё, мне пора. Не звони мне!
Короче, глупо было звонить отсюда Оксане... Просто глупо и всё...
Но что ему было делать? Форос казался каким-то заколдованным. Горы не пропускали сюда не только облака... Время тоже здесь было непроточным... Они приехали в среду... Линецкий не только не помнил, какой теперь день недели... У него было такое чувство, что среда оказалась сплошной...
Наверно, чтобы хоть как-то во всём этом разобраться, он вспомнил определение из университетского курса механики сплошных сред...
И определение, таким образом, перешло в его теперешний дис-курс...
В его тотальную дис-квалификацию...
Неизвестно, что теперь имелось в виду под "средой", день недели или его омоним, но definition теперь выглядело так:
"Для каждой картины можно найти наименьшую площадь фрагмента, отдельное рассмотрение которого ещё позволяет определить, чьей кисти принадлежит эта картина. Если в какой-либо среде можно выделить такой фрагмент, который обладает всеми её свойствами, и при этом вся среда состоит из таких фрагментов, то это - сплошная среда".
Линецкий, щурясь, вглядывался в окружающий ландшафт...
Чёрт его знает, чьей он был кисти... Скорее всего, не одной... Разные слои краски... Штабеля тонких коричневых пластин в трансформаторе... Одна на другой, одна на другой... Их, или не их... Дребезжание расслаивало воздух... Дрожащее марево висело над раскалённой галькой... Море, прикрытое целлофаном... Как-то не бросалось в глаза... И хотя день сменял ночь... Казалось, что и тут происходят накладки... Днём высоко в горах блестела золотая точка... Купол церквушки, стоявшей на краю пропасти... Старушка, у которой он покупал персики, сказала, что церковь была отреставрирована по инициативе Раисы Максимовны Горбачёвой... А ночью по поверхности моря гулял солнечный зайчик... Который отбрасывал купол церквушки... Так Линецкий подумал в первый раз, когда это увидел... Да и потом, когда заснул на солнце, выпив предварительно полбанки домашнего вина... А проснулся, когда было темно... И, увидев светлое пятнышко, гулявшее по чёрной воде, он подумал...
И не только в тот раз... Физрук по ночам проводил столько времени в море, что Линецкий, глядя на скользившее светлое пятнышко, иногда забывал, что это...
Или, если вспоминал, то начинал тогда уже верить в правоту профессора Мулдашева... В его гипотезу о существовании водного бестелесного человека...
Линецкий прочёл об этом в газете "Аргументы и факты"...
В страницы которой Переверзев завернул маслянистые банки тушёнки...
"При анализе настенных росписей можно понять, что гиганты подносили к вычлененным частям тела (голове, рукам и т. п.) водную прану, переписывали всю водную информацию и переносили эту информацию в сосуд с водой, имитирующий эту часть тела. Далее они соединяли все макеты воедино, копируя человеческое тело, и переводили жидкую воду внутри них в воду четвёртого состояния... после этого, как я думаю, удаляли макеты и получали вязкое колыхающееся целое водное человеческое тело..."
"Такое вливать может только чайник", - сказал Линецкий Переверзеву, прочитав статью.
Но ночью... Глядя на блуждающий светлый кружок, он подумал: "А может, правда, такие телеги - лучший способ передвижения... Под-воды... Из Мариуполя в Марианскую... Оп-ля... А там стаи этих... Рыб-фонарей... Или нет, они не плавают косяками... Они как наш физорг... Хотя физорг не рыба-фонарь... Рыбы используют свет вовсе не для того, чтобы что-то найти... А чтоб внезапно разлившимся сиянием ослепить нападающего... Ну, или сбить с толку... А кто там на них нападает? Разве что человек... Водный и бестелесный...
Нет, нет, там есть рыбы-светляки, которые охотятся при помощи фонарика... Он у них на таком хоботке... Но они живут на два километра глубже, и это как-то всё не стыкуется...
Раз он охотится с фонариком, то он как раз и есть... Не рыба-фонарь, а рыба-рыбак... Нет, он человек, он... Своим фонарём он ведь тоже сбивает с толку... Меня, например... Он — человек, который был Средой... Но боялся стать Четвергом... И поэтому сразу стал Пятницей... - где-то на этом месте цепь глубочайших прозрений прервалась, и пьяный Линецкий, почувствовавший себя наконец стопроцентным Робинзоном, вновь провалился в сон...
Проснулся он, когда уже вовсю светило солнце. Плавать Линецкий не любил, но из-за жары вынужден был большую часть дня проводить в воде. На суше камни превращались в сплошную жаровню. Поэтому он сидел или лежал на подводных камнях, у самого берега, ничком, опираясь на предплечья, периодически отползая немного вглубь, как бы натягивая покрывало морской глади себе на голову...
Там он замирал на какое-то время, озираясь по сторонам открытыми глазами... Его вполне устраивал такой коэффициент преломления... Маску он надел всего один раз... И увидел, что подводный ландшафт - точная копия наземного... Только в миниатюре. Камни, покрытые зелёными водорослями, повторяли отроги Яйлы... Там были и маленькие рожки Ай-Петри, и копия Байдарских ворот... Линецкий воспринял это как подтверждение старой максимы о микро- и макрокосмах... Что вверху, то внизу... Что слева, то справа...
Вывод: куда ж ты денешься с подводной лодки?
Линецкий поэтому не видел смысла идти в подводники...
Выйдя на берег, он что-то вдруг вспомнил, полез в рюкзак и достал оттуда "мыльницу".
Решил "добить" плёнку, на которую начал снимать в Рыбачьем: Инна на фоне волны, Инна за столиком кафе...
Теперь же, вспомнив совет знакомого фотографа - как делать панораму, Линецкий щёлкал, поворачивал фотоаппарат и снова щёлкал...
"Сколь же радостней прекрасное вне тела..."
После того, как Линецкий проделал это два раза, снимать больше было вроде как и нечего...
Забегая немного вперёд, скажем, что в итоге разницы между "семейной" и "холостой" половинами плёнки не оказалось даже малейшей. Плёнка была с самого начала неправильно заправлена (это выяснилось, когда Линецкий в Феодосии отдал её на проявку), и всё это время вместо того, чтобы переползать на валик другой катушки, она крутилась вхолостую вокруг собственной оси...
В Форосе Линецкий этого ещё не знал, но что-то смутно предчувствовал... И по тому, как пейзаж брал его в оборот (он ещё раз позвонил Оксане и сказал что-то совсем уже идиотское... "В результате сенсорного голодания я здесь стал вегетировать..." - после этих слов Оксана в очередной раз повесила трубку). И потом, когда они с Переверзевым наконец-то решили уехать... То, глянув на рюкзак, лежавший на гальке, прежде чем взвалить его на плечи, Линецкий подумал, что этих нескольких дней... Вот именно - не было... Что они с физруком только что познакомились на автобусной остановке, подошли к морю и поехали обратно...
Он ещё вспомнил фразу, которую слышал ребёнком, когда отдыхал на Юге с родителями. Только тогда эти слова имели совсем другой смысл и произносились при денежных расчётах за снятую комнату... А теперь, хоть и комнаты никакой не было, слова, тем не менее, показались ему настолько уместными, что он произнёс их вслух.
- День приезда и день отъезда у нас считаются за один день, - сказал Линецкий.
Переверзев молча кивнул, и они пошли к трассе.