Хулио завершил свой воображаемый рассказ об этих фантастических событиях, обращенный к реальной женщине, которая сидела на другом конце больничного кафетерия, и, дойдя до того места, где реальность, подчиненная словарю, начала расширяться, впуская в себя комнаты, шкафы, холодильники, взглянул внутрь себя и оценил ситуацию: он выпил уже три чашки кофе и две рюмки коньяка, и это благодаря им сумел так глубоко погрузиться в свои мысли. Неудивительно, сказал он себе, едва шевеля губами, я ведь не пью, оттого и такое несоответствие между дозой и произведенным ею эффектом.

Он повел глазами из стороны в сторону, силясь за несколько секунд восстановить действительность, но вскоре вновь остановил взгляд на воображаемой собеседнице, которая сидела за тем же самым столиком, что и неделю назад, в тот самый день, когда в эту клинику поместили отца. Она доедала десерт и читала – или делала вид, что читает, – книгу, прислоненную к кувшину с водой. И была неотличима от Лауры, постаревшей на двадцать лет, причем от Лауры с той, с катастрофической стороны бытия, потому что у нее тоже был слегка покатый лоб, неподвижные веки, очень выпуклые надбровные дуги. И при внимательном взгляде на лицо этой женщины очень трудно было отрешиться от мысли, что сквозь него проступает череп.

Но он предпочел все же не строить иллюзий по поводу таких совпадений, да еще обнаружившихся столько лет спустя, а просто припомнил – уже не обращаясь к воображаемой слушательнице, но с долей вызванной спиртным развязности, развязности, можно сказать, риторической, то есть ни на кого не обращенной, – что давняя история нисколько не улучшила положение в реальном мире. Когда болезнь отступила, жизнь вернулась в свою привычную колею, которая его вновь повела в школу, а отца – к энциклопедии и английскому языку. И как только установился прежний порядок, небольшое сближение между ними, наметившееся в те дни, прекратилось немедленно, сменившись возраставшим от года в год отчуждением. Не случилось ничего отрадного и во всем том, что касалось Лауры. В первый же день, когда после уроков он подошел к ней на улице с видом сообщника, считая, что их совместная история, жертвами которой стали они оба, дает ему на это право, Лаура высмеяла его так жестоко, что он оправился лишь через несколько месяцев. И только его отношения с грамматикой претерпели необъяснимые изменения – по крайней мере, с точки зрения учителей.

И он никогда больше не возвращался на ту, другую сторону и потому не мог бы со всей определенностью утверждать, что для обитателей того мира все кончилось благополучно. Но так или иначе, женщина, читавшая сейчас книгу в нескольких метрах от него – и на расстоянии в двадцать лет от поведанных им историй, обладала, несомненно, той свойственной некоторым запахам способностью воскрешать в памяти давно забытую улочку, выводить на поверхность потонувшие образы.

Они уже несколько раз оказывались в этом кафетерии вместе, однако она никак и ничем не показывала, что узнает его. Иногда приносила с собой таинственный пластмассовый чемоданчик, и Хулио представлял, что внутри лежат, наверно, пробирки. Может быть, она перевозила с места на места анализы крови.

Он в последний раз окинул ее ностальгическим взглядом, расплатился за комплексный обед, за кофе и коньяк и, не вполне отчетливо соображая, поднялся в палату на третьем этаже, где его отец, хоть и во сне, прилагал свирепые усилия к тому, чтобы дышать. Он уселся в шезлонг у окна и взял со столика словарь синонимов и антонимов, привезенный несколько дней назад. Словарь был удобный, но убогий. Слово апокалипсис, к примеру, антонима не имело, так же как и генезис, что было уж совсем странно. Зато пьяному полагалось целых два – трезвый и тихий. Как будто если пьяный, так обязательно – буйный? Вот он сейчас был пьян и тих. Опьянение было сродни ощущениям человека, получившего весточку с отчизны, ставшей чужбиной, а спокойствие – присущим тому, кто знает, что всякая отчизна есть всего лишь жуткий мираж (антонимом жуткого – вот ведь глупость! – словарь считал человечный). Прочитав наугад еще несколько статей: антонимом несчастного был, как и следовало ожидать, счастливый, а покорять – освобождать: еще одна ошибка, потому что он вот, например, неизменно покорялся тем, кто его освобождал, Хулио сделал тематический обзор этой комнаты, чтобы удостовериться, что логический порядок – разумнее алфавитного. Итак, там находились отец и сын, кровать и больной, простыни и графин с водой, кислородный баллон и телевизор на выступающей из стены двухметровой консоли. Прибавил к списку шкаф, чья распахнутая дверца позволяла видеть складную кровать, предназначенную для того, кто будет находиться в палате вместе с пациентом, и вот это как раз казалось чем-то экстравагантным: кровать могла бы с тем же успехом находиться внутри поддельного холодильника, или за фальшивым книжным стеллажом, или по ту сторону черных штор (настоящих или нарисованных), или просто под открытым небом, чтобы облегчить потребителю доступ. Такой подход оказывался не менее случайным и произвольным, нежели алфавитный принцип: и там, и там не действовала никакая иная логика, кроме логики привычки. И даже окно, проделанное посередине стены в этой комнате, показалось ему внезапно чем-то аномальным. Да, конечно, оно служило для того, чтобы высовываться из него, но для чего было нужно высовываться? Дойдя до этого крайнего пункта в своих рассуждениях, он заметил раскрытый рот отца и спросил себя, зачем проделано на лице это отверстие. Потом уступил искушению опустить веки и уснул со словарем на коленях.

Вскоре проснулся и не сразу понял, где находится: едва открыв глаза, наткнулся на удивленный взгляд отца, который, судя по всему, давно уже наблюдал за ним.

– Как это называется? – спросил тот, шевеля одной правой стороной губ и указывая на них.

– Рот, – ответил Хулио.

– В рот, закрытый глухо, не влетит муха, согласен? Но с чего бы им туда влетать?

– Это же поговорка, папа. Не надо понимать буквально.

Хулио оставил словарь синонимов и антонимов на краю кровати и понял, поднимаясь, что не сможет вернуться в редакцию. Болела голова, а кроме того, им владело нервное напряжение – действие еще не выветрившегося хмеля. Он прямо из палаты позвонил шефу и извинился, что не придет. Было еще рано, однако он решил идти домой и оставить себе весь остаток дня.

– Мне пора.

Отец взял книжку здоровой рукой и, постаравшись придать лицу – правой его стороне – озабоченное выражение, ответил:

– Дефектный какой-то словарь. На муху антонима не дает. И на рот – тоже.

– У этих слов нет антонимов, папа.

– Да быть того не может. Всякое действие рождает противодействие. Таков непреложный физический закон. Или пренеложный? Как правильно? Ну, неважно… Суть в том, что не может быть ни мухи, ни рта без немедленной возвратной реакции, наподобие отдачи при выстреле. В противном случае в природе непоправимо нарушилось бы равновесие.

Он говорил обрубками слов, шевеля только половиной рта и, наверно, языка, но Хулио мысленно вставлял за него недостающие слоги. И домой он пришел, так и не сумев отыскать ничего, что могло бы иметь значение, обратное мухе и рту. Не мог он и представить себе мир, где немухи будут влетать во вселенную нертов или вылетать оттуда. Благотворные последствия алкоголя уже полностью сошли на нет, но нежеланные – безотчетная тревога и нервозность, неприятные ощущения в желудке, головная боль – никуда не делись. Он прошел в ванную, достал из аптечки таблетку болеутоляющего и принял ее прямо там, запив водой из-под крана. Потом направился в спальню, повалился на кровать, закрыл глаза и, вызвав в памяти придвинувшееся будто из тьмы времен лицо женщины в кафетерии, а потом сопоставив то единственное, что совпадало с его приключением там, что он называл левой стороной носка или жизни, испытал боль такой силы, что плакать захотелось. И он заплакал – несомненно, это опять нежеланным образом сказывалось выпитое. Другое дело, что плакал он как бы напоказ, чтобы скрыть, быть может, что теперь, по прошествии стольких лет, чувствует себя таким же одиноким и всеми брошенным, как и тогда, но все же он плакал, и подобающие случаю слезы лились из глаз и должным образом увлажняли подушку. Наверно, надо было, подумал он, навсегда остаться на той стороне, там, где, по крайней мере, можно было рассчитывать на любовь или что там еще пробуждала в нем Лаура?

Внезапная мысль заставила его привскочить и сесть в постели. А что, если он, сам того не зная, живет на этой, другой стороне? Быть может, отец прав и в самом деле у слов муха и рот некогда существовали противоположные значения, просто никто уже не помнит об этом? Неделю назад редакция послала его «освещать» манифестацию, главным лозунгом которой было: ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИНФРАСТРУКТУРА! – и Хулио вернулся в газету в растерянности, не зная, что писать, потому что это напомнило ему другое уличное действо, где люди выкрикивали слово танки. Вместе с тем нельзя было не признать, что первополосные новости уже довольно давно не имели отношения к значительным событиям, но, казалось, кроме него, никому в редакции нет до этого дела.

Он поднялся, подошел к окну и увидел то же, что всегда, – узкую улицу, заставленную вдоль обочин автомобилями. Женщина толкала перед собой детскую коляску, ища, как бы перейти на другую сторону. Его поразило, что жизнь в этом хаосе воспринимается как должное, и в течение нескольких мгновений он ни капли не сомневался, что пребывает в той части вселенной, которая уже вступила в процесс распада. Но как давно он идет? И, во всяком случае, как следует вести себя, чтобы обрести полноту хотя бы немного упорядоченной реальности?

Хулио вышел в коридор, который всегда представлялся ему некой черной дырой, способной связывать между собой очень далекие миры, и, оказавшись в глубине его, собирался уж толкнуть стену в поисках нового измерения, как вдруг услышал звонок. Оправившись от замешательства, пошел открыть дверь и обнаружил на пороге девушку – она была чуть ниже его ростом, с гривой неестественно золотистых волос, а в руках держала папку.

– Простите за беспокойство. Мы проводим социологическое исследование среди жителей этого квартала, и вы бы очень помогли мне, если бы любезно согласились ответить на несколько вопросов.

Он заколебался было, но почти умоляющее выражение, появившееся на лице девушки, сломило сопротивление. Пригласил войти, раз уж так, предложил присесть и подождать немного, пока он завершит одно неотложное дело.

– Я скоро.

Снова исчез в коридоре и вошел в ванную – удостовериться, что на лице нет следов недавних слез. Их и не было, если не считать легкого покраснения век, но ведь оно появлялось и когда он слишком много времени проводил у компьютера. Присел на бортик ванны и повторил фразу, только что произнесенную гостьей: Простите за беспокойство. Мы проводим социологическое исследование среди жителей этого квартала, и вы бы очень помогли мне, если бы любезно согласились ответить на несколько вопросов. С какой безупречной правильностью построена фраза: Простите за беспокойство. Мы проводим социологическое исследование среди жителей этого квартала… И проникнута чувственностью, которую он почувствовал тотчас. Он мог смаковать вкус каждого слова, зная, что, прежде чем попасть к нему на язык, они побывали у нее во рту. Ощутив неуместное волнение, намочил краешек полотенца, провел им по лицу и вернулся в гостиную. Девушке, которая сняла пальто, но еще держала его в руках, явно было не по себе, как ни пыталась она это скрыть. Ей было страшновато. Хулио предложил ей единственный стул, чтобы ловчей было управляться с папкой, сам же остался стоять. Покуда она объясняла, с какой целью проводится опрос, он разглядывал ее колени, где под кожей чересчур явно обрисовывались кости, и наконец пришел к выводу, что во всем облике ее есть нечто архаичное, хотя именно эта тщательно скрываемая старомодность придает ей особую прелесть.

– Сколько тут человек?

– Простите?

– Я спросила, сколько человек проживает в этой квартире?

– Три, – ответил он, даже не запнувшись, хоть и сам не мог бы сказать, ради чего или для кого (ну, впрочем, может быть, чтобы гостья успокоилась) он лжет так бесстыдно. – Мы с женой и сын.

Девушка и в самом деле вздохнула с облегчением и следующий вопрос задала уже уверенней:

– Стало быть, семья. Какого возраста ребенок?

– Ему тринадцать лет… то есть на самом деле – уже почти четырнадцать: исполнится в этом месяце, – ответил он, подражая сослуживцу, любившему подобные уточнения.

– Можно ли узнать, сколько лет вам и вашей супруге?

– Конечно можно. Мне – тридцать шесть, жене – тридцать четыре.

Покуда она заполняла клеточки опросника, только что изобретенное Хулио семейство начало обрастать плотью правдоподобия:

– Обоих сейчас нет дома. Сыну исправляют прикус, и каждую среду они ходят к ортодонту.

Фразу Сыну исправляют прикус он на прошлой неделе услышал в автобусе и сохранил в памяти, сам не зная зачем, а теперь вдруг обнаружил, испытав при этом удовольствие человека, который нашел карамельку в кармане давно не надеванного пиджака. Она была приятна на вкус: Сыну исправляют прикус.

– Сколько тут комнат?

– Три. В третьей, когда сын был маленьким, жила нянька. А теперь там мой кабинет. Я журналист.

– Профессия – это дальше, в следующей графе, но хорошо, я запишу. А ваша жена чем занимается?

– У нее своя картинная галерея.

– Скажите, пожалуйста, вы предпочитаете делать покупки в крупных супермаркетах или в небольших магазинчиках?

– Ну, раз в неделю, обычно по субботам, мы все втроем отправляемся в торговый центр и делаем там стратегические запасы – масло, рис, молоко, кофе и прочее. Но хлеб и всякие мелочи покупаем в лавочках у нас в квартале.

Покуда девушка делала свою работу, Хулио без труда представил себе лицо своего сына тринадцати (на самом деле – уже почти четырнадцати: исполнится в этом месяце) лет от роду и его улыбку, открывавшую аппаратик для коррекции прикуса. Жене он приспособил лицо той женщины из больничного кафетерия, так напоминавшее ему Лауру. Последние вопросы, к его удивлению, касались того, как именно он привык потреблять культурный продукт. Хулио довольно часто покупал книги, но ему и в голову никогда не приходило, что и это – один из видов потребления. Когда девушка ушла, он мысленно проглядел анкету и снова удивился – все, чем он занимался в жизни, было таким личным, что неизменно происходило вне рыночной конкуренции.

Когда, запив полдесятка галет стаканом молока, он пошел спать, то чувствовал себя главой семьи – и это было совершенно ново для него.

– Можно сказать, что болезнь Альцгеймера – теперь во всякой бочке затычка. Стрижено ли, брито, порвано или распорото – всем ставят этот диагноз, но афазия вашего отца не имеет с этим ничего общего. Она объясняется тромбозом. Идет процесс потери информации, проблемы с жестким диском, если позволено будет применить компьютерный термин, и в данный момент мы можем объяснить его только закупоркой сосудов, приведшей к кровоизлиянию. Если это будет прогрессировать, вашему отцу придется заново выучить все, что он забыл, а также восстанавливать подвижность левой стороны с помощью упражнений по реабилитации. У меня был пациент, который после нескольких инсультов трижды учился читать заново, это я к тому, чтобы вы имели представление. А вот насчет того, сможет ли он обслуживать себя самостоятельно, когда выпишется, давайте выписки и дождемся. Знаю, знаю, все это создает для близких множество неудобств и передряг, я и сам бы хотел высказаться как можно более определенно, но течение таких болезней чревато непредсказуемыми поворотами.

Хулио откровенно признался врачу, как трудно ему будет в нынешних обстоятельствах забрать отца домой: он единственный сын в семье, а у него, в свою очередь, есть сын тринадцати (на самом деле – уже почти четырнадцати: исполнится в этом месяце) лет. Жена у него тоже – не домохозяйка, у нее – своя картинная галерея и т. д. Они не смогут взять на себя все заботы по уходу за больным, а нанять круглосуточную сиделку им попросту не по средствам.

– Не будем торопить события, – стоял на своем доктор. – Пока что ваш отец лежит у нас и получает надлежащее лечение. С другой стороны, бывали случаи, когда память вдруг восстанавливалась, причем мы и сами толком не могли объяснить почему. Во всяком случае, ваш отец отдает себе отчет в этой потере, а это – прекрасный отправной пункт.

Хулио вышел из кабинета уже за полдень и потому решил перекусить в кафетерии, а время до обеда скоротать у отца. Больного он застал за чтением: надев очки, где отсутствовала одна оглобля (забавно, что именно левая), тот изучал словарь синонимов и антонимов.

– Гляди-ка, – сказал он, показывая на книгу вздернутым подбородком, – у слова удар тоже нет антонимов. Зато приводят целую кучу разнообразных синонимов, тут тебе и затрещина, и оплеуха, и подзатыльник. Кстати, что значит дать леща?

– То же самое и значит.

– Это называется устойчивое словосочетание?

– В общем, да.

– А скажи-ка… – Отец отложил словарь, и лицо его внезапно будто помолодело: правда, одна лишь левая сторона. – Скажи-ка мне… произнеси-ка фразу, которая тебе нравится сильней всего… больше всего приходится по вкусу.

– Да я не знаю, право…

– Ну, давай, давай, напрягись.

– Мы проводим социологическое исследование среди жителей этого квартала, и вы бы очень помогли мне, если бы любезно согласились ответить на несколько вопросов.

Половина лица задрожала от хохота. Казалось, отец до известной степени оправился. Более того – до болезни за ним не замечалось таких внезапных приступов веселья; он всегда был натурой угрюмой и сумрачной. Впрочем, Хулио по опыту знал, что доверяться этим наблюдениям не следует. В любую минуту и безо всякой видимой причины может наступить ухудшение и отец вновь впадет в прежнюю прострацию.

– Давай еще.

– Еще?

– Да.

– Сыну исправляют прикус, и каждую среду они ходят к ортодонту.

На этот раз отец не рассмеялся – на лице его появилось тревожное выражение, как если бы в этих словах что-то обеспокоило его: может быть, рассогласование в лице. Хулио, решившись пойти на непредусмотренный риск, добавил:

– Эту фразу я сейчас произношу чаще всего.

– Почему?

– Потому что это правда.

– Почему?

– Ты разве забыл, что у тебя есть внук?

– Сколько же ему лет?

– Тринадцать… то есть на самом деле – уже почти четырнадцать: исполнится в этом месяце.

Отец впал в свою обычную мрачность и вновь взялся за словарь. Хулио прочитал вчерашнюю газету и спустился в кафетерий, как раз когда там было больше всего народу. Как он и предвидел, все столики оказались заняты, а женщина, похожая на Лауру, сидела на своем всегдашнем месте – книга была прислонена к кувшину с водой, а чемоданчик с анализами крови – или что там было? – лежал на соседнем стуле.

– Вы разрешите мне здесь присесть? Так много народу…

Она кивнула и вновь вернулась в свой мир. Войти в него со своей позиции Хулио не мог, потому что книга была в обложке. Тогда он воспользовался паузой и спросил:

– У вас здесь лежит кто-нибудь из родных?

– Нет, что вы. Я работаю неподалеку, а сюда прихожу поесть – здесь дешево.

– Я уже видел вас раньше… Простите мне мое любопытство – мне всегда хотелось узнать, что вы носите в этом чемоданчике? Пробирки, наверно, или что-нибудь в этом роде?

Она засмеялась – и тем только усилила общее ощущение старомодности, которой веяло от нее.

– Да ну что вы! – повторила она. – Это картотека, переносная картотека. Я работаю в коммерческом училище. Координирую все курсы, а поскольку у нас несколько зданий, приходится перевозить карточки с места на место. Но это все отговорки, – добавила она словно бы по секрету. – На самом деле мне нравится заботиться о студентах, чтобы знать, как их зовут, и запоминать их лица, хотя некоторые фотографии сделаны в автомате. Они очень удивляются, когда при встрече я обращаюсь к ним по имени. Так что видите – все очень просто. А вы?

– Я журналист.

– Я имела в виду – здесь по каким делам?

– У меня здесь отец на третьем этаже. Полупарализован после инсульта и вдобавок начал терять память.

– Вот как… – протянула она.

Покуда говорили, Хулио с рассеянным видом взял ее книгу и начал вертеть в руках, чтобы словно ненароком открыть и прочитать название. Называлась она «Предприятие как живой организм».

– Да, мне приходится читать такого рода литературу. А вы работаете на телевидении?

– В газете.

– А я газет не читаю. Времени не хватает. Да и потом, с ними – как с романами: я им не верю. Наш учитель литературы требовал, чтобы мы читали романы, но у меня не шло ни в какую, и подружка мне пересказывала самую суть. Но это – мой дефект…

– Да отчего же?

– Не знаю… плохо, наверно, когда человек книжек не читает.

– Ну как же не читает? Читает, – Хулио показал на книгу.

– Это совсем другое, – услышал он в ответ и понял, что она винится просто так, к слову, потому что не похожа на человека, который сам не знает, чего хочет.

К концу обеда удалось ненароком вызнать, как ее зовут. Нет, не Лаурой, а Терезой – имя это было лишено значения и, следовательно, вкуса, а может быть, вкус был, но такой новый, что Хулио в этот миг еще не решался распробовать его и оценить. Прежде чем вернуться в редакцию, он заглянул к отцу попрощаться.

– Я обедал с Лаурой. Она тебе кланяется. Подняться не смогла, потому что торопилась.

Отец поглядел на него вопросительно.

– Лаура, моя жена, ты разве не помнишь ее?

– Ах, да. А мальчик?

– Мальчик в школе.

– У меня к тебе просьба. Пожалуйста, зайди к нам домой и поищи в ящике с инструментами левую оглоблю от очков, кажется, я туда засунул ее, когда она отломалась. Может быть, сумеем приладить на место.

Хулио пообещал, наперед зная, что поручение не выполнит: ему страшно было бывать в опустевшем отцовском доме, который был когда-то и его собственным. Отец уже не в первый раз обращался к нему с этой просьбой, но обычно тут же забывал о ней.

Вскоре после того, как он пришел в редакцию, директор вызвал его к себе в кабинет и сообщил, что решил перевести его в отдел «Телевидение».

– В «Обществе» дела у тебя не пошли. Ты как-то не вписался. Мы вообще решили все немного перетряхнуть, растормошить это сонное царство.

Хулио переводили с места на место уже не впервые, но на сей раз он подумал, что следует оказать сопротивление.

– Дело в том, что у меня нет телевизора.

Директор, всем видом своим являя крайнюю степень изнеможения, взглянул на часы:

– Ну, вот что… Мне еще надо проглядеть половину полосы.

Отдела, куда переводили Хулио, практически не существовало, потому что газета ограничивалась только тем, что печатала программы передач, присылаемые телеканалами, да изредка – комментарий или анонс. Даже помещался отдел не в редакции, а в каком-то грязном закутке на первом этаже, рядом с комнатенкой, где стояли ксерокс и факс. Но делать нечего – Хулио отправился к пышногривой короткоюбочной девице, которой вверили полную власть над этим подразделением. От середины лба до подбородка ее лицо пересекал шрам, и оттого казалось, будто оно составлено из двух разных половинок. Левая казалась угрюмой и свирепой, правая – простодушной и немного меланхоличной. Хулио предпочитал заходить к начальнице именно с этого боку, хотя она старалась поворачиваться в разговоре как раз другим.

– Не понимаю, зачем меня сюда прислали. У меня и телевизора-то нет.

– Стараются полнее раскрыть творческие возможности сотрудников, – с насмешкой отвечала она. – В Международную редакцию перевели тех, кто не знает английского.

– Я знаю, но плохо, – сказал на это Хулио с надеждой, теплившейся до тех пор, пока начальница не взглянула на него прямо, обоими глазами – наивным и коварным, – причем оба согласно сочли его слабоумным.

– Телевизором ты не владеешь, английским, как выясняется, тоже. Интересно, на каком ты свете живешь?

И поскольку сбитый с толку Хулио не отвечал, продолжала:

– Да ты, я вижу, интеллектуал. А есть еще что-нибудь из твоего блестящего CV, что неплохо было бы мне знать перед тем, как начнем работать?

– Нету, – сказал Хулио слегка пристыженно и занял должность.

Попозже, когда двуликая начальница удалилась на летучку, он позвонил матери, но трубку снял ее муж, с которым пришлось обменяться несколькими любезными фразами.

– Мамы нет дома, – сказал наконец муж, но Хулио прекраснейшим образом, не нуждаясь даже в том, чтобы закрыть глаза, мог видеть, как она сидит на диване, полирует ногти и машет рукой, показывая, что не подойдет.

Повесив трубку, он, не шевеля губами, но мысленно отчеканивая каждое слово, произнес про себя: Мы проводим социологическое исследование среди жителей этого квартала, и вы бы очень помогли мне, если бы любезно согласились ответить на несколько вопросов.

Фраза не утратила влаги ни на йоту. Осталась свежа, как если бы только что слетела с уст девушки. Хулио повторил ее еще раза два, словно заклинание, пытаясь отличить вкус собственной слюны от слюны сотрудницы социологической службы, а потом подумал, что зря назвал свою жену галерейщицей. Нормальные люди не владеют картинными галереями – они проводят опросы, делают анализы крови или составляют расписание занятий в коммерческих училищах. Новая начальница совершенно права: в каком мире он живет?!

Он трудился до девяти вечера, чтобы сгладить скверное впечатление, произведенное его переводом в отдел, который явно хотели усилить, а потом решил, что ночевать будет в клинике. Отца он застал в большой тревоге – тот забыл несколько английских фраз.

– Не помню, как сказать: «Газета лежит под столом». И «Вчера я забыл на камине свои сигареты».

– А зачем это тебе, папа?

– Как это «зачем»? Я полжизни заучивал эти фразы. Вот представь себе, что деньги, которые ты за всю жизнь копил себе на старость, вдруг исчезли в один миг. А я не копил денег, потому что мне ценнее казались английские грамматические конструкции, так что не говори мне, будто это не имеет значения.

Он пустил слезу из правого глаза, и Хулио взял его за мертвое плечо – так осторожно, словно боялся заразиться через это прикосновение к полупарализованному телу.

– Не беспокойся, – сказал он. – Я узнаю, как это будет по-английски, и повторю тебе столько раз, сколько захочешь.

После того как сон сморил отца, Хулио еще очень долго лежал с открытыми глазами, переходя от одной мысли к другой и ни на чем не задерживаясь, подобно тому, как листают из вежливости альбом с фотографиями незнакомых людей. Его скудных познаний в английском еле хватало, чтобы мысленно переводить фразы, не дававшие покоя отцу, и он решил подарить ему магнитофонный курс ускоренного обучения – чтобы сочетал его с чтением словаря синонимов. Да и мне это будет не лишним, сказал он себе, и сейчас же, вспомнив о новой должности в редакции, решил купить и телевизор. Не только для меня, думал он, но и для сына, да это ведь и по работе нужно. Где это видано, чтобы мальчик тринадцати лет – фактически уже четырнадцати: в этом месяце исполнится – да без телевизора?!

Еще в течение нескольких мгновений он мысленно рассматривал сына и видел, как при улыбке взблескивают металлом брекеты на зубах. Исправляем ему прикус и по средам ходим к стоматологу. Его зовут Хулио, как и меня. Жену? Жену – Лаура. Она работает в коммерческом училище, в учебной части, координирует расписание лекций и семинаров. Целыми днями ездит туда-сюда с переносной картотекой. Я ее иногда спрашиваю: «Почему бы тебе не открыть картинную галерею?», а она смотрит как на полоумного. Но ведь есть, есть люди, посвятившие жизнь этому делу, они рулят картинными галереями, просто мы с ними не знакомы.

Покуда Хулио вел этот мысленный диалог с новой начальницей, по стене и потолку палаты, притушенные тканью штор, скользили отсветы автомобильных фар. Потом послышалось звяканье стекла, и появилась сестра. Она вкатила в палату столик на колесиках, уставленный ампулами с физиологическим раствором и лекарствами в бутылочках, а потом механически оправила постель больного. Хулио притворился спящим, а вскоре и в самом деле уснул.

На следующий день – в среду – Хулио явился в редакцию и трудился как пруклятый целый день, даже не выйдя пообедать. Ближе к вечеру он обратился к меланхолической половине своей начальницы:

– Мы исправляем сыну прикус и по средам ходим к стоматологу. Вы разрешите мне сегодня уйти пораньше?

– Сколько у вас детей?

– Один. Ему тринадцать лет – фактически уже четырнадцать: в этом месяце исполнится.

– А программа готова?

– Да, конечно, готова и согласована с телеканалами.

– Ну, тогда идите. Об остальном поговорим завтра. Нам с вами надо будет кое-что спланировать.

– Еще я собираюсь купить телевизор, чтобы иметь представление, что происходит на свете.

– Вот за это вам большое спасибо.

Редакция располагалась в предместье, так что до крупных магазинов ему пришлось добираться сначала автобусом, а потом метро. В вагоне он наблюдал за человеком, который держал за руку мальчика лет десяти-двенадцати. Через какое-то время родившаяся из опроса о потребительских привычках Лаура присела рядом и спросила:

– Как это ты так рано сегодня освободился?

– Сказал, что надо вести сына к стоматологу, – ответил Хулио, не шевеля губами, чтобы другие пассажиры не подумали, будто он разговаривает сам с собой.

– Да ты же никогда его не водишь, бессовестный! – сказала она.

– Мне обязательно надо было купить кое-что. С кем ты оставила нашего мальчика?

– С соседской дочкой – у нее сегодня нет занятий на факультете.

– Славная девушка, по-моему. Производит впечатление очень ласковой.

Хулио и его жена вышли на всегда многолюдной станции вслед за человеком, который вел за руку мальчика лет десяти-двенадцати и время от времени в явных педагогических целях задавал ему вопросы практического свойства. Подземный переход выводил прямо к торговому центру, на первом этаже которого располагался отдел бытовой техники, где в эти часы тоже всегда толпился народ.

Хулио растерянно смотрел на включенный телевизор, где шла передача про охрану окружающей среды. Женщина с вытаращенными глазами рассказывала ведущему, что каждые двадцать минут на Земле исчезает какой-нибудь вид живых существ. «Каждые двадцать минут!» – с нажимом и жаром повторила она. Лаура подошла и о чем-то спросила, и Хулио убавил звук, чтобы она не узнала этой чудовищной новости. Мир сжимался стремительней, чем он мог это вынести. Кроме того, его смущало, что он не понимает, чем, кроме цены, отличаются одни телевизоры от других, в чем преимущество дорогих перед дешевыми, и Лаура только усилила его сомнения, заявив, что следует купить еще и видеомагнитофон.

– Нельзя работать в отделе «Телевидение», если у тебя нет видео.

Хулио поначалу сопротивлялся, потому что не предполагал тратить столько денег, но потом внял резонам жены и всецело вверил себя в руки продавца, который посоветовал им приобрести не очень дорогую и не слишком сложную в управлении «двойку». Жена предложила, чтобы Хулио прямо тут, у прилавка, усвоил, как записывать понравившиеся передачи, но он сказал, что, когда привезут аппаратуру, прочтет дома руководство и разберется сам. На тот случай, если вдруг грянет конец света, платить решил в рассрочку.

Затем они направились в книжный отдел, чтобы приобрести ускоренный курс изучения английского.

– Отцу покупаю: он просто в отчаянии оттого, что теряет память, а когда ему будет больше не нужно, себе возьму, пригодится. Я ведь теперь должен буду изучать и американские материалы, так что надо соответствовать, – важничая перед женой, объяснял Хулио.

Он старался обращаться к ней, не шевеля губами и не жестикулируя, но все же раза два на него покосились покупатели, думая, что этот человек разговаривает сам с собой. Присутствие Лауры достигло такой степени реальности, что он не всегда мог удержаться и не вести с ней обычный разговор. Вот она, сила потребительских привычек, подумал он.

Вскоре он обнаружил самоучитель английского и оценил его, может быть, потому, что, перелистывая, наткнулся на фразу из тех, что так нравились отцу: Эта бутылка вина разбавлена водой. И он прочел ее Лауре, надеясь, что она улыбнется, но ей больше понравилась фраза, тоже попавшаяся на глаза случайно: Я люблю слушать радио, когда готовлю, – она посчитала, что тут схвачена самая суть. Руководство состояло из учебника и кассеты, и Хулио решил, что, когда отца выпишут из клиники, он будет слушать ее сам, в автобусе, по пути на работу и с работы. И за несколько месяцев, подумал он, внезапно размечтавшись, смогу выучить язык настолько, чтобы читать и понимать американские материалы.

Еще он купил словарь устойчивых словосочетаний, хоть ему и казалось теперь, что они потеряли свою устойчивость, раздробились, распались на куски. Он не нашел выражение Душа ушла в пятки (может быть, эти идиомы и фразеологизмы тоже начали исчезать, как некоторые породы зверей и птиц), но зато уяснил смысл выражения животный ужас – оказывается, оно происходит от слова живот, а не животное.

Лауре – они ведь не так часто выбирались вместе за покупками – хотелось бы пройтись и по другим отделам, однако Хулио торопился домой, чтобы провести побольше времени с сыном, лицо которого вспоминал целый день, да так и не смог отчетливо представить себе, – и потому он пожаловался, что устал и что плохо переносит замкнутое пространство. Лаура уступила не споря. Уже почти на выходе из торгового центра ему вдруг показалось, что она подмигнула манекену, когда подошла поближе взглянуть на ценник свитера. Хулио шел за ней следом и с изумлением увидел, что у манекена по четыре пальца на руках. Он машинально пересчитал свои собственные, удостоверился, что их столько же, сколько и было, – по пять на каждой, хотя не смог вспомнить, как следует проверять, что прежде их было не по шесть.

Оказалось, что на улице уже совсем почти темно, и Хулио, придя в замешательство от замечания жены, что, мол, как коротки дни в это время года, решил взять такси, чтобы оказаться дома как можно раньше – его томило дурное предчувствие, но он не решился сказать об этом вслух. В подъезде они столкнулись с соседкой, которую Лаура, по ее словам, попросила посидеть с сыном. Под мышкой та несла кожаную папку, словно шла с занятий, и при виде супругов поздоровалась со свойственной ей фамильярностью. Они вместе сели в лифт, а когда обеспокоенный Хулио устремил вопрошающий взгляд к Лауре, оказалось, что она исчезла. Попрощавшись с соседкой, он вышел на своем этаже, торопливо отпер дверь в квартиру и крикнул:

– Есть кто дома?

Коридор ответил ему всегдашним безмолвием, но на этот раз почему-то от него дрожь пробила Хулио с силой электрического разряда. Зажигая по дороге свет, он двинулся из комнаты в комнату, нигде не находя ни малейших признаков того, что здесь были жена и сын. Выпил стакан воды на кухне, размышляя над тем, не могло ли случиться так, что его вновь, как в отрочестве, занесло на эту дурную, скверную сторону бытия? Утолив жажду, вернулся в прихожую и стал упорно вглядываться в темную глубь, словно подозревал, что где-то там спрятана потайная дверь, за которой – квартира, во всем подобная этой вот, квартира, где он счастливо живет со своей семьей и где, в отличие от познанной реальности, предметы лишены объема.

Он собирался сегодня переночевать здесь, у себя, но в данных обстоятельствах вдруг стало так жутко оставаться одному, что он выскочил на улицу с руководством по изучению английского без усилий, с кассетой, со словарем устойчивых, устоявшихся в каком-то отделе супермаркета выражений и вбежал в клинику за миг до того, как допуск посетителей был прекращен. Дежурная сестра сказала ему укоризненно, что у его отца был сегодня очень скверный день.

– Нам пришлось привязать его к кровати, потому что он несколько раз вставал и в конце концов ударился о стол. Вам бы следовало проводить с ним побольше времени.

– Да ведь я работаю в газете. Вот только что закончил.

– А кроме вас, некому ухаживать за ним?

Хулио вспомнил про свою сестру, но тут же понял, что нельзя упоминать о неродившемся младенце.

– Да, есть сестра, но она живет не здесь.

Отец спал – и довольно безмятежно: должно быть, он успокоился, однако обе руки его – и здоровая, и обездвиженная – были привязаны ремнями к боковинам кровати. С точки зрения Хулио это было жестоко, однако не вызывало сомнений, что такая логика никак не вяжется с логикой, действующей в том мутном мире, в котором ему тем не менее придется жить. Где, интересно знать, усвоил он себе это здравомыслие, что входит в противоречие с существующим порядком вещей? Или попросту сохранил память о том мироздании, где владел несравненно большим количеством слов, нежели в этом? Развязав отца и улегшись, Хулио еще долго читал устойчивые словосочетания, причем ему казалось, будто он бредет через подсобное помещение бойни, мимо свисающих с крюков цельных туш и отдельных органов тех животных, которые, может быть, видели некогда какой-то смысл в своем существовании. Погасить счет. Близко к тексту. Рубить сук не по себе. Тянуть одеяло на себя. Сидеть на двух стульях. Гнаться за двумя зайцами. Попасть как кур в ощип. Попасть в переплет. Попасть впросак.

Мать не подходила к телефону, так что Хулио пришлось нагрянуть к ней без звонка.

– Ну, как папа? – спросила она, покуда он умащивался в той зоне дивана, которая посещалась реже всего.

– Продолжает терять данные. Врач сказал – у него проблемы с жестким диском.

– А когда он забывает слово стол, к примеру, то забывает и назначение предмета?

– Пока нет, но это – следующий шаг.

Со своего места Хулио мог видеть всю гостиную – в ней не было ни единой книги, зато множество журналов мод. Новый муж, приличия ради посидевший с ними несколько минут, был по профессии парикмахером, а также торговым агентом некоей фирмы, производящей накладные ногти. Две специальности – обычные, заурядные. Но Хулио, когда его спрашивали, чем занимается отчим, отвечал неизменно: он владеет картинной галереей. Меж тем можно сказать, что именно благодаря бизнесу на ногтях он и познакомился с матерью, решившей как-то раз изменить их дизайн.

Мать явно избегала разговоров о болезнях. Эта тема ее огорчала. Сейчас она, хоть и сидела дома, была при полном параде и накладывала фарфоровые ногти. Может быть, она сделала подтяжку, потому что Хулио под макияжем не мог различить две морщинки, на которые обратил внимание в прошлый свой приход. Парикмахер просунул голову в дверь и сообщил, что уходит.

– Кланяйся от меня отцу. Пусть поправляется.

– Спасибо.

Родители расстались в том же году, когда в жизни Хулио произошли все эти воображаемые события, и он оставался с отцом, пока не поступил на работу в газету и не обрел независимость. И в его присутствии мать всегда нервничала, словно чувствовала себя перед ним в долгу, а расплатиться не могла. Хулио это казалось необъяснимым.

– Так или иначе, доктор уверяет, что потеря памяти – функциональное следствие инсульта и утраченное может восстановиться, когда будет устранена причина.

– А тромб продолжает гулять? – спросила она боязливо, помахивая в воздухе рукой с отставленным в сторону средним пальцем.

– Об этом я не спросил.

– Можешь мне не верить, – сказала она без малейшей связи с тем, что говорила раньше, – но я очень часто вспоминаю тебя в детстве.

– Почему же я должен тебе не верить?

– Не знаю… Потому, наверно, что я не подхожу к телефону. А что ты вспоминаешь обо мне?

– Только то, чего не было. Вот, например, как мы однажды пошли на рынок и ты с тревогой спрашивала меня, всегда ли можно отличить существительные от прилагательных, потому что мясники так и норовят подсунуть одно вместо другого. Прилагательные тогда были абсолютно завалящий товар.

– Ты пересказываешь мне свой сон или что это?

– Это воспоминание о том, чего не было. Мы купили тогда, кажется, полдесятка существительных, в том числе – стакан и поцелуй и целую фразу, благо они стоили недорого.

Мать улыбнулась и, оставив ногти в покое, нервно закурила.

– Какую фразу?

– Страх сидит во мне.

– Что за чушь.

– Ну да. Потому и отдавали задешево, что чушь. Где же ему еще быть, как не в теле? Хотя, впрочем, выражение, наверно, возникло в те далекие времена, когда можно было держать его еще где-нибудь – под кроватью, скажем, или в ящике ночного столика. Продавали чуть не даром, но очень трудно было разобрать фразу, чтобы не сломать слова. Нам еще хотели всучить В рот, закрытый глухо, не влетит муха, но ты сказала, что тебя тошнит от нее.

– Не переношу мух.

– Значит, ты веришь, что я вспоминаю то, чего никогда не было?

– Ах, сынок, я и сама не знаю.

В самом воздухе будто чувствовалось нечто угрожающее и извращенное, и Хулио не мог определить, в чем дело, покуда не понял – мать носит парик. Это он сам так сказал себе – «парик» – и даже немного оробел перед этим натюрмортом, так пафосно водруженным на материнскую голову.

– Точно так же, как папа забывает вещи реальные, я начинаю вспоминать воображаемые. Не знаю, насколько удачно такое сочетание. Иногда я думаю, что если смотреть на общество как на единый живой организм, то и оно может страдать от закупорки сосудов или от болезни Альцгеймера и сохранить подвижность только одной половины тела. А если так, мы потеряли бы память и те сведения, без которых невозможно объяснить, что с нами происходит.

– А что же с нами происходит?

– Сам не знаю. Вот тут на днях, к примеру, ко мне пришла девушка, проводившая социологический опрос, и я сказал ей, что у меня есть жена и ребенок. Само как-то сказалось, и в глубине души я не верю, что это была ложь. Во мне бродит смутная память о жене и о сыне тринадцати лет – на самом деле ему уже почти четырнадцать: исполнится в этом месяце. Как будто речь идет о какой-то утраченной информации, которая иногда, быть может, от прилива крови вдруг всплывает, возвращается. Как знать, а вдруг я про них забыл, а они где-то существуют и ждут, когда ко мне вернется память. Между тем проходят лучшие годы нашей жизни.

Мать поглядела на него с жалостью, но и не без настороженности, и Хулио понял, что лучше будет замолчать и удариться в бегство.

Утром, чуть раньше, чем обычно звонил будильник, Хулио проснулся от какого-то шума в коридоре.

– Кто там? – крикнул он, спрыгнув с кровати в чем мать родила.

Осторожно высунул голову из спальни и повторил вопрос.

– Кто там? – спросила Лаура, выскакивая из ванной с мокрой головой.

Она была одета в точности так же, как в тот день, когда они виделись в последний раз, но одежда осталась в полнейшей неприкосновенности, как будто все это время под нею был манекен, а не человеческое тело с его от природы назначенной повинностью потовыделения.

– Ты сегодня не идешь в газету?

– Они должны мне два отгула за работу в воскресенье. Ты разве забыла – сегодня обещали доставить телевизор и видеомагнитофон.

– Ах, да…

– А парень где?

– Да уж больше часа как ушел в школу. И мне давно пора быть на работе. Приду поздно, как всегда.

– Не ходи сегодня на работу, – взмолился Хулио.

– Это еще почему?

– Не знаю. Не ходи – и все.

Казалось, Лаура, хоть и была человеком практической складки, плохо совместимой с такими вот внезапными решениями, на миг призадумалась.

– А что я скажу? Как раз сегодня начинается семинар по брендированию.

– Скажешь, заболела. Если хочешь, я позвоню.

После того как Лаура сама позвонила в училище и, сославшись на недомогание, сказала, что не придет, супруги пошли на кухню и, в четыре руки приготовив из ряда вон выходящий завтрак с йогуртами и фруктами, на подносе отнесли его в гостиную. Хулио не мог поверить своему счастью – можно разговаривать с женой и не бояться при этом, что кто-то заметит, как он шевелит губами или жестикулирует, – и потому делал то и другое активней, нежели предполагали обстоятельства.

– Ты прямо как вокализ поешь, – заметила Лаура. – Что с тобой?

– Не знаю… не задумывался.

Она рассмеялась:

– Да не размахивай ты так руками…

Покуда завтракали, он пытливо, хоть и не в открытую, рассматривал ее. Лаура носила чулки (колготки ей не нравились) и туфли на каблуках и с открытыми носами, отчего ее ноги казались двумя маленькими телами. Когда она садилась, юбка поднималась до середины бедер – до того места, где чулки делаются более плотными и пристегиваются подвязками. Хулио так увлеченно пытался разглядеть или представить себе, что там у нее выше (трусики, надо полагать, и несомненно белые), что Лаура в конце концов заметила его сосредоточенность и спросила:

– Что с тобой? Лишился дара речи?

– Я боюсь, тут поблизости построят супермаркет, – ответил он, как будто это могло объяснить столь глубокую задумчивость. – Тут как-то раз приходила девушка из социологической службы и проводила опрос о потребительских привычках жителей в нашем квартале. И я ей сказал, что нас трое и что обычно мы покупки делаем в лавочках поблизости, но по субботам любим заглянуть за припасами в крупные торговые центры.

– Ты любишь?! Вот уж нет! Только и думаешь, как бы поскорее выскочить оттуда.

– А у меня клаустрофобия, не забывай. Я ей еще не сказал, что у меня привычка и тебя потреблять, хоть ты никогда не кончаешь.

Она шутливо замахнулась. Хотя в лице ее слишком явно проступал череп, чья неправильная форма изменяла и самые ткани, она была очень желанна Хулио, если, конечно, желание может не распространяться ни на какие органы чувств, кроме зрения. На руках у нее было по пять пальцев, а рот состоял из губы верхней и нижней. Веки, еще не полностью потерявшие способность двигаться, придавали взгляду завораживающую застылость.

Хулио оценивал все это с таким же методичным расчетом, благодаря которому в его квартире имелись ванная комната и три встроенных шкафа. По крайней мере, в эту минуту. И вовсе не казалось нелепостью считать, что в прошлом все было лучше или что в будущем все будет хуже.

– О чем ты думаешь?

– Да ни о чем.

После завтрака он почувствовал настоятельную необходимость осмотреть эти самые встроенные шкафы, чтобы убедиться, что они на самом деле есть. Они существовали взаправду, хотя и ходились в полном беспорядке.

– Нам нужен еще один шкаф, – сказала Лаура. – Еще один шкаф – и тогда мы будем вполне счастливы. В каждом доме не хватает шкафа.

Вскоре раздался звонок в дверь, и вошел посыльный из торгового центра, неся две большие коробки – с телевизором и видеомагнитофоном. Только тогда Хулио сообразил, что позабыл купить для них тумбу или подставку, и пристыжено попросил приткнуть аппаратуру прямо на пол перед диваном. Лаура укорила его за непредусмотрительность, а он ответил, что ведь и ей тоже не пришло в голову позаботиться об этом.

– Что? – переспросил курьер.

– Ничего, это я машинально. Вы их подключите?

– Разумеется.

Когда тот удалился, они присели на диван и стали смотреть, наугад переходя с канала на канал. Однако в тот миг, когда эта дробная, рваная, лоскутная действительность напомнила ему о полупарализованном отце, Хулио остановился на хорошо знакомом фильме и предложил Лауре досмотреть до конца.

– Как жаль, – добавил он, – что наш сын в школе. Славно было бы провести весь день вместе, втроем.

Внезапно в гостиной стало темно, а вскоре толстые дождевые струи вразнобой хлестнули в оконные стекла и по стенам дома.

– Вот и зима, – сказала, пожав плечами, Лаура.

– Да, – ответил он. – Опять зима.

Досмотрев кино, пришли к выводу, что квартира слегка запущена, и решили до полудня заниматься уборкой. Хулио досталась кухня и холодильник, который он разморозил, предварительно все вытащив из него. Потом принял душ и попросил Лауру с ним вместе сходить к отцу.

– Он всегда так рад тебе.

– И там же, в клинике, пообедаем?

– Не возражаю.

На улице он продолжал разговор с женой, но теперь уже не шевелил губами и не жестикулировал. Ветер унялся; сеялся мельчайший дождик, каплями загустевшего лака поблескивая на крышах припаркованных вдоль обочин машин. Остановили такси, и Хулио полез в машину первым, потому что Лауре в узкой юбке неудобно было протискиваться в глубину салона. По пути говорили об отце.

– Я боюсь, его выпишут и нам придется взять его домой – в этом-то состоянии…

– Ты считаешь, он не сможет себя обслуживать?

– Это не я так считаю, это так и есть. Такие больные способны вскипятить молоко, а газ не выключить. Беды не оберешься.

– А если найти для него какой-нибудь пансионат?

– Да я уже думал. Это очень дорого.

– Можно продать его квартиру, едва ли она ему уже понадобится. Или, по крайней мере, нанять кого-нибудь, чтобы присматривал за ним. Нас ведь целый день нет дома.

Хулио поймал в зеркале заднего вида взгляд таксиста. Тот видел, как пассажир шевелит губами.

В вестибюле клиники он попросил жену подняться в палату к отцу, пока он уладит кое-какие формальности в канцелярии, но, едва оставшись один, снова вышел на улицу и позвонил в клинику из телефона-автомата. Его соединили с отцом, который сразу же взял трубку.

– Папа, это я. Лаура уже у тебя?

– Кто?

– Лаура, моя жена, твоя невестка.

– А-а… нет. Нет. Заходила только одна из этих… ну, в белом… которые ухаживают за мной.

Он уже не впервые прибегал к описательным конструкциям, когда забывал нужное слово.

– Сестра.

– Да-да, вот именно. Сестра. Но она уже ушла. А разве твоя жена работает в больнице?

– Нет, в коммерческом училище. Она сказала, что, если выкроит время, забежит навестить тебя. Может быть, она в дороге, а может быть, не смогла прийти. Как ты себя чувствуешь?

– Не знаю.

– Что ты делаешь?

– Учу английский. Вот послушай: My family is not home because at this time of the year they travel to the south to visit my mother in law, who is a widow.

– И что же это значит?

– Моей семьи сейчас нет дома, потому что она отправилась на юг навестить мою тещу, которая вдова.

– Отлично, папа! Кажется, ты поправляешься. Мы скоро увидимся.

Он повесил трубку и снова вошел в холл клиники, а потом направился в кафетерий. Было время обеда, и на своем обычном месте сидела неотличимая от Лауры Тереза из коммерческого училища. Она читала или делала вид, что читает. Все было как всегда. Хулио присел за ее стол и, поскольку время подгоняло, заговорил без предисловий:

– В прошлый раз я тебе об этом не сказал, но, если бы тебя звали не Терезой, а Лаурой, ты была бы той девушкой, которую я знавал когда-то давным-давно.

– Мы с ней похожи?

– Ты неотличима от ее ранней версии.

– Что это значит – «ранней версии»? Что ты хочешь этим сказать?

– У нее два лица.

И при этих словах он вспомнил о своей новой начальнице, у которой тоже лицо было разделено надвое.

– Два лица? – недоумевала Тереза.

– Да это неважно, не обращай внимания…

Они помолчали несколько секунд, и за это время Хулио, которого его взвинченность одарила особой проницательностью, сумел, как показалось ему, различить, что за неподвижными, как у змеи, веками женщины работает вычислительная машина. Тереза заговорила первой и хоть и с насмешкой, но все же бросила собеседнику конец веревки, и Хулио сумел поймать его:

– Ты не представляешь, как мне жаль, что ничем не могу тебе пригодиться с моим нынешним именем. Так уж вышло, что зовут меня Тереза.

– А вот если бы тебя звали Лаура…

– И что бы тогда было?

– Тогда бы мы в самом деле восстановили мир, где мы – вместе и вдвоем. Не смейся.

– И как же мы восстановили бы этот мир?

– Мы расположили бы все в нем в алфавитном порядке. Начали бы с абажура, абаки, аббревиатуры, аборта. С адюльтера.

– С адюльтера?

– Да.

– Берешь быка за рога?

– Брать быка за рога – это фразеологический оборот, хоть я и не знаю, чем или куда он там оборачивается, означающий, что кто-то сразу приступает к самой сути дела, действует без околичностей и обиняков.

Тереза сделала удивленное лицо, как если бы ей вдруг предъявили некое чудо природы. Хулио меж тем продолжал:

– Есть и другие обороты со словом брать: брать начало, брать на себя смелость, брать на мушку, брать на пушку, брать на арапа, брать от жизни все.

– А если бы меня звали Лаура, ты бы предложил мне брать от жизни все?

– Да.

– Ну, тогда зови меня Лаурой.

– Ну, тогда привет тебе, Лаура.

Оба они были очень заняты – или, по крайней мере, делали вид, что заняты, – однако условились встретиться завтра же и вместе скоротать вечер. Перед тем как распрощаться, она сделала некое уточнение, заключавшее в себе обещание:

– Я не люблю отели – чувствую себя там проституткой.

– А мы пойдем ко мне. Моей семьи сейчас нет дома, потому что она отправилась на юг навестить мою тещу, которая вдова.

Хулио поднялся в палату к отцу и обнаружил, что тот лежит в наушниках и очень сосредоточенно слушает магнитофонный курс английского, который при должном внимании усваивается без усилий.

– Ты уверен, что семейство того господина, у которого вдовая теща, уже отправилось на юг? – спросил я.

– Не знаю. А почему ты спрашиваешь?

– Да мне любопытно, чем он занимается, оставшись в одиночестве. Создается впечатление, что адюльтеры устраивает.

Отец половиной лица выразил недоумение – то ли из-за непонятного слова адюльтер, то ли по поводу неуместного интереса. Действующая сторона тела свидетельствовала о здравости рассудка, хоть та и выражалась своеобразно: в особой пристальности взгляда и в задумчиво поджатых губах – вернее, в правом их углу. Казалось даже, что всю суть своей личности он сосредоточил теперь в половине тела, вверив этой части себя редкостную проницательность.

– Жена твоя так и не пришла, – произнес он.

– Как странно – а мне она сказала, что навестит тебя. Впрочем, в это время года у нее всегда много хлопот в училище.

– А она чем занимается?

Хулио почудился в этих словах оттенок недоверия.

– Координирует курсы лекций и семинары. Вот сегодня у них как раз новое – что-то там насчет брендирования.

– Мне кажется, – сказал отец, круто поменяв тему, – что мне дают только эти самые, которые помогают утихомиривать меня. Ты знаешь, что я имею в виду?

– Транквилизаторы?

– Вот именно. Ты как считаешь?

– Они показаны, если необходимо снизить давление и риск нового тромбоза.

– А что с памятью будет?

– Восстановится.

– А английский, который я знал и забыл?

– Вспомнится.

– Я думаю, что если бы впал в деменцию, то первым делом позабыл бы это слово, разве не так? А оно меж тем постоянно крутится у меня в голове. Деменция, деменция, деменция – и все его синонимы: слабоумие, сумасшествие, безумие, помешательство. И в этом словаре только один антоним – нормальность. Но ведь наверняка есть и другие, а? Как ты считаешь? В противном случае силы отчуждения давно возобладали бы.

В этот миг он показался Хулио франтирером, который засел в боковом окне собственного тела и бьет словами по всему, что движется, показывая всем на свете, что у него еще остались патроны. Он погладил отца по голове с жалостью, кольнувшей самого, и сказал, что тот сегодня хорошо выглядит.

– Мне пора в редакцию. Если смогу, приду сегодня ночевать сюда.

В коридоре Хулио увидел Лауру – она торопливо шла к дверям палаты.

– Куда же ты запропастилась? – спросил он.

– Прости, прости, позвонила в училище узнать, как идут дела, а там – колоссальная накладка: по ошибке два семинара назначили в одной и той же аудитории. Пришлось мчаться туда и улаживать. Вот только сейчас смогла вырваться. Иду проведать отца. Как он?

– Да ладно, ладно, я уже передал от тебя привет, так что сегодня не надо, не ходи. Нам ведь еще надо купить кое-что для вашей поездки. Ты не забыла, надеюсь, что завтра вы с сыном едете на юг навестить твою маму, которая вдова?

– Потому я и забегалась сегодня. И кстати, совершенно необязательно напоминать мне о том, что она вдова, я и так помню.

– А ты, стало быть, – сирота?

– Никогда не знаю, ты шутишь или говоришь серьезно. Дождь не унимается, надо бы не забыть купить зонтик.

Лаура предложила взять такси, однако Хулио предпочел ехать на автобусе: ему нравилось бывать с женой на людях, хоть в этих случаях ему и приходилось говорить, не шевеля губами и не жестикулируя. В автобусе нашлись свободные места, и супруги уселись рядом, неподалеку от кондуктора.

– Я вот думаю, – сказал Хулио, – что если отец умрет, то моя мать, его бывшая жена, автоматически станет его бывшей вдовой. Как странно, правда? Что-то тут не так, что-то не заладилось, но доказательств у меня нет.

Лаура рассмеялась с таким видом, словно говорила: «Ты невозможный!», закинула ногу на ногу, оправила юбку. Потом быстро настроилась на практический лад.

– Ну ладно, давай-ка лучше сообразим загодя, что нужно будет купить, чтобы нам не везти с собой лишнего.

– Ты предупредила соседку, чтобы присмотрела за парнем, когда он вернется из школы?

– Попробуй-ка присмотри за ним… Ему уже тринадцать лет.

– По сути – уже четырнадцать: в этом месяце исполнится.

Хулио мог бы поклясться, что дочка соседей из квартиры напротив, студентка университета, до самого последнего времени опекала их сына, когда они с женой задерживались или уходили из дому. Однако он помнил, что и прежде что-то путал или забывал, а потому предпочел не углубляться. По стеклам автобуса катились капли дождя, превращались в струйки. Люди шли по тротуарам, прикрываясь зонтами как щитами сразу и от дождя, и от ветра.

– Ну-с, вернемся к покупкам, – сказал он. – Зубные щетки, прежде всего.

Лаура достала ежедневник и стала записывать. Когда вышли из автобуса, дождь припустил с новой силой, так что пришлось бежать бегом, чтобы вымокнуть хотя бы не до нитки. Оказавшись наконец под крышей торгового центра, движением, явно позаимствованным из какого-нибудь фильма, Лаура встряхнула волосами, как лошадь – гривой, и капли воды, попав в глаза Хулио, на миг ослепили его, и, засмеявшись, он вытер лицо бумажным платком. Звучавшая из динамиков музыка в стиле кантри придавала процессу покупки нечто эпическое.

– Под такую музыку тут можно целый день прогулять, – сказал он. – Культурные навыки потребления возобладают над утилитарными.

Лаура в этот миг понимающе переглядывалась с манекеном, облаченным в короткую кожаную юбку и в свитер из черной шерсти – такой тонкой, что под ним явственно выделялись соски. Поняв, что Хулио перехватил ее взгляд, поспешно осведомилась:

– Тебе нравится такой ансамбль?

Он ответил, что нравится, и решил купить его, несмотря на возражения жены, твердившей, что это дороговато.

– Тебе необходимо обновить гардероб на зиму.

И заставил ее выбрать еще купальный халат и шелковую блузку. В секции детских товаров купили еще кое-что для сына – новую пижаму и спортивный костюм. Не сошлись во мнениях, какой будет практичней, поспорили, и Хулио очень страдал, оттого что не мог дать выход своему раздражению. Однако в целом семейная прогулка по магазинам удалась, особенно пока из динамиков звучало кантри. Потом, когда раздалось что-то более вульгарное, настроение у него слегка испортилось, но не только из-за музыки: проходя мимо манекена, Хулио тоже попытался установить с ним какое-то взаимопонимание, но ничего из этого не вышло. Лаура звала его в отдел мужской одежды, хотела что-нибудь купить и ему: у него нехватка трусов, носков и маек, он вообще очень небрежен в отношении нижнего белья, но Хулио уже успел впасть в глубокую тоску и заявил, что хочет поскорее вернуться домой.

– У тебя что, начался приступ твоей клаустрофобии?

– Да.

Назад тоже ехали на автобусе, и обвешанный пакетами Хулио исподволь разглядывал жену и убедился, что и ее соски оттопыриваются через одежду, как на манекене. О том, что собирались купить зонтик, не вспомнили ни он, ни она.

Пришли домой, и сын, которого они застали перед телевизором, что-то еле-еле пробурчал в ответ на их приветствие. Печаль Хулио приняла форму крайней досады.

– Вот поэтому я и не хотел, чтобы дома стоял этот ящик. Я так и знал, что парня будет не оторвать от него никакими силами.

– Да он же выключен, Хулио, – сказала на это Лаура.

И в самом деле, телевизор не работал, но сын вглядывался в экран с необыкновенным вниманием. Захлестнувшая Хулио нежность мгновенно совладала с дурным настроением. Подойдя, он нажал на кнопку, а потом включил мультипликационный канал.

Они с Лаурой пошли по коридору вглубь квартиры, чтобы как следует разглядеть покупки. Оттого, что звук телевизора, пусть и приглушенно, проникал и в спальню, казалось, будто квартира густо населена, и это вернуло Хулио оптимизм. Лаура заметила, что он повеселел:

– Ну что, рассеялась твоя мрачность?

– Понимаешь ли, в закрытых помещениях я заряжаюсь избытком отрицательной энергии и мне после этого необходимо прийти в себя. Иногда это происходит со мной и в редакции. Ковровое покрытие собирает статическое электричество, которое выделяют собранные в таком множестве тела.

– Будь так, но согласись, мы не обязаны страдать от перепадов твоего настроения. Я сегодня не пошла на работу, чтобы провести этот день с тобой, и вот что ты мне преподнес под занавес.

Он признавал ее правоту, но ничего не ответил, чтобы не обнаруживать слабину. Кроме того, ему казалось, что жена ищет ссоры с той самой минуты, как в торговом центре он перехватил ее взгляд, устремленный на манекен. Без сомнения, у нее – своя тайная жизнь, в которую она его не посвящает. На мгновение он даже обрадовался, что завтра они с сыном уедут на юг навестить мать, но когда открыл рот, то произнес нечто противоположное:

– А мне кажутся странными такие поездочки, да еще в такое время года. У парня только-только началась четверть, и едва ли ему на пользу пойдет перерыв в занятиях.

– Да ведь это всего на несколько дней, Хулио… И потом – он возьмет с собой задания…

– Все равно.

На этом витке дискуссии жена вышла в коридор и растворилась в полутьме, неожиданно оставив Хулио в том измерении, где он был бездетным холостяком. Чувствуя внезапную усталость, он безнадежно побрел в гостиную, выключил телевизор, который теперь некому было смотреть. Потом прошел в спальню и разложил на кровати короткую кожаную юбку и черный свитер тонкой шерсти, шелковую блузку и прочие вещи, купленные для Лауры. Поглядев на них со светлой грустью, он спрятал все в стенной шкаф, предварительно измерив его глубину и убедившись, что он не изменился в размерах, – сложил рядом со своими вещами, однако так, что сразу становилось понятно, где проходит граница. А блузку небрежно бросил в изножье, как будто это Лаура, торопясь уйти, оставила ее там.

Потом развесил вещи сына в шкафу у него в комнате, а разложенный диван-кровать не стал собирать, чтобы казалось, что здесь еще недавно спали. А приятней всего ему было видеть в ванной комнате стакан с тремя зубными щетками. Те, которые принадлежали жене и сыну, выглядели чересчур новыми, так что он почистил зубы сперва одной, потом другой и мокрыми оставил их в стакане.

Прежде чем выйти из дому – переночевать он решил в клинике у отца, – снял с полки справочник по трудным случаям словоупотребления. И в автобусе заглянул в него, однако насчет корректного использования слова адюльтер не нашел ничего.

Утром он задержался в клинике, помогая отцу с туалетом, и потому в редакцию пришел с опозданием. Извинился тем, что провожал Лауру с мальчиком на вокзал.

– Они едут на юг, чтобы навестить бабушку, которая вдова.

Начальница поглядела на него прямо, обеими сторонами лица одновременно, как будто множественность точек зрения могла помочь ей и прояснить в характере Хулио то, чего она не понимала. Он подумал об отце, у которого тоже ведь теперь – два лица, только одно неподвижно. Потом она пригласила его позавтракать в городе, надеясь, быть может, что в неформальной обстановке новому сотруднику легче будет изложить свои мысли о работе.

– До сих пор наша газета ограничивалась тем, что печатала только программы разных каналов, – и практически всё на этом. Мы обязаны расширять репертуар – публиковать интервью, рецензии на самые нашумевшие передачи, обзорные статьи, опросы… Люди проводят перед экраном больше времени, чем на улице. Это – достойный шанс для нас обоих, это challenge, как говорят американцы, то есть вызов.

– Телевизор я уже приобрел, – сказал Хулио, – а вот привычку к смотрению – пока нет.

Начальница была ниже ростом, чем средний манекен, и соски под блузкой были не заметны.

– Ну так приобретайте поскорее, – ответила она несколько растерянно.

– Вот я и думал посвятить этому сегодняшний вечер.

Начальница сделала кротко-терпеливое лицо и глоток кофе с молоком и, хотя была обращена к Хулио своим дьявольским профилем, повернула голову, неестественно выкрутив шею, отчего сделалась при этом похожа на птицу, желающую смотреть на объект двумя глазами. Хулио чувствовал, что чем-то привлекает ее.

– Знаешь, – добавила она, – сперва я думала, что твое назначение в отдел – полнейшая чушь, но теперь считаю иначе. Ты способен окинуть телевидение свежим, острым, непредвзятым взглядом, именно потому, что не связан с ним. Теперь важно сколотить команду.

Хулио пообещал выдвинуть новые идеи и работать не за страх, а за совесть, после чего они вернулись в редакцию, а там он составил список писателей, которым можно будет заказать статьи об их привычках телепотребления, причем бесплатно. В полдень начальница отправилась на совещание к руководству, а он позвонил в клинику. Его соединили с отцом.

– Ну как ты сегодня? Как твои дела?

– Да ничего, сынок… Приходил доктор и сказал, что у меня восстановилась эта штука, которая, когда ходишь, не дает упасть…

– Равновесие.

– Равновесие. Но выписывать пока не собираются. И еще сказали, что хотят поговорить с тобой.

– Ты не беспокойся, я все устрою. Английский-то учишь?

– Учу.

– А как поживает тот человек, чья семья уехала на юг навестить его тещу, которая вдова?

– Не знаю, не подает вестей.

– И семейство не звонило, не рассказывало, как они там?

– Не звонило.

– Ну и ладно, отдыхай, спасибо.

Хулио повесил трубку и погрузился в расчеты. Жена и сын уже наверняка добрались до тещи. И должны были бы в этом случае позвонить и сообщить, что все нормально. Он начал немного беспокоиться, хотя это не мешало его спорой работе. Вскоре телефон зазвонил, но это оказался муж матери, парикмахер. Он сказал, что хорошо бы им встретиться и поговорить.

– На какой предмет?

– В прошлый раз после твоего ухода я застал жену в большом смятении. Будь так добр, оставь ее в покое.

– Я всего лишь хотел повидаться с ней.

Парикмахер на том конце терпеливо вздохнул:

– Видишь ли, Хулио, ты был еще очень юн, когда твои родители расстались, и потому не можешь знать, на какую жизнь твой отец обрек ее. Кроме того, не представляешь, какую интригу он сплел, чтобы ты остался с ним, а не с матерью. Он ее обвинил в том, что она осквернила семейный очаг, и, стало быть, ей нельзя доверить твое воспитание. Она очень страдала, а теперь, когда мы успокоились, потому что решили продать парикмахерскую и полностью переключиться на поставку ногтей, мне совсем не хочется, чтобы ты появлялся у меня в доме и огорчал ее. Это понятно?

– Понятно.

Хулио замолк, и ему показалось, что в трубке слышен шум машин. Он представил себе, как парикмахер стоит в кабине телефона-автомата, печально смотрит на дождевые струи и оберегает свой душевный покой. Может быть, он позвонил, чтобы, как принято у людей культурных, обсудить вопрос за чашкой кофе, однако вот не сумел сдержаться и теперь встреча уже лишена всякого смысла.

– А, кстати, как он себя чувствует? – спросил отчим. (А, кстати, когда он умрет, подумал Хулио, как мне себя называть – пасыротой, что ли?)

– Он научился держать равновесие, но продолжает терять память. Врачи от окончательных суждений пока воздерживаются. Дело непростое.

Воцарившееся по обеим сторонам линии молчание мягко отскакивало от уха одного собеседника к уху другого.

– Ну, ладно, – проговорил наконец парикмахер, как бы признавая себя побежденным (вероятно, он ожидал более упорного сопротивления), – прощай.

– До свидания.

Было уже время обеда, но начальница еще не вернулась с совещания, так что Хулио оставил ей записку и ушел. И тут внезапно вспомнил, что условился о встрече с Терезой в кафетерии клиники.

Хулио появился, когда она уже принялась за еду. На ней было серое вязаное облегающее платье, под которым слегка обрисовывались ее соски. Как обычно, она читала или делала вид, что читает, а на свободном стуле на аккуратно сложенном плаще стояла переносная картотека, словно Тереза только что оторвалась от работы и после обеда вновь собиралась взяться за нее.

– Опаздываешь, – проговорила она без выражения.

– Да у нас там в редакции катавасия… Одна сотрудница осквернила домашний очаг и лишилась родительских прав. Бедняжка в полнейшем расстройстве чувств.

– А твоя семья уже уехала?

– Ну да. На юг. Провести несколько дней с тещей, которая вдова.

Тереза расхохоталась:

– Ты неподражаем, честное слово!

Когда она смеялась, заметней проступало то первобытное, что было в ее лице, сильней проявлялось сходство ее челюсти со звериной пастью, и, увидев ее так близко, Хулио не мог забыть, что она предназначена для жевания. Ели они мало, словно торопились, но потом все же заказали десерт. Утром опять шел дождь, и зонтики, свисавшие со спинок нескольких стульев, тревожили Хулио своей бессильной покорностью. Время от времени какой-нибудь из них со звучным треском разворачивал на полу свои влажные крылья.

– Прежде чем мы поедем ко мне, я должен подняться к отцу, посмотреть, в каком он виде, – сказал он. – Может быть, ты пойдешь со мной?

– Даже не знаю…

– В самом деле, пойдем. Скорей всего, он примет тебя за мою жену или за сестру. Ты просто поддакивай ему – и все.

Терезу, судя по всему, позабавило, что ее могут спутать с кем-то, и она поднялась из-за стола.

– А у тебя есть сестра?

– Есть, но она живет не здесь.

Пока шли к дверям столовой, Хулио заметил, что Тереза сторонится стульев, на которых висят зонтики, словно опасается их внезапной атаки.

– Ты без зонта? – спросил он.

– Я их ненавижу.

Из-за скверной пасмурной погоды в палате отца было темней, чем обычно в это время суток. Старик со всепоглощающим вниманием слушал через наушники магнитофонный курс «Английский – без проблем». При виде посетителей он отложил учебник в сторону и выключил плеер, однако остался в наушниках. Тереза в наброшенном на плечи плаще, с картотекой в правой руке стояла в ногах кровати: она ожидала, да так и не дождалась, что ее представят.

– Мы к тебе на минуточку заглянули, справиться, не нужно ли чего. Потом побежим назад на работу.

Отец, помедлив несколько мгновений, снова взял в здоровую руку учебник и показал на фразу, которая в переводе звучала так: «Моя жена и мой сын останутся на юге на больший срок, чем предполагали, потому что моя теща заболела».

Хулио сделал понимающее лицо, взяв с ночного столика стакан, наполнил его водой, а графин поставил на место. В возникшем вслед за тем сильнейшем, напряженнейшем безмолвии слышалось лишь бормотание дождевых струек, стекающих по стеклу, и шум машин на улице. Молчание нарушил стандартный вопрос:

– Тебе нужно что-нибудь, папа?

Отец качнул головой, и пара покинула палату, причем Тереза – с явным облегчением.

– Слушай, мне это совсем не понравилось. Ты что, не мог меня представить?

– Да он же решил, что ты – моя жена. Как ты сама не догадалась?

У ворот клиники они поймали такси, и Тереза, поставив на колени свою картотеку, уселась сзади с неприступным видом, словно желая – или это так показалось Хулио? – восстановить утраченное душевное равновесие.

По крыше машины барабанил дождь, и это помогало им выйти из самоуглубленной задумчивости – особенно когда он сменился градом.

– Словно гвозди заколачивает… – заметил водитель.

После краткого обмена мнениями по поводу атмосферных явлений Тереза явно обрела прежнее спокойствие, словно починила что-то, сломавшееся в клинике. Выскочив из машины перед домом Хулио, опрометью понеслась к подъезду, закрываясь от дождя своей картотекой и беспрестанно хохоча. Он решительно не знал, о чем с ней говорить, и потому начал целовать ее еще в лифте, а она отвечала ему так же непринужденно и естественно, как когда-то Лаура на другой стороне носка или бытия.

Они направились прямо в спальню, продолжая касаться друг друга руками и как бы внушая самим себе, что ждали этой минуты всю жизнь, однако Тереза, едва лишь увидев Лаурину блузку, небрежно брошенную в ногах кровати, внутренне напряглась, словно почуяла что-то странное, хоть и не смогла бы определить, что именно.

– Мне надо позвонить… – сказала она. – Сказать, по какому номеру меня можно будет найти в случае срочной необходимости…

Хулио заметил, что страх, который испытывает Тереза, сродни тому, каким томилась девушка из социологической службы, пока не узнала, что у него есть семья. И он показал на телефон, стоящий на ночном столике, и продиктовал свой номер. Вслед за тем убрал с кровати женину блузку и спрятал ее в шкаф, а дверцу оставил открытой, чтобы виден был ансамбль из кожаной юбки и черного свитера тонкой шерсти. Тереза в это время давала инструкции секретарше, изо всех сил стараясь, чтобы это звучало правдоподобно, однако Хулио отчетливо понял, что ни с кем она не говорила.

Никто из двоих даже не попытался восстановить прежнюю атмосферу. Без воодушевления разделись (когда Тереза стягивала с себя платье, от трения о трусики, встревожив Хулио, полетели искры) и исполнили быстрый, безрадостный и механический номер.

– Я всегда думал, что адюльтер – это что-то другое, – сказал он под конец, высвобождаясь и укладываясь рядом.

– Что именно?

– Что-то такое, что ближе к смерти, что-то более достойное потребления и изучения. А я ничему не научился.

– Вот спасибо на добром слове.

– Ты тут ни при чем.

Это было не то, чего он искал, хотя и знал: то, как он вел себя, понравится ей. Ибо женщины увлекались им, лишь когда чувствовали, как трудно ему взаимодействовать с реальностью, и пытались найти средство помочь. Хулио вылез из постели и как был, нагишом, чувствуя, как холодит пол подошвы, подошел к окну, взглянул на улицу. Она была какая-то неприбранная, неопрятная, словно дождь поднял, встряхнул, взболтал частицы грязи, пребывавшие до тех пор в состоянии покоя на кузовах машин, на фасадах домов. Несколько мгновений Хулио воображал, что к его босым ступням, отражаясь в них как в зеркале, прикасается пара других.

– Ты не единственный мужчина на свете с такими проблемами. Ну чего стоишь там, иди сюда, – сказала она.

Хулио взглянул на часы и нырнул под простыни. Если не затягивать, он еще успеет в редакцию и поработает на славу до вечера, чтобы не омрачать трудовые отношения (он именно так и сказал – трудовые отношения – и раза два повертел эти слова во рту, прежде чем отправить в желудок).

– Почему ты так искренна со мной? – спросил он.

– Я могла бы задать тебе тот же вопрос.

– Я первый спросил.

– Потому что ты увидел, как я уродлива, хоть и пользуюсь успехом.

Хулио до сих пор не случалось рассматривать ситуацию в таком аспекте.

– А ты разве уродлива? – спросил он удивленно.

Тереза одарила его поцелуем и рассмеялась:

– Уродлива и невидима: одно компенсирует другое. Я когда-то поклялась, что пересплю со всеми, кто способен будет увидеть меня, а ты увидел сразу же. Потому и не ломалась. Теперь ты знаешь.

Хулио попросил растолковать подоходчивей, почему она считает, что невидима, и Тереза рассказала, что в детстве одна учительница практиковала такой вид наказания: все одноклассники проходили мимо, не видя ее, что называется, в упор, не слыша, когда она к ним обращалась, и словно бы ее вовсе не существовало. Поначалу она бунтовала и делала все, чтобы привлечь к себе, но потом, когда подросла и убедилась, насколько уродлива, стала думать, что, может быть, даже и к лучшему, что ее никто не видит, и выросла таким вот бестелесным и нематериальным существом. Позже, уже когда стала совсем взрослой, решила, что будет отдаваться каждому, кто ее заметит.

– Ну, вот ты меня заметил…

– Я уже говорил: ты мне напоминаешь одного человека.

– Знаю, знаю, некую Лауру. И дальше что?

– Дальше – ничего. У меня нет привычки к потреблению рассказов о потустороннем, тем более что пора в редакцию. Прости.

– Так-таки и «ничего»?

– Ну, когда мы познакомились в клинике, я подумал, что ты – смерть.

– Смерть?

– Ну, ты ведь крутилась в тех местах, где много больных, а там каждый день кто-нибудь да умирает.

– Ты принял меня за смерть, потому что я такая страшная?

– Наоборот, я всегда был уверен, что смерть необыкновенно привлекательна.

– Значит, ты считаешь, что я привлекательна?

– Я считаю, что ты – смерть.

Тереза, обозначив гримаской, что отказывается от попыток соединить расползшуюся ткань дня, выскочила из постели и побежала в ванную. Хулио надел носки, чтобы на этот раз не шлепать босиком по холодному полу или, может быть, избежать соприкосновения с другой парой ступней, пересек спальню и взял картотеку, лежавшую на стуле. Открыл и обнаружил там яблоко и несколько диетических печений: стало быть, никакого коммерческого училища не было в помине. Захотел проверить заодно и содержимое сумочки, но остановился от прилива жалости, прежде всего к себе самому, а уж потом к Терезе, и смотреть не стал, а вместо этого вышел в коридор, прошел к ванной и без стука открыл дверь. Тереза сидела на биде, упершись лбом в стену, и плакала, но при этом продолжала подмываться. Во всей этой ситуации, показавшейся Хулио совершенно катастрофической, знаком ему был только шум льющейся воды. Молча, не произнося ни слова, он приник к ее спине, обхватил ее талию и добавил к ее рукам свои, помогая ей мыться. И четыре руки очень скоро обрели странную согласованность действий, в нужный момент передавая из пальцев в пальцы кусочек мыла. Хулио, произведя мысленные подсчеты (пятью четыре), установил, что у входа в Терезу усердствуют двадцать пальцев, но не мог бы с уверенностью сказать, где – чьи. Уткнувшись лбом в восточную часть Терезиной спины, которую он уже начал воспринимать географически, Хулио, хоть и не вполне еще обрел привычки потребления, связанные со слезами, тоже немного поплакал, до тех пор, пока чья-то рука – ему показалось, что это не его рука и не ее – не повернула вентиль, остановив течение воды. Покуда Тереза вытиралась, он вернулся в спальню, начал одеваться (подумав про себя: «В саван облачаюсь»). Вошла Тереза и тоже стала натягивать на себя одежду, а потом присела на край кровати и обратилась к Хулио с такими словами:

– Нет у тебя никакой жены и сына тринадцати лет тоже нет, так ведь?

– На самом деле – почти четырнадцати: в этом месяце исполнится.

– …и потому эти зубные щетки в стакане и ненадеванная блузка на кровати показались мне угрозой.

– Пусть здесь и сейчас это и не так, но есть место, неотличимое от этого, где в эту самую минуту существуют и жена, и сын, точно так же, как есть где-то и учебная часть коммерческого лицея (или как он там называется?), где ты работаешь.

Тереза, казалось, пропустила это мимо ушей. Поднялась, взяла свой плащ и картотеку, без досады и без приязни поцеловала Хулио в лоб и сказала:

– Бог даст, найдется и такое место, где реальны будем и мы с тобой.

Ночевать Хулио отправился в клинику, где чувствовал себя в большей безопасности, чем дома, особенно с тех пор, как Лаура с сыном уехали на юг. Когда он вошел в палату, отец спал или, если учесть пятьдесят процентов его безжизненности, пребывал в полусне, но и в этой половине его существа разворачивалась замысловатая дыхательная стратегия – начиналось все с лилейного, подобного вздоху, движения легких, которое набирало силу, достигая уровня и качества предсмертного хрипа, потом замирало на несколько секунд, прежде чем перейти в новую серию.

Складную кровать из стенного шкафа он извлек со странным чувством – словно бы не вполне понимая нормы и правила, которыми руководствовались спрятавшие ее туда, улегся, не раздеваясь, на спину и стал смотреть, как на потолке играют свет и тени от проезжающих по улице мимо машин, и воображать, как в субботу с женой и сыном пойдет в супермаркет за покупками. Мальчика посадят в тележку и покатят ее вдоль полок с чистящими средствами или продовольственными товарами, которые семья будет покупать, исходя из установившихся потребительских привычек. Сцена, вероятно, относилась к прежним временам, потому что мальчику тринадцати лет – на самом деле – почти четырнадцати: в этом месяце исполнится – как-то странно ехать в тележке, куда сажают обычно только малышей.

Вверившись бессоннице, он взял с тумбочки пульт и включил телевизор, убавив звук до предела, чтобы не разбудить отца. Шла передача с участием какого-то ученого, рассказывавшего о разведении в лабораторных условиях безголовых лягушек. Ведущий постоянно сыпал остротами, которые аудитория встречала грубым смехом. Сидел там и писатель, чьи высказывания он доводил до абсурда, а потом объявил о появлении в студии обезглавленной женщины. И в самом деле – появилось тело без головы и принялось раздеваться перед публикой, а та дико вопила и хохотала. Покуда шел этот номер, писатель и ученый успели оскотиниться не хуже всех прочих и аплодировали каждой шутке с не меньшим восторгом. Хулио выключил телевизор и попытался уснуть, но тут как раз проснулся отец и рабочей частью лица потребовал подать словарь трудных случаев. Было похоже, что он принял трансцендентальное решение.

– Начну с самого начала, – сказал он. – С буквы Е.

– Начинается с буквы А, папа.

– Ну да, я и хотел сказать – с А.

Хулио дал ему книжку, и покуда отец со страстью предавался чтению, стал воображать себе, как после большого взрыва А зарождается мироздание: сперва одноклеточные и беспозвоночные, за ними – более сложные существа, производящие на свет сыновей и жен, из которых в свой черед рождаются кровати и клиники, кислородные баллоны и стаканы с водой, и все это было благодаря высвобожденной энергии А, которая, достигнув предела расширения, начинала вновь сжиматься, как эластичная резинка, заставляя вновь исчезнуть стаканы воды, кислородные баллоны, клиники, кровати, жен, сыновей… Как бы узнать о том, чту сейчас, вот в эту самую минуту происходит с алфавитом: он продолжает расти или уже находится в фазе имплозии и возвращается к первоначалам? Быть может, в минуты наивысшего развития его владения простираются далеко за Ю и Я, образуя слова, звучание которых сейчас немыслимо даже представить.

Отец оторвался на минутку от словаря казусов и попросил найти антоним к слову писать. Такового Хулио не обнаружил.

– У этого слова нет обратного значения.

– Ну как же так? Ведь именно это произошло со мной, когда у меня списалась половина тела, сам посмотри, а сейчас стирается в голове очень многое.

– Ну, в переносном смысле это бывает, но невозможно представить себе это в отношении романа какого-нибудь или, не знаю, статьи…

И Хулио попытался вообразить себе мир, находящийся в разгаре этого процесса: вот редакции газет, где журналисты усердно истребляют новости, вот романисты в своих мансардах возвращают в небытие огромные куски собственных творений. Представил и телеинтервью со списывателем «Госпожи Бовари» или «Метаморфоз». Это, должно быть, люди богемного вида, неряшливые и неухоженные, и, наверно, им нелегко, потому что едва ли великие творения списать в небытие можно с тем же рвением, что и создавать. Однако иные достигают высот, стирая лучшие метафоры, придуманные человечеством на протяжении веков. И если будет написана обратная история мировой литературы, на последних местах там окажутся «Илиада» и «Божественная комедия». А судя по тому, чего наслушался Хулио по телевизору, реальность скоро будет не так уж далека от его фантазий. Ведь он только что видел на экране стриптиз в исполнении женщины с отсутствующей головой.

Он решил, что завтра же, чтобы потрафить обоим ликам начальницы, предложит ей пространный телеобзор, написанный с этой точки зрения.

Отец меж тем ушел головой в подушки, выражая полулицом облегчение, и дышал безо всяких стратегических схем, причем игра лицевых мускулов выводила на поверхность кожи непроизвольные гримасы.

А утром, когда Хулио покидал клинику, стараясь избежать встречи с сестрами, одна из них настигла его и взяла на абордаж в самых дверях лифта:

– Вас хотел видеть доктор.

Доктор был в зеленом халате и стаскивал резиновые перчатки, будто сдирая вторую кожу с кистей.

– Я двое суток пытаюсь поговорить с вами. Вероятно, вашего отца все же придется выписать. Здесь он уже не получает ничего такого, чего нельзя было бы обеспечить ему дома. Надо будет составить график занятий по его реабилитации.

– Но, когда он встает, его все еще качает.

– Это результат угнетенного и подавленного состояния, которое очень затрудняет выздоровление. И это еще один аргумент за то, чтобы вы взяли его домой. Если останется, будет все глубже увязать в своем слабоумии, а та – пагубно воздействовать на его сосудистые проблемы. Провалы в памяти, которые так беспокоят его и вас, исчезнут, как только его удастся вывести из депрессии. И заняться этим должен психиатр – и чем скорей, тем лучше. Сейчас появились очень эффективные средства. Вы сразу заметите улучшение.

– Дело в том, что моя жена сейчас в отъезде, навещает мать – мою тещу, которая вдова и недавно перенесла болезнь. Если бы вы могли немного отсрочить выписку… Мой отец всю жизнь платил за эту страховку, а воспользовался ею впервые.

– У нас большой дефицит мест. Коек не хватает, и очень жаль, что они заняты теми, кому они не нужны. Но из уважения к вашему случаю я постараюсь отложить выписку.

Начальница высказала пожелание пообедать с ним, и они отправились в недальний ресторанчик, куда любили ходить их коллеги, хотя обычно делали вид, что не узнают друг друга, словно бы для того, чтобы отдохнуть от самих себя во время перерыва. Начальница, которой понравилась креативная идея Хулио – телевидение, уничтожающее мироздание, хотела выразить ему свою признательность и подвигнуть на новые замыслы. Они шли под ее зонтиком – огромным и черным, как хищная птица, и дьявольская сторона начальницы соприкасалась с тем боком Хулио, что оставался живым у его отца.

– Ну что, ты уже приобрел потребительские навыки телезрителя? – насмешливо спросила она, когда сели за стол.

– Обретаю понемножку, – ответил Хулио.

– У тебя неприятности?

– Жена задерживается – матушка ее заболела. А кроме того – я тебе не говорил, – у меня отец лежит в клинике, и его собираются вот-вот выписать, хотя он, что называется, себя не обслуживает. Не знаю, как справлюсь со всем этим один.

Она ничего не ответила, словно не считая нужным тратить время на выяснение семейных обстоятельств, так что несколько минут они молча поглощали заказанный на двоих салат.

– Как же мне надоел этот дождь… И эта вечная хмарь за окном. Ты что, никогда не носишь плащ или пальто? Всегда ходишь вот так, налегке? – спросила она с необъяснимой враждебностью.

К Хулио по-прежнему была обращена дьявольская сторона ее лица, сегодня казавшегося мрачным и печальным. Он хотел было ответить, что у него нет потребительских привычек к верхней длинной одежде, но вместо этого спросил:

– Что у тебя случилось с лицом?

– В аварию попала. Меня собирали по кусочкам, вот и вышло, как сам видишь, два лица по цене одного. Ты сейчас сидишь со злой стороны. Пластический хирург говорит, что все можно поправить, но… не знаю… Мужчинам нравится такая двойственность. А ты как считаешь?

– Я тоже не знаю. Вообще-то я думаю, на самом деле у тебя не два, а три лица. Когда ты смотришь прямо, два облика сливаются и перемешиваются.

Начальница поглядела на него задумчиво, а потом задала вопрос, достойный героини какого-нибудь сентиментального романа:

– А у тебя разве нет шрамов?

– Шрамов? Нет.

– С тобой никогда ничего не происходило?

Хулио несколько секунд колебался, и по тому, как она смотрела на него – прямо, обеими сторонами сразу, – было понятно, что ей видно его сопротивление.

– Однажды, когда мне было тринадцать лет – на самом деле уже почти четырнадцать: вот-вот, насколько я помню, должно было исполниться, – случилась со мной воображаемая катастрофа, от которой я до сих пор не оправился, ну, или мне так кажется. Не сумел найти какую-то щелку, лазейку, чтобы выскользнуть через нее в реальность. И потому не приобрел навыков потребления того, что существует на самом деле.

– Так ты обитаешь в мире фантазий?

– Да, причем в самом плохом смысле слова.

– И значит, я тоже не существую? Я – тоже выдумка?

– Да нет, существуешь, но так… нереально… как, впрочем, и все здесь.

– И значит, у тебя нет ни больного отца, ни вдовой тещи, ни жены, ни сына тринадцати лет?

– На самом деле уже почти четырнадцать: в этом месяце исполнится, – ответил Хулио и затрясся в беззвучных рыданиях.

Начальница, убедившись, что никто из коллег не наблюдает за ними, под столом положила руку ему на колено, слегка сжала его, но от проявленного сочувствия Хулио стал рыдать еще безутешней и горше. Тогда она погладила его по бедру, и он испытал возбуждение, хоть немедленно понял, что лично ему эта женщина безразлична и, значит, причина возбуждения в чем-то ином. Так или иначе, он тоже опустил руку под стол и повел ее руку к паху. И неизвестно почему перестал плакать, словно и недавние слезы проливал по кому-то другому.

– Если нас не существует в действительности, мы можем делать воображаемое, – сказала она, – вот, например, прямо сейчас пойти ко мне домой пить кофе. Я живу рядом.

– А работа?

– Да ведь это несуществующая работа в химерической газете. А раз так, она, конечно, может подождать.

Они вышли из ресторана и побежали по улицам под дождем, который то стихал, то припускал сильней и оттого казался не атмосферным явлением, а следствием какой-то механической поломки в трубопроводе, расположенном над головами. Хулио поднял воротник пиджака, символически обозначая защиту от холода, и начальница притянула его к себе поближе, пытаясь хоть немного укрыть собственным телом, укутанным в просторный плащ.

В квартире у нее было две комнаты – маленькая прямоугольная гостиная с кухней и спальня с примыкающей к ней ванной. Беспорядок – алфавитный, а равно и тематический – поражал воображение. Хулио заметил на ночном столике рядом с телефоном вилку, а у холодильника на кухне – открытую книгу. В гостиной стоял большой телевизор, а другой, маленький, – в кресле с высокой спинкой в ногах кровати с неубранной, разворошенной постелью. Покуда начальница была в ванной, Хулио подошел к окну и убедился, что оно выходит на пустырь, в глубине которого возвышается бетонное здание явно фабричного вида. В эту минуту из ванной донесся приказ:

– Раздевайся и ложись. И включи телевизор, чтобы казалось, что все идет как всегда, по заведенному распорядку.

Хулио разделся, и его пронизал холод, словно тело у него было из бетона, как здание в окне. Постель была влажная. Прежде чем укрыться, он внимательно осмотрел свою грудь и бедра, ища пятна сырости, но не нашел. Потом взял со столика пульт, включил телевизор и принялся прыгать с канала на канал, покуда внимание его не привлек какой-то доктор, вещавший с экрана о том, что потеря зуба мудрости происходит вследствие мутаций, влияющих на размер челюстей.

– Многие современные подростки уже лишены физического пространства для этого зуба, который природа так разумно вывела из употребления.

Хулио приглушил звук и снова стал щелкать пультом, остановившись наконец на безмолвной женщине в платье с короткими рукавами – под тканью топорщились соски. Снова прилег и обнаружил под подушкой смятую газету. Избавился от нее, сбросив на пол, однако все же успел заметить новость на той странице, где она была развернута, – сообщалось об относительном успехе некоего субъекта, сдиравшего кожу со своих любовниц, поскольку имел экстравагантное пристрастие к обладанию непосредственно мышечной массой. И представил себе торговые центры, уставленные манекенами без кожи. Но если их лишили желудка и легких, почему бы заодно не содрать и кожу? Хулио попытался представить себе и телеведущую без кожи (как подушка без наволочки, вспомнилось ему) и без зуба мудрости, но тут из ванной появилась начальница в шелковом халате – черном, очень коротком и распахивающемся при каждом ее шаге. Не снимая его, она прыгнула в постель, подмяв под себя Хулио. Тот не сопротивлялся. Довольная его покорностью, она одной рукой ухватила оба его запястья, а другой принялась хлестать по лицу, не изменившему при этом прежнего бесстрастного выражения. Нависла над ним, и в вырезе халата заплясали неожиданно крупные груди.

Хулио снова начал возбуждаться в несвойственной ему манере и вопреки своим потребительским привычкам, чувствуя себя так, словно делал все это для кого-то другого. Он не находил смысла в удовольствии, которое тем не менее получал. Его безразличие еще сильнее разожгло женщину: она плюнула ему в лицо, а своими тремя ртами – то всеми одновременно, то поочередно – выкрикивала нелепые приказы, и он повиновался им, чтобы поскорее отделаться. Наконец она повалилась рядом с ним, признав свое явно не предусмотренное поражение, зарыдала и попросила поцеловать.

Хулио позволил, чтобы она положила голову ему на плечо, как это показывают в кино, и рассеянно поглаживал ее, не сводя глаз с женщины на экране телевизора, чья немота выглядела сейчас как увечье. Казалось, она тонет и, уже скрывшись под водой, жестами молит о помощи.

– Ты что? – спросила начальница, имея в виду его безразличие.

– Замерз.

– Отопление барахлит. Вероятно, надо прочистить батареи, но я не знаю, как это делается.

– Дело тут не в отоплении, а во мне. В детстве, когда со мной случилась та воображаемая катастрофа, я подцепил болезнь, от которой до сих пор не оправился. В обычной жизни это незаметно, но знай: я вечный, хронический выздоравливающий. Было время – думал, что смогу сам унимать свой озноб, но теперь убедился, что – нет. Это выше моих сил. Нужен кто-то, кто сможет совладать с ним. – Тут он припомнил Терезу и ее коммерческий лицей и выговорил то, что хотел сказать на самом деле: – Кто сможет управлять им, вести его, как ведут бизнес. Я умею делать многое, но опыта управления у меня нет.

Он заметил, как начальница вся подобралась, но в своей откровенности раскаиваться не стал.

– Ну, на меня можешь не рассчитывать, я по горло сыта мужчинами, за которых приходится решать… А сами они и в водители не годятся, – сказала она, явно имея в виду Хулио.

– Я думал не про тебя, а про кого-то реального.

– Опять начинаешь?

– Начинаю.

– Ты уж поверь мне, не найдется никого столь реального, чтобы взвалил на себя эти проблемы.

– А я познакомился с одной женщиной – она была реальна, хоть и невидима.

– Где же ты с ней познакомился?

– В клинике, где лежит мой отец. Поначалу я подумал, что это смерть, но оказалось – нет.

– А вот меня видел много раз, но, пожалуй, ты прав: я не уверена, что существую.

– Ну да, так и происходит: реальность делается невидимой, а с вымыслом обращаются так, что его вот-вот можно будет потрогать руками.

– Мне кажется, ты вроде монаха.

– Монаха?

– Да. Вот только не знаю, какого ордена.

– Алфавитного, разумеется.

Она засмеялась, а Хулио вытянул ноги и заскользил к краю кровати, пока его ступни не соприкоснулись с парой других, за которые, хоть они принадлежали другому телу, отвечал тоже он.

– Ты и вправду так болен или придуриваешься? – спросила она.

– Да, пожалуй что не так, – ответил Хулио, отмечая, что вторая пара ног отделяется от него, уползая в ту пропасть, где кончался матрас и простыни делали изгиб (зона простипом, вспомнилось ему). – На самом деле это всего лишь легкое, хоть и постоянное, недомогание, когда что-то ноет, как плохо притворенная дверь. И тут надо говорить не столько о страданиях, сколько о каком-то разладе.

– Иными словами, не ты не в себе, а тебе не по себе.

Зазвонил телефон. Гость и хозяйка несколько мгновений смотрели друг на друга вопросительно, как будто каждый перекладывал на другого бремя решения – снимать трубку или нет.

– Не подходи, – сказал он. – Я еще не дорассказал тебе воображаемое происшествие из времен моего отрочества.

– А если это из редакции?

– Неважно. Не подходи – и всё.

– Да нет, я все же одним боком – в реальности, и это выше меня, – сказала она, протянув руку к ночному столику и выиграв у автоответчика секунду.

Отвечала она исключительно односложными восклицаниями, а повесив трубку, обернулась к Хулио с видом значительным и серьезным:

– Это в самом деле из редакции. Они пытаются разыскать тебя. Им звонили из клиники. Твоему отцу хуже.

Дождь меж тем из постоянно прерывающегося нытья перешел в непрестанный жалобный стон. Хулио, пребывая в том необыкновенном спокойствии, когда человек ощущает все свои органы, преодолел расстояние от такси до дверей клиники и бесстрастно вошел в вестибюль, заполненный людьми, которые с озабоченными лицами глядели на низвергающиеся с небес потоки. Поднялся на третий этаж – пешком, чтобы избежать нервозной толкучки у лифта, – и, еще не успев добраться до палаты отца, столкнулся в коридоре с одной из сестер.

– Что случилось?

– Новый тромб. Он впал в кому, и доктор распорядился перевести его в блок интенсивной терапии.

Хулио, только сейчас заметив, что пиджак его мокр насквозь, задрожал от холода, и это растрогало сестру, наверно усвоившую привычку к потреблению таких эмоций. Мягко взяв Хулио под локоть, словно он потерял способность ориентироваться в пространстве – на самом деле так оно и было, – она молча повлекла его этажом выше, а там подвела к подобию окошка, через которое он и увидел тело отца. С учетом того, что и раньше он был наполовину парализован, Хулио подумал, что теперь он всего лишь полумертв.

– Вот что, – сказала сестра, – мне нужно бежать… но вы можете побыть здесь чуточку. Потом спускайтесь в палату – заберете его вещи.

Хулио остался один и принялся вертеть в голове выражение можете побыть здесь чуточку, от которого отделил последнее слово и стал обсасывать его во рту. Оно было сладковато на вкус, а второе ч – кисленькое. Вслед за тем и очень скоро пришло осознание, что есть тут что-то несообразное, вроде карамели со вкусом гусиного паштета, и он с отвращением выплюнул его, всецело сосредоточившись на поисках отца, скрытого, вероятно, в каком-то уголке в правой части этого неподвижного тела и занятого безмолвным делом умирания, как личинка, отрешенно готовящаяся к последней своей метаморфозе. Кожа сделалась уже всего лишь оболочкой. Какое забавное поведение, достойное, без сомнения, упоминания в иллюстрированной энциклопедии. Принято считать, будто энциклопедии создаются людьми, однако сейчас Хулио пришло в голову, что, может быть, как раз наоборот – энциклопедии творят людей, и он представил, как, вылезая из страниц толстенных, переплетенных в темную кожу томов, перволюди отправляются покорять реальность, подобно тому как рыбы некогда покинули моря и покорили сушу.

Вскоре, так и не заметив в пациенте ни малейшего признака жизни и, значит, не получив никаких резонов оставаться здесь дальше, Хулио повернулся и вновь спустился на третий этаж.

– И что теперь? – спросил он сестру.

– Теперь – только ждать, – отвечала она. – Иногда такие больные выходят из комы.

Она попросила его забрать отцовские вещи из палаты, чтобы можно было положить туда другого больного, покуда отец лежит в реанимации, и сообщила, когда можно будет увидеться и поговорить с врачом, который, несомненно, тоже захочет обменяться с ним впечатлениями.

– Когда с ним это случилось, он был один? – спросил Хулио.

– Нет, я случайно оказалась рядом. Пришла измерить ему температуру, и мне показалось, что он как-то чересчур взбудоражен. Показывал знаками, что хочет что-то сказать, я подошла поближе и подставила ухо к самым его губам.

– И он сказал что-нибудь?

– Да.

– И что же?

– I am sorry.

– Как?

– I am sorry.

– Вы уверены?

– Да, это были последние его слова. Потом он впал в беспамятство.

Хулио запихнул одежду и туалетные принадлежности в дорожную сумку, отыскавшуюся в стенном шкафу, а для книг – словарей и самоучителя английского – попросил пластиковый пакет. У него был ключ от отцовской квартиры, где он опасался появляться все то время, что тот лежал в клинике. Однако сейчас он счел, что лучше будет оставить вещи там. Уже сидя в такси, положил под язык словосочетание отделение интенсивной терапии, убедился, что оно неприятно на вкус, и объяснил это тем, что оно смочено слюной сестрички, из уст которой получил он также и слово чуточку – причем с теми же результатами.

Однако больше всего занимало его это последнее выражение I am sorry. Оно означало, что отец вошел в кому, пребывая в английском. Если он и умрет, находясь в языке, которым не владеет, то окажется там, где окажется, без места. Хулио, помнившему, каким неприкаянным был он сам – сперва в школе, а потом в жизни, потому что объяснялся не на том языке, что его товарищи и вообще окружающие, не захотелось такой доли для отца.

Квартира – Хулио прожил в ней с рождения до начала работы в газете, но это был прежде всего дом его отрочества – отличалась особенной гулкостью, присущей пустым помещениям. Он зажег свет и первым делом машинально – он всегда так делал – убедился, что энциклопедия стоит на своем месте, а это значит, что хотя бы алфавитный порядок не нарушен (порядок тематический давно уж стал невнятен). И в очередной раз удивился, какое здесь все маленькое. Коридор, прежде казавшийся таким длинным, стал теперь просто каким-то волдыриком, вскочившим на гостиной, тоже непостижимо ужавшейся в размерах. Да, разумеется, он вырос, однако никак нельзя было исключать, что и комнаты съежились.

Он поставил сумку на пол перед телевизором и вышел на балкон, с которого когда-то наблюдал, как прочерчивают небосвод улетающие книги. Дождь, силясь пронизать полоску света от уличных фонарей, подрагивал, как лист целлофана, и желтоватое свечение в окнах дома напротив пульсировало, прогибаясь изнутри под животным напором телевизионной фауны. Хулио, дрожа от холода, опустился на диван и стал ждать, когда что-нибудь произойдет само собой, без его участия, но уже в следующую минуту протянул руку, взял телефон и позвонил к себе домой – на тот случай, если жена и сын уже вернулись с юга. Никто не подошел. Тогда он достал самоучитель английского, который подарил отцу, вставил кассету и, откинувшись на спинку дивана, начал слушать запись. Мужчина и женщина очень медленно говорили по-английски о вещах незначащих. Хулио мог без труда перевести каждую их фразу.

– Где мои сигареты? – осведомлялся мужчина.

– Твои сигареты лежат на столе, – отвечала женщина.

Хулио показалось дикостью, что спрашивавший сам не замечает их, хоть они лежат на виду, и он решил сначала, что мужчина, вероятно, слепец, но, когда тот пожелал узнать, где его газета, тут же понял свою ошибку.

– А газета? Где моя газета?

– Твоя газета лежит на стуле.

– А-а, спасибо, ты очень любезна.

Женщине, судя по голосу, было лет пятьдесят – пятьдесят пять, а мужчина, вероятно, постарше – лет семидесяти. Хулио представил себе, что они сидят в просторной гостиной, где за окном виднеется сад, ибо они время от времени с пугающей, назойливой настойчивостью упоминали некоего Джона, не забывая всякий раз указать, что он – в бассейне. Впрочем, атмосфера там была самая сердечная, а собеседники – люди воспитанные. Определить, кем они приходятся друг другу, не удавалось, но было ясно, что их связывают узы родства, а может быть, и алфавита. Кроме того, все происходило в благодатном климате первого урока, где всегда был ясный день и светило солнце. Когда же начался второй урок, мужчина с похвалой отозвался о платье женщины, сказав так:

– У тебя очень красивое платье.

– Спасибо, ты очень любезен, – сказала она с несколько преувеличенным чувством. – А мне очень нравится твой пиджак.

И внезапно оба с необыкновенной учтивостью принялись хвалить вещи друг друга. И только галстук удостоился легкой критики:

– У тебя красивый галстук, но, мне кажется, он слишком яркий.

Хулио приятно было находиться в таком теплом и ласковом окружении, в мире, где время, кажется, застыло на месте, а все заботы сводятся только к поискам исчезнувшей зажигалки, да и та сейчас же обнаруживается под столом или на столе. Когда в третьем уроке – они все были очень короткие – мужчина закурил, женщина даже и не подумала рассказать ему, как это вредно для здоровья, так что, может быть, в мире самоучителей английского не бывает рака – по крайней мере, на первых уроках курса. Джон меж тем по-прежнему оставался за сценой и, вероятней всего, загорал на бортике бассейна.

Женщина упомянула о трусах и о брюках мужчины, но Хулио напрасно ожидал, что между собеседниками произойдет сексуальное сближение: разумеется, его не было, потому что не возникало у них надобности в нем. Он привык, что, если в фильмах, включенных в его потребительские привычки, все течет так гладко и ладно, потом обязательно должно случиться нечто ужасное, – а здесь не было ничего подобного, а жизнь и в самом деле была на удивление отрадна и приятна. Все эти люди, которые членили жизнь не днями рождения, а очередным уроком, обитали словно бы в раю, где, к примеру, совершенно необязательно зарабатывать себе на жизнь, где никто не уходил утром на службу и не возвращался вечером с работы домой, более того – даже не упоминал об этом. Хулио начал было опасаться, как бы пресловутый Джон не оказался малолетним ребенком да не утоп в бассейне, покуда взрослые в доме ищут газету под столом или на столе, но, к счастью, на четвертом уроке выяснилось, что речь идет о существе великовозрастном, что явствовало из наличия у него мотоцикла. Конечно, можно предположить, что он не только великовозрастный, но и немного слабоумный, однако в этом случае ему не выдали бы права. Оставался вариант несварения желудка, но сказать это по-английски – дело нелегкое, тем паче что курс предназначен для начинающих. Да ничего не будет, успокаивал себя Хулио. Это просто моя привычка к потреблению сокрушительных аргументов заставляет меня видеть то, чего нет в природе.

Но все же – почему отец сказал: «I am sorry»? В чем он винил себя? За что просил прощения? И в какой части этого английского дома пребывает он сейчас? В доме том, если верить описаниям, наверняка есть второй этаж и еще, может быть, мансарда. Могут быть и еще люди, которые говорят по-английски, но не появляются на ленте. С другой стороны, еще ведь не вышел на сцену тот персонаж, чьи жена и сын поехали на юг навестить мать и бабушку, которая вдова. Хулио, будь его воля, так бы и слушал этот магнитофонный курс самоучителя английского, чтобы узнать, что сталось с его семьей, с его отцом и, может быть, даже с ним самим, однако он уже выдохся и с трудом понимал и переводил, тем более что и говорили там все быстрей или все естественней. День выдался трудный, богатый треволнениями – сейчас Хулио требовался отдых.

Он выключил плеер, снял наушники и вынужден был совершить мыслительное усилие, чтобы понять, где находится. Оглядев мебель, телевизор, черный свет, проникавший сквозь стекла балкона, корешки энциклопедии, догадался, что изгнан из английского рая и в ближайшем будущем должен будет рожать в муках и в поте лица добывать хлеб свой. Хулио решил не ехать домой, а переночевать здесь и по коридору прошел в свою прежнюю детскую, показавшуюся ему очень убогой и какой-то ничтожной. Вернулся тем же путем и заглянул в спальню родителей, и та, хоть тоже не сохранила прежних размеров, приняла его радушней. Он лег, не раздеваясь, изогнувшись на манер вопросительного знака, закрыл глаза и вспомнил тот день, когда покинул эту кровать и направился к своей собственной, чтобы совладать с холодом, присущим ему. И, благодаря своим привычкам потребления культуры, не смог отделаться от чувства, схожего с тем, какое испытывает человек, потерпевший поражение, но чувство это, впрочем, тотчас же было смягчено внезапным открытием: теперь он и есть отец и, следовательно, имеет право спать на этом матрасе.

Он проснулся, как от толчка, вспомнив, что оправа отцовских очков так и не починена, и подумал, что если приделать к ней недостающую дужку, то, может быть, это до известной степени вернет подвижность парализованной стороне и больной, оставаясь в коме, сможет умирать, ни в чем не терпя неудобств и ограничений, то есть без всякой мороки. (Может быть, надо сказать мироки, раз уж речь идет об умирании?) Томимый этими грамматическими сомнениями, Хулио соскочил с кровати и, когда обнаружил, что спал одетым, окончательно уверился в том, что в мир, предвещая ему гибель, внедрилась изрядная толика беспорядка, вкус которого так хорошо ему известен. Происходило такое, что предвидел только он один, хоть и не знал, в реальности существует оно или только в его воображении.

Стенной шкаф, где отец хранил ящик с инструментами, обладал забавным свойством меняться в размерах. В детстве Хулио помещался в него целиком и еще оставалось место для бесчисленных призраков. Он вытащил ящик и отнес его в гостиную. Только что рассвело, и дождь по-прежнему был неотъемлем от рутины бытия (пришлось посмотреть в словаре, что значит слово рутина, потому что он, верный привычке бессознательного потребления, использовал его, точного смысла не зная). Роясь в инструментах и разных железках в поисках оглобли, Хулио наткнулся на какой-то сморщенный грязный предмет и еще раньше, чем понял, что это такое, испытал нежданное волнение. Развернул его, разгладил, возвращая первоначальную форму, и увидел, что это – правый башмачок, который отец так яростно выкинул когда-то на помойку. Находка имела ценность трофея, добытого на археологических раскопках, и в этом качестве могла быть достойна слез, утертых сейчас рукавом пиджака. Хулио терпеть не мог привычку к потреблению сентиментальных сцен, но ему показалось, что в те мгновения, когда кончается мир, не стоит слишком уж сурово осуждать себя за эту слабость.

Оглобельку он отыскал, но – без маленького винтика, крепящего ее ко всей конструкции, а потому воспользовался проволокой и получил результат, хоть и не совершенный, но пригодный к использованию в мире, где владычествует хаос. Проверяя на собственной переносице, хорошо ли сбалансирована оправа, он снова заметил младенческий башмачок-пинетку и спросил себя, не надо ли уведомить сестру, что отец впал в кому, и решил, что – да, надо, но не сейчас. Он еще не утратил привычки потреблять время, зарабатывая себе на жизнь, а теперь пора было отправляться на работу, и потому он погладил башмачок как амулет, спрятал его в карман пиджака и двинулся в редакцию.

В автобусе надел наушники и, убедившись, что в английском раю все по-прежнему, неожиданно для себя успокоился. Джон все так же был у бассейна и, по всему судя, не захлебнулся, а мужчина и женщина сидели в уюте своего жилья и все находили потерянное под столом или на столе, и радовались обретенному, и беспрерывно благодарили друг другу. Хулио закрыл глаза и заметил, что и его окутало тепло английского коттеджа, словно он тоже, невидимый для всех, перенесся туда. Трудно было поначалу увидеть лица хозяев, но потом он вдруг решил, что они должны быть похожи на мать и ее нового мужа-парикмахера, и другими быть не могут. По собственному отроческому опыту зная, что можно проживать две жизни одновременно, пребывать в параллельных измерениях, он все же с трудом представлял себе мать и парикмахера в пространстве самоучителя. Тем не менее это были именно они. Он перемотал пленку и теперь, вновь слушая диалог, словно под воздействием некоего озарения, увидел все происходящее в новом свете и гораздо яснее. Он навестит их, покажет свое открытие, потому что им приятно будет узнать, что они счастливы и в других языках – даже вопреки такому скудному словарному запасу. Вопреки или благодаря.

Из редакции он позвонил в клинику, и ему ответили, что все по-прежнему. Потом набрал номер матери, но тут же, передумав, повесил трубку еще до первого гудка. В эту минуту вошла начальница и обратила к нему все три свои лика одновременно.

– Что происходит?! – наконец осведомилась она. – Вечером звонила тебе до посинения. Ты мог бы разориться на автоответчик.

– Нет, это не входит в мои привычки потребления, – ответил Хулио.

Начальница улыбнулась своей ангельской стороной, нахмурилась – дьявольской и осведомилась о том, как чувствует себя отец.

– Он впал в кому.

– Ух ты… – отозвалась она и принялась звонить по служебным делам, время от времени поглядывая на Хулио недоверчиво. Заметно было, что она хочет высказаться по поводу его внешнего вида – Хулио был небрит и сильно помят, – но опасается, что он воспримет это как злоупотребление их случившейся накануне близостью. Ну, а кроме того, думал Хулио, постарается не допустить, чтобы чисто семейные обстоятельства, пусть хоть самые неблагоприятные, помешали работе или сказались на выполнении проектов, запущенных ради того, чтобы отдел обрел больший динамизм.

После третьего телефонного разговора она повернулась к Хулио и сообщила, что договорилась о встрече, которая состоится сегодня днем, в студии интерактивного телевидения: там рассмотрят разные варианты вещания и, может быть, удастся выяснить, чту на самом деле интересует публику.

– Посиди, посмотри на реакцию зрителей и потом напишешь большую статью. Можешь протащить там свою идею относительно того, что телевидение превратилось в мощное средство разъятия действительности.

Хулио прикидывал, какая из сторон начальницы предпочла бы, чтобы он оказался ни на что не годен, если в сценарий его бытия будет включен паралич, но остановить на ком-нибудь свой выбор так и не сумел. У каждой из сторон имелись свои достоинства. Впрочем, от ласковой неподвижному партнеру можно ждать большего ущерба.

Проходя по редакции к выходу, он задержался на минутку, чтобы выяснить у давнего сослуживца, который недавно похоронил отца, получил ли он скидку за напечатанное в газете извещение о смерти. Выслушав ответ и понимая, что надо как-то оправдать свой неряшливый вид, счел нужным рассказать о своих семейных передрягах и выслушать мнение тех и этих. И, пока слушал, проникся уверенностью, что вся редакция в полном составе, включая директора, давно уже посвятила себя не столько информированию граждан о действительности, сколько ее разъятию. И дело было тут не в достоверности фактов, сколько во впечатлении, которое, хоть и было мимолетней, чем взмах ресниц, обладало качеством самой непреложной истины: стоило лишь взглянуть, как жалко выглядят нависшие над своими столами редакторы, или обратить внимание на свет, мерцающий на пустых экранах компьютеров, так похожих на незрячие глаза.

Интерактивная студия в прежние времена была гаражом и сохранила кое-какие черты прежнего обличья, подобно тому как дьявол, воплощаясь в человека, сохраняет свои козлиные копыта. Двери были еще заперты, и Хулио бродил вокруг, мысленно беря на заметку все самое примечательное. Преобладали женщины с продуктовой сумкой в одной руке и с зонтиком – в другой, было и сколько-то небритых мужчин, которые ходили, сунув руки в карманы, словно там лежали пульты, управлявшие движениями тела. Все в совокупности носило несколько зоологический характер и напомнило Хулио, как он еще подростком ходил с матерью на рынок покупать существительные. Животное начало проявилось еще сильней, когда двери открылись и пришедшие всем стадом ринулись внутрь. Хулио внесло в студию волной этих тел, распространявших характерный запах волглой шерсти.

Кресла были грубо привинчены к бетонному полу с неотмытыми пятнами машинного масла. Хулио подумал, что так и начнет статью, и прислушался, как звучит в голове эта фраза: Кресла были грубо привинчены к бетонному полу с неотмытыми пятнами машинного масла. Ему понравилось, и он продолжал надиктовывать самому себе: Зонтики, вцепившиеся кривыми когтями в спинки кресел, только и ждали, когда можно будет броситься на невинную жертву.

Он вспомнил, как боялась зонтиков Тереза, как она старалась, идя с ним к выходу в кафетерии, держаться от них подальше; захотелось, чтобы все это поскорее кончилось и можно было вернуться в клинику. Показ начался с краткого содержания предыдущих серий: оказалось, что главная героиня, опустошенная после операции по поводу опухоли и потому лишенная возможности иметь детей, решила, несмотря на сопротивление мужа, привезти их из страны Третьего мира. Хотя он слышал это уже много раз, его, как всегда, потрясло выражение опустошенная после операции. Оказывается, можно опустошиться и продолжать жить. Может быть, существует даже какое-то тайное сообщество полых людей, подумал он и вспомнил, как с улыбкой сообщницы переглядывалась его жена с манекенами своего пола. Это было перед тем, как она отправилась на юг. Хулио попытался представить в таком виде и себя. Он никогда не слышал, чтобы такую операцию проделывали с мужчинами, но можно не сомневаться, что в процессе разъятия мира существует какая-то очередность.

Если вы согласны с тем, что такой женщине можно взять приемных детей, сдвиньте рычажок на ручке вашего кресла вперед, если нет – то назад. Хулио наблюдал за спорыми движениями своей соседки и тотчас понял, что в этом гараже управляют действительностью как самолетом. Более того, здесь и производилась реальность, производилась и – как вода по трубам – доставлялась в каждую квартиру с экранов. И разумеется, в городе полно таких подвалов, где маленькие группы сыроватых людей в эту самую минуту определяли, какой части мира существовать и дальше, а с какой следует покончить. Он понял все это, будто под воздействием озарения, – и оцепенел. Он бы выбрал, чтобы женщину не делали полой и бесполой; он был не согласен с этим, однако это уже произошло и назад пути не было. И теперь предстояло решить, заполнить ли ее существами из Третьего мира. Таково коварство реальности – всегда приходится совершать одни поступки поверх других, уже совершенных.

Он торопливо выбрался из зала, вышел на улицу и, спасаясь от дождя под карнизами, двинулся прочь, сосредоточенно сочиняя в голове свою статью. Как всегда, было трудно подбирать точные слова, но, помимо этого, угнетала мысль о том, что начальница откажется печатать материал. И спросит, не стал ли он снова жертвой некоего воображаемого действа? Может быть, может быть, но вместе с тем все было реально и вещественно, как младенческий башмачок, который он поглаживал в кармане пиджака. Взглянул на часы и решил, что сперва пообедает, а потом поедет в клинику.

По дороге он несколько раз заходил в торговые центры и считал, сколько пальцев у манекенов. У одних было по четыре, у других – по пять, но все, женские и мужские, были пустотелые и откликались гулким звуком, когда он постукивал по ним костяшками пальцев, словно прося разрешения войти.

В клинику он приехал к обеду и сразу же поднялся в блок интенсивной терапии. Никого из персонала на месте не оказалось, и он смог, миновав смотровое окошко, беспрепятственно подойти к кровати отца и торопливо сунуть под простыню починенную оправу. Поколебавшись мгновение – не положить ли туда и башмачок, решил, что не стоит: он принадлежит ему одному, хоть на этом отрезке жизненного пути сделался не столько талисманом, сколько бременем.

Терезы в кафетерии не было, и столик ее был пуст. Хулио присел за него и начал медленно есть, наблюдая, как заполняется зал людьми с мокрыми головами и плечами. Он взял себе комплексный обед, а к кофе попросил еще и рюмку коньяку, от которого слегка зашумело в голове. Допуская возможность, что Тереза стала невидимой даже для него, он говорил не шевеля губами, как с Лаурой, когда вокруг было людно, и рассказывал все, что произошло за это время: отец, не оправясь от паралича, впал в кому и теперь умирал в правостороннем заточении, ибо левая половина тела по-прежнему была отделена глухой перегородкой. Так или иначе, добавил он, оправу я ему починил, может быть, это окажет благотворное действие на течение болезни.

Да, вот еще что: он нашел правый башмачок сестры, амулет, о котором когда-то мысленно говорил за стойкой бара, еще до того, как познакомился с Терезой. Отец, оказывается, не выбросил его на помойку, как он думал, а хранил в ящике с инструментами – там же, где после алфавитной катастрофы держал и кусочки букв, из которых восстанавливал слова. Потом начал было рассказывать, что побывал в одном из подвалов, где происходит стирание мира, но, дойдя до этого места и не заметив невидимого присутствия Терезы, заподозрил, что и женщину тоже – может быть, из-за ее уродства – уничтожили, и поспешил убраться из кафетерия, покуда самого в мгновение ока не стерли, не отправили в небытие.

А когда оказался на улице, мысль о возвращении в редакцию показалась ему до того нелепой, что он и сам поразился, как можно было столько времени придерживаться логики, заставляющей потреблять часы и дни таким образом. И пошел под карнизами, ожидая, что вот-вот раздастся голос откуда-то с изнанки носка, с другой стороны бытия, и тогда он мигом перенесется куда надо, но так ничего и не услышал, а потом решил идти домой. Может быть, семейство уже вернулось с юга и хоть так восстановится тематический порядок существования. В надежде на это вообразил, как толкает тележку в супермаркете, а рядом идет его сын – совсем уже взрослый парень тринадцати (на самом деле – уже почти четырнадцати: исполнится в этом месяце) лет от роду.

В автобусе вытащил из кармана кассету и убедился, что Джон по-прежнему лежит у бассейна, что никакое происшествие не омрачило мир и покой этого дома, что парикмахер и его жена обсуждают сейчас, удастся ли им составить компанию некоему Питеру, собравшемуся на юг к жене и сыну, которые провели несколько дней у его тещи, которая вдова.

Вот наконец и появился тот неверный супруг, который заводит шашни, покуда семейство на юге. Хулио узнал себя в этом Питере: в то время, когда Лаура с сыном в отъезде, он спит с Терезой и с начальницей, совершая две измены сразу, – недурно для человека столь робкого. Ему бы хотелось зваться Питером на той, на английской, стороне бытия, но он перемотал пленку к началу, чтобы снова послушать разговор и убедиться, что говорить они могли только о нем. Если Лаура с сыном не вернулись, он найдет способ отправиться на юг с персонажами самоучителя.

С бьющимся сердцем он отпер дверь, просунул голову и позвал:

– Есть тут кто?

Безмолвие коридора, которое этот вопрос потревожил, как тревожит упавшая ветка тихую гладь пруда, очень скоро восстановилось и обрело прежнюю безмятежность. В квартире не оказалось никого. Он был здесь так же одинок, как в те отроческие дни, когда не говорил ни с кем реальным. Выключенный телевизор в гостиной воплощал собой немую муку, которую Хулио прежде не замечал ни в одном электроприборе, и потому он облегчил ее, щелкнув кнопкой, но потом закрыл заработавший телевизор толстым пластиком, чтобы тот не вышел из своей самоуглубленной сосредоточенности.

Он переоделся, стараясь не видеть ни юбки, ни свитера, ни блузки, и при этом ему казалось, что и в этом доме полости стенных шкафов сжимаются, движимые тем же инстинктом, что заставляет стягиваться края рубцующейся раны. Немного погодя, когда он, рассматривая свое отражение в зеркале ванной комнаты, с грустью убеждался, что и в сухой одежде очень напоминает бродягу-оборванца, зазвонил телефон, и Хулио, снимая трубку, подумал, что это, должно быть, Лаура с юга, и ошибся – звонила начальница.

– Ты почему дома? – спросила она раздраженно.

Хулио наскоро прикинул расклад: с одной стороны, следовало признать, что эта женщина хоть и видима, но совершенно нереальна. И значит, он мог бы отделаться от нее без околичностей. Однако, с другой, решительно невозможно представить, как долго придется жить ему на этой стороне носка. Поэтому он решил пойти на компромисс:

– Да, понимаешь ли, после интерактива я пошел навестить отца, попал под дождь, вымок и завернул домой переодеться. А днем мне еще обязательно надо будет побывать в клинике, поговорить с врачом – утром его не было. Но ты не беспокойся – я пишу статью. Отталкиваюсь от идеи того, что эти залы – вроде приборной доски в кабине самолета, только в данном случае самолет – это мир, так что эти люди, решая, как должно будет развиваться действие в следующих сериях, ведут мир в ту или в другую сторону. На них лежит огромная ответственность, и выражается она в том, достают ли они кошелек или держат руки в карманах, потому что среди пилотов, несомненно, много отставных или безработных.

Начальница, как ему показалось, прониклась его подходом к вопросу и разрешила не приходить в редакцию – но с тем условием, что завтра утром готовая статья будет лежать у нее на столе.

Он сунул в карман сухого пиджака кассету и торопливо вышел на улицу. Сел в метро и в вагоне надел наушники, перемотав пленку к началу. Теперь он уже знал, в какой именно момент появится Питер, неверный муж, отправивший семью на юг, и хотел добраться до него постепенно. И, наслаждаясь солнечным уютом английской гостиной, где парикмахер спрашивал мать, где оставил свои сигареты, спички, газету, и радовался, обнаруживая их на столе или под столом, Хулио разглядывал лица пассажиров и жалел, что они направляются зарабатывать себе на нереальную жизнь. И вскоре понял, что отец в детстве не уделял бы ему так много внимания, если бы пребывал в иных мирах, столь же реальных, как те, где на бортике бассейна вечно загорает Джон и ничто не может нарушить этот вселенский покой.

Выйдя из метро, он снял наушники, потому что с каждым шагом ему все труднее было двигаться в хаотическом хитросплетении улиц, не теряя при этом из виду английскую гостиную, где все, что он был способен выговорить, лежало на столе или под стульями. И на поверхность выбрался, уже решив вскоре уничтожить эти воображаемые формальности, и побежал, прячась от дождя под карнизами, на угол, где помещалась парикмахерская его отчима, которая и в самом деле оказалась там (Хулио не мог не отдать должное хаосу, обладающему кое-где поистине восхитительной устойчивостью связей), однако огромный баннер на фасаде извещал, что заведение продается. Он несколько секунд разглядывал улицу, как чужестранец, который ищет хоть что-нибудь, что может служить ориентиром, а потом остановил первое же проезжавшее мимо такси: довольно! И со вздохом облегчения влез на заднее сиденье и назвал водителю адрес отца.

Когда он добрался, уже начинало темнеть. Ящик с инструментами лежал там, где он его оставил – на столе, а тома энциклопедии стояли на своих местах: алфавитный порядок был не нарушен. Хулио включил свет, прилег на диван в наушниках, закрыл глаза, перемотал пленку и вернулся в английскую жизнь. На этот раз дошел до конца, не прерываясь и не торопясь, а когда появится Питер, чья жена в это время года неизменно гостит на юге у матери, он присоединится к супругам и отправится вместе с ними в путешествие, чтобы восстановить собственное семейство – явно оставшееся тем же самым.

С предсказуемым спокойствием события текли друг за другом, в хронологическом порядке: только он (да еще порядок алфавитный) оставался нерушим и незыблем до тех пор, по крайней мере, пока не возникала надобность перемотать пленку). Мужчина, напоминающий отчима-парикмахера, и женщина, похожая на мать, курили сигареты, не вызывающие рак, и Джон приветственно махал им с бортика бассейна. Нет, Джон этот, по всей видимости, не был умственно отсталым, как с опаской подумал Хулио, потому что ездил на мотоцикле за хлебом. А никем не читаемую газету, которая лежала обычно на столе или под стульями, Хулио аккуратно переносил с места на место – так, что супруги этого не замечали, – и с удивлением отмечал, что невидим для этих персонажей. Он мог стать вплотную и даже пройти насквозь через них, причем не доставляя никому ни малейшего беспокойства. Если раньше, бывало, он считал, что быть невидимым – это всего лишь риторический прием, игра для семейного или личного потребления, то теперь оставалось только признать, что весь мир невидим для кого-то – и, может быть, в первую очередь для тех, кому обязательно нужно видеть его.

Нетрудно было понять, что дом стоит в том квартале, где люди, вероятней всего, живут на ренту, потому что в их разговорах ни разу не упоминалась работа, служба и не было даже намека на необходимость трудиться ради пропитания. Картина, висевшая над мраморным камином, где совершенно точно никогда не разводили огонь, изображала сцену охоты. Обитатели коттеджа явно лишены были навыков потребления культуры – Хулио нигде не заметил ни одной книги, ни единой пластинки. Может быть, на этом уровне цивилизации они уже и не нужны, а может быть, дом так просторен и поместителен, что где-нибудь находится и библиотека, от пола до потолка заставленная книжными полками, а где-нибудь отыщется и хорошая стереосистема. Не исключено, что где-то там сидит и его отец, коротая время в беседах с неким Питером. А впрочем, нет – отец ведь впал в кому. Вероятней всего, лежит в комнате на втором этаже и с ним там английская сиделка. Да, конечно, Хулио и перевел его сюда, в мир магнитной ленты, укрыл его в нем, потому что ему невыносимо было думать, что отец умрет в английском, которым владеет так слабо, о чем явно свидетельствуют последние слова, произнесенные им.

Разумеется, теперь, при виде этой благодати, стало жалко вырывать отца из среды языка, которому тот поклонялся всю жизнь. Ну да, конечно, он едва ли мог бы сказать что-нибудь, кроме Ты не видела мои сигареты? Где моя газета? Большое спасибо и т. п., но в этом мире, чудном и простом, большего ведь и не требуется: очень возможно, что и потеря речи была моральным завоеванием.

Покуда он размышлял обо всем этом, на сцену вышел Питер – человек его примерно лет, – а вслед за тем стало понятно, что он со всей компанией намеревается укатить на юг и там воссоединиться с женой и сыном, которые гостят у его тещи, которая вдова. Хулио нелегко было следить за беседой: все трое говорили теперь гораздо быстрей, чем раньше (как-никак был уже пятнадцатый урок), и употребляли много новых, незнакомых ему слов. В эту минуту кто-то – но не Джон, потому что Джон по-прежнему лежал на бортике бассейна, – возник на пороге и произнес: I’m sorry.

Хулио остановил запись и в удивлении открыл глаза. Это был его отец. Он немного отмотал к началу, чтобы снова увидеть его выход на сцену, но, когда нажал кнопку воспроизведения, послышались только какие-то нечленораздельные звуки, состоящие из одних согласных, как если бы фраза в курсе самоучителя внезапно и резко сжалась – а потом магнитофон онемел. Хулио в отчаянии нажал на «стоп», извлек кассету, торопливыми неловкими движениями открыл ее и убедился, что она, как и реальность, измята и скомкана и, что называется, «зажевана» головкой магнитофона. Он попытался бережно распутать и разгладить ее, а потом, увидев, что прибор заглотал добрую часть ее, попытался извлечь – и порвал.

Едва ли не в ту же минуту зазвонил телефон, и безразличный голос на другом конце линии сообщил, что его отец только что скончался.

Несколько минут он расхаживал по квартире, воображая себя слушателем курсов по привычкам потребления, который, узнав о кончине родителя, обязан сообразно ситуации продемонстрировать эмоции, предоставленные в его распоряжение рынком чувств. Диапазон широк, гамма разнообразна и в свою очередь зависит от того, какие привычки потребления культурных продуктов усвоил себе сирота. Он кстати припомнил несколько нашумевших фильмов, где умирал отец, а дети выражали скорбь сдержанно и сухо, то есть слез не проливали, и скорее это была даже не скорбь, а некий кошмарный сон, включавший в себя продукт под названием «моральная стойкость», производимый душой и высоко ценящийся на рынке чувств. И если потребляется стойкость, то не подобает расходовать слезы, ибо одно с другим несовместимо, и это – то же, что требовать от автомобиля, чтобы одновременно был и гоночным болидом, и семейным рыдваном. Хотя, с другой стороны, верно и то, что рынок предоставляет потребителям широкий спектр изысканных услуг, включающий в себя, к примеру, легкое увлажнение глазных яблок, пользующееся спросом в высших слоях общества при погребении кого-либо из очень близких.

И Хулио остановился на этом последнем варианте, который показался ему хоть и самым дорогим, но и самым культурным, поскольку предусматривал отказ от излияний и, значит, по стилю лучше вписывался в экономику его внутреннего мира. Однако его амбиции сильно превосходили ресурсы, и на этот раз он сумел сдержать слезы, вслед за тем предложив хорошую лекцию насчет привычек к потреблению сентиментального продукта слушателям курсов, на которых в воображении своем преподавал. И тогда он пришел к выводу, что и его теперь, может быть, окружает присутствие каких-то невидимых, но реальных существ, точно так же, как сам он невидимо для Питера и прочих персонажей самоучителя сопровождал их, прежде чем эта вселенная сжалась в судороге самоуничтожения.

И, чувствуя наворачивающиеся на глаза слезы тихой скорби, он через стекло балконной двери увидел в свете уличных фонарей, как на раскинутых до предела крыльях парят над мостовой зонтики – быть может, они высматривали последнюю добычу в этом распавшемся мире. Открыл балкон, чтобы услышать доносящиеся снаружи звуки, и уловил прерывистое дыхание, похожее на то, какое слышал, сидя над отцом, – мир дышал так, словно тоже был разбит левосторонним параличом, предшествующим опустошительному коллапсу того же вида и рода, который покончил с магнитной лентой в приложенной к самоучителю кассете. Тогда, задрожав от холода, он закрыл дверь, оглядел энциклопедию и убедился, что нерушим и неколебим остался только строй этих томов в темных переплетах.

В них он решил найти себе убежище и, войдя в энциклопедию через букву А, миновал не останавливаясь абажур, аббатство, аббревиатуру, аберрацию и достиг области абортов. Много лет, с самого отрочества, он не бывал здесь, но все еще помнил, где там что: где – самопроизвольные, где – спровоцированные, а где – в переносном смысле. Сестра его находилась в зоне терапевтических, и он, скорым шагом пройдя мимо привычных и септических, вошел в знакомый ему квартал – в царство некомплектного мира. Большинство эмбрионов, как бы наслаждаясь подаренной им алфавитом участью вневременных существ, плавали в спирту внутри тех склянок, что привлекли его внимание в прошлый раз. Прошло много лет, но он узнал сестру, безмятежно раскинувшуюся на дне своего сосуда: глаза ее были закрыты, но она не спала, а словно грезила наяву, как если бы эта сохраняющая ее бытие жидкость напоминала ей околоплодные воды, где она пребывала до тех пор, пока ее не швырнули внутрь энциклопедической реальности. Хулио осторожно постучал по стенке склянки – так стучат в дверь, прося разрешения войти, так стучал он уже по телу четырехпалого манекена, – и сестра открыла глаза: они еще не вполне прорезались, но под слоем жидкости казались огромными. И, хотя узнала брата, как-то беспомощно махнула рукой, словно показывая, что ей неохота всплывать на поверхность. Тем не менее она поднялась до верха склянки и высунулась из-за бортика, опираясь о него обеими руками, как о перила балкона.

– Так давно тебя не видела, – произнесла она. – Что ты здесь делаешь?

Хулио не мог бы точно определить, звучал ли упрек в этих словах, но решил не оправдываться.

– Папа умер, – сказал он твердо, хотя взгляд его был отуманен слезами. – Я подумал, тебе бы надо знать об этом.

– Когда мы в последний раз виделись с тобой, – сказала она, – ты шел на похороны нашего дедушки, так что, значит, тебе известно, в каком томе находится кладбище.

– Все дело в том, что он умер в английском, ты ведь помнишь, как страстно он любил этот язык, и похоронят его, я думаю, в английской энциклопедии. И я не знаю, что делать.

– Поищи в статье английский. Может быть, там где-нибудь он упоминается. Это в следующем томе.

– Пойдешь со мной?

– Ты же знаешь, я не могу покинуть склянку. Мое тело сейчас же распадется.

Хулио сунул руку в карман пиджака, прикоснулся к башмачку. Подумал, не отдать ли его сестре, но тотчас сообразил, что ей он совершенно ни к чему, а может быть, даже еще сильнее отдалит их друг от друга – он и сейчас замечал ее отстраненность.

– А ты как живешь? – спросила сестра.

– Не знаю, что сказать… Ну, у меня жена. Сыну – тринадцать лет, вернее – уже четырнадцать: в этом месяце исполнится. Но я их всех потерял.

– Они умерли?

– Нет, поехали на юг проведать тещу и пропали куда-то. Так странно… Потом я познакомился со всамделишной женщиной и даже думал, что с нею удастся начать жить заново, но она была невидима и тоже исчезла. Работаю в газете, я журналист.

– А что делают журналисты?

– Создаем для населения привычки потребления реальности.

– Я не знаю, что это такое.

– Это сложно.

– А мама? Тоже умерла?

– Нет, жива и живет с парикмахером, но сейчас они выставили его заведение на продажу, чтобы целиком посвятить себя накладным ногтям. Они их то ли производят, то ли продают, точно не скажу.

Произнося эти слова, Хулио невольно глядел на пальцы сестры – они еще не до конца сформировались и были лишены этих роговых пластинок на концах. Он постоянно боялся как-то задеть или обидеть ее, но, казалось, ее надежно защищает безразличие, которое Хулио так никогда и не научился потреблять, хоть оно ему очень нравилось.

– Ну, ладно, – сказала она. – Мне пора погружаться. На воздухе кожа окисляется. Вероятно, бумага, на которой напечатана эта энциклопедия, содержит слишком много какой-то химии и очень быстро старит. Ты заметил, какой теперь разреженный воздух по сравнению с прошлым разом?

– Не могу тебе сказать.

– Прости, что не провожаю тебя к выходу, но теперь ты сам найдешь дорогу.

Разочарованный Хулио покинул область абортов. Здесь не было того, что так поразило его в первое посещение – тогда, в отрочестве. Быть может, разреженность воздуха, о которой упомянула сестра, повлияла на эффективность алфавитного порядка, но теперь он не знал, к какому еще порядку обратиться.

Он находился невдалеке от слова амулет и подумал, что здесь – самое место избавиться от младенческого башмачка, который уже начинал оттягивать карман, словно был тяжел как камень: может быть, он и никогда не обладал магической силой, но сейчас, думал Хулио, не создавал даже и впечатления, что в него переселялся дух сестры. Область амулетов была богата металлами, минералами и растениями, а спектр их предназначения включал в себя и лечение глазных болезней, и защиту от дурного глаза. Были тут также и животные, чьи части тела или желчь, кровь, слюна, экскременты предотвращали недуги и унимали страдания. Но когда Хулио попытался отыскать предмет, похожий на башмачок, какая-то сила, не спрашивая, резко перебросила его к фетишу – в другой том энциклопедии и, значит, еще дальше от сестры.

В зоне фетишей преобладали предметы сексуального характера и женское белье, и, хотя были там во множестве представлены разнообразные туфельки, ни одна из них не походила на башмачок, а потому Хулио постеснялся оставить его здесь и покинул эту область, так и не избавившись от своего талисмана. И направился к букве И, решив войти в статью инсульт и своими глазами увидеть, каковы были последние часы отца. Прежде всего, его удивило, что по правилам в этом слове ударение стоит на втором слоге, меж тем как никто, включая и врача в клинике, не говорил так. А если это значит, что на другой стороне стали исчезать ударения? Недаром же говорится: «Великие потрясения поначалу дают себя знать едва заметной дрожью». Во всяком случае, войдя в словарное гнездо, он оказался в мире, где не действовала одна его половина. Здесь были, к примеру, супруги, из которых только один сохранил подвижность, хотя нередко бывало и так, что чету составляли двое полупараличных: в подобных случаях тот, у кого не действовала правая сторона, сожительствовал с тем, кому отказала левая, – и наоборот. И, как правило, мир этот был весьма экономичен, ибо действительность там была задействована только одним боком. Даже собаки здесь лаяли вполголоса, а кошки спали вполглаза, и дома были разделены пополам, и двери в одну половину были всегда заколочены, а сама она пустовала. Асимметрия эта проявлялась все же не столько во внешнем и формальном, сколько в функциональности, если не считать, разумеется, тех случаев, когда что-то одно было накрепко присоединено к другому – вот как с теми деревьями, у которых одна сторона всегда оставалась сухой и безжизненной. Правительство в свою очередь удовлетворяло только половину потребностей, испытываемых управляемыми, исполняя ровно половину предвыборных посул, которые в свою очередь составляли пятьдесят процентов от нужного и должного. У всех обитателей этой области имелась, как было сказано в энциклопедии, facies vultuosa: это выражалось в том, что лицевые мышцы, пребывавшие в полном беспорядке, подергивались тиком. Дыхание же у них было по типу Чейн – Стокса – так назвали это явление в честь двух британских медиков, описавших его в 1818 году, – то есть оно, поначалу слабое и поверхностное, становилось все более и более глубоким и медленным, потом почти полностью замирало, после чего начинался новый цикл. Хулио сразу понял, с чем имеет дело, потому что так в свое время, поразив его, дышал отец в больничной палате, и очень похожие звуки доносились снаружи, из внешнего мира, когда, прежде чем убежать в мир алфавитного порядка, он открыл балкон.

И, как следовало ожидать, книги здесь были разделены на две симметричные половины, но прочтению поддавалась только одна, тогда как другая издавала нечленораздельное косноязычное бормотание, которое постепенно стихало, сменяясь грозным безмолвием, затемнявшим смысл тех страниц, что все же читались.

Утомившись от блуждания по этому некомплектному миру, столь похожему на тот, реальный, из которого он так недавно бежал, Хулио стал раздумывать, не пройти ли по совету сестры в статью английский, чтобы присутствовать на похоронах отца, но понял, что попытка обмануть с помощью этой стратагемы алфавитный порядок будет с его стороны наивностью. И он отказался от этой идеи и, оглядываясь по сторонам в поисках места для отдыха, увидел, что находится невдалеке от слова человек. Но ведь он тоже был человек, и, значит, это место могло бы принадлежать ему. А вдруг там ему позволят оставаться среди себе подобных в преддверии новой судьбы, в ожидании голоса, который, прозвучав с той стороны, с изнанки носка или жизни, укажет ему место, где он наконец почувствует себя – собой.

Тут он подобрался к слову человек вплотную, перешагнул порог и наткнулся на невообразимое множество лиц и фигур. И множество это, колышущееся наподобие густой и вязкой жидкости, двигалось, но не в каком-то определенном направлении, и Хулио стал в конец этой алфавитной очереди, причем чувствовал одновременно и то, что всю свою жизнь стремился попасть именно сюда, и что это место удивительно похоже на школу, а потому в каком-то смысле казалось – он повторяет курс, в течение которого едва успел перекинуться с одноклассниками несколькими словами. По истечении какого-то неопределимого срока он, подобно сгустку, выбрался из этой жижи и уселся на чем-то вроде скамьи рядом с каким-то одиноким человеком.

– Что ты тут делаешь? – спросил он незнакомца.

– Жду, когда голос окликнет меня по имени и выведет из этой сумятицы. А ты?

– Я тоже.

Хулио вытащил из кармана башмачок и протянул его соседу, прибавив, что он приносит удачу. И в эту минуту послышался грохот тематического или логического порядка, расположенного за пределами порядка алфавитного, и оба поняли, что в очередной раз настал конец времен. Том энциклопедии, в котором оба они находились, раза два сильно и резко тряхнуло, но он тотчас замер, как самолет, выбравшийся из воздушной ямы. Хулио глубоко вздохнул и попытался представить себе миг, когда все это человеческое множество, частью которого был и он, выйдет из энциклопедии, как выходили из моря на сушу доисторические животные, – выйдет и заново воссоздаст действительность.