1. Любимая моя Дэйзи!

Я не видел тебя уже много лет…

Ужас охватил ее, но не ночью — во тьме и тишине он бы казался вполне естественным, — а ярким и шумным утром в первую неделю февраля. Вокруг цвели акации, причем так пышно, что почти невозможно было разглядеть в этой белизне листочки. Акации отряхивали ночной туман с веток, напоминая собак, вернувшихся в дом из-под проливного дождя. Эвкалипты ластились и кокетничали с сотнями крошечных серых птичек, размером меньше большого пальца. Дэйзи не знала их названия. Она как-то попыталась выяснить, к какому виду они принадлежат, и даже смотрела орнитологический справочник, который ей дал Джим, после того, как они въехали в новый дом. Но крохотные пичужки никогда не оставались на одном месте больше нескольких мгновений, и разглядеть их толком было просто невозможно. В конце концов Дэйзи бросила это дело. Все равно птички ей не нравились: слишком уж велик был контраст между плавным свободным полетом и их ранящей душу беззащитностью на земле. Все это слишком напоминало ее самое.

Через поросший деревьями каньон она видела высящиеся новостройки. Еще год назад там ничего не было, кроме чахлых дубков да зарослей клещевины, пробивавшейся сквозь каменистую почву. Теперь холмы были усыпаны печными трубами и телевизионными антеннами, зеленели от недавно высаженных ледяника и плюща. Через ущелье шум долетал до дома Дэйзи — в безветренные дни ему не мешало даже расстояние: лай собак, крики играющих детей, обрывки мелодий, плач младенца, возглас рассерженной матери, прерывистый гул электропилы.

Дэйзи любила этот утренний шум, звучание окружающей ее жизни. Она сидела за накрытым к завтраку столом, вслушиваясь в них, хорошенькая молодая женщина с темными волосами, в ярко-синем халате, так подходившем к ее глазам, с легкой улыбкой на лице. Улыбка эта ничего не значила. Улыбалась Дэйзи скорее по привычке. Улыбка появлялась на губах утром вместе с помадой и исчезала вечером, после того как заканчивалось умывание перед сном. Джим любил эту улыбку. Для него было ясно, что жена счастлива, и ему, ее мужу, следует воздать должное за то, что она пребывает в столь блаженном состоянии. Так что в улыбке Дэйзи, сколь бы преднамеренной она ни была, уже имелось большое преимущество: она убеждала Джима в том, что он делает все возможное и даже невозможное (по крайней мере пару лет назад он бы решил, что это явно выходит за пределы его возможностей), чтобы Дэйзи была счастлива.

Он читал газету, частью про себя, частью вслух, когда обнаруживал статьи, которые, как ему казалось, могли ее заинтересовать.

— На побережье Орегона формируется новый грозовой фронт. Может быть, он дойдет до нас. Дай Бог. Ты знаешь, что это самый засушливый год после сорок восьмого?

Она промурлыкала в ответ что-то невнятное, просто поддержала его желание продолжить разговор, дабы ей не было нужды отвечать. Обычно Дэйзи оказывалась за завтраком куда разговорчивее, обсуждая дела дня прошедшего и планы на сегодня. Но этим утром ее охватила какая-то апатия, словно часть ее все еще спала или дремала.

— Только пять с половиной дюймов осадков, — продолжал муж, — и это с прошлого июля. Восемь месяцев. Просто поразительно, как наши деревья сумели выжить в этих условиях. Правда.

Снова мурлыканье.

— Все-таки я думаю, что у самых больших корни уже дошли до подземного источника. Тем не менее опасность пожара очень велика. Надеюсь, ты будешь внимательна при курении, Дэйзи. Наша страховка от пожара не покроет всех расходов по восстановлению дома. Будешь?

— Что?

— Ты будешь осторожна с сигаретами и спичками?

— Конечно. Я буду очень осторожна.

— По правде сказать, я куда больше беспокоюсь за твою мать. — Заглянув Дэйзи за левое плечо, через окно их крохотной столовой он мог разглядеть сложенную из использованного кирпича трубу коттеджа своей тещи, который он сам для нее выстроил. До него было метров двести. Иногда ему казалось, что ее дом куда ближе, иногда он просто забывал о его существовании. — Я знаю, что она достаточно внимательна к таким вещам, но всякое может случиться. Вдруг она закурит вечером, а у нее случится еще один приступ? Пожалуй, мне следует с ней поговорить об этом.

Девять лет назад, еще до того, как Джим и Дэйзи встретились, миссис Флеминг перенесла легкий сердечный приступ, продала магазин готовой одежды в Денвере и удалилась на отдых в Сан-Феличе, городок на побережье Калифорнии. Но Джим по-прежнему беспокоился о ее здоровье, словно это случилось вчера и может повториться завтра. Сам он постоянно поддерживал активный и здоровый образ жизни, и любая мысль о болезни буквально приводила его в ужас. Преуспевающий торговец земельными участками, он встречал в обществе огромное количество докторов, но их присутствие в компании всегда его угнетало. Они вторгались в его жизнь как предвестники несчастий, гробовщики на свадьбе или полицейские на детском празднике.

— Надеюсь, Дэйзи, ты не станешь возражать?

— По какому поводу?

— Если я поговорю об этом с твоей матерью?

— Ну что ты!

Вполне удовлетворенный ответом, он вновь погрузился в газету. Он так и не притронулся к ветчине и яйцам, лежавшим перед ним на тарелке. Дэйзи сама готовила завтрак, поскольку служанка приходила только в девять. Еда значила для Джима очень мало. Вместо завтрака он поглощал газету, абзац за абзацем пожирая факты и цифры, так, словно он никак не мог насытиться. Он оставил школу в шестнадцать лет, став рабочим строительной бригады.

— А вот кое-что действительно интересное. Исследования доказали, что у акул имеется система ультразвука, позволяющая избежать столкновений. Как у летучих мышей.

Снова мурлыканье. Часть ее все еще спала и даже видела какие-то сны; она никак не могла придумать, что бы такое сказать. Поэтому она села, всматриваясь в даль за окном, прислушиваясь к Джиму и другим утренним шумам. И тут без предупреждения, без какой-то видимой причины ужас охватил ее.

Ровное, спокойное биение сердца сменилось быстрым стуком. Она быстро и тяжело задышала, словно человек, занятый тяжелым физическим трудом, кровь прилила к щекам, будто она повернулась лицом к сильному ветру. Ладони покрылись потом, обильно пролившимся из какого-то неведомого источника.

Спящий проснулся.

— Джим!

— Да?

Он взглянул на нее поверх газеты и подумал, как хорошо выглядит Дэйзи сегодня утром, какой у нее чудесный цвет лица, как у юной девушки. Она казалась несколько возбужденной, словно только что придумала некий грандиозный проект. «Интересно, — мелькнула у него снисходительная мысль, — что это будет теперь?» Годы их жизни были заполнены самыми различными идеями Дэйзи, отложенными в сторону и полузабытыми, словно детские игрушки в старом сундуке, частью поломанные, частью совсем нетронутые: керамика, астрология, разведение бегоний, испанский язык, драпировка, изучение Веданты, психологический тренинг, мозаика, русская литература — все это игрушки, с которыми Дэйзи играла и которые забросила.

— Тебе что-то нужно, дорогая?

— Воды.

— Сейчас. — Он принес из кухни стакан воды. — Пожалуйста.

Она попыталась взять стакан и не смогла его поднять. Нижнюю часть ее тела сковало льдом, верхняя пылала. Казалось, они существуют отдельно друг от друга. Вода была необходима, чтобы охладить пересохший рот, но рука на стакане не реагировала, словно оказались разорваны все нити связей между желанием и волей.

— Дэйзи! В чем дело?

— Мне кажется, я думаю, я заболела.

— Заболела? — Он выглядел удивленным и обиженным, как боксер, захваченный врасплох ударом ниже пояса. — Ты не выглядишь больной. Минуту назад я как раз подумал, какой у тебя превосходный цвет лица. Господи, Дэйзи, не заболевай!

— Я ничего не могу поделать.

— Вот. Выпей. Давай я отнесу тебя на кушетку. Сейчас я пойду позову твою мать.

— Нет, — резко ответила она. — Я не хочу, чтобы она…

— Но нужно что-то делать. Может быть, лучше вызвать врача?

— Не надо. Все пройдет к тому времени, когда кто-нибудь придет сюда.

— Откуда ты знаешь?

— У меня уже было такое.

— Когда?

— На прошлой неделе. Дважды.

— Почему же ты мне не сказала?

— Не знаю, — причина была, но вспомнить ее она никак не могла, — мне очень… жарко.

Джим мягко дотронулся рукой до ее лба, холодного и влажного.

— Не думаю, что у тебя температура, — сказал он взволнованно. — По-моему, все в порядке. У тебя по-прежнему прекрасный здоровый цвет лица.

Он не понял, что это цвет ужаса.

Дэйзи устало склонилась на спинку стула. Нити, связывающие части ее тела, замороженную и охваченную пламенем, постепенно восстанавливались. Усилием воли она смогла поднять со стола стакан и выпить воду. Вкус воды казался странным, она никак не могла разглядеть расплывающееся лицо Джима, смотревшего на нее, словно это был какой-то незнакомец, заглянувший, чтобы помочь ей.

Помочь.

Но как сюда попал этот незнакомец? Неужели она крикнула ему из окна, когда он проходил, неужели она кричала «Помогите!»?

— Дэйзи, теперь все нормально?

— Да.

— Слава Богу. Ты меня страшно напугала минуту назад.

Напугала.

— Тебе следует каждое утро делать зарядку, — заметил Джим. — Она пойдет на пользу твоим нервам. Еще я думаю, что ты спишь недостаточно.

«Спишь». «Напугала». «Помочь». Слова кружились в ее сознании, будто лошади на карусели. Если б только было можно как-то их остановить, хотя бы замедлить — «Эй, оператор, ты, на контроле, добрый незнакомец, медленнее, стой, стой, стой!»

— Может, было бы неплохо начать принимать витамины каждый день.

— Стой, — сказала она, — стой.

Джим остановился, остановились и лошади, только на секунду, но и ее оказалось достаточно, чтобы они спрыгнули с карусели и помчались в другую сторону: слова мчались без седоков рядом в клубах пыли. Она моргнула.

— Хорошо, дорогая. Я только пытался выбрать правильный курс. — Он застенчиво улыбнулся, как изнервничавшийся отец перед капризным больным ребенком, которого нужно, но невозможно ублажить. — Послушай, почему бы тебе не посидеть минутку тихонечко, а я пойду и приготовлю горячего чая.

— В кофейнике есть еще кофе.

— Чай будет тебе в твоем нынешнем состоянии полезнее. Ты слишком расстроена.

«Я не расстроена, незнакомец. Я холодна и спокойна».

Холодна.

Она задрожала. Сама мысль об этом слове вдруг обрела очертания чего-то осязаемого — ледяного куба.

Она слышала, как Джим что-то бормотал в кухне, открывая ящики и шкафы, пытаясь найти пакет с чаем и чайник. Часы в форме золотого солнечного диска, стоявшие на камине, показывали половину девятого. Через полчаса появится служанка Стелла, а несколько минут спустя придет из своего коттеджа мать Дэйзи, веселая и энергичная, как всегда по утрам, готовая раскритиковать любого, кто находится в другом состоянии, особенно Дэйзи.

Полчаса на то, чтобы стать энергичной и веселой. Так мало времени и так много нужно сделать, так много выяснить! Что со мной случилось? Почему? Я просто сидела здесь, ничего не делая, ни о чем не думая, слушая болтовню Джима и звуки, доносившиеся с той стороны каньона: там играли дети, лаяли собаки, жужжала пила, плакал ребенок. Я чувствовала себя вполне счастливой, еще не пробудившись от дремоты. Но затем что-то меня пробудило, и пришло чувство ужаса, чувство панического страха. Но отчего, из-за какого звука?

Может быть, виной тому собака? — подумала она. У одной из новых семей по ту сторону ущелья был эрдель, лаявший на пролетающие самолеты. Лающая собака в ее детстве означала смерть. Теперь ей было почти тридцать, и она знала, что некоторые собаки лают, отдельные породы, другие нет и к смерти это никакого отношения не имеет.

Смерть. Как только это слово появилось в ее мозгу, она поняла, что оно единственное было настоящим; другие, кружившиеся на карусели, лишь заменяли его.

— Джим!

— Подожди секундочку. Сейчас закипит чайник.

— Не надо никакого чая.

— А как насчет молока? Тебе полезно выпить молока. Придется начать заботиться о своем здоровье, дорогая.

Нет, уже слишком поздно, подумала она. Молоко, витамины, зарядка, свежий воздух и сон — ничто в этом мире не сможет стать противоядием от смерти.

Джим вернулся со стаканом молока.

— Вот. Выпей.

Она покачала головой.

— Выпей, Дэйзи.

— Нет. Слишком поздно.

— Что значит поздно? Что ты имеешь в виду? Слишком поздно для чего?

Он с размаху поставил стакан на стол, молоко выплеснулось на скатерть.

— О чем, черт тебя побери, ты говоришь?

— Не ругайся.

— Мне приходится ругаться. Ты выведешь из себя кого угодно!

— Тебе лучше поехать в контору.

— И оставить тебя здесь вот так, в этом состоянии?

— Со мной все в порядке.

— Ладно, ладно. С тобой все в порядке. Но пока я побуду дома.

С упрямым видом он сел напротив нее.

— Ну и что все это значит, Дэйзи?

— Я не могу… тебе сказать.

— Не можешь или не хочешь? Что именно?

Она закрыла лицо руками. О том, что она плачет, Дэйзи поняла лишь тогда, когда слезы закапали у нее между пальцами.

— Так что же случилось, Дэйзи? Ты натворила что-то и не хочешь мне рассказывать? Что? Разбила машину, опустошила счет в банке?

— Нет.

— Что же тогда?

— Я боюсь.

— Боишься?

Слово ему явно не понравилось. Он не любил, когда его возлюбленные пугались или болели: казалось, что это бросает тень на него и его способность оберегать их соответствующим его положению образом.

— Боишься чего? — переспросил он.

Она не ответила.

— Нельзя быть напуганной без того, чтобы что-то тебя не испугало. Так что же это?

— Ты будешь смеяться.

— Поверь, менее всего я настроен сейчас смеяться. Ну давай, испытай меня.

Она вытерла глаза рукавом халата.

— Мне приснился сон.

Он не стал смеяться, но на лице его мелькнула улыбка.

— И ты плачешь из-за сна? Дэйзи, успокойся, ты уже взрослая.

Она смотрела на него из-за стола, их разделявшего, молчаливо и печально. Он понял, что сказал не то, что нужно, но подобрать необходимые в данной ситуации слова он никак не мог. Как вообще обращаться с собственной женой, взрослой женщиной, если она рыдает из-за того, что ей приснился кошмар?

— Прости, Дэйзи. Я не хотел…

— Не надо извиняться, — холодно произнесла она. — У тебя есть все основания воспринимать происшедшее с юмором. Прекратим обсуждение, если ты не против.

— Я против. Я хочу выслушать твой рассказ.

— Нет. Мне бы не хотелось, чтобы ты умер от смеха. Дальше все еще забавнее.

Он внимательно посмотрел на нее.

— В самом деле?

— Конечно. Дальше еще уморительнее. Нет ничего смешнее смерти, правда, особенно при развитом чувстве юмора.

Она снова вытерла глаза, хотя слезы больше не появлялись. Ее гнев осушил их.

— Тебе лучше поехать в контору.

— Что, черт побери, выводит, выводит тебя из себя?

— Прекрати ругаться.

— Я прекращу ругаться, если ты перестанешь веста себя как ребенок. — Он с улыбкой коснулся ее руки. — Договорились?

— Думаю, да.

— Тогда расскажи мне о своем сне.

— В общем-то и рассказывать особенно нечего.

Она замолчала, ее рука неловко шевельнулась под его ладонью, словно маленький зверек, пытающийся вырваться на свободу, но не решающийся на резкий рывок.

— Мне снилось, что я умерла.

— Ну, в этом нет ничего страшного, люди часто видят во сне, что они умерли.

— Это совсем не то. Не такой кошмар, который приходит во сне. Ты ведь говоришь именно об этом. Здесь не было никаких переживаний, совсем. Только факт.

— Факт должен был быть каким-то образом подан. Как именно?

— Я видела свою могильную плиту. — Хотя Дэйзи и говорила, что никаких особых чувств в ее сне не было, она снова тяжело задышала, голос звучал все тоньше. — Я гуляла по берегу ниже кладбища вместе с Принцем. Неожиданно он бросился в сторону утеса. Я слышала, как он завыл, но никак не могла его увидеть. Когда я подозвала его, он не вернулся. Я пошла по дорожке вслед за ним.

Она вновь замолчала. Джим не торопил ее. «Все звучит достаточно похоже, — подумал он, — как что-то имевшее место в самом деле. Вот только на этот утес нет дорожки, и Принц никогда не воет».

— Я нашла Принца наверху. Он сидел у серого могильного камня, откинув голову, и выл как волк. Я окликнула его, но он не обратил на меня никакого внимания. Я подошла к могиле. На ней было выбито мое имя. Буквы читались отчетливо, хотя и несколько стерлись, так, словно прошло немало времени. Впрочем, времени и впрямь прошло немало.

— Откуда ты знаешь?

— Там были даты рождения и смерти. «Дэйзи Филдинг Харкер. Родилась 13 ноября 1930 года. Умерла 2 декабря 1955 года».

Она взглянула на мужа, ожидая увидеть на его лице улыбку. Заметив, что он не улыбается, она выставила подбородок вперед, пытаясь обрести выражение некоей агрессивности.

— Ну вот. Я же говорила, что это смешно. Верно? Я мертва уже четыре года.

— В самом деле?

Он заставил себя улыбнуться, надеясь, что улыбка прикроет неожиданное чувство панического страха, чувство беспомощности, охватившее его. Обеспокоил его вовсе не сон, его ошеломила реальность, которую сон предполагал: в один прекрасный день Дэйзи обязательно умрет и на том же самом кладбище появится прекрасный могильный памятник с ее именем на нем. «Господи, Дэйзи, не умирай!»

— Выглядишь ты достаточно живой, — заметил он. Джим хотел, чтобы эти слова прозвучали легко и весело, но они упали тяжелыми камнями прямо на стол перед ними. Он снова попытался исправить положение. — Правда-правда, выглядишь ты как картинка.

Его всегда озадачивали и раздражали быстрые смены в ее настроении. Ему никогда не удавалось предсказать их, вот и сейчас он никак не ожидал, что она вдруг возьмет и рассмеется.

— Меня обслуживал лучший бальзамировщик.

«Будь что будет, — мелькнуло у него в голове, — поднимается или ухудшается ее настроение, я попытаюсь поддержать этот разговор».

— Вне всякого сомнения, ты нашла его в телефонном справочнике?

— Конечно. Я все нахожу в телефонном справочнике.

То, что они впервые встретились благодаря телефонному справочнику, было предметом их традиционных шуток. Приехав в Сан-Феличе из Денвера, Дэйзи и ее мать пытались купить себе дом. Они проштудировали телефонный справочник, приведенный там список торговцев недвижимостью. Они выбрали Джима, поскольку Ада Филдинг увлекалась в то время нумерологией, а в имени Джеймса Харкера присутствовала та же сумма значений, что и в ее собственном.

Уже в первую неделю совместных поездок по осмотру различных домов в округе он узнал довольно много об обеих женщинах. Дэйзи старательно делала вид, что ей безумно интересны детали конструкции, системы слива, процентные ставки, налоги, но дом она в конце концов выбрала из-за камина, в который она просто влюбилась. Цена у него была чрезмерно завышенной, условия продажи немыслимые, отсутствовала антитермитная пропитка, крыша текла, но Дэйзи просто слышать не хотела о каком-нибудь еще варианте. «У него такой чудный камин», — твердила она, и все тут.

Джим, по натуре человек практичный и хладнокровный, был просто очарован подобным свидетельством импульсивной и сентиментальной натуры девушки. Недели не прошло, как он влюбился. Он намеренно затянул оформление документов, выдвигая оправдывающие его доводы, которые, как призналась ему позже Ада Филдинг, она видела насквозь с самого начала. Дэйзи ничего не подозревала. Через два месяца они поженились и въехали втроем в дом, но не в тот с камином, что так нравился Дэйзи, а в собственный дом Джима на Лаурел-стрит. Джим самолично настоял, чтобы мать Дэйзи жила с ними. У него было смутное подозрение, даже в ту пору, что те самые качества, которыми он так восхищался в жене, могут становиться время от времени причиной ее непослушания и что миссис Филдинг, такая же практичная, как он сам, окажется в этом случае хорошим помощником. Соглашение сработало, если не превосходно, то довольно неплохо. Позднее Джим построил в ущелье дом, в нем они теперь и обитали, у матери был отдельный дом. Жизнь их была спокойной и размеренной. В ней не предусматривалось места для непредвиденных снов.

— Дэйзи, — сказал он мягко. — Не надо так беспокоиться из-за какого-то сна.

— Я ничего не могу с этим поделать. Здесь должен быть какой-то смысл. Все слишком специфично, мое имя, даты…

— Просто прекрати об этом думать.

— Попробую. Но я не перестаю задавать себе вопрос, что же случилось в тот день, второго декабря 1955 года.

— Возможно, в этот день случилось многое, как и в любой день любого года.

— Что случилось со мной, — добавила она с нетерпением. — Со мной должно было случиться нечто очень важное.

— Но почему?

— В противном случае мое подсознание просто не выбрало бы этот день для даты смерти на могиле.

— Ну, если твое подсознание так же легкомысленно и непредсказуемо, как твое сознание…

— Джим, я говорю вполне серьезно.

— Я знаю. Это меня и огорчает. Сказать по правде, мне хотелось бы, чтобы ты перестала об этом думать.

— Я сказала, что перестану.

— Обещаешь?

— Ладно.

Обещание было легким и непрочным, как мыльный пузырь; он лопнул еще до того, как его машина выехала на дорожку, ведущую от дома к шоссе.

Дэйзи поднялась со стула и заходила по комнате тяжелой поступью, плечи опущены, будто на нее навалилась своей тяжестью могильная плита.

 

2. Может быть, мне уже слишком поздно

возвращаться в твою жизнь

Дэйзи не видела, как отъезжал автомобиль, и у нее не было никакой возможности узнать, что Джим притормозил у коттеджа миссис Филдинг. Первое подозрение зародилось в ней, когда ее мать, обладавшая необыкновенно острым и точным чувством времени, появилась у задней двери их дома на полчаса раньше, чем обычно. С собой она привела Принца, колли, в ошейнике и на поводке. Когда она отстегнула поводок, Принц начал носиться по кухне так, словно его освободили после года, а то и двух, проведенных в ножных кандалах.

Поскольку миссис Филдинг жила в одиночестве, считалось, что для нее очень полезно держать в доме собаку, которая неутомимо и яростно лаяла и оказывалась прекрасным защитником. Благодаря этому своему таланту Принц считался прекрасным сторожевым псом. На самом деле способности его были довольно ограниченными: с равным энтузиазмом он облаял бы желуди, падающие на крышу, или преступников, вламывающихся в дом. Хотя у Принца еще не было шанса испытать себя в деле, все полагали, что любое испытание он выдержит с честью и, вне всякого сомнения, самоотверженно защитит хозяев и их собственность.

Дэйзи радостно кинулась к псу: и она, и Принц питали друг к другу самые теплые чувства, чего нельзя было сказать о ее отношениях с матерью: они виделись чересчур часто, чтобы превращать свои встречи в шумную церемонию.

— Ты что-то рано сегодня, — заметила Дэйзи.

— В самом деле?

— Ты прекрасно знаешь об этом.

— Ну и что, — беззаботно ответила миссис Филдинг, — мне уже пора перестать жить по часам. Кроме того, за окном чудесное утро, а по радио передали, что надвигается гроза. Мне вовсе не хотелось потерять возможность побыть на солнце лишнюю минуту…

— Мама, хватит.

— Господи, что хватит?

— Джим заходил к тебе сегодня?

— Да, буквально на минуту.

— Что он тебе сказал?

— Да ничего особенного.

— Это не ответ, — закричала Дэйзи, — пора вам обоим прекратить обращаться со мной как с дебильным ребенком.

— Ну, Джим сказал, что не мешало бы тебе попринимать витаминов для укрепления нервной системы. Не то чтобы я думала, что она не в порядке, но витамины бы не повредили. Правда?

— Я не знаю.

— Я позвоню в поликлинику этому очаровательному новому врачу и попрошу его выписать что-нибудь с витаминами и минеральными солями и всем таким. А может, лучше протеин.

— Я не желаю ни протеинов, ни витаминов, ни минеральных солей, я ничего не хочу вообще.

— Мы что-то сегодня немножко раздражены. Правда? — произнесла миссис Филдинг со спокойной иронической усмешкой. — Ты не возражаешь, если я выпью чашечку кофе?

— Бога ради.

— Не выпьешь ли тоже?

— Нет.

— Нет, спасибо, если ты не возражаешь. Личные проблемы не являются оправданием плохих манер.

Она налила себе кофе из электрического кофейника.

— Как я понимаю, у тебя проблемы?

— Я полагаю, Джим тебе все рассказал.

— Он что-то сказал об этом маленьком дурацком сне, который тебя так расстроил. Бедняжка, он сам очень огорчен. Может быть, тебе не стоило беспокоить его по такому пустяку. Он целиком поглощен тобой. Я никогда не видела мужчины, настолько привязанного к своей жене.

«Привязанного». Слова не вызвали у нее никакого отклика. Перед глазами всплыла картинка, изображающая две давным-давно похороненные и связанные между собой мумии. Снова смерть. О чем бы она ни задумывалась, смерть всегда была рядом, за соседним углом, за ближайшим поворотом, словно тень, которая всегда идет перед ней.

— Это, — сказала Дэйзи, — не маленький дурацкий сон. Все было очень реально. Думаю, это важно.

— Тебе может казаться именно так, поскольку ты до сих пор расстроена. Подожди, пока ты успокоишься и посмотришь на все объективно.

— Довольно трудно, — сухо возразила Дэйзи, — быть объективной, если дело касается собственной смерти.

— Но ты же не умерла. Ты сидишь здесь живая и здоровая и, как мне казалось раньше, счастливая… Ведь ты счастлива?

— Я не знаю.

Принц, как и все собаки его породы остро чувствующий тревогу в окружающей его атмосфере дома, стоял в проеме двери, поджав хвост, и разглядывал обеих женщин.

Внешне они были очень похожи, и, возможно, когда-то у них были сходные характеры. Обстоятельства жизни миссис Филдинг, однако, вынудили ее стать практичной. Человек огромного обаяния, мистер Филдинг оказался неважным мужем и кормильцем. Мать Дэйзи была единственным источником доходов семьи многие годы. Она редко вспоминала о своем бывшем супруге, только в минуты огромного раздражения, и не имела о нем вестей. Весточки получала Дэйзи, время от времени, из разных городов, с разными адресами, но одинаковой просьбой:

«Дэйзи, дочка. Не могла бы ты прислать мне немного денег? В настоящее время у меня определенные сложности, но лишь временные; в ближайшие дни я ожидаю стоящее предложение…»

Дэйзи отвечала на письма, ничего не говоря о них матери.

— Дэйзи, послушай. Служанка придет через десять минут. — Миссис Филдинг никогда не называла Стеллу по имени, поскольку не слишком хорошо к ней относилась. — Только сейчас у нас есть возможность спокойно обо всем поговорить, как раньше, помнишь?

Дэйзи прекрасно сознавала, что спокойно поговорить означало довольно утомительное перечисление всех ее провинностей: она была слишком эмоциональна, слишком слабохарактерна, эгоистична, слишком походила на своего отца, откровенно говоря. Все ее слабости в конечном итоге оказывались точной копией недостатков мистера Филдинга.

— Мы всегда были так близки, — продолжала увещевать ее миссис Филдинг, — потому что мы были только вдвоем так много лет.

— Ты говоришь так, словно у меня никогда не было отца.

— Конечно, он у тебя был, но…

Ничего не говоря, Дэйзи повернулась к ней спиной и направилась в соседнюю комнату. Принц видел, как она подходила, но даже не шевельнулся в дверях и только зарычал легонько, чтобы показать, как ему не нравится то, что она делает, в частности, и вся атмосфера в доме, когда она переступила через него. Она сделала ему замечание, впрочем без особой уверенности. Пес прожил с ней все восемь лет замужества, и порой Дэйзи казалось, что Принц куда лучше понимает ее внутреннее состояние, чем мать или Джим и даже она сама. Он прошел за ней в гостиную и уселся рядом, положив ей на колени тяжелую лапу. Карие глаза печально заглядывали ей в лицо, а полураскрытый рот словно говорил: «Взбодрись, малышка, веселее! Все не так плохо. Ведь я рядом с тобой».

Даже тогда, когда служанка подошла к задней двери, что обычно являлось поводом для весьма бурной игры, он не шелохнулся.

Стелла всем сердцем принадлежала городу. Она терпеть не могла работать за его пределами. Хотя Дэйзи достаточно часто и весьма терпеливо растолковывала ей, что от дома до ближайшего универсама всего десять минут езды, Стеллу подобные аргументы не убеждали. Она слишком хорошо знала, что такое сельская жизнь, и ощущала ее присутствие всеми фибрами своей души. От этого она нервничала, подозревая, что на нее готовы вот-вот налететь осы и колибри, вокруг ползают улитки, пчелы роятся на эвкалиптах, бегают по земле всякие букашки, и каждая готова укусить ее за руку или за ногу.

Стелла и ее теперешний муж жили в квартире на третьем этаже в нижней части города, и сражаться ей там приходилось лишь с обыкновенными комнатными мухами. В городе все было благородно и чинно, никаких тебе ос, улиток или птиц, одни люди: днем покупатели и продавцы, ночью пьяницы и проститутки. Иногда их арестовывали прямо под окном Стеллы, здесь же порой случались кровавые драки, быстрые и бесшумные: дрались на ножах мексиканцы, отдыхающие после многочасовой работы на плантациях, где они собирали лимоны и авокадо. Стелла буквально наслаждалась этими волнующими картинами. Они давали ей возможность чувствовать себя живой (все, что случалось) и добродетельной (не то чтобы она была совсем без греха. Не проститутка и не пьяница, упаси Бог; так, ставила пару долларов на лошадку в кафе «Сиеста» каждое утро перед тем, как отправиться на работу).

Когда Харкеры еще жили в городе, Стелла была очень довольна своей работой. Они были очень хорошими хозяевами, не важничали и не грубили. Но она терпеть не могла этой сельской жизни. Свежий воздух вызывал у нее кашель, а тишина просто угнетала ее: ни тебе автомобилей, так, один-два, ни включенных на всю громкость приемников, ни болтающих соседей.

Перед тем как войти в дом, Стелла раздавила трех муравьев и отфутболила улитку — это было самое меньшее, что она могла сделать от имени цивилизации. «Конечно, эти муравьи знали, что на них наступают», — подумала она, и с этой мыслью двести фунтов ее мяса ввалилось в дверь кухни. Поскольку ни миссис Харкер, ни ее матери поблизости не было видно, Стелла начала свой ежедневный труд с того, что заварила новый кофейник свежего кофе и съела пять кусков хлеба с джемом. У Харкеров было одно несомненное достоинство: они закупали продукты лучшего качества и в достаточном количестве.

— Она ест, — сказала миссис Филдинг, сидя в гостиной. — Уже. Не успев еще ничего сделать.

— Прежняя тоже была не подарок.

— Эта вообще невыносима. Тебе следовало бы быть с ней построже, Дэйзи, показать ей, кто хозяин в доме.

— Не уверена, что знаю, кто хозяин, — заметила Дэйзи в легком недоумении.

— Нет, ты прекрасно знаешь. Это ты!

— Я себя вовсе не чувствую хозяйкой, да и не очень хочу ею быть.

— Тем не менее хозяйка ты — хочешь ты этого или не хочешь, но именно ты должна продемонстрировать свою власть, и хватит тебе ходить тут вокруг да около. Эта женщина не слишком догадлива, сама знаешь. Она ждет, что ей скажут, чего от нее хотят и что ей делать.

— Не думаю, что со Стеллой этот номер пройдет.

— Попробуй по крайней мере. Эта твоя манера — я думаю, это именно манера, а не недостаток в характере — оставлять все как есть, поскольку тебе не хочется прилагать усилия, не хочется беспокоиться… Вот и твой…

— Мой отец. Я знаю, ты можешь не продолжать.

— Ах, если бы это было в моих силах. Как мне хотелось бы не начинать этот разговор первой. Но когда я вижу беспорядок, от которого можно избавиться, мне кажется, что я должна что-то с этим делать.

— Но зачем? Стелла вовсе не так плоха. Она как-никак делает свое дело, а это максимум того, что можно ждать от человека.

— Не могу согласиться, — сказала миссис Филдинг решительно. — По правде сказать, мы сегодня не пришли к согласию ни по одному пункту. Не понимаю, в чем дело. Я чувствую себя как обычно, по крайней мере чувствовала, пока дело не дошло до этого твоего совершенно абсурдного сна.

— В нем нет никакого абсурда.

— В самом деле? Не буду спорить. — Миссис Филдинг, не сгибая спины, наклонилась вперед и поставила свою чашку на кофейный столик. Джим сделал его сам из тикового дерева и раскрашенной под слоновую кость керамической плиты. — Я не знаю, почему ты не хочешь откровенно поговорить со своей матерью, Дэйзи.

— Наверное, я становлюсь взрослой.

— Становишься взрослой? Или становишься все дальше от меня?

— Одно связано с другим.

— Да, возможно, но…

— Может быть, ты просто не хочешь, чтобы я выросла.

— Какая ерунда. Конечно, хочу.

— Иногда мне кажется, что тебя не особенно печалит то, что я не могу родить ребенка. Если бы он родился — это бы значило, что я больше не та, что была. — Дэйзи вдруг замолчала, прикусив нижнюю губу. — Ах, нет. Я вовсе не это имела в виду. Прости, я сболтнула глупость. Я хотела сказать совсем другое.

Миссис Филдинг сидела бледная, судорожно сжимая лежавшие на коленях руки.

— Я не принимаю твоих извинений. Это были неумные и очень жестокие слова. Но теперь я по крайней мере понимаю, в чем дело. Ты снова начала об этом думать, даже надеяться.

— Да нет. Какие уж тут надежды, — вздохнула Дэйзи.

— Когда ты наконец примиришься с неизбежным, Дэйзи? Я подумала, что со временем ты свыкнешься с этим. Ты знаешь все вот уже пять лет.

— Да.

— Профессор в Лос-Анджелесе сказал обо всем однозначно.

— Да.

Дэйзи не помнила, когда это было, не помнила ни месяца, ни недели, только день. В то утро она чувствовала себя совершенно больной. Затем, чуть позже, телефонный звонок подруге, работавшей в местной клинике.

— Элеонора? Это Дэйзи Харкер. Меня просто распирает от счастья. По-моему, я беременна. Я уверена почти на сто процентов. Я так счастлива. Меня тошнило все утро, а я все равно счастлива. Ты понимаешь, что я имею в виду. Послушай, я знаю, что в городе полно акушеров, но я хочу, чтобы ты назвала мне лучшего в штате, самого лучшего…

Она помнила поездку в Лос-Анджелес, мать сидела за рулем. Она чувствовала, как восторг и радость захлестывают ее все больше, мир представал перед ней в новом свете, словно она уже готовилась показать ребенку все его красоты. Чуть позже она услышала безжалостные слова профессора: «Очень жаль, но никаких свидетельств беременности мне обнаружить не удалось…»

Дальше Дэйзи его уже не слышала. Она разрыдалась и полностью утратила контроль над собой, все остальное доктор изложил матери, а та пересказала ей: детей не будет никогда.

Миссис Филдинг без удержу говорила на всем обратном пути. Дэйзи смотрела на ужасный пейзаж за окном машины (где они, зеленые холмы?), сумрачно-серое море (неужели оно было когда-то голубым?) и совершенно голые дюны (голые, голые, голые). «Это вовсе не конец света, — сказала ей миссис Филдинг, — посмотри на все преимущества своей жизни. Ты же в сорочке родилась». Но сама миссис Филдинг так разволновалась, что не смогла дальше вести машину. Ей пришлось притормозить у маленького кафе на берегу моря, и обе женщины долго сидели и смотрели друг на друга за грязным, усыпанным крошками столом. Миссис Филдинг продолжала говорить, все время повышая голос, чтобы перекричать шум волн, бившихся о причал, и грохот тарелок на кухне.

Прошло пять лет, но миссис Филдинг убеждала ее теми же словами.

— Посмотри на свои преимущества, Дэйзи. У тебя спокойная и комфортная жизнь, ты в полном здравии, муж твой, вне всякого сомнения, лучший в мире.

— Да, — согласилась Дэйзи. — Да.

Она подумала о могильной плите, увиденной во сне, о дате своей смерти — второе декабря 1955 года. Четыре года назад, а не пять. Поездка в Лос-Анджелес, должно быть, была весной, а не в декабре — холмы зеленели распустившимися деревьями. Невозможно было установить связь между днем их поездки и тем, что Дэйзи называла теперь с большой буквы — День.

— Кроме того, — продолжала миссис Филдинг, — со дня на день может прийти весточка от одного из агентств по усыновлению, ты в списке уже достаточно времени. Возможно, тебе следовало обратиться к ним не в прошлом году, а пораньше, но переживать по этому поводу поздно. Лучше порадоваться тому, что в один из ближайших дней у тебя появится ребенок и ты будешь любить его так, словно это твое собственное дитя. Джим тоже полюбит его. Ты даже не понимаешь, какое счастье иметь рядом с собой такого человека, как Джим. Стоит мне только подумать, что вынуждены переживать женщины замужем…

«Конечно, ты имеешь в виду себя», — подумала Дэйзи.

— Ты очень, очень счастливая, Дэйзи.

— Да.

— Я думаю, главная беда в том, что тебе нечем заняться. Ты забросила за последнее время так много своих увлечений. Почему ты перестала заниматься русской литературой?

— Я никак не могла запомнить имена.

— А мозаика, которую ты делала…

— У меня нет таланта.

Словно для того, чтобы показать, что в доме хоть кто-то одарен от природы, Стелла, перемывавшая оставшиеся после завтрака тарелки, запела на кухне.

Миссис Филдинг поднялась и захлопнула дверь, не слишком стараясь ее придерживать.

— Тебе пора заняться какой-нибудь деятельностью. Той, которая полностью захватит тебя. Почему бы тебе не поехать со мной на ленч в Драматический клуб сегодня днем? Когда-нибудь ты даже могла бы попробовать сыграть в одной из наших пьес.

— Я не уверена, что сама…

— Там совершенно нечего играть. Ты просто делаешь то, что тебе говорит режиссер. Сегодня на обеде выступает очень интересный докладчик. Тебе будет куда полезнее выйти из дома, чем сидеть здесь, повесив нос из-за того, что во сне тебя кто-то убил.

Дэйзи резко наклонилась вперед, сбросила с колена собачью лапу и встала.

— Что ты сказала?

— Разве ты не расслышала?

— Повтори.

— Я не вижу никакого смысла, — миссис Филдинг сделала паузу, щеки ее вспыхнули от раздражения. — Впрочем, ладно. Все что угодно, лишь бы тебя развеселить. Я просто сказала, тебе куда полезнее поехать со мной на ленч, чем сидеть здесь, повесив нос из-за плохого сна.

— Мне кажется, ты повторила не точно.

— Достаточно близко к тому, что я запомнила.

— Ты сказала, потому что мне приснилось, будто кто-то меня убил. — Она замолчала, а потом добавила: — Верно?

— Возможно. — Чувство раздражения постепенно становилось у миссис Филдинг чем-то более серьезным. — К чему поднимать столько шума из-за пустякового расхождения в словах?

«Это не маленькое расхождение, а огромная разница, — подумала Дэйзи. — Я умерла превратилось в кто-то меня убил».

Она начала ходить по комнате, собака смотрела на нее с упреком, мать с неодобрением. Двадцать два шага вперед, двадцать два шага назад. Через какое-то время пес тоже пошел, следуя за ней по пятам, словно они были на прогулке.

 

3. Но я ничего не могу поделать

Моя кровь течет в твоих жилах

В полдень позвонил Джим и попросил ее приехать к нему в город пообедать.

Они ели суп и салат в кафе на Стейт-стрит. Здесь было людно и шумно, и Дэйзи почувствовала глубокую благодарность за то, что муж выбрал именно такое место. Не было никакой нужды через силу заводить разговор. Когда вокруг так много разговаривающих, молчание двоих не кажется слишком заметным. Джиму даже показалось, что они очень весело провели время за обедом, и, когда они расстались у кафе, он спросил:

— Тебе ведь лучше, правда?

— Да.

— С подсознанием конфликтов больше нет?

— Никаких.

— Вот и умница. — Он нежно пожал ей плечо. — Увидимся за ужином.

Она смотрела, как он поворачивает за угол и направляется к стоянке автомобилей. Затем она медленно пошла по улице в противоположную сторону. Никакой особенной цели у нее не было, просто хотелось как можно дольше находиться вне собственного дома.

Сильный порыв ветра хлестнул ее по лицу. Над вершинами розовеющих гор собирались грозовые облака, напоминая по форме столбы дыма. Впервые за весь день у Дэйзи мелькнула мысль, не связанная с ней самой: «Дождь. Будет дождь».

Ветер гнал тучи к городу, люди на улице были охвачены радостным волнением от приближения ливня. Они шли все быстрее, говорили все громче, обращались к незнакомым, словно к старым друзьям: «Как вам? Только посмотрите на эти тучи», «Когда я развешивала утром белье, на небе не было ни облачка», «Очень вовремя для моих цинерарий».

«Дождь», — повторяли они и поднимали головы к небу, словно не струи воды должны были пролиться оттуда, а водопады из чистого золота.

За прошедший год не было ни одного дождя. Жаркие солнечные дни — они обычно заканчивались в декабре — продержались до Рождества и Нового года. Стоял февраль, уровень воды в водохранилищах резко понизился, огромные районы горных массивов были закрыты для пикников и туристических прогулок из-за опасности возникновения пожара. Многие просто стояли и ждали появления облаков, словно актеры, выучившие роль и готовящиеся выйти на сцену.

Облака приблизились. Их черные и серые блики казались прекраснее всех остальных цветов радуги. Солнце неожиданно скрылось, задул холодный ветер.

«Я попаду под дождь, — подумала Дэйзи, — пора отправляться домой». Но ноги упрямо продолжали нести ее в другую сторону, словно у них были свои собственные соображения на этот счет и они вовсе не собирались принимать во внимание желания робкой девушки, которая боялась немного намокнуть.

Вдруг кто-то окликнул ее:

— Дэйзи Харкер!

Она остановилась и обернулась, немедленно узнав позвавший ее голос. Это был Адам Барнетт, адвокат, старый приятель Джима, также увлекавшийся реставрацией старинной мебели. Адам довольно часто забегал к ним домой, чтобы скрыться от собственного семейства, насчитывавшего восемь человек, но общалась с ним Дэйзи немного. Мужчины, как правило, сразу же уходили в мастерскую Джима в подвале.

Дэйзи все утро прокручивала в мозгу мысль о том, что надо бы посоветоваться с Адамом, и эта неожиданная встреча смутила ее, словно он возник откуда-то из глубин ее сознания. Она даже не поздоровалась, а только сказала не слишком уверенным голосом:

— Как странно, встретиться вот так случайно.

— Ничего странного. Моя контора отсюда через два дома, а кафе, в котором я обедаю, находится через дорогу.

Это был высокий, крепкого сложения человек лет сорока, чуть резковатый в движениях, но очень обходительный. Он сразу же заметил смущение Дэйзи, но никак не мог понять, что явилось тому причиной.

— Меня довольно сложно не заметить в этом районе.

— Я, я просто забыла, где находится твой офис.

— Когда я тебя увидел, то подумал, что ты, возможно, направляешься повидать именно меня.

— Нет, что ты. — «Нет, нет. Я и не могла подумать об этом, пойти в эту сторону осознанно. Чего ради? Я даже не помнила, где располагается его контора. Или я просто не помню, что вспоминала об этом?» — У меня не было конкретной цели, я просто гуляла. Такой чудный день сегодня.

— Холодновато. — Он бросил взгляд на небо. — Вот-вот пойдет дождь.

— При такой погоде, как нынешняя, мы все любим дождь. Я хочу сказать, что я люблю гулять под дождем.

Он дружелюбно улыбался, но был несколько озадачен.

— Вот и чудно. Пойдем. Прогулка тебя развлечет, а от дождя ничего плохого не будет.

Она не тронулась с места.

— Знаешь, почему я подумала, что встретиться с тобой вот так было довольно странно? Дело в том, что я думала о тебе сегодня утром.

— Неужели?

— Я даже думала о том, чтобы договориться о встрече.

— Зачем?

— Произошло нечто такое.

— Что же такое произошло? Что именно?

— Я не знаю, как тебе объяснить.

На землю упали первые капли дождя. Она не заметила их.

— Ты думаешь, что я неврастеничка?

— Вряд ли сейчас время и место обсуждать подобную проблему, — сухо заметил он. — Тебе, может, нравится гулять под дождем, кому-то нет.

— Адам, послушай.

— Нам лучше подняться ко мне в офис, — он взглянул на часы. — У меня есть двадцать пять минут, потом мне нужно быть в суде.

— Я не хочу.

— А мне кажется, что хочешь.

— Нет, я такая дура.

— Я думаю о себе то же самое, стоя под проливным дождем. Пойдем, Дэйзи.

Они поднялись на лифте на третий этаж. Секретарша и помощница Адама все еще были на обеде, в приемной было темно и тихо. Адам включил свет в холле, затем прошел в свой кабинет, повесил на старомодную бронзовую вешалку промокший твидовый пиджак.

— Садись, Дэйзи. Ты прелестно выглядишь. Как Джим?

— Хорошо.

— Небось делает что-нибудь новенькое?

— Нет, переделывает для прихожей старый столик с инкрустацией.

— Где это он его ухватил?

— Его оставили вместе со всяким хламом бывшие хозяева дома, который он купил. Думаю, они понятия не имели, что это такое, его неоднократно перекрашивали. Джим насчитал десять слоев.

Она прекрасно понимала, что весь этот разговор был частью его техники — сначала заставить ее говорить о нормальных вещах, отвлеченных предметах, и она, поморщившись внутренне, подумала, прием срабатывает: словно он капнул несколько капель масла в нужные места, и колеса закрутились. Она рассказала ему про свой сон. Потоки дождя ударяли в окна, но Дэйзи видела себя вместе с Принцем на залитом солнцем пляже.

Адам слушал, откинувшись на спинку стула; время от времени он моргал. Это было единственным внешним проявлением реакции на ее слова. Внутри он испытывал удивление, но не от ее сна, а от того, как она передавала его содержание, спокойно и без эмоций, словно описывала не фантазию, порожденную собственным сознанием, а цепь связанных между собой событий, имевших место в действительности.

Она закончила рассказ описанием дат на могильной плите:

— 13 ноября 1930 года — 2 декабря 1955 года. День моего рождения и день моей смерти.

Он угрюмо хмыкнул и наклонился к ней, стул жалобно заскрипел под его килограммами.

— Я не психиатр. Я не умею разгадывать сны.

— Я и не прошу тебя это делать. Объяснения не нужны. Все и так ясно. Второго декабря 1955 года со мной случилось что-то ужасное, повлекшее за собой мою смерть. Я была убита психически.

«Психическое убийство, — подумал Адам. — Вот теперь я услышал все до конца. Черт бы побрал эту дуру, которой нечем заняться. Она накличет своими снами беду на себя и на всех нас…»

— Ты и впрямь в это веришь, Дэйзи?

— Да.

— Хорошо. Предположим, в этот день действительно произошла какая-то катастрофа, почему же ты не помнишь, что это было?

— Я пытаюсь. Именно по этой причине я хотела с тобой поговорить. Мне необходимо вспомнить. Я должна восстановить события всего этого дня.

— Понимаю, но ничем не могу тебе помочь. Но даже если бы мог, то не стал. Не вижу никакого смысла в том, чтобы люди сознательно пытались вспомнить какое-нибудь неприятное происшествие.

— Неприятное происшествие? Сказано довольно мягко для того, что случилось.

— Но если ты не помнишь, что случилось, — спросил он с иронией в голосе, — то откуда можешь знать, что это сказано довольно мягко?

— Знаю, — сказала она с нажимом.

— Знаешь. И все?

— Да.

— Ах, если б все знание в мире опиралось на такие простые аргументы.

Она окинула его холодным ровным взглядом.

— Ты не воспринимаешь меня всерьез, Адам, верно? Жаль, в действительности я очень серьезный человек. Джим и моя мать обращаются со мной как с ребенком, и я в ответ веду себя как ребенок, потому что так проще. Сохраняется тот образ, который у них сложился. Мой же настоящий облик вовсе не такой. Я считаю себя достаточно умной: я закончила колледж в 21 год… Впрочем, хватит об этом. Ясно, что я ни в чем тебя не убедила.

Она поднялась и направилась к двери.

— Спасибо, что выслушал.

— Ну что ты спешишь? Подожди минутку.

— Зачем?

— Я еще ничего не решил, кроме того, что… Кроме того, что я должен признать, что твоя, скажем так, ситуация меня заинтересовала. Эта попытка восстановить события одного дня четырехлетней давности…

— Ну?

— Сделать это будет сложно.

— Я знаю.

— Предположим, тебе это удалось. Что дальше?

— По крайней мере я буду знать, что произошло.

— Но какой толк в подобном знании? Ты же не станешь от этого счастливее или умнее. Нет?

— Нет.

— Так почему не оставить это занятие с самого начала? Забудь все. Ты от этого ничего не выиграешь, а потерять можешь очень много — вот об этом ты подумала?

— Нет. До этой минуты — нет.

— Пожалуйста, подумай. — Он поднялся, распахнул дверь. — И еще одно, Дэйзи. Скорее всего, в этот самый день ничего не было. Сны никогда не бывают настолько логичны.

Он знал, что слово «никогда» было чересчур сильным в данной ситуации, но употребил его сознательно. В качестве подтверждения своей правоты или, наоборот, неправоты. Ей нужны были только сильные слова.

— Ну что же, мне нужно идти, — сказала Дэйзи. — Я и так отняла у тебя слишком много времени. Надеюсь, ты не забудешь прислать счет?

— Никакого счета.

— Мне будет спокойнее, если ты пришлешь. В самом деле.

— Хорошо.

— И большое спасибо за совет, Адам.

— Знаешь, Дэйзи, многие мои клиенты благодарят меня за совет, затем отправляются домой и делают все наоборот. Ты тоже так поступишь?

— Не думаю, — сказала она очень серьезно. — Я благодарна тебе за то, что ты меня выслушал. Я не могу обсуждать это — я имею в виду свои проблемы — с Джимом и с матерью. Они слишком мне близки. Они расстроятся, если я выйду за пределы отведенной мне роли счастливой невинности.

— Тебе следовало бы более откровенно говорить с Джимом. У вас счастливый брак.

— Любой счастливый брак на какую-то долю состоит из хорошей игры.

Он хмыкнул, не возражая, но и не соглашаясь: «Нужно над этим подумать, прежде чем я приму решение. Игра? Очень может быть».

Он проводил ее до лифта, испытывая заслуженное удовлетворение оттого, что так мастерски провел этот разговор, что она так разумно отреагировала на его советы. Мелькнула мысль: знаком с Дэйзи уже несколько лет, а ни разу с ней серьезно не разговаривал — ему тоже хотелось принимать ее в роли счастливой невинности, веселой маленькой девочки, даже после того, как он узнал, что она не весела, не невинна, не счастлива.

Подошел лифт, и, хотя кто — то внизу энергично нажимал на звонок, вызывая кабину, он придержал рукой захлопывающуюся дверь. Он вдруг почувствовал, что ему не следует ее отпускать, они так ничего и не решили и тот добрый совет, который он ей дал, так и исчезнет без последствий.

— Дэйзи…

— Там кто-то вызывает лифт.

— Я только хотел сказать. Пожалуйста, звони мне, если вдруг почувствуешь себя в печали.

— Я больше не печалюсь.

— Правда?

— Адам, кому-то нужен лифт. Мы не можем просто…

— Я провожу тебя до первого этажа.

— В этом нет никакой не…

— Я люблю кататься.

Он вошел, дверь захлопнулась, и они медленно опустились вниз. Медленно, но не настолько, чтобы Адам успел придумать, что сказать ей. Лифт оказался на первом этаже, и Дэйзи снова поблагодарила его, очень вежливо и очень искусственно, как благодарят хозяина за проведенный у него смертельно скучный вечер.

 

4. Когда умру, частичка меня будет продолжать жить,

сначала в тебе, потом в твоих детях,

потом в детях твоих детей

Дэйзи приехала домой в половине третьего. Стелла встретила ее у входной двери. Она была подозрительно веселой и румяной, и Дэйзи решила, что служанка заглядывала в шкаф с напитками.

— Какой-то человек пытается до вас дозвониться, — сказала Стелла. — Он трижды звонил за последний час и все время твердил, что дело очень срочное, спрашивал, когда вы должны вернуться и все такое.

Такие происшествия случались в их доме не часто, и Стелла воспользовалась случаем, чтобы обговорить звонок во всех подробностях.

— Первые два раза он никак не хотел себя назвать, но во время последнего разговора я взяла и спросила его: «А кто ее спрашивает, будьте любезны?» Так я его и спросила. Он уж очень не хотел называться, а затем сказал, и я записала прямо здесь на журнале его имя и номер, чтобы вы позвонили.

На верху обложки журнала Стелла написала печатными буквами: «Стэн Фостер позвонить 67134 срочно». Дэйзи в жизни не встречала этого имени. Она подумала, что ошибся кто-то из них: либо звонивший, либо Стелла — Стелла могла не расслышать имя, а мистеру Фостеру могла понадобиться другая миссис Харкер.

— Вы уверены, что это именно то имя? — спросила Дэйзи.

— Он дважды продиктовал его по буквам: «С-Т-Э-Н»…

— Да, да. Спасибо. Я позвоню после того, как переоденусь.

— Как вы так промокли? Неужели дождь шел даже в городе?

— Да, — ответила Дэйзи. — Дождь шел даже в городе.

Она прошла в спальню и стала снимать с себя одежду, когда телефон зазвонил снова. Мгновение спустя Стелла постучала в дверь.

— Этот мистер Фостер снова звонит. Я сказала, что вы дома. Правильно?

— Да. Я поговорю с ним отсюда.

Накинув на плечи халат, она села на кровать и подняла трубку телефона:

— Миссис Харкер слушает.

— Дэйзи, привет.

Даже если бы Дэйзи и не узнала этот голос, она бы все равно догадалась, кто ей звонит. Никто, кроме отца, не называл ее так.

— Дэйзи, дочка, ты слушаешь?

— Да, папа.

Снова услышав его голос, она не испытала в первое мгновение ни радости, ни боли, только удивление и чувство облегчения оттого, что он жив. Она не получала от него писем почти целый год, хотя сама писала ему несколько раз; их последний разговор состоялся три года назад, когда он позвонил из Чикаго, чтобы поздравить ее с днем рождения. Он был сильно пьян и дату ее дня рождения перепутал.

— Как ты, папа?

— Отлично. Когда хорошо, когда не очень, но в основном все нормально.

— Ты в городе?

— Да. Приехал вчера вечером.

— Почему же не позвонил?

— Я звонил. Разве она тебе не сказала?

— Кто?

— Твоя мать. Я попросил позвать тебя, но тебя не было. Она узнала мой голос и сразу повесила трубку. Бац, и все!

Дэйзи вспомнила, что она вернулась после прогулки с собакой домой и застала мать сидящей у телефона, взгляд ее был мрачен, глаза налились свинцом.

— Кто-то ошибся номером, — сказала миссис Филдинг. — Пьяница какой-нибудь.

И в полном противоречии с тем, как звучал ее голос: нежно и сладко, словно сочась медом, — на каменном лице матери так и остался след чего-то мерзкого, что никак не вписывалось в общую благостную картину.

— Он был очень пьян, — продолжала миссис Филдинг. — Он назвал меня «детка».

Какое-то время спустя, лежа в постели, Дэйзи думала вовсе не о пьянице, назвавшем ее мать «детка», а о настоящем приемном ребенке, который может скоро стать ее ребенком, ее и Джима.

— Что же ты еще раз не позвонил, папа?

— Мне здесь разрешают только один звонок.

— Разрешают? Кто?

Он ответил застенчивым смешком, оборвавшимся на середине:

— Ты знаешь, я слегка пьян. Ничего серьезного не случилось, но долларов двести мне бы пригодились. Я не хотел, чтобы твое имя с этим как-то было связано, и назвался другим именем. Я подумал, что у моей дочери в городе хорошая репутация, так что нечего было втравливать ее напрямую. Дэйзи, Бога ради, помоги мне!

— Я ведь всегда тебе помогаю. Правда? — спокойно сказала она.

— Конечно. Ты хорошая девочка, Дэйзи, ты ведь любишь своего папу. Я никогда не забуду, как ты…

— Где ты сейчас находишься?

— В нижнем городе.

— В отеле?

— Нет. В офисе одного человека. Его фамилия Пината.

— Он тоже там?

— Да.

— И ты говоришь при нем?

— Он все равно уже все это знает, — пояснил ее отец и снова рассмеялся, негромко и смущенно. — Мне пришлось рассказать ему правду о том, кто я такой и кто моя дочь, иначе бы он меня не вытащил. Он выступил поручителем и освободил меня под залог.

— Так ты был в тюрьме. За что?

— Господи, Дэйзи, неужели тебе нужны подробности?

— Да, я хотела бы послушать.

— Ладно. Я ехал к тебе повидаться, но вдруг мне захотелось выпить. Понимаешь? Я зашел в бар, там, в нижнем городе. Посетителей почти не было, и я пригласил официантку выпить со мной, просто из чувства симпатии, так сказать. Нита, ее так звали, оказалась очень красивой молодой женщиной с тяжелой жизнью. Ну, короче, неизвестно откуда появляется ее муж и начинает на нее орать, почему она не сидит дома и не присматривает за детьми. Они сказали друг другу пару слов; и он принялся командовать. Ну, я же не могу просто так сидеть и смотреть на подобные вещи, не принимая никаких мер.

— Ты полез драться?

— Вроде того.

— Не вроде, а совершенно точно. Верно?

— Да. Кто-то вызвал полицию. Нас повязали и отправили в кутузку. Мелкое хулиганство и нарушение общественного порядка в нетрезвом состоянии. Ничего серьезного. Но все равно. Я назвался вымышленным именем, чтобы никто не узнал, что я твой отец, если дело попадет в газеты. Я и так уже бросил тень на твое имя и имя твоей матери.

— Я тебя умоляю, — сказала Дэйзи. — Не пытайся разыгрывать из себя героя потому, что ты назвал вымышленное имя и защитил нашу честь. Во-первых, ты нарушил закон, ведь уже есть «послужной список». Верно?

— Неужели нарушил? — Его удивление показалось искренним. — Ну да ладно, что об этом говорить. Мистер Пината вряд ли меня выдаст. Он джентльмен.

Дэйзи без труда могла себе представить, как ее отец определяет джентльмена: это тот, кто только что помог ему избежать тюрьмы. Она мысленно представила себе этого Пинату: сморщенный от старости человек с маленькими глазками, пропахший тюрьмами и насквозь продажный.

— Когда я объяснил мистеру Пинате свою ситуацию, он был так добр, что тут же оплатил мой штраф. Поскольку он немного приболел, он не на службе, и я, естественно, должен оставаться у него в конторе, пока не смогу собрать деньги, чтобы вернуть ему долг. Штраф двести долларов. Я признал себя виновным, чтобы побыстрее со всем этим покончить. Нет никакого смысла приезжать сюда еще раз из Лос-Анджелеса только для того…

— Ты живешь в Лос-Анджелесе?

— Да. Мы… Я переехал туда на прошлой неделе. Я подумал, что замечательно быть поближе к тебе, Дэйзи, детка. Кроме того, в Далласе мне не слишком подходил климат.

О том, что он жил в Далласе, она услышала впервые. Его последний адрес, записанный у нее, был: Топека, штат Канзас. Даллас, Топека, Торонто, Детройт, Сент-Луис, Монреаль — для Дэйзи они были лишь названиями, но она знала, что ее отец жил во всех этих городах, ходил по улицам и искал что-то, всегда оказывавшееся на несколько сотен километров дальше.

— Дэйзи, ты ведь сможешь достать денег? Я дал Пинате честное слово.

— Смогу.

— А когда? Дело в том, что я сильно тороплюсь. Я должен вернуться обратно в Лос-Анджелес. Меня там кое-кто ждет, а, как ты сама понимаешь, покинуть офис Пинаты до того, как будут уплачены деньги, я не могу.

— Я приеду прямо сейчас.

Дэйзи очень хорошо могла себе представить, как он ждет ее в кабинете этого Пинаты, пленник, а вовсе не свободный человек. Он лишь менял время от времени свои тюрьмы и тюремщиков, как менял города и людей, не осознавая, что всегда будет находиться в зависимости от них.

— Где его контора?

Она услышала его вопрос: «Где все-таки мы находимся?», а затем голос самого Пинаты, неожиданно молодой и приятный, удивительно свежий для старика, растратившего свою жизнь на визиты в тюрьмы. Он внятно объяснил, как к ним проехать.

Отец повторил все это в трубку, и Дэйзи сказала:

— Я знаю это место. Приеду минут через тридцать.

— Ах, Дэйзи, детка, какая ты хорошая девочка, как ты любишь своего папочку.

— Да, да, — пробормотала она устало.

Филдинг положил трубку и повернулся к Пинате, который сидел за столом и писал письмо сыну Джонни. Мальчику исполнилось десять лет, он жил с матерью в Новом Орлеане, и Пината виделся с ним лишь один месяц в году, но регулярно, каждую неделю, посылал ему письма.

Не поднимая головы, Пината спросил:

— Ну что? Она приедет?

— Конечно, приедет. Немедленно. Я же говорил, что так и будет. Верно?

— Я не всегда верю тому, что говорят люди вроде вас.

— Я мог бы обидеться на ваши слова, но не стану. У меня прекрасное настроение.

— Еще бы. После того как вы прикончили бутылку моего виски.

— Я ведь называл вас джентльменом? Разве вы не слышали, как я говорил Дэйзи, что вы джентльмен?

— Ну и что?

— А то, что ни один джентльмен не пожалеет глотка виски для такого же джентльмена, если тот оказался в беде. Это одна из норм цивилизованного общества.

— Неужели?

Пината закончил письмо: «Джонни, будь хорошим мальчиком, не забывай мне писать. Вкладываю пять долларов, чтобы ты купил маме и младшей сестренке подарки к Валентинову дню. С любовью, твой папа».

Он положил письмо в конверт и заклеил. У него всегда появлялось ощущение боли и одиночества, когда он писал сыну. Джонни был единственным родным человеком, которого он знал. В эти моменты Пинату захлестывала ненависть к окружающему миру. По крайней мере к тому, что было рядом. В данный момент гнев его сосредоточился на Филдинге. Он наклеил марку и сказал:

— Фостер ты обычный тунеядец.

— Я Филдинг, если вы не возражаете.

— Фостер, Филдинг, Смит, все равно тунеядец.

— Мне очень не везло.

— Я думаю, что за каждый грамм своего невезения ты исхитрился свалить по килограмму на других. На миссис Харкер, к примеру.

— Это неправда. Я не доставлял ей никаких неприятностей. Что вы! Я никогда не просил у нее денег, лишь в самом безвыходном положении. К тому же она вполне может себе позволить помогать мне. Она очень удачно вышла замуж — уж миссис Филдинг об этом позаботилась. Что же страшного, если и мне время от времени перепадает от нее кусочек? Когда вам самому придется непосредственно столкнуться…

— Ну хватит, — сказал Пината. — Не надо подробностей… Ты меня утомил.

Губы Филдинга надулись, словно последние слова ужалили его. Он не слишком возражал против того, чтобы его называли «тунеядцем», поскольку в этом была своя правда, но чтобы он мог утомить…

— Если бы я знал, что вы обо мне так думаете, — начал он с достоинством, — я бы не притронулся к вашему виски.

— Ну как же!

— Между прочим, сорт был неважный. В нормальных условиях я бы никогда не опустился до того, чтобы пить такое, но в ситуации стресса…

Пината откинул голову и захохотал. Филдинг, вовсе не желавший выглядеть забавным, смотрел на него с обидой. Но смех был настолько заразителен, что вскоре он присоединился к своему обидчику. Так они и смеялись посреди обшарпанного, с дождевыми подтеками на потолке и стенах кабинетика, немолодой мужчина в порванной рубашке, с засохшей коркой крови на лице и молодой человек с коротко остриженными волосами, в аккуратном темном костюме. Он выглядел так, словно специализировался на ценных бумагах в солидном банке, а не зарабатывал на освобождении под залог.

Наконец Филдинг сказал, утирая выступившие слезы:

— Ах, до чего же я люблю от души смеяться. Сразу проходят все заскоки, и мозги прочищаются. Хорош же я был, если полез в бутылку из-за пары пустяковых слов. А вы, вы с чего так неожиданно разгневались?

Пината бросил быстрый взгляд на письмо, лежавшее на столе.

— Да так. Ни из-за чего.

— Вы тоже подвержены резким переменам в настроении?

— Подвержен.

— Вы латиноамериканец или мексиканец?

— Не знаю. Мои родители исчезли, не дождавшись того дня, когда я смог бы задать им этот вопрос. Так что, может, я китаец.

— Это довольно забавно, не знать, кто ты.

— Я знаю, кто я, — произнес Пината достаточно отчетливо. — Я просто не знаю, кто были они.

— Да, да. Я вас понял. Очень мудро. Возьмите, к примеру, меня. Все наоборот. Я все знаю о дедушках и прадедушках, дядях и тетях, братьях и сестрах, обо всей нашей чертовой кодле. И мне кажется, что я несколько потерялся в этой кутерьме. Бывшая жена непрестанно долбила меня, обвиняя в отсутствии собственного я, будто оно похоже на шляпу или пару перчаток, которые я по небрежности потерял или засунул куда-нибудь в другое место. — Филдинг замолчал, затем, прищурившись, спросил: — А что случилось с ее мужем?

— Чьим?

— Официантки. Ниты.

— Он все еще в тюрьме, — ответил Пината.

— Мне кажется, ей следовало бы внести за него залог. Кто старое помянет…

— Может быть, она предпочитает, чтобы он оставался именно там.

— Скажите, мистер Пината, у вас случайно не найдется еще бутылочки? Это дешевое виски действует так недолго.

— Вам бы лучше было сначала почиститься, пока ваша дочь не приехала.

— Дэйзи видела меня в ситуациях и похуже…

— Не сомневаюсь. Так почему бы вам не удивить ее на этот раз? Где ваш галстук?

Филдинг поднес руку к воротнику рубашки.

— Наверное, я его где-то потерял. Может, в полицейском участке.

— Ну что же. Здесь есть лишний, — сказал Пината, вытаскивая синий в полоску галстук из ящика стола. — Один из моих клиентов пытался на нем повеситься, так что мне пришлось его забрать. Прошу.

— Нет, нет, благодарю вас.

— Почему нет?

— Мне как-то не очень по душе мысль о том, что я повяжу галстук покойника.

— С чего вы взяли, что он покойник? Он жив и здоров и продает подержанные машины в паре кварталов отсюда.

— Ну, я полагаю, что не совершу ничего предосудительного, позаимствовав этот галстук на некоторое время.

— Туалет на первом этаже, — заметил Пината. — Вот ключ.

Пять минут спустя Филдинг вернулся. Он смыл с лица засохшую кровь и расчесал волосы. На нем был синий в полоску галстук, спортивный пиджак застегнут на все пуговицы, чтобы не было видно прорехи на рубашке. Он выглядел вполне трезвым и респектабельным, особенно если учесть, что в действительности перед Пинатой стоял полупьяный бродяга.

— Ну что же. Улучшение налицо, — заметил Пината, задавая самому себе вопрос, когда можно будет дать Филдингу выпить еще. «Старые дрожжи быстро улетучились», — мелькнула мысль у него в голове. Пината это чувствовал по быстро бегающим глазкам Филдинга и нервному надрыву в голосе.

— Вам-то какая разница, Пината, как я буду выглядеть перед дочерью?

— Я думал не о вас, я думал о ней.

«Это неправда, — сказал он себе. — Я думал о Джонни. Я бы не хотел, чтобы он увидел меня в таком виде, в каком Дэйзи видела и еще не раз увидит своего папашу».

Именно ради своего сына Пината поддерживал себя в хорошей форме. Летом он каждое утро плавал в океане, а зимой играл в гандбол в клубе и в теннис на городском корте. Он не курил и очень редко пил, приглашал только самых порядочных женщин — его удерживала одна-единственная мысль: если вдруг по какому-то стечению обстоятельств Джонни случайно встретит его на улице, ему не будет стыдно за отца и его спутницу.

Конечно, жить ради ребенка, которого он мог видеть лишь месяц в году, было очень сложно. Трудно заполнять дни делами, они напоминали дырявый сосуд, который невозможно наполнить водой. Впрочем, работа спасала его от чувства жалости к самому себе. Благодаря своей профессии он встречал огромное множество людей, охваченных последней степенью отчаяния, и в сравнении с ними его жизнь была вполне благополучной. Пината хотел бы жениться вновь и, главное, был готов к этому, но боялся, что бывшая супруга использует эту возможность для того, чтобы попытаться через суд сократить сроки его визитов к Джонни или вовсе прекратить их: она не раз жаловалась на то, что его приезды забирают у нее слишком много времени и сил и вносят излишнее напряжение в жизнь ее нового семейства.

Филдинг стоял у окна и пристально смотрел вниз.

— Она бы уже должна была приехать. Она говорила, что ей понадобится полчаса. Но ведь прошло больше?

— Присядьте и расслабьтесь, — посоветовал Пината.

— Поскорей бы кончился этот проклятый дождь. Он действует мне на нервы. Хватит с меня того напряжения, которое вызывает мысль о встрече с Дэйзи.

— Сколько лет вы ее не видели?

— Черт, я не знаю. Давно. — Филдинга начало колотить, частью оттого, что из него выходило похмелье, частью от нервного стресса, рожденного переживаниями перед встречей с Дэйзи. — Как мне себя вести, когда она приедет? И что, черт возьми, я ей скажу?

— Вы прекрасно справились со всем этим по телефону.

— Тогда все было по-другому. Я был в отчаянии, мне нужно было ей позвонить. Но послушайте, Пината, ведь нет никаких причин для того, чтобы мне было нужно здесь с ней встречаться. Подумайте, какой в этом толк? Вы можете сами передать ей мои слова. Скажите, что у меня все в порядке, что я получил постоянную работу на товарном складе электрокомпании Харриса на Фигероа-стрит. Скажите ей…

— Я не собираюсь ей ничего говорить. Вы все скажете сами, Филдинг. Лично.

— Ни за что. Я не могу. Бога ради, будьте человеком, отпустите меня, пока она не приехала. Даю вам слово, Дэйзи заплатит деньги, которые я должен. Клянусь…

— Нет.

— Но почему, Господи? Вы что, боитесь, что не получите обратно свои деньги?

— Нет.

— Ну тогда дайте мне уйти, выпустите меня.

— Ваша дочь рассчитывает, что увидит вас здесь. Поэтому она должна встретиться с вами.

— Ее все равно не обрадует то, что я приехал ей сообщить. Но мне казалось, я должен был это сказать, это был мой долг. Затем у меня замерзли ноги, и я зашел в бар, чтобы немного согреться, и…

— Что вы хотели ей сказать?

— Что я снова женился. Для Дэйзи будет потрясением узнать, что у нее новая мачеха. Может, мне лучше сообщить ей эту новость не так сразу, ну, скажем, написать письмо. Вот что я, пожалуй, сделаю, напишу ей письмо.

— Нет. Вы никуда отсюда не уйдете, Филдинг.

— Да с чего вы взяли, что Дэйзи хочет меня видеть? Может, она, как и я, страшится нашей встречи. Послушайте, вы тут говорили, что я тунеядец. Верно. Я это признаю. Но я вовсе не хочу, чтобы она об этом знала.

С вызывающим видом он сделал несколько шагов к двери.

— Я ухожу. Вы не можете меня остановить, слышите? Вы не можете меня остановить. У вас нет никакого права…

— Заткнись. — Пината почувствовал, что время пришло. Он открыл ящик стола и вытащил оттуда бутылку виски, отвернул пробку. — Вот. Подкрепи-ка свою смелость.

— Вы разговариваете прямо как чертов проповедник, — пробормотал Филдинг. Он схватил бутылку и сделал несколько глотков прямо из горлышка. Затем, без всякого предупреждения, неожиданно рванулся к двери, прижав бутылку к груди.

Пината не стал бросаться за ним в погоню. Пожалуй, он был даже рад, что Филдинг убежал: встреча «Дэйзи, детки» с ее папашей вряд ли стала бы веселым зрелищем.

Он подошел к окну и посмотрел вниз. Филдинг бежал по тротуару под проливным дождем, все еще прижимая бутылку к себе, легко и быстро, довольно неожиданно для своего массивного тела, словно он только и занимался в своей жизни тем, что бегал от кого-нибудь.

«Дэйзи, детка, — подумал Пината, — ох, какой тебя ждет сюрприз».

 

5. 

Эта мысль скрашивала мою ужасную жизнь,

уменьшала те муки, которые мне приходилось терпеть

Буквы на двери длинного темного коридора складывались в табличку «Стивенс Пината. Освобождение под залог. Расследования. Входите, пожалуйста». Дверь была приоткрыта, и Дэйзи без труда разглядела находившегося в комнате темноволосого молодого человека с резкими чертами лица, крутившего в руках машинописную ленту. Он вскочил с места, как только почувствовал ее присутствие, на лице его мелькнула тревожная улыбка. Это ей не слишком понравилось. Словно она застала его врасплох за чем-то неприличным.

— Миссис Харкер? — спросил он. — Меня зовут Стив Пината. Садитесь, пожалуйста. Позвольте мне взять ваше пальто. Оно промокло.

Она не шелохнулась, не собираясь ни садиться, ни расстегивать свой в розовую клетку плащ.

— Где мой отец?

— Он ушел несколько минут назад, — ответил Пината. — У него назначена важная встреча в Лос-Анджелесе, он просто не мог больше ждать.

— Он? Он не мог подождать всего несколько минут после стольких лет разлуки?

— Это очень важная встреча. Он просил меня обязательно передать вам, насколько он огорчен и что он свяжется с вами в самое ближайшее время.

Ложь далась ему очень легко. В нее поверил бы практически любой, за исключением Дэйзи.

— Он совершенно не хотел видеть меня, ему нужны были деньги. Верно?

— Все не так просто, миссис Харкер. У него сдали нервы. Ему было стыдно.

— Я выпишу вам чек. — Резким движением деловой женщины, у которой нет ни времени, ни желания демонстрировать эмоции, она вытащила из сумочки чековую книжку. — Сколько?

— Двести тридцать долларов. Двести долларов штраф, десять — непосредственная плата за мои услуги, двадцать — комиссионные, десять процентов от суммы штрафа.

— Понятно.

Отказавшись от пододвинутого стула и нагнувшись над столом, она выписала чек.

— Правильно?

— Да. Благодарю вас. — Он положил чек в карман. — Мне очень жаль, что так получилось, миссис Харкер.

— Напрасно. Мне нет. Я так же труслива, как и он, может быть, даже больше. Я очень рада, что он убежал от меня. Я хотела его видеть ничуть не больше, чем он меня. Один-единственный раз он совершил хороший поступок. О чем же тут жалеть, мистер Пината?

— Я подумал, что вы будете разочарованы.

— Разочарована? Да что вы. Ни в коем случае. Ни капельки.

Тут она неожиданно опустилась на стул, неловко и неуклюже, словно потеряла равновесие под чрезмерной для нее тяжестью.

«Дэйзи, детка, — подумал Пината, — собирается заплакать».

В своей работе Пинате не раз приходилось видеть самые разнообразные манеры плача и рыданий: от быстро моргающих глаз до непроизвольно сжимающихся и разжимающихся кулаков. Он ждал неизбежного, проклиная себя за то, что не может предотвратить ее рыданий, пытаясь придумать какие-то слова, которые прозвучали бы как ободрение, но ни в коем случае не как сочувствие, потому что сочувствие всегда вело к слезам.

Прошло две минуты, потом три, и Пината начал постепенно осознавать, что неизбежного не произойдет. Когда она заговорила, ее вопрос застал его врасплох. Он не имел ничего общего с темой давно утраченных отцов.

— Какого рода дела вы расследуете, мистер Пината?

— Ничего серьезного, — признался он.

— А почему?

— В городке вроде нашего мои услуги не пользуются особым спросом — те, кому нужен детектив, нанимают его в Лос-Анджелесе. Большей частью я работаю на частных адвокатов в округе.

— Какова ваша квалификация?

— А какая мне нужна квалификация, чтобы помочь вам в разрешении ваших проблем?

— Я не говорила, что есть проблемы, тем более у меня.

— Люди обычно не задают мне подобных вопросов, если у них нет какого-то конкретного предложения.

На мгновение она задумалась, прикусив нижнюю губу.

— Проблема действительно существует. Отчасти она связана со мной. Отчасти с другим человеком.

— С вашим отцом?

— Нет. Он не имеет к этому никакого отношения.

— Муж? Приятель? Свекровь?

— Еще не знаю.

— Но хотели бы узнать?

— Я должна узнать.

Она снова замолчала, склонив голову набок, словно прислушивалась к какому-то внутреннему спору. Он не торопил ее, он даже не слишком заинтересовался этим делом. Она выглядела женщиной, чей самый черный секрет можно было вывести при помощи небольшого количества хлорки.

— У меня есть основания подозревать, — наконец произнесла она, — что в конкретный день четыре года назад со мной случилось что-то ужасное. Я не могу вспомнить, что это было. Я хочу, чтобы вы помогли мне выяснить, что же произошло.

— Помочь вам вспомнить?

— Да.

— Простите великодушно, но это не входит в число оказываемых мною услуг, — сказал он откровенно. — Я мог бы помочь вам найти потерянное ожерелье, пропавшего человека, но потерянный день… Нет.

— Вы меня не поняли, мистер Пината. Я вовсе не прошу вас погружаться в мое подсознание как психиатра. Мне нужна ваша помощь, физическая помощь. Все остальное сделаю я сама.

Она внимательно посмотрела на него, пытаясь разглядеть на лице собеседника хоть какую-то заинтересованность. Он невозмутимо смотрел в окно, словно не слышал, что она говорит.

— Вы когда-нибудь пытались восстановить прошедший день, мистер Пината? Не особенный день, как Рождество или какая-то годовщина, а обыкновенный день. Пытались?

— Нет.

— Представьте, что вас к этому вынудили. Скажем, полиция обвинила вас в преступлении, и вам необходимо точно восстановить, где вы были и чем занимались, например, в такой же день два года назад. Сегодня девятое февраля. Вы можете вспомнить что-нибудь особенное про девятое февраля? Вы можете вспомнить что-нибудь особенное про девятое февраля двухлетней давности?

Он задумался, прищурив глаза.

— Пожалуй, нет. Ничего особенного. Я помню только общие обстоятельства своей тогдашней жизни, где я жил и так далее. Полагаю, если это был рабочий день, то проснулся и отправился на работу.

— Полиция не примет ваших предположений, они потребуют фактов.

— Что ж, тогда я признаю себя виновным, — улыбнулся он ей.

Но Дэйзи было не до улыбок.

— А как бы вы поступили, мистер Пината? Как бы вы стали искать интересующие вас факты?

— Первым делом я бы просмотрел свои бумаги. Давайте прикинем. Девятое февраля два года назад. Суббота. Субботние вечера у меня обычно весьма загружены — по субботам больше арестов. Так что я просмотрел бы полицейские архивы, может быть, я натолкнулся бы на дело, которое помню.

— А если нет ни архивов, ни записей?

Зазвонил телефон. Пината поднял трубку и коротко переговорил с собеседником, в основном отвечая «нет».

— У каждого есть какие-то записи.

— У меня нет.

— Дневник? Банковские отчеты по счетам? Счета из магазинов? Корешки чековой книжки?

— Нет. Всем этим занимается муж.

— А как насчет чека, который вы мне выписали? Разве он не с вашего личного счета?

— Конечно, но я их не так часто выписываю, и, кроме того, я не смогу найти корешки от чеков четырехлетней давности.

— Может быть, ежедневник?

— Я выкидываю ежедневники в конце каждого года, — ответила Дэйзи. — Но когда-то у меня был дневник.

— Как давно?

— Точно не помню. Я как-то потеряла к нему интерес — со мной не происходило ничего, что стоило бы записать, ничего волнующего и интересного.

«Ничего волнующего, — подумал он. — И вот теперь она рыщет в поисках потерянного дня, как школьник на летних каникулах, умирающий от тоски и скуки, ищет какого-нибудь занятия, игры или развлечения. Что ж, Дэйзи, детка, времени для игр у меня нет, и играть с тобой я не буду».

— Мне очень жаль, миссис Харкер, но, как я уже сказал, подобными разысканиями я не занимаюсь. Вы напрасно потратите деньги.

— Мне приходилось понапрасну тратить деньги и раньше. — Она упрямо посмотрела на него. — Кроме того, вы озабочены совсем не тем, что я потрачу деньги, а тем, что вы потратите время. Вы не поняли — я не смогла вам разъяснить, насколько это важно для меня.

— Почему это для вас так важно?

Ей хотелось рассказать ему про сон, но она боялась его реакции. Рассказ мог позабавить его, как Джима, вызвать у него чувство раздражения и презрения, как у Адама, досаду, как у матери.

— Я не могу объяснить вам это прямо сейчас.

— Почему?

— Вы и так настроены чрезвычайно скептически и подозрительно по отношению ко мне. Если я расскажу все остальное, что ж, вы решите, что я явно сумасшедшая.

«Нет, она скучает, — подумал Пината. — Но не сумасшедшая. Если только чуть-чуть».

— Я думаю, вам лучше в любом случае рассказать мне все остальное, по крайней мере нам станет легче понимать друг друга. Порой меня просили о довольно забавных поручениях, но искать потерянный день — это уж простите…

— Я не теряла день. Он вовсе не потерян. Он спрятался где-то поблизости, тут или там, но куда уходят прошедшие дни и прежние годы? Они не исчезают просто так, превратившись в ничто. Их можно найти, они спрятались, но не пропали.

— Понятно, — произнес Пината, подумав, что «Дэйзи, детка» совсем не слегка сумасшедшая, а вполне рехнувшаяся особа. Тем не менее он почувствовал, что в нем против воли просыпается интерес; он, правда, не был уверен, интересно ли ему дело или сама Дэйзи, или оба эти фактора были уже неразделимы в его сознании. — Но если вы не помните этот день, миссис Харкер, почему вы так уверены, что он для вас важен?

Это был практически тот же вопрос, который задал ей Адам. Она не смогла дать ему тогда внятный ответ, не было его и сейчас.

— Я просто знаю это. Иногда люди узнают что-то разными путями. Вы знаете, что я здесь, потому что видите и слышите меня. Но есть и другие способы узнавания, выходящие за границу пяти чувств. Многое из этого еще не получило объяснения… Я хотела бы, чтобы вы перестали смотреть на меня таким образом.

— Каким?

— Словно вы ждете, что сейчас я вскочу и объявлю: «Меня зовут Жозефина Бонапарт» — или нечто в этом роде. Я вполне нормальна, мистер Пината. И разумна, если эти два качества могут существовать рядом в этом сумбурном мире.

— Я полагал, что это одно и то же.

— Нет, нет, — ответила она подчеркнуто вежливо. — Нормальность предопределяется культурой и условностью. Если вы живете в безумной культуре, тогда вам приходится быть неразумным, чтобы приспособиться к ней. Абсолютно же разумный человек неизбежно признает, что культура безумна, и откажется ей подчиняться. Но, отказавшись подчиняться, он будет воспринят как безумный в данном конкретном обществе.

Пината смотрел на нее с изумлением и раздражением, так, словно его ручной попугай, которого он научил произносить несколько простых фраз, неожиданно принялся объяснять технику ядерного распада.

— Здорово у вас получилось, — сказал он наконец.

— Что получилось?

— То, как вы сменили тему. Как только разговор стал для вас не слишком приятен, вы тут же перешли на другое. Что же именно вы не хотите мне рассказывать, миссис Харкер?

«Он честен, — подумала Дэйзи. — И не пытается делать вид, что знает то, чего не знает, или по крайней мере преувеличить степень своего знания. Он даже не слишком старается скрыть свои чувства. Пожалуй, я могу ему доверять».

— Мне приснился сон, — сказала она и прежде, чем он успел сказать, что не занимается толкованием снов, рассказала о прогулке по берегу с Принцем и о могильной плите с ее именем на ней.

Пината дослушал ее до конца, ни единым звуком не пытаясь откликнуться на то, что она говорила. Затем он спросил:

— А кому-нибудь еще вы рассказывали об этом сне, миссис Харкер?

— Своей матери, мужу, его зовут Джим, его приятелю, Адаму Барнетту. Он по профессии адвокат.

— И какова была их реакция?

Она посмотрела на него и сухо улыбнулась:

— Мать и Джим решили, что мне нужно принимать витамины и забыть обо всем этом.

— А этот адвокат, мистер Барнетт?

— Он больше других понял, насколько для меня важно выяснить, что произошло. Но он меня предупредил.

— О чем именно?

— Случившееся в тот день, что бы это ни было, привело к моей, — она сделала паузу, — к моей смерти и должно было быть чем-то очень неприятным, мне не следовало бы в этом копаться. Я от этого ничего не выиграю, а потеряю очень много.

— И тем не менее вы хотите продолжить свои поиски?

— Вопрос так не стоит, хочу я или не хочу. Должна. Понимаете, мы собираемся взять в семью ребенка.

— Ну и что?

— Речь пойдет не только о моей жизни или о жизни Джима, с нами будет ребенок, и я должна быть уверена, что он попадет в подходящий для него дом, безопасный и счастливый.

— В данный момент вы полагаете, что дом ему не слишком подходит.

— Для того чтобы быть уверенной, я должна все выяснить. Ну вот, скажем, мистер Пината, вы купили дом и прожили в нем какое-то время довольно комфортабельно. Затем что-то происходит: приезжает, к примеру, важный гость. Вы решаете проверить свой дом и обнаруживаете серьезные строительные изъяны. Вызвали ли бы вы опытного подрядчика, дабы выяснить, что он может предпринять для устранения дефектов? Или остались бы сидеть на месте с закрытыми глазами и делать вид, что все прекрасно?

— Довольно смелая аналогия, — заметил Пината. — Все это означает, что вы настроены добиться задуманного, невзирая на возможные последствия.

— Я не ребенок, требующий плитку шоколада.

«Нет, — подумал Пината, — ты взрослая женщина, требующая плитку динамита. Вся беда в том, что тебе не нравится собственная жизнь, собственный дом. Ты боишься принять под эту крышу ребенка и хочешь взорвать ее, чтобы прекрасные обломки долетели до неба, и смотреть на то, что посыплется тебе на голову».

Снова зазвонил телефон. На этот раз звонила женщина, убиравшая в его квартире. Она сообщила, что протекла крыша в кухне и одной из спален, и напомнила, как еще в прошлом году говорила о необходимости перекрыть кровлю.

— Сделайте все, что в ваших силах. Я подъеду к пяти, — попросил Пината и повесил трубку, огорченно вздохнув. Новая крыша стоит денег, а Джонни нужно было лечить зубы. «Нет у меня денег на новую крышу. Зато они есть у Дэйзи. Если она готова взорвать свой дом, я по крайней мере могу использовать его обломки для строительства собственного».

— Хорошо, — сказал он. — Я помогу вам, миссис Харкер. Если смогу, причем саму затею я не одобряю.

Было видно, она довольна, хотя и пытается не демонстрировать того, насколько она рада, что вот-вот начнется новая увлекательная игра.

— Когда мы начнем?

— Пару ближайших дней я буду занят, — неизбежная ложь, без которой не обойтись, эти два дня ему давали возможность узнать кое-какие факты из жизни Дэйзи, а ей — отказаться от задуманного. — Встретимся в четверг в полдень.

— Я рассчитывала, что прямо сейчас…

— Увы. Я занят.

— Тем, что дрожите от страха?

— Допустим.

— Вам, естественно, необходимо время, чтобы выяснить, насколько я близка к полному безумию? Я, конечно, не могу вас осуждать. Если бы какая-нибудь женщина пришла ко мне и рассказала нечто похожее, скажу вам честно, я бы тоже ее заподозрила. Единственное, хочу вам заметить, нет никакого смысла играть в прятки. Я полностью готова ответить на любой ваш вопрос: возраст, вес, образование, происхождение, религиозные предпочтения…

— У меня нет вопросов, — сказал он, чувствуя раздражение, — тем не менее увидимся в четверг.

— Очень хорошо. Я приду к вам сюда?

— Встретимся в три часа дня у входа в редакцию «Монитор-пресс», если это вас устроит.

— Не слишком ли это, ну скажем, людное место для встречи?

— Я не знал, что мы должны соблюдать конспирацию.

— Нет, конечно, но к чему такая реклама?

— Секундочку, миссис Харкер. — Пината подался вперед, навалившись грудью на стол. — Скажите откровенно. Собираетесь ли вы сообщить мужу и семье, что наняли меня?

— Я не думала об этом. Я даже не собиралась нанимать вас до того момента, когда увидела табличку на двери. По-моему, это судьба.

— Миссис Харкер! — произнес он укоризненно.

— В самом деле. Словно кто-то вел меня сюда.

— Скорее завел. Это слово больше подходит.

Взгляд ее был спокоен и решителен.

— Вы все сделали для того, чтобы убедить себя не заниматься этим делом. Почему?

— Потому что мне кажется, вы совершаете ошибку. Нельзя восстановить только один-единственный день. Может оказаться, что это целая жизнь. Вы поднимете всего несколько камней. Вдруг вам не понравится то, что окажется под ними. — С этими словами он поднялся, словно уйти предстояло ему. — Что ж, каждый сам хоронит своих мертвецов.

— Не совсем точно, — возразила она. — Это меня похоронили.

Он прошел с ней к двери и распахнул ее. В длинном темном коридоре пахло свежим дождем и старой мастикой.

— Кстати, — небрежно спросила Дэйзи, словно этот вопрос ее совсем не волновал. — Мой отец оставил у вас свой адрес в Лос-Анджелесе?

— Он назвал адрес в полиции, когда его арестовали. Я переписал его из журнала регистрации задержанных.

Пината записал адрес на внутренней стороне спичечного коробка, теперь он вытащил его из кармана и протянул Дэйзи.

— Делани-авеню, 1074, Западный район. На вашем месте я бы не стал его там разыскивать.

— Почему?

— В Лос-Анджелесе нет такой улицы.

— Вы уверены?

— Полностью.

— Но какой смысл ему было врать?

— Я не умею читать мысли, гадать по руке или на чаинках. Ее нет на карте города. Ни в одном из районов.

Она смотрела на него с таким выражением, словно была уверена, что он обнаружил бы эту пропавшую улицу, если бы чуть-чуть постарался.

— Я верю вам на слово.

— В этом нет необходимости. На любой заправке в городе вас с удовольствием ознакомят с картой Лос-Анджелеса, и вы можете убедиться сами. Когда будете этим заниматься, поищите заодно склад электрической компании Харриса на Фигероа-стрит. Филдинг утверждал, что он там якобы работает.

— Якобы?

— Нет никаких оснований полагать, что и в этом случае он говорил правду. По-моему, он из тех, кто предпочитает жить в одиночку до того момента, когда ему понадобится какая-то помощь.

— Складывается впечатление, что он вам не слишком понравился.

— Он мне понравился, — сказал Пината искренне, — но в больших дозах он утомляет.

— А пьет он, — она сделала паузу, — много?

— Он пьет, много ли, не знаю. Он рассказал мне кое-какие новости из своей жизни и, видимо, хотел, а может быть, и нет, чтобы я передал вам.

— Какие же?

— Он снова женился.

Она не отрываясь смотрела в конец длинного темного коридора, словно видела в его полутьме знакомые силуэты.

— Женился? Что ж, ему не так много лет. Казалось бы, чему тут удивляться. И все же я удивлена. Это кажется неправдоподобным.

— Я уверен, что он сказал правду.

— Кто эта женщина?

— Он ничего о ней не говорил.

— И даже имени не назвал?

— Я полагаю, — сухо заметил Пината, — ее зовут миссис Филдинг.

— Я хотела сказать… впрочем, это не важно. Надеюсь, она хорошая женщина. Я рада, что он снова женился. — В голосе ее, однако, не слышалось ни радости, ни надежды. — По крайней мере хоть кто-то отвечает за него теперь. Неизвестная мне женщина сняла тяжелый груз с моих плеч, и я ей благодарна. Пусть они будут счастливы. Если вы его увидите или он вам позвонит, передайте, пожалуйста, мои поздравления.

— Я вовсе не собираюсь получать от него весточку.

— Мой отец непредсказуемый человек.

«Как и ты, Дэйзи, детка, — подумал Пината. — Возможно, что у тебя и твоего папули куда больше общего, чем ты хотела бы допустить».

Он проводил ее до первого этажа.

Дождевая вода с крыши натекла на крыльцо, и коврик у входной двери издал хлюпающий звук, когда Дэйзи вышла из здания.

Вечером она в подробностях рассказала Джиму о неожиданном появлении отца в городе: о первом звонке из тюрьмы, который намеренно скрыла миссис Филдинг, о втором звонке, сделанном из офиса Пинаты, о несостоявшейся встрече, поскольку Филдинг убежал. Она рассказала Джиму обо всем, кроме одного, хотя последний факт заинтересовал бы его более всего. Она не стала говорить, что наняла детектива, о котором она не знала ничего, только имя и фамилию.

— Итак, твой отец снова женился, — заметил Джим, раскуривая трубку. — Что ж, с этим не поспоришь, естественно. Может, это лучшее, что он совершил в своей жизни. Ты должна быть очень довольна.

— Я довольна.

— Ему пойдет на пользу то, что у него теперь будет своя жизнь.

— А что еще у него было все годы?

— Не надо сердиться, — сказал Джим, стараясь быть особенно убедительным, с нажимом в голосе. Сложное сочетание верности отцу и обиды, чувствовавшееся у Дэйзи, вызвало у него раздражение. Сам он не слишком волновался о Филдинге и даже о деньгах, которые приходилось на него тратить. По правде сказать, он подумал, что Дэйзи весьма толково вложила деньги, если это поможет держать Филдинга на расстоянии. Лос-Анджелес был не слишком далеко, в какой-то сотне километров, но он надеялся, заботясь прежде всего о Дэйзи, что Филдинга быстро утомит атмосфера города, смог, транспорт, условия существования и он отправится в обратную сторону, к восточному побережью или на Средний Запад. Джим куда лучше Дэйзи знал, насколько сложно сохранять семейные узы, когда они уже ничего не связывают и слишком ветхи, чтобы их можно было перевязать заново.

Последний раз он видел своего тестя пять лет назад в Чикаго. Он приехал туда по делам. Они встретились у здания муниципалитета, и все поначалу шло прекрасно: Филдинг делал все возможное, чтобы очаровать зятя, а Джим старался изо всех сил показать, насколько он очарован. Но к десяти вечера Филдинг уже изрядно набрался и неустанно бормотал о том, что у Дэйзи никогда не было настоящего отца:

— Ты будешь хорошо заботиться о моей девочке, понял? Бедняжка Дэйзи. Ты о ней позаботишься! Слышишь, ты, ничтожество!

Чуть позднее пара крепких официантов запихнула Филдинга в такси, а Джим сунул ему три двадцатки в карман давно не глаженной рубашки.

«Ну что же, я о ней позаботился неплохо, — думал теперь Джим, — по крайней мере в пределах моих возможностей. Я не сделал ни одного шага, не подумав о ее благополучии. А иногда принимать решения было очень трудно, как в случае с Хуанитой. Она никогда не вспоминает Хуаниту. Тот уголок ее мозга, где лежат воспоминания об этой женщине, запечатан намертво, как могила».

Трубка потухла. Он раскурил ее снова и сидел, попыхивая дымом. Звук этот неожиданно напомнил ему голос Филдинга: «Ты будешь хорошо заботиться о моей девочке, слышишь, ты, ничтожество!»

 

6. Возможно, это письмо никогда до тебя не дойдет

Если так случится, я знаю причину

Через два дня, в среду, Джим Харкер вернулся домой в поддень, примерно на час раньше, чем обычно. Машины Дэйзи в гараже не было, почта лежала в ящике. Это значило, что Дэйзи уехала и еще не появлялась, поскольку почту доставляли к полудню. Без нее дом казался совершенно вымершим, хотя с первого этажа и доносился гул пылесоса и кусочки печальных песен, которые напевала Стелла веселым громким голосом.

Бросив почту на обеденный стол, он начал ее просматривать и был крайне удивлен, когда обнаружил счет на два с половиной доллара от Адама Барнетта, выписанный за оказанные услуги 9 февраля.

Счет удивил его по нескольким причинам: во-первых, Дэйзи поехала повидать Адама, ничего ему не сказав, во-вторых, крошечной оказалась сумма, предъявленная к оплате, меньше минимального адвокатского гонорара, кроме того, время поступления чека также было необычным. Адам послал его сразу после визита Дэйзи, не дожидаясь конца месяца, когда он обычно рассылал счета клиентам. Подумав, он заключил, что таким образом Адам хотел проинформировать его о визите жены, не нарушая этических моментов, требующих конфиденциальности в отношениях адвоката и клиента.

Пяти еще не было, и он позвонил в кабинет Адама:

— Будьте добры, мистера Барнетта. Это Джим Харкер.

— Секундочку, мистер Харкер. Мистер Барнетт уже вышел, но думаю, я смогу его догнать. Подождите, пожалуйста.

Через минуту в трубке раздался голос Адама:

— Привет, Джим.

— Я получил сегодня твой счет.

— А, это, — в голосе Адама звучало смущение, — я и не собирался его посылать, но Дэйзи настояла.

— Я и не знал, что она собиралась с тобой встречаться, пока не увидел счет.

— Неужели?

— И что она хотела?

— Послушай, Джим, Дэйзи сама расскажет тебе, если захочет. При чем тут я?

— Ты направил счет мне, и я предположил, что ты хотел таким образом дать мне знать, что она у тебя консультировалась.

— Ну конечно. Я подумал, хорошо бы поставить в известность и тебя.

— Хватит адвокатского трепа, — в голосе Джима прозвучали резкие нотки. — Она приходила к тебе по поводу… по поводу развода?

— Господи, нет, конечно. С чего это взбрело тебе в голову?

— Обычно женщины посещают адвокатов по этой причине. Верно?

— Как правило, нет. Они составляют завещания, подписывают контракты, заполняют налоговые декларации…

— Хватит ходить вокруг да около.

— Хорошо, — сказал Адам, тщательно выбирая слова. — Я случайно встретил Дэйзи на улице вскоре после полудня. Она, казалось, была чем-то озадачена и очень хотела поговорить. Мы побеседовали. Смею думать, что я дал ей хороший совет, и она его приняла.

— Касалось ли это конкретного дня четыре года назад?

— Да.

— И она ни слова не сказала о разводе?

— Нет, конечно. Где ты взял эту идиотскую мысль? Во всем поведении Дэйзи не было ни малейшего намека на то, что она вынашивает в себе подобный замысел. Кроме того, в Калифорнии она развода не получит. У нее нет для него оснований.

— Ты забыл кое о чем, Адам.

— Это было очень давно, — последовал быстрый ответ. — Что у вас там с Дэйзи происходит? Куда более мрачные семьи…

— Все было прекрасно до воскресенья, когда ей приснился этот чертов сон. Мы отлично ладили. За восемь лет нашей жизни последний год был самым лучшим, честное слово. Она наконец привыкла к мысли, что у нее не будет детей. Ну, может быть, не привыкла, но смирилась, и она с нетерпением ждала, когда у нас появится приемыш. По крайней мере ждала до того момента, пока ей не привиделась эта чертовщина. Вот уже три дня она ни слова не говорит о возможном ребенке. У тебя восемь, и ты прекрасно знаешь, как задолго до самого события начинается подготовка, разговоры и все остальное. Вот это неожиданное исчезновение интереса меня очень смущает. Может, она вообще не хочет ребенка. Но если она его не хочет, если она передумала, то зачем же нам брать ребенка. Это нехорошо.

— Ерунда. Конечно же, она хочет ребенка. — Адам говорил очень уверенно, хотя не имел ни малейшего представления о том, как обстояли дела в действительности. Дэйзи, подобно большинству других женщин, всегда озадачивала его. То же самое будет и в будущем. Самым разумным было предположить, что она действительно хотела иметь собственных детей и мысль о необходимости усыновления вызывала у нее подсознательное отвращение. — Сон ее смутил, Джим. Прояви терпение. Дай ей наиграться.

— Это может ей серьезно повредить.

— Не думаю. По правде сказать, я убежден, что все это дело с могилой скоро канет в Лету.

— Как это?

— А так. Это может кончиться только так. Она пытается сделать невозможное.

— Почему ты так уверен, что это невозможно?

— Потому что я попытался сделать то же самое. Меня заинтриговала сама мысль выбрать наугад день из прошлого и восстановить его. Если бы речь шла только о деловой встрече, я бы посмотрел свой рабочий блокнот. Но здесь-то речь шла о личных делах. Как бы то ни было, в понедельник вечером, уложив детей, мы с Фрэн попытались сделать нечто подобное. Для того чтобы выбрать совершенно случайный день, мы наугад ткнули ручкой в один из календарей. И ют, у Фрэн ведь великолепная память, кроме того, она ведет записи на всех детей, хранит детские книжки, записки из школы, рисунки и все остальное. Но мы не смогли продвинуться даже на один шаг. Уверен, Дэйзи ждет то же самое. Это только на первый взгляд кажется очень простым делом. Но после того, как Дэйзи несколько раз обожжется, она потеряет интерес и бросит свои разыскания. Так что дай ей позабавиться. А лучше поучаствуй вместе с ней.

— Как?

— Попытайся вспомнить сам, что было в этот день. Я, например, забыл все начисто.

— Если даже ты не продвинулся ни на шаг, что же должен делать я?

— Ничего. Просто подыграй ей.

— Не думаю, что Дэйзи можно обмануть, — сухо заметил Джим, — может, мне лучше чем-то отвлечь ее внимание, взять ее, скажем, с собой в поездку. В конце недели мне нужно поехать на север, посмотреть клочок земли в округе Марин. Я возьму Дэйзи с собой. Ей всегда нравился Сан-Франциско.

Он переговорил об этом с Дэйзи вечером, перед самым ужином, подробно описав ей всю поездку: обед в роскошном мотеле, остановка в экзотическом ущелье, ужин в прекрасном ресторане, спектакль в одном из самых замечательных театров и так далее. Она посмотрела на него так, словно он предложил ей путешествие на Луну в космической ракете, выигранное по вкладышу из коробки кукурузных палочек.

Отказ прозвучал резко и откровенно, без обычных для нее раздумий:

— Я не могу.

— Почему?

— У меня важное дело.

— Какое именно?

— Я занимаюсь, скажем так, исследованием.

— Исследованием? — Он произнес это слово так, словно оно звучало на другом языке. — Я несколько раз пытался поговорить с тобой по телефону, но тебя снова не было дома. Все дни недели ты отсутствуешь дома днем.

— Между прочим, с начала недели прошло всего три дня.

— Ну и что?

— Ужин и завтрак я подаю тебе вовремя, — возразила она, — в твоем доме полный порядок.

Легкий, но ощутимый нажим, сделанный ею на слове «твой», резанул Джиму ухо, словно она собиралась куда-то выехать и более не желала иметь ничего общего с их жилищем.

— Это наш дом, Дэйзи.

— Хорошо, наш дом. В нем полный порядок?

— Да, конечно.

— Тогда почему тебя беспокоит то, что я выхожу, когда ты на работе?

— Это меня не беспокоит, я волнуюсь за тебя. Дело не в том, что ты выходишь, а в твоем отношении.

— Что тебе не нравится в моем отношении?

— Неделю назад ты не стала бы задавать этот вопрос, особенно в таком тоне, словно ты хочешь со мной разругаться… Что с нами происходит, Дэйзи?

— Ничего.

Она прекрасно знала, что происходит, точнее, что произошло. Она перестала играть свою обычную роль, сменила реплики и костюмы, и теперь волноваться начал уже постановщик, поскольку он не знал, что за пьесу он ставит. «Бедный Джим», — подумала она и взяла его за руку.

— Ничего.

Они рядышком сидели на кушетке. В доме было тихо. Дождь на какое-то время прекратился, Стелла, пережившая еще один день за городом, ушла домой, миссис Филдинг с приятельницей отправились на концерт. Принц спал, растянувшись у камина, на своем обычном месте — он всегда занимал его в плохую погоду. Даже когда в очаге не было огня, пес любил вспоминать тепло прежних вечеров.

— Давай честно, Дэйзи, — сказал Джим, легонько сжимая ее руку. — Я ведь не из тех мужей, кто требует, чтобы жена только сидела дома и больше ничем не интересовалась. Разве я не поощрял все твои хобби?

— Поощрял.

— Ну так что? Чем ты занималась?

— Гуляла.

— Под проливным дождем?

— Да.

— И где же ты гуляла?

— Около нашего старого дома.

— Но зачем?

— Потому что мы жили именно там, когда я… — «Умерла», — мысленно добавила она. — Когда это случилось.

На лице Джима появилось такое выражение, словно Дэйзи неожиданно ущипнула его за нижнюю губу.

— Неужели ты думаешь, что причины случившегося все еще там, будто какая-нибудь мебель, которую мы забыли перевезти сюда?

— В каком-то смысле да.

— В этом случае тебе следовало подойти к двери и посмотреть. Поинтересоваться у новых жильцов, можно ли тебе поискать потерянный день на чердаке.

— Там никого не было.

— Господи! Ты хочешь сказать, что и впрямь пыталась войти?

— Я позвонила в дверь. Никто не откликнулся.

— Слава Богу. Что бы ты сказала, если бы дверь открыли?

— Только то, что я когда-то жила здесь и хотела бы еще раз взглянуть на дом.

— Чем давать тебе повод для подобных демонстраций, — сдержанно заметил он, — я уж лучше выкуплю этот дом для тебя снова. Тогда ты сможешь все дни напролет сидеть в нем, обыскивать каждую щель этого чертова дома, рассматривать весь хлам, который обнаружишь.

Она выдернула руку. Какое-то время ей казалось, что между ними установилась внутренняя связь, но теперь этот хрупкий мостик смыла волна его злой иронии.

— Я вовсе не роюсь в поисках хлама. Я больше не собираюсь устраивать демонстраций. Я пошла туда только потому, что думала: если я окажусь в той же обстановке, что и прежде, то смогу вспомнить нечто ценное.

— Ценное? Золотую секунду своей смерти, да? По-моему, все это немножко ненормально. Когда это ты так полюбила идею смерти?

Она резко встала и прошла в противоположный конец комнаты, словно стараясь скрыться от его жалящего сарказма. По ее реакции он понял, что зашел слишком далеко, и сменил тон:

— Неужели тебе так тосклива твоя нынешняя жизнь, Дэйзи? Ты думаешь, что просто не жила все последние четыре года? Твой сон об этом?

— Нет.

— А я в этом просто уверен.

— Но ведь это не твой сон.

Принц проснулся и переводил взгляд с Дэйзи на Джима и обратно, будто зритель на теннисном матче.

— Я не хочу с тобой спорить, — сказала Дэйзи. — Это огорчает собаку.

— Огорчает кого? Боже правый. Ладно, ладно, мы не станем спорить. Мы ни в коем случае не можем огорчить собаку. Все в порядке, даже если для этого всех нас нужно превратить в лепечущих идиотов. Мы всего-навсего люди и не заслуживаем лучшей доли.

Дэйзи поглаживала мягкими успокаивающими движениями голову Принца, ее прикосновения должны были сказать ему, что все в порядке, не следует доверять собственным глазам и ушам, не надо принимать происходящее всерьез.

«Надо ей подыграть, — подумал Джим, вспомнив совет Адама. — Бог знает почему не сработал мой собственный подход».

— Итак, ты вернулась на нашу улицу, — произнес он наконец, — и походила по ней.

— Да.

— И каковы же результаты?

— Поругалась с тобой, — с горечью ответила она. — Вот и все.

— Ты так ничего и не вспомнила?

— Ничего, что указывало бы на конкретный день.

— Надеюсь, ты понимаешь, что найти указания на конкретный день тебе, скорее всего, не удастся.

— Да.

— Но хочешь попробовать?

— Да.

— Несмотря на мои возражения?

— Да, если ты не передумаешь. — На какое-то мгновение она замолчала, рука ее замерла на собачьей шее. — Я вспомнила ту зиму. Может быть, это начало. Как только я увидела кусты жасмина на южной стороне дома, я вспомнила, что в тот год стояли сильные морозы, жасмин у нас полностью вымерз. По крайней мере я думала, что кусты погибли, они казались мертвыми. Но весной они ожили.

«А я нет. Жасмин оказался крепче, чем я. Для меня весна так и не наступила. Я не ожила».

— Это начало. Правда? То, что я вспомнила зиму.

— Думаю, да, — сказал он с трудом. — Думаю, это начало.

— Однажды снег покрыл даже верхушки гор, и старшеклассники бросили школу, чтобы подняться наверх и посмотреть на снег, потом они возвращались на машинах по Стейт-стрит, а кучки снега лежали на крыльях автомобилей. Они казались такими счастливыми. Многие из них видели снег впервые.

— Дэйзи!

— Мне всегда казалось, что снег в Калифорнии ненастоящий. Другое дело у нас дома, в Денвере. Там он был частью нашей жизни, причем не всегда приятной. В тот день мне тоже хотелось подняться и посмотреть на снег, как старшеклассникам, чтобы убедиться, что он настоящий, а не какой-нибудь искусственный, наваленный голливудскими аппаратами… Год страшных морозов, ты должен его помнить, Джим. Я заказала тогда машину дров для камина, но и представить себе не могла, что машина дров — это так много, и, когда их привезли, нам было негде их сложить, кроме как на улице под дождем.

Дэйзи страстно хотелось продолжить разговор. Ей казалось, что она сможет убедить его в важности своего замысла, в необходимости его осуществления. Джим больше не пытался ее перебить. Он с облегчением почувствовал, что Адам был прав: ее план нереален. Все, что она смогла вспомнить до сегодняшнего дня, — немножко снега на верхушке гор, старшеклассники, едущие вниз по Стейт-стрит, несколько замерзших кустов жасмина.

 

7. 

Твоя мать поклялась страшной клятвой

никогда не дать нам встретиться,

потому что она стыдится меня

На следующее утро в промежуток между временем ухода Джима на работу и появлением Стеллы она позвонила в контору Пинаты, хотя и не слишком надеялась, что он окажется на месте в такую рань, но после второго гудка трубку сняли, и Дэйзи услышала его голос, встревоженный и подозрительный, словно ему следовало опасаться ранних звонков:

— Да?

— Мистер Пината, это Дэйзи Харкер.

— Доброе утро, миссис Харкер, — голос его прозвучал неожиданно тепло, через секунду она поняла причину, — если вы хотите отменить нашу договоренность, я не имею ничего против. Я не стану предъявлять вам счет, а оставшиеся деньги перешлю по почте.

— Ваши экстрасенсорные способности сегодня утром работают не слишком хорошо, — холодно заметила она. — Я звоню исключительно для того, чтобы перенести место и время нашей встречи — на двенадцать в вашем кабинете вместо здания редакции.

— Почему?

Она сказала ему правду без всякого смущения:

— Вы молоды и привлекательны, и мне не хотелось бы, чтобы люди неверно истолковали нашу встречу.

— Как я понимаю, вы не сообщили семье о том, что наняли меня?

— Нет.

— Какова причина?

— Я пыталась, но мысль о еще одной ссоре с Джимом просто невыносима. Он по-своему прав, но и я права, с моей точки зрения. К чему спорить?

— Он обязательно узнает, — предупредил ее Пината. — Слухи в этом городе распространяются очень быстро.

— Я знаю, но, может быть, к этому времени все выяснится. Вы разрешите…

— Миссис Харкер, я не могу разрешить вашу проблему, крадучись по боковым аллеям парка, пытаясь избежать встреч с вашей семьей и вашими друзьями. Тот день, на котором вы сосредоточили свое внимание, принадлежит не только вам. К нему имеет отношение огромное количество людей, скажем около шестисот миллионов китайцев, если называть лишь некоторых.

— Мне как-то не очень ясно, какое отношение ко всему этому имеют шестьсот миллионов китайцев.

— Да это я так. Неудачная шутка. — Он вздохнул довольно громко.

«Нарочно вздыхает», — подумала она с раздражением.

— Итак, я буду ждать вас ровно в три перед зданием «Монитор-пресс», миссис Харкер.

— Разве принимает решения не тот, кто нанимает себе сотрудника?

— Наниматели, как правило, знают, в чем их проблемы, и имеют, таким образом, право распоряжаться. Я не думаю, что в конкретном случае это относится к вам, только не примите, Бога ради, то, что я говорю, за обиду. Так что, пока у вас не появится каких-то новых идей, мы будем следовать моему плану. У вас есть какие-то свежие соображения?

— Нет.

— Тогда я жду вас сегодня днем.

— Но почему в таком странном месте?

— Потому что нам потребуется помощь официальных инстанций, — пояснил Пината. — Редакция «Монитор» знает о том, что случилось 2 декабря 1955 года, куда больше, нежели вы или я в данный момент.

— Сомневаюсь, чтобы они хранили номера такой давности.

— Ну, не в том смысле, что они предлагают их на продажу. Но каждый выпущенный номер можно получить на микрофильме. Будем надеяться, что мы обнаружим что-нибудь интересное.

Они оба оказались в условленном месте в назначенный час. Пината потому, что пунктуальность стала его привычкой, а Дэйзи из-за необычайной важности для нее этой встречи. Весь день, с самого момента своего звонка Пинате, она испытывала нетерпение и волнение, словно подсознательно рассчитывала на то, что газета распахнет свои страницы и откроет ей нечто чрезвычайно важное. Возможно, в этот день в мире происходило какое-то из ряда вон выходящее событие, и, стоит только ей его напомнить, она вспомнит свою реакцию на него. Оно окажется тем гвоздем, на который она сможет повесить весь свой день, шляпу и пальто, платье и свитер и, наконец, женщину, носившую всю эту одежду.

Часы на башне здания суда отзванивали три, когда Пината подошел к входу в здание «Монитор-пресс». Дэйзи уже стояла рядом с дверью. В своем сером полотняном костюме широкого покроя она выглядела весьма неброско и немодно одетой. Он не знал, оделась ли она так для того, чтобы не привлекать к себе внимания, или это был один из последних фасонов. Он перестал следить за модой после того, как Моника ушла от него.

— Надеюсь, я не заставил вас ждать, — сказал он.

— Нет, нет. Я только что пришла.

— Библиотека на четвертом этаже. Мы можем подняться на лифте, или вы предпочитаете идти пешком?

— Лучше пешком.

— Я знаю.

Казалось, она слегка удивилась:

— Как вы могли это узнать?

— Я видел вас вчера днем.

— Где?

— На Лаурел-стрит. Вы гуляли под дождем. Я решил, что каждый, кто гуляет под дождем так, как вы, должен очень любить ходить пешком.

— Это было случайностью. У меня была конкретная цель.

— Я знаю. Вы жили на Лаурел-стрит с момента вашего замужества в июне 1959 года до октября прошлого года, если уж быть точным.

На этот раз к ее удивлению примешалось раздражение:

— Вы проверяли данные на меня?

— Самые общие сведения. Ничего конкретного.

Он прищурился, глядя на солнце, и потер глаза.

— Полагаю, что дом на Лаурел-стрит принес вам немало приятных воспоминаний.

— Конечно.

— Зачем же пытаться их уничтожить?

Она посмотрела на него так, как смотрят на ребенка, которому приходится раз за разом повторять одно и то же.

— Я даю вам, — сказал Пината, — еще одну возможность изменить свое решение.

— Я отказываюсь.

— Хорошо. Входите.

Они прошли через двустворчатые двери на шарнирах и двинулись вверх по лестнице. Какое-то время они шли словно незнакомые друг другу люди, случайно идущие в одном направлении. Их разделенность была предопределена Дэйзи. Она напомнила Пинате о том, что она сказала ему по телефону — про людей, которые могут подумать совсем не то, если увидят их вместе, поскольку он молод и привлекателен, и как бы ей этого не хотелось. Комплимент, даже если она и не собиралась его ему делать, смутил его. Он не любил, когда хорошо или плохо, но упоминали о его внешности, поскольку считал подобного рода ремарки неуместными.

В юности Пината очень остро переживал то, что он не знает своей расовой принадлежности и не может отождествить себя ни с одной из конкретных этнических групп. Но теперь, став взрослым человеком, он чувствовал, что отсутствие расовой определенности сделало его терпимым ко всем расам. Он был в состоянии воспринимать как брата любого человека, поскольку факты, которыми он располагал, позволяли ему это сделать. Фамилия Пината давала ему возможность легко находить общий язык с испано-американцами и мексиканцами, составлявшими значительную часть жителей их городка, хотя и не была его собственной. Он получил ее от матери-настоятельницы в детском приюте в Лос-Анджелесе, где его оставили.

Время от времени он посещал свой приют. Мать-настоятельница была очень стара, зрение и слух у нее становились все хуже, но разговаривала она по-прежнему как юная говорунья, когда Пината приходил к ней. Он был для нее самым близким из сотен воспитанников, ибо она сама обнаружила его в церкви в канун Рождества и назвала по этой причине Иисусом Пинатой. Поскольку мать-настоятельница постарела, ум ее уже не был гибким и любопытствующим и выбирал давно проторенные дорожки. Самая любимая из них вела в церковь в рождественский вечер тридцать два года назад!

— И там прямо перед алтарем лежал ты, крохотный малютка, весом не более пяти фунтов, завернутый в пеленки и кричащий так, что я подумала, твои легкие сейчас разорвутся. Затем вбежала сестра Мария-Марта. Лицо у нее было белее простыни, словно она никогда не видела новорожденного. Она подхватила тебя на руки и назвала маленьким Иисусом, Господом нашим. Ты сразу же прекратил плакать, будто заблудшая душа, откликающаяся на свое имя, звучащее из чащи. Так мы и назвали тебя Иисусом. Конечно, с таким именем было очень непросто жить, — обычно добавляла она в этом месте со вздохом. — Как хорошо я помню все твои драки! Когда ты стал постарше, то бросался на любого, кто смеялся над твоим именем. Все эти царапины, синяки, выбитые зубы, Бог мой, они становились серьезной проблемой. Большую часть своего детства ты выглядел настоящим дикарем. Иисус — чудное имя, но я ощущала, что нужно принимать какие-то меры. И я попросила совета у отца Стивенса, он пришел и поговорил с тобой. Он спросил тебя, какое имя тебе по душе, и ты ответил: «Стивенс». Прекрасный выбор, нужно сказать. Отец Стивенс был великим человеком.

В этом месте она всегда останавливалась, чтобы высморкаться, объясняя, что из-за смога у нее развился гайморит.

— Точно так же ты мог поменять и свою фамилию. В конце концов, мы выбрали ее лишь потому, что дети во дворе в тот день играли в пинату, подбрасывая перышки. Мы решили проголосовать. Сестра Мария-Марта единственная высказалась против. «Представьте себе, что он Смит, или Браун, или Андерсон», — сказала она. Я возразила, заметив, что в нашей округе очень мало белых, и, уж коли тебе суждено воспитываться среди нас, тебе будет легче прожить Пинатой, а не Брауном или Андерсоном. И я оказалась права. Ты стал прекрасным молодым человеком, которым мы все очень гордимся. Если бы наш добрый отец Стивенс мог увидеть тебя… О Боже! Этот смог с каждым годом становится все хуже. Если бы это была кара Господня, я бы не возражала, но боюсь, что это всего-навсего результат человеческой извращенности.

Извращенность. Это слово напоминало ему о Дэйзи. Она стремительно шла, обогнав его на несколько ступенек, словно на тренировке по спортивной ходьбе. Он догнал ее на четвертом этаже:

— К чему такая спешка? Они работают до половины шестого.

— Я люблю быстро ходить.

— Я тоже, если за мной кто-то гонится.

Библиотека находилась в самом конце искусно выложенного плиткой коридора. Поговаривали, что во всем здании нет ни одной повторяющейся плитки. И хотя никто так и не потрудился проверить, соответствует ли это действительности, слух этот без устали передавали всем туристам во время экскурсий, а они разносили его в письмах и открытках по всей стране.

В крохотной комнатке с табличкой «Библиотека» за столом сидела девушка в очках в роговой оправе и наклеивала вырезки в специальный альбом. Она не обратила на Дэйзи никакого внимания и с любопытством посмотрела на Пинату:

— Чем могу помочь?

— Вы здесь совсем недавно? — поинтересовался Пината.

— Да. Моей предшественнице пришлось уйти с работы. Аллергия на клей, у нее все руки покрылись сыпью. Жуть.

— Да. Печально.

— Она пытается добиться компенсации по нетрудоспособности, но я не уверена, что это распространяется на аллергию. Что вы хотели?

— Мне необходимо посмотреть микрофильм старого выпуска.

— Год и месяц?

— Декабрь пятьдесят пятого.

— На пленке умещаются газеты за полмесяца. Которая половина вас интересует, первая или вторая?

— Первая.

Девушка открыла ключом один из ящичков огромного металлического шкафа, достала микрофильм и вставила его в проектор. Затем она включила его и показала Пинате ручку поворота.

— Крутите ее, пока не дойдете до того дня, который вам нужен. Пленка начинается первого, а кончается пятнадцатого декабря.

— Я понял. Спасибо.

— Если хотите, можете взять стул, — тут девушка впервые посмотрела на Дэйзи, — или два.

Пината принес Дэйзи стул. Сам он остался стоять, держа руку на рукоятке поворотного механизма проектора. И хотя дежурная вернулась на место и явно погрузилась в работу, Пината спросил вполголоса:

— Вам хорошо видно?

— Не очень.

— Закройте ненадолго глаза, пока я не найду нужный день, а то у вас может закружиться голова.

Она зажмурилась и так и оставалась во тьме, пока не услышала его голос, отрывисто произнесший:

— Ну, вот и ваш день, миссис Харкер.

Она по-прежнему сидела закрыв глаза, словно веки окаменели и отяжелели настолько, что она была не в силах их разомкнуть.

— Вы что, не хотите взглянуть на него?

Она открыла глаза и пару раз моргнула, всматриваясь в экран. Заголовки казались бессмысленными: «АФТ и КПП соединились после двадцатилетнего разрыва», «Тело неопознанного человека обнаружено в зарослях у железной дороги», «Федеральный план помощи школе получает поддержку», «Молодой человек признался в двенадцати ограблениях», «Из-за плохой погоды может закрыться аэропорт», «Семьсот человек должны принять сегодня вечером участие в Рождественском параде», «В катастрофе получил серьезные травмы пианист Гизекинг, его жена погибла», «В горных районах ожидаются новые снегопады».

«Снег на горных верхушках, — подумала она, — дети, едущие на машинах по Стейт-стрит, погибший жасмин».

— Не могли бы вы прочесть вот этот замечательный кадр?

— Какой именно?

— Про снег в горах.

— Сейчас. «Те, кто рано встает, сегодня утром получили неожиданный подарок в образе снежного покрова на горных склонах. Лесники на горных участках сообщают, что толщина снежного покрова превысила десять сантиметров и, скорее всего, увеличится в течение ночи. Старшие классы городских и частных школ были освобождены от занятий, чтобы учащиеся могли подняться в горы и воочию увидеть, многие из них впервые, настоящий снег. Ущерб урожаю цитрусовых…»

— Я помню, — перебила она его, — как на крыльях автомобилей, на которых ехали школьники, лежал снег.

— Я тоже.

— Ярко и отчетливо?

— Да. Это был настоящий парад.

— Почему же мы оба помним о таком пустяке?

— Я думаю, потому, что это было довольно необычное событие, — ответил Пината.

— Настолько неожиданное, что могло случиться один-единственный раз?

— Возможно, но я в этом не уверен.

— Постойте! — Она повернулась к нему, щеки запылали от возбуждения. — Это должно было произойти один-единственный раз. Разве вы не видите? Школьников не отпустили бы с занятий во второй раз. У них бы уже была возможность до этого посмотреть на снег. Школа не стала бы отпускать учащихся с занятий, если бы снег шел второй, или третий, или четвертый раз.

Логика ее ответа удивила и одновременно убедила его.

— Согласен. Но почему все это имеет для вас такое значение?

— Потому что это первое реальное событие, которое я вспомнила, единственное, что отделяет этот день от остальных. Если я увидела школьников и вереницу машин, значит, я должна была быть в нижнем городе, возможно, приехала туда, чтобы пообедать с Джимом. И все же я никак не могу вспомнить, чтобы Джим был со мной или моя мать. Я думаю, я почти уверена, что была одна.

— А где вы находились, когда увидели ребят? Шли по улице?

— Нет, мне кажется, я была в каком-то месте и выглядывала из окна.

— В ресторане, в магазине? Где вы обычно делали покупки в те дни?

— Продукты в гастрономе «Фэрвэй», вещи в универмаге «Девольф».

— Ни один из этих магазинов не располагается на Стейт-стрит. А где вы больше всего любили обедать?

— «Медный чайник». Это кафетерий в одном из кварталов.

— Давайте на мгновение предположим, — сказал Пината, — что вы обедали в «Медном чайнике» одна. А часто вы ездили в нижний город и обедали в одиночестве?

— Иногда. В те дни, когда я работала.

— Вы работали?

— Я работала на добровольных началах в городской клинике, в службе семейной помощи. Я работала там во второй половине дня по вторникам и пятницам.

— Второго декабря как раз была пятница. Вы были на работе в этот день?

— Не помню. Я не могу даже сказать, работала ли я еще в это время. Я ушла, поскольку не слишком хорошо управлялась с деть… — она запнулась, — с пациентами.

— Вы хотели сказать — с детьми?

— Это имеет какое-то значение?

— Возможно.

Она покачала головой.

— Моя работа все равно не имела никакого значения. У меня ведь нет специальной подготовки. В основном я сидела с детьми, родители которых пришли на обследование. Кое-кто приходил по собственному желанию, кто-то по постановлению суда или отдела по надзору над условно освобожденными.

— Вам не нравилась ваша работа?

— Что вы, наоборот. Она мне очень нравилась! Мне только не хватало опыта. Я не могла обращаться с детьми. Мне было их так жалко, я принимала все близко к сердцу. Дети, особенно дети в тех семьях, где родители приходят на обследование в клинику, нуждаются в более строгом и бесстрастном подходе. Так что, — добавила она с печальной улыбкой, — если б я не ушла, они, скорее всего, меня уволили бы.

— С чего вы это взяли?

— Да так. У меня просто сложилось впечатление, что я была скорее помехой, нежели могла оказать какую-то помощь, и в следующий раз я просто не пришла.

— В следующий раз после чего?

— После, — она запнулась, — после того как я почувствовала, что мешаю.

— Но это впечатление должно было сложиться у вас после чего-то определенного, или вы не стали бы говорить «в следующий раз».

— Я вас не понимаю.

«Нет, Дэйзи, детка, — подумал он, — ты меня прекрасно понимаешь, но только не хочешь идти по тому пути, который я тебе предлагаю. Боишься шишек. Что ж, это твой путь, и я не виноват, что здесь так много рытвин».

— Я вас не понимаю, — повторила она снова.

— Ладно, неважно.

По ее лицу было видно, что она испытала облегчение, словно он предложил ей какой-то легкий выход.

— Я не совсем понимаю, что может значить подобный пустячок, если я не совсем уверена, что работала в это время в клинике.

— Мы можем это проверить. Они хранят все документы, и у меня не должно быть никаких проблем с получением необходимой информации. Чарлз Олстон, директор клиники, мой старый приятель. У нас уйма общих клиентов — когда они поднимаются наверх, то имеют дело с ним, когда летят вниз — со мной.

— Вам будет нужно назвать мое имя?

— Конечно. Как еще…

— Нельзя ли придумать что-нибудь другое?

— Послушайте, миссис Харкер. Если вы работали в клинике, то должны знать, что их архив не имеет открытого доступа. Если мне нужна информация, я спрашиваю мистера Олстона, и он решает, давать мне ее или нет. Как еще выяснить, работали вы в конкретную пятницу или нет, если я не назову ваше имя?

— Ладно, хотя я бы предпочла, чтобы имя не называлось.

Она медленно собирала в складки край серого жакета, затем тщательно его разгладила и начала все сначала.

— Джим сказал, что я не должна устраивать демонстраций. Его очень заботит общественное мнение. Он должен был его учитывать, — здесь она сделала неуловимое движение головой, стараясь как бы защитить своего мужа от обвинений, — чтобы подняться туда, где он теперь находится.

— И где он теперь находится?

— На гребне успеха, думаю, что вы сказали бы именно так. Много лет назад, когда у него вообще ничего не было, Джим все для себя определил: как он будет жить, какой у него будет дом, сколько денег будет зарабатывать и даже какую жену себе подберет, — ему и двадцати не было, а у него уже все было расписано.

— И все получилось?

— В основном.

«Кроме одного. Не получилось и никогда не получится. Он хотел двух мальчиков и двух девочек».

— Могу я поинтересоваться, что расписывали вы, миссис Харкер?

— У меня нет такой привычки. — Она опустила глаза на проектор. — Не продолжить ли нам смотреть газету?

— Хорошо.

Он повернул ручку, и на экране появились заголовки следующей страницы: «Джон Кендрик, вооруженный преступник, усиленно разыскивавшийся ФБР, арестован в Чикаго», «Девять человек погибли в Калифорнии в день борьбы за безопасность на дорогах», «Процесс по убийству Элботта продолжается в Сан-Франциско», «Женщина в Дублине отметила свое стодесятилетие», «Повышение уровня морского прилива привело к разрушению нескольких домов на побережье Редондо», «Деятели образования в Сакраменто обсуждают судьбу городского колледжа», «В Джорджии 2000 студентов устроили беспорядки из-за расовых запретов при игре в кегли».

— Никаких намеков? — спросил Пината.

— Нет.

— Что ж, попробуем посмотреть местные новости: «Американские журналистки дали Рождественский обед», «Гильдия Святой Троицы устроила благотворительную распродажу», «Берт Паттерсон отметил свое тридцатилетие», «Был одобрен контракт на производство работ по углублению залива», «На Колинз-стрит задержан вуаерист», «Коккер-спаниель покусал четырехлетнего ребенка, собака приговорена к двухнедельному содержанию под замком», «Женщина по имени Хуанита Гарсиа, двадцати трех лет, приговорена к условному заключению за неисполнение материнских обязанностей по отношению к пяти собственным детям, которых она заперла в комнате на время, пока обходила бары в западной части города», «Городской совет направил в комиссию по водоснабжению обращение…»

Он прервал чтение. Дэйзи отвернулась от проектора, издав звук, который можно было принять за свидетельство того, что ей скучно. Но скучающей она явно не выглядела. Скорее, она казалась рассерженной. Губы плотно сжаты, на щеках красные пятна, словно она получила несколько абсолютно беззвучных и невидимых, но увесистых пощечин. Реакция ее озадачила Пинату: неужели она злилась на городской совет или на комиссию по водоснабжению? Или Дэйзи боялась собак, вуаеристов, тридцатилетних годовщин?

— Не хотите ли продолжить, миссис Харкер?

По движению головы было невозможно понять, согласна она продолжать или нет.

— Кажется, это совершенно бесполезно. Я хочу сказать, какое мне дело, был или не был вынесен условный приговор женщине по имени Хуанита Гарсиа.

Она произнесла слова необычайно страстно, словно Пината обвинил ее в том, что она сама принимала участие в деле миссис Гарсиа.

— Откуда я могу знать подобную женщину?

— Через вашу работу в клинике, например. Если верить газетному отчету, одним из условий двухлетней отсрочки приговора миссис Гарсиа было получение ею психиатрической помощи. Поскольку у нее уже было пять детей и она ожидала шестого, а ее муж служил рядовым в Германии, вряд ли она могла позволить себе частного психиатра. Значит, она могла лечиться только в клинике.

— Нет никаких сомнений, что ваши доводы весьма убедительны. Но со мной это никак не связано. Я никогда не встречала миссис Гарсиа ни в клинике, ни где-нибудь еще. Как я вам уже говорила, моя работа была связана с детьми пациентов, а отнюдь не с самими пациентами.

— Тогда, возможно, вы знали детей миссис Гарсиа. Их у нее пятеро.

— Что вы так вцепились в эту фамилию?

— У меня сложилось впечатление, что она для вас имеет какой-то смысл.

— Но я ведь уже ответила вам, что никакого смысла она не имеет. Верно?

— Да. Несколько раз.

— Вы обвиняете меня в том, что я вам лгу?

— Нет, не совсем мне, — ответил Пината. — Но нельзя исключить возможность, что, не осознавая того, вы лжете самой себе. Подумайте об этом, миссис Харкер. Ваша реакция на это имя была чересчур эмоциональной.

— Возможно, я чересчур эмоционально реагировала. Или вы чересчур эмоциональны в своей интерпретации моего поведения.

— И это могло быть.

— Не могло, а было.

Она поднялась с места и прошла к окну. В ее движениях чувствовалось одновременно негодование и желание убежать. Пинате показалось, что она приказала ему заткнуться и оставить ее в покое. Но он не собирался делать ни того, ни другого.

— Проверить миссис Гарсиа будет несложно, — заметил он. — В полиции на нее имеется досье, так же как и в управлении по контролю над условно осужденными, и, вполне возможно, у Чарлза Олстона в клинике.

Она повернулась к нему лицом, во взгляде ее царила усталость.

— Как бы мне хотелось убедить вас в том, что я никогда не слышала об этой женщине. Мы живем в свободной стране, вы можете проверить любое имя в телефонном справочнике, если у вас есть такое желание.

— Вполне возможно, что мне придется поступить именно так. Ведь у меня не слишком много фактов для того, чтобы продолжать расследование. Единственное, что у меня есть по 2 декабря 1955 года, — это то, что в горах шел снег, а вы обедали в кафетерии в нижнем городе. Кстати, а как вы туда добрались?

— Должно быть, я приехала на машине. У меня была своя.

— Марка?

— Старый «олдсмобиль» с открывающимся верхом.

— А как вы обычно ездили, подняв или опустив верх?

— Опустив. Но я не понимаю, какое это имеет значение?

— Когда мы с вами не знаем, что именно для вас важно, любая деталь может иметь значение. Нельзя с уверенностью сказать, что именно разбудит вашу память. Например, в ту пятницу было холодно. Может, вы сможете вспомнить, как поднимали верх автомобиля. А может, у вас были какие-то проблемы с зажиганием?

Она посмотрела на него с искренним изумлением:

— Похоже, я помню, что у меня были проблемы с включением мотора. Но, может быть, я так решила только потому, что вы мне об этом сказали. Вы об очень многом говорите так, будто знаете наверняка. Как ют об этой женщине по фамилии Гарсиа. Вы ведь уверены, что я знаю или знала ее.

Она снова села и начала собирать в кулак край жакета.

— Если бы я ее действительно знала, с чего мне об этом забывать? У меня бы не было никаких причин забывать подругу или даже случайного знакомого. К тому же я недостаточно сильный человек, чтобы иметь врагов. Тем не менее вы кажетесь настолько уверенным в этом.

— Казаться уверенным и быть уверенным — разные вещи, — заметил Пината с легкой улыбкой. — Я совсем не уверен в этом, миссис Харкер. Просто я увидел соломинку и схватился за нее.

— И продолжаете за нее держаться?

— Пока не увижу что-нибудь более удобное.

— Как мне хочется вам помочь. Я пытаюсь, я правда пытаюсь.

— Ну, не надо уж так напрягаться. Может быть, на сегодня нам следует закончить. Вам хватит?

— Думаю, да.

— Так что вам лучше вернуться домой, на гребень успеха.

Она встала и сразу почувствовала, как онемело тело.

— Зря я вам рассказала о муже. Похоже, это вас развлекает.

— Напротив. Чрезвычайно угнетает. Я тоже писал на доске кое-какие планы.

«Один из них только что был приведен в исполнение, — подумал Пината. — План под названием „Джонни“. Так что единственная причина, по которой я взялся прослеживать этот твой распрекрасный день, заключается в том, что Джонни необходимо выпрямить зубы, а вовсе не в том, что ты сидишь на горшке с золотом на самом гребне успеха».

Он перемотал микрофильм назад, а затем выключил диапроектор. К нему заспешила девушка в очках, в глазах ее стояли испуг и тревога, словно она опасалась, что он сломает аппарат или по крайней мере убежит с микрофильмом.

— Позвольте мне, — сказала она. — Микрофильмы имеют большую ценность. Перед нашими глазами проходит и обретает форму, так сказать, сама история. Вы нашли, что искали?

— Нашли? — Пината взглянул на Дэйзи.

— Да, — ответила она. — Большое спасибо.

Пината открыл перед ней дверь, и она медленно и бесшумно вышла в коридор, опустив голову, словно изучая плитки пола.

— Нет ни одной одинаковой, — заметил он.

— Простите, не поняла.

— Плитки пола. Во всем здании нет двух одинаковых.

— Да?

— Когда-нибудь, после того как мы разделаемся с этим вашим проектом и вам захочется новых развлечений, можете прийти сюда и проверить, так ли это на самом деле.

Он сознательно шел на то, чтобы вызвать в ней возмущение, предпочитая открытую враждебность этому неожиданному погружению в себя, но было совсем неясно, расслышала ли она его, помнила ли о том, что он рядом. Похоже, она думала, что он уже убежал к себе в кабинет или все еще оставался в библиотеке, разглядывая микрофильм. Ему показалось, что она вычеркнула его из собственной жизни.

Когда они вышли к фасаду, часы на башне здания суда, стоявшего через дорогу, пробили четыре. Звук вернул ее к жизни.

— Мне нужно поторопиться, — сказала она.

— Зачем?

— Кладбище закроется через час.

Он раздраженно уставился на нее:

— Вы что, собираетесь принести к себе цветочки?

— Всю неделю, — продолжала она, не заметив вопроса, — с самого понедельника я пыталась набраться сил и смелости, чтобы пойти туда. Вчера я снова видела свой сон: море, утес, Принц и могила с моим именем на плите. Я больше не могу выносить ночной кошмар, я должна убедиться, что всего этого нет в действительности.

— И как же вы собираетесь все это проделать? Будете бродить и читать имена на могилах?

— В том, чтобы бродить, нет никакой необходимости. Я довольно хорошо знаю кладбище, я часто бываю там с Джимом и мамой — у Джима там похоронены родители, а у мамы двоюродная сестра. Я совершенно точно представляю себе, что я должна искать и где, поскольку во всех моих снах присутствует один и тот же памятник — грубо отесанный, неполированный, серого цвета крест, высотой метра в полтора; и каждый раз он стоит в одном и том же месте, на краю утеса, под смоковницей. Единственная смоковница в этой местности, она даже обозначена на картах для моряков.

Пината плохо представлял себе, как выглядит эта смоковница, к тому же он не был моряком и ни разу не посещал кладбище, но ему хотелось ей поверить. Казалось, что она уверена в приводимых фактах. «Значит, она знакома с тем местом, о котором говорит, — подумал он, — она часто там бывала. Ее сон появился не из пустоты. Место действия реально, возможно, реальна даже могила».

— Пожалуй, будет лучше, если я отправлюсь с вами.

— Зачем? Мне уже не страшно.

— Ну, скажем, мне тоже любопытно посмотреть.

С подчеркнутой осторожностью он коснулся ее рукава, словно опытный наездник, направляющий в нужную ему сторону прекрасно обученную, но нервную лошадь, которая собьется, если слишком на нее надавить:

— Моя машина поблизости. На Пьедра-стрит.

 

8. С самого начала она стыдилась не только меня, но и себя

Металлические ворота кладбища были рассчитаны, казалось, на гигантов. Заросли деревьев прикрывали почти четырехметровый металлический забор — розовые цветочки так невинно свисали с его острых наконечников, выгладывая из-под листочков, края которых были острее, чем колючая проволока. Между улицей и оградой высились ряды деревьев с серебристыми листьями, напоминавшими доллары. Они сыпали их вниз, как обезумевшие игроки швыряют монеты за карточным столом.

Сложенная из серого камня сторожка напоминала миниатюрную тюрьму, те же зарешеченные окна, та же железная дверь с висячим замком. Дверь и замок были тронуты ржавчиной, словно привратник давным-давно пропал в другой стороне кладбища. Столетние деревья, достаточно простоявшие на свете, чтобы уже приблизиться к концу своей земной жизни, высились по обе стороны дорожки к часовне, между ними сновали готовые запеть или улететь райские птицы.

В отличие от сторожки часовня была разукрашена яркой мексиканской плиткой, из открытых дверей громко и весело лилась органная музыка. В глубине виднелся органист. Чувствовалось, что он играет исключительно для себя. Похоже, отпевание только что завершилось и он задержался, чтобы немного поупражняться или отогнать стойкую череду призраков.

В воздухе чувствовались сгущающиеся сумерки, подступающий туман. Дэйзи застегнула свой жакет на все пуговицы, натянула на руки белые перчатки. Это были очень красивые перчатки из нейлона и льна, но сейчас ей казалось, что такие же перчатки на руках у тех, кто несет гроб с телом покойника. Она немедленно сорвала бы их и запихала в сумочку, если бы не боялась, что Пината заметит ее жест и даст ему свое объяснение. Он слишком быстро и уверенно объяснял все увиденное, и по крайней мере в одном случае неверно. У нее мелькнула мысль, что она не знает никого по имени Хуанита, только героиню старой песни, которую они пели в детстве, — «Нита, Хуанита, спроси свое сердце, нужно ли нам расставаться».

Она стала напевать ее про себя, не осознавая, что поет ее без слов вслух. Пината прислушался и, узнав мелодию, задал себе вопрос, почему она так его растревожила. В ней были какие-то слова. Да. «Нита, Хуанита, спроси свое сердце, нужно ли нам расставаться»… Вот оно. Так звали официантку в кафе «Велада», которую Филдинг «спасал» от собственного мужа. Конечно, это могло быть и, возможно, было простейшим совпадением. Но если даже это не было совпадением и Нита Донелли и Хуанита Гарсиа была одной и той же женщиной, это значило всего-навсего: она развелась с Гарсиа и вышла замуж за Донелли. Она была из тех женщин, кто всегда ищет работу в местах вроде «Велады», а Филдинг частенько посещал такого рода заведения. Ничего удивительного, что дорожки их пересеклись. Что же касается стычки с мужем женщины, то Филдинг наверняка ее не планировал. Он сообщил полиции после своего ареста, что никогда не видел ее раньше, обычная женщина в расстроенных чувствах, которой он пришел на помощь исключительно из глубокого уважения, испытываемого к представительницам прекрасного пола. Это было как раз то, на что Филдинга вполне хватало под воздействием винных паров.

Они подъехали к развилке дорог, на самом верху плоского холма, служившего местом для кладбища, Пината затормозил и повернулся к Дэйзи:

— Есть какие-нибудь новости от вашего отца?

— Нет. Нам нужно повернуть направо прямо здесь. Мы едем в западную часть кладбища.

— Та официантка, из-за которой ваш отец ввязался в драку, ее звали Нита. Вполне возможно, ее полное имя Хуанита.

— Я знаю. Мне сказал об этом отец, когда звонил и просил денег. Еще он сказал, что не знал ее раньше. Молодая симпатичная женщина с нелегкой жизнью. Вот и все. Вы ему не верите?

— Почему не верю? Верю.

— Так что же тогда?

— Так, ничего. — Пината пожал плечами. — Просто подумал, что лучше об этом сказать вам.

— Ну какой он все-таки дурак, — в голосе ее звучало не только осуждение, но и мягкая грусть и печаль. — Неужели он так никогда и не поймет, что невозможно войти в убогую кафешку, подцепить там официантку и обойтись без скандала? Его ведь могли искалечить и даже убить.

— Да нет. Он крепкий мужик.

— Крепкий? Мой отец? — Она покачала головой. — Если бы это было так на самом деле. Он как кисель.

— Мой опыт подсказывает, что такого рода люди могут быть очень крепкими. Все зависит от возраста.

Она сменила тему разговора, показав рукой за окно:

— Вон там у утеса стоит смоковница. Отсюда можно увидеть ее верхушку. Это самый выдающийся экземпляр — крупнейший в нашем полушарии. Так говорит Джим, он фотографировал это дерево десятки раз.

Пината завел мотор и поехал дальше, стараясь придерживаться установленной здесь скорости — двадцать километров в час, хотя больше всего ему хотелось на полном ходу проскочить это проклятое место, послав к черту «Дэйзи, детку» и ее дерево. Подстриженные газоны, разрастающиеся во все стороны деревья и кустарники слишком уж не соответствовали тому, что было под ними. «Кладбище должно походить не на парк, — подумал он, — а скорее на пустыню: только серые и коричневые краски, камень и песок и только кактусы, которые выглядят живыми лишь раз в году, в период цветения».

Большинство посетителей уже ушли. Молодая женщина в черном поправляла букет гладиолусов у бронзовой таблички с именем покойника, двое ее детей в футболках и джинсах играли в прятки между могил и склепов. Метрах в ста от нее четверо рабочих в комбинезонах забрасывали землей недавно выкопанную могилу. Зеленое покрывало, которое должно было имитировать траву, было откинуто в сторону от обнажившейся в почве разверстой раны, и землекопы без устали вонзали в землю лопаты. Седовласый старик сидел на стоящей рядом скамейке и смотрел на то, как падает земля, погруженный в глубокую скорбь.

— Я рада, что вы поехали со мной, — неожиданно сказала ему Дэйзи. — Если бы я была одна, то обязательно бы перепугалась или впала в тоску.

— Но почему? Вы ведь бывали здесь и раньше.

— Визиты сюда никогда не производили на меня особого впечатления. Когда я приезжала сюда с Джимом и мамой, это напоминало скорее участие в торжественном обряде, ритуале, который для меня совершенно ничего не значил. Да и не мог ничего значить. Ведь я никогда в жизни не встречала ни двоюродную сестру мамы, ни родителей Джима. Люди не могут восприниматься мертвыми, если вы не видели их живыми. Все это казалось ненастоящим: цветы, слезы, молитвы.

— Какие слезы?

— Моя мать плачет очень легко.

— Даже над двоюродной сестрой, дальней родственницей, умершей так давно, что вы ее даже не встречали?

Дэйзи наклонилась вперед со вздохом, трудно сказать, был ли это вздох нетерпения или тревоги.

— Они воспитывались вместе в детстве, в Денвере. Ну и, кроме того, я думаю, что плакала она вовсе не о ней. Это были слезы по прошедшей жизни в целом. Слезы по прошлому.

— Вас специально приглашали на эти экскурсии мать и муж?

— Зачем? И какое отношение это имеет к происходящему сейчас?

— Да так. Я просто спросил.

— Меня приглашали. Джим считал, что мне подобает сопровождать его, а маме было удобно опираться на меня, хотя она не так уж часто это делала. И мне, пожалуй, было приятно — чувствовать себя достаточно сильной, по крайней мере кто-то мог на меня опереться, особенно моя мать.

— А где похоронены родители Джима?

— На западном участке.

— Где-нибудь поблизости от того места, куда мы направляемся?

— Нет.

— Вы говорили, что ваш муж часто фотографировал смоковницу?

— Да.

— А вы при этом присутствовали?

— Да.

Они подъезжали к утесу, шум камней под колесами напоминал рев ветра, налетающего время от времени на далекий лес. Камни загрохотали еще громче, и они увидели смоковницу, огромную зеленую крону, ширина которой была равна двум ее высотам. Глянцевые, с кожистой поверхностью листья с обратной стороны отсвечивали коричневым цветом, словно они, как замок и железные ворота входа, были тоже тронуты ржавчиной на морском воздухе. Ствол и большие ветви напоминали мраморно-серые фигуры человекообразных существ, неразрывно сплетенных в любовном экстазе. Под самим деревом могил не было, поскольку отдельные его корни вылезли из-под земли наружу. Памятники начинались в стороне от него, здесь были все возможные формы и размеры, треугольники и четырехугольники, кресты и колонны, полированные и неполированные, серые, белые, черные, розовые, но только один из них полностью соответствовал тому описанию, которое дала Дэйзи.

Пината увидел его, как только вылез из машины. Это был грубо отделанный, серого камня крест примерно в полтора метра высотой.

Увидела его и Дэйзи. На лице ее отразилась смесь удивления и ужаса:

— Он здесь. Он — настоящий.

Он был удивлен куда меньше. Похоже, все, что ей приснилось, было настоящим. Он бросил быстрый взгляд на край утеса, как будто оттуда вот-вот должна была выскочить и начать выть собака по имени Принц.

Дэйзи вышла из машины и стояла, опершись на крышку капота, то ли просто облокотившись, то ли пытаясь согреться.

— Я не вижу с такого расстояния имени на плите, — сказал Пината. — Пойдемте, посмотрим поближе.

— Я боюсь.

— Миссис Харкер, бояться вам совершенно нечего. Все ясно. Вы видели эту конкретную плиту на этом самом месте в один из своих визитов сюда. По какой-то причине она произвела на вас впечатление и заинтересовала, вы запомнили ее, и она всплыла в вашей памяти.

— С какой стати она должна была производить на меня впечатление?

— Здесь единственное объяснение. Памятник выглядит очень дорогим и качественно сделанным. А может быть, он напомнил вам о старом, тронутом временем кресте из старого псалма. Но вместо того, чтобы стоять здесь и заниматься теоретическими выкладками, почему бы нам не подойти и не проверить факты?

— Факты?

— Естественно, ведь самое важное для нас то, — сухо пояснил Пината, — чье имя выбито на плите.

В какое-то мгновение ему показалось, что она вот-вот кинется к воротам. Но вместо этого Дэйзи выпрямилась, тряхнула головой и переступила через небольшой газон, двинувшись по дорожке, которая шла вокруг смоковницы, в нескольких метрах от ее ствола. Она шла к кресту быстрым шагом, будто старалась стремительным движением подавить подступавший к сердцу страх.

Она почти дошла до места, как вдруг споткнулась и упала на колени. Пината догнал ее и помог встать на ноги. На юбке остались пятна от травы, острые колючки репейника.

— Это не мое имя, — прошептала она. — Слава тебе, Господи, не мое.

На полированном прямоугольнике в центре креста виднелись буквы:

КАРЛОС ТЕОДОР КАМИЛЛА

1907–1955

Ее реакция подсказала Пинате, что в этом имени для Дэйзи ничего не было, кроме того, что это было не ее имя. На лице ее появилось выражение большого облегчения и некоторого смущения, как у ребенка, включившего свет и обнаружившего, что привидение оказалось не чем иным, как старым пальто или раздувшейся от ветра шторой. Впрочем, маленький призрак так и остался, хотя она, похоже, его не заметила, — год смерти Камиллы. Возможно, с того места, где она стояла, разглядеть цифры было трудно; по тому, как его спутница вела себя в библиотеке, он предположил, что у нее близорукость, о чем она либо не знала, либо не желала в этом признаваться.

Он сделал шаг вперед и встал перед плитой, загородив ее, чтобы она ничего не увидела, даже если подойдет ближе. Пината почувствовал себя не слишком уютно, стоя на гробе незнакомца, прямо в том месте, где должно было быть или было его лицо. Карлос Камилла. Интересно, как он выглядел? Брюнет, конечно же. Мексиканское имя. На этом кладбище мексиканцев почти не хоронили. Тому были две причины: первая — цены на землю, вторая — католическая церковь не освящала эту землю. И очень немногие из них имели такие изысканные памятники.

— Я так рада, что это не мое имя, — призналась Дэйзи, — что испытываю чувство вины. Ничего не могу поделать.

— Совсем ни к чему чувствовать себя виноватой.

— Наверное, так и было, как вы сказали. Я увидела памятник, и по какой-то причине он запал мне в память — может быть, из-за имени. Камилла. Очень красивое имя. Что оно значит?

— Кушетка, кровать небольшого размера.

— Да. Оно уже не кажется таким красивым, если знаешь, что оно обозначает.

— Точно так же, как и у многих других вещей.

Пелена тумана медленно опускалась со стороны побережья. Бесформенными клоками он летел над лужайками, повисал кусками шифона между листьями смоковницы. Пината подумал о том, как мирно и спокойно спит Камилла, когда корни огромного дерева безжалостно растут сквозь его последнее пристанище.

— Ворота скоро закроются, — сказал он. — Нам пора.

— Хорошо.

Она пошла к машине. Он подождал, пока Дэйзи пройдет вперед, и только потом пошел за ней. Ему было неловко за свой обман. О том, что обмануть ее не удалось, он узнал только в машине, когда она неожиданно произнесла:

— Камилла умер в 1955 году.

— Как и множество других людей.

— Мне хотелось бы знать точную дату, просто из любопытства. Они должны хранить такого рода записи в книге актов — за часовней находится контора с табличкой «Директор», а домик смотрителя в восточной части неподалеку.

— Я начал надеяться, что вы решили бросить все это.

— С какой стати? Ведь, если хорошенько подумать, ничего не изменилось.

Он повторил про себя эту мысль. Действительно ничего не изменилось, менее всего установки в мозгу «Дэйзи, детки».

Кабинет директора был уже закрыт, но в домике смотрителя горел свет. В окно гостиной Пината увидел пожилого толстяка в подтяжках, смотревшего телевизор: два ковбоя без устали палили друг в друга из-за камней. И ковбои, и камни были точь-в-точь такими же, какие Пината помнил из собственного детства.

Он нажал на дверной замок. Старик вскочил на ноги и зигзагами помчался по комнате, словно уворачиваясь от пуль. Бросив украдкой взгляд на окно, он выключил телевизор и побежал, чтобы открыть дверь.

— Я его практически не смотрю, — проговорил он с одышкой, как бы извиняясь. — Мой зять Гарольд не одобряет, говорит, что вся эта стрельба отражается на моем сердце.

— Вы смотритель?

— Нет. Смотритель мой зять Гарольд. Он у зубного врача, взял отгул из-за своей челюсти.

— А вы бы не могли мне кое-что подсказать?

— Могу только попытаться. Меня зовут Финчли. Входите и закройте за собой дверь. Этот туман забивает мне легкие. Иногда даже не могу дышать по вечерам. — Он скосил взгляд в сторону машины. — Может быть, эта леди тоже придет сюда с улицы?

— Да нет.

— У нее, наверное, очень хорошие легкие. — Старик закрыл дверь. Крохотная, уютная гостиная была жарко натоплена и пахла шоколадом. — Вы ищете чью-то конкретную мо… место упокоения? Гарольд говорит, что ни в коем случае нельзя говорить «могила», это очень не нравится клиентам, но я все время забываю. Здесь у меня карта всего кладбища, точно отмечено, кто где похоронен. Вам это нужно?

— Не совсем. Я знаю, где похоронен этот человек, но мне нужны кое-какие сведения о времени и обстоятельствах смерти.

— Где он похоронен?

Пината показал место на карте, Финчли вздохнул и неодобрительно покачал головой.

— Плохое место. Весенние ручьи каждый год подмывают утес, а туристы, приходящие поглазеть на это огромное дерево, растущее день ото дня, все время вытаптывают траву. Люди покупают здесь участки из-за вида, а какой может быть вид, если уж помер? Я, когда помру, хочу лежать тихо и спокойно, без всяких там старых огромных деревьев и без всяких приливов и этих потоков, которые достанут до самой шкуры… Как его звать-то?

— Карлос Камилла.

— Мне придется проверять по картотеке, и я не уверен, что смогу отыскать ключ от кабинета.

— Вы могли бы попытаться.

— Вообще-то я не уверен, что мне следует это делать. До закрытия кладбища осталось чуть-чуть, а мне еще надо поставить на плиту ужин. Отгул или не отгул, но Гарольд любит поесть, и к тому же поесть плотно, так же как и я сам. Все эти мертвецы, они меня нисколько не заботят. Когда приходит время закрытия, я закрываю дверь и не вспоминаю о них до самого утра. Они не мешают мне ни спать, ни есть.

При последних словах он неожиданно рыгнул, но негромко и деликатно, будто проглотил, не осознав этого, толику своего испуга.

— Кроме того, Гарольду может не понравиться, что я рылся в его картотеке. Эта картотека для него очень важна. Она такая же, как в конторе у директора. По этому сразу видно, как директор уважает Гарольда.

Пината начал подозревать, что Финчли тянул резину вовсе не потому, что не мог найти ключ или боялся им воспользоваться, скорее всего, он был не слишком силен в грамоте.

— Найдите ключ, — предложил он старику, — а я помогу вам отыскать фамилию.

На лице Финчли появилось облегчение, тяжесть принятия решения была сброшена с его плеч:

— Так вот будет лучше. Верно?

— Это потребует не больше минуты. Потом вы сможете включить телевизор и досмотреть программу.

— По правде сказать, я не очень-то разобрался, кто из них плохой, а кто хороший. Как там звали этого человека?

— Камилла.

— Ку…

— Ка-мил-ла.

— Запишите на бумажке так, как пишут на карточках. Идет?

Пината записал, и старик, взяв листок, выбежал из комнаты с такой скоростью, словно ему вручили палочку в эстафете до самой границы, где злодеи перестреливались с положительными героями.

Не прошло и минуты, как он вернулся, поставил на столе ящик с карточками и включил телевизор, в ту же секунду полностью отключившись от внешнего мира.

Пината склонился над ящиком. Карточка с именем Карлос Теодор Камилла не содержала практически никакой информации: техническое описание места захоронения и имя директора похоронного бюро — Рой Фондеро. В графах «Ближайшие родственники» и «Адрес» стоял прочерк. Родился 3 апреля 1907 года, умер 2 декабря 1955 года.

«Совпадение, — подумал он. — Чистейшей воды совпадение. Дата самоубийства Камиллы была просто каким-то сумасшедшим совпадением. В конце концов, шансы были один к тремстам шестидесяти пяти. Вещи куда более редкие, чем эта, случаются каждый день».

Но он сам себе не верил и знал, что Дэйзи не примет его аргументов. Все дело было в том, говорить ли ей правду, и если нет, то как соврать поубедительнее. Ее не так-то просто обмануть. Слух молодой женщины легко улавливал любую фальшивую ноту, а видела она куда лучше, чем он думал.

Неожиданно у него появилось новое тревожное предчувствие: что, если Дэйзи знала, когда и как умер Камилла, что, если она придумала всю эту историю со снами только для того, чтобы заинтересовать его делом Камиллы, не раскрывая свое знакомство с ним? Нет, все-таки подобное предположение казалось невозможным. Единственной ее реакцией на увиденное имя было чувство глубокого облегчения оттого, что оно не ее; он не увидел на ее лице ни каких-то серьезных переживаний, ни смущения, ни особой вины по поводу собственной радости в связи с тем, что могильный камень принадлежал не ей, а Камилле. Кроме того, он никак не мог придумать убедительной причины, по которой Дэйзи понадобилось бы выбирать столь непростой путь для достижения своей цели. Он подумал, что Дэйзи была обыкновенной жертвой, а никак не создателем этих обстоятельств. Она не планировала и, по-видимому, никак не могла планировать ту цепь событий, которая привела к их первой встрече: арест отца, залог, ее приход к нему в контору. Если кто что и планировал, то это был Филдинг, но и это вызывало обоснованные сомнения. Филдинг казался неспособным заглядывать в будущее дальше, чем на одну секунду или на одну бутылку.

«Ладно, — с раздражением подумал он. — Никто ничего не планировал. Дэйзи приснился сон, и все. Дэйзи приснился сон».

— Большое спасибо, мистер Финчли.

— А?

— Благодарю вас за то, что вы дали мне ознакомиться с картотекой.

— Бог мой, ты только погляди! Ему всадили пулю прямо в пузо. Уж я-то с самого начала знал, что он и есть главный бандит, вот этот, в черной шляпе. Всегда можно определить, кто есть кто, по глазам лошади. Если у нее злое и хитрое выражение на морде, то можно ставить на то, что на ней сидит злой и хитрый мерзавец. Ну да вот он и получил свое, да, сэр, получил. — Финчли оторвался от экрана: — Фильм закончился. Должно быть, пять часов. Вам лучше отправляться, пока Гарольд не вернулся и не запер ворота. Со своими зубами, и отгулом, и всем прочим он не больно-то будет в настроении. Он честный парень, — добавил Финчли со смешком, — но безжалостный. Особенно с тех пор, как умерла его жена. Ведь женщины приносят в этот мир именно жалость и милосердие. Верно?

— Пожалуй, так.

— Когда-нибудь, прожив на свете достаточно лет, вы убедитесь в этом сами.

— Доброй ночи, мистер Финчли.

— Поторопитесь доехать до ворот, пока Гарольд не вернулся.

Хотя Дэйзи включила в машине печку и приемник, казалось, что она не чувствует тепла и не слышит музыки. Она только сказала:

— Прошу вас, поедемте поскорее отсюда.

— Вам было бы лучше зайти со мной в дом.

— Я не хотела мешать вашей работе. Что же вы обнаружили?

— Так, кое-что.

— Вы не хотите мне об этом рассказать?

— Думаю, что должен это сделать.

Он рассказал ей все. Она молча слушала под мерный шум щебня на дорожке, шедшей по холму за часовней. Стемнело. Органист ушел, и от музыки его не осталось и следа. Райские птицы молчали, деревья потеряли последние свои листья, цветы плакали в густом тумане.

Гарольд, придерживая рукой распухшую челюсть, посмотрел на проехавшую мимо машину и закрыл ворота. День закончился, и было чудесно ощущать себя дома.

 

9. Даже когда она говорила о любви, в ее голосе звучала горечь,

как будто какой-то физический недостаток стал причиной

нашей любви и она ничего не смогла поделать, словно виной всему

была слабость тела, порицаемая ее духом

В наступившем сумраке были хорошо видны огни приближающегося города, рассыпавшиеся нитками и созвездиями вдоль моря и шоссе, они уменьшались в количестве, забираясь все выше на холмы. На самом верху они казались одинокими звездами, упавшими с неба на землю, но все еще горевшими. Пината знал, что ни один из этих огоньков не горит в его доме. Там никого не было: ни Джона, ни Моники, ни даже миссис Дубрински, которая уходила ровно в четыре, чтобы позаботиться о своей родной семье. Он почувствовал, что выброшен из жизни так же, как Камилла, лежавший в могиле под огромным деревом, такой же опустошенный, глухой к шумящему морю, не способный увидеть брызги волн.

«На кой нужен этот вид, — сказал старик, — если уж помер?»

«Что ж, вид перед нами, — подумал Пината. — Я любуюсь им, но не могу стать его частью. Ни один из этих огоньков не зажегся для меня, и если кто-то и ждет моего прихода, так это какой-нибудь пьяница в городской тюрьме, жаждущий выбраться и купить новую бутылку».

Рядом с ним неподвижно и молчаливо сидела Дэйзи, так, будто она не думала совсем ни о чем или размышляла о многих вещах с такой скоростью, что, преодолев звуковой барьер, она погрузилась в молчание. Он взглянул на нее и вдруг захотел сделать что-нибудь неожиданное, ужасное, из ряда вон выходящее, чтобы только привлечь ее внимание. Но буквально через секунду эта мысль показалась ему настолько абсурдной, что он похолодел от ярости: «Господи! Да что это со мной такое? Должно быть, я схожу с ума. Джонни. Я должен думать о Джонни. Или о Камилле. Пожалуй, последнее безопаснее. Думай о Камилле, лежащем в могиле Дэйзи».

Он умер, и Дэйзи приснилось, что это ее собственная могила, — это как раз можно объяснить. Все остальное объяснить невозможно, если только у Дэйзи не способности экстрасенса, что, скорее всего, не соответствует действительности, или у нее уникальный талант в равной степени успешно дурить себя и других. Вот последнее, пожалуй, более всего походило на истину, но сам он в это не верил. Чем лучше он ее узнавал, тем больше его поражала ее исключительная наивность и невинность, словно она ухитрилась каким-то образом пройти по этой жизни, ни до чего не дотронувшись и не позволив никому дотронуться до нее самой. Она напоминала ребенка, бредущего по магазину, где невозможно дотянуться ни до одного предмета и все они не продаются, а манекены-продавцы стоят за зеркальными стеклами и ничего не продают. Неужели «Дэйзи, детка» была слишком дисциплинированна, чтобы выразить протест, слишком послушна, чтобы потребовать? И неужели сейчас она потребовала, в данном конкретном случае, чтобы стекло убрали, а манекены-продавцы принялись за работу?

— Этот человек, — наконец нарушила она молчание. — Как он умер?

— Самоубийство. В его карточке было отмечено sui mano — «от руки своей». Подозреваю, кто-то подумал, что если написать на латыни, то можно снять проклятие.

— Значит, он убил себя. Еще хуже.

— Почему?

— Может, я имею какое-то отношение к его смерти. Может, я несу ответственность за то, что он умер.

— Все это чересчур сложно, — спокойно ответил Пината. — Вы пережили шок, миссис Харкер. Самое лучшее для вас сейчас — перестать беспокоиться, отправиться домой и хорошенько отдохнуть.

«Принять, в конце концов, снотворное, — мысленно добавил он, — опрокинуть стаканчик или закатить истерику, ну что там еще устраивают женщины в подобных обстоятельствах. Моника обычно плакала, но я не думаю, что ты, „Дэйзи, детка“, последуешь ее примеру. Ты будешь в печали сидеть и размышлять над случившимся, и один Бог знает, куда это тебя заведет».

— Камиллу вы никогда не встречали? — задал он ей вопрос.

— Никогда.

— Тогда каким образом может существовать связь между вами и его смертью?

— Каким образом может? Мы больше не говорим с вами, мистер Пината, о том, что может быть, а чего не может. Было невозможно предположить, что я знаю точную дату его смерти. Но это так. Реальный факт, а не нечто, созданное женщиной с чрезмерным воображением или истеричкой, хотя до последней минуты вы полагали, что имеете дело именно с такой особой. То, что я знала день смерти Камиллы, несколько изменило наши отношения. Правда?

— Да. — Ему хотелось сказать ей, что их отношения изменились куда больше, чем она могла предположить, изменились настолько, что ей лучше было бы умчаться обратно на гребень успеха, под крылышко к мамочке и Джиму. И она обязательно побежит. Вопрос лишь в том, как скоро и как быстро? Он посмотрел на собственные руки, крепко сжимавшие руль машины. В тусклом свете приборной доски они казались коричневыми. «Она обязательно победит, — подумал он, — очень быстро и очень скоро». Она сделала бы это, даже если бы не была замужем. Эта мысль болью отозвалась у него в голове, словно она уже бежала прямо по его сердцу, оставляя раны острыми подошвами шиповок.

Она снова заговорила о Камилле, покойнике, который уже занимал в ее жизни гораздо больше места, чем когда-либо удастся занять ему, несмотря на молодость и энергию. Живой, сидящий рядом, полный стремлений, он не мог соревноваться с никому не известным человеком, лежавшим под смоковницей на краю утеса. «Я рядом с ней, в нашем общем пространстве и времени, — подумал Пината, — но Камилла стал частью ее снов». Он начинал ненавидеть это имя. «Черт бы тебя подрал, Камилла, маленькая кровать…»

— Я отчетливо чувствую, что причастна, — призналась она, — даже виновата в чем-то.

— Комплекс вины довольно часто возникает в связи с вещами, не имеющими никакого отношения к конкретным происшествиям или людям. Ваш комплекс тоже может не иметь никакого отношения к Камилле.

— Я все же полагаю, что имеет. — Твердость ее казалась чрезмерной, будто она сама хотела поверить в самое худшее о себе. — Довольно странное совпадение: оба имени мексиканские, сначала этой девушки, Хуаниты Гарсиа, а теперь Камиллы. Я редко встречалась, почти не встречалась с мексиканцами, кроме тех, кто приходил в клинику. Дело не в том, что я отношусь к ним с предубеждением, как мама, просто у меня никогда не было возможности познакомиться с кем-то из них.

— То, что у вас «никогда не было возможности познакомиться», означает одно: вы не могли проверить на практике наличие или отсутствие у вас предубеждения. У вашей матери, возможно, такой шанс был, и она по меньшей мере достаточно откровенна, признавая это.

— А я неоткровенна?

— Я этого не говорил.

— Намек ваш был очевиден. Может, вы думаете, что я выяснила, когда погиб Камилла, задолго до сегодняшнего дня? Или что я знала его самого?

— И то и другое приходило мне в голову.

— Конечно, не доверять мне легче, чем поверить в невозможное. Я никогда не встречала Камиллу, — повторила она. — Чего ради я должна говорить вам неправду?

— Не знаю.

Он попытался, но так и не сумел назвать себе причины, по которым она должна была ему врать. Он для нее ничего не значил; ей было наплевать на его одобрение или неодобрение; она не пыталась оказывать на него влияние, соблазнять его, убеждать или производить на него впечатление. Он значил для нее не больше, чем стенка для метания мячей. Зачем врать стенке?

— Очень жаль, — сказала она, — что вы встретили моего отца раньше, чем появилась я. Ведь вы подозревали меня еще до того, как увидели, были предубеждены. Я и отец нисколько не похожи, хотя мама любит повторять, что мы копия друг друга, правда, когда она сердится. Она заявляет, что я похожа на него как две капли воды. Правда?

— Внешне нет.

— И не внешне тоже, даже в хорошем. А в нем немало хорошего, правда, я думаю, в тот день, когда вы его увидели, у него не было возможности это продемонстрировать.

— Иногда у моих задержанных это получается. Я никогда никого не сужу по родителям. Я не могу себе этого позволить.

Она повернулась к нему и посмотрела так, словно рассчитывала, что он пояснит сказанное. Но он не стал ничего говорить. Чем меньше она о нем знает, тем лучше. У стенок не должно быть семейных историй, стенки нужны для защиты личной жизни, украшения, для того, чтобы за ними можно было спрятаться, перепрыгнуть через них, поиграть под ними. «Ну, швырни в меня еще пару мячей, Дэйзи, детка».

— Этот Камилла, — произнесла она наконец. — Вы узнаете о нем побольше?

— Например?

— Ну, как он умер, почему, была ли у него семья или друзья.

— И что потом?

— Мы будем знать наверняка.

— А что, если мы узнаем вещи, которые никому не принесут радости?

— Мы должны попробовать. Мы просто не можем остановиться на полпути. Об этом нельзя и думать.

— На мой взгляд, думать об этом как раз можно.

— Вы пытаетесь меня одурачить, мистер Пината. Вы не больше моего хотите прекратить поиски. Вы слишком увлеклись.

Она была права во многом, он не хотел прекращать свое расследование, но причиной тому был вовсе не избыток любопытства.

— Сейчас четверть шестого. Если вы поедете быстрее, то мы еще успеем вернуться в библиотеку до закрытия. Поскольку Камилла покончил жизнь самоубийством, то там должна быть информация об этом, так же как и некролог.

— Разве сейчас вы не должны быть дома?

— Должна.

— В таком случае я думаю, вам лучше поехать домой и оставить мне все это дело, связанное со смертью Камиллы.

— Вы позвоните мне, как только что-нибудь выясните?

— Не думаю, что это было бы разумно в данных обстоятельствах, — заметил Пината. — Вам придется как-то объясняться с мужем и матерью. Если только, конечно, вы не решили посвятить их в свои дела.

— Я позвоню вам на работу завтра утром в то же время, что и сегодня.

— Все еще играете в секреты? А?

— Я играю, — сказала она, отчетливо произнося каждый звук, — именно в те игры, в которые меня научили играть дома. Ваша система играть с открытыми картами не сработает в моем доме, мистер Пината.

«В моем тоже, — подумал он. — Моника нашла себе для игры нового партнера».

Когда он вернулся на четвертый этаж здания «Монитор-пресс», дежурившая в библиотеке девушка уже закрывала дверь.

Она помахала ключами и серьезно сказала:

— Мы уже закрываемся.

— Но ведь еще четыре минуты до закрытия.

— В распоряжении у вас только они.

— Мне хватит. Могу я еще раз взглянуть на ту пленку? Пожалуйста.

— Ну вот еще один пример, — сказала она с горечью, — что значит работать в газете. Все необходимо делать в самую последнюю минуту. Один кризис сменяет другой.

Она продолжала ворчать, пока доставала фильм в полке и вставляла его в проектор. Но ворчание ее не было направлено против Пинаты или против газеты, а скорее выражало протест против такой жизни, которая никак не поддавалась размеренному планированию.

— Я люблю, чтобы все было по порядку, — призналась она, включая проектор, — а никак не получается.

Камилла появился на первой странице номера за третье декабря. Заголовок гласил: «Самоубийца оставил странную по содержанию предсмертную записку» — и сопровождался зарисовкой лица человека с ввалившимися щеками, глубоко посаженными глазами и заострившимися скулами. Хотя на лице этого человека было немало морщин, длинные темные волосы, кольцами спадавшие ему на уши, придавали ему выражение странной невинности. Судя по подписи, портрет был сделан художником «Монитор-пресс» Горэмом Смитом, оказавшимся среди первых на месте происшествия. Подпись Смита стояла и под сопровождавшим рисунок текстом:

«Тело жертвы самоубийства, обнаруженное вчера неподалеку от зарослей у железной дороги дежурным полицейским, было опознано как труп Карлоса Теодора Камиллы, как предполагается находившегося в нашем городе проездом. На теле вначале не было найдено ни бумажника, ни документов, но позднее при детальном обследовании одежды был обнаружен конверт, в котором находились написанная карандашом записка и две тысячи долларов крупными купюрами. Представители местной власти были озадачены как суммой денег, так и характером записки, в которой было написано следующее: „Этого достаточно, чтобы оплатить мой путь на небо, грязные крысы. Карлос Теодор Камилла. Родился слишком рано, в 1907. Умер слишком поздно, в 1955“.

Записка была написана на бланке отеля Паркера, однако в регистрационной книге постояльцев Камилла зафиксирован не был. Проверка других гостиниц и мотелей также ничего не дала. Выяснить, где останавливался самоубийца, оказалось невозможно. Полиция предполагает, что он находился в городе проездом, добравшись сюда на попутных машинах, или приехал на угнанном автомобиле после того, как совершил ограбление в каком-нибудь другом районе штата. Последнее должно было объяснить, откуда у Камиллы, находившегося в начальной стадии истощения, такое количество денег. Запросы были разосланы шерифам и начальникам полицейских управлений по всему штату с целью выяснить происхождение двух тысяч. Похороны были отложены до того момента, пока не будет установлено, что деньги принадлежали покойному, а не явились результатом грабежа. Тем временем тело Камиллы было передано в ведение Роя Фондеро, директора похоронного бюро.

По мнению следователя Роберта Лернера, Камилла умер в ночь с четверга на пятницу от нанесенной самому себе ножевой раны. Тип ножа был определен следствием как наваха, которая часто встречается у мексиканцев и индейцев на юго-западе штата. На рукоятке были вырезаны инициалы К. К. Дюжина окурков, обнаруженных на месте трагедии, свидетельствует о том, что Камилла в течение длительного времени решал, совершать ли задуманное или отказаться. Неподалеку была найдена пустая бутылка из-под вина, но анализ крови показал, что Камилла не пил в этот день.

Жители так называемых Джунглей, скопления хибар между железной дорогой и первым шоссе, отрицали, что располагают какой-то информацией о погибшем. Отпечатки пальцев Камиллы были отправлены в Вашингтон, дабы получить подтверждение, имелось ли у него преступное прошлое и не проходил ли он через картотеку иммиграционной службы. Была предпринята попытка установить его место жительства, найти родственников или друзей. Если никто не обратится с просьбой о выдаче тела, а деньги окажутся законно принадлежащими покойному, Камилла будет похоронен на местном кладбище. Предполагается, что коронерское расследование, назначенное на завтрашнее утро, будет коротким».

Оно и было коротким. Как сообщал выпуск за пятое декабря, выяснилось, что Камилла умер от ножевой раны, нанесенной себе самому в состоянии глубокого отчаяния. Свидетелей было немного: полицейский, обнаруживший тело, врач, который описал смертельную рану, патологоанатом, сообщивший, что Камилла страдал от длительного недоедания и ряда серьезных физических заболеваний. Время смерти было приблизительно определено как час ночи второго декабря.

У Пинаты мелькнула мысль, что Дэйзи, возможно, читала обнаруженные им сообщения тогда, когда это случилось. Ее могла потрясти патетическая сторона описываемых событий — больной, голодный, боязливый («этого достаточно, чтобы оплатить мой путь на небо»), непокорный («вы, грязные крысы»), отчаявшийся («родился слишком рано, умер слишком поздно»), отправил последнее предание миру и совершил акт расставания с жизнью.

Пината спросил себя, относилось ли определение «грязные крысы» к конкретным людям или, подобно ворчанию библиотекарши, обозначало обвинение всему миру.

Девушка вновь зазвенела ключами. Пината выключил проектор, поблагодарил хозяйку и вышел.

Он ехал в офис, размышляя о деньгах, оказавшихся в оставленном Камиллой конверте. Полиции так и не удалось доказать, что они достались ему в результате ограбления, — это ясно, иначе бы ему не лежать на кладбище под этим каменным крестом. Главный вопрос заключается в том, почему отчаявшийся бродяга захотел потратить две тысячи долларов на похороны, вместо того чтобы купить себе столь необходимые еду и костюм. Случаи, когда люди умирают от голода, а потом в матрасах или под какой-нибудь половицей в квартире обнаруживали состояния, были не слишком часты, хотя время от времени такое случалось. Не принадлежал ли Камилла к типу вот таких ненормальных скупердяев? Сомнительно. В конверте лежали крупные купюры, а скупердяи, как правило, держали свои клады в четвертаках и полтинниках, в лучшем случае в долларах, которые собирались на протяжении всей жизни. Кроме того, ни один скупердяй не отправился бы в путешествие. Они живут в одном и том же месте, очень часто в одной и той же комнате, чтобы охранять свои сокровища. Камилла же двинулся с места, но откуда и куда, с какой целью он ехал — вот в чем вопрос. Неужели он выбрал этот городишко для того, чтобы умереть в нем? Или он приехал сюда, чтобы с кем-то встретиться, найти кого-нибудь? Но если даже так, была ли это Дэйзи? Ведь единственная связь с Камиллой, которая у нее имелась, возникла во время ночного кошмара четыре года спустя.

В кабинете было холодно и темно, и, хотя он сразу же включил газовый обогреватель и все лампы, комната все равно казалась лишенной жизни и тепла, словно дух Камиллы уже проник внутрь этих стен, обдавая их могильным холодом.

Камилла снова вернулся в этот мир, он прокрался в него тихо и коварно при помощи ночного сна. Он передумал — шум моря был слишком громким, корни дерева росли слишком быстро, а его новый дом был слишком узким и темным, он требовал возвращения в этот мир и избрал мозг Дэйзи в качестве своего помощника.

«Я становлюсь таким же чокнутым, как и она, — мелькнуло у него в голове. — Нужно держаться прямой раскладки фактов: Дэйзи увидела сообщение в газете. Оно причинило ей боль, и она постаралась забыть об этом. И забыла почти на четыре года. Но неожиданно какое-то событие или переживание пробудило ее память, и Камилла вернулся в ее сон, несчастное создание, которое она по непонятным причинам приняла за себя самое. Вот и все. Никакой мистики, обычное дело со сложными поворотами памяти».

— Все очень просто, — сказал он вслух, и его голос, прозвучавший в холодной комнате, принес ему некоторое утешение. Он уже давненько не прислушивался к собственному голосу, и он показался ему достаточно приятным и глубоким, как у умудренного опытом старика. Он пожалел, что не смог придумать подходящее к данному моменту умное высказывание. Казалось, что мозг его ужался настолько, что там оставалось место только для Дэйзи и неизвестного покойника из ее снов.

Капля пота скользнула у него за ухом и упала за воротник. Он поднялся со стула, подошел к окну и распахнул его настежь. Затем он взглянул на полную прохожих улицу. Мало белых отваживалось прогуляться по Опал-стрит с наступлением сумерек. Эта часть города принадлежала ему, ему и Камилле, и Дэйзи не имела к ней никакого отношения. «Аллея грязи» — так называл это место кое-кто из полицейских, и когда он чувствовал себя тихо и спокойно, то не слишком осуждал их за подобное мнение. На ножах, которые пускали в дело здесь, было немало грязи. На ноже Камиллы, очевидно, тоже.

— С возвращением на Аллею грязи, Камилла, — громко произнес он, но его голос совсем не напоминал голос умудренного старца. Он звучал юно, зло и яростно. Это был голос ребенка из приюта, дерущегося за свое имя, за Иисуса.

«Все эти царапины, синяки и выбитые зубы, — сказала мать-настоятельница. — Половину всего времени ты почти не походил на человека».

Он закрыл окно и посмотрел на свое отражение в покрытом пылью зеркале. У него больше не было выбитых зубов, царапин и синяков, но он не слишком походил на человека.

— Конечно, с именем Иисуса жить очень нелегко…