Альберта Хейвуд лежала, невидящими глазами уставившись в потолок. Потолок был необычный. Порой он взмывал так высоко, что казался небом; иногда опускался так низко, что его белая атласная белизна почти касалась ее лица. Тогда ей начинало казаться, что она в гробу. Но даже и в гробу ее уединение не было столь совершенным, как в тюрьме. Вокруг непрерывно толклись какие-то люди, тыкали ее в грудь и в спину, вставляли в нос какие-то трубочки, вонзали в руку иголки… И они все время разговаривали. Впрочем, о чем бы ее ни спрашивали, она делала вид, что не слышит.
Иногда и она задавала вопрос. Один-единственный:
— Где Джордж?
— Ваш брат Джордж умер.
— В самом деле? Но тогда ему придется поискать себе собственный гроб. В этом нам вдвоем будет тесно.
— Она еще бредит… — бубнили в ответ голоса. — Однако пневмония, кажется, пошла на убыль. Лейкоциты практически в норме… Уже почти неделя… Продолжайте вводить глюкозу… При желании можно получить приличный снимок… Она по-прежнему пытается вытащить трубочку из носа… Апатия… Истерия… Горячка…
Голоса удалялись и вновь наплывали. Она вынула трубку — ее снова поставили на место. Сбросила одеяла — их вернули обратно. Попыталась обороняться — ее побили.
— Мисс Хейвуд, — однажды услышала она, — тут один человек хочет задать вам несколько вопросов.
— Скажите ему, чтобы он ушел.
Но посетитель не ушел. Он стоял возле кровати, глядя на нее странными, печальными глазами.
— Вы нанимали кого-нибудь, чтобы убить О'Гормана, мисс Хейвуд?
— Нет.
— Отдали прохожему одежду вашего брата?
— Нет.
Это была абсолютная правда. Она никогда ничего подобного не делала. Человек, задававший такие абсурдные вопросы, был скорее всего ненормальным.
— Кто вы? — прошептала она.
— Джо Куинн.
— Ну, так вы идиот, Джо Куинн.
— Да, я об этом давно догадываюсь.
— Я не открываю дверей прохожим. И убийств тоже не организовываю. Спросите Джорджа.
— Не могу. Его убили шесть дней тому назад.
— Конечно.
— Почему «конечно», мисс Хейвуд?
— Джордж слишком любил соваться в чужие дела. Естественно, кто-то должен был его убить.
— В вашу жизнь он тоже вмешивался?
— Каждый раз, приезжая сюда, он буквально истязал меня вопросами. Ему не следовало этого делать, — из-под закрытых век потекли слезы, то ли из-за Джорджа, то ли из-за собственной загубленной жизни. — Не следовало. Почему он никого не мог оставить в покое?
— Кого именно, мисс Хейвуд?
— Нас.
— Кого «нас»?
— Людей. Всех людей мира.
По тишине, внезапно наступившей в комнате, она почувствовала, что совершила ошибку. Чтобы отвлечь от нее внимание окружающих, выдернула трубочку из носа. Ее поставили на место. Скинула одеяла. Их вернули обратно. Она попыталась драться. Ее побили. Она поняла, что сладкие сны для нее кончились.
* * *
Заглянув в контору впервые после похорон Джорджа, Вилли Кинг обнаружила, что там ничего не изменилось. На тех же местах располагались столы, стулья и корзины для бумаг; все так же висели на стенах портреты Вашингтона и по-прежнему загадочно улыбающегося Линкольна.
Господи, как ей хотелось все здесь разгромить, разбить окна, пепельницы и телефон, сломать мебель, чтобы в комнате все стало так же, как у нее в душе!
Эрл Перкинс, аккуратно вешая в шкаф пиджак, попытался ей улыбнуться:
— Привет, Вилли. Ну, как вы?
— Чудесно. Все замечательно. Спасибо.
— Черт возьми, Вилли, мне искренне жаль. Я имею в виду… ну, черт возьми, что тут можно сказать?..
— Лучше помолчать, — она бросила взгляд на стопку конвертов у него на столе. Некоторые были уже вскрыты. — Как обычно, куча дел, а?
— Распоряжение миссис Хейвуд. Она приказала продолжать работу, как будто Джордж жив.
— Смешно. Странная она женщина. Стоит мне о ней подумать, и я буквально впадаю в истерику.
— Не заводитесь, Вилли.
— Почему бы и нет?
— Ни к чему хорошему это не приведет. И потом — может, по-своему она не так уж и плоха, вам не кажется?
— Она еще хуже.
— Ладно, пусть хуже, — устало согласился Эрл. — Но вы-то все равно ничего с этим поделать не можете.
— Уж это точно, — она подошла к своему столу и сняла трубку. — Разве что позвонить ей и высказать все то, о чем молчала, пока Джордж был жив.
— Ох, Вилли, я не думаю, что вам этого так уж хочется именно сейчас.
— Может, и нет, но я все равно это сделаю. Слишком часто мне приходилось прокручивать весь текст в голове. А теперь послушайте, старое чудовище, что я вам скажу. Вы эгоистичная старуха, равнодушная ко всему, кроме себя. Хотите знать, кто убил Джорджа? Вы. И не неделю назад. Вы занимались этим долгие годы. Вы задушили в нем жизнь своими костлявыми когтями…
— Ну-ка, дайте сюда телефон, — с неожиданной решимостью потребовал Эрл.
— Это еще почему?
— И не спорьте. Говорю вам, дайте его сюда.
Она упрямо покачала головой и принялась набирать номер. Джордж умер, и вместе с ним умерло ее будущее. Ее не волновало, что сейчас может случиться.
— Алло.
— Алло.
— Миссис Хейвуд?
— Да.
«Какой у нее стал старый голос, — удивленно подумала Вилли. — Старый, больной, разбитый голос…»
— Это Вилли, миссис Хейвуд, — произнесла она вслух. — Простите, что не позвонила раньше. Как вы себя чувствуете?
— Соответствующе. Спасибо.
— Может быть, мне зайти к вам как-нибудь вечерком? Мы могли бы составить друг другу неплохую компанию. Я ведь тоже одинока.
— В самом деле? Что ж, в таком случае желаю вам справиться с вашим одиночеством. А я уж как-нибудь справлюсь со своим.
— Если передумаете — дайте мне знать.
Вилли положила трубку и повернулась к Эрлу. Прежде она воспринимала его как несуразного мальчишку-переростка, волею судеб вынужденного делить с ней один кабинет и непрерывно мучающегося с пищеварением. Может, он и в самом деле был немного слишком молод, однако внешность имел приятную и к тому же отличался редкостным трудолюбием. А если всерьез посадить его на диету…
— Спасибо, Эрл, — сказала она. — Я вам в самом деле благодарна.
— За что? Я же ничего не сделал. Просто присутствовал.
— Может быть, этого достаточно. Говорите, просто присутствовали?
— Ну да. Что-то я не пойму, о чем вы.
— Это ничего. Со временем поймете.
* * *
Положив трубку, миссис Хейвуд вернулась из холла в кухню и принялась готовить себе завтрак. Стебли сельдерея, шпинат, морковь, головка салата, проросшие зерна пшеницы, протеин в порошке и два яйца, смешиваясь, превращались в густую серо-зеленую массу, с которой начинался диетический день миссис Хейвуд.
Пока что ей удавалось не допускать до себя мысль о том, что Джордж был убит. В ее представлении Джордж, поднявшись на вершину Тауэра, свалился вниз от приступа головокружения, происшедшего, в свою очередь, из-за неправильного питания, недостатка физической активности и переутомления. Куинну, шерифу Лэсситеру, представителям чикотской полиции, Джону Ронде и репортерам она снова и снова вдалбливала эту мысль, не пытаясь объяснить, чего ради Джордж, вообще поехал в Тауэр и что собирался там делать. На все вопросы об Альберте она отвечала молчанием.
— Вы одиноки, Вилли? — спросила она вслух. — Что ж, вы это заслужили. Кто задерживал Джорджа по вечерам так, что он не мог, проспать необходимые ему восемь часов? Кто заставлял его поглощать ресторанные обеды, переполненные холестерином и лишенные кальция и рибофлавина? Кто уговаривал его часами просиживать в кино вместо того, чтобы укреплять мускулы?
Последние две недели она пристрастилась разговаривать сама с собой или с некими невидимыми собеседниками. Большей частью материалы для ее монологов представляли книги о рациональном питании, динамическом движении, здоровье и счастье через медитацию, о мире разума и развитии воли. Всю эту макулатуру она принимала совершенно всерьез, не замечая, насколько авторы противоречат друг другу, а часто и сами себе. Как бы то ни было, подобные книги занимали ее время и позволяли ни о чем больше не думать.
— Власти слишком глупы, чтобы понять простую истину. Карабкаться вверх по ступеням на такую высоту оказалось для него непосильным напряжением — ведь его организм был совершенно для этого не подготовлен. Мышцы сердца ослаблены, артерии забиты холестерином. Если уж ему так приспичило взобраться на эту башню — следовало по крайней мере принять восемьдесят пять граммов протеина и один грамм кальция. Но, конечно же, он об этом даже не подумал.
Она перелила смесь в стакан и поставила на подоконник, чтобы дать ей отстояться. В непрозрачной серой массе миссис Хейвуд видела свою молодость, здоровье, энергию, волю, счастье, светлый разум, артерии, по которым свободно бежит кровь, крепкие брюшные мышцы и светлое будущее, воплощенное в недвижимом имуществе и вечной жизни.
Она отхлебнула глоток своего коктейля счастья.
— Если бы Джордж начинал каждый свой день с этого, он был бы сейчас жив. И никогда не страдал бы головокружениями.
Первый глоток показался ей слишком горьким. В смеси явно было что-то не то. Она отхлебнула снова. То же самое — горько. К тому же слишком жидко, чтобы есть, и слишком густо, чтобы пить.
— Что-то придется отсюда исключить. Что же именно?
* * *
Наступил сентябрь. Дети О'Гормана снова пошли в школу, и каждый вечер Марта помогала им делать домашние задания. На сей раз Ричард, написавший сочинение на тему «Как я провел мои летние каникулы», попросил ее проверить, не слишком ли много он налепил ошибок.
— Почерк — ужасный, — первым делом отметила Марта. — Разве в школах больше не учат чистописанию?
— Конечно, учат, — весело ухмыльнулся Ричард. — Просто я, наверное, неспособный.
— Как-то я не уверена, что смогу это прочесть.
— Попытайся, ма.
— Да я-то попытаюсь. А как быть с учителем?
Марта обратилась к тексту. Если верить Ричарду, за лето он успел проделать работу большую, чем компания «Морские пчелы» в полном составе.
— Ты уверен, что написал о себе?
— Конечно. Вот же заголовок, видишь? «Как я провел свое лето». Послушай, ма. Знаешь, чем занимаются весь год большинство детей?
— Думаю, да, — сухо кивнула Марта. — Ты мне об этом достаточно часто рассказывал. Одни ездят на собственных «кадиллаках». Другие получили от родителей полную свободу и не являются домой до полуночи…
— Да нет, ма, я серьезно. Многие дети… ну, во всяком случае некоторые… делают домашние задания на пишущей машинке.
— Дети твоего возраста?
— Конечно. Почему бы и нет?
— Если ты сейчас получишь пишущую машинку, то ко времени поступления в колледж вообще забудешь, как пишут рукой.
— Ты же говоришь, что у меня это и так не получается.
— Так я не говорила, — холодно произнесла Марта. — Но вот что я тебе теперь скажу, умник. Будет куда лучше, если ты обратишь самое пристальное внимание на свой почерк. Ясно?
Ричард демонстративно застонал, задергал головой, завращал глазами, но покорно сказал:
— Да, ма.
— Начать можешь прямо сейчас. Тебе придется переписать это сочинение, если хочешь получить за него хотя бы мало-мальски приличную отметку.
— Но разве у нас не было раньше пишущей машинки?
— Была.
— А что с ней случилось?
Марта заколебалась.
— Ей-Богу, не знаю, — сказала она наконец.
— Черт побери, так, может быть, она и сейчас где-нибудь валяется? В кладовке или в гараже… Я поищу ее, можно?
— Нет. Да ты и не найдешь.
— Почему?
— Я точно знаю, что ее уже нет. Совершенно ни к чему переворачивать вверх дном гараж и кладовку, разыскивая вещь, которой там нет. И прекрати, пожалуйста, рассказывать мне, что позволяют делать другим детям. Просто прими к сведению, что ты — невоспитанный и небрежный мальчишка, злоупотребляющий моим хорошим отношением, и попытайся исправиться. Договорились?
— Ну, черт побери!
— Вот и прекрасно, дружок. Черт побери!
Ей удалось сохранить легкость тона, поэтому мальчик не заподозрил, как потрясло ее внезапное упоминание о пишущей машинке. Это была машинка Патрика — древняя портативка, которую он купил с рук и которая никогда не работала, как следует. Клавиши западали, ограничители полей не опускались, а звонок звенел, когда ему заблагорассудится. Она помнила, как серьезно и терпеливо сидел за машинкой Патрик, пытаясь научиться печатать вслепую и преуспев в этом не больше, чем во всех других делах, за которые он брался. «Я слишком его поддерживала, — подумала она. — Позволяла ему забираться в мечтах слишком высоко, а когда он падал, подкладывала слишком мягкую подстилку. Поэтому он никогда не ломал костей и так и не научился определять границы своих возможностей».
Когда Ричард недовольно удалился в свою комнату, чтобы переписать сочинение, Марта подняла телефонную трубку и заказала разговор с Сан-Феличе.
— Алло, — послышался голос Куинна.
— Это Марта, Джо.
— А я как раз сижу и размышляю, не слишком ли буду надоедлив, если еще раз тебе позвоню. Есть кое-какие новости. Один из членов секты, брат Терновый Венец, пристроился в Сан-Диего. Работает в одном гараже. Мы с Лэсситером туда вчера съездили, попытались его расспросить, да все без толку. Молчит, как пришибленный, или несет какую-то ахинею. Так что, похоже, еще один дохлый номер, но я решил, что тебе в любом случае стоит об этом узнать.
— Спасибо. Как новая работа?
— Прекрасно. Я, правда, ни единой лодки еще не продал, но само по себе занятие довольно забавное.
— Появишься в конце недели?
— Трудно обещать. Надо бы смотаться в Лос-Анджелес, попробовать еще разок познакомиться с миссис Хэдли Бакстер Вуд.
— С тетей Кармы?
— Да.
— Ты же сказал, что ее дом был заперт.
— Думаю, она уже вернулась. Занятия в школе начались, а у нее двое детишек — вряд ли она позволит им прогуливать.
— Как думаешь, почему она уехала?
— Мне кажется, Карма все-таки удрала к ней, вот тетушка и решила увезти ее подальше, чтобы мамаша снова не утащила ее в секту.
Воцарилось неловкое молчание — так бывает между людьми, которые разговаривают об одном, а думают совершенно о другом.
— Джо…
— Ты скучаешь обо мне, Марта?
— Ты же знаешь, что да… Слушай, Джо, мне тоже есть о чем тебе рассказать. Хотя я и не уверена, что это важно. Однако в деле Патрика об этом ни слова, тогда я об этом просто забыла, а позже мне факт показался слишком незначительным. Я и сейчас-то вспомнила о нем только потому, что Ричард напомнил буквально несколько минут тому назад.
— О чем ты?
— Да о пишущей машинке Патрика. Понимаешь, он за неделю до несчастья положил ее в машину, собирался отдать в ремонт. И забыл. Думаю, она так и лежала на заднем сиденье, когда он той ночью взял попутчика.