Найти грунтовую дорогу, ведущую в Тауэр, оказалось куда труднее, чем предполагал Куинн, Он проскочил две, а то и все три лишние мили, пока понял, что ошибся, и повернул назад. Теперь он ехал на минимальной скорости, безуспешно пытаясь отыскать единственную примету, которая ему запомнилась, — рощицу эвкалиптовых деревьев. Безжалостное солнце, бесконечный серпантин дороги и абсолютное безлюдье окрестного ландшафта все сильнее действовали ему на нервы, подрывая веру в себя. Идеи и решения, казавшиеся в Чикоте прекрасными и совершенно правильными, на фоне унылого, выжженного ландшафта выглядели довольно глупо, а его попытки отыскать О'Гормана представлялись столь же ирреальными и абсурдными, как охота на лис в местности, где они отродясь не водились.
Молодая олениха вынырнула из поросли дубков и грациозно перепрыгнула через дорогу буквально в нескольких дюймах от бампера машины. Вид у нее был здоровый и упитанный.
«Она пришла сюда не за пищей, — подумал Куинн. — В это время года еды для нее кругом навалом. Значит, где-то неподалеку вода».
На вершине следующего холма он остановил машину и осмотрелся. На востоке, почти у линии горизонта, совсем недалекого в этой гористой местности, внимание его привлек какой-то слепящий блеск. Так Куинн впервые увидел Башню — в виде солнечных лучей, отраженных от стекла.
Он отпустил тормоза, и машина бесшумно съехала с холма. Через полмили показалась знакомая рощица эвкалиптов и отходящая от дороги узкая грунтовка. Увидев ее, Куинн с удивлением отметил, что его охватывает странное волнение, словно у моряка, завидевшего вдали родную гавань. Он даже слегка взволновался при мысли, что, может быть, обитатели Тауэра обрадуются его возвращению.
Вскоре Куинн увидел на дороге фигуру одного из братьев, спешащую навстречу ему. Подъехав поближе, он в знак приветствия нажал на клаксон.
Встречающим оказался брат Терновый Венец — тот самый, что подвозил его в Сан-Феличе.
— Тут все подъемы друг друга стоят, — улыбнулся Куинн, перегибаясь через сиденье, чтобы открыть дверцу. — Садитесь, брат.
Брат Венец не двинулся с места, он застыл, как статуя, упрятав руки в складки своей хламиды.
— Мы ждем вас, мистер Куинн.
— Отлично.
— Ничего хорошего.
— Что-нибудь случилось?
— Сверните на обочину и оставьте машину здесь, — коротко велел брат Венец. — Мне приказали доставить вас к Учителю.
— Ничего не имею против, — Куинн припарковался и выбрался из машины. — Или это тоже плохо?
— Если незнакомец начинает совать нос в дела братьев и сестер, значит, его послал дьявол, чтобы нас уничтожить. Однако Учитель сказал, что хочет говорить с вами.
— А где сестра Благодеяние?
— Принимает муки за свои грехи.
— Что вы имеете в виду, брат?
— Деньги — источник всех несчастий, — брат Венец повернулся, сплюнул на землю и, обтерев рот тыльной стороной ладони, добавил: — Аминь.
— Аминь. Только при чем тут деньги? Мы о них и слова не сказали.
— Сказали. Вчера утром. Я слышал, как вы ей шепнули: «Насчет денег…» И должен был рассказать Учителю. Это одно из наших правил: Учитель должен знать все. Тогда он сможет защитить нас от нас самих.
— Где сестра Благодеяние? — повторил Куинн.
Брат Венец только покачал головой и молча двинулся по пыльной дороге. С минуту поколебавшись, Куинн последовал за ним. Они миновали столовую, потом сарай, в котором он провел ночь, и еще пару небольших строений, которых он в прошлый раз не заметил. Ярдов через пятьдесят тропинка резко пошла вверх; Куинн тяжело дышал, с трудом поспевая за своим спутником.
— Неженка, — констатировал брат Венец, остановившись и с презрением оглянувшись на него. — Хилое сложение. Дряблые мышцы.
— Зато язык не ослаб, — отпарировал Куинн. — Я по крайней мере ни к каким учителям ябедничать не бегаю.
— Учителю положено рассказывать все, — покраснев, пробормотал брат Венец. — Я ведь это для ее же блага сделал. Мы должны обрести спасение от самих себя и от дьявола, живущего в нас. Каждый носит в себе дьявола, терзающего его огнем.
— Ах, вот в чем дело, — догадливо протянул Куинн. — А я-то решил, что у меня снова печенка пошаливает…
— Все шутите, — попенял брат Венец. — Смех — на земле, слезы — в вечности.
— О-о! — выражение Куинну понравилось. — Это я покупаю.
— Покупаете, — горестно повторил брат Венец. — Опять деньги. Между прочим, дьявольские слова приводят к вечному проклятию. Ну-ка, снимите туфли.
— Это еще зачем?
— Тут святая земля.
На вершине холма сияющая Башня вздымала к небу пять своих этажей. Она была выстроена из стекла и красного дерева в форме пятиугольника, обрамляющего внутренний двор.
Куинн покорно скинул обувь и прошествовал вслед за братом Венцом под аркой, над которой было выгравировано: «Раскаяние, радость и Царствие Небесное ждут всех Истинно Верующих».
Из внутреннего двора по выскобленным дочиста деревянным ступеням, обрамленным веревочными перилами, можно было попасть на любой из пяти этажей.
— Вы подниметесь один, — сказал брат Венец.
— Почему?
— Когда приказывает Учитель, таких вопросов задавать не полагается.
Куинн начал очередное восхождение. Все выходящие во двор окна, кроме самых верхних, были плотно закрыты; тяжелые дубовые двери вели в помещения, служившие, как предположил Куинн, жильем для членов секты.
На пятом этаже он, наконец, обнаружил открытую дверь.
— Войдите, — пригласил из глубины комнаты низкий, звучный голос. — И закройте за собой дверь, пожалуйста. Я занят.
Куинн вошел и впервые понял, зачем понадобилось строить Башню именно в этой глуши и почему старая леди, на деньги которой возводилась постройка, почувствовала, что тут она стала ближе к небу. Заполненное светом пространство, окружающее Башню, казалось почти бесконечным, его трудно было охватить взглядом. За огромными окнами во все стороны нескончаемо тянулись цепи гор, а тремя тысячами футов ниже, в зеленой долине, лежало небесно-голубое озеро, будто огромный бриллиант, с рассчитанной небрежностью брошенный на изумрудное бархатное покрывало.
Вид был настолько величественным, что люди в комнате казались не такими уж значительными. Их было двое — мужчина и женщина, в одинаковых белых одеждах, свободно подпоясанных алым атласом. Женщина была очень стара. Тело ее с годами ссохлось до такой степени, что она походила бы на маленькую девочку, если бы ее сморщенное коричневое лицо не напоминало грецкий орех. Она сидела на скамейке, глядя в небо, будто пребывая в трепетном ожидании, что оно вот-вот откроется для нее.
Мужчине можно было с равным успехом дать как пятьдесят, так и семьдесят. У него было худое, умное лицо и глаза, горевшие, словно их натерли фосфором. Сидя по-турецки на полу, он усердно работал на маленьком ручном ткацком станке.
— Я Учитель, — просто, без малейшего стеснения произнес он. — Это — мать Пуреса. Мы приветствуем вас и желаем вам удачи.
— Buena acogida, — сказала женщина, будто переводя его слова для кого-то четвертого, незримо присутствующего в комнате, но не понимающего английского языка. — Salud.
— Мы не питаем к вам злобы.
— No estamos malicios.
— Мать Пуреса, мистер Куинн не нуждается в переводе.
Женщина повернулась и одарила Учителя упрямым взглядом.
— Мне нравится слышать звуки родного языка.
— Мне тоже, когда они звучат своевременно и в подходящем месте. Но сейчас, если вы будете настолько добры, что извините нас, нам с мистером Куинном надо обсудить кое-какие дела.
— Я хочу остаться и послушать, — сказала она, но без прежней настойчивости. На сей раз ее голос, как показалось Куинну, звучал даже слегка просительно. — В моем возрасте начинаешь чувствовать себя неуютно, когда приходится в одиночку дожидаться, пока врата Царства откроются и впустят тебя.
— Бог всегда с вами, мать Пуреса.
— Он мог бы хоть сказать мне что-нибудь… Кто этот молодой человек? Почему он здесь, в моем Тауэре?
— Мистер Куинн пришел повидаться с сестрой Благодеяние.
— О… Но он не сможет этого сделать!
— Именно это я и собираюсь объяснить ему наедине, — Учитель положил твердую руку на локоть старой женщины и бережно повел ее к выходу. — Будьте осторожнее, сходя вниз, мать Пуреса. Спуск так длинен…
— Скажите молодому человеку: если он хочет посетить мой Тауэр, пусть подождет письменного приглашения от моего секретаря Кэпирота. И немедленно пошлите за Кэпиротом.
— Кэпирота здесь нет, мать Пуреса. Это было очень давно. А теперь ухватитесь покрепче за перила и медленно спускайтесь вниз.
Учитель бесшумно прикрыл дверь и вернулся к станку.
— Ее Тауэр? — не смог сдержать удивления Куинн.
— Именно она приказала его построить. Однако теперь он принадлежит всем нам. В нашей общине нет личной собственности… если, конечно, кто-нибудь не впадет в грех, как бедная сестра Благодеяние, — он поднял руку, прерывая возможные возражения. — И, пожалуйста, не отпирайтесь, мистер Куинн. Сестра исповедалась и полностью раскаялась.
— Я хотел бы ее увидеть. Где она?
— То, чего вы хотите, не имеет для нас большого значения. Вступив на землю общины, вы в известном смысле попали в страну с совершенно иными законами.
— А я-то полагал, что это все еще территория Соединенных Штатов, — присвистнул Куинн. — Или нет?
— Формально мы не отделялись, это верно. И допускаем, что не все наши действия безупречны с точки зрения закона.
— Под «мы» вы, конечно, подразумеваете «я». Не так ли?
— Я был избран, дабы получать откровения для всей паствы. Однако я всего лишь инструмент Господа нашего, просто слуга среди прочих его слуг… Насколько я понимаю, убедить вас мне не удалось?
— Нет, — Куинна вдруг обуяло любопытство. Интересно, чем занимался этот человек до того, как возглавил секту? Кроме того, конечно, что был полным неудачником. — Вы хотели со мной говорить. О чем?
— Деньги.
— Мне казалось, что для вас это слово относится к разряду нечистых.
— Иногда приходится использовать нечистые слова, чтобы описать нечистые дела. Такие, например, как вымогательство у несчастной женщины весьма значительной суммы за ничтожную по сути услугу, — он коснулся правой рукой лба, в то время как левая величественным жестом указала на небо. — Как видите, я знаю все.
— Ну, для этого вам откровения не потребовалось, — хмыкнул Куинн. — И даже если имело место вымогательство, вряд ли это должно вас так уж шокировать. Этакую домину без зеленых бумажек не возведешь.
— Попридержите ваш порочный язык, мистер Куинн! Тогда я тоже постараюсь сдержать свой характер, а он далеко не сахар, уверяю вас! Мать Пуреса — моя жена, и она полностью посвящена в мою деятельность. Она разделяет предвидение славы, которая ждет всех нас. О, слава! Если бы вы могли предвидеть нашу грядущую славу, вы поняли бы, почему мы здесь, — лицо Учителя резко и необъяснимо изменилось, будто его призрачные видения неожиданно в самом деле обратились в реальность. Несколько мгновений он молчал, как бы охваченный священным экстазом, потом обратил взор на собеседника и будничным тоном осведомился: — Итак, вы хотите предъявить сестре Благодеяние свой отчет о человеке по имени О'Горман?
— Не только хочу. Я это сделаю.
— Невозможно. Она дала обет отречения и пребывает в духовном заточении. Это наше обычное наказание, учитывая значительность ее грехов. Она утаила деньги, принадлежащие общине, попыталась восстановить связь с миром, который поклялась забыть, — все это серьезнейшие нарушения наших законов. Ее вообще могли изгнать из нашей среды, но Господь в своей неизреченной милости поведал мне в одном из откровений, что мы должны ее пощадить.
«Конечно, Господь, — мысленно согласился Куинн. — Плюс совсем немного здравого смысла. Сестра Благодеяние слишком полезна, чтобы ее изгонять. Никто из оставшихся не будет так поддерживать в Учителе остатки здоровья. К чему, если все они ждут смерти?»
— Можете доложить мне, — изрек тем временем Учитель. — А уж я посмотрю, что из вашего доклада можно сообщить ей.
— Прошу прощения, но мне были даны инструкции несколько другие. Нет сестры — нет и доклада.
— Очень хорошо. Нет доклада — нет и денег. Я требую немедленного возвращения того, что осталось от суммы, выданной вам сестрой Благодеяние. Мне кажется, так будет справедливо.
— Не собираюсь спорить, — пожал плечами Куинн. — Тем более что это не имеет ровным счетом никакого значения. Денег нет.
Учитель резко оттолкнул станок.
— Вы хотите сказать, что потратили за полтора дня сто двадцать долларов? Лжете!
— В моей части Штатов жизнь стоит недешево.
— Вы их проиграли, так ведь? Проиграли, пропили и потратили на разврат.
— Да, признаться, я был изрядно занят все это время. Сами знаете, то да се… А теперь мне хотелось бы закончить дело, которое мне поручили, и уехать куда подальше. Климат ваш мне не подходит. Слишком жарко.
Кровь бросилась Учителю в лицо. Покраснела и шея. Однако голос остался спокойным.
— Мне пришлось долго привыкать к насмешкам невежд и неверующих, — ровно произнес он. — Однако должен предостеречь. Бойтесь гнева Господня. Однажды он поразит вас мечом своим.
— Во всяком случае не сомневаюсь, что вы ему это посоветуете.
Куинн старался говорить полегкомысленней, но чувствовал, как в душе накапливается тяжесть. Тауэр начинал его угнетать: благоговейное ожидание смерти висело над ним, как запах нефти — над Чикотом. «Если уж ты вбил себе в голову мысль, что смерть есть благо, — подумал он, — нетрудно перейти к следующей: как оказать кому-нибудь услугу, помогая этого блага достичь. До сих пор старикан казался довольно безвредным, но кто знает, какое прозрение посетит его в следующий раз?»
— Знаете что, давайте-ка кончим играть в кошки-мышки, — предложил он. — Я пришел к сестре Благодеяние. Не говоря уж о том, что она заплатила мне за работу, она мне просто симпатична, и потому я хочу удостовериться, что с ней все в порядке. Вы же сами сказали — с законом у вас отношения так себе. Я имею в виду закон моей части Штатов, конечно. Смотрите, как бы не пришлось ответить за что-нибудь посерьезней.
— Вы мне что, угрожаете?
— И еще как, Учитель. Предупреждаю: я отсюда не уеду, пока не буду уверен, что сестра Благодеяние жива и здорова, как вчера утром, когда я с ней простился.
— Почему бы ей не быть живой и здоровой? Что за чепуха? Вы так говорите, будто мы варвары, дикари, маньяки какие-то…
— Во всяком случае что-то в этом роде.
Учитель неуклюже поднялся, со злостью подцепив ногой станок. Тот отлетел и врезался в стену.
— Оставьте. Прекратите немедленно, или я не отвечаю за то, что с вами случится. Убирайтесь с моих глаз!
Дверь внезапно открылась, и, издавая странные кудахтающие звуки, в комнату вкатилась мать Пуреса.
— О, как ты груб, Гарри! Как это невежливо! После того как я отправила ему через Кэпирота письменное приглашение!
— О, Боже! — простонал Учитель, спрятав лицо в ладони.
— И тебе не следовало заставлять меня подслушивать. Я же тебе сказала: мне так одиноко.
— Никто тебя не бросал, Пуреса.
— В таком случае куда они все подевались? Где мама? Где Долорес, приносившая мне завтрак? Педро, чистивший мои ботинки? Где Кэпирот, наконец? Где они? Куда они ушли, Гарри? Почему не взяли с собой меня? О, Гарри, почему они меня не подождали?
— Тише, Пуреса. Ну, наберись же терпения, — он пересек комнату, поднял старую женщину на руки и принялся гладить ее тонкие волосы и исхудавшие плечи. — Не надо терять мужество, Пуреса. Скоро ты снова их всех увидишь.
— И Долорес принесет мне завтрак в кровать?
— Да.
— И Педро… можно, я ударю его хлыстом, если он не будет слушаться?
— Да, — измученным голосом шепнул Учитель. — Все, что ты захочешь.
— Я ведь могу захотеть ударить и тебя, Гарри.
— Хорошо.
— Хотя не сильно. Так, слегка стукнуть по голове, чтобы напомнить, что я жива… Но я не хочу быть живой, Гарри. Я НЕ ХОЧУ БЫТЬ ЖИВОЙ! О, как я запуталась. Каким же образом я могу стукнуть тебя по голове, чтобы напомнить, что я жива, если я не хочу быть живой?
— Я не знаю. Пожалуйста, прекрати. Успокойся и ступай в свою комнату.
— Ты больше никогда не помогаешь мне думать, — жалобно проговорила она, откидывая назад голову. — Раньше ты помогал. Ты, бывало, все мне объяснял. А теперь только и знаешь, что уговариваешь успокоиться, идти в свою комнату, смотреть на небо и ждать. Зачем мы приехали сюда, Гарри? Ведь была же какая-то причина, я знаю…
— Чтобы обрести вечное спасение.
— И все?.. О-о, Гарри, тут все еще торчит этот незнакомый молодой человек. Скажи Кэпироту, чтобы он его вывел и больше никого не впускал, пока не передаст мне визитную карточку. И поторопись. Моим приказам следует повиноваться немедленно. Не забывай, что я — донья Изабелла Констанция Куэрида Фелисия де ла Гуэрра!
— Нет-нет, ты — мать Пуреса, — мягко возразил Учитель. — И собираешься пойти в свою комнату немножко отдохнуть.
— Но почему?
— Потому что ты устала.
— Я не устала. Мне одиноко. Вот ты как раз устал.
— Возможно.
— Так устал… Бедный Гарри.
— Я помогу тебе, Пуреса. Обопрись на мою руку.
Посмотрев на Куинна поверх головы старой женщины, Учитель кивком предложил ему следовать за ними, и они втроем двинулись вниз по лестнице. На четвертом этаже Учитель открыл дверь, и мать Пуреса покорно вошла в комнату, издав лишь один слабый, невнятный звук протеста. Учитель прислонился к двери и закрыл глаза. Прошла минута, потом две… Куинн уже решил, что его собеседник впал в транс либо вздумал слегка вздремнуть.
Вдруг глаза Учителя открылись.
— Я ощущаю ваше сочувствие, мистер Куинн, — сказал он, устало потерев лоб. — И не допущу его. Вы теряете на жалость ваше время и энергию так же, как я потратил свои на гнев. Вы заметили, что я больше не сержусь? Пнуть станок — как это тривиально! Каким ничтожным это выглядит по отношению к вечности, не правда ли? Но именно таким образом я совершаю очищение. И сейчас я чист.
— Вы молодец, — похвалил Куинн. — А теперь мне хотелось бы увидеть сестру Благодеяние.
— Очень хорошо. Вы ее увидите. И раскаетесь в своих дурных мыслях и темных подозрениях. Только учтите: она пребывает в духовном заточении. Думаете, я ее к этому привел? Нет, она избрала этот путь по своему собственному зову. Она возносит к Небу свои обеты о самоотречении. По моему настоянию? Нет-нет, мистер Куинн, исключительно по собственному желанию. Ваш примитивный разум не в состоянии этого постичь.
— Он может попытаться.
— Нет, вы не поймете, что значит пребывать в духовном заточении. В этом состоянии нет никаких ощущений. Глаза не видят, уши не слышат, тело не чувствует. Если заточение полное, она вас даже не заметит.
— Ну, может быть, хоть краем глаза… если мы останемся с ней наедине…
— Разумеется. Я абсолютно уверен в преданности сестры Господу нашему.
* * *
Сестра Благодеяние пребывала в одиночестве в крохотной квадратной комнатке на первом этаже. Там не было никакой мебели, кроме простой деревянной скамьи, на которой она и сидела лицом к окну, освещенная лучами солнца. Пот, а возможно, и слезы прочертили полоски на ее лбу и щеках; на платье тоже виднелись влажные пятна. Когда Куинн произнес ее имя, она не ответила, но он заметил, как дрогнули ее веки и чуть дернулись поникшие плечи.
— Сестра Благодеяние, вы просили меня вернуться, и я вернулся.
Она повернулась и безмолвно посмотрела на него. И во взгляде ее Куинн прочитал страх, столь безмерный и всеобъемлющий, что с трудом удержался от крика: «Бросьте вы все и бегите из этого сумасшедшего дома, пока не рехнулись, как та старуха. Признайте, что Учитель ваш — шизофреник, мучающий вас своими страхами. И не кощунствует он лишь потому, что сам искренне верит в свои бредни. Но это делает его вдвойне опасным!»
Вместо этого он проникновенно спросил:
— Помните розовые домашние тапочки? Ну, те, меховые, о которых вы мне говорили? Я видел в Чикоте точно такие же. В витрине обувного магазина.
В ее объятом страхом взгляде промелькнуло что-то еще — какой-то слабый намек на интерес. Но он тут же исчез, и она равнодушно и монотонно проговорила:
— Я отреклась от мира и его мыслей. Я отреклась от тела и его слабостей. Я ищу утешения духа и спасения души.
— Хорошо хоть, что вы не шепелявите, — легкомысленным тоном заметил Куинн, изо всех сил стараясь заставить ее улыбнуться. — Между прочим, О'Гормана я не нашел. Он исчез пять с половиной лет тому назад. Его жена считает себя вдовой, и большинство горожан с ней солидарны. А вы что скажете?
— Живя без удобств, я найду утешение у Господа. Голодная, я получу наслаждение.
— Сами-то вы О'Гормана знали? Он был вашим другом?
— Ступая по жесткой земле босыми ногами, я выйду на спокойные золотые улицы Царствия Небесного.
— И там, может быть, встретите О'Гормана, — кивнул Куинн. — Он, судя по всему, был неплохим человеком. Ни единого недруга, зато хорошая жена и детишки. Жена в самом деле чудесная. Скверно, что ей уже столько лет приходится жить в неизвестности. Думаю, узнай она точно, что О'Горман не вернется, смогла бы начать жизнь сначала. Вы меня слушаете, сестра? Не притворяйтесь, вы прекрасно меня слышите. Ответьте только на один вопрос: О'Горман вернется назад?
— Отказываясь здесь от гордыни, я пребуду средь бесконечной красоты; находя смирение в поле, войду прямиком в грядущее, которое принадлежит Истинно Верующим. Аминь.
— Я возвращаюсь в Чикот, сестра. Не хотите послать весточку Марте О'Горман? Она того заслуживает. Сделайте это для нее, сестра, если можете. Вы ведь великодушная женщина.
— Я отреклась от мира и его мыслей. Я отреклась от тела и его слабостей. Живя без удобств…
— Сестра, выслушайте меня.
— …я найду утешение у Господа. Голодная, я получу наслаждение. Ступая по жесткой земле босыми ногами, я выйду на спокойные золотые улицы Царствия Небесного.
Куинн встал и тихо прикрыл за собой дверь. Сестра Благодеяние была столь же недосягаема, как и О'Горман.