На сцене одинокий скрипач наигрывает простую мелодию. Мелодия затихает. Свет, падавший на музыканта, гаснет. Появляется свет на сцене…

Приемная доктора Харри Хьюмана в его доме. На сцене Гельбург, худощавый, выглядящий напряженным мужчина под пятьдесят. Закинув ногу на ногу, он невозмутимо ждет. На нем черный костюм, черный галстук и ботинки и белая сорочка. Входит жена доктора Маргарет Хьюман, энергичная, крепкая блондинка. В руках у нее садовые ножницы.

МАРГАРЕТ: Он сейчас придет, только переоденется. Могу ли я вам что-нибудь предложить? Чаю?

ГЕЛЬБУРГ: (с легким упреком). Он сказал: ровно в пять.

МАРГАРЕТ: Его задержали в больнице. Этот новый профсоюз организовал забастовку. Представляете? Забастовка в больнице! Просто ужас! И лошадь вдруг захромала.

ГЕЛЬБУРГ: Его лошадь?

МАРГАРЕТ: Он же каждый день ездит верхом по Оушен Паркуей.

ГЕЛЬБУРГ: (более доверительным тоном). Ах, да, я слышал… красиво, должно быть. А вы — миссис Хьюман?

МАРГАРЕТ: Уже несколько лет я приветствую вас на улице, но вы слишком заняты, чтобы замечать это.

ГЕЛЬБУРГ: (с едва скрываемой гордостью). У меня так часто голова забита… (С легкой насмешкой.) А помощник в часы приема — тоже вы?

МАРГАРЕТ: Он был ассистентом в больнице «Маунт Синай». Там мы и познакомились. Теперь всю жизнь жалеет. (Заливисто смеется.)

ГЕЛЬБУРГ: Вы уж посмеяться можете. Иногда слышно на всю улицу до нашего дома.

МАРГАРЕТ: Ничего не поделаешь, вся моя семья так смеется. Я из Миннесоты. Рада, что хоть сейчас с вами познакомилась, мистер Гольдберг.

ГЕЛЬБУРГ: Не Гольдберг, а Гельбург.

МАРГАРЕТ: О, простите!

ГЕЛЬБУРГ: Г-е-ль-б-у-р-г. В телефонной книге встречается только один раз.

МАРГАРЕТ: А звучит, как Гольдберг.

ГЕЛЬБУРГ: Нет, Гельбург. (Подчеркнуто.) Мы родом из Финляндии.

МАРГАРЕТ: О, а мы из Литвы…

ГЕЛЬБУРГ: (на мгновение теряет обладание). Ах.

МАРГАРЕТ: (с изяществом пытается растормошить его). Вы когда-нибудь были в Миннесоте?

ГЕЛЬБУРГ: Штат Нью-Йорк по размеру как Франция. Зачем мне в Миннесоту?

МАРГАРЕТ: Незачем. Но там так много финнов.

ГЕЛЬБУРГ: Ну, финнов везде много.

МАРГАРЕТ: (решительно, показывая на садовые ножницы). Я пошла к своим розам. Так или иначе — поправляйтесь.

ГЕЛЬБУРГ: Со мной все в порядке.

МАРГАРЕТ: О! А выглядите вы слегка бледным.

ГЕЛЬБУРГ: Я? Я всегда такой. Речь идет о моей жене.

МАРГАРЕТ: Ах, как жаль! Она — обворожительная женщина. Надеюсь, ничего серьезного?

ГЕЛЬБУРГ: Он передал ее специалистам. Вот жду заключения. Думаю, он столкнулся с загадкой.

МАРГАРЕТ: Не буду любопытствовать. (Хочет уйти, но не может удержаться.) А что все-таки с ней?

ГЕЛЬБУРГ: Она не может ходить.

МАРГАРЕТ: То есть как?

ГЕЛЬБУРГ: (словно это касается его). Не может встать. Нет чувствительности в ногах. Конечно, все опять вернется, но в данный момент это ужасно.

МАРГАРЕТ: Но я же ее недавно встретила у приказчика. Самое большее десять дней назад.

ГЕЛЬБУРГ: Сегодня девятый день.

МАРГАРЕТ: Такая красивая женщина. Температура?

ГЕЛЬБУРГ: Нет.

МАРГАРЕТ: Слава Богу! Значит, не детский паралич.

ГЕЛЬБУРГ: Нет, в принципе она совершенно здорова.

МАРГАРЕТ: В общем, если кто и способен выяснить, в чем дело, — это Харри. Ему постоянно звонят по поводу всяких консультаций. Из Бостона, из Чикаго… По делу, так у него должна бы быть частная практика на Парк-авеню. Если бы, конечно, хватило честолюбия. Он всегда хотел обычное дело где-нибудь, где его знают. Не понятно даже, почему: мы никого не приглашаем, никуда не ходим, друзья наши живут все в Манхэттене. Так уж вот, и надо людей принимать такими, какие они есть. Я, например, люблю поговорить и посмеяться. А вы не очень разговорчивы, да?

ГЕЛЬБУРГ: (с изощренной усмешкой). Если мне дают вставить слово, то отнюдь.

МАРГАРЕТ: (заливисто хохочет). А вы с юмором. Ну, ладно. Передавайте привет миссис Гольдберг.

ГЕЛЬБУРГ: Гель…

МАРГАРЕТ: (ударяет себя по лбу). Простите, Гельбург. Просто, похоже на Гольдберг.

ГЕЛЬБУРГ: Да нет же, загляните в телефонную книгу, там только один Гель…

Входит Хьюман.

МАРГАРЕТ: (кивает Гельбургу). Пока.

ГЕЛЬБУРГ: Всего хорошего.

Маргарет уходит. Хьюману — за пятьдесят; он, что называется, привлекательного вида мужчина. Но за этим скрывается непреклонный идеализм ученого. Слегка посмеиваясь, он садится за письменный стол.

ХЬЮМАН: Наверное, она прожужжала вам все уши?

ГЕЛЬБУРГ: (великосветски). Бывает и хуже.

ХЬЮМАН: Так уж оно повелось: женщины любят поговорить. (Доверительно усмехается.) Но кем бы мы были без них?

ГЕЛЬБУРГ: Без женщин?

ХЬЮМАН: (замечает, что Гельбург покраснел, делает паузу, затем…). Ну, неважно. Я рад, что вы сегодня смогли зайти. Я хотел поговорить с вами прежде чем пойду завтра к вашей жене. Курите?

ГЕЛЬБУРГ: Нет, благодарю, не курил никогда. Вы не считаете, что это не здорово?

ХЬЮМАН: Еще как! (Закуривает сигарету.) Но знаете, гораздо больше людей умирает от укусов крыс.

ГЕЛЬБУРГ: Крыс!

ХЬЮМАН: Да-да, в основном бедняки, но эта статистика никого не интересует. Вы уже ее видели сегодня или же прямо с работы ко мне?

ГЕЛЬБУРГ: Я подумал, лучше сначала к вам, а не домой, но сегодня после обеда я говорил с ней по телефону: как всегда никаких изменений.

ХЬЮМАН: Как она справляется с инвалидной коляской?

ГЕЛЬБУРГ: Лучше: она уже может сама выбраться из постели.

ХЬЮМАН: Хорошо. А умывание и все такое прочее?

ГЕЛЬБУРГ: Тоже. На утро я нанял девушку, которая помогает ей принять ванну и прибраться…

ХЬЮМАН: Ваша жена — мужественный человек. Восхищаюсь такими. И моя тоже такая. Мне нравится этот тип.

ГЕЛЬБУРГ: Какой такой тип?

ХЬЮМАН: Ну, такой вот — жизнелюбивый, я имею в виду, духовно и… Ну, в общем, знаете. И вообще: женщины с порывом.

ГЕЛЬБУРГ: Ага.

ХЬЮМАН: Ну, это так, к слову пришлось.

ГЕЛЬБУРГ: Нет, вы правы. Я никогда об этом не думал, но это точно о ней.

ХЬЮМАН: (Пауза, ощущает некую ранимость, которую не может понять). Вот отчет доктора Шермана.

ГЕЛЬБУРГ: И что он говорит?

ХЬЮМАН: Сейчас мы дойдем до этого.

ГЕЛЬБУРГ: Прошу прощения.

ХЬЮМАН: Со мной вам надо набраться терпения. Можно мне называть вас Филипп?

ГЕЛЬБУРГ: Конечно.

ХЬЮМАН: Я не очень силен в формулировках, Филипп.

ГЕЛЬБУРГ: Я тоже. Не торопитесь.

ХЬЮМАН: Люди склонны преувеличивать мудрость врачей, поэтому я стараюсь все основательно взвесить, прежде чем начинаю говорить с пациентом.

ГЕЛЬБУРГ: Рад это слышать.

ХЬЮМАН: Знаете, Эскулап — этот греческий бог целителей — заикался. Вероятно, Эскулап действительно существовал. Просто он был врач, который медлил давать советы. Сомерсет Моэм был заика. Он изучал медицину. Антон Чехов, великий писатель, тоже был врачом. Он страдал туберкулезом. У врачей часто бывают физические изъяны, поэтому-то они и заинтересованы в целительстве.

ГЕЛЬБУРГ: (под впечатлением). Понимаю.

ХЬЮМАН: (пауза, задумчиво). Этот Адольф Гитлер, он вызывает у меня сильное чувство беспокойства. Вы следите за тем, что пишут о нем в газетах?

ГЕЛЬБУРГ: В общем, да, но не совсем. Нормальный рабочий день у меня — десять-одиннадцать часов.

ХЬЮМАН: Всю последнюю неделю они уничтожали еврейские магазины в Берлине.

ГЕЛЬБУРГ: Да-да, об этом я вчера читал.

ХЬЮМАН: Да, вызывает большое опасение. А пожилых мужчин заставляют чистить тротуары зубной щеткой на Курфюрстендам. А это вроде Пятой авеню у нас. И всё боевики в униформе.

ГЕЛЬБУРГ: Мою жену это очень беспокоит.

ХЬЮМАН: Знаю, поэтому и говорю об этом. (Помедлив.) А вас?

ГЕЛЬБУРГ: Ну, конечно, это просто ужасно. А почему вы спрашиваете?

ХЬЮМАН: (улыбнувшись). Не знаю. У меня такое чувство: может она боится, что будет действовать вам на нервы, если заговорит о таких вещах.

ГЕЛЬБУРГ: Почему это? Она что, сказала, что действует мне на нервы?

ХЬЮМАН: Не буквально, а…

ГЕЛЬБУРГ: Не могу себе представить, что она…

ХЬЮМАН: Минуточку, я не утверждаю, что она сказала…

ГЕЛЬБУРГ: Да не действует она мне на нервы, но что я могу изменить? Кстати, она не хочет признавать, что на это можно посмотреть и с другой стороны.

ХЬЮМАН: С какой другой?

ГЕЛЬБУРГ: Это, конечно, не извиняет то, что там происходит, но немецкие евреи иногда тоже, знаете… (Указательным пальцем он задирает нос). Они, конечно, не столь нахальны как польские или русские, но мой приятель в текстильной индустрии… короче, немецких евреев не устраивает просто какое-то хорошее место, это должна быть руководящая должность, не то это оскорбление, и при этом они даже английского не знают.

ХЬЮМАН: Да, но я думаю, многие из них занимали там руководящие посты.

ГЕЛЬБУРГ: Конечно, но изначально они все-таки беженцы, не так ли? И при нашей безработице следовало бы предположить, что они будут несколько более благодарными. Согласно последней статистике — двенадцать миллионов безработных, вероятно, даже больше, но Рузвельт не может это признать после тех невероятных сумм, которые он вбухал в рабочую занятость и в другие мероприятия повышения благосостояния — но, боже сохрани, она не действует мне на нервы.

ХЬЮМАН: Я всего лишь хотел упомянуть об этом. Просто у меня сложилось впечатление…

ГЕЛЬБУРГ: В одном вы можете мне поверить: с волками по-волчьи я не вою. У меня на все свой взгляд, и мне не надо смотреть на вещи глазами других.

ХЬЮМАН: Это ясно. Вы необычный человек. (Ухмыляется.) При этом выглядите республиканцем.

ГЕЛЬБУРГ: Ну и что? Тора требует, чтобы еврей был демократом? Я не стал тем, что я есть на самом деле, потому что всегда был со всеми одного мнения.

ХЬЮМАН: Как это здорово, вы независимы (Он кивает, берет сигару.) Знаете, для меня загадка, как эти немцы, с которыми я познакомился в Хайдельберге… Я там делал свою докторскую…

ГЕЛЬБУРГ: Вы с ними хорошо ладили.

ХЬЮМАН: Это были наиприятнейшие люди из всех, кого я знал.

ГЕЛЬБУРГ: Вот видите.

ХЬЮМАН: У нас было великолепное студенческое хоровое общество, фантастические голоса: субботними вечерами мы пили пиво, потом гуляли по улицам и пели. Люди аплодировали нам из окон.

ГЕЛЬБУРГ: Ах!

ХЬЮМАН: Я просто не могу себе представить, что эти же люди вторглись в Австрию, а теперь по плану Чехословакия, потом Польша. Думаю, там, в Германии, к власти пришли какие-то фанаты, и иногда они доходят до жестокости.

ГЕЛЬБУРГ: Не поймите меня превратно, я с пониманием отношусь к этим беженцам.

ХЬЮМАН: (обрывает его). Вчера я довольно долго разговаривал с Сильвией. Предполагаю, она рассказала вам об этом?

ГЕЛЬБУРГ: (настороженно). Э-э-э… Нет. Она ничего не говорила. И о чем же?

ХЬЮМАН: (озадачен тем, что Сильвия ничего не сказала)… Ну, о ее состоянии… и совсем чуть-чуть о вашей связи.

ГЕЛЬБУРГ: О моей связи?

ХЬЮМАН: … Но совсем немного…

ГЕЛЬБУРГ: И что же она сказала?

ХЬЮМАН: Ну, что вы… очень хорошо понимаете друг друга.

ГЕЛЬБУРГ: О!

ХЬЮМАН: (воодушевлен, заметив легкое напряжение Гельбурга). Я заметил, что она наредкость хорошо информированная женщина. Особенно для наших мест.

ГЕЛЬБУРГ: (гордо кивает в знак согласия, рад, что может сказать о ней что-то положительное). Ну, вообще-то, поэтому мы и вместе. Я всегда говорю — и не преувеличивая — если бы Сильвия была мужчиной, она могла бы стать директором федерального банка. С ней можно говорить, как с мужчиной.

ХЬЮМАН: И еще как.

ГЕЛЬБУРГ: (его изощренная усмешка). Не то чтобы мы все время только и разговариваем, но стоит Сильвии отвернуться, она углубляется либо в книгу, либо в газету. Кому из здешних женщин известно имя депутата в Конгрессе от их округа? Да и мужчины недалеко от них ушли. (Пауза.) Так как там обстоит дело?

ХЬЮМАН: Доктор Шерман подтвердил мой диагноз. Прошу вас сейчас очень внимательно меня выслушать, хорошо?

ГЕЛЬБУРГ: (испуганно). Ну, конечно, поэтому то я и здесь…

ХЬЮМАН: Мы не нашли никаких органических причин ее неспособности передвигаться.

ГЕЛЬБУРГ: Никаких органических причин…

ХЬЮМАН: Мы почти убеждены, что речь идет о психических изменениях.

ГЕЛЬБУРГ: Но она парализована, у нее утрачена чувствительность в ногах.

ХЬЮМАН: Да, мы называет это истерическим параличом. Истерический не означает, что она бьется и вопит.

ГЕЛЬБУРГ: Да, знаю, это значит, что… э-э… (Замолкает.)

ХЬЮМАН: (на мгновение рассердившись). Я вам объясню, что это значит. Это происходит от греческого слова, обозначающего матку, поскольку истерия считается симптомом страха у женщин. Это, конечно, не так, но таково происхождение названия. Получается, что люди, которых преследует страх, или на которых довлеет шок, воображают себе, что они оглохнут или ослепнут… и затем на самом деле не могут слышать или видеть. Во время войны это иногда называли бомбовой контузией.

ГЕЛЬБУРГ: Но… Вы же не думаете, что она… сошла с ума.

ХЬЮМАН: Филипп, мы должны сейчас говорить… Если действительно надо помочь вам, я вынужден буду задать несколько очень личных вопросов. Может, они окажутся для вас слишком интимными. Но я знаю слишком мало о семье Сильвии, а мне надо знать больше.

ГЕЛЬБУРГ: Она говорила, вы лечили еще ее отца…

ХЬЮМАН: Не так уж долго: несколько посещений незадолго до его смерти. Очень приятная семья. Это ужасно, что с ней произошло. Понимаете, что я имею в виду?

ГЕЛЬБУРГ: Вы можете сказать мне все открыто: она что, сумасшедшая?

ХЬЮМАН: А вы, Филипп? Или я? Кто из нас не безумен в той или иной степени? Разница заключается лишь в том, что наше безумие позволяет нам еще ходить и исполнять повседневные обязанности. Но кто знает? Может, такие как мы, — самые безумные из всех?

ГЕЛЬБУРГ: (ухмыляется). Почему это?

ХЬЮМАН: Потому что мы не знаем, что мы не в себе, а другие знают.

ГЕЛЬБУРГ: Ничего не могу сказать по этому поводу.

ХЬЮМАН: Ну, не важно.

ГЕЛЬБУРГ: Во всяком случае не думаю, что я не в себе.

ХЬЮМАН: Этого я и не говорил.

ГЕЛЬБУРГ: (усмехнувшись). Что же вы имели в виду?

ХЬЮМАН: Не просто с вами говорить, не так ли?

ГЕЛЬБУРГ: Отчего же? Если я чего-то не понимаю, то надо спросить.

ХЬЮМАН: Да, конечно.

ГЕЛЬБУРГ: Ну, такой уж я — я не получаю денег за то, чтобы со мной было легко говорить.

ХЬЮМАН: Вы занимаетесь недвижимостью?

ГЕЛЬБУРГ: Руковожу ипотечным отделом в «Бруклин Гаранти».

ХЬЮМАН: Да, точно, она мне рассказывала.

ГЕЛЬБУРГ: Мы крупнейшие кредиторы восточнее Миссисипи.

ХЬЮМАН: Правда? (Старается не сдаваться.) Сейчас я объясню, что собираюсь делать: я намерен по возможности оградить вашу жену ото всей этой психиатрической белиберды. В принципе, я ничего не имею против них, но думаю, иногда дело идет быстрее с некоей долей здорового человеческого разума и просто с сочувствием. Можем мы поговорить напрямую? Tuches offen tisch. Вы ведь понимаете идиш?

ГЕЛЬБУРГ: Да, это значит — спустить штаны.

ХЬЮМАН: Точно. Словом, давайте-ка забудем про безумие и посмотрим на вещи трезво. Это крепкая, здоровая женщина, у которой есть все. И вдруг она не может больше стоять на своих двоих. Почему?

Молчит. Гельбург ерзает.

Не хочу ставить вас в неудобное положение…

ГЕЛЬБУРГ: (рассерженно улыбается). Вы не ставите меня в неудобное положение — что вам надо знать?

ХЬЮМАН: (собирается и выкладывает). В подобных случаях здесь часто присутствует сексуальный компонент. Я полагаю, у вас есть отношения?

ГЕЛЬБУРГ: Отношения? Да, у нас есть отношения.

ХЬЮМАН: (мягко улыбается). Часто?

ГЕЛЬБУРГ: Какое это имеет значение?..

ХЬЮМАН: Сексуальность может иметь значение. Но вы не обязаны отвечать.

ГЕЛЬБУРГ: Да ладно… Ну, по-разному, наверное, два-три раза в неделю.

ХЬЮМАН: (обескуражен). Отлично. Как вы думаете, ее это устраивает?

ГЕЛЬБУРГ: (пожимая плечами, отчужденно). Думаю, да. Конечно.

ХЬЮМАН: Это был дурацкий вопрос. Прошу прощения.

ГЕЛЬБУРГ: (краснеет). А что, она что-то говорила об этом?

ХЬЮМАН: Да нет, это мне уже потом пришло в голову.

ГЕЛЬБУРГ: Я, конечно, не Рудольф Валентино, но все же.

ХЬЮМАН: Рудольф Валентино, вероятно, тоже не был… Как все было перед тем, как это случилось? Как снег на голову или…?

ГЕЛЬБУРГ: (с облегчением переходит на другую тему). Когда начинаешь вспоминать, то спрашиваешь себя: не началось ли это тогда, когда появились фото в газетах. Про нацистов. Я заметил… что она начала… часто отключаться каким-то странным образом. И… даже не знаю… она приходила в ярость от…

ХЬЮМАН: От вас.

ГЕЛЬБУРГ: Ну-у… (кивает) в целом, да. Я лично считаю, подобные фото нельзя публиковать.

ХЬЮМАН: Почему?

ГЕЛЬБУРГ: Она смертельно боится того, что за три тысячи миль отсюда. И к чему это все приведет? И эти антисемиты, которые слоняются по Нью-Йорку, у них тоже будут возникать дурные мысли.

Небольшая пауза.

ХЬЮМАН: Расскажите, как все произошло. Вы ведь собирались в кино…

ГЕЛЬБУРГ: (сделав глубокий вздох). Да. Мы уже собирались спускаться по лестнице и вдруг… (Ему трудно, и он умолкает.)

ХЬЮМАН: Мне очень жаль, но…

ГЕЛЬБУРГ: Вдруг ноги ее обмякли. Я не смог ее удержать. Сильвия… стала как тряпичная кукла, и я вынужден был внести ее в дом. Она все время просила прощения. (Плачет). Не могу говорить об этом.

ХЬЮМАН: Ну, хорошо.

ГЕЛЬБУРГ: Она всегда была такая разумная. (Опять почти плачет.) Я не знаю, что мне делать: она — моя жизнь.

ХЬЮМАН: Я сделаю все возможное, Филипп. Она прекрасная женщина. — Давайте, поговорим о другом. В чем заключается ваша работа?

ГЕЛЬБУРГ: В основном я… это недвижимость.

ХЬЮМАН: Определяете, можно ли выделить ипотеку?

ГЕЛЬБУРГ: Да, а также в каком объеме и на каких условиях.

ХЬЮМАН: На сколько затронул вас экономический кризис?

ГЕЛЬБУРГ: Никакого сравнения с тридцать вторым — тридцать шестым годами. Скажем так: тогда у нас следовали одна распродажа с молотка за другой. Но дело устояло.

ХЬЮМАН: И вы руководите отделением.

ГЕЛЬБУРГ: Надо мной только мистер Кейз. Стентон Уилли Кейз. Он председатель и президент. Вы, наверное, не интересуетесь регатой.

ХЬЮМАН: А что?

ГЕЛЬБУРГ: Два года назад его яхта выиграла кубок Америки. Дважды. «Аврора».

ХЬЮМАН: А, да. Кажется, я читал об этом…

ГЕЛЬБУРГ: Он уже дважды приглашал меня к себе на борт.

ХЬЮМАН: Правда?

ГЕЛЬБУРГ: (усмехнувшись). Единственный еврей, нога которого коснулась его палубы.

ХЬЮМАН: Надо же.

ГЕЛЬБУРГ: Я вообще единственный еврей, когда-либо работавший в «Бруклин Гаранти».

ХЬЮМАН: Вот как!

ГЕЛЬБУРГ: А фирма существует уже с 1890 года. Я начал в ней сразу после окончания торговой школы и постепенно пробился. Они прекрасно ко мне относились, это выдающаяся фирма.

Долгая пауза. Хьюман внимательно рассматривает Гельбурга, сидящего в горделивой позе и черпающего уверенность в себе в воспоминаниях о своем успехе. Потом Гельбург медленно поворачивается к нему.

А почему это должно быть что-то психическое?

ХЬЮМАН: Это неосознанно, как, например… Ну, возьмите хоть себя: вы одеты во все черное. Можно узнать, почему?

ГЕЛЬБУРГ: Я хожу в черном со времен «High School».

ХЬЮМАН: В общем, никаких особых причин.

ГЕЛЬБУРГ: (пожимает плечами). Просто мне нравится, и больше ничего.

ХЬЮМАН: Вот и у вашей жены тоже: она не знает, почему так делает, но что-то, глубоко сидящее внутри, толкает ее к этому. А вы думаете иначе?

ГЕЛЬБУРГ: Не знаю.

ХЬЮМАН: Вы полагаете, она знает, что делает?

ГЕЛЬБУРГ: В общем, я люблю черное по деловым соображениям.

ХЬЮМАН: Укрепляет ваш авторитет?

ГЕЛЬБУРГ: Не то чтобы авторитет, просто мне хотелось выглядеть постарше. Знаете, мне было пятнадцать, когда я закончил школу и в двадцать уже поступил на фирму. И я всегда знал, что делаю.

ХЬЮМАН: Вы считаете, это она специально?

ГЕЛЬБУРГ: Короче — она парализована, и это невозможно организовать себе самому, не так ли?

ХЬЮМАН: Думаю, да. Видите ли, Филипп, я недостаточно знаю вашу жену. Если все же у вас появится мысль, отчего она могла бы учинить такое…

ГЕЛЬБУРГ: Но я же вам уже сказал — не знаю.

ХЬЮМАН: Короче, вам ничего в голову не приходит.

ГЕЛЬБУРГ: Нет.

ХЬЮМАН: Знаете, что странно? Когда говоришь с ней, она не производит впечатление несчастной.

ГЕЛЬБУРГ: Точно! Именно это я и имею в виду. Она как бы… доже не знаю, словно она наслаждается этим. Некоторым образом.

ХЬЮМАН: И как вы себе это объясняете?

ГЕЛЬБУРГ: Она постоянно просит прощения, в том числе и за то, что делает мою жизнь труднее. Вы знаете, что я теперь должен и готовить, и стирать себе, и все такое прочее… Я даже за продуктами хожу, за мясом… и постель стелю…

Обрывает, потому что ему что-то становится ясно. Хьюман молчит. Долгая пауза.

Думаете… это направлено против меня?

ХЬЮМАН: Не знаю. А вы как думаете?

ГЕЛЬБУРГ: (какое-то время смотрит перед собой, хочет встать, очевидно, глубоко затронутый). Лучше я сейчас пойду домой. (Охвачен своими мыслями). Мне бы хотелось кое-что спросить вас, но, право, я не знаю…

ХЬЮМАН: Почему? — Выкладывайте!

ГЕЛЬБУРГ: Родители мои — выходцы из России… Словом, там была одна женщина, о которой говорили… что она… ну… одержима неким… вроде как духом умершего…

ХЬЮМАН: … Грешным духом…

ГЕЛЬБУРГ: Вот-вот. Поэтому она лишилась рассудка и вообще… — Вы верите во все это? Они вынуждены были позвать рабби, и тот изгнал духа из ее тела. Верите вы во все это?

ХЬЮМАН: Верю ли я? — Нет. А вы?

ГЕЛЬБУРГ: Да нет. Просто вспомнилось.

ХЬЮМАН: Я даже не знаю, что должен был бы из нее изгонять.

ГЕЛЬБУРГ: Скажите откровенно: она поправится?

ХЬЮМАН: Нам надо будет еще поговорить об этом после того, как я завтра утром побываю у нее. Одно я должен еще сказать. Я подхожу к болезням очень нетрадиционно, и прежде всего, если в этом задействована психика. Мы заболеваем вдвоем, втроем, вчетвером — не в одиночку. Понимаете? Я хочу попросить вас об одном одолжении…

ГЕЛЬБУРГ: О каком?

ХЬЮМАН: И вы не обидитесь?

ГЕЛЬБУРГ: (зажато). А почему я должен обижаться?

ХЬЮМАН: Пожалуйста, давайте ей побольше любви. (Он пристально смотрит на Гельбурга). Сможете? Сейчас это очень важно.

ГЕЛЬБУРГ: Да?

ХЬЮМАН: Постарайтесь не сердиться .

Гельбург поворачивается и выходит. Хьюман возвращается к письменному столу, делает записи. Входит Маргарет.

МАРГАРЕТ: Отвратительный тип.

Хьюман пишет, не поднимая головы.

Знаешь, этот человек — диктатор. Я как раз вспомнила, что была на похоронах его бабушки. Он стоял перед моргом и командовал, кому на какой машине ехать: «Вы сядете с тем, а вы с этим». И все подчинялись, словно он был самый главный.

ХЬЮМАН: Ты узнала, где что идет?

МАРГАРЕТ: В «Беверли» — Джинджер Роджерс и Фред Астор. В «Риальто» — Джим Кегни, но это опять про гангстеров.

ХЬЮМАН: Постепенно у меня возникает неприятное ощущение от всей этой истории. Я не очень-то силен в психиатрии и не уверен, должен ли и дальше заниматься этим.

МАРГАРЕТ: Почему бы и нет? Она очень красивая женщина.

ХЬЮМАН: (столь же саркастично, как и она). Ну и что? Это что, причина ей отказать? (Смеется, берет ее за руку). Но нечто меня все-таки завораживает: абсолютно здорова и все же парализована. Все-таки, я бы попробовал. В конце концов, я не собираюсь открывать… перевалочный пункт и отправлять все сложные случаи специалистам. Эта женщина больна, и я хочу ей помочь.

МАРГАРЕТ: Но если в ближайшее время ты не разберешься, то передашь ее специалистам, обещаешь?

ХЬЮМАН: Конечно. (Потом увлеченно, с воодушевлением.) У меня такое предчувствие: тут есть что-то, что я понимаю. — Давай пойдем посмотрим Кегни.

МАРГАРЕТ: Ой! Не Фреда Астора?

ХЬЮМАН: Да-да. Я это и имел в виду. Иди сюда.

МАРГАРЕТ: (после того, как он обнял ее). Нам надо уже идти…

ХЬЮМАН: Маргарет, ты же лучше всех.

МАРГАРЕТ: Ну и что мне с того?

ХЬЮМАН: Если тебе это так уж неприятно, то я передам это кому-нибудь еще.

МАРГАРЕТ: Ты все равно это не сделаешь. Я знаю.

Он задирает ей юбку.

Перестань, Харри, нам надо уже идти.

Она освобождается, он целует ее грудь.

ХЬЮМАН: Сказать тебе, чтобы мне хотелось с тобой сделать?

МАРГАРЕТ: Скажи. Но только хорошее.

ХЬЮМАН: Мы найдем себе остров, разденемся и поскачем на таком белом коне…

МАРГАРЕТ: Вместе.

ХЬЮМАН: Ты сидишь впереди.

МАРГАРЕТ: Естественно.

ХЬЮМАН: А потом пойдем плавать.

МАРГАРЕТ: Это замечательно, Харри.

ХЬЮМАН: Потом я вызову акулу, она подплывет близко-близко, так что мы только-только успеем выбраться из воды, и так обрадуемся, что спаслись, что бросимся в песок и…

МАРГАРЕТ: (закрывает ему рот). Иногда ты просто великолепен. (Целует его.)

Затемнение.

Играет скрипка, затем свет гаснет