1

— Да-а… Вот, если бы сын мой, Сема, был жив… — говорила часто Лия Черновецкая своим соседям по дому.

— Эх, будь у меня сын, как у людей… — безнадежно махнув рукой, добавляла она. — Так нет…

Лия Черновецкая, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, держалась прямо, ходила высоко подняв седую голову. Горделивая осанка и неизменно строгое выражение лица молодили ее, но и придавали ей суровость и некоторую величавость.

Она исхудала, но изборожденное морщинами лицо и запавший рот все еще сохраняли черты, говорящие о решительности характера. Продолговатые, некогда иссиня-черные глаза хотя поблекли, но и сейчас темнели под белоснежными бровями. И только в те минуты, когда она говорила о сыне, глаза ее вспыхивали; светилось в них неизбывное материнское горе. Знать бы только, что он жив, знать, что с ним, и она бы могла обрести покой на старости лет…

— Так нет, наказал меня бог… — заканчивала она разговор о пропавшем сыне, и глаза ее гасли.

Чаще всего Черновецкая изливала душу перед Полей Берман, жившей на втором этаже. Во всем этом густо населенном доме, глядевшем окнами на две ближние сопки по ту сторону Биры, только Поля не имела детей.

У остальных соседей детей было много. Во дворе и на улице целыми днями возились малыши. Были и подростки, которые по утрам с веселым шумом отправлялись в школу, а к концу дня с таким же шумом бежали домой.

Были здесь ребята и девушки постарше, которые вместе с родителями возвращались усталые с работы — кто вечером, а кто утром, с ночной смены.

В годы войны многие из этого дома ушли на фронт и присылали родителям сложенные треугольником письма с адресами полевой почты.

Не так давно вернулись с фронта два рослых парня— один без ноги, другой с протезом вместо левой руки. Медали — у одного «За оборону Сталинграда», у другого «За оборону Севастополя» — были предметом гордости всех жильцов дома на берегу Биры.

Только у Поли Берман не было детей, и это сблизило ее с Черновецкой. Кроме того, обе они были из одного города на Украине, из Кировограда.

Пятнадцать лет тому назад, после внезапной смерти мужа-биндюжника, Черновецкая вместе с Полей Берман и ее мужем-столяром переехала в Биробиджан. За два года до этого он, ее Сема, уехал в эти края и с тех пор будто в воду канул.

Долгие вечера сидела Лия у Поли, возле старинного резного комода, привезенного еще из Кировограда. Комод как будто и не изменился за эти пятнадцать лет, чего никак нельзя было сказать о его хозяевах, сильно сдавших за последнее время.

Даниил Берман, долговязый худой человек, несколько лет тому назад перешел на инвалидность и сейчас работал в своей же артели ночным сторожем. Каждый вечер, когда Поля возвращалась с галантерейной фабрики, где она считалась одной из лучших работниц щеточного цеха, Даниил ужинал, произносил глуховатым голосом «спокойной ночи» и уходил на дежурство. Поля, невысокая живая женщина, была на десять лет моложе мужа. Несмотря на тяжелое время и множество всяких дел, которые она успевала переделать на фабрике и дома, Поля сохранила розовый цвет лица и блеск добрых серых глаз. Но и она за последние годы заметно состарилась. Ее коротко остриженные волосы стали все больше пестреть серебристой сединой.

В своей просторной и безупречно чистой комнате на первом этаже Черновецкая могла по звукам, проникавшим через потолок, различать все, что происходит наверху, в комнате Поли: вот она возвратилась, вот уходит в свою артель ее муж. Тогда Лия, прихватив какую-нибудь работу, поднималась на второй этаж.

— Выпроводила старика? — спрашивала она, входя.

— Да, пошел на свою всенощную, — отвечала Поля и ставила для соседки стул возле комода, поближе к лампе.

Лия вязала чулок, а Поля оживленно хлопотала по хозяйству.

В эти вечера Лия могла вдосталь поговорить о своем сыне, в тысячный раз припоминая его высокий рост, могучую, унаследованную от отца силу, мужественные черты лица.

— Но что мне теперь с того? — говорила она в заключение, собираясь уходить.

Однажды, уже стоя на пороге, Лия сказала:

— У тебя, Поля, никогда не было детей… У тебя никогда не болело так сердце. Но иметь одно-единственное дитя, такого сына, как мой Семен, и потерять его… Да что и говорить…

У Поли защемило в груди. Она подумала о том, как тяжело этой старой женщине возвращаться каждый вечер в свою одинокую комнату, коротать бессонную ночь, и слезы навернулись у нее на глаза. Она незаметно смахнула их и долго еще не отпускала подругу домой.

— Что и говорить! — сказала Поля. — Но прошло уже столько лет… Тем более, такое время, такое страшное время… Война… А если бы тогда с вашим сыном ничего не случилось, кто знает, что было бы теперь… Шутка ли, такая война! Уже три года, и когда конец?.. Вот у Ривы сын… Легче ей, что ли?

— У Ривы? — переспросила Лия.

Кто не знал сына Ривы Мандель? Тихий и смирный, он слова, бывало, громко не скажет. Окончив школу, ушел в армию, а потом на фронт, был снайпером.

Когда окончится война, писал он в одном из писем, и он вернется домой, его не узнают — он стал совсем другим.

Но недавно родители получили письмо от командира части, в которой служил их сын. «В одном из боев, — писал командир, — при взятии села Д. младший лейтенант Григорий Мандель пал смертью храбрых…»

— Разве Риве легче? — повторила Поля.

После длительного молчания Лия проговорила:

— Кто знает?..

И ушла.

Прислушиваясь к ее шагам по лестнице, Поля подумала, что в конце концов, быть может, ей, Лие, труднее…

 

2

Однажды Черновецкая, как всегда, собралась зайти к Поле, но вдруг, неожиданно для себя, свернула направо по узкому, слабо освещенному коридору и подошла к последней двери, ведущей в квартиру Манделя.

Иосиф Мандель, помощник бухгалтера на одном из биробиджанских предприятий, читал газету за большим, ярко освещенным столом. Когда-то черные, густые, вьющиеся волосы его теперь сильно поседели и поредели.

Казалось, углубившись в газету, он искал в ней объяснение тому, что так и неясно для него по сей день, да уж, видно, неясным и останется…

Напротив — дочка Манделя Ася, ученица четвертого класса, готовила уроки. У Аси продолговатое миловидное личико, покрытое веснушками. Она старательно выводила что-то в тетради, склонив голову набок и прикусив кончик языка.

В другом конце комнаты, в резной кроватке, возле стенки с ковриком, на котором были вышиты смешные медвежата, спал маленький мальчик. Рива, болезненная на вид женщина с большими водянистыми глазами, возилась в отгороженном кухонном углу.

На стене под зеркалом веером развешаны семейные фотографии, среди них выделялась фотография Гриши, относящаяся ко времени окончания школы, и его старшего брата Володи в форме краснофлотца.

В комнате все, казалось, было как обычно, тем не менее чувствовалось, что на всем лежит неизгладимый след большого горя.

Когда Лия вошла, Иосиф Мандель оторвался от газеты. Ася удивленно подняла голову, а Рива бросила свою работу, не заметив, что просыпала кирпичный порошок, которым чистила посуду.

Первым пришел в себя Иосиф Мандель.

— Заходите! Садитесь! — пригласил он Лию, нерешительно остановившуюся у порога.

— Такой гость, — отозвалась Рива и тут же залилась слезами.

— Что вы скажете? Какое горе!..

Приход соседки разбередил свежую рану.

Иосиф опустил голову, Ася нечаянно посадила кляксу на чистую страничку.

Черновецкая села. Она понимала, как неожидан ее приход для соседей: после того, как те получили извещение о гибели сына, к ним не решались заходить. Но ей казалось, что она одна в состоянии утешить их. Лия сказала:

— Мое горе больше.

— Каждому кажется, что его горе больше, — ответил Мандель.

— Вы, по крайней мере, знаете, как он погиб и за что, — тихо проговорила Лия и после минутного молчания добавила: — А у меня и этого нет…

…Ася давно спит, раскинув руки на синем одеяле, Мандель все еще сидит над газетой, ничего в ней не видя, и Рива неподвижно стоит возле печи.

Наконец Мандель поднимает голову, снимает очки, прищурив близорукие глаза, говорит:

— А ведь она, пожалуй, права…

— Кто? — не поняла Рива.

— Лия. У нее действительно и этого утешения нет…

Рива молчит.

У себя в комнате Лия ложится, не зажигая огня, но заснуть не может. Теперь она знает наверное, что ее горе больше и что ей нет утешения.

 

3

Лия родила сына-первенца на восьмом году после свадьбы, в тридцать лет с лишним. Больше детей не было… Сема рос единственным ребенком-баловнем.

Когда мальчику было пять лет, мать, гуляя с ним, встретила известного в городе старичка врача, к которому раньше неоднократно обращалась. Врач остановился, увидев рослого, упитанного мальчугана. Указав серебряной рукояткой трости на ребенка, старик спросил:

— Вот это он и есть, ваш долгожданный?

— Да… — ответила Лия и покраснела.

— В таком случае, — дробно рассмеялся доктор, — горевать нечего! Если у вас больше не будет, хватит и этого одного. Ишь ты, бутуз какой!

Старик ущипнул его за щечку и попрощался с ним за руку, как со взрослым.

— Вот увидите, он вам целую дюжину заменит! — снова рассмеялся он.

После этой встречи Лия долго оберегала сына от «дурного глаза». Пока все шло благополучно.

Но Семе еще не исполнилось и шести, когда соседи по дому на Дворцовой улице, где они жили, и из других домов стали приходить к Лие жаловаться: сын ее колотит их ребят…

— Ну что же я могу сделать? — разводила руками Лия. — Ваши дети старше, пусть сдачи дают…

Мать сказала отцу — надо что-нибудь предпринять. Но Азриэль Черновецкий, приземистый, широкоплечий силач, биндюжник, в ответ разражался громовым хохотом:

— Вот это я понимаю! Вот это по-моему! Молодец! Настоящий, не ледащий!..

Это было у Азриэля высшей похвалой. Уж если он, бывало, скажет про коня, что тот «настоящий, не ледащий», то лишнего целкового за него не пожалеет.

— Один, да стоящий! — хвастал он своим подрастающим сыном.

Но Сема был молодцом не только по части драки. Родители и не заметили, как он научился читать и писать и к семи годам умел расписываться за отца.

Когда мать привела его в школу, мальчик был на полтора года моложе и на полторы головы выше остальных ребят.

А в двенадцать лет он исчез из дому. Вместе с ним скрылись куда-то еще несколько его товарищей по классу, и только через неделю их доставили откуда-то из-под Кременчуга.

Добиться от мальчишек чего-нибудь путного оказалось совершенно невозможно. Только один из них, которого как следует взяли в оборот, сказал, что инициатором затеи был Семен. Принялись за него. После долгих расспросов он наконец назвал то место, куда они направлялись. Лия поняла, что это где-то за тридевять земель, у черта на куличках, — она даже не могла выговорить названия.

Каково же, однако, было ее удивление, когда заведующая школой, седая миловидная женщина, к которой та прибежала в страхе, спокойно заговорила о каких-то книжках Фенимора Купера и Майн Рида…

Безумными глазами Лия смотрела на нее, ничего не понимала, ушам своим не верила.

— Что вы мне рассказываете? — возмутилась Лия. — Какой там еще Майн Рид? Пропади он пропадом! Что вы делаете с моим ребенком! Единственным! Горе мое…

С этих пор она стала следить за каждым шагом сына.

Однако Семен раньше ее забыл о случившемся и до самого окончания школы не обнаруживал страсти к путешествиям.

Кончив школу, он поступил в строительный техникум. Мать пыталась его отговорить, ей по душе была бы какая-нибудь другая специальность. Почему бы ему, например, не стать зубным врачом?

Семен был высоким стройным юношей с густыми вьющимися волосами и карими глазами, сверкавшими из-под почти сросшихся бровей. Он был комсомольцем и первым заводилой в веселой ватаге ребят и девушек, товарищей по школе.

В ответ на уговоры матери Семен сказал:

— Все специальности, мама, хороши. Но в каждую пору бывает так, что одна из них является главной. Сейчас — это специальность строителя.

Мать ничего не ответила. Да и что она могла возразить? Она уже привыкла к тому, что сын ее должен быть всегда одним из первых. Если он говорит, что специальность строителя сейчас самая важная, стало быть, так оно и есть и бесполезно его отговаривать.

Прошло еще несколько лет. Семен окончил техникум с отличием и собирался ехать на крупную стройку недалеко от Запорожья — пройти практику, чтобы потом поступать в институт.

К этому времени стало известно, что правительство отдает трудящимся евреям свободные земли в Приамурской полосе Дальневосточного края, включающие Биробиджанский район.

В те дни многие стали собираться в путь, но Лия была далека от мысли о том, чтобы расстаться с насиженным местом, где родилась и прожила жизнь и имела свое жилье, доставшееся по наследству от родителей. Вполуха слушала она бесконечные разговоры соседей и знакомых о новых местах. Лия считала, что к ней все это не имеет никакого отношения.

Она поняла, что местность эта где-то страшно далеко, еще дальше Сибири, наверное дальше тех краев, куда отправился, будучи школьником, ее сын. Лия и слушать не хотела об отъезде. И особенно тогда, когда узнала, что одним из первых туда собирается Лемех Лемперт.

Этот человек никогда не пользовался симпатией жильцов дома на Дворцовой улице.

Знали, что он побывал везде и всюду и нигде не сумел пристроиться к какому-нибудь делу.

Это был приземистый, коротконогий человек с редкой, всегда аккуратно расчесанной седоватой бородкой. Трудно было смотреть ему в глаза — они все время беспокойно бегали. Одет Лемперт был всегда чистенько, в руках вертел тросточку.

Известно о нем было, в общем, очень мало. Знали, что он когда-то вел богатую жизнь в Одессе. Источники богатства Лемперта, судя по всему, были весьма сомнительного свойства, так как он скоро угодил в тюрьму. Потом приехал в Кировоград, открыл галантерейную лавку, но лавка, очевидно, служила ширмой для каких-то других дел. В результате он снова попал в тюрьму. А потом Лемперту стало уже не до лавки — время было не то.

Знали также, что Лемех Лемперт по приезде в Кировоград объявил себя вдовцом, бездетным. Женился на женщине гораздо моложе его, родилась девочка.

А спустя некоторое время, когда он уже был в тюрьме, в Кировоград приехала пожилая женщина с двумя мальчиками-подростками и заявила, что она — жена Лемперта из Одессы, что она его разыскивает бог знает сколько и наконец узнала, куда он девался…

И вот этот человек сейчас стал упорно говорить о своем намерении ехать на новые места.

— Ну конечно… Лемех Лемперт едет, и вы едете, — говорила Лия. — Но тот, по крайней мере, от двух своих жен удирает, а вы чего?

Этот вопрос не без ехидства задала она однажды товарищам мужа, биндюжникам, когда они, пропустив по стаканчику, заговорили о поездке в Биробиджан.

Потом муж ее, правда, очень робко, пытался закинуть словечко об этом, но обычно встречал такой выразительный взгляд, что дальнейшее обсуждение вопроса само по себе отпадало.

— Ну как? — спрашивали его биндюжники.

— Не выйдет! — отвечал Азриэль. — Она и слышать об этом не хочет.

— А что она говорит?

— Сами, кажется, слыхали… Больше ничего… Да я и без слов понимаю. Уж она у меня такая… Настоящая, не ледащая…

— Стало быть, кончен разговор?

— Стало быть, так…

Как раз в это время, в один из жарких летних дней, Семен пришел домой и еще на пороге чуть виновато, но с хорошо знакомой матери настойчивостью сказал:

— Мне надо с тобой поговорить…

Лия возилась на кухне.

— В чем дело?

— Я еду.

— Куда? — спросила Лия, не оборачиваясь.

— На Дальний Восток.

Лия рассмеялась.

— Чего ты смеешься, мама? — оторопел Семен.

— Тебе, я думаю, уже не двенадцать лет! — сказала она.

— А что такое? — не понял он.

— Забыл разве? В двенадцать лет ты удрал из дому… Куда это ты тогда собирался? Хоть убей, не выговорю…

— Вот ты о чем! — Семен вспомнил о своем путешествии и тоже рассмеялся. — Так ведь я мальчишкой был…

— Вот я и говорю — мальчишкой…

— Сейчас, мама, серьезно…

— Серьезно? — отозвалась мать и окинула сына таким же выразительным взглядом, какой недавно уже решил вопрос о поездке в Биробиджан Азриэля.

Однако Семен и не думал кончать на этом разговор.

— Ну чего же ты стоишь? — с удивлением спросила она.

— Мама, я решил твердо, — тихо произнес он.

Лия резко обернулась к сыну:

— А в чем дело? Чего тебе там понадобилось? Здесь тебе чего не хватает? Нет, скажи на милость, чего тебе здесь не хватает?

— У меня здесь все есть.

— Так в чем же дело?

— Я нужен там…

— Вот оно что… — насмешливо протянула Лия. — А почему ты это знаешь? Зовут тебя туда?

— Да, мама, зовут…

По тону, каким это было сказано, Лия поняла, что спорить бесполезно. В тот день об этом больше не говорили.

На следующий день, видя, что Семен не передумал, Лия, уже мягче, сказала:

— Скажи, пожалуйста, где это сказано, что ты там должен быть первый? Местность новая, далекая, ты о ней толком ничего не знаешь. Пусть пока едут другие, посмотрят, что это такое, можно ли там жить. Успеешь, не опоздаешь…

Семен изменился в лице, побледнел.

— Ждать я не буду! Я сам должен быть там!

— Боишься уступить эту честь? — усмехнулась Лия — Лемех Лемперт тоже хочет быть там первым…

Конечно, лучше бы она этого не говорила. Он шагнул к ней и с дрожью в голосе проговорил:

— Вот именно, поэтому я и должен быть там первым! Чтоб такие, как Лемперт, не испоганили землю, которую дали нам… честным людям…

— В таком случае, — ответила Лия, отвернувшись, — запомни: если уедешь, сына у меня больше нет! Можешь и не писать мне ни с дороги, ни с места… Кончено! И отец, знай это, думает так же…

Лия искоса взглянула на сына и поняла: все равно он уедет.

— А во-вторых, — добавила она, — знай: если ты уедешь, я этого не переживу…

 

4

Прошло несколько месяцев, и от Семена не было никаких известий. Отец заметно осунулся. В бороде засеребрилась проседь.

— Ехать надо, и кончено! — советовали биндюжники, присматриваясь к своему товарищу. — Тут, без сына, тебе, видать, с собой не сладить…

Все чаще и смелей заговаривал Азриэль с женой:

— Надо ехать! — твердил он. — Кончено! Ничем не поможешь.

Лия молчала. Проходили дни и недели, а от сына по-прежнему не было вестей.

— Нет у меня сына! — твердила Лия. — Если он мог взять и уехать, я его знать не желаю…

Спустя полгода, уже зимой, пришло первое письмо.

Он помнит, писал Семен, что родители отреклись от него и просили его не писать. Тем не менее он считает своим долгом сообщить, что давно прибыл на место, живет и работает. Жизнь не легкая. Но он ни о чем не жалеет.

Наоборот, все оказалось гораздо интереснее, чем он предполагал. Работы очень много как раз по его строительной специальности. А это — главное. Особенно дорого ему то, что место новое, что все приходится начинать с самого начала и что он — один из первых зачинателей.

Вот и все, что было в этом письме. Отец говорил, что надо немедленно ответить, но Лия не разрешила.

— Мое слово твердо! — говорила она.

Ее все еще не покидала тайная надежда, что своим упорством ей удастся сломить упорство сына и он вернется.

Но тут на нее свалилось горе. Однажды в морозный день биндюжники привели коня и сани старого Черновецкого. Почуяв недоброе, Лия, как была, без шали, выбежала из дому. В санях, накрытый рогожей, лежал ее муж.

— Вез железо, — рассказывал один из возчиков. — Весь день был какой-то сам не свой. Дорога под гору… У коня подкова отлетела. Конь поскользнулся, сани накренились, и огромный ящик железа — прямо на него…

— Даже охнуть не успел! — добавил второй и опустил голову.

На следующий день Азриэля похоронили.

* * *

Лия не выдержала. К тому же она жестоко простудилась— врачи установили двустороннее воспаление легких. Приехала, вызванная телеграммой, из Шполы старшая сестра Лии, которую она не видела уже много лет, — рыхлая старушка с выцветшими, постоянно слезящимимся глазами.

Ежедневно приходили врачи. Однажды они сказали сестре Лии:

— Принимая во внимание возраст больной — за пятьдесят, а также все, что она пережила за последнее время, надо быть готовым ко всему…

Как раз в эти дни собрался наконец в путь Лемех Лемперт. Он отделался от первой жены, обещав высылать ей деньги, вторую жену оставил дома. Он, видимо, прослышал, что лето на Востоке дождливое, а зима не такая уж суровая, и решил, что лучше всего ехать зимою.

Он будто бы собирался поселиться в одном из вновь организуемых колхозов и даже подал заявление.

Соседи слышали, как он говорил жене:

— Проезд в один конец уже обеспечен… Что я на этом деле теряю? Пронюхаю… Понравится — ладно… А нет, так я уж как-нибудь вернусь. Из своего кармана докладывать не придется…

Перед отъездом Лемех зашел к Лие — может быть, она передаст привет сыну. Никем не замеченный, вошел он и остановился на пороге. В душной комнате остро пахло лекарствами. Два врача, один постарше, второй — совсем молодой, сидели у кровати. Лия лежала в забытье. Сестра ее стояла у изголовья понурившись. Врачи бесшумно поднялись, переглянулись, отозвали сестру Лии в сторону.

— Будьте готовы ко всему… — донеслось до Лемперта…

«Видать, не придется привета передавать…» — Лемех так же незаметно, как появился, вышел из комнаты.

В ту же ночь он уехал.

 

5

— Знают они много, твои врачи! — говорила Лия Черновецкая сестре, когда кризис благополучно миновал. — Выдумали тоже, умирать… Нет, мы, Черновецкие, не из жидкого теста. Нас не сломишь!

Прошла неделя-другая, и Лия встала на ноги. Исхудавшая за время болезни, она казалась выше. В иссиня-черных волосах замелькало серебро. Сейчас она чувствовала себя совсем одинокой. Сестра уехала к своим детям и внукам.

Потянулись унылые, безрадостные дни.

Время от времени в городе устраивали доклады и лекции, посвященные вопросам переселения в Биробиджан. На одну такую лекцию однажды заглянула и Лия. Может быть, думала она, удастся узнать что-нибудь о сыне.

На крайней скамье, у самого выхода, уселась она с таким видом, будто готова была в любую минуту покинуть этот большой, переполненный зал. Рядом с нею видела коротко остриженная женщина с добрыми серыми глазами на полном лице. Они познакомились. Это и была Поля Берман. Оказалось, что Поля Берман жила на той же Дворцовой улице, что и Лия, только в противоположном конце.

Невысокая Поля то и дело приподнималась со скамьи, чтобы лучше разглядеть оратора — немолодого человека в очках.

— Из Москвы приехал, — с важностью шепнула Поля.

Голос у лектора был хоть и глуховатый, но достаточно громкий, и каждое слово его отчетливо слышали в притихшем зале. Время от времени то в одном, то в другом конце раздавался чей-нибудь шепот:

— Вы слышали, там уже кое-что отстроили?

— Это уже — район!

— Ну, дело верное!

Лектор рассказывал, что Биробиджану оказывают большую помощь трудящиеся Москвы, Ленинграда, Харькова, Минска и других городов. Правительство ассигнует значительные суммы на освоение природных богатств, на развитие промышленности и сельского хозяйства.

— Для этого, — говорил он, — там имеются все необходимые условия. — И, обернувшись к карте, он стал подробно рассказывать о Дальнем Востоке, о Биробиджане.

— Слыхали? — говорила Поля Лие, когда они поздно вечером возвращались домой. — Это, оказывается, богатые места. Я и не знала. В Крыму, говорят, почва каменистая и воды нет, а там всего вдоволь и земля нетронутая. Слыхали, какие там горы, реки, леса!

Лия, еще слабая после болезни, шла медленно, кутаясь в темную шаль, и молчала. Поля недоуменно поглядывала на нее. Сама она была чрезвычайно взволнована всем услышанным.

— А что вы скажете о рыбе, — восторженно говорила Поля. — Слыхали, там ею кишат реки. А тут завалящий карась — редкость…

— Даже если не все, что он говорил, — правда, — наконец глухо промолвила Лия, — все же это интересно.

Поля не поняла, говорит она серьезно или издевается. Она все не могла успокоиться.

— А что вы скажете про эти сокровища в горах — и золото, и уголь, и…

— Золото и уголь? — переспросила Лия. — Они, скорее, не в горах, а глубоко в земле…

— Неважно где, — нетерпеливо перебила Поля. — Главное — что они есть! Я всего не запомнила, о чем он там еще говорил — известь и…

— Что и говорить, — золотые горы! — сказала Лия, и на этот раз Поля явственно почувствовала насмешку в ее голосе.

— Вы что же, не верите? — удивленно спросила она и прибавила с досадой: — Зачем же, в таком случае, ходить, слушать?

— Разве это кому-нибудь запрещено?

— Нет, конечно, — со злостью ответила Поля. — Глупости говорить тоже никому не запрещено…

Лия остановилась и смерила ее взглядом.

— Не знаю, кто из нас говорит глупости…

Женщины поругались бы не на шутку, но, оказалось, что они уже стояли у двора Лии. Та сухо кивнула и вошла в дом.

Оставшись одна, Лия стала вспоминать все, что услышала о тех местах, куда уехал ее сын. Она ничего о них не знала. А Сема, подумала она, знал больше, раз туда поехал. Но почему же, ломала она голову, почему нет ни звука от него? Он не ответил даже на то письмо, в котором она сообщала о смерти отца. Правда, кроме этого, она тогда ничего не написала…

Лия стала жадно ловить каждую новую весточку о тех местах, куда уехал ее сын.

Спустя некоторое время в городе появилось несколько человек, приехавших оттуда. Лия кинулась к ним.

Однажды, возвращаясь от одного из них, она заметила на противоположной стороне узкой улицы Полю и окликнула ее.

— Что же, — спросила она, отходя с Полей за угол, чтобы не мешать прохожим, — вы все еще верите в золотые горы, обещанные вам? Вот послушайте, что говорят люди, побывавшие там.

— Кто-нибудь вернулся? — удивленно и испуганно спросила Поля.

— От одного такого человека я и иду.

— Кто он?

— Это неважно. Вы его не знаете.

— Но что он рассказывает?

Лия доверительно коснулась Полиной шали.

— Во-первых, это еще совершенно необжитые места. Глушь. Можно проехать сотни верст, и ни одного селения…

— А то, что рассказывают о горах, о реках, о рыбе? — недоумевала Поля.

— Все это, говорит он, может быть, и правда, но там ни пройти, ни проехать… Туда, говорит, привезли новехонькие машины, и как застряли они в грязи, так и не вытащили их оттуда…

— Что же там, топи такие?

— Не приведи бог…

— Не пойму, как там люди живут? — удивлялась, не веря, Поля.

— А лес, — торопилась рассказать Лия, — лес там вовсе не похож на наши леса, и зовут его не так, как у нас. Там это — тайга. И тянется она без конца без края на тысячи верст…

— Стало быть, правда, что рассказывают и о лесе, тамошнем богатстве, — перебила Поля.

— Да-а… Особенно богата тайга эта комарьем… От комаров нет спасенья.

— Но солнце, — не успокаивалась Поля, — правда ли, что солнце там греет одинаково и зимой и летом?

— Солнце? Солнце, говорит он, действительно могло бы греть круглый год. Да беда в том, что лето дождливое, а зимой дуют ветры, и такие морозы, каких у нас, на Украине, никогда не бывает — до пятидесяти градусов…

— До пятидесяти градусов!

— Вот вам и зима, и лето, и золотые горы… — закончила Лия, выразительно глянув на Полю.

Поля пожала плечами. Собралась уже уходить, но вдруг остановилась:

— Не правда ли, вы тогда не поверили тому, что рассказывал докладчик в очках, из Москвы?

— Я вам сразу же сказала…

— Ну вот… А я вашему знакомому не верю, совсем не верю… Передайте ему, пожалуйста, от моего имени, что он врет…

— Помилуйте, человек только что оттуда!

— Вот именно, потому что оттуда… А чего же вы хотели, — чтобы он хвалил те места? Ведь он же удрал!

— А почему он в самом деле удрал? От добра не бегут.

— Не каждый, — сказала Поля, — знает, где оно — добро…

Они помолчали. Видя, что Лия остается при своем мнении, Поля добавила примирительно:

— Возможно, что слова о золотых горах преувеличены. Но те, что рассказывают о сплошных топях, тоже выдумывают! Не так страшен черт, как его малюют… Знаете, что я вам скажу: надо побывать там самим, тогда незачем будет слушать всякие россказни…

Дома Лия долго не могла найти себе места. Работа валилась из рук. Она не знала, что и думать.

После долгих раздумий и колебаний Лия отправила сыну письмо. Это было длинное, подробное письмо, в котором она рассказывала сыну о болезни, от которой до сих пор не может оправиться, о своем одиночестве, и в последний раз просила его вернуться домой…

«Не может быть, — думала она, — чтобы теперь он не вернулся…»

 

6

Прошел месяц-другой. Ответа на письмо не было. Между тем вернулся Лемех Лемперт. В тот же день Лия отправилась к нему. Потом она долго не могла забыть, как ошеломил Лемперта ее приход. Он стал пятиться к стене, закрывая руками лицо, словно не верил своим глазам.

— Что случилось? — спросила Лия жену Лемеха. — Что с ним?

— «Шма Исроэл!» — повторял Лемех. — Это вы Лия?

— А кто же еще? — ответила она. — Что с вами? Или я так изменилась? Не узнаете?

— Значит… стало быть, вы… Живы, стало быть? — все еще дрожа, пролепетал Лемех, осторожно шагнув ей навстречу.

Лия вспыхнула.

— А вам кто-нибудь разве говорил, что я…

— Ну, как же… Люди рассказывали… Приезжали и рассказывали…

— Кто приезжал? Кто рассказывал? — наступала Лия.

— Мало ли кто… Там, в Биробиджане…

— В Биробиджане?!

— Ну конечно! Сам слыхал… Чуть ли не полгода тому назад, вскоре после того, как я туда приехал…

— Но кто? Кто рассказывал?

— Не помню! Мало ли туда едет народу…

Когда оба пришли в себя, Лия, замирая от страха, спросила о сыне. Ей очень не хотелось говорить об этом с Лемехом, но что делать, — он был единственным, кто мог ей что-нибудь рассказать.

Да, отвечал Лемех, он видел его, сразу же по приезде. Как он выглядит? Вырос за это время чуть ли не на голову, плечи раздались вширь — настоящий гвардеец! Уважают его в Биробиджане, даже сказать невозможно, как! Назначили начальником какого-то строительства. Шагает в резиновых сапогах по болотам, всем и каждому показывает: вот тут будет театр, тут школа, а там — горсовет… Ни о чем другом, кроме строительства, думать не хочет и радуется так, как будто все это он уже сам построил…

— Почему же он не отвечает на мои письма? — нетерпеливо перебила Лия. — Я писала о смерти отца, потом еще писала…

— Почему не отвечает? — удивился Лемех. — Но как же он мог вам отвечать…

— Неужели он все еще думает, что я не хочу получать от него писем? Ведь я писала…

— Нет… Я имею в виду другое.

— Что?

— Он знает…

— Что он знает?

— Что вы…

Страшная мысль мелькнула в голове Лии.

— Что вы такое говорите, Лемех? — крикнула она.

— Ну конечно! — с облегчением вздохнул Лемех, увидев, что она поняла.

— Как, как он узнал?

— Говорю же вам… Он сам мне рассказывал… Откуда же мне было знать? — сказал Лемех, а глаза его беспокойно бегали, избегая взгляда Лии.

Лия тяжело опустилась на стул, долго молчала, наконец она тихо проговорила:

— Ну, и как же он отнесся к этому?

— Да как же он мог отнестись? «Нет у меня, — сказал он, — стало быть, больше ни отца, ни матери…»

— А о возвращении вы говорили с ним?

— Ну, а как же!

— И что же?

— Об этом он и слышать не хочет! Куда, говорит, возвращаться? К кому? Да если бы и было к кому, сказал он, отсюда я не уеду. Так и сказал.

— Что же, там действительно так хорошо?

— Если «трудно» — это хорошо, то там неплохо…

— Значит, он не уедет, раз там трудно? Да?

— Этого я вам сказать не могу! — признался Лемех.

Лия поднялась и направилась к двери. Но на пороге она остановилась.

— Да. Скажите, пожалуйста, а сейчас, перед отъездом, вы его видели?

— Видеть не видел, но слышал…

— Что?

— Слышал я… Вы только не пугайтесь, не принимайте близко к сердцу… Возможно, что все это пустяки.

— Что случилось? Не тяните!

— Когда начались бои на границе, у железной дороги, то есть у КВЖД, — читали, наверное, в газетах, — сын ваш стал упрашивать, чтобы его послали туда…

— Куда?

— В армию. В самый огонь. Его с работы отпускать не хотели. А он твердил свое: я приехал сюда строить, я не желаю чтобы мне мешали. Огонь надо гасить вовремя, говорит…

— И что же?

— Ему говорили: ты делай свое дело, а гасить огонь есть кому и без тебя. Но он и слушать не хотел: он сам должен быть там.

— Да! — вздохнула Лия. — Конечно, везде он должен быть первым…

— Словом, он добился своего. Его послали.

— Послали?

— Да. Что с ним дальше было, не знаю. Пока что, говорят, он еще не вернулся…

— Значит, может быть, — тихо проговорила Лия, — что… Об этом там не говорили?

— Кто знает?

— Не может быть! Не верю я! — Лия вдруг поднялась во весь рост, стукнула тростью об пол, закричала: — Я его разыщу!

В комнату вбежала перепуганная жена Лемеха.

— Вы лжете, Лемех! — кричала Лия. — Сема… Мой Сема жив!

Распахнув двери, Лия в разметавшемся темном платке выбежала во двор — как будто вылетела большая черная птица.

 

7

Через несколько дней, в конце августа 1930 года спустя два с лишним года после отъезда Семена, Лия уехала в Биробиджан.

Две недели в дороге она пролежала на жесткой полке в общем вагоне, и ей все время казалось, что сейчас с нею случится обморок. От непривычки к езде, от беспрестанного стука колес, частой смены пассажиров — мужчин, женщин, военных и штатских, то и дело входивших в вагон и выходивших на каких-то не известных ей станциях, — у нее кружилась голова. Бывали минуты, когда она думала, что не выдержит, не доедет. Больше всего она боялась, что умрет не так, как умирали все ее близкие, умрет на колесах, по пути в неведомые края, среди гор, рек и мрачных, как преисподняя, туннелей…

Одно только было хорошо: никто из пассажиров не обращал на нее внимания и не приставал с расспросами. Она почти ничего не ела — не хотелось, лежала, неотступно думая о своем, и тихо стонала от непрекращающейся головной боли.

Примерно на пятые сутки в вагон вошел пожилой военный с миловидной молодой женщиной и девочкой с золотистыми косичками и васильковыми глазами. Они заняли освободившееся место напротив Лии. Девочка, освоившись, уже на следующий день стала тормошить Лию:

— Бабушка, а бабушка, почему ты с полки не слезаешь? Ведь ты заболеешь, если будешь все время лежать…

Девочка часами простаивала у окна, восхищаясь всем, что видела, и то и дело звала отца, мать и Лию:

— Смотрите, смотрите! Чего вы не смотрите? Какие горы высокие! Ой, как страшно!

— А вон березки… Сколько их, мама! Одни березки— и внизу, и на горе…

— Сейчас большой город будет*! Папа, смотри, какие высокие трубы…

Отец и мать нехотя вставали, смотрели в окно и тут же снова садились: читали или играли в домино с соседями по вагону. Лия не трогалась с места.

Родители девочки были славные люди. У них нашлись для Лии порошки от головной боли. Особого облегчения порошки не принесли, но она была им благодарна за внимание.

Узнав, что Лия едет в Биробиджан, отец девочки, Иван Григорьевич, — так к нему почему-то обращалась жена, — произнес с большим уважением, относившимся то ли к Биробиджану, то ли к Лие, ехавшей туда.

— Знаю. Знаю, как же…

— Как, и вам известно о Биробиджане? — удивилась Лия.

— Что же тут удивительного? — не понял военный. — Об этом пишут в газетах.

— Недавно уехал туда один наш знакомый из Ленинграда, — вмешалась в разговор его жена.

— Строитель, — добавил Иван Григорьевич. — Его послали туда.

— И мой сын уехал. Тоже строитель. Его не посылали, он сам уехал, — сказала Лия.

— Давно? — спросила жена военного.

— Вот уже два года.

Иван Григорьевич, прищурившись, глядел на Лию.

— А вы, наверное, противились, не отпускали?

— Откуда вы знаете? — изумленно взглянула на него Черновецкая.

— Ведь так? — улыбнулся военный. — Старики всегда с трудом отрываются от насиженных мест. А молодежь стремится к новому. И правильно. Биробиджан — новое, большое дело!

Лия слушала и все больше изумлялась. Иван Григорьевич, русский человек, говорил об этом совсем как ее сын.

Девочка, стоявшая у окна, вдруг с таким восторгом захлопала в ладоши, что родители быстро встали и даже Лия рискнула подняться с места и глянула в запыленное стекло.

— Байкал! — радостно воскликнула девочка. — Смотрите, вот он, Байкал!..

В распахнувшейся раме расступившихся голубоватых гор с едва заметными на фоне неба белоснежными вершинами Лия увидела зеленоватую, ослепительно сверкавшую на солнце водную гладь… Казалось, поезд мчится прямо по воде… У Лии закружилась голова. Она упала.

Пассажиры, стоявшие у окон, бросились к Лие. Девочка забыла о Байкале и в страхе опустилась перед ней на колени.

— Бабушка! Что с тобой?

Пассажиры с трудом привели Лию в чувство.

Теперь она уже совсем не вставала с места. Даже девочка боялась ее тревожить и старалась как можно тише выражать свой восторг, чтобы с бабушкой опять чего-нибудь не случилось. Впрочем, спустя двое суток, девочка и ее родители вышли на одной из маленьких станций. Прощаясь, Иван Григорьевич сказал:

— Я буду недалеко от ваших мест. При случае с удовольствием наведаюсь.

Теперь, когда она осталась одна, тяжелые мысли стали еще тяжелее. Вспоминался покинутый родной город, домишко, доставшийся ей от родителей, кладбище, на котором остался Азриэль… Думала она и о своей сестре из Шполы. До болезни Лия не виделась с нею шестнадцать лет. А ведь от Шполы до Кировограда меньше суток езды. Сейчас Лия едет уже которые сутки, а конца все не видать. Конечно, сестру свою она никогда больше не увидит… А увидит она своего сына? Найдет ли она его?

* * *

— Это оно и есть? — спросила Черновецкая, выходя из вагона и с трудом ступая отвыкшими от ходьбы ногами. — Это и есть Биробиджан?

Она обращалась к Берманам. Они стояли одни на платформе, на которой не было даже станционного здания. Куда-то вдаль убегали рельсы.

Поля и Даниил ехали с тем же поездом. Но в Москве они не смогли попасть в один вагон и только время от времени заходили проведать Лию.

— Стало быть, это и есть Биробиджан? — удивленно повторила Лия, когда поезд, хрипловато прогудев, уехал, оставив их одних с узлами на станции.

— Очевидно… — проговорил Даниил, озираясь по сторонам, и вдруг хлопнул себя по мясистому носу.

— Что с вами? — удивилась Лия.

— Не знаю… Укусила какая-то чертовщина! Муха, что ли…

— Это, должно быть… — начала Поля, но, не договорив, схватилась обеими руками за лицо.

— Ага, — догадалась Лия, — это, наверно, и есть биробиджанский «гнус»! Стало быть, и в самом деле приехали!..

Занятые первой встречей с местными комарами, они и не заметили, что кто-то обращается к ним.

— Вы переселенцы? — спрашивал какой-то небольшого роста человек на кривых ногах, в резиновых сапогах, чуть ли не до верху забрызганных грязью.

— А если переселенцы, так что? — раздраженно отозвалась Поля. Человек почему-то не внушал ей доверия.

— Да-да, переселенцы! — сказал Даниил, смущенный неожиданной резкостью жены, надеясь на то, что этот человек отведет их куда-нибудь, где можно будет укрыться от этих комаров.

— Чего же вы молчите? Так бы и сказали! Пойдемте, я отведу вас на переселенческий пункт.

— Это что еще такое? — насторожилась Лия.

— Это вроде гостиницы для переселенцев. Идемте!

При этом он деловито оглядел ноги новоприбывших.

На Поле были поношенные туфли на низких каблуках, на Данииле — легкие ботинки. Человек сокрушенно покачал головой и обратился к Лие:

— У вас, бабушка, такое длинное платье — не вижу, что у вас на ногах.

— А какая разница? — обиделась Лия.

— Большая разница! — ответил тот. — Если у вас сапожки вроде моих, это еще куда ни шло. Но если вы, извините, ходите в таких же гамашах, как они, то нам с вами будет нелегко… Ну, да ладно, придется, видать, двинуться дальним путем.

— А какой это дальний путь? — спросила Берман.

— Путь такой, что шагать немного дольше, но зато вы не оставите своих ботиночек в грязи.

— Неужели такая грязь?

— Грязь грязи рознь! Вот поживете, сами увидите, что без таких сапог, как у меня, здесь не обойтись. Пошли! Идите за мной.

— Боже мой! — вскрикнула Лия, как только, вслед за провожатым, сошла с песчаной насыпи.

— Что такое? — испугались Поля и Даниил.

— Боюсь идти дальше! — Лия повернула обратно.

— Почему? Господь с вами! — удивилась Поля.

— Боюсь! — кричала Лия. — Земля качается, как опара… Живьем проглотит…

— Не бойтесь! — успокоил провожатый. — Из этой опары когда-нибудь хороший хлеб будет. Не обращайте внимания! Шагайте… Привыкнете… Вы только за мной, след в след, идите. Куда я, туда и вы…

День был на исходе. Моросил долгий мелкий дождик, и вдали едва различались контуры домов. Многие были в лесах и казались издали, сквозь частую сетку дождя, остовами каких-то фантастических судов.

Даниил шел за провожатым, ему вслед ступала Поля, чутко прислушиваясь к тяжелым шагам шедшей за ней Лии. Но вдруг шагов не стало слышно.

— Лия! — тревожно крикнула Поля.

Та не отвечала. Поля обернулась и увидела, что Лия стоит, опираясь на свою палку, и смотрит в сторону раскинувшегося вдали поселка.

— Погодите! — крикнула Поля ушедшим вперед мужчинам. — Лия, помочь вам? Не можете пройти?

Но та стояла как вкопанная и, казалось, ничего не слышала. Поля подошла к ней.

— Что с вами? Чего вы стоите?

— Ничего, ничего! — ответила Лия и вдруг расплакалась. — Скажите, Поля, разыщу я здесь своего сына?

— Господь с вами! Ведь мы же только что приехали! Погодите!..

— Кто знает? — сказала Лия, вытирая слезы. — Но все-таки хорошо, что я уже здесь. Вы понимаете, Поля? Вот я стою, смотрю и не могу оторваться. Наверно, и Сема тогда стоял на этом месте… А там, видите, строят дома. Может быть, он строил их и лазил там? Мне кажется, я вижу его и на той горе… — Лия указала на дальнюю сопку. — Наверное, он был там не раз. Не может быть, чтобы высилась гора и чтоб он на нее не взобрался. Ведь я его знаю…

И, опираясь на палку, Лия пошла следом за Полей по зыбкой земле.

 

8

Медленно тянулись унылые дождливые дни, первые дни на новом, необжитом месте. Даниил и Поля сразу же пошли работать на строительство: он — столяром, она — на подсобную работу.

В столовой на той же стройке стала работать и Лия и вскоре прославилась как искусная повариха, умеющая «из ничего» состряпать замечательные блюда.

Квартиру, только что оштукатуренную, еще сырую комнату, им предоставили на троих. Все они, сказали им при этом, из одного города, вместе ехали сюда, пусть некоторое время и поживут вместе. Может, придется еще кого-нибудь поселить к ним на время, не беда… В тесноте, да не в обиде. Это ненадолго.

— А мне, по правде сказать, было бы только где голову приклонить, — ответила Поля.

— Лучшего нам пока и не надо! — подтвердил добродушный Даниил.

Лия вообще молчала: ее это беспокоило меньше всего.

Недостроенный дом стоял на окраине поселка, в котором уже отчетливо намечались контуры будущего города. Неподалеку от дома высились две сопки. Одна из них была довольно высокая.

На работу уходили очень рано, возвращались поздно вечером усталые, и ночь проходила незаметно.

По соседству стоял большой барак. В нем жили строители. Были тут и евреи, недавно приехавшие из Белоруссии и Украины, и русские, и украинцы. Большинство было без семей, а некоторые жили уже с женами и детьми.

Вечером, после работы, соседи готовили ужин во дворе и подолгу сидели у огня. Разговаривали о своих делах, а пламя выхватывало из темноты то одно, то другое лицо, то несколько лиц сразу…

Тогда Лия и узнала, что многие работавшие на стройке знают ее сына. Все они хорошо говорили о нем. Особенно дорог стал для Лии один человек, старый плотник, мастер на все руки, Василий Петрович Дубов, один из лучших работников на стройке. Василий Петрович был местным старожилом. Он давно, еще с русско-японской войны, поселился здесь, имел свой небольшой, почерневший от времени, но крепко сбитый домик, всегда чистый и опрятный. Две его старшие дочери вышли замуж и имели свои дома. Один сын работал в паровозном депо в Облучье, другой — в Благовещенске. Остались с Василием Петровичем только жена — Домна Селивановна, высокая, очень полная женщина, вечно хлопотавшая по хозяйству, и две младшие дочери-подростки, которые ей помогали.

В доме Василия Петровича было просторно. Одна светелка, в которой прочно держался запах засушенных цветов, вовсе пустовала, и ее-то однажды Василий Петрович предложил Лие, пока она не получит отдельную комнату.

— Не дело это, — говорил Василий Петрович, часто заглядывавший в небольшую, еще сырую комнату, где Лия жила вместе с Даниилом и Полей. — Тут и не отдохнешь после работы. Как же так старому человеку? Пустует у меня светелка, окажи милость, переселяйся пока…

Лия поблагодарила, но отказалась. Нехорошо, казалось ей, оставлять Даниила с Полей, да и не хотелось стеснять людей.

Однажды, придя с работы, Лия не на шутку испугалась, не найдя в комнате своих вещей. Но Поля тут же ее успокоила.

— Без вас приходил Василий Петрович. Он и забрал ваши вещи к себе.

— А вы где были? — рассердилась Лия.

— Я тоже считаю, — спокойно ответила Поля, — что вам на первых порах там будет лучше…

Лия переехала к Василию Петровичу. По вечерам, после работы, когда вся семья сидела за чаем, Василий Петрович рассказывал Лии о ее сыне:

— Полюбился он тут нам, — говорил старик, попивая чай. — Светлая голова и руки золотые. Все умел делать, за что ни возьмется, все, бывало, кипит под руками.

Это подтверждала и Домна Селивановна и даже девочки-подростки, которые тоже знали Сему.

Лия приходила к Даниилу и Поле и пересказывала им все, что слышала.

— Не знаю, — говорила она, — быть может, мне это говорят, потому что я мать.

— Что вы! — перебила Поля. — И я, и Даниил тоже расспрашиваем всех о вашем сыне. И нам то же самое говорят, ведь так, Даниил?

— Ну и что, что же дальше, — вопрошала Лия и подносила платок к глазам. — Велико мое горе!..

Все рассказы о Семене обрывались на том моменте, когда начались бои в районе Китайско-Восточной железной дороги и он уехал туда.

Черновецкой сообщили, что в Сталинском совхозе работает тракторист Вольф Гиршман. Первое время Семен тоже работал в этом совхозе и крепко подружился там с Гиршманом.

— Может быть, он знает что-нибудь о вашем сыне? — подсказал ей как-то Василий Петрович.

Лия написала Гиршману. Спустя некоторое время, когда тот был в городе, она встретилась с ним пригласила к себе.

Это был высокий смуглый парень, выглядевший несколько старше своих двадцати лет и чем-то напоминавший Лие Семена, хотя тот был чуть повыше и пошире в плечах.

— Подружились мы с ним еще в пути, — рассказывал Гиршман, позвякивая ложкой в стакане с чаем.

Кстати, он, Гиршман, уехал из местечка в Винницкой области тоже против воли родителей. Он помнит, как тяжело переживал Семен разрыв с отцом и матерью, в особенности то, что мать даже не ответила на его письмо.

— Он очень мучился из-за этого, — сказал Гиршман. — Он часто говорил со мной об этом.

— А сейчас вы от него ничего не имеете? — спросила Лия.

— Сейчас? Когда Семен из совхоза переехал в Биробиджан, мы на первых порах переписывались. Потом он сообщил, что уходит в армию. И с тех пор я ничего о нем не знаю.

 

9

Работы было много, и Лия забывала о своем горе. Она встречалась с новыми людьми и чувствовала, что привыкает к ним, что-то ее связывает с ними как ни с кем до того. Раньше были люди, с которыми жила в одном городе, — соседи, знакомые. Но по-настоящему близкой была лишь семья — муж, сын.

Когда уехал сын, а потом умер муж, Лия осталась одна-одинешенька. Жизнь потеряла смысл. Оставалось одно — найти сына. Только за этим она приехала сюда. Но здесь появилось что-то новое: перед общим делом отступали понемногу личные горести и невзгоды.

Однажды за ужином, когда все пили из больших кружек густо настоенный на ягодах кисловатый пахучий напиток, к которому Лия с трудом привыкала, Василий Петрович сказал, утирая мокрые усы:

— Сходила бы ты, мать, к Верхову.

— Кто это?

— Парторг наш, разве не знаешь?

— А чем он поможет? — Лия безнадежно махнула рукой.

— Не говори, Андрей Петрович — человек хоть и молодой, но душевный… Поможет!

— Да знал ли он моего сына? И без меня у него дел много.

— Нет, мать, — решительно сказал Василий Петрович, отставив поднесенную к губам кружку. — Этого ты не говори. Коммунистам до всего дело есть.

Лия обещала обратиться к парторгу, не возлагая, впрочем, на это особых надежд.

Вечером следующего дня Василий Петрович спросил:

— Ну как, заходила к парторгу?

— Пошла я, а он занят. Людей, дел, вижу, много. Не до меня…

— Не принял?

— Может, и принял бы, не пошла я, Василий Петрович…

— Нет, мать, — недовольно проговорил старик. — Придется, наверное, мне самому тебя к нему проводить. Найдется у него время для твоего горя. Найдется!

— Да не знал он, Василий Петрович, сына. Чем поможет?

— А если сына не знал, тебя пусть узнает. А узнает, — поможет. Совет даст.

На следующий же день Василий Петрович привел Лию к парторгу.

— Вот, Андрей Петрович, — сказал он, — женщина наша, недавно приехала. Хорошо работает. Горе у нее большое, пособить надо.

— Та-ак, — внимательно взглянув на них, сказал парторг. — А ты, Василий Петрович, ей протекцию, что ли, оказываешь?.. Сама бы пришла…

— Не решается, — ответил Василий Петрович и ушел, оставив их одних.

Андрей Верхов был еще молод. На загорелом, сильно обветренном лице выцветшими казались густые белесые брови. Между ними, над переносицей, легла глубокая складка. Глаза были голубые, с веселыми искорками, внимательные, располагавшие к откровенному разговору.

Выслушав Лию, Верхов помолчал, потом спросил:

— Никто не знает, где он теперь?

— Кого ни спрашивала, никто.

— Да… — задумчиво проговорил парторг и вдруг вскинулся: — Вот что! Мейлаха Фукса знаете?

— Кого?

— Старика Мейлаха Фукса?

Мысль об этом человеке, очевидно, чем-то была приятна Верхову. Он поднялся. Медленно шагая по комнате и время от времени останавливаясь напротив Лии, откидывая непослушно спадавшие на лоб волосы, он рассказывал ей о Мейлахе Фуксе.

Это был старик лет семидесяти, удивительно крепкого, могучего сложения. Приехав несколько лет тому назад на станцию Тихонькая из Кременчуга, где он работал грузчиком, он с несколькими своими земляками отправился в тайгу искать, где посуше да повыше. Присмотрев подходящее место, переселенцы поставили там первый шалаш, а немного позднее — и первый дом.

Когда дом был готов только наполовину, он привез сюда свою жену, женщину тоже крепкую, хотя и невысокую, худощавую, не намного моложе его, и самую младшую, восемнадцатилетнюю дочку, очень красивую девушку, — все, что осталось от большой семьи: сыновей, дочерей, зятьев и внуков, разъехавшихся в разные концы страны.

Прошло немного времени, и люди, не знавшие раньше Мейлаха Фукса, не могли бы поверить, что этот старик и вся его семья не коренные местные жители, — так прочно осели они в тайге.

Неподалеку от дома Мейлаха колхоз поставил большую пасеку, первую в этих местах, и Фукс на старости лет стал пчеловодом.

— За всю свою жизнь, — говорит Мейлах Фукс, — я перетаскал на своих плечах немало добра для других. Пускай теперь, в старости, другие таскают добро для меня.

Мейлах говорит о пчелах. «Мои грузчики!», — так называет он их.

Мейлах Фукс и теперь возится со своими «грузчиками», а жена и дочь помогают ему. Дочь еще изредка приезжает в город за продуктами и для других дел, а Мейлах с женой почти не расстаются с полюбившейся им тайгой.

К этому человеку время от времени приезжал из Тихонькой Семен и проводил у него день-другой. Местные жители дали ему охотничье ружье, и Семен бродил с ним по тайге.

— Вот Фукс, наверное, знает что-нибудь о вашем сыне, — закончил Верхов.

— А может быть… может быть, его дочь? — с дрожью в голосе спросила Лия.

— Кто его знает? — неопределенно ответил Верхов, и смешливые искорки вспыхнули у него в глазах. — Может быть, и дочь…

Лия поднялась.

Верхов подробно объяснил ей, как найти Мейлаха Фукса.

 

10

В первый же выходной день Лия отправилась к Мейлаху Фуксу. Старики были дома, а дочь ушла на несколько дней в колхоз. Узнав, что Лия — мать Семена, старики очень обрадовались, усадили пить чай, угостили прозрачным душистым медом.

— Работа моих «грузчиков», — заметил Мейлах. — Семен не раз лакомился этим медом. Скучаем мы по нему, как по родному.

— Очень к нему привыкли! — добавила старушка. — Да и он к нам…

Лия всячески пыталась выяснить, не имеет ли это отношение к их дочери. Однако ни Мейл ах, ни жена намеков как будто не поняли, а спросить открыто Лия не решалась.

Одно было ясно: и здесь ничего неизвестно о сыне… С тех пор как Семен ушел в армию, он не давал о себе знать.

— Раз так, — Лия встала из-за стола, не допив чай, — я уже нигде и никогда ничего о нем не узнаю. Мне говорили, что у вас могут быть сведения о нем. Но уж если и вы не знаете… Извините, что отняла у вас время.

Старик преградил ей путь.

— Кто сказал, что я о нем знаю? — спросил он.

— Парторг, товарищ Верхов.

— Товарищ Верхов не говорит неправды. Я-то как раз и знаю…

Глаза у Лии вспыхнули надеждой. Старик кивком головы попросил ее следовать за ним. Они вышли из дома, и Мейлах Фукс привел ее на пасеку. Здесь, на огороженной поляне, стояли рядами окрашенные в желтоватый цвет ульи. Пахло тайгой и медом. Пасека была похожа на небольшую фабрику, где множество маленьких тружеников делали свое дело под наблюдением хозяина — великана.

Мейлах Фукс дал Лие сетку прикрыть лицо и стал водить ее по пасеке.

Лия следовала за Мейлахом, безучастно глядя по сторонам, нетерпеливо ждала…

— К чему вы все это мне показываете? — не выдержала она наконец.

— Отвечаю на ваш вопрос.

— Не понимаю! — удивилась Лия.

Старик подвел ее к одному из ульев.

— Вот видите? Смотрите. Где только они не летают, где не бывают мои «грузчики» за день! По всей тайге носятся, вон до тех далеких сопок… Ищут, берут мед с деревьев, с цветов, с трав… Но куда бы ни залетели, возвращаются они сюда…

— Да… Ну и что? — сказала Лия. — Какое же отношение это имеет к сыну? Пока что я ничего не понимаю!

— Сейчас объясню. И если вы его мать, вы поймете, — сказал старик. — Всю жизнь я был грузчиком в Кременчуге. Потом приехал сюда, в глушь, в тайгу, поставил пасеку, собрал пчел, без пользы летавших здесь, и сказал им: «Будьте, голубчики, моими „грузчиками“, трудитесь! Складывайте здесь все, что соберете. И вам хорошо, и людям радость, не так ли?»

— Ну, и что же?… недоумевала Лия.

— Так вот, я говорю, пришел другой пасечник, покрупнее, чем я, дай ему бог здоровья, собрал всех нас, дал нам много богатой земли и сказал: складывайте здесь все, что соберете. Поняли вы меня?

— Все это хорошо, — ответила Лия. — Но при чем тут мой сын? Ведь вы говорили, что знаете что-то о нем.

Мейлах Фукс прошел несколько шагов, остановился.

— Вот потому-то я и знаю… Если вы хотите когда-нибудь его увидеть, ни в коем случае не уезжайте отсюда! Запомните совет, который дал вам Мейлах Фукс…

— Вы думаете, что если он приедет…

— Сюда он обязательно приедет. Через год, через два, через десять, но приедет! Не говорил бы я этого, если бы не знал вашего сына!

— И вы действительно в этом уверены? — с дрожью в голосе спросила Лия, думая о дочери пасечника. — Кто же вам так твердо сказал?

— Кто? Очень просто…

Сейчас он назовет имя дочери, и тогда все будет ясно. Но старик указал на улей, возле которого кружили пчелы.

— Они мне сказали… — Затем добавил: — И капля его меда есть уже на этой земле. Он сюда вернется…

* * *

Приехав домой, Лия не решилась зайти к парторгу — к чему? Но через несколько дней Верхов сам зашел к ней на стройку.

— Ну как? — спросил он. — Были на пасеке?

Она рассказала о том, что ей говорил пасечник.

Выслушав ее, Верхов широко улыбнулся.

— Чудной старик, — сказал он. — Я полагал, что у него есть более точные сведения… Но ничего, — успокоил он ее, — это не плохо, что вы там побывали…

И он обещал Лие сделать все возможное, чтобы помочь ее горю.

 

11

Проходили годы, надежда увидеть сына все слабела. Никаких известий о том, что он жив, где он, не было…

Умер старый пчеловод Мейлах Фукс. Лия была на похоронах. Неподалеку от пасеки и дома, который он своими руками построил в глухой тайге, улегся навечно бывший кременчугский грузчик. Там же, на похоронах, Лия увидела его дочь. Она и в самом деле была удивительно хороша. Но поговорить с ней Лия не решилась.

Вскоре после этого девушка уехала куда-то в другой город учиться. И Лия больше ничего о ней не слышала.

Не раз за это время она и сама собиралась уехать. Ничего и никого она уже, видно, здесь не дождется, решила она. Но каждый раз в решающую минуту ее удерживала мысль: куда, собственно, она поедет? К кому? Зачем? Где ей будет лучше, чем здесь? Она ловила себя на том, что ей жаль покинуть этих людей, этот новый, на глазах растущий город…

Это был уже довольно большой город, с мощеными оживленными улицами, с высокими зданиями в центре, с фабриками и заводами на окраинах, с электрическим освещением… Город стал центром области.

Когда работать в столовой на стройке ей стало трудно, Лия, которая в свое время неплохо шила, поступила на только что выстроенную швейную фабрику. Спустя несколько лет, почувствовав, что она не может ежедневно ходить на фабрику, Лия стала брать работу на дом в одной из артелей и целыми днями просиживала в своей небольшой, но светлой комнате за старинной, «зингеровской» машиной. Она давно уже не жила у Василия Петровича — получила отдельную комнатку в новом доме, построенном недалеко от дома старого плотника, которого и теперь часто навещала.

В Биробиджан прибывали все новые и новые люди, и каждый из них вкладывал свою долю труда в общее дело.

Так шли годы.

И вот началась война. И тогда, хотя Лия была уже не так одинока в своем горе, боль, тоска по давно потерянному сыну разгорелась с новой силой… Теперь она завидовала матерям, получавшим издалека конверты, сложенные треугольником. Будь Семен жив — и он прислал бы ей… Думая о своей соседке Мандель, Лия, как и прежде, считала, что счастливее ее, Лии, даже те матери, которые получали извещения о гибели своих сыновей: «Те, по крайней мере, знают, что с их детьми, за что они отдали жизнь».

 

12

Война была далеко отсюда, но ее яростный грохот, зловещие отсветы ее огня долетали и в эти отдаленные от фронта края. Каждый, и старый и малый, считал своим долгом работать не так, как всегда. Родина была в опасности…

Не жалела своих сил и Лия Черновецкая. Кроме шитья, которое она брала из артели на дом, до поздней ночи, а иной раз и до утра вязала она теплые чулки и варежки, вышивала платки, подрубала воротнички, шила затейливые кисеты.

И в артели, и дома, и даже в соседних домах знали, что никто лучше старой Черновецкой не умеет подобрать, упаковать и обшить посылку бойцу на фронт. Ей самой нравилась эта работа.

— Уж вы не беспокойтесь! — говорила она своим сотрудникам по артели или соседям. — Все будет сделано. Такую посылочку соорудим, что ее хоть через крышу швыряй, — ничего ей не будет, дойдет в полном порядке! Я сама все сделаю. Вы, никак, работаете, а я дома сижу…

Несколько раз она и от себя посылала скромные подарки на фронт: мало ли там молодых воинов, у которых нет матерей.

Однажды соседки уговорили ее вложить в посылку письмецо. Лия согласилась не сразу.

— К чему это? — говорила она. — Каждому ясно, что подарок от доброго сердца. А кто посла л, — не все ли равно?

И все же как-то она решила написать несколько слов. Она, писала Лия, не знает, кто получит ее подарок. Но кто бы он ни был, да будет ему известно, что шлет ему эти вещи от всего сердца старая женщина с Дальнего Востока, у которой никого нет. (Был у нее когда-то единственный сын, да куда-то пропал.) Но она посылает свой подарок с тем же чувством, с каким она посылала бы его родному сыну.

Она благословляет его, как родная мать, и желает счастья. И подписалась: «Лия Черновецкая».

Ответа она не ждала.

— Во-первых, — говорила она, — когда бойцу отвечать, до того ли ему. Пока соберется отвечать, мало ли что с ним произойдет: там поминутно жизнью рискуешь… Ведь война!

Это было в начале зимы. А однажды летом кто-то постучал в двери. Лия тяжело поднялась и пошла открывать. На пороге стоял паренек с озорными зеленоватыми глазами. Он держал брезентовую сумку, набитую газетами и письмами.

— Это не ко мне! — сказала Лия и притворила дверь.

До войны она аккуратно, дважды в год, получала весточки от сестры из Шполы. С тех пор, как началась война, вот уже скоро три года, она ни от кого не получала писем.

Однако парень постучал вторично.

— Нет, к вам! — сказал он. — Лия Черновецкая — вы?

— Я…

Дрожащими руками она схватила очки, потом выхватила из рук паренька письмо. Почтальон уже ушел, а Лия, не в силах успокоиться, все стояла у стола и разглядывала маленький треугольный конверт. Вдруг она тяжело опустилась на стул и заплакала. Почему это— первый конверт за все годы?.. За что она так наказана? Она могла бы получить его и от сына…

Немного успокоившись, Лия поняла, что это, очевидно, ответ на ту посылку с письмом, которую она отправила зимой.

Но она не торопилась открывать письмо. Столько времени ждала, — можно еще немного подождать… Она смотрела на треугольный листок и думала: вот она распечатает, развернет письмо и прочтет: «Дорогая мама…» Неужели это невозможно? Разве не могло так случиться, что Семен все эти годы скитался где-то в далеких краях, а когда началась война, пошел, как и все, на фронт… В артиллерию или в кавалерию…

И вот… однажды в его часть прибыла среди тысяч других посылка от Лии Черновецкой, ее, конечно, дали ему. Что тут невозможного? И, конечно, он ответил… И все! И наступит конец ее мучениям.

Так она долго сидела, не в силах оборвать сказку, которую, как малое дитя, сама себе рассказывала…

Наконец она не выдержала, открыла письмо. И вдруг сердце оборвалось и куда-то покатилось… «Дорогая мама!» Лия приглушенно вскрикнула.

 

13

Лия очнулась и затуманенным взором обвела комнату. Она не знала, сколько времени длился обморок. У ног лежало шитье, которое она, падая со стула, потянула за собой, а в складках материи — письмо.

Взяв себя в руки, Лия прочла листок от начала до конца, и ей стало стыдно, что она так поддалась мечте о невозможном.

Писал боец. Подарок и письмо, которые ему достались, говорилось в письме, дали ему право назвать ее, незнакомую женщину с Дальнего Востока, матерью… Пусть же она и дальше разрешит ему так называть ее. У нее, писал он, был сын, которого она потеряла. А у него были отец и мать, две сестры, брат, племянники и племянницы. Жили они в селе на Смоленщине. Сейчас у него никого нет. Узнал он, что немцы расстреляли всю его семью за связь с партизанами, и сейчас он остался на свете совсем один. Ее письмо было первым, которое он получил за все время войны, а на фронте он с июня 1941 года… Он благодарит ее за это сердечное письмо и за подарок. Он хочет и в дальнейшем переписываться с ней. Если она захочет, пусть напишет ему.

Звали бойца Николаем Певцовым.

Неожиданное, точно с неба упавшее, письмо потрясло Лию, всколыхнуло застаревшую боль и в то же время согрело ее — в ее жизнь вошло что-то новое, большое.

Да, ответила она ему на следующий день, она считает его своим сыном, как и всех, кто сражается на фронте. А теперь он ей особенно дорог. Ей, конечно, доставило большую радость его теплое письмо. Пусть он пишет ей, и если ему что-нибудь нужно, она постарается ему помочь.

Жизнь Лии теперь стала полнее. Она больше не чувствовала себя одинокой, как раньше. Сейчас она, как и другие, ожидала писем, писала сама и рассказывала знакомым, что ей пишут и что она собирается ответить.

Певцов аккуратно отвечал на все ее письма.

Войну он начал рядовым, писал он, а сейчас получил звание лейтенанта. Он разведчик, и ему часто приходится бывать в тылу у врага.

Лия уже привыкла к тому, что веснушчатый почтальон часто стучался к ней в дверь. Теперь она нетерпеливо ждала писем и беспокоилась, когда их подолгу не было.

— Видно, опять «в гостях» у немцев! — говорила она Поле Берман или Василию Петровичу, показывая им письма. — Хоть бы обошлось все благополучно! — добавляла она, вздыхая.

В одном из писем Певцов прислал свою маленькую фотокарточку, вырезанную из фронтовой газеты. На груди у него красовались медали и два ордена. У него были большие темные глаза под высоко взлетевшими бровями. Лии уже казалось, что он чем-то напоминает ее сына… И чем больше она приглядывалась к этому лицу, тем больше верилось ей, что это так…

Наглядевшись вдосталь на фотографию, Лия побежала показывать ее Поле и Даниилу.

— Не правда ли, Поля, этот Николай Певцов очень напоминает моего Сему? Ведь вы его когда-то видели в Кировограде…

Поля посмотрела, пожала плечами:

— Скажу вам… во-первых, я уже не помню, как он выглядел, ваш сын… Ведь он был еще мальчиком… Да и видела я его всего раз-другой. А потом, почему вам кажется, что он похож? Мне помнится, у вашего сына совсем другое лицо… Как ты находишь, Даниил?

— Нет, возможно, он и в самом деле немного похож… — примирительно сказал тот, желая сделать приятное Черновецкой.

— Да что вы говорите, «возможно»… — горячо возразила Лия. — Вы просто уже его забыли. Вы посмотрите — глаза! И волосы. Уж если я говорю, стало быть, знаю!

По ночам Лие снились путаные сны. В них самым причудливым образом переплетались лейтенант Певцов и ее сын…

Утром она приходила к Поле, рассказывала, что ей снилось, и та толковала эти сны к добру…

 

14

Постепенно Певцов занял прочное место в сердце и в мыслях Черновецкой. Нередко она ловила себя на том, что неотступно о нем думает: как там у него на фронте, не ранен ли, не случилось ли чего-нибудь?… Когда он долго молчал, она беспокоилась, думала об этом и днем, и по ночам. Этот чужой парень сделался ей так близок, что даже наяву его образ начал сливаться с образом ее сына.

Между тем письма перестали приходить. Прошел месяц, второй, а писем не было. Не иначе, думала Лия, случилось несчастье.

Наконец письмо пришло. Оно было из госпиталя и написано неровным почерком. Певцов писал, что в последний раз, когда он ходил в разведку, его тяжело ранили. Он чуть не попал в плен, его спасли товарищи.

Теперь он уже почти здоров. Недели через две-три его выпишут из госпиталя и дадут непродолжительный отпуск. Провести его он может где угодно. Но ехать ему, как ей известно, некуда.

Лия всюду носилась с этим письмом, читала и перечитывала его, ходила с ним к Поле и к Василию Петровичу. Давно уже не была она так счастлива, как в день, когда получила эту весточку.

В госпиталь она отправила телеграмму, где просила Певцова приехать к ней.

— Куда же еще ему ехать? — говорила она соседям. — Ведь у него никого больше нет!

Прошло немного времени, и прибыл ответ: он едет к ней…

В тот же день Лия привела Полю к себе в комнату. Они долго совещались, требует ли комната ремонта. Поля считала, что и потолок и стены еще вполне чистые. Но Лия решила побелить заново и комнату и коридор.

— Да, да! И коридор тоже! — решила она. — Надо, чтобы все сверкало!..

 

15

С тех пор как Лия Черновецкая поселилась в Биробиджане, ей почти ни разу не приходило в голову достать из сундука свои праздничные платья, сшитые еще в Кировограде, при жизни мужа. Сейчас, готовясь встретить гостя, она выглядела очень торжественно в старомодном шелковом платье, пропахшем нафталином, в черной шали, из-под которой выбивались серебряные пряди волос. Даже лицо ее как будто преобразилось, ожили глаза, и морщин, казалось, стало меньше…

Лия в последний раз поправила шаль, окинула беспокойным взглядом стены, аккуратно задернула подшитые кружевом занавески на окнах, глядевших на улицу, провела рукой по свежевыглаженной, накрахмаленной скатерти на столе и, вполне удовлетворенная, вышла из комнаты.

Прежде чем отправиться на вокзал, она, еле сдерживая волнение, поднялась к Поле, которая по случаю воскресенья не работала и хотела идти вместе с ней.

Уже третий день Лия ходила на вокзал встречать гостя, но, как разъяснили ей соседи, было еще рано.

Волнение ее с минуты на минуту нарастало. Сегодня, по всем расчетам, даже если поезд опаздывает, он должен приехать. У Лии было предчувствие, что на вокзал она идет в этот раз не напрасно.

— Ты поможешь мне его узнать, — сказала она Поле. — Ведь я тоже совсем его не знаю…

День был по-весеннему ясный, солнечный. Рельсы отливали плавленным серебром. По ту сторону линии высились крыши станционных зданий и домов разросшегося железнодорожного поселка.

С каждой минутой сердце у Лии стучало сильней. Время тянулось медленно. Чтобы хоть немного успокоиться, она стала говорить о посторонних вещах.

— Поля, — сказала она, — куда девался тот сарайчик, который, помнишь, был здесь, когда мы приехали?

Лия обвела близорукими глазами высокие станционные здания.

— Где-то там, должно быть, — ответила Поля, — может быть, снесли его совсем. Помните, какая тут была грязь? А земля, как опара, под ногами качалась… А комары… А глушь какая!.. Помните, Лия?

— Ну конечно, помню!.. Если бы мне тогда сказали, что на этом самом месте построят такой вокзал и тут будет столько народа, — разве я поверила бы? Сколько лет прошло с тех пор?

— Да… скоро четырнадцать…

— Неужели четырнадцать? — удивилась Лия. — Хотя, правда… Действительно, четырнадцать! — подтвердила она и вздохнула. — Значит, скоро шестнадцать, как нет Семы? Боже мой…

— Поезд! — воскликнула Поля.

Мужчины, женщины, дети стояли на площадках и подножках вагонов неожиданно вынырнувшего откуда-то поезда, выглядывали из окон. Люди на перроне устремились к вагонам.

Лия и Поля, увлекаемые толпой, тоже бросились вперед, но тут же растерянно остановились: какой вагон им нужен?

— Погоди-ка, не он ли?

— Который? — испугалась Лия, устремляясь туда, куда указывала Поля. Согнувшись, из вагона выходил военный.

— Боже мой! Он, кажется, идет прямо к нам…

Военный широко шагал, с любопытством разглядывая встречных.

У Лии на мертвенно бледном лице горели только глаза, устремленные на военного, шедшего им навстречу.

Она даже не смогла ответить, когда военный подошел к ней и о чем-то спросил. Она не слышала, что он говорит. Сердце вдруг выросло и подкатилось к горлу.

— Что? Что он спросил? — затормошила она Полю, когда военный отошел. — Что ему нужно?

— Да, ничего! — с досадой ответила Поля.

— Все-таки, что он сказал?

— Спросил, далеко ли отсюда Бирофельд…

Теперь, будто для того чтобы наверстать упущенное время, обе женщины чуть ли не бегом побежали вдоль вагонов.

— Может быть, этот? — указала Поля на стройного лейтенанта. — Он, должно быть, с фронта.

— Почему ты думаешь? — спросила Лия.

— Видите, сколько у него медалей.

— Подождем! — Лия остановилась, пристально глядя на подходившего лейтенанта.

Но к нему вдруг подбежала девушка, взяла его под руку и, счастливо улыбаясь, прошла с ним мимо растерявшихся Лии и Поли.

Лия молчала. Она чувствовала, что последние силы покидают ее.

— Знаешь, что? — проговорила она едва слышно. — Давай встанем в сторонку. Нам будет виден весь поезд. Если он приехал, то, наверное, будет спрашивать…

Они встали поближе к выходу в город.

Шум на перроне понемногу стихал. Пассажиры вернулись в вагоны.

Лия и Поля все еще стояли на месте. Лия и не заметила, как ее шаль сползла на плечи, открыв растрепавшиеся седые волосы.

«И сегодня не приехал? Что же это значит?» — спрашивала она себя.

Из-за багажной камеры вышла пожилая женщина и длинной метлой стала подметать окурки и бумажки на перроне.

— Нет, Поля! — сказала Лия. — Теперь все кончено. — И, не услышав ответа, добавила: — Нет у меня сыновей.

 

16

Он был в новом коричневом кожаном пальто, туго перетянутом ремнем, в невысоких, ярко начищенных сапогах. Он стоял, сдвинув фуражку на затылок, широко расставив ноги, словно под ним была не городская площадь, а палуба корабля. Он стоял не двигаясь, внимательно к чему-то присматриваясь.

Поля сразу заметила его. Лия же никого не замечала, все время оглядывалась назад, на вокзал.

Затем навстречу попалась Рива Мандель и остановилась с ними поговорить.

— Не встретили? — спросила она, удивленно глядя на них водянистыми глазами.

— Как видите, — ответила Лия.

Она была рада, что теперь ей повстречалась именно Рива Мандель, которая потеряла сына и могла лучше других ее понять. Потому, когда Поля сказала, что отлучится на минутку, Лия только кивнула головой и, даже не оглядываясь, сразу стала выкладывать Риве все, что у нее наболело…

Военный в кожаном пальто все еще стоял спиной к вокзалу. Поля подошла так близко, что услышала разговор, который тот затеял с пробегавшим мимо мальчиком.

— Скажи-ка, — обратился он к мальчику, — давно ты живешь тут?

— Где? — с разбега остановился малыш, не понимая, о чем его спрашивают. — В Биробиджане? — удивленно переспросил он. — С самого рождения…

— Вот оно что! — весело рассмеялся военный. — А сколько же с того времени лет прошло?

— А вы угадайте!

— Лет девять!

— Вот и не угадали!

— Десять?

— Нет!

— Одиннадцать?

— Да! — с большой гордостью сказал мальчик и пустился уже бежать дальше.

— Погоди-ка! — крикнул военный. — Скажи-ка, а что это вон в том двухэтажном здании?

— Налево, что ли? Это горсовет! А напротив — аптека…

— А что за высокие дома направо?

— Это облисполком! А то — школа! А что, вы здесь в первый раз? — Мальчик, чтобы как следует разглядеть незнакомца, задрал кверху голову.

— Да, впервые, — ответил военный; он хотел еще о чем-то спросить мальчика, но тот уже убежал.

Военный вдруг рассмеялся и крикнул ему вслед:

— Куда бежишь, дурень! Лови!

Он достал из кармана что-то завернутое в серебристую фольгу и швырнул вслед мальчику, надеясь на его ловкость. Мальчик быстро обернулся, на ходу схватил неожиданный подарок и тут же исчез.

Поля набралась смелости и шагнула к военному. В это время тот поднял чемодан и обернулся. Поля оказалась с ним лицом к лицу.

Она увидела высокий, угловатый лоб и смолисточерные волосы, схваченные у висков серебром. Из-под густых, таких же черных и круто изломанных бровей смотрели большие карие глаза. Полю даже смутил их прямой и острый взгляд. Она успела разглядеть резкие, точно из камня высеченные черты, орлиный нос с тонкими ноздрями, широкий упрямый рот и шрам на подбородке с правой стороны, придававший его лицу какую-то особую выразительность.

Увидев перед собой маленькую полную женщину, он сначала уступил ей дорогу, но вдруг остановился и спросил:

— Что вы? Как будто хотите спросить меня о чем-то?

Поля расхрабрилась и спросила с улыбкой:

— Почему вы так думаете?

— Сам не знаю, — широко улыбаясь, сказал военный, — может быть, потому, что и я у вас хочу спросить кое-что…

— Спрашивайте…

— Я разыскиваю здесь старожилов, — сказал он, внимательно рассматривая Полю. — А вы давно здесь?

— Ну, как сказать? — ответила Поля. — Сам-то город не так уж давно. Еще и шестнадцати лет нет, как тут начали селиться…

— А сколько времени из этих шестнадцати лет вы живете здесь?

— Я? Мы с соседкой как раз сегодня подсчитали… Осенью четырнадцать лет будет, как мы приехали сюда…

— Четырнадцать? — переспросил военный и вдруг положил руку на плечо Поле. — Стало быть, вас-то мне и надо!

Поля покосилась на большую руку, лежавшую у нее на плече, и военный, слегка смутившись, снял ее.

— Извините! — сказал он и, снова весело улыбнувшись, добавил: — Вас-то мне и надо!

— Нет, вы меня извините, — ответила Поля. — В таком Случае вам надо не меня, а другую. Но это не важно, она моя соседка…

Поля уже не сомневалась относительно того, кто этот военный.

Но тот очень удивился.

— А кто она такая, ваша соседка?

— Кто? — Поля помолчала и сказала: — Черновецкая! Вот кто! Лия Черновецкая…

Поля взглянула на него, чтобы посмотреть, какое это произвело впечатление. Военный действительно был ошеломлен, но в гораздо большей степени, чем Поля предполагала. Он смертельно побледнел.

— Как, как вы сказали?

— Черновецкая, сказала я. А что такое? Разве вы не к ней приехали? Разве вы не…

— Лия Черновецкая? — медленно произнес он и, закусив губу, умолк.

— Ну да! — чуть не крикнула Поля. — Вон она. — И она показала на Лию, которая все еще разговаривала с Ривой Мандель.

— Лия! Лия! Поскорее!

Услыхав голос Поли, Лия неторопливо оглянулась и медленно пошла к ним.

Не спуская с нее испуганных глаз, военный схватил Полю за руку.

— Кто это?

Поля весело взглянула на него.

— Сама она… Черновецкая… Вот уже третий день ходит вас встречать…

Лия спешила к ним, путаясь в длинном платье. Вдруг она остановилась, громко вскрикнула.

Военный бросился к ней навстречу:

— Мама!

* * *

— Поля! — тихо позвала Лия. — Где он?

Она лежала на кровати без кровинки в лице.

— Здесь, здесь, Лия… Вы только не волнуйтесь, Лия.

— Почему я его не вижу?

— Да вот же он, возле вас!

— Это ты? — Лия слабо улыбнулась. — А почему ты стоишь? Почему не сядешь?

Он вплотную придвинул стул к кровати, на которой лежала мать. Она видела его широкую грудь, на которой сверкали ордена.

— За что это столько? — тихо спросила она.

Заметив широкие погоны с серебряной звездочкой, она спросила:

— И кто ты теперь?

— Майор, мама…

На глаза ее навернулись слезы. Дрожащей рукой она провела по его вьющимся волосам.

— Нет, Поля, нет, не может быть! Разве это он? Ведь ты помнишь его маленьким? Мы его не ждали…

Голова Лии тяжело упала на подушку.

— Как же это? Как же ты вернулся, когда я и ждать тебя перестала…

 

17

Семен Черновецкий бродил по весенним улицам города.

Все, что он видел, не переставало удивлять и радовать его: и гладкий асфальт под ногами, и двух- и трехэтажные дома в центре, и густая сеть проводов над головой, и трубы заводов на окраине.

«Так вот, — думал он, — что соорудили здесь за пятнадцать лет…»

Тогда этого ничего и в помине еще не было… Тайга, глушь, мошкара… Захолустный разъезд, которому под стать было название «Тихонькая». Болота, трясина, сопки и горы: вблизи — зеленые летом, желтые и оранжевые осенью, белые зимой, а издали всегда туманные, дымчато-голубые.

Издали все это было изумительно красиво, особенно летом, вблизи — дико, недоступно, опасно…

Он вспомнил, как в первые дни манила его ближняя сопка, та, что сейчас высится по ту сторону моста за городом. Казалось, вот она, рукой подать! Но он шел до нее целый день. И не то, чтобы она была далеко, но почти невозможно оказалось добраться до нее. Вот по дороге широкая поляна, заросшая высокой, бархатисто-зеленой травой. На такой поляне, где-нибудь на Украине, за околицей, как хорошо было прилечь под деревом, лежать и смотреть в ясное, глубокое небо, следить за травинкой, по которой ползет божья коровка, красная с черными пятнышками, чуть приподымая крылышки, а травинка гнется под ее тяжестью…

Так захотелось прилечь на эту поляну по пути к сопке! Но не успел он опуститься на траву, как туча мошкары облепила его со всех сторон. Отмахиваясь и чертыхаясь, он помчался прочь.

«Вот тебе и божьи коровки!»— посмеялся он тогда над собой и решил больше не доверять здешним полянам.

Дальше по пути ему встретилась еще одна такая поляна, но он уже не соблазнился и решил быстро пройти по ней, чтобы немного сократить путь. Но, сделав несколько шагов, почувствовал под ногами влагу. Не обращая внимания, пошел дальше и вдруг провалился по колено в воду, предательски прикрытую высокой травой… Еле выбрался, вымокший, грязный.

«Да, — сказал он тогда себе, — весело здесь будет. Работы, во всяком случае, хватит!..»

Но он был не из пугливых. Наоборот, мысль о предстоящей большой работе вселяла бодрость. Он подошел к реке, снял одежду и бросился в воду.

Хотелось покачаться на прохладных волнах. Однако течение сразу стремительно подхватило его и понесло так, что он не мог сопротивляться. Вода была такая холодная, как будто на дворе стояло не лето, а глубокая осень.

Так он впервые познакомился с Бирой.

— Интересное знакомство! — проговорил он, вылезая из воды и дрожа от холода. — Учись, брат, хозяйничать в новых местах! Даром ничего не дается!

Только к вечеру добрался он тогда до сопки. Из последних сил взобрался на вершину, встал среди остроугольных камней.

Солнце заходило. Огромный, докрасна раскаленный диск медленно погружался в зеленое море лесов и лугов. От этих немеряных просторов веяло могущественной силой, чем-то первозданным, от чего захватывало дух. Кое-где островками виднелись крошечные селения, отдельные домишки да круглые китайские фанзы.

Интересно сейчас посмотреть вниз с этой сопки! Обязательно надо побывать там, подумал он, глядя на широкое мощеное шоссе, на длинный мост, по которому беспрерывно носились грузовики и легкие «эмки». Вокруг сопки и даже на самом склоне ее вырос город. Да, сегодня же надо побывать там! — решил он.

 

18

Лия никак не могла успокоиться. Когда Семен уходил из дому, время до его возвращения тянулось томительно долго. Она вспоминала, что совсем, по существу, еще не говорила с ним за эти несколько дней, что он здесь. Вот придет домой, она обо всем его подробно расспросит. Но только он показывался на пороге, она снова забывала обо всем. Ей хотелось только смотреть на него.

На второй день она спросила, накрывая на стол:

— Ты, конечно, не женат?

Он стоял, наклонившись над тазом и старательно мылил руки. Удивленно взглянул на мать и улыбнулся.

— Неужели, мама, я похож на старого холостяка?

— Я знаю, ведь ты все время в разъездах!

— Это ничего не значит! — выпрямился он, взявшись за полотенце.

— Значит, у тебя есть жена? Давно?

— Вот уже пять лет.

Лия, точно забыв, что ей нужно делать, ходила по комнате, остановилась около полки с посудой, обернулась к сыну. Тот стоял у зеркала, расчесывая свои густые черные волосы.

Видно, она хотела еще что-то спросить, но молчала. Это его задело.

— Неужели, мама, тебя не интересует, на ком я женат?

— Разве тебе это не безразлично? На свадьбу ты меня ведь не приглашал…

Однако, увидев, что он нахмурился, она спросила обычным тоном:

— А дети? Есть у меня хотя бы внук?

— Был. Мальчик. Умер перед войной.

— А сейчас?

Он долго молчал.

— Сейчас? — Он неловко обнял мать. — Вот кончится война, поселимся здесь, и какие у тебя чудесные внуки будут!..

* * *

К обеду Лия пригласила Полю и Даниила.

Оба, одетые по-праздничному, вошли, старательно вытерли и без того чистые ноги.

— Ну, Лия, поздравляю вас, — сказал Даниил. Он еще не видел Семена. Даниил подошел к нему, внимательно осмотрел ордена на груди, словно пересчитал их про себя, ухмыльнулся в седоватые усы и протянул крупную жесткую ладонь.

Поля на правах старой знакомой сразу же заговорила:

— Ведь вы обещали побывать у нас на фабрике. Почему же не приходите? Мы уже готовились, ждали вас в обеденный перерыв. А вы, я слышала, на завод пошли…

Семен оправдывался, говоря, что его задержали на заводе, но завтра обещал прийти.

— Смотрите же! — сказала Поля и пригрозила ему пальцем. — А то меня с фабрики прогонят. Уж я там наговорила про вас с десять коробов. А они: «Что нам от твоих рассказов? Сами хотим его повидать…»

— Придет, придет, — весело сказала Лия, — уж он везде побывает. А сейчас пожалуйте к столу! Порадуйтесь и вы вместе со мной. Сколько я вам голову морочила своими горестями…

— Кто горести делил, тот и радости разделит! — сказал Даниил и достал из бокового кармана бутылку терпкого кисловатого вина, которое сам приготовил из местного винограда.

Лия поставила на стол бутылку водки — специально для этого случая раздобыла.

Мужчины пили водку, женщины пригубили кислого вина. Даниил скоро опьянел и полез к Семену целоваться.

— По разу за каждый орден! — говорил он.

И только после того, как исполнил свое желание, согласился идти домой. Надо дать гостю отдохнуть.

— Встречаться нам на радостях! — твердил он, уходя. — Слышите, Лия, на больших радостях…

— Уж если я до этой радости дожила, — сквозь слезы отвечала Лия, — значит, будут радости на земле.

Гости ушли.

Семен набил трубку и встал у полураскрытого окна покурить. Казалось, о многом уже было переговорено, но о самом главном, о том, что особенно волновало обоих, молчали.

Присев к краю стола перемыть посуду, Лия осторожно начала:

— Если ты не обидишься, я спрошу у тебя кое о чем…

— Спрашивай, мама, — ответил Семен, выпуская дым и пристально глядя на нее.

— Все-таки, — начала она, — я никак не пойму, почему ты за столько лет ни разу не написал…

— Мама! — горячо воскликнул Семен и решительно шагнул к ней.

— Знаю, знаю, — перебила она, — ты скажешь, был невесть где, ты мне уже рассказывал… Сначала на границе был ранен, остался в армии, на Сахалине служил и еще где-то. В летной школе учился, потом на Хасане, в Монголии. А там большая война началась… Знаю…

Она задержала на нем взгляд.

— А такие, как ты, конечно, на одном месте долго не живут: где день, где ночь… Но… мать! Как можно забыть родную мать?

Он опять круто повернулся, но она, как когда-то давно, повелительно махнула рукой, и он остановился.

— Допустим, — продолжала она, — у тебя была суровая мать… Было время, когда она и слышать не хотела о сыне… Было… Хотя, может быть, он заслужил это… Не так ли? Но…

— Мама! — умоляюще проговорил Семен.

— Нет, нет! Позволь. За все эти годы заслужила я право излить душу?..

— Говори, — покорно согласился он, тихо шагая по комнате.

— Ты хорошо знал, что ты мой единственный сын, моя единственная радость…

Лия помолчала, мысленно снова переживая те дни, когда сын ее покинул, потом продолжала:

— Ведь ты же ребенком был… Восемнадцать еще не исполнилось. Я тебе добра делала…

— Мама! — не выдержал он. — Куда же я должен был поехать? К кому?

— Приехал же ты сюда сейчас…

Семен молчал.

— А мать? — выждав немного, сказала Лия. — О матери ты не думал?

Семен устремил на нее полный невысказанной боли взгляд.

— О, если бы я знал все эти годы, что ты жива…

— Значит, ты был действительно уверен, что меня… нет в живых?

— Да, — ответил Семен. — С тех пор, как приезжал сюда этот… Лемех Лемперт…

— Пусть будет проклята память о нем! — произнесла Лия.

Сейчас? Да, сейчас он впервые за многие годы получил после госпиталя отпуск, который мог использовать по своему желанию. Он решил осуществить давнишнюю мечту, которая ему не давала покоя, — побывать в городе, который он когда-то начал строить.

Семен прошелся по комнате и остановился возле матери.

— Когда я впервые приехал сюда, здесь не было и признаков города. Съезжались первые переселенцы. Был у меня тогда здесь хороший знакомый. Старик. Грузчик из Кременчуга. Здесь он пасечником стал.

— Пасечником? — Лия поднялась с места. — Мейлах Фукс?

— Да, — удивился Семен. — Ты разве знала его?

— Да. Знала.

— Каким образом?

— Пришлось столкнуться… Всех о тебе расспрашивала. И ни у кого толку добиться не могла. А Мейлах Фукс, он знаешь, что мне сказал?…

— Что?

— Он показал мне пасеку и сказал: куда бы мои пчелы не улетели…

Семен улыбнулся.

— Они вернутся сюда! Так?

— Так! Он и тебе это говорил?

— Да, мама.

— Он мне говорил, — продолжала Лия, — капля его меда, лежит на этой земле. Он в этот край вернется…

Увлеченные разговором, они не сразу услыхали, что стучат в дверь. Семен пошел открывать. На пороге стоял веснушчатый почтальон.

— От кого ты получаешь письма, мама? — удивленно спросил он, когда тот ушел, и принялся разглядывать конверт.

— Ах, да это, наверное, от Певцова, от Николая Певцова, — спохватилась Лия и нетерпеливо протянула руку за письмом.

— А кто это? — спросил он, разглядывая конверт. — Да, здесь действительно написано: «Николай Михайлович Певцов». Кто же он?

— Это война, Семен, мне второго сына дала…

Семен медленно открывал сложенный треугольником листок, а Лия тем временем рассказывала ему о Николае Певцове, о том, как ждала его приезда…

— Он должен был приехать в тот самый день…

— Так это его ты ходила встречать?

— Да!

— Вот оно что! — воскликнул Семен, снова закуривая и пристально вглядываясь в лицо матери, словно видел его впервые.

— Почему же он не приехал? Я тан и не знаю, — сказала она. — Читай, что он пишет?

— «В тот день, когда меня должны были выписать из госпиталя, — читал Семен, — у меня открылась старая рана и меня задержали…»

— Надолго?

— Этого, пишет он, и сам еще не знает.

С интересом, по-новому смотрел Семен на свою мать и, едва скрывая удивление, сказал:

— Послушай, мама, он ведь пишет тебе, как родной матери… Он так и называет тебя…

— Так ведь у него больше никого нет!

Семен задумчиво прошелся по комнате.

— Если приедет не позднее чем через неделю, — сказал он, остановившись, — мы с ним встретимся здесь у тебя…

— А что, — испуганно воскликнула Лия, — ты уже собираешься уезжать?

— Теперь не время, мама, долго отдыхать. Нам предстоит еще много дел… Но вот, — Семен постучал пальцем по конверту, — его я хотел бы повидать… Может мы с ним на одном фронте дрались… Под Москвой или под нашим Кировоградом… Быть может, я поддерживал его сверху своим истребителем, когда он шел в атаку… Ну, а сейчас мы с ним братья…

— Да! — сказала Лия. — Братья…

Большой, сильной рукой Семен крепко обнял худые плечи матери.

Они стояли молча.

Заходило солнце. Вспыхнула зеленая вершина недалекой сопки.

Семен распахнул окно, и в комнату ворвалась прохлада с реки, катившей вдаль засветившиеся стремительные волны…

1944–1947