1

Ночь она проводит в Фои, на гостевой стоянке против городского причала. Наутро, включив радио, чтобы не пропустить предупреждения с полигонов у мыса Додмен, идет вдоль побережья, считает мысы, в три часа дня с приливом входит в Фалмутскую гавань, где свежевыкрашенный маяк, а к пастбищам и копотливому облаку вздымаются алеврит, сланец, песчаник. Мод убирает паруса, запускает двигатель, следом за другой яхтой мимо восточного волнолома заходит на внутренний рейд, а затем в марину. На понтоне болтаются двое, они и принимают швартовы. Отпускают комплимент яхте, пытаются разговорить Мод, а увидев, что разговоров не будет, удаляются, ничуть не обидевшись.

Она наводит порядок, проверяет кранцы, затягивает швартовы, заводит кабель к розетке на понтоне. Закончив, варит пасту, замешивает туда банку тунца вместе с маслом и съедает это все в кокпите. Приходит женщина из администрации марины. Ей очень неловко беспокоить Мод.

– Вы у нас надолго?

– На ночь, – отвечает Мод. Губы и подбородок лоснятся от масла.

Когда женщина уходит, Мод моет кастрюлю и тарелку в воде, согретой двигателем на входе в гавань. Мод устала, но по ней не скажешь; знает, что потом устанет сильнее, гораздо сильнее. Идет в город в чем была – шорты, летний свитер, кроссовки четвертого размера, которым уже сто лет. Порой видит себя в витринах, но едва ли склонна присваивать эту тень в стекле. Один раз, словно блуждая в лесу, замирает на узком тротуаре и озирается, вдруг испугавшись, что не найдет обратную дорогу к яхте. Всего на миг; затем какая-то девочка, болтая по телефону, пихает Мод худым голым плечом, и та идет дальше.

В супермаркете она берет две тележки – одну тянет за собой, другую толкает. Списка не написала, но список в голове. Сухая провизия, консервы, двадцать пачек риса в пакетах, всех сортов. Хлеб в вакуумной упаковке, бекон в вакуумной упаковке. Ржаные хлебцы, рисовые хлебцы. Кофе, чай, шоколад. Сухое молоко. Три дюжины яиц. Двадцать апельсинов и двадцать лимонов. Картошка, морковь, лук, огородная и кочанная капуста.

Мимо идут люди, мимо идут женщины, воображают, наверное, что у нее дома семья, шестеро по лавкам, минимум шестеро, и ей (бедняжечке, дурочке) предоставили в одиночку закупать провиант, пока муж ошивается у стойки с журналами, а дети носятся по проходам.

Четыре пачки табака. Дюжина зеленых пачек сигаретной бумаги «Ризла», с отрезанными уголками. У Тима были такие. Она к ним привыкла.

Батарейки для фонарика, батарейки для радиоприемника. Всякое разное из аптеки.

На кассе Мод расплачивается картой. А вдруг не пройдет, вдруг Фенниман забыл заплатить фантомной сотруднице? Мод просит доставить все пакеты в марину, сообщает свое имя и имя яхты. В супермаркете привыкли доставлять покупки в марину, а поскольку Мод потратилась от души, доставят бесплатно. Дают купон на скидку – заходите к нам еще. Мод его рассматривает, складывает и сует в задний карман шортов.

На борту она слушает шестичасовой метеопрогноз. Зюйд-ост, три-четыре балла, утром дождь, затем ливни. На соседней яхте – деревянной яхте, тендере с именем, как у героини нечитанного старинного романа, – разгорается вечеринка. Двое мужчин с глянцевитыми бородами, две женщины с косами, мальчик Буддой восседает на лакированном люке, хлопает пробка, чей-то голос наигранно брюзжит, затем смеется. Жесты женщин томны. Мужчины щупают то и се – уверенно, по-хозяйски. Мальчик таинствен, прекрасен, взгляд его юрок, как свет на воде. Женщина выносит блюдо с закусками, замечает Мод, открывает было рот, отворачивается.

Мод спит на банке в кают-компании, и тут прибывают ее покупки. Курьер курлычет на понтоне. У него грузовая тележка с оранжевыми пакетами. Предлагает занести их внутрь, но Мод говорит, что не надо. Он передает ей по два пакета, а она раскладывает их вдоль переборок в кокпите и на крыше надстройки, затем расписывается на терминале, плетет на экране паутинное имя.

– Я тоже под парусом ходил, – говорит курьер, убирая терминал, и кивает на яхту. – А потом началась жизнь.

Сортировку Мод заканчивает уже затемно. Старалась раскладывать систематически, но то и дело совала, куда влезало. На яхте надо учитывать оверкиль. Что выпадет? Что полетит и разобьется? Мод озирается в тесноте кают-компании – четыре шага до переборки, четыре шага назад до сходного трапа – и понимает, что полетит много чего, аж воздух загустеет.

Она сворачивает сигарету, облокачивается на штурманский столик – с захламленной полкой, – наклоняется над 4011, «Северный Атлантический океан, север», а внизу 4012, «Северный Атлантический океан, юг». Всю карту не вызубришь, но Мод в состоянии пристойно набросать кое-какие побережья, в дюжине мест отметить промеры, некоторые ориентиры – рифы Крэгган, риф Вроуг, Лонгшипский маяк.

План таков: выйти из Фалмута за три часа до полной воды (Дувр) и за час добраться до Лизарда. Там свернуть к юго-западу, пересечь пути сообщения на отливе. Ориентиром станет буй, бретонский буй сбора океанографических данных в ста пятидесяти милях от Бреста на французском побережье. Два дня перехода – при благоприятных условиях и того меньше; впрочем, едва ли время существенно. Ее нигде не ждут.

Утром она пополнит запасы воды и солярки и отчалит в половине двенадцатого, чтобы в начале второго выйти из гавани. Тут все довольно просто. Просто, разумно, прозрачно и понятно. И все же фантастично и роковым манером интимно – план, что истает, точно крик, ни следа по себе не оставив.

Она с фонариком выходит на палубу проверить концы. Вечеринка на тендере угомонилась, или все перебрались на берег. Мод ступает на понтон, перевязывает один шпринг, возвращается на борт, выключает фонарик и смотрит на муравейник городских огней – а затем отворачивается к морю, созерцает тени, посеребренный канал, зажженные огни буев, размечающие путь отсюда прочь. Пока больше ничего и не надо. Тоже, в общем, готовность, и Мод стоит долго-долго, все это молча впитывая, и собственное дыхание ложится ей на язык перышком.

С утра она просыпается от стука обещанного дождя, варит два яйца (из обильных запасов), варит кофе, потом еще кофе, поднимает брандерщит и, облокотившись на трап, под защитой крышки сходного люка выдувает в город табачный дым.

К десяти дождь слабеет, ложится на ветер, дрейфует с ним. Мод третий раз переделывает уже дважды сделанное и замечает – четыре секунды посмотрев в зеркальце, прикрученное к двери гальюна, – что волосы отросли и начинают виться.

В одиннадцать она уже не знает, чем себя занять. Надевает куртку, сходит на понтон, отключает кабель от розетки, идет в администрацию марины расплатиться, возвращается и отвязывает швартовы. В учебниках по яхтингу, особенно в учебниках по управлению яхтой в одиночку, отчаливание – в маринах, от понтонов, от стенок – значится в списке самых проблемных операций. Какой ветер, какой прилив, вокруг сгрудились другие лодки, и некоторые – а может, большинство – существенно дороже «Киносуры». Мод отдает все концы, кроме носового и кормового шпрингов, оба парой шлагов заводит на тумбу. Запускает мотор, идет на нос и травит носовой шпринг. Мужчина с тендера кричит:

– Помочь? – но поздно. Мод снимает носовой, бежит в кокпит переключить передачу, снимает кормовой, выбирает его и дикими петлями роняет к ногам.

– Куда идешь? – кричит мужчина, перегнувшись через кормовой релинг своей прекрасной лодки.

– На запад, – отвечает Мод, а он – хотя, может, и не услышал – кивает, поднимает руку на прощание и отворачивается.

К сумеркам она уже посреди Ла-Манша, сражается с ветром и приливом. Включает навигационные огни; авторулевой рулит, картушка в освещенном нактоузе проплывает над 235, 239, 237, 235.

Первые часы к югу от Лизарда движение плотное; теперь поменьше, и таким курсом Мод должна с запасом обогнуть пути вокруг Уэссана. Впереди по левому борту через канал движется грузовое судно; по правому в пятидесяти ярдах друг от друга по зыби идет пара рыболовецких лодок. Неясно, ловят ли рыбу, – конусов не видно, а огней они еще не зажгли. Мод смотрит; она смотрит на все – на чаек, на мусор в воде, на переменчивый свет. И на яхту – смотрит, слушает.

До полной темноты она решает спуститься, поесть, сходить в гальюн, что-нибудь еще на себя надеть, приготовиться к ночи. После двух яиц на завтрак она съела только пару овсяных печений. Желудок ноет, аппетит пониженный. По уму надо бы приготовить нормальный ужин, но она ограничивается батончиком мюсли, кружкой черного чая, парой таблеток скополамина (от него меньше клонит в сон, чем от стугерона).

Сидя на банке с подветренного борта, она раздевается до футболки и утепляется, тащит одежду из рундуков под банкой. Надевает лыжный комбинезон, куртку, резиновые сапоги. Май, ветер умеренный, но среди ночи она будет мерзнуть. Усталость об этом позаботится.

Последний глоток чаю – и Мод шагает к сходному трапу, останавливается, из сетчатого кармана над штурманским столиком достает телефон. Неясно, с чего вдруг, – разве что, может, мимолетно задумалась, не надеть ли шапку, и в этой мысли различила эхо Тимова голоса. О чем тут размышлять? Рука потянулась – и довольно.

На палубе она озирается в поисках других судов, проверяет компас, автопилот, забивается в угол между переборкой кают-компании и кокпитом и включает телефон. Зарядки аккумулятора – процентов тридцать, а поскольку Роберт Карри не поставил инвертор, в море телефон не зарядишь. Два пропущенных звонка, оба неделю с лишним назад. Один номер она тотчас узнаёт – это редингский офис; другой прежде видела, но не уверена. Наверное, полиция, например, эта женщина, что приходила в коттедж, стояла рядом в церковном дворе.

Сигнал – на одно деление; мигает у верхней кромки экрана, как сбивчивый пульс, но Мод набирает номер, слушает шипение, затем рингтон – незнакомый, будто звонок в роуминге.

– Телефон Тима, – бодро возвещает женский голос, а затем, помолчав: – Алло? – И еще секунду спустя, после того как они послушали дыхание друг друга: – Мод?

Мод дает отбой, выключает телефон, сует в глубокий карман куртки. Она думала, робот сообщит ей, что она за пределами зоны доступа, что номер недоступен. Что она сказала бы, ответь ей Тим, а не Белла? Она ничего не заготовила. Сообщила бы, где находится? Какова лодка на ходу? Что на ванте по правому борту так и привязана зеленая ленточка, морским воздухом обесцвеченная почти до белизны? Или просто выставила бы телефон за борт – даже выбросила бы, чтоб Тим успел послушать, как звучит тонущий телефон.

Она представляет, как он спрашивает, кто звонил, Белла говорит: «Мне кажется, Мод», – и он спрашивает, что Мод сказала, а Белла отвечает: «Ничего», – и Тим говорит: «Да, узнаю нашу Мод».

Один из самых устойчивых паттернов их совместной жизни, с первых же дней, – система стимулов/откликов: Тим задавал вопросы, она отвечала. Время шло, и ее ответы нравились ему все меньше. У него на такие случаи была особая гримаса – неулыбчивый рот, на миг распахнувшиеся глаза. И особые фразы: «И всё?» «Та-ак?..» Даже (наверное, это ему говорили учителя в школе): «Я жду…»

Как-то он ей сказал: «Мужчины вечно сетуют, что женщины без конца болтают. А вот мне досталась первая в мире безмолвная женщина».

Он описывал – не однажды, и всякий раз упирая на разное, – карикатуру, которую видел в журнале, или, может, не он видел, может, Магнус: пещерный человек звонит другу по телефону, на заднем плане стоит жена. «Я подумываю обучить ее разговаривать, – объявляет пещерный человек. – Вреда ж не будет, правда?»

Мод вспоминает последнюю встречу с Тимом – голова на подушке, глаза смотрят мимо, лекарства на столике, открытая книга, шорох дождя, ивы над ручьем. И вспоминает – в воспоминание впадает этот самый ручей – День подарков, как они все вышли в сапогах и шарфах посмотреть охоту, как разглядели охотников за полмили, смотрели, как те мчатся мимо черных изгородей, зигзагом мечутся по пустым полям, а затем вдруг вот они, в ста ярдах, в пятидесяти, лошади огромны, как в кавалерии, впереди егермейстер в линялой куртке, лицо словно отлито из бронзы, он приветственно поднимает костяную рукоять хлыста…

Воспоминание погрузилось в мгновение, точно руна в мякоть мозга.

УКВ фыркает статикой, затем фалмутская береговая охрана просит всех моряков переключиться на 79-й канал. Мод просовывает голову в люк, крутит ручку, находит канал и нависает над приемником, ждет.

Заря приходит без фанфар – лишь осторожный свет, волосяная трещина яркого золота: отвернешься – но на сетчатке остался след. Море, на всю ночь превратившееся в звук, вновь становится расстояниями, объектом изучения, разбегается перед глазами, узорчатое и бесформенное. Не исключено, что вот уже час Мод спала. Ночь, воспоминания о ночи бессвязны. Огни, что не приближались. Гул самолета, летевшего во Францию или дальше. Ливень – длился считаные минуты, кожа на руках засияла. Чуть позже, еще в беспробудной ночи, – осторожные птичьи клики. Мод дважды спускалась в кают-компанию, заваривала чай, сворачивала сигарету, заходила в гальюн, щурилась на GPS. И был момент – до того как в последний раз сошла вниз? после? – когда она вроде бы стала падать и дернула рукой, хотела ухватиться, и увидела, что сидит себе благополучно в углу кокпита, а яхта идет себе своим порядком следования.

А теперь подплывает рассвет, из серости встают синева и серебро низких волн. Мод оглядывает горизонт, неуклюже сползает по трапу, расстегивает куртку и роняет на подветренную банку. По последнему прогнозу НАВТЕКСА, ветер четыре узла, к ночи пять. Штормов не обещали, волнение на море умеренное. Мод снимает сапоги, комбинезон. Ставит будильник на через полчаса, забирается в «гроб». Яхта идет левым галсом, кренится, вжимает Мод в скорлупу корпуса, в бесконечные морские ритмы. Мод никогда не спала в море – не в одиночку, – и поначалу сопротивляется сну, его опрометчивости. Затем в прыжке между мгновениями сон проглатывает ее, и ей снится, как она, одинокая женщина на яхте, боится заснуть. Словно более невероятной сказочки ее спящий мозг придумать не умеет.

Вновь открыв глаза, она по оттенку света понимает, что утро уже разгорелось, и резко садится, и бьется головой, и вскрикивает – и слышит свой голос впервые с тех пор, как говорила с мужчиной на тендере.

Бежит на палубу в одних носках, будто, потеряв несколько секунд на надевание сапог, не успеет предотвратить лобовое столкновение с супертанкером, но из кокпита видит лишь одно судно в доброй миле по правому борту, с прямым парусным вооружением – может, учебное, – и оно на всех парусах направляется к западу в открытую Атлантику.

Два с лишним часа «Киносура» шла сама по себе. И ничего плохого не случилось. Курс выдержан, паруса не полощут, лодка сбалансирована и почти на шести узлах идет по низкой зыби. Ветер даже намекает на тепло, невнятно обещает южный свет и воздух.

Вновь спустившись в кают-компанию, Мод читает свои координаты на GPS, отыскивает себя на карте, ставит чайник на плиту на карданном подвесе и понимает, что аппетит вернулся. Жарит болтунью из трех яиц, съедает ее на хлебе с ветчиной, сворачивает сигарету, выкуривает в кокпите, укладывает канат в бухту и окатывает палубу кокпита ведром морской воды. Затем идет на бак пощупать снасти, поглядеть на мачту, проверить найтовку надувного тузика «Бомбард», осмотреть карабины, потрогать паруса. Опускается на колени под носовым релингом и смотрит, как форштевень режет зеленые морские изразцы. Она в пути меньше суток, но уже вырисовывается распорядок. Неприметно делаешь что должно, смотришь в море, приглядываешь за лодкой, постепенно отключаешь все ожидания. Отшельница в плавучем затворе, пилигрим, изгой, женщина из бревиария, что возделывает свою жизнь, как сад, страдает, если потребно, редко поднимает голову.

Под вечер нисходят тучи. Мир часами погружен в серость, и Мод сопровождают беззвучные серые птицы. Море притихло. Дождя нет, но она все равно умудряется вымокнуть.

В десять она жарит капусту с тмином, съедает из сковородки, стоя между камбузом и сходным трапом, и яхта гудит у нее под сапогами. Мод урывками дремлет в кокпите, уронив голову на грудь, и всякий краткий сон приносит краткую сияющую грезу, и всякая греза мгновенно забывается, едва Мод открывает глаза под шум ветра и воды.

В три часа ночи она добирается до континентального шельфа – контуры освещены огнями рыболовных судов, огромной дугой огней, конца не видно, тянется на юго-восток к Бильбао, на север к ирландскому побережью. По радио переговариваются рыбаки; Мод меняет курс, идет между двух лодок, сжимает зубы, предчувствуя, как «Киносура» вот-вот застрянет в штриховке неводов. Проходит рыбаков, оставляет их позади, и эхолот в кокпите показывает уже не сто метров, а триста, пятьсот, а затем, перейдя к величинам неизмеримым и неотображаемым, внезапно пустеет экраном.

Разглядев первые вспышки дня, Мод идет спать – не в «гроб», поскольку боится не проснуться, а на банку в кокпите с подветренного борта, головой на бархатной думке с вышивкой «Киносура» – эти думки Тимова мать подарила им на Рождество через год после покупки яхты. Мод спит час, встает проверить курс, идет на палубу сменить галс, возвращается и спит еще час на другой банке, на такой же думке.

В середине дня она переупаковывает припасы. Свежие продукты уже пахнут лодками, лодочным нутром. Работает радио, тестовый крикетный матч на «Овале», комментаторы острят касательно костюмов друг друга. А в начале седьмого она видит свой бретонский буй, сначала невооруженным глазом – черный штырь вдалеке, впереди по правой скуле, – затем в бинокль – черно-желтый буй с кольцом огней на верхушке, море за ним окутано тенью.

Она отмечает свое место на карте – точка в кружке. Делает сэндвич, варит кофе, плещет в кофе рому. Ром – в честь праздника, потому что она вздохнула с облегчением, слегка изумлена, что отыскала этот буй, который не больше семейного седана, стоит тут торчком, на привязи, на маковке зеленой горы воды. Мод с кофейной кружкой идет в кокпит. Во рту вкус рома, в памяти – прикосновение крановщика, его запах, его словечки («чудесненько», «приветик», «бляха-муха»). И та ночь на стоянке посреди реки, лишившаяся руля и ветрил, и как (сама себя почти не видя на палубе) Мод на цыпочках ушла из гавани сквозь сгущавшийся туман, а на полпути к Фои, забежав в гальюн, увидела след его спермы в складке трусов, в собственной складке и подумала: а вдруг? – и решила тотчас, со всей уверенностью, на какую была способна перед лицом подобного безрассудства, что он не прорастет, не может в ней прорасти.

Месячные должны прийти на следующей неделе, однако не придут – отсутствие сокровенных приливов, которых она почти не замечала, пока они не прекратились. Она снова останется суха, суха как камень, и это безмолвие иного рода, будто внутри потрясенно замерли стрелки часов, найденных на месте катастрофы.

(Когда месячные пришли в первый раз, мать оставила у нее в изножье скатку пакетов, какие раскладывают в дешевых гостиницах и самолетных туалетах, – выбрасывать то, что нельзя спустить в унитаз. И заламинированную газетную вырезку про забеременевших подростков, с картинкой, где девочки сидят в каких-то детских яслях, улыбаются, как фламандские мадонны на картинах старых мастеров в рамах с резными дикими цветами.)

Мод задает новый курс, чуть западнее прежнего. Следующий ориентир – воды в двадцати морских милях от Азорских островов, у побережья Терсейры. Она туда зайдет – на Терсейру или на Фаял, – только если придется, если с яхтой будут нелады. Если нет, пойдет дальше, спустится где-то на широту Сенегала, а затем через Атлантику, к цели, в свой порт назначения…

Мужчине на тендере она ответила просто «на запад», но всё на свете чем ближе, тем конкретнее, и хочешь не хочешь, рано или поздно «западу» нужно присвоить имя, координаты. Вечерами на верфи и на речной стоянке она допоздна вышагивала циркулем по картам, по морю, точно лозоходец, и раз за разом останавливалась в нерешительности посреди Атлантики. Соединенные Штаты она вычеркнула – нет визы и неохота объясняться с министерством внутренней безопасности. Несколько раз она летала в штаб-квартиру «Феннимана» в Орландо и знает, что американские таможенники – молодые ребята, которым только бы в категорию тебя впихнуть, а узких строчек всех их анкет не хватит, чтобы изложить историю Мод (сколько их, ей подобных? Сколько их – сегодня, вчера, всегда, – чьи дела и цели объяснишь разве что песней?).

Возможно, Куба – на Кубу через Бермуды. Затем двинуться к югу, к Наветренным Антильским островам. Или в Мексику? Мексику она не вычеркнула. В ящике над штурманским столиком лежит справочник океанских портов (толщиной и весом – как ее прежние учебники по биологии). Она отыщет себе порт. Она не уплывет за край света. Ларго-дель-Сур, остров Ваш, Монтего-Бей. Больше всего манят места, не поддающиеся воображению. Вот, к примеру, какой-то Прогресо на побережье Юкатана, где, похоже, нет ничего, Адмиралтейство не нашло больше ничегошеньки интересного. Точка у края горчичной желтизны, на карте морей обозначающей сушу. Точка, а рядом лиловое пятно – это маяк. Какое-то поселение неподалеку от банки Кампече. Шут его знает, чего эти поселенцы добивались.

День за днем – сама себе дает поручения, что-то моет и чистит, ест стоя на камбузе. Ночами – убывает луна, серебрится кильватерная струя, море светится зеленью. Поспать час, полчаса, открыть глаза – а вокруг то же, что было, когда закрывала.

Она теперь ходит в шортах и рубахе, голые ноги коричневеют и покрываются синяками. Волосы светлеют, темнеет лицо. На кистях трещинки, разъеденные солью.

Рано утром на десятый день яхта будит ее новым галсом, новым шумом. Над морем идет фронт, и Мод выбирается на палубу, одной рукой дергая язычок молнии на куртке, другой цепляясь за тени. В кокпите набрасывает капюшон – его тотчас сдувает. Яхте незачем сражаться, но, понаблюдав – форштевень таранит зыбь, лицо исполосовано всплесками морской воды, – Мод убирает стаксель примерно наполовину, влезает в страховочную обвязку, пристегивается и идет к мачте, травит грота-фал, «лейзи-джеками» берет два рифа. Лодка замедляется, смирнеет. Днем Мод, пожалуй, предоставила бы ей лететь стремглав, но на часах половина четвертого утра, хочется назад в кают-компанию.

Никаких огней, кроме собственных. Мод двое суток не встречала других судов. Проходя мимо эхолота, она тычет в него лучом фонарика, пальцем отирает влагу. Экран, конечно, пуст, но, по карте судя, под яхтой больше пяти километров воды.

Проходит в среднем по девяносто морских миль в день, с полудня до полудня. Закрывая глаза, видит лишь море, неустанное его движение, не резкое и не плавное, не прочь от и не вперед к – зрелище, не обремененное ни малейшим подобием смысла.

Сорок градусов северной широты, двадцать четыре градуса западной долготы. По прикидкам Мод, до острова Терсейра полтора дня пути. Ближе к полудню она сидит, курит с подветренной стороны мачты, и тут в тридцати, сорока метрах от яхты из воды взмывает перистый фонтан. Глянцевитая спина, плавник, затем лишь пятно воды, что кипит, успокаивается. Мод встает, одной рукой держась за мачту, взглядом обводит море. И опять! Десятью метрами ближе, из-под воды как будто паровой гудок затонувшей фабрики, распадается в воздухе фонтан, перекатывается исполинская спина. Двое, кажется, – не меньше двух. Если всплывет под яхтой, яхте конец. Мод косится на оранжевый контейнер спасательного плота, воображает экстренный рюкзак у «гроба». Понимают они, что здесь она? Слышат яхту, видят?

Она ждет. Она готова, но все равно ахает, едва он выныривает снова. Ясно видно, как сокращается дыхало, плавник пятнистый – подробный, живой. Глаз? Это глаз? И если да – пуст ли он, далек? Блестящая металлическая заглушка, окатанный зеленый камень? Или живое, что взглянуло на Мод, полно сродства?

Снова фонтан – но дальше, впереди. Они минуют ее, изучили ее и свернули расследование – если изучали, конечно. Само собой, они вечно в пути, весь их тоннаж летит неизбывно, целеустремленно, но когда они уходят, утрата нежданно остра. Мод стоит на крыше надстройки, вся пропитанная влажным туманом их дыхания. Сигарета потухла и курению не подлежит. Дыхание их не пахуче – зря она воображала, будто оно похоже на лужи в рыбном порту. Температура его – тепло их крови, их четырехкамерных сердец.

Весь день дует зюйд. Задраившись, она идет по коротким волнам, под набитыми втугую гротом и стакселем. От качки болят ребра – а может, просто так болят. С ухода из Англии самый долгий ее сон – три с половиной часа. Она устала; видимо, устала. Иногда она смотрит на карту, или на GPS, или на монитор аккумулятора, и какой-то миг – пару секунд, не больше – не понимает, на что смотрит.

На четырнадцатую ночь, задремав в кокпите (яхта взлетает и ныряет, жизнь взлетает и ныряет вместе с яхтой), Мод просыпается – ее словно потрогали, погладили, она выглядывает и по левому борту различает огонек – будто из самолета видишь первую вспышку солнца на громадной медлительной реке в тридцати пяти тысячах футов внизу. Она смотрит, как он двоится и танцует в линзах бинокля, как он медленно гаснет в тихой синеве наступающего дня, а потом на его месте различает отчетливый мазок острова.

Она идет к острову весь день. С каждым часом проступают новые детали. Ослепительная зелень деревьев, травы. Всякий раз, уходя в кают-компанию и возвращаясь на палубу, она смотрит на этот остров с нетерпением, какого не знала уже много дней. Из порта выходит судно – каботажное, снабженец. Обходит яхту по длинной дуге – рыжее судно или белое, но от ржавчины порыжевшее, через релинг перегнулись человек десять. Один – коричневая рука, белая майка – машет Мод, и спустя мгновение она вспоминает, что надо помахать в ответ.

Сильно за полдень она различает белую колокольню, белые домики, убредшие прочь от порта в зеленые вулканические холмы. Мод меняет галс, чтобы обогнуть остров с востока. Там от затяжной непогоды открытых морей укрылся порт. Он ее почти порабощает, этот остров, что зелен, как Дорсет, – зеленее – и лезет в глаза деталями после стольких дней пустоты, серого моря.

Мод минует волнолом уже вечером. Видит, как зажигаются первые огни (маяк мерцает красным, четыре вспышки и пауза), затем огни вдоль берега, фары машины карабкаются в холмы. На несколько минут мысль зайти в порт – спуститься в кают-компанию и проспать восемь часов, спать, не включая радар-детектор, не оставляя часть себя дежурить на палубе даже во сне – поджидать суда, следить за погодой, проверять, не протерлись ли, не улетели ли по ветру какой-нибудь канат или веревка, – эта мысль соблазняет ее. Еще не поздно. Запусти мотор, убери паруса, разверни лодку. Но отправившись в это странствие, она что-то поставила на кон (неведомо что – может, почти все), и все окажется под ударом, если нарушить ритм перехода, пусть и на одну ночь. Она в тридцати девяти градусах от экватора. Южнее тридцати пяти – тридцати уж точно – отыщет пассаты, а отыскав пассаты, сможет распустить паруса и идти полным ветром хоть в Гавану, хоть в Прогресо, хоть куда.

Она смотрит на остров – на китовую спину острова, всю в блестках; смотрит и отворачивается. Впереди на гребнях волн – осколки закатного света. Восходят звезды. Планета примостилась на плече ущербной Луны.

(Для моряков ночное небо крутится вокруг Земли – стеклянной скорлупкой вокруг шарика.)

 

2

Два дня на юг от острова, два дня доброго пути, ветер стихает, и яхта дрейфует по морю, чистому, как проточная вода. (Надо было, конечно, идти через Канары или острова Зеленого Мыса, но этим курсом Николетт Милнес-Уокер шла к званию первой женщины, в одиночку пересекшей Атлантику, и Мод, которой подарили книжку про этот переход на двенадцатый день рождения – на обложке Милнес-Уокер в бикини измеряет высоту солнца, – запомнила это навсегда.)

Вокруг кишат косяки рыбешки, объедают водоросли с корпуса. Паруса обвисли. Мод их не убирает – от них какая-никакая тень. Ходит в шортах и футболке, затем в одних шортах, затем нагишом и в шляпе. Шляп больше одной – ее собственная синяя бейсболка и соломенная шляпа, давным-давно найденная в рундуке носовой каюты, потрепанная жизнью панама с водяными знаками на соломе, расползается, но носить можно. Джон Фантэм ее, что ли, носил? Мод она в самый раз, и в ней попрохладнее, чем в бейсболке.

Она делает растяжку (кое-что помнит из Тимовой йоги). Курит, спиной прислонясь к железной мачте, а когда мачта слишком горяча – к контейнеру спасательного плота. Конденсационный след самолета, розовая ссадина в разливе закатного солнца – событие. Или птица, что почти сливается со своей стихией.

Можно запустить мотор – солярки целый бак, – но тишина совершенна, а мотор ее нарушит.

Мод думает поплавать, и мысль, едва возникнув – вода так нежна, так прохладна, – перерастает в аппетит, в жажду. Яхта идет по течению не шустрее старика, гуляющего с ребенком, но то же течение понесет и Мод. Где тут риск?

Она травит с кормы плавучий линь, затем идет на бак, к носовому релингу. Кладет панаму на палубу – и переживает наготу острее, чем если бы просто скинула одежду, – полминуты наблюдает за выцветшим зеленым колдуном на ванте, подкарауливает ветер – ленточка подрагивает, но висит вяло. Мод идет вперед, пальцы ног обнимают край палубы. Мод вспоминает женщину из ночной передачи – та стояла, как сейчас Мод, у края, над пропастью, спина красна от холода, а у Мод – от солнца. Сродство – не то чтобы сестринское, но некое сродство, опознание, различение швов, словно хирург одной нитью прошил разные сердца, и порой нить натягивается до звона. Мод переводит взгляд на горизонт, пошатывается – столько света, что кружится голова, – а затем нырок, и голова дробит поверхность воды на золотые осколки.

Едва всплывает и задирает голову к диковинному сиянию собственной лодки, видит, как зеленая ленточка отрывается от ванты и изгибается, словно синусоида на экране осциллографа. Паруса набирают воздуху, яхта клонится прочь. Линя из воды не видно. Мод брыкается. Вода холодна, а яхта успевает отойти на двести ярдов, прежде чем вновь опадает ленточка и обвисают паруса. Мод отыскивает линь, взбирается, забрасывает себя на палубу под автопилотом. Сидит в кокпите, истекает водой. Ее потряхивает (адреналин готовит тело к ране, предчувствует рану), а когда в церковном полумраке кают-компании она пытается свернуть самокрутку, руки ходят ходуном, и табак рассыпается по пайолу.

Ночью она ложится на палубе и следит за спутниками. Яхта дрейфует. Паруса шуршат, словно кто-то неугомонно ворочается во сне. Мод в спальнике, под головой свернутый свитер цвета морской волны, который она носила в бристольской квартире в ту зиму, когда только забеременела, а квартира пахла тостами, пылью, сгоревшей на батареях.

Мод спит двадцать минут, десять, сорок. Всякий раз, просыпаясь, чувствует чью-то руку на бедре, на щеке, в щелочки между веками видит грозди звезд на горизонте.

Что-то проплывает мимо, некие существа. Она слышит, как что-то дважды огибает яхту, очень медленно, затем удаляется. Сквозь заглушку свитера снизу доносятся звуки. Может, звуковые эффекты воды, совокупной акустики кают-компании – яхта всегда была музыкальным инструментом. И все же соблазнительно выползти из спальника, на цыпочках сбегать в кокпит, сунуть голову под крышку люка и увидеть.

(Что увидеть?)

Поутру, потея в спальнике под жарким солнцем, она просыпается, посмотрев сон о медленных поездах, а яхту окружает островок из лампочек. Их тысячи, и при каждом касании лодочного корпуса колбы толкаются и звенят. Мод осторожно размешивает их отпорником. Кое-какие побились, проветривают нить накала, но большинство целы и – стеклянные скорлупки сигналят солнечным светом – как будто включены.

Давно они странствуют по морю? Долгий у них заплыв? Мод зачерпывает лампочки ведром, разглядывает. «Дженерал электрик». Шестьдесят ватт. Прозрачные. Штифтовые цоколи заскорузли от соли, ржавеют. Мод оставляет себе одну, остальные отпускает на волю.

Как стеклянная рыбья икра.

К полудню поднимается ветер, зюйд-ост, легкий бриз, но парусам хватает. Лампочки стучат у бортов, а затем отпускают яхту, и море темнеет, и Мод одевается. Деловита, трудится. По лагу после Фалмута она прошла тысячу четыреста восемьдесят морских миль. Под ней – на карте отмечено – затонувшие горы под названием Атлантида.

 

3

Так оно могло длиться вечно: церковный приход ее – тридцатидвухфутовая лодка, дни пусты и содержательны, ночи – как у одинокого сторожа во мраке необъятного театра. Будь у Мод желания, это странствие так бы им отвечало – ни одного серьезного затруднения, все подъемно, – что, когда она просыпается (в три пятнадцать, на двадцатую ночь) под очумелый насекомый вопль радар-детектора и выпрыгивает из «гроба» в воду по щиколотку, чудится, будто давно пора; будто этой-то минуты она, собственно, и ждала.

Она выбирается – выбегает – в открытый сходной люк, вылетает в кокпит, ошибается в расчетах – то ли крена, то ли своей скорости – и не летит за борт лишь потому, что успевает ухватиться за стальную опору на корме. Левую кисть внезапно обжигает – ожог почувствован и забыт. Мод выпрямляется, локтем обхватывает опору, вглядывается в черноту. Ничего не видит, ничего не слышит.

То, что пробудило радар-детектор, пришло и ушло. Иногда его будит волна. Дельфины. Кит.

Мод спускается в кают-компанию, включает красный ночник и пробует воду на вкус – удостовериться, что соленая, а не потек бак с пресной. На губах соль – соль с привкусом солярки и мусора, что копился в тайных закутах лодки, а теперь всплыл.

А яхта тонет? Вроде нет. По-прежнему на ходу. Особо не замедлилась, не качается. Если вода и прибывает, то медленно.

Мод берет фонарик, обмахивает светом экстренный рюкзак и следом за лучом идет в носовую каюту. Черный мусорный мешок с пустыми консервными банками и коробками плавает в воде, будто внутри кто-то живой. Мод проверяет канатный ящик. Если ослабли найтовы одного из якорей, возможна пробоина; однако нет, ящик волгл, но не затоплен. Она возвращается, перебрасывает на койки все, что валяется на пайоле. Пайол надо вскрыть – но, левой рукой коснувшись латунного кольца, Мод вскрикивает от боли, светит фонариком и видит, что кончик среднего пальца вывернут назад, градусов на пятнадцать-двадцать. Она заклинивает фонарик в угол койки и дергает кольцо правой рукой. Эти лючки давным-давно не открывались. Кажется, их заклинило, запечатало – и вдруг первый распахивается, и она падает в озерцо на пайоле. Барахтается, поднимается, убирает люк за сдвинутую дверь гальюна и встает на колени над открытой дырой. Воды полно. Сквозной фитинг полетел? Который? Фланец лага? Мод запускает руку внутрь, по локоть, по плечо. Тянет пальцы, нащупывает зазубренное пластиковое кольцо, и сквозь него течет вода – словно тайный родник бурлит.

И там что-то еще, железячка или пластмасска; наверное, отломанный кусок фитинга, но Мод выуживает его, подставляет под фонарик – а это заколка-сердечко из крашеной жести, и поначалу – голоногая, на корточках, в полутьме, в прибывающей воде, в раненой лодке – Мод только смотрит на нее, и все.

Заколка – красная эмаль, белые цветочки.

Мод не знает, куда ее деть, – чуть не кладет в рот, но затем сует в волосы и застегивает.

С фонариком пятится по кают-компании. Вскрывает следующий лючок, убирает к первому. Понятно, что ей нужно, – непонятно, где это найти. Она переворачивает полки вверх дном и швыряет вещи куда попало. Левую руку бережет. Делает паузу – надо подумать, хорошенько подумать, – шагает к другому борту, открывает рундук возле камбуза, роется там, находит пробку из мягкой древесины. Встает на колени над люком, нащупывает сломанный фитинг, сует пробку, загоняет ее ладонью и заколачивает размокшим дневником капитана Слокама.

Работает она неплохо – так ей кажется. Кто ей судья? Старый Ролинз? Из рундука в кокпите она выволакивает двухфутовую анодированную стальную трюмную помпу (здоровую, для такой-то лодки), прилаживает к гнезду между сходным трапом и «гробом» и качает изо всех сил двадцать минут, полминуты отдыхает, качает еще пятнадцать, отдыхает и выжимает из себя еще десять минут, а потом так ноет спина, так мутит, что приходится бросить. Трюмы по-прежнему полны, но уровень воды ниже пайола. Мод проверяет пробку, пьет из крана на камбузе и вновь принимается качать. Светает; вскоре помпа всасывает скорее воздух, чем воду. Мод выползает в кокпит. Утро безупречное: хрустально-голубое, облачка – точно дымки́ беззвучных ружей. Она кладет покалеченную руку на колени, нащупывает сустав, стискивает, дергает, крутит, снова дергает, затем нагибается поблевать всухую за борт. Когда все проходит, когда стихают два-три мощных спазма, она идет в разоренную кают-компанию, отыскивает моток изоленты и прикручивает вправленный палец к соседнему. При свете дня лучше видно пробку. Отсыревшее дерево потемнело и разбухло (ему и полагалось разбухнуть), распихало осколки фитинга. Вода прибывает разве что со скоростью подтекающего крана. Пока что живучесть судна обеспечена. Возвращаться на Азоры незачем. И уж явно незачем посылать сигнал бедствия.

Мод стаскивает с себя мокрое, находит сухое, плюхается на правую банку, нащупывает заколку в волосах, вынимает и разглядывает, словно проверяя – от усталости она как пьяная, – что это не фикция, не порождение ночной аварии.

В кратком обалдении она воображает, как вытащит телефон из кармана куртки и позвонит старому викарию; воображает, будто это возможно; воображает, как расскажет ему, что нашла, и услышит, как он вздохнет (слегка расправит плечи; он один, и не в уютном старом приходском доме, а в кирпичной многоэтажной городской коробке), как он скажет: «Миленькая моя, миленькая, вам, наверное, лучше уехать туда, где спокойнее».

Она все сидит. Посмотрите на нее. Не красавица; полюбить ее нелегко. Ей страшно, конечно, однако страх не всепожирающ. Она размышляет, ищет правдоподобное объяснение. Откуда в трюме заколка? Как заколка ухитрилась схорониться в затопленных легких яхты? В голову приходит лишь один ответ: сама дура, зря воображала, будто можно уйти куда подальше от чего бы то ни было. Это же один из законов побега, нет? Никогда не забывай: то, от чего бежишь, может подстерегать тебя впереди.

Такие, как ты, кончают плохо, сказал ей Хендерсон той ночью в отеле, комом туалетной бумаги зажимая разбитый висок. Что познаю́т люди в такие минуты? Что видят? Видят что-то? И Мод вспоминает, как он говорил другое, не тогда, а на ее первом собеседовании в «Феннимане», два слова – наверное, речь шла о ее работе с профессором Кимбер в Бристоле. Путь раны.

Путь раны.

Она вздыхает – вздыхает, как старуха, которая в кромешной ночи взялась искать невесть что и не помнит, как оно называется, и никогда не вспомнит. Затем сбрасывает груду вещей с банки на пайол и ложится в чем была, прижимая к груди заколку, и не разжимает стиснутый кулак даже во сне.

 

4

Пробка, затычка – держится. Странно, что столь простая штука – столь ничтожная! – так прекрасно помогает, и однако же.

Яхта идет в полветра, на шести узлах, судя по GPS, порой на семи. В темноте Мод ложится на курс 40 градусов западнее – тем же курсом, но на север добралась бы до побережья Гренландии. А если на юг, сойдет на берег в нескольких сотнях миль от устья Амазонки.

На двадцать девятую ночь небо прямо по курсу занавешено зарницами. До них многие мили, но Мод прячет ручной GPS в духовку – на случай, если яхта словит молнию. От удара молнии на лодке может отрубиться вся электрика, но духовка должна сработать как клетка Фарадея. От удара молнии на лодке могут полететь и килевые болты. Тут уж ничего не поделаешь.

Плеск и напор воды, шорох парусов, неустанная, исподволь, подстройка яхты, жесты Мод, дыхание Мод, мысли Мод, голос этих мыслей.

Ветер свежеет; Мод зарифляет грот. Лодка летит – сто двадцать, сто тридцать миль в день.

В окулярах бинокля к востоку движется судно. Поначалу не разглядишь, что за судно. За ним два поменьше. Узкие, призрачные, шустрые. Крупный корабль, понимает она, – авианосец. Вскоре исчезают, и море вновь пустеет. Полнейшая пустота.

Вправленный палец очень чувствителен. Мод, кажется, только и делает, что бьется им обо все подряд – стряпая, стирая, крутя лебедку, сворачивая трос, поправляя автопилот. Она расщепляет деревянную линейку, накладывает лубок, приматывает изолентой – это занятие отнимает пол-утра. Сигареты она теперь сворачивает иначе (скатывает на штурманском столике и лижет, наклонясь).

Когда боль мучительна или не дает уснуть, Мод режет напополам таблетку феннидина, запивает чаем или водой. Иногда глотком рома.

Погода – не разбери-поймешь. НАВТЕКС не ловит; длинноволновое радио не передает прогнозов по Центральной Атлантике. Если кто встретится, можно запросить погоду по УКВ, но, помимо авианосца с сопровождением, никто не попадается почти неделю. Мод не помешали бы ОМ-радио или спутниковый телефон, однако есть барометр, атлас облаков, глаза. Она говорит себе, что прежде люди справлялись – и она справится. Иногда напоминает себе, что люди пересекали Атлантику в беспалубных лодках на веслах.

Обходя палубу в глухой ночи, она хватается за ванту по правому борту и смотрит в вышину, на облако, что скользом переползает мутную луну. Наутро заряжает косая морось, легкая, но неослабная. Поначалу Мод радуется, стоит под дождем с непокрытой головой, вымывает соль из волос. Затем мрачнеет, не находит себе места. Морось сыплется весь день, терпеливо и неотступно. Ночью Мод просыпается от стука на палубе и выходит с фонариком. Сразу чует, как посвежел ветер. Он пробирается под надувной тузик на баке, подбрасывает его и роняет. Сорок минут она перенайтовливает тузик. Справилась бы и за двадцать, но работает одной рукой и зубами. Лишь закончив, соображает, что не надела страховочную обвязку, не пристегнулась.

В кают-компании кухонным полотенцем насухо вытирает лицо. Барометр упал на одно деление, и Мод решает навести порядок, разложить вещи по местам, запереть рундуки, прибраться на камбузе. Вместо этого садится и прочитывает две страницы «Дхаммапады», видит пометку на полях – видимо, Фантэм оставил – и несколько минут раздумывает, написано там «доктринер» или «доктор на 9». Потом откладывает книгу и идет делать то, что надлежало сделать раньше. Убирает стаксель примерно до одной пятой, берет два рифа на гроте, жесты четки, точны, механистичны, затем слезает по сходному трапу, блестя влагой и на каждом шагу покряхтывая от натуги. Поднимает лючок в пайоле, осматривает пробку, закрывает лючок, озирается в поисках табака, и тут яхта совершает прыжок, а Мод летит спиной вперед, комически шмякается между столом и левой банкой. Не пострадала; синяки, пожалуй, есть, травм нет. Она снимает сапоги, вешает куртку капать водой в гальюне, забирается в «гроб» и через несколько секунд засыпает.

Час море раскачивает ее и не может добудиться. Когда Мод все же просыпается, свет в кают-компании сер. Мимо иллюминаторов по левому борту катят белые барашки и темная вода. Из «гроба» видно, что́ на анемометре. Тридцать узлов, порывы до тридцати пяти. Мод встает и галсами направляется к барометру. Давление упало до тысячи миллибар. Она стучит по барометру, с силой, но ничего не меняется. Она надевает комбинезон, куртку, сапоги, обвязку и выбирается в кокпит. Рассветное солнце не зашторено, но на севере стена туч, что словно растет прямо из моря, – бурая, лиловая, у основания сияет влажной чернотой.

Согласно статистике, так быть не должно. В сентябре, в разгар штормового сезона, – допустим; но не в июне же.

Волны короче, круче. Гораздо круче. На гребне распахивается вид на много миль; у подошвы яхту обступает вода. Надо принять решение, но Мод час тянет время, сидит в кают-компании, курит и грызет печенье, а затем вылезает на палубу и видит, что левый борт заливает, вода течет расплавленным стеклом, и тогда Мод решает убегать, идти на юг, пусть море будет за спиной – и море, и ветер, и все, что этот ветер несет.

Она отключает автопилот и встает к румпелю. Ложится на курс 110. Опасается, что яхта развернется через фордевинд, но гика-шкот закреплен прочно – деваться гику толком некуда. Стаксель полощет в тени грота. Ну и пусть.

Теперь она убегает, и идти легче. Килевая качка, а не рысканье, вода ныряет под корму, придает яхте ускорение и пускает ее скользить к подошве волны. Мод стоит у румпеля час, затем вновь подключает «Гидровейн» и двадцать минут подстраивает угол крыла, прежде чем решается довериться автопилоту. Спускается в кают-компанию. Оставив позади ветер, оставив грохот, на напружиненных ногах застывает над штурманским столиком, смотрит на карту, на GPS, закрывает глаза, несколько секунд спит и просыпается от шума воды, бьющей в вентиляционные прорези брандерщита.

Мод старается припомнить все, что знает о штормовании. По крайней мере, недостатка в пространстве для маневрирования нет – уж лучше здесь, чем под затрещинами приливов Ла-Манша, где теряется в мареве наветренный берег. Она крутит ручку радио, ловит еле слышный оркестр – корейская музыка, что ли, или китайская, а может, индийская. Затем голос – говорит на языке какой-то, кажется, бывшей советской республики, женский голос, очень степенный, будто оповещает о кончине президента, падении города. Мод выключает радио, коленями встает на пайол, нащупывает рундук с провизией. Чайник выпрыгивает из камбуза, рикошетит от стола у нее над ухом и улетает в носовую каюту. Мод достает банку печеных бобов, сдирает крышку, берет ложку и ест их холодными, съедает подчистую, томатным соусом вымазав пальцы, подбородок, куртку. Ее подташнивает, затем отпускает. Хорошо бы попить горячего, но кипятить воду сейчас небезопасно, и к тому же сначала надо отыскать чайник. Четверть часа она сворачивает сигарету, выкуривает ее, сидя под сходным трапом, сапогом упираясь в штурманский столик, чтоб не упасть. Покоя нет нигде. Море треплет лодку, лодка треплет Мод.

Движения лодки теперь непредсказуемы; это ново. Похоже, идет, куда несет волна, а если так, лодка неуправляема. Мод поднимает воротник куртки-непромоканца (не самая дорогая модель, не та, что сейчас пригодилась бы), застегивает липучки и взбирается по сходному трапу. Едва голова оказывается над люком, ветер разжимает губы, давит на веки. Мод пристегивается, выползает в кокпит, накрепко задраивает люк и прижимается спиной к брандерщиту, сложив ладони трубочками и через них глядя на тучевую стену за кормой, на грозовую стену, которая заслонила полнеба и надвигается с такой скоростью, что не светит убежать.

Мод оборачивается к парусам; парусность избыточная, уж это-то ясно. Как-то надо соблюсти баланс – чтобы яхта слушалась, но не перенапряглась. Хорошо бы штормовой стаксель поднять. Штормовой стаксель – хороший, крепкий парус, но он в носовой каюте, а открывать форлюк рискованно – туда может ринуться море. Придется выносить на бак через кокпит. Мод стоит, собирается с силами, затем отстегивается, прыгает в люк – ждет – чувствует, ловит движение яхты, делает рывок через кают-компанию и в носовой каюте поспевает ухватиться, когда яхту сотрясает у подошвы волны. Парусный чехол невелик, но тяжел. Пропихивать его через люк в кокпит, тащить, толкать, пока за спиной кают-компания встает на дыбы, – пантомима грубого труда.

В кокпите Мод пристегивается к штормовому лееру, одолевает по ярду за раз и наконец садится на баке, сапогами под носовой релинг. Тянет парус из чехла. Кто-то добрый черным маркером пометил, какой угол паруса куда. Мод защелкивает карабин галсового угла на свободном штаге, перехватывает стаксель, пока не находит фаловый угол. Каждые полминуты ноги ей омывает морем. Вода просачивается в комбинезон, под куртку, под комбинезон. Мод ползет к мачте, убирает остатки грота, принайтовливает его к гику риф-штертами, плечами бьется об мачту, ища стаксель-фал. Открепляет фал от утки, подползает обратно к стакселю, отжимает фаловый карабин яхтенным ножом – некогда подарила его Тиму, а потом нож почему-то стал ее. Крепит фаловый угол штормового стакселя, травит шкот просто стакселя, «беседкой» крепит шкотовый угол штормового, выбирает стаксель-фал, возвращается в кокпит, выбирает стаксель-шкот, крепит к утке и сидит на решетчатом пайоле кокпита – грудь ходуном, мокрая как мышь.

Холодно; надо переодеться в сухое, но, вообразив, как она будет раздеваться и одеваться в кавардаке кают-компании, она съеживается, греется своим теплокровием, хладнокровием. Навещают мысли; ни одна не касается яхт и моря. Когда Мод наконец встает, руки-ноги одеревенели, не успевают за рывками брыкливой лодки. Раз десять по пути вниз Мод немилосердно бьется об углы, но не произносит ни звука – или за ревом ветра не слышно. Пытается раздеться – одежда липнет к телу. Она сдирает с себя все, бросает куда придется, вытаскивает сухое из сумки в рундуке под штурманским столиком, надевает, цепляясь за что попало, только бы твердое, снова натягивает комбинезон, отяжелевшую куртку. Ищет шапку, лыжную шапку, ужасно хочет найти, полоумную четверть часа тратит на поиски, отбиваясь от кают-компании, и лишь потом вспоминает, что шапка лежит в кармане куртки.

Свет снаружи сумеречный, однако тьма штормовая, не дневная. Мод пристегивается и оглядывает яхту. Следит за носом. С каждым спуском по волне форштевень зарывается чуть глубже, с каждым подъемом вся яхта содрогается под напором воды. Далеко ли, глубоко ли должен зарыться нос, чтобы лодка лишилась сил сопротивляться и ушла прямым курсом под воду? Это не фантазии; есть сведения о подобных случаях.

Мод снова отключает автопилот, встает к румпелю. На гребне первой же волны перекладывает руль так, чтобы спуститься под углом. У подошвы выравнивает яхту, принимает море под корму. Раньше такого делать не приходилось – это все чистая теория, – однако нос теперь суше, а на яхте чуточку безопаснее. Сколько Мод так протянет – неизвестно. Тут требуется тщательный расчет; тут нужно зорко следить, как бы волна не подошла под другим углом. Ветер беспрестанно пихается. Румпель надо держать обеими руками, и не сядешь – нужно видеть, что происходит, смотреть на долгий покат волны, сопротивляться ее силе всеми мышцами живота.

Почти два часа Мод справляется, затем сдается – выбора нет. Глаза режет от соли и ветра. И глазам она не доверяет – слишком мала теперь разница между последним светом и первой тьмой. Она поставит руль прямо, принайтовит румпель, пусть яхта сама нащупывает свой угол к ветру, свою удачу. И Мод пригибается, ищет найтов в полумраке под ногами, и тут слышит свое имя, очень ясный окрик, а поскольку кричат как будто за кормой, она выпрямляется, оборачивается и видит волну, какой еще не видала, серую стену с серым гребнем, что осыпается, точно кирпичная кладка, и все это, похоже, идет ветру поперек. Мод отворачивается, обнимает гик, пальцами вцепляется себе в запястья. Спустя три секунды оно на борту (это нечто, что несет свою неопровержимую правду), выбивает воздух из легких, разжимает хватку, вздергивает Мод, замахивается ею, лупит о ванту по правому борту и швыряет в море.

Море. Море готово ее принять. Вертит ею, дерет одежду, лезет в рот. Где верх, непонятно. В голове вспыхивает новая лампочка, розоватая, словно Мод выглядывает наружу сквозь мозговые оболочки. Затем линь туго натягивается, ее на миг вздергивает в воздух, и когда лодка кренится ей навстречу, море – те пять квадратных ярдов, где Мод бултыхалась, – вздымает ее с изумительной точностью, и Мод выгибается, тянется, как балерина, тремя пальцами здоровой руки хватается за поручень, и лодка, выравниваясь, забрасывает ее на борт.

Некоторое время – с минуту, не больше, – она цепляется за этот поручень, лицом, расплющенным цветком рта прижимаясь к иллюминатору в надстройке. Один неверный шаг – и она снова очутится в море, а там ей вряд ли снова так повезет. По качке она гадает, как яхта стоит к волне, решает, что примерно лагом, ждет, пока ее борт поднимется, покидает свое укрытие и рыбкой ныряет в кокпит.

В кокпите воды на фут, но наверняка после волны было до краев – значит, шпигаты чисты и работают.

Она сидит на веревке. Подбирает ее, один конец крепит к утке на переборке кокпита, ставит румпель прямо, закладывает на него три шлага, другой конец крепит к утке на другой переборке. Поднимается на колени, на ноги, смотрит вперед. Мачта на месте; что еще на месте или наоборот – не разберешь.

Она сдвигает сходной люк и прыгает вниз, а за ней прыгает черная вода; Мод закрывает люк и запирает.

Соблазн заползти в «гроб», заползти как есть, в многослойных мокрых тряпках, почти берет верх. Но она включает ночник и принимается откачивать воду, гнется над помпой вслепую, от боли в ребрах – отбила, слетав за борт, – плача, как плакала в тот раз, когда защемила руку между прицепом и шлюпкой, и дедушка Рэй топтался рядом, не зная, что сказать, как утешить эдакое вот существо, сутулую девочку в анораке, которая плачет, чтоб уже отделаться от слез, а потом с размазанными глазами встает и желает выйти на воду.

За помпу хотя бы можно держаться, и если удастся осушить лодку, если вода внутри не поднимется до неуправляемых уровней, есть надежда прорваться. Мод вспоминает, как Роберт Карри говорил, что все яхты по сути крепкие, не пойдут ко дну, не треснут ни с того ни с сего, как стародавние деревянные корабли в книжках (отчасти, надо думать, правдивых) – один прогнивший шов за другим. Но сколько их вот так испытывали на прочность? На анемометре ветер от пятидесяти четырех до пятидесяти восьми узлов. Шкалу Бофорта Мод знает. Сильный шторм – десять баллов, жестокий – одиннадцать.

Сколько длятся шторма? Иногда по нескольку дней.

Она бросает качать; воды на пайоле совсем чуть-чуть. Садится на банку, одной рукой стягивает с себя одежду. Под футболкой поперек ребер видит рубцы цвета ревеня, щупает их, потом натягивает майку – последнюю из сухих, вполне вероятно, – а на майку свитер цвета морской волны, надевает треники, затем комбинезон. Один резиновый сапог остался в море. Мод снимает второй, мокрые ноги сует в кроссовки.

Что касается еды, еда имеется на полу, в том числе яблоко, что вот уже десять минут пушечным ядром то прилетает, то улетает. Мод ловит его, вгрызается. Оно соленое, на вкус как синяк, хрустит песком на кожуре. Мод съедает его до тощего огрызка, бросает огрызок в раковину на камбузе, промахивается. К тому же на полу белая коробка «ТОЛЬКО ДЛЯ КЛИНИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ» – картон промок, но все же не распался. Мод проглатывает две капсулы со слюной. (Она никогда не пила две, но эту дозу временами обсуждали, и к ней же, говорят, склонялся сам Джош Фенниман – тема, которую в Рединге называли вопросом «высшего класса».)

В «гроб» не ляжешь, слишком мокро. Видимо, залило, когда затопило кокпит; и рундуки залило, и они протекли. Мод пробирается к ближайшей банке. Под банкой – треугольный парусиновый обвес. Мод выволакивает его, за люверсы цепляет к фитингам на подволоке. Обвес пахнет древностью, как обрывок паруса с линейного корабля времен адмирала Шавелла. Одной рукой цепляясь за поручень на краю штурманского столика, Мод заползает на банку. В ту же секунду ее всем телом швыряет на обвес. Обвес не трещит, люверсы не сыплются. Еще миг – и ее притискивает к обитой спинке банки.

Казалось бы, посреди такого остервенения не уснешь, но она закрывает глаза, и на целые минуты подряд с ней случается нечто очень похожее на сон. Шторм не утихает. Штормовые ресурсы невообразимы. Пролежав час, Мод чувствует, как меняется ветер, и понимает, что снаружи, во тьме, замахивается молот.

Встать?

И что сделать?

Можно выпустить за борт канатную петлю.

Можно налить на воду масло (но у нее не так много масла).

Можно запустить двигатель, повысить маневренность, встать к румпелю.

От усталости мутит. При родах так не уставала, никакого сравнения даже, но не бросать же яхту один на один со штормом, не прятаться же у нее во чреве. Мод выползает из обвеса – точно Лазарь восстает из могилы, – приседает у банки, подкарауливает момент шагнуть к трапу, и тут слышит грохот, который приняла бы за прибой, если б не знала, что под нею три километра воды, а до ближайшей земли тысяча миль. Она ждет, но ждать недолго. Лодка получает со всего маху в правый борт, заваливается и распластывается на воде. Мод кубарем летит через стол к левой банке, на нее дождем сыплются одежда, карты, книги. Латунный циркуль летит ножом. Промазывает – едва-едва.

На девяноста градусах, лежа мачтой на воде, лодка замирает, словно тонко расчисляя векторы стихий, а затем завершает оверкиль. Переворачивается она – как движется секундная стрелка: не быстро, не медленно. Мод падает на подволок вместе со всем, что есть падучего. На ста восьмидесяти градусах лодка снова замирает, килем в небо (и как, интересно, выглядит это? Увидеть бы, хоть во сне…). Мод барахтается, выбираясь наверх, но верх теперь неоднозначен, а в числе прочего на нее упала столешница – вылетела из пазов и тремя скрепленными дубовыми листками приземлилась прямо на грудь. Мод все понимает, но понимать не помогает. Что угодно делай или не делай – разницы уже ни малейшей. Лодка снова крутится. Сама судорожно скрежещет от натуги, со ста восьмидесяти сдвигается на двести, вновь застревает (Мод и все прочее сыплются на правую переборку), переворачивается и выскакивает из моря, словно в омерзении от того, во что ее сейчас угораздило влипнуть. Последняя четверть круга резче всего, защититься всего труднее. Прежде Мод падала; теперь ее уронили, швырнули. На каких-то два дюйма она промахивается лбом мимо нижней ступеньки трапа. На лодыжки падает столешница. Лицо полощется в воде. Когда удается встать, вокруг мрак, где глаза немедленно набрасывают эскизы, силуэты, лица, предметы, которых здесь быть не может. Мод нащупывает рукоять помпы, цепляется одной рукой, другой шарит вокруг. Что осталось от яхты? Иллюминатор кают-компании. Подволок кают-компании. Брандерщит, удивительное дело; судя по всему, сходной люк (хотя его отсюда не достать). Если найдется фонарик, можно посмотреть, что еще, но фонарик улепетнул вместе с прочим скарбом, и Мод не уверена, хочет ли видеть то, что он ей покажет. Радио не светится, ни один экран, ни одна шкала не утешают огоньком.

Мод щупает себя, обыскивает; руки-ноги вроде целы, явного кровотечения нет. Ничего не видно, зато слышно все, однако чутче всего она вслушивается в удары по корпусу – будто неподалеку в борт пьяно стучит великанский кулак. Она знает, что это, – догадывается. Нужен болторез, а болторез в форпике. Она ощупью пробирается через кают-компанию, примативно, полоумно, и, сбиваясь, возвращается на курс с насекомым упрямством. Тут ей везет. Инструменты там, где и должны быть, а нащупать болторез нетрудно. По пути назад через кают-компанию она падает – четыре раза, пять. Не знает, обо что спотыкается, не может разглядеть. Не важно. Важно только выбраться на палубу.

Она сдвигает крышку люка, но оставляет брандерщит, скользит через него выдрой. В кокпите пристегивается, задвигает крышку и на четвереньках ползет по палубе. Мачты нет – или осталась не вся, и не видно, сколько осталось, – но все, что сорвано, висит теперь на такелаже и при каждом крене стучит в стеклопластик толщиной с полногтя. Канаты, веревки – все, что держит мачту, – надо резать. Это длится двадцать минут; это длится вечность. Почти все надо делать лежа, упершись ногами хоть во что-нибудь прочное, и вода снова и снова обрушивается Мод на голову, и глаза от соли жжет. Мод режет; ползет дальше. Последний трос – правая ванта? – и мачты больше нет, Мод чувствует, как мачта улетает, как мачту всасывает море.

Она встает; два шага – и она в кокпите. Съеживается там и сидит, пока движение лодки, взлетевшей на наветренном склоне волны, на миг не становится предсказуемым, и тогда сдвигает крышку люка, спускается в черноту еще гуще и задвигает крышку за собой. Под трапом пинает то, на что наступила. Расставляет ноги пошире, обеими руками берется за рукоять помпы и в ровном, неугомонном ритме принимается качать.

(Сила есть преображенная слабость, канат, сплетенный из травы.)

 

5

Шторм бушует еще четырнадцать часов. Гонит яхту на юг, бросает к югу, точно листик по переулку. Весь день Мод прячется в кают-компании, ждет, когда что-нибудь сломается. Хохлится, держится, даже немножко спит. На закате выходит на палубу. Открыть люк – невероятное и мучительное усилие, но люк она открывает. Первым делом видит, что нет половины мачты и всего стоячего такелажа. Гик срезало у пятки, исчезли надувной тузик и канистра со спасательным плотом. Мод оглядывает корму – нет стальных опор с солнечными батареями, нет антенн. Автопилот тоже пропал бесследно.

Ветер не больше пяти баллов, свежий бриз, но волны еще высоки, и каждая, захлестнув палубу, накрыв яхту, способна нанести ей ущерб, а может, и доконать. Яхта как-то умудряется идти по ним – упрямство формы, умный абрис, яхту строили умные люди.

Мод спускается в кают-компанию, задвигает люк. Пьет из крана на камбузе, шатаясь, бродит в поисках еды, находит битые банки, лопнувшие контейнеры, плавучие овощи. За дымоходом застрял миндальный кекс. Она отламывает, сколько влезло в руку, и съедает. Воображает спасательный плот – интересно, надулся ли, оторвавшись от палубы, как ему положено? И сейчас плывет себе где-то, уже за много миль отсюда? Спасательный плот известно с какой яхты. Пустой плот.

Она спит за парусиновым обвесом. Когда просыпается, свет за измаранными солью иллюминаторами являет взору бардак, который не назовешь иначе, нежели тотальным. Рухнул ничком даже маленький холодильник в углу.

Снаружи солнце высоко, ослепительно. Мод еще одета в штормовое. Садится на банку в кокпите, точно актер, что убрел со съемочной площадки перекурить. Море теперь ворочается по-другому, пенистые зеленые фракталы зыби неспешнее и регулярнее. На солнце жарко; может, у Мод просто жар. Она снимает куртку. Одежда под курткой присохла к телу – почти высохла. Мод раздевается по пояс – сверху гола, открыта ветру и солнцу, снизу по-прежнему закутана в неопрен. Кожа на руках, груди и животе мертвенно-бела. Синяков меньше, чем Мод ожидала. Хуже всего ребра – расцветает весь бок. Она надевает футболку, набрасывает на плечи лямки комбинезона. Она уже знает, что стационарному GPS кранты, двадцать раз попробовала и ничего не добилась, но ручной где-то внизу, и она отправляется на поиски. В процессе находит другие полезные вещи – открывашку, нож «Грин ривер», пачку табаку, запечатанную в целлофан, – но ручной GPS исчез, и она в лихорадке раздумывает, не мог ли он как-то вылететь из кают-компании за борт, но тут открывает духовку и находит его там, куда спрятала в ночь зарниц. Трудно поверить, что он выжил, пометавшись в духовке, но Мод включает его, и он вибрирует на ладони, загорается. Она выносит его в кокпит, руками прикрывает экран, вглядывается и читает координаты, читает вслух:

– Пятьдесят один градус северной широты. Два градуса западной долготы.

Она выключает GPS, опять включает, читает те же цифры. Пятьдесят один градус северной широты. Два градуса западной долготы. Она знает эти координаты, незачем смотреть на карту. Если отметить на карте, точка будет стоять прямо над дорсетским коттеджем. Откатился к прошлым настройкам? Или она проверяла GPS в коттедже? Или Тим? Она перезагружает GPS, несколько раз; результат тот же. Она выключает GPS, кладет в боковой карман комбинезона, щурясь, разглядывает совершенную пустыню вокруг. Хотя бы компас в нактоузе не подкачал (ломать там особо нечего – дюймовой толщины стекло, картушка, какой-то спиртовой раствор). Судя по компасу, яхта идет на зюйд-тень-вест. Вполне возможно, она с начала шторма этим курсом прошла сотни миль. Мод пробует запустить мотор. Стартовый аккумулятор сдох. Пытается подключить другие аккумуляторы, но при оверкиле они слетели с креплений и, видимо, разрядились в воде на пайоле. Из одного Мод выжимает вспышку индикатора зажигания, но двигатель безмолвствует. А даже если и удалось бы запустить, там наверняка полно воды, топливные шланги забиты осадком из бака.

Очень долго она прикидывает, как соорудить парус. Учил ее кто-то? Читала где-то? У какого-нибудь, допустим, французского затейника, то ли инженера, то ли поэта, который посреди Тихого океана восстанавливает лодку из обломков…

Имеются двенадцать футов мачты – может, и больше. Первым делом нужен такелаж, и Мод начинает собирать – в парусной, в рундуках кокпита – все шкоты, фалы и блоки, какие остались. Не то чтобы палубу не качает – качает еще как, – но Мод решает, что работать можно. На страховочную обвязку и линь плюет, хотя несколько дней назад они спасли ей жизнь.

Карандашом на нахзаце «Дхаммапады» набрасывает схему и идет к мачте, перекинув бухту веревки через плечо, как патронташ. Принайтовливает к шпору сходни (металлические, легкие, телескопические) и взбирается к культе. Сначала протягивает бакштаги из двух красных тросов «Дайнима», заводит их в кокпит и набивает лебедкой. Затем крепит новенький тридцатиметровый канат и на баке пропускает под перекладину битенга, потеет, пока не набивает втугую, насколько позволяют вес и сила, крепит, возвращается в кокпит и еще разок крутит лебедку.

От солнца краснеет загривок. На миг она уплывает, пошатывается, очухивается и взбирается на сходни с блоком, присобачивает его к топу культи тросом, а тот приматывает риф-штертом и целым рулоном скотча. Заводит в блок полиэстерный фал, один конец крепит к утке у пятки мачты. На другом конце вплетен фаловый карабин. Он пойдет на фаловый угол.

Из рундука она выволакивает старый стаксель Фантэма, четверку, пропихивает в форлюк, сама сейчас подтянуться следом не в состоянии и на палубу возвращается через кают-компанию. Пристегивает карабин, пропускает шкот в люверс шкотового угла, поднимает парус и крепит к большой деревянной утке за румпелем. Ветер слаб – эхо шторма, призрачные ветра. Это у нее будет такой трисель. Смотрится, на ее взгляд, как постирушка бедняка, но ненадолго наполняется, и яхта скользит вперед. Если ветер не посвежеет, парус выдержит; если ветер окрепнет, стаксель-четверка отправится к прочему мусору, который Мод по дуге посеяла в океане. Все это требует многих часов труда. Ничего лучше она сделать не может. Ничего больше она не может.

Раза четыре-пять в день она откачивает воду из трюма. Все, даже выживание – выживание в особенности – укладывается в свой распорядок.

Деревянная затычка сломанного фитинга держится, но где-то еще течь – и, вероятно, не одна. В идеале откачивать надо раз в час – Мод бы так и делала, если б силы были. Она заставляет себя есть, но порой еда не желает оставаться в желудке. Часами лежать в тени паруса; все прочее требует упрямства, которое всякий раз чуть труднее в себе пробудить.

Днем в море – заросли саргассовых водорослей, синие тени дорад, спинорогов. Ночью в море – шары дрейфующего света, как воск в лава-лампе. Динофлагелляты, копеподы. Наткнувшись на яхту, они расходятся, обтекают ее, вновь сливаются.

Свое место Мод вычисляет по звездам, по цвету моря, по курсу и скорости. Экватор близок; возможно, уже остался позади. Она видела Южный Крест, но и северные звезды пока видны.

Карта – испятнанная, истрепанная, расходящаяся по сгибам – сложена тем участком океана и суши наружу, где Суринам, Гвиана, плечо Бразилии. В центре – зона разлома Вима. Мод, по ее прикидкам, где-то в этом квадрате.

Что приносит ей море. Предмет впереди по левому борту, который Мод сначала принимает за существо, уснувшее в воде, – за гринду, дельфина. Вспоминает даже тюленей, которых видела кое-где на входе в гавани, на кромках ирландских заливов. Оказывается, чемодан, и хотя ей чудилось, будто она уже за гранью любопытства, за гранью усилий, для него потребных, она ловит ручку чемодана отпорником (отпорником, который пережил всё), затаскивает в кокпит и сидит, руками обхватив ребра, тяжело дыша и глядя на него, на бронзовобокий чемодан, довольно новый и морем, похоже, не очень-то потрепанный. На боку ярлык «Эр Франс» и имя – нечитабельное, видно только, что начинается с Р.

Мод предполагает, что чемодан заперт, но нет. Она предполагает, что содержимое отяжелело от воды, но и тут ошибается. Она наклоняется над ним, над открытым чемоданом с серебристой клетчатой подкладкой, касается аккуратно сложенной белой рубашки. Касание ее робко, словно рубашка – не просто имущество чужака, но сам чужак (это ведь она, кто на памяти людской никогда не делал первого шага). Белая рубашка, лишь чуточку влажная, а под ней еще две, а дальше черный пиджак с черными атласными лацканами, черные брюки, мужское белье, несколько пар тонких черных носков.

В несессере из кожзаменителя – полдюжины одноразовых бритвенных станков, зубная паста «Соррисо», презерватив, тюбик мази – судя по составу, от какого-то хронического кожного заболевания.

Разговорник, франко-португальский.

Два романа, один на английском, другой на испанском, хотя, приглядевшись, Мод соображает, что это один и тот же роман – «Последнее похождение конкистадора Санчеса Коэльо» / La última aventura del conquistador Sanchez Coello.

Подле книжек умостились коробка шоколадных конфет «Гарото» и номер «Интернэшнл геральд трибьюн», напечатанный назавтра после выхода Мод из Англии («Есть опасения, что в южноафриканском золотом руднике погибли 76 человек»).

В боковом кармане пиджака – религиозный медальончик и три использованных билета на парижское метро. В другом кармане груда красных лепестков крупного – наверное, тропического – цветка. Мод берет лепестки в горсть, ослепленная их цветом, а когда высыпает в карман (его прорезь темна и влажна, точно пасть), на ладони остается розовое пятно.

Ночью лодка минует другие чемоданы – большие, маленькие, одни с прочными пряжками, другие целиком укутаны в полиэтиленовую пленку. Мод их не видит. Она спит, разметавшись в наступившей прохладе, приоткрыв потрескавшиеся губы, и снится ей некий Санчес Коэльо, конкистадор в смокинге – он идет и на ходу сдирает с цветов лепестки…

Сорок дней в море. В кают-компанию Мод спускается лишь по необходимости; внизу жарче, чем на палубе, и внизу ошиваются тени – громоздятся где-нибудь в закутке или дерзко виснут в узких щелях. Мод спускается попить воды на камбузе, поискать в рундуках неиспорченные продукты, откачать воду из трюмов. Каждое утро на пайоле дюйм-другой воды. Мод почти привыкла, босым ногам прохладно в темном водянистом перламутре.

Она отмечает костлявость своих суставов, скул, и грудь как у двенадцатилетней, и затвердевшую худобу коричневых бедер. Ее все это не настораживает. Она достаточно прожила на свете и знает, что женские тела бесконечно пластичны, помнит себя в третьем триместре, помнит эту спелость, замешанную на зверстве. А теперь она превращается в дерево, как одна из этих нимф, про которых рассказывал Тим, как дочери речных богов, спасавшиеся бегством через лес. Мод забыла, как их звали. Истории Тима были замысловаты и странны, как и все, что рассказывала ему она про эукариотические гены, моноклональные антитела, катализ. Она спрашивала, есть ли у его историй задача, а он отвечал да, да, конечно, но не говорил какая. Только улыбался. Хотел поцеловать Мод.

Сорок третий день. Бак пресной воды пуст. Вчера поток, водяное кружево, сегодня ничего. Мод пересчитывает бутылки. У нескольких шкуры лопнули при оверкиле. Осталось шесть, в каждой полтора литра. Мод закутывает их в тряпки, складывает в рундук, где их не достанут никакие острые края.

Ночью на палубу плюхается летучая рыба. Слышно, как она трепыхается в кокпите. Мод встает и ее убивает. Утром отрезает ей плавники, потрошит и вырезает два бело-розовых филе. Газ есть, но шут его знает, что там со шлангами, неохота взорвать яхту. Мод готовит сасими, потроха выбрасывает за борт, где их мигом сцапывает рыба покрупнее – может, небольшая акула. На десерт у Мод конфеты из желтой коробки в чемодане. Там разные сорта. Ее любимые называются «Serenata de Amor». Из остальных ей нравятся те, что со вкусом фундука, – называются «Surreal».

Она все это съедает, а через полчаса блюет с кормы.

Ужас, до чего все хрупкое. Школьница, к примеру, упала с беспедального велосипеда, стукнулась головой, синяк с цветочек примулы, крови нет. Месяц в коме – и умерла.

Безумие, до чего все сильное. Мужчины и женщины, с которыми Мод сталкивалась по работе, и дети, что лежали в койках или сидели в детских стульчиках, распахнув буйные, бурные глаза, словно принимали трансляцию невыносимых новостей из далеких галактик. И этот фильм, который ей показали в Рэдклиффе, снятый в 1960-х, когда наука еще не вполне махнула рукой на паноптикум, – человек, у которого кожа так чувствительна к ощущению, прикосновению, что он корчился, когда лаборант гладил его перышком. Но такие выживают. Едят ножом и вилкой, живут годами.

Сорок шестой день. Мод просыпается под вечер на баке после долгой дремы, и взгляд упирается в далекие облака. Это ново. Череда облаков, белые, голубоватые, вдоль горизонта на западе. Она смотрит, вкладывая весь свой животный талант смотреть, взор невозмутим и затаен, и кроется в нем, похоже, вся ее суть, ее костяк, что останется, когда все прочее догорит. Она заставляет себя опустить глаза. Поднимает – облака никуда не делись. Длится это три часа – такая игра. Посмотреть, отвернуться. Затем облака краснеют, вспыхивают, растворяются в синеве. Наваливается ночь – к этой внезапности Мод так и не привыкла. Луна не восходит. Яхта крадется вперед, шипит вода. Мод ложится головой на канатную бухту, и спустя несколько часов ее будит бриз, полощет парус. Она смотрит в небо. Дождь – словно швырнули горстку мелкой монеты. Она раздевается донага. Открывает рот. Через две минуты дождя как не бывало, но ее серая тень блестит, а во рту что-то чудесное. Она садится. Почти мерзнет и тем наслаждается. Вновь инстинктивно глядит на запад. Там теперь свет, искорка на краю ночи, даль дрожит огоньком.

Звезда заходит? Но сразу ясно, что не звезда.

Судно? Почему тогда не меняется местоположение?

Если огонь на суше, требуются некие расчеты. Высота наблюдателя над уровнем моря; высота наблюдаемого огня. Высота огня неизвестна. На берегу? На вершине утеса? В итоге остается лишь гадать. Милях в двадцати, решает она. Двадцать морских миль, а то и меньше. При нынешней скорости яхты (при скорости яхты, по прикидкам Мод) это десять часов перехода, дрейфа.

Задолго до восхода огонек теряется, но посреди утра возвращаются облака, а спустя два часа Мод видит в бинокль неровную черную линию под облаками – так нарисовал бы ребенок на бумаге, расстеленной на полу: что-то началось, но пока не случилось, просто линия рвется наружу, и в кончике ее кроется бесконечность.

Мод опускает бинокль, закрывает глаза.

– Ты куда меня привела? – спрашивает она хрипло. В теле – легкость травинки; ее закружит по воде дуновением ветра. Мод слезает вниз, открывает последнюю банку фруктовых консервов, сидит в темноте кают-компании, под ногами плеск. Доев, она попросту роняет банку.

Можно бы встать к румпелю, но яхту медленно несут к берегу течение и юго-восточный бриз. Рано или поздно появится каботажное судно, рыбацкая лодка, таможенный катер. Может, они уже видят ее, добрые жители Прогресо, острова Ваш, однако Мод озирает берег и не различает ни домов, ни лодок, ни дыма, ни мерцания стекла.

Под вечер она направляется к архипелагу крутых островков в полумиле от берега. Неохота очутиться среди них в темноте. Достает экстренный рюкзак, выносит на палубу, проверяет фальшфейеры, ХИС «Люмика», фонарик. Солнце зайдет максимум часа через три.

В бинокль Мод следит за птицами, что кружат над макушками островков, беззвучными лавинами соскальзывают с голых скал, падают к воде и взлетают, два-три раза мощно взмахнув крыльями.

Запах суши! Точно опустила окно в машине на ночном шоссе после дождя. Вдохнуть, поглубже.

Она минует островки, проходит близко – слышны птицы, их неумолчные клики. Невод течений под корпусом толкает яхту все ближе к берегу. Вода зелена и совершенно прозрачна. Мод ложится на баке и смотрит вниз, видит тени рыб, тени камешков. Осадка у яхты – под шесть футов. Мод ждет первого касания. И касание дна – к этой лодке, этому килю, что проплыли над каньонами, – очень нежно. Легкая заминка, затем яхта снова плывет – и новое прикосновение, увереннее. Нос разворачивается; лодка кивает берегу. Мод с подветренного борта бросает якорь-плуг, травит цепь до жвака-галса. В кают-компании берет телефон, кое-что из одежды, полпачки изюма, паспорт, бумажник. В маленькую заколку, в жестяное сердечко, которое бережно хранила в бумажнике, в отделении на молнии, продевает кусок риф-штерта и завязывает его на шее грейпвайном.

В кокпите перешагивает неведомо чей чемодан (уже пересох и потускнел, как галька, принесенная домой с пляжа). Убирает самодельный парус, найтовит. День втискивается в краткие сумерки; киль скребет по песку. Мод, в шортах и футболке, надевает кроссовки, одну лямку рюкзака привязывает к запястью, озирается, словно – ну а как же? – что-то забыла, и садится, болтая ногами над самой водой. Идут минуты; она сидит, разглядывает берег, низкий песчаниковый откос, древесную занавесь над откосом. По-прежнему никого. На первый взгляд не скажешь, что сюда уже ступала чья-то нога. Мод соскальзывает в воду. С рюкзаком плыть неудобно, ребра болят, но вскоре она нащупывает ребристый песок и бредет к берегу, и вода отступает от плеч, живота, коленей, и вот уже Мод стоит на пляже в тени земли, и море за спиной мерцает углями, а яхта пригнулась, будто молится.