1

После резни в церкви в Н*** Клем Гласс прилетел домой в Лондон. Вытащив из чемодана одежду и ботинки, он затолкал их в черный мешок для мусора, вынес его к мусорным бакам у подвального выхода и потом, вернувшись, долго тер кожу на руках. На следующее утро он слушал крики двигающихся вдоль по улице мусорщиков. Позднее, выглянув в окно, Клем увидел у перил шеренгу пустых баков. Он лег на пол и, будто провалившись в пространство между двумя мыслями, следил, как по потолку пробирается светлый луч. Так прошел день. Затем ночь. Потом он не мог вспомнить, чем занимался всю эту неделю.

Был уже май, и погода перевалила из весны в лето. Листья на окаймлявших дорогу деревьях ярко блестели, почти светились. Допоздна не иссякал медленно ползущий поток машин с опущенными окнами, из которых вырывалась музыка. На улицах распущенные на каникулы дети ссорились, стучали о стену мячом, распевали считалки, доставшиеся им еще от бабушек и дедушек — «Я садовником родился…». В доме напротив жили наркоманы, оттуда постоянно доносился металлический скрежет радио. По ночам от этой музыки казалось — черти волокут грешников в ад. Время от времени они начинали швырять вещи из окон. Через пару недель после возвращения Клема они выбросили с верхнего этажа десятилитровую банку фиолетовой краски. Банка треснула, пара квадратных метров тротуара и канава украсились двухдюймовым фиолетовым поливом. Сохраняя влажность внутри, он покрылся под солнцем корочкой. Вскоре появились фиолетовые следы, каждый последующий призрачнее предыдущего. Там была даже цепочка собачьих следов, обвивающая фонарный столб и исчезающая в направлении Харроу-роуд.

Наркоманы были в восторге. Сгрудившись на ступеньках своего дома, они размахивали бутылками и хохотали, как одержавшие победу бойцы какой-то повстанческой армии. Через неделю они выбросили банку оранжевой краски — гигантский лопнувший яичный желток. Репортерская сумка Клема стояла у двери. Там лежали «Никон», «Лейка», провода, вспышки, линзы, два-три десятка фотопленок. Глядя на поджаривающийся на фиолетовой мостовой желток, он соображал, как лучше его заснять, но это был инстинктивный порыв, профессиональный рефлекс, не более. Камеры останутся в сумке, пока он не решит, что делать с ними дальше. Он смутно прикидывал, как принесет их обратно в магазин «Кинзли» и продаст. За «Лейку» можно выручить немало; да и старая рабочая лошадка «Никон» тоже кое-чего стоит, пожалуй, хватит на месячную квартплату.

В один прекрасный день, в конце месяца, наркоманов выселили. Приехали две полицейские машины, потом появились работники муниципалитета с металлическими решетками и начали опечатывать дом. Деревянную дверь закрыли стальной рубашкой, выступающие окна забрали металлическими коробами. У перил при входе кучей сложили личные вещи — спальный мешок, фен для волос, какие-то искусственные цветы, костыль. Наркоманы, особенно женщина, рычали и размахивали кулаками. Клем наблюдал за ними из окна второго этажа. Его восхищала их пылкость; осознают ли они бесплодность своего протеста, думал он, или именно бесплодность распаляет их еще больше? Покончив с работой, муниципальные работники ушли; рассевшись по машинам, укатили полицейские. По-прежнему яростно потрясая кулаками, выселенные наркоманы по двое, по трое разбрелись в ближайшие приюты и забегаловки. Показались, посмеиваясь, несколько местных жителей. В сумерки Клем вышел на улицу, в аллее стояла почти полная тишина. Он посмотрел на дом, потом, присев на корточки, провел пальцами по остаткам краски. Поверхность, местами бугристая, но в основном гладкая, была теперь твердой, как лак. На краю пятна, там, где под краской проступал серый цвет брусчатки, он заметил слабый, но удивительно четкий оттиск листа и в свете зажигалки разглядел неподалеку другие — тонкие, словно кружево, отпечатки мертвых листьев, наполовину скрытые, как рисунки под папиросной бумагой. Он попытался понять, как они могли возникнуть. Прошлогодние осенние дожди, прошлогоднее осеннее солнце; давление тысяч прошагавших подошв; высвобожденная энергия разложения; достаточная поглощающая способность камня. Он рассматривал их, пока зажигалка не начала обжигать руку. Вспомнился калотип листа работы Фокса Толбота, поразившая мир картина, — название «калотип» происходит от греческого «красота». Он опустился на колени. Впереди, в свете уличного фонаря, металлически поблескивал дом. Он нагнул голову. Может, сейчас что-то произойдет? Чувство, похожее на ожидание неминуемой рвоты. Стиснув зубы, он прикоснулся к упрямо сухим глазам. Сзади донеслось хихиканье двух ребятишек, подглядывавших за ним из-за припаркованных машин. Сделав усилие, он поднялся на ноги, по лестнице добрался до своей квартиры и опять улегся в гостиной на ковре.

Уже за полночь зазвонил телефон на столе. После пяти звонков включился автоответчик. Его голос сообщил, что он находится в командировке за границей. Прозвучал гудок. После паузы, во время которой Клему казалось, что он слышит крики чаек, его отец сказал: «Это, ну, в общем, я. Позвони мне, когда вернешься, ладно?» И после еще одной паузы: «Спасибо».

 

2

В футболке, джинсах, старых башмаках он целыми днями слонялся по городу. Безразлично, в каком направлении. Повернув налево, он попадал в богатые кварталы; направо был железнодорожный мост, канал, муниципальные многоэтажки, супермаркет. Под зелеными фермами моста рельсы просекой разрезали нутро города. В отсутствие поездов сцена была до странности мирной. По обочине железнодорожного полотна росли деревца; на редкость живучие кусты с аляповатыми цветами пробивались сквозь стены набережной и усыпавшую полотно гальку. Часто над рельсами кружился, как обрывки бумаги, пяток-другой бабочек.

Канала он научился избегать. Вода в нем была слишком неподвижной, слишком черной: он боялся того, что может в ней показаться. Ему хватило бы самой малости — скомканный полиэтиленовый мешок, напоминающий лицо; корень, похожий на руку.

Он ел где придется, куда заносили его ноги. Португальское заведение рядом с аллеей, турецкое кафе в районе Ноттинг-Хилл, африканский ресторанчик на Холборн-роуд. Ел, платил, не разговаривая ни с кем, кроме официантов. Каждый день после обеда он заходил в киоск просмотреть передовицы газет. Раньше — именно так он думал о своей жизни до церкви в Н***, «раньше» — он ежедневно читал две, иногда три газеты, получая удовольствие от знания того, что происходит в мире, и от возможности быть в курсе. С тех пор как он вернулся, новости перестали убеждать его, как раньше; не из-за подозрения, что их выдумывают (хотя, достаточно долго работая с журналистами, он знал, что такое происходит нередко), а потому, что мир, о котором они сообщали, больше не соотносился с миром у него в голове — об этом месте вряд ли можно было сказать что-либо связное. Нынче он только просматривал, не появится ли сообщение из Африки, материал по следам убийств. Если что-то было, он выискивал упоминание о бургомистре, но отсутствие упоминания всегда приносило больше облегчения, чем досады. Он еще не был готов столкнуться с Сильвестром Рузинданой, совсем не готов.

С недавнего времени Клем стал частью публики, заполняющей дневные сеансы кинотеатров. Его абсолютно устраивали фильмы с парой-тройкой музыкальных номеров и бессмысленным финалом. В кинотеатре в Шепердз-Буш показывали «Завтрак у Тиффани»; окруженный пенсионерами и безработными, он умиротворенно смотрел картину до тех пор, пока, пощипывая струны маленькой гитары, Хепберн не запела неверным, прекрасным, хватающим за душу голосом «Лунную реку». Шатаясь, он пробрался мимо дремлющей билетерши наружу и поспешил, поражаясь самому себе, домой. В «Коронет» на Ноттинг-Хилл ему повезло больше. Американская комедия для подростков, как продолжение «Счастливых дней». За следующие три дня он смотрел ее три раза. Не нужно было следить за сюжетом, что-либо запоминать, чем-либо восхищаться. После каждого сеанса двустворчатые двери кинотеатра выметали содержание из головы, как кости с обеденного блюда, оставляя лишь память присутствия в зале да гарантированного на полтора часа чувства безопасности.

В погожие дни он иногда уходил в парк и спал на траве или сидел на скамейке, бесстрастно наблюдая, как девушки мажут ноги маслом для загара, а молодые няни — шведки, филиппинки — играют с детьми своих богатых хозяев. Отсутствие желания — а он не испытывал его уже много недель — вызывало у него недоумение. Он смотрел на женщин, как, возможно, будет смотреть на них, став престарелым маразматиком, когда от страстей остается кучка теплого пепла (если это и вправду так со стариками. А может и не так?). Но в его возрасте — в январе ему стукнуло сорок — жизнь без желаний напоминала ему постоянно снившийся в юношеские годы сон, в котором он, не будучи совсем живым или окончательно умершим, медленно таял, будто тонул в воздухе, с каждой секундой становясь все более невидимым, все менее заметным среди жизненной суеты. Это, конечно, тоже был симптом, хотя и довольно неожиданный. Может, пора обратиться за помощью? Поговорить с кем-нибудь? Он еще не звонил даже Фрэнку Сильвермену в Нью-Йорк, хотя, трясясь на заднем сиденье такси по дороге на авиабазу, они обменялись домашними номерами. Сильвермен был старше, опытнее. Другой. Покрепче? Бывалый ветеран с застрявшим в спине — ливанский сувенир — полудюймовым осколком гранаты. Такой, казалось, — казалось до того, как они пошли той ночью в церковь, — не растеряется среди хаоса, человеческой жестокости, защищенный от них прожженным, необычным даже для журналиста цинизмом.

У него была жена, писательница по имени Шелли-Анн, которая, по его словам, писала продававшиеся на вес романы об одиноких женщинах. Выпивая в баре отеля «Бельвиль» с Клемом, майором Нимо и двумя египтянами из комиссии ООН по делам беженцев, Сильвермен уверял их, что своей карьерой она попросту мстит мужу за его шатанье по свету, за распутство. Поможет ли она ему в трудную минуту? Захочет ли? Несмотря на россказни Фрэнка, их отношения казались прочными, они хорошо притерлись друг к другу; именно таким спасительным прибежищем он, Клем Гласс, легкомысленно не потрудился себя обеспечить. Теперь, чувствуя в нем нужду, он испытывал легкое отвращение. Жажда нежности, потребность ощутить прикосновение руки, которая закроет открывшееся (вид из окна или рану). Становилось все труднее узнавать себя, и каждый вечер, когда зажигались уличные фонари и между грязными домами повисал синевато-рыжий воздух, он силился вернуть себе бывшее уютное понимание жизни, покинувшее его, как он в глубине души знал, навсегда.

 

3

— Привет! Шелли-Анн и Сильвермена сейчас нет. Оставьте свой номер и имя, и мы перезвоним вам, как только сможем, — Затем следовал четырехсекундный хоральный обрывок — Канада, о Канада! — фиглярство Сильвермена, затем гудок.

Клем опустил трубку. Голос у жены был молодой, а все сообщение звучало так, будто она записала его в промежутке между какими-то интересными занятиями. Вовсе она не звучит одинокой или рассерженной, подумалось ему.

Он попробовал еще раз, через час.

— Привет! Шелли-Анн и Сильвермена сейчас нет…

 

4

Происшествие:

Шагая в воскресенье вечером, часов в одиннадцать-полдвенадцатого, по Портобелло-роуд, в одном из темных дверных проемов на другой стороне улицы он услышал сдавленные женские рыдания, усилившиеся, когда он проходил мимо; они резко оборвались, затем прорвались вновь, толчками ударяя его теперь между лопаток. Стоило ему их услышать, как во рту пересохло и стало трудно дышать из-за бешено заколотившегося сердца. Но чего он испугался? Практически на любой лондонской улице шатаются печальные, потерянные тени, однако звук был для него невыносимым; он ускорил шаг. Девушка шла за ним, пытаясь догнать и жалобно взывая, пока он не остановился. Они стояли напротив шашлычной. Продавец протирал прилавок, готовясь закрывать на ночь. В свете неоновой рекламы — петуха — он рассмотрел, что ей было около двадцати. С протянутыми руками, с размазанной под глазами тушью, она стояла перед ним, дрожа, и старалась объяснить что-то, что с ней случилось. Он не сразу понял из обрывков ее речи, на каком языке она говорит, потом разобрал — испанский. Она несколько раз повторила «violar» или «violada». Протянула ему телефон. Он взял его, позвонил в полицию, сообщил оператору о нападении на молодую девушку и дал адрес шашлычной. Оператор спросила его имя, но он оборвал звонок и вернул телефон девушке. Она словно обмякла и стояла теперь, как стоят дети, когда им нестерпимо нужно в туалет, или как человек, получивший сильный удар в живот. На них уже смотрели люди из бакалейной лавки, двое — в длинных серых фартуках. Клем пытался сообразить, как сказать по-испански «они сейчас приедут», но через несколько мгновений вспомнил глагол «идти». «Я идти», — сказал он и зашагал от нее прочь. Он думал, что, возможно, она опять последует за ним, но ошибся. А может, у нее не было сил.

На Фарадей-роуд он остановился и обернулся назад, глядя вдоль линии фонарей. Место, откуда он ушел, скрылось за поворотом дороги. Он посмотрел на часы, оглядел окружавшие его пустые дома. Как скоро приедет полиция? Ближайший участок был в нескольких минутах езды, он уже должен был услышать сирену. А вдруг они не приедут? Вдруг он перепутал адрес или они решат, что это была шутка? Волнение к этому времени слегка улеглось, и он впервые с ясностью осознал, что бросил обиженную девушку на произвол судьбы. Он, всегда считавший себя готовым храбро вступиться за справедливость, — что с ним сталось теперь? Какой долг может быть более непреложным, чем долг помочь подвергшемуся нападению на улице незнакомцу? Он побежал обратно, но, вернувшись к магазину, увидел, что огни уже погашены и на улице никого нет. Он двинулся в направлении Вестборн-Гров, всматриваясь на перекрестках в поперечные улицы. Несколько раз слышались звуки шагов, кто-то быстро удалялся, но не было видно никого, напоминавшего ту девушку. Может, те люди впустили ее в магазин? Сделали то, что должен был сделать он? Вернувшись, он прижался лицом к витрине. По полу к нему двинулся силуэт — отделившийся от остального мрака клочок тьмы. Он замер, вскрикнул: «Черт!» — но тут же понял, что это собака: через стеклянную дверную панель на него уставился коротконогий черный пес; глаза его мерцали сине-желтым огнем, будто сквозь пустые глазницы проблескивала скрытая электросхема.

Он повернул домой. Проглянул серп луны, свет ее отразился на металлическом фасаде пустого жилища напротив. Стоя на ступеньках своего дома, он выкурил сигарету. Мимо прошел ночной автобус. Скорая помощь. Он вспомнил оставшуюся в живых после резни маленькую Одетту Семугеши, которую он фотографировал в больнице Красного Креста, пока Сильвермен брал у нее интервью. Голову ее закрывала широкая повязка, под которой размытой розовой, идущей ото лба к темени полосой прорисовывалась рана. Медленным, монотонным голосом она говорила по-французски. «Et puis… et puis…» Опасаясь, что девочка все еще находится в шоковом состоянии, врач не хотел разрешать им разговаривать с ней, и сейчас он стоял рядом, готовый прервать интервью при первом проявлении настойчивости со стороны Сильвермена. Утро было чудесное. Через открытую дверь офиса виднелось еще с десяток детей, смирно сидевших в пыли под олеандровым деревом. Когда интервью закончилось, Одетта направилась к ним.

— Она что, никогда не плачет? — спросил Сильвермен.

— Еще рано, — сказал доктор; он был швейцарец и находился в стране десять дней. — От слишком страшной беды сердце каменеет.

— Это для него — единственный шанс уцелеть, — добавил Сильвермен.

Доктор согласился и пристально посмотрел на Клема и Сильвермена; он знал — Сильвермен сказал ему по дороге из офиса, — что они попали туда первыми из журналистов. Какое-то мгновение казалось, что он заинтересовался ими, что, возможно, он попросит их заполнить анкету для шоковых пациентов, осмотрит их; но было заметно, как он устал, уже, по-видимому, целиком поглощенный вереницей дел, на которые не хватало ни времени, ни сил. Пожав им руки, он приподнял свою в прощальном салюте и повернул прочь, предоставив им самостоятельно искать выход.

 

5

Два дня спустя (в местных газетах об испанской девушке не упоминалось; желтых полицейских знаков, ограждающих место преступления, на улицах также не появлялось) Клем провел полчаса в поисках телефонного номера Зары Джонс, частной издательницы, с которой он переспал в марте. Помнилось, она записала его на обратной стороне квитанции, которую он сунул в кошелек, а потом, видимо, переложил еще куда-то. Роясь на кухонном столе, в нагромождении множества случайно брошенных, забытых вещей, он обнаружил, вперемешку с хламом старых газет и журналов, любопытные фрагменты предшествовавших Африке недель и месяцев. Письма, вырезки, приглашения. Списки того, что надо не забыть сделать и что купить. Пометка на углу конверта: «Желтая лихорадка, столбняк, малярия. Холера?» Контактные адреса с февральской работы в Дерри. Рождественская открытка от Клэр — охотники Брейгеля — с сообщением: «В Данди лежит снег, дюймов шесть!»

Квитанция обнаружилась в запертом металлическом ящике рядом со столом, где хранились разные имеющие отношение к деловой стороне его жизни бумаги. Это была квитанция таксомоторной компании, услугами которой он иногда пользовался для поездок в аэропорт Хитроу. На оборотной стороне она написала лиловыми чернилами номер своего мобильного телефона, сопроводив его вопросительным и восклицательным знаками.

Сидя за столом, Клем набрал номер. Он не был уверен, что сумеет дозвониться, и не представлял, что скажет, если сумеет, но, когда после шести или семи звонков она ответила, его поразило, как все оказалось легко и как быстро между ними установился нужный тон.

— Как у тебя дела? — спросила она.

— В порядке. А ты как?

— Все хорошо, — сказала она. — Ты в Лондоне?

— Да.

— Когда вернулся?

Он соврал, потом спросил, свободна ли она вечером. Она сказала, что ей нужно быть на какой-то наградной церемонии в Уэст-Энде — скучно, но не открутиться.

— Если хочешь, можем встретиться пораньше, — предложила она. — Знаешь бар в театре Сохо?

— На Дин-стрит?

— Я буду там в шесть.

Они познакомились на вечеринке по случаю выхода новой книги фотографий Дэвида Сингера. Того самого Сингера, сделавшего имя фотографиями Лондона, на которых город выглядел, как Калькутта в дождь, — запущенные районы, бездомные, пенсионеры в многоэтажных трущобах. Снимки в полстраницы, выполненные с формализмом стереотипных викторианских отпечатков, появились на страницах «Миррор» и «Гардиан», а также тех зарубежных газет, которые хотели напомнить своим читателям, как умирают империи. Затем — многолетнее молчание. А потом — новая книга, «Надземелье» (нарочитая игра слов?), изящно раскрашенные абстрактные работы, переливающиеся один в другой цвета; весь альбом отснят в стенах студии, в Маленькой Венеции. Это — искусство; по крайней мере продаваться это будет как искусство. На вечеринке Сингер, неожиданно ставший популярным в свои шестьдесят с лишним лет, в итальянском костюме шоколадного цвета, под руку с молодой женой на сносях, был окружен толпой стремящихся протиснуться ближе почитателей. Стены комнаты украшали двухметровые оттиски его фотографий, напоминающих картины Ротко. Прежних работ, прежней жены, прежних идеалов не было видно. Говорили о его самопреображении: теперь он сам стал фотосюжетом для других. Он пожимал руки, целовал щеки, прихлебывал из узкого бокала шампанское. Клему он показался человеком, который начинает ненавидеть себя.

Профессионализм Зары Джонс не вызывал сомнений. Подходя к Клему, она многое знала о нем. Похвалила его фотографии «Бури в пустыне» (отснятые в тылу). Видела фотоэссе о жизни рыбаков с острова Шри-Ланка, сделанное им для шведского журнала. «Очень красиво», — сказала она, не уточняя, что нашла красивым — людей, снимки или и то и другое. Поблагодарив ее, он, однако, отклонил предложение познакомиться с Сингером. Он попросил ее остаться поговорить с ним. Улыбнувшись, она обещала постараться вернуться позднее и пошла осведомляться у других присутствующих, не хотели бы они немного поговорить с Дэвидом.

Он продолжал наблюдать, следил за ней до конца вечеринки, затем потащился на продолжение, где Сингер напился, а его жена начала жаловаться Клему, что у нее постоянно протекают соски. Когда ресторан закрылся, началось сложное распределение такси — кому ехать на южную сторону реки, кому — на север. Зара жила в одном из кварталов неподалеку от Оксфорд-стрит, и Клем поехал с ней, начав целовать ее в такси, чувствуя на ее языке вкус водки, даров моря и сигарет. Квартира была в несколько раз больше его собственной — ее отец оказался Крезом недвижимости. На туалетном столике она отделила краем «золотой» карты «Американ экспресс» четыре полоски кокаина. Когда он ее раздевал, она предупредила, что еще немного кровоточит. Не важно, сказал он; потом, стоя в ослепительном белом пространстве ванной, вытирал кровь с бедер влажными салфетками и довольно ухмылялся собственному отражению в зеркале.

В следующий раз они встретились у него. Отопление забастовало, ей не понравилась приготовленная им еда, и они поспорили о политике — ее правые убеждения (по отцу) столкнулась с его левыми (по матери). Потом они механически занимались любовью. А потом долго лежали без сна, вздрагивая от малейшего движения другого.

Последняя встреча была в гостинице на набережной в Брайтоне: ясный вечер, синие звезды над морем, на пляже повсюду огоньки — фонарики и костры ночных рыбаков. Несмотря на разницу в возрасте и воспитании — Клем был на одиннадцать лет старше, — они сверяли свои жизни, пока не вылепили определенное сходство. Оба рано лишились матерей: Клем — в двенадцать лет, Зара — в семнадцать. У обоих были старшие сестры, оба говорили по-французски, оба верили, что в собеседнике есть что-то необычное, пусть даже только цвет и ясность глаз. От выпитого в гостиничном баре все явственнее просыпалось желание, и в номере во время секса (спинка кровати стучала о цветочные обои) Клему казалось, что эта безудержная страсть может послужить началом чего-то хорошего. Но на следующий день после обеда, сонные и похмельные, они расстались на вокзале в Лондоне, не условившись твердо о новой встрече. Через три дня Зара уехала в командировку по стране с написавшим мемуары бильярдистом. А когда она вернулась, Клем уже собирался в Африку. Их связь, если ее можно было так назвать, уже, казалось, обернулась своего рода интерлюдией, каких у него было немало: почти ничего не было, едва ли что последует. Видимо, именно тогда, не потрудившись сначала переписать ее номер, он положил бумажку в металлический ящик.

Он подошел к театру в семь с четвертью. Зара уже сидела на табурете у изогнутой стойки. Он смотрел на нее сквозь стеклянную панель дверей, ее силуэт (спина прямая, как у танцовщицы) — неподвижное пятно посреди отражений уличного потока. Она пила из высокого стакана что-то прозрачное. Вытряхнула из пачки сигарету; бармен поднес зажигалку, она ему улыбнулась. Ее волосы были туго стянуты в пучок; эту ее прическу Клем раньше не видел, она делала ее тоньше, и старше — элегантность зрелой женщины. Обернувшись, она бегло оглядела улицу и, не заметив его, повернулась обратно. Как долго она будет ждать, думал он? Еще десять минут? Двадцать? В баре было не больше пяти человек, завсегдатаи появятся позже. Из профессиональной любезности или, может, пытаясь завести знакомство, с ней еще раз заговорил бармен. Чья-то рука потянула Клема за рукав пиджака. Сзади стоял бородатый человек в лоснящейся от грязи одежде. Извинившись, он объяснил Клему, что собирает деньги на автобус в Фаррингтон, где у него живут друзья, которые ему помогут. Надеюсь, мол, вы войдете в мое положение? Клем отдал ему рассыпанную по карманам мелочь и, повернувшись, зашагал по Дин-стрит. Повернув на Уордур-стрит, он зашел в первый попавшийся паб. Внутри, в темно-коричневом, бутылочного цвета воздухе, посетители — в основном работники местных офисов — продолжали вести свою служебную жизнь в другом помещении. Заняв отдельный столик, Клем начал пить. Когда он вышел на улицу, две трети ее уже погрузились в тень, но верхушки домов на восточной стороне все еще были ярко освещены, каждая деталь — закопченные кирпичи, пустые окна, неровные полоски мха — прочерчена прекрасно и четко. На Виндмилл-стрит он зашел еще в один паб. Музыка здесь играла громче и посетители не были похожи на людей, коротающих дни за рабочим столом. Надпись в туалете предупреждала: в нашем заведении иногда орудуют воришки. После долгого внимательного просмотра музыкальных видеороликов на экране в баре он направился в телефонную будку на Шефтсбери-авеню. Он намеревался позвонить Заре на мобильный, но вместо этого набрал номер, напечатанный на одной из приклеенных в будке карточек. Ответившая женщина вызвала в памяти комическую актрису (он не мог припомнить ее имя), игравшую сладкоголосых простушек кокни. Обращаясь к нему «душка», она описала предлагаемую девушку и назвала адрес дома на Эджвер-роуд. Когда она спросила его имя, он решил, что нужно выдумать, но в голове было пусто, и в конце концов, после подозрительного, будто он пытается что-то сочинить, молчания, он сказал свое настоящее имя, повторив его дважды.

В банкомате на Риджент-стрит он получил необходимую сумму, а потом медленно побрел по Оксфорд-стрит, надеясь развеяться от перемены обстановки. Он уже однажды платил за секс: в отеле, в Вашингтоне, осенним вечером лет пять назад, когда, неожиданно испугавшись одиночества, он нашел в телефонной книге раздел «Интим-услуги» и, услышав осторожный стук в дверь, несколько долгих секунд испытывал вполне обычную радость, будто звук предвещал появление друга, а не вторжение незнакомки, которую внизу на улице поджидала машина.

Здание на Эджвер-роуд оказалось кирпичным жилым домом, пристроившимся между кофейней и арабским журнальным киоском. В ответ на его звонок щелкнул замок, и он вошел внутрь. Перед ним был коридор с двумя рядами белых закрытых дверей. Лифт не работал, и он начал взбираться по бетонной лестнице с металлическим поручнем; через пожарный выход на каждой площадке можно было попасть в другие коридоры. На пятом этаже он постучал в одну из белых дверей. Она быстро открылась, и он оказался в маленькой прихожей, пустой, за исключением прислоненного спинкой к стене стула. Женщина, в которой он по голосу узнал свою недавнюю собеседницу, пригласила его присесть. Не хочет ли он выпить, может, апельсиновый сок? Он отказался. Она подала ему заклеенную в пластик карточку, которую держала в руке.

— Девушка скоро появится, — сказала она (и вовсе она не комедийная актриса, а продавщица погорелого магазина) и скрылась в своей комнате, где невнятно бормотал телевизор.

На оставшейся в руках у Клема карточке был приведен перечень услуг. Самая дешевая — «удовлетворение рукой»; самая дорогая — хотя ничего особенно дорогого в списке не было — называлась просто «секс». Он положил карточку под стул. Через несколько минут слева открылась дверь. В ней показалась девушка — молодая женщина, ничем не отличающаяся от проходивших мимо него на улице полчаса назад; улыбнувшись, она провела его на свое рабочее место — в небольшую комнату с низким потолком, тумбочкой у окна и лампой с розовым абажуром и бахромой у кровати. Рядом с лампой стояли радио, бутылка массажного масла и лежал уже надорванный пакетик с презервативом.

— Меня зовут Ирена, — сказала она.

— Клем.

— Клэйм?

— Клем. В честь Клемента Эттли. Моя мать была членом «Фабианского общества».

Она кивнула — казалось, у нее вошло в привычку не понимать, о чем говорят клиенты, и это ее не беспокоило. На ней было облегающее черное платье и пара белых тапочек, похожих на те, что раньше носили медсестры в санаториях. Должно быть, она привезла их с собой из той страны, откуда сама недавно приехала, — мелькнуло в голове у Клема. Он передал ей деньги. Пересчитав, она поблагодарила его и засунула купюры в ящик тумбочки.

— Я выражаю свои чувства в танце, — сказала она.

Включив радио, начала крутить ручку, пока не нашла подходящую танцевальную мелодию. Присев на краешек кровати, Клем наблюдал за ней. Закрыв глаза, она покачивала бедрами, проводя руками по маленьким грудям. Любимым ее движением был резкий поворот; подвигавшись немного спиной к Клему, она стремительно разворачивалась, словно потревоженная ярким светом.

Когда музыка закончилась, она выключила радио и скинула платье. Кроме трусиков, на ней ничего не было. Она сняла с него пиджак, расстегнула пуговицы на рубашке; когда же попыталась, рывками, справиться с пряжкой ремня, он сказал, что расстегнет сам. Она потянулась за массажным маслом. Клем, в одних трусах, лег на постель. Она поинтересовалась, не стесняется ли он; Клем сказал, что не стесняется, и снял трусы. Перевернув его на живот, она опустилась рядом с ним на колени и начала втирать масло в спину. Когда она покончила со спиной, Клем перевернулся на спину, и девушка принялась покрывать маслом его плечи, потираясь при этом телом о его лобок. Он прикоснулся к ее груди. Соскользнув с него, она сбросила с худых бедер трусики и надела презерватив на наполовину поднявшийся член. Волосы у нее на лобке были выбриты в узкую полоску, на нежной коже виднелось раздражение от бритвы. Расставив в стороны ноги, она легла рядом с ним. Когда он прикоснулся к ее дырочке, она была совершенно сухая. Наклонившись, он хотел поцеловать ее.

— Языком нельзя, — быстро проговорила она с напрягшимся, словно он мог ее укусить, лицом.

Вздохнув, он выпрямился, потом опустился ниже, так что его голова пришлась ей на грудь, и начал сонно слушать стук ее сердца. Неужели он за этим сюда пришел? Запах дешевого дезодоранта не мог заглушить приятного запаха ее кожи, такой прохладной и мягкой под его щекой. Она позволила ему лежать так с минуту и даже неловко провела ладонью по его волосам — позабытым, неуверенным движением, — но это чувство, эта поза — непродаваемые, непокупаемые — настолько не вязались с их положением, что, оттолкнув его, она откатилась к краю кровати и подхватила с пола платье.

— Что ты делаешь? — сердито осведомилась она, прикрываясь платьем, — Ты что, нездоров? Больной, да?

Он еще раз остановился и выпил на Бейкер-стрит, потом поспешил обратно в центр, надеясь, что, возможно, Заре наскучит ее мероприятие и она согласится посидеть часик с ним. Ему не хотелось ничего ей объяснять, он не собирался рассказывать ей про бургомистра, приглашать к себе и показывать фотографии, которых он не посылал ни в одно агентство, потому что ни одна газета не напечатала бы их. Он пригласил бы ее в клуб (она знала в какой), и, может, они бы даже немного потанцевали. Вдвоем они могли бы обмануть время и притвориться, будто только что сошли с вернувшей их из Брайтона электрички. Он устроит все так, чтоб глаз больше не кололо. Она устроит все так, чтоб глаз больше не кололо. И раньше, чем он успеет сообразить, что произошло, все пройдет и канет в прошлое.

Пабы на Лестер-сквер пустели. Шумная, поющая, раскачивающаяся толпа вливалась в ярко освещенные двери станции метро. Клем понятия не имел об адресе Зариного «мероприятия». Стоя на углу улицы, он смотрел по сторонам, словно в любую минуту могло распахнуться окно и он увидел бы сидящую за столом компанию. Впервые он сообразил, как сильно набрался, совсем вдрызг. С Зарой он нынче не встретится, вряд ли он даже когда-либо ей опять позвонит, думал он, испытывая почти облегчение от пригрезившейся ясности. Ничего не оставалось, как попытаться каким-нибудь образом скоротать ночь, и он направился в сторону реки, вышел на набережную неподалеку от моста Ватерлоо и, повернув направо, пошел вдоль реки к Вестминстеру. Сначала он бежал (через Парламент-Сквер, по Олд-Плейс-Ярд, Миллбанк), потом пошел, тяжело ступая, будто с каждым шагом тротуар все дальше отодвигался у него из-под ног. Напротив Баттерси он остановился и, чувствуя пустоту и головокружение, прислонился к стене. «Когда я последний раз ел?» — попытался он вспомнить. Нужно найти скамейку, газон, какой-нибудь клочок травы, где можно прилечь. На дороге позади него хлопнула дверца такси. Мужчина в сопровождении худой покачивающейся женщины прошел на причал, где были пришвартованы жилые баржи. Спустя несколько минут Клем последовал за ними. В темноте он приблизился к самой дальней барже и помедлил, ожидая оклика. Не дождавшись, ступил на палубу. Добравшись до кормы, он скорчился на крышке люка. До берега было метров двадцать, но воздух здесь был уже другой, более прохладный от близости воды. И звуки — таинственные, удивительно ясные звуки долетали с середины реки: птицы, плеск весел, прилив, бьющий о балки моста. Когда глаза привыкли к темноте, он обошел палубу. Дверь в каюту оказалась запертой на висячий замок, но на носу он нашел сложенные подушки от шезлонга — обшарпанные, испачканные маслом для загара и мазутом. Уложив их на палубу рядом с дверью каюты, он выкурил последнюю сигарету (загораживая огонек ладонью), укрылся вместо одеяла пиджаком и заснул.

Когда он проснулся, на крыше каюты стояли две серебристые чайки — крупные птицы на жилистых ногах, с взъерошенными от утреннего бриза перьями. Было стояние прилива, река плескала о каменную набережную — серое по серому. Он сложил подушки и, надев пиджак, ступил через поручень на причал. В иллюминаторах нескольких других плавучих домов теплились оранжевые огоньки, но на палубах было пусто, никто не видел, как он уходил.

Он озяб. Засунув руки в карманы, он брел сначала по Бьюфорт-стрит, потом по пустынным тротуарам Кингз-роуд, пока не добрался до Слоун-Сквер. Метро еще было закрыто. На углу площади ему удалось найти кафе, в котором служитель с манерами средневекового дожа продавал бутерброды с беконом и чай водителям такси и страдающим бессонницей посетителям. Рассеянно просматривая старые телевизионные программы, Клем просидел там с полчаса, потом вернулся в метро и поехал на Ноттинг-Хилл.

На рассвете пошел дождь. Он шагал по Портобелло-роуд, но потом, не желая проходить мимо шашлычной (вдруг кто-то из тех мужчин уже там и открывает магазин? Вдруг там эта собака?), свернул и пошел по Гроув. Уже почти подойдя к своему дому, он остановился напротив церкви Святого Михаила, чтобы подобрать цветы, упавшие с распятия, установленного в память жертв войны — тепличные, мокрые от лондонского дождя лилии, которые он опять засунул между крестом и склоненной деревянной шеей. Здесь часто были цветы, хотя он ни разу не видел, кто их приносит. Должно быть, кто-нибудь из местных испанцев или португальцев — в их странах принято украшать статуи. А может, старый священник, обломок священной традиции, которого, в черном, подобающем сану пальто до пят, почти каждый вечер можно было найти в пабе напротив.

Над дверью церкви в Н*** тоже был Христос, беломраморный пастырь трех или четырех метров высотой, простерший руки над мертвым стадом. Этот бесполезный, тупой, подло обманувший предмет привел Клема в ярость, совершенно необъяснимую (что, собственно, он, сын Норы, ожидал от камня?), в бешенство, более ему не подвластное, распространявшееся у него в крови подобно вирусу. Однако к этой маленькой деревянной фигурке, наполовину поседевшей от многолетней копоти, он почувствовал непонятную симпатию. Ему было не важно, что он символизировал, что он должен был символизировать. Его привлекал сам внешний вид — эти изящные точеные руки, стойкость, с которой он, втиснутый между потоком машин и кирпичной стеной, превозмогал боль и страдание, — это было так по-человечески и глубоко поучительно.

Дома, смыв с кожи масляную пленку, он переоделся в чистую одежду, сварил кофе и, закурив, присел к столу. На телефоне короткими тройными очередями мигал красный огонек. Когда сигарета догорела, он нажал клавишу автоответчика. Первый звонок был от Шелли-Анн. «Сильвермен ненадолго уехал, — сообщала она (в голосе — бессонная ночь). — Я думаю, он в Торонто. У вас есть его мобильный?» Она назвала номер, попросила напомнить Сильвермену, чтоб позвонил домой, и, с намеком в голосе, поинтересовалась: «А как дела у вас?»

Второй абонент, в котором он угадал Зару, сообщения не оставил, только краткое, загадочное, резко оборвавшееся молчание.

Последний звонок был с острова. «Еще раз здравствуй, сын. Извини, опять не застал. Дело в том, что нам нужно поговорить о Клэр. Я бы не стал тебя беспокоить, но это довольно срочно. Я знаю, ты очень занят. В общем-то, все. Просто я очень волнуюсь. Ну пока, я пойду. Старая беда, Клем».

 

6

Чем дальше отъезжали они от Лондона на север, тем больше народу появлялось в полупустых поначалу вагонах. Мимо проплывал сельский ландшафт. Холмы, луга, автострада, турбаза; шпиль, увенчанный примостившимся на флюгере солнечным зайчиком. Несколько раз поезд втягивался в города, но знакомство с ними ограничивалось видом из окна.

Через проход от Клема сидели солдаты-отпускники; на мешках — нанесенные по трафарету фамилии. Солдаты пили пиво из жестянок и играли в карты (одна яростная партия следовала за другой). Сумка Клема с наплечным ремнем, украшенным несколькими наклеенными ярлыками авиакомпаний, стояла у него в ногах.

Вещей у него было немного — чистая рубашка, легкий свитер, туалетные принадлежности, сложенная непромокаемая накидка. Он не планировал задерживаться более чем на несколько дней. Встретиться с отцом, затем, может, с сестрой. Ночь на острове, ночь в Данди. Сегодня суббота. К вечеру в понедельник, самое позднее во вторник, он вернется в Лондон.

В поисках отделения для курящих он пошел вдоль поезда, нашел его через несколько вагонов от своего; под крышей плавали сизые клубы дыма.

На выбранном им сиденье кто-то оставил широкополосную газету, и, просматривая иностранный раздел, он заметил фотографию (горящие машины) знакомого ему по Лондону молодого фотографа Тоби Роуза — страстного любителя экстремальных ситуаций; доведись ему оказаться в Бельвиле той ночью, когда появились первые слухи о беспорядках где-то за пределами не пропускающей информации столицы, он с радостью занял бы место Клема в лендровере рядом с Сильверменом.

Сложив газету, он бросил ее под сиденье. Поезд уже слегка повернул на восток, в сторону Ньюкасла и побережья. Прошли контролер, потом две японские девушки с пакетиками пирожных и стаканчиками кофе из буфета. Он закурил и, стараясь отвлечься, стал вычислять возраст отца. Уже много лет они забывали дни рождения друг друга, но, поразмыслив несколько минут, он решил, что отцу должно быть семьдесят семь — семьдесят восемь. Он вышел на пенсию в шестьдесят пять и жил на острове уже больше десяти лет; за это время Клем приезжал к нему реже чем раз в год, может, всего раз восемь. Эти поездки всегда происходили по определенному ритуалу. Утренним поездом с вокзала «Кингз-Кросс» Клем приезжал в Бервик. Отец встречал его на станции; обменявшись рукопожатием, они вместе спускались в город и шли обедать в одну из гостиниц. Через два часа, после разговора, состоявшего в основном из вежливых ответов Клема на вежливые вопросы отца о его работе, они возвращались на станцию, еще раз жали руки и прощались. Клем никогда не останавливался в доме на острове, хотя ему было известно, что для родственников мужского пола там имеются гостевые комнаты (женщинам приходилось самим беспокоиться об устройстве). Клем никогда не выражал желания остаться, и после второго посещения отец перестал ему предлагать. Возможно, он догадывался, что, если затронуть тему в третий раз, сын открыто выскажет свое неодобрение его «уходу из мира», который Клем всегда считал экстравагантным, нелепым, даже противоестественным. Клэр, несмотря на собственную воинственную нетерпимость в отдельных вопросах, возражала Клему (когда им еще не наскучило это обсуждать), напоминая, что отец, хоть и на свой лад, никогда не порывал с церковью; именно вера помогла ему перенести удар, когда умерла их мать; что с потерей работы — большую часть жизни он проработал инженером-специалистом по турбинам на заводе «Бритиш аэроспейс» в Филтоне — в Бристоле его больше ничего не удерживало. Нескольких друзей, соседей, самого дома оказалось недостаточно.

— Но монастырь!

— Это не монастырь. Это — община.

— Клэр, они все равно что монахи.

— Просто группа единомышленников. Братство.

Братство выпускало брошюру. Через неделю после переезда на остров Вильям Грасс послал сыну и дочери копии — сложенный ксерокопированный листок с изображением дома на передней странице. «Дом Теофилуса», как объяснялось в тексте, был назван в честь римского законника, докучавшего святой Дорофее на пути к мученической смерти просьбами прислать ему плоды из райских кущ. Жившие здесь двадцать стариков, в основном вдовцы, пенсионеры разных профессий, посвятили себя Богу. Бывшие издатель, полицейский, школьный учитель, морской офицер. Вставали в общине в пять; Клем иногда представлял себе эту сцену: подобно призракам, старики поднимаются в сумраке и разбредаются к своим работам, своим подвигам. Наверное, и мне придется просыпаться в пять, думал он, хотя совсем и не собирался даже на день вливаться в жизнь братства. Он согласился остановиться там, только услышав, как звучал по телефону отцовский голос: вздохи, повторы, откровенное признание беспомощности.

Он сказал Клему, что совсем неожиданно получил письмо от Клэр, которое его испугало. Он носил его с собой несколько недель и перечел раз пятьдесят, но так и не мог решить, что делать. Конечно, он покажет его Клему, как только тот появится. Ему очень хотелось бы услышать его мнение.

— Так ты ее не видел? — спросил Клем. — Не разговаривал с ней?

Но он не мог! Ему это было категорически запрещено! Единственное, с кем он мог связаться, это с ее коллегой, Финолой Фиак — ирландкой из университета, кажется, администратором, которая как-то помогала, но на самом деле больше мешала и которая вроде должна была быть посредником между ними.

— Я пытался вспомнить, — сказал он под конец, — как все происходило в прошлый раз. Может, мы что-то неправильно сделали? Может, я что-то испортил?

— Папа, это было очень давно.

— Я знаю. Но все равно я пытаюсь припомнить.

Что-то неправильно сделали? Неправильный уход? Что пользы теперь вспоминать? Что можно поправить? Той зимой — зимой того «прошлого раза» — Клему было двадцать, он учился в Шеффилдском университете на гуманитарном отделении и уже разочаровался во французских королях-философах, английских марксистах, американских феминистках (тема менструаций в «Грозовом перевале»). Зимой он познакомился с профессором Лэмбом, стены офиса которого были увешаны огромными смонтированными на картоне черно-белыми фотографиями войн в Биафре и Вьетнаме — первые работы Дона Маккалинза, которые Клем видел, во всяком случае, первые, которые он рассмотрел. У Лэмба было любимое высказывание, которое импонировало Клему, о притаившейся на поверхности глубине; заметив интерес своего студента, он познакомил его с американскими, времен Депрессии, портретами Доротеи Ланж, работами Билла Брандта для «Пикчер пост», фотографиями Капы с гражданской войны в Испании, Виджи — улиц Нью-Йорка. В этих раскрытых на библиотечном столе огромных книгах — в изможденной спине бредущего в Ярроу сборщика угля, в раскинутых руках верноподданного солдата, умирающего на холме близ Кордовы, — Клема поразила жизнь, представленная без прикрас, поэзия реальности, страсти к которой он у себя до этого не подозревал. Почти сразу же потянуло попробовать свои силы; на полученные в наследство от Норы деньги Клем купил подержанный «Никон» — надежный, несокрушимый «F2». В университетской лаборатории он научился проявлять, печатать, привык к запаху химикатов, начал часто и с легкостью говорить о Реальности, будучи вполне уверенным — и каким счастьем это его наполняло! — что фотография честно и напрямую связывает его с ней.

Клэр в тот год жила во Франции, делала докторскую в Лувре. Когда Клем впервые узнал о ее болезни (так же, как и на этот раз, из отцовского телефонного звонка), она уже была в больнице в Париже, хотя он только через две недели понял, что это не какая-нибудь инфекция, неприятный, но вполне обычный недуг, с которым ее молодой, сильный организм легко справится. Ее привезли домой в Бристоль и поместили на месяц в психиатрическую больницу в Барроу-Герней, потом еще на месяц поставили на стационарный учет. Друзья и близкие со временем решили, что, должно быть, в Париже что-то случилось, что спровоцировало болезнь, а поскольку речь шла о Париже, то предполагалось, что это «что-то» имеет романтический характер. Что больше подходит, чем разбитое сердце? Что подходит лучше? Но Клэр не поддерживала этой теории. Шесть-семь месяцев спустя она сказала Клему, что чувствовала «упадок сил», что Париж «утомил» ее. Возможно, она пыталась защитить себя нарочито размытыми описаниями, но у Клема создалось впечатление, что она сама не понимала, что с ней приключилось, а если и понимала, то не намеревалась ею посвящать. Она окрепла, и проще всего казалось выбросить все из памяти. Вскоре о происшествии почти не упоминалось, особенно в ее присутствии. Ну, ездила в Париж, потом вернулась. Даже диагноз, говоривший отнюдь не о вспышке страстного увлечения, подернулся пеленой общего забвения. Слегка изменившаяся — но это было заметно только тем, кто знал ее давно и близко, — Клэр успешно возобновила свои занятия. Клэр Гласс стала доктором Гласс — участницей конференций, автором ученых статей, получателем стипендий и наград. Каждые три-четыре года в академических издательствах выходила ее книга. У Клема в Лондоне были они все, хотя, помимо первой, «Делакруа и экономика ажиотажа», и половины второй, «Ошибочные надежды: Дж. М. У. Тернер в Италии», он не читал ни одной и не думал, что она особо ожидает от него этого. Он получил их из вежливости, и ему нравилось их иметь — картинные обложки, трезвые рассуждения. Клему казалось, в книгах присутствовало влияние их матери — хотя Нора презирала «башню из слоновой кости» и предпочла бы, чтобы ее дочь стала простой учительницей, — но то, что он прочел из ее работ, напоминало ему изощренные политические рассуждения левого толка. Тем не менее за педантичностью, «обгладыванием костей», ученой сухостью неизменно скрывалась страсть к чувственной, осязаемой роскоши. В ее внешнем стиле — одежде, волосах, пристрастиях — царил ненарушаемый аскетизм, а в картинах, о которых она писала, струился лунный свет, побеждала драма, даже хаос, таящий, казалось Клему, ключ к ее внутреннему миру; однако дальше этих размышлений он никогда не шел.

Прошлой осенью, когда он видел ее последний раз, она работала приглашенным куратором выставки в музее Курто. Встретившись в галерее, они пошли пообедать в «Арт-клуб» в Челси. Несмотря на сорок четыре года, на нее продолжали заглядываться мужчины с соседних столиков, может быть, даже больше, чем раньше, благодаря не столько длинным ногам и красивой коже, сколько полному достоинства обаянию, появившейся с возрастом уверенности. После обеда он проводил ее на Тит-стрит, к дому ее богатой подруги, с которой они вместе учились в колледже Святой Анны. Чмокнув ее в щеку, он подождал, пока она поднимется по лестнице и ступит в приветливо освещенную прихожую; повернувшись, она помахала ему рукой.

И вдруг это! «Старая беда» двадцать лет спустя. Ниоткуда? На что ее будут сваливать в этот раз? Что они, в Данди, могут предложить?

Справа на холме показались жесткие крылья гигантского серафима Гормли. Скоро они будут в Ньюкасле; до Бервика осталось меньше часа. Что дальше?

Нужно иметь мнение, план действий, но ни того ни другого не было. Размышления ни к чему не приводили. Рассудок просто подсказывал, что в его состоянии он вряд ли сможет помочь другим. Нужно было действовать сердцем, а его сердце замкнулось в ту ночь, когда он поймал в объектив смерть. Но кому объяснишь свою ущербность? Отцу? Клэр? Конечно, можно сойти с поезда в Ньюкасле, сочинить срочно подвернувшуюся работу, проект, который невозможно отложить, но он знал, что не сделает этого. Он следил за пробегающими мимо пригородами, изгибом проложенного вдоль реки полотна. Две минуты пребывания в ломкой тени станции, резкий свисток, и он опять несся на север, как глупый доктор с пустой аптечкой, неспособный даже найти слова утешения.

 

7

Водитель такси знал «Дом Теофилуса», хотя мнение о нем держал при себе, если и имел его. Оставив город позади, они опять ехали по побережью, затем пересекли узкую, засоленную до белизны дамбу, проложенную между блестящими пятнами глинистой почвы и клочками болотной травы. На острове они миновали группу семенящих от автобусной стоянки туристов; многие, несмотря на припекающее спину солнце, были в ярких ветровках — с востока налетал порывистый ветер, задувая волосы на лицо и заставляя прятать руки в карманах. Зимой — а зима здесь продолжалась восемь-девять месяцев — погода выдувала из обитателей любую изнеженность. Чтобы здесь жить, нужно было здесь родиться или овладеть искусством согреваться помыслами своими.

«Дом Теофилуса» оказался первым крупным домом в деревне. Он стоял на перекрестке дорог — серый, побитый погодой, ничем не примечательный куб с кирпичными пристройками сзади и мощеной дорожкой, ведущей к входной двери. Из одного сарая высунул голову человек в комбинезоне и защитных очках для сварки. Клем назвался, но человек, похоже, уже догадался, кто он. Разглядывая Клема сквозь зеленые стекла очков, он сообщил, что отец уехал за кормом для кур и скоро вернется. В это время большинство членов общины заняты; Клему нужно найти управляющего гостиницей. Он где-нибудь в доме, может — наверху.

— Полдник — в пять тридцать. Яичный салат, — сказал мужчина, втягивая голову обратно в сарай. — Слушайте гонг.

Войдя в дом и обойдя его, комнату за комнатой, Клем никого не обнаружил. Для общины из двадцати человек помещения выглядели на удивление нежилыми. Ни тебе грязной чашки, ни забытой на стуле книги, ни брошенных у двери ботинок, ни трубочного дымка. Порядок, как в казарме.

Белые, почти голые стены — лишь у полуоткрытой двери в контору висела картина с изображением изумленного мужчины, получающего корзину яблок и роз из рук высокого, выполненного в стиле эпохи Возрождения ангела (что за детское пристрастие к ангелам? Может, они и в колдунов верят? И в леших?). Напротив картины медленно и важно тикали напольные часы с маятником; рядом с ними, огибая окно с матовыми стеклами, лестница выходила на широкую пустую площадку, предлагавшую на выбор четыре наглухо закрытые двери. Толкнув и осторожно приоткрыв оказавшуюся напротив него, Клем вошел в маленькую, залитую масляно-желтым светом комнатку, в которой перед простым алтарем стояли на коленях двое мужчин со склоненными седыми головами и сцепленными под подбородками руками. Если они и слышали Клема, то не подали виду. Современность с ее диссонансами исчезла; свечи, позы мужчин, легкий, будто ищущий опоры в бесконечности наклон тел — все, как и пять столетий назад. Он чувствовал на языке их благовония — вкус пепла и аромат дерева. Пламя свечи дрожало от лестничного сквозняка. Один из мужчин повел шеей, словно всплывая на поверхность из пучины сна. Клем сделал осторожный шаг обратно на площадку и мягко прикрыл дверь.

Затем он зашел в спальню, оказавшуюся настолько близкой его представлению о ней, что он попытался вспомнить, не описывал ли ее когда-то отец. Два ряда безупречно заправленных кроватей, старые, продавленные весом ночных постояльцев матрацы, на каждой постели шерстяное одеяло, у каждой — деревянная тумбочка. И здесь — коленопреклоненный человек, только он не молился, а старательно тер что-то.

— Тимоти, — представился он, и морщины на его лице зашевелились. — А вы, должно быть, сын Вильяма.

Нет, он не начальник общежития:

— Я, боюсь, не настолько важная персона.

Он посоветовал Клему поискать в саду или, может, в прачечной и, когда Клем повернулся уходить, добавил:

— А вот здесь спит ваш отец, — и указал на ничем не отличающуюся от других кровать в середине левого ряда.

Дверь конторы внизу оказалась теперь широко открытой. Внутри, сгорбившись над конторкой, Вильям Гласс отсчитывал деньги в жестянку с мелочью. Несколько мгновений — три-четыре секунды, пока он, не замечая Клема, не следил за собой, — он казался одетым в вельветовую пару незнакомым стариком со сгорбленными плечами и не совсем уверенными движениями бледных пальцев. Увидев Клема, он поспешно обошел конторку, чтобы поздороваться. Сжав руку сына, он, казалось, какое-то время не знал, что сказать, затем спросил, как он доехал.

— Сколько, кстати, с тебя взяли за такси?

И когда Клем ответил, погладил седую бородку и сказал, что хотя это — тариф разгара сезона, но все же не слишком грабительский.

Слегка задыхаясь, он провел Клема в крохотную, спартански обставленную комнату для гостей на верхнем этаже дома. Такая же, как в общей спальне, кровать, маленький умывальник, темный, полированный, похожий на итальянскую исповедальню шифоньер. Окно выходило в палисадник. Слышно было, как кто-то катит тележку с несмазанной осью. На белой стене над кроватью висела на гвозде маленькая репродукция не то средневековой иконы, не то изукрашенного оконного экрана. На свитке внизу картины была надпись: «Seigneur, ayez рitié de nous».

— Святая Доротея? — спросил Клем.

— Я думаю, святая Одилия, — сказал отец. — Основательница ордена в Эльзасе. Надеюсь, она тебе не помешает?

— Конечно нет.

— Никто тебя здесь не собирается потчевать религией.

Клем кивнул.

— Ты не устал? — спросил отец, — Может, хочешь отдохнуть?

— Я в порядке, — сказал Клем. — Вы здесь, наверное, рано ложитесь?

— Зимой в полдесятого. Летом — в десять. Как темнеет.

— Тогда я подожду.

Он огляделся, хотя смотреть, в общем-то, было не на что. На мгновение он упустил нить приведших его в эту каморку событий.

— Ты слегка похудел? — сказал отец. — По-моему, да. Немного.

— Может быть.

— Я не был уверен, как у тебя с работой, свободен ли ты.

— Угу.

— Значит, заслуженно отдыхаешь.

— Отдыхаю?

— Подзаряжаешься энергией.

— Да.

— Агентство тебе помогает?

— Они, отец, не обязаны этим заниматься.

— Но работу-то они тебе находят?

— Да.

— Надеюсь, я не много пропускаю. Знаешь, когда я попадаю в Борвик, я всегда просматриваю газеты. По крайней мере, серьезные.

— Не отвлекает тебя это?

— Ты имеешь в виду — слишком много мирской суеты? Мы здесь не столпники, Клем, над пустыней на столбах торчащие.

— Извини.

— Ничего, — Он открыл кран, полилась вода; через несколько секунд опять закрыл. — В Африке, я уверен, было ужасно. Все эти бессмысленные убийства…

— Не бессмысленные они. Была своя причина.

— Обычно это хуже всего, когда сосед идет на соседа.

— Только у одного из соседей было оружие.

— Говоришь, бойня там была.

— Да.

— А теперь другие, я полагаю, захотят отомстить.

Клем опять посмотрел в сад.

— О прошении говорить просто не приходится, — сказал он, — В этом можешь не сомневаться.

На мгновение Клем закрыл глаза. Он не хотел об этом разговаривать. Слова вытащат за собой все, до самых корней, и еще неизвестно, к чему это приведет.

— Так что насчет Клэр? — спросил он.

— Ах да, — сказал отец и провел рукой по лбу.

— Что письмо?

— Я могу сейчас принести. Ты хочешь сейчас прочитать? Просто вот-вот позовут на полдник.

— Тогда потом, — сказал Клем.

— После полдника.

— Ага.

Отец взялся за дверную ручку.

— Я так рад, что ты потрудился приехать, Клем.

— Труда немного.

— Все равно.

— Я успею помыться?

— До гонга десять минут. Сегодня на полдник — яйца. Яичный салат. Ты же ешь яйца?

— Ем.

— И много хлеба и масла. Возможно, мне удастся даже джем раздобыть, если захочешь.

— Я буду есть, что и все, — сказал Клем.

— Ну, хорошо. Спускайся вниз, когда услышишь гонг.

И, слегка махнув рукой, он вышел. Клем послушал, как он уходит, осторожно спускаясь по поскрипывавшим ступенькам; потом, наполнив таз холодной водой, он медленно и размеренно, каждый раз крепко прижимая руки, несколько раз сполоснул ею лицо.

Братство обедало за длинным общим столом, купленным, возможно, вместе с кроватями в какой-нибудь прекратившей существование местной частной школе. Клема поместили между отцом и Саймоном Трулавом, одним из основателей общины, — он улыбнулся Клему маленькими розоватыми глазками. После молитвы все принялись есть молча, без разговоров. Чай принесли в больших коричневых чайниках, каждый наливал своему соседу. Передать молоко или соль просили шепотом или догадывались без слов. Аккуратные, добросовестные едоки, они, должно быть, знали привычки друг друга не хуже жен. Старые зубы пережевывали листья салата, влажные губы промокались салфетками. Царило чувство всепрощения за производимые телесными оболочками оплошности — случайную отрыжку, назойливый скрип челюсти.

Когда чайники опустели, ножи и вилки аккуратно опустились на тяжелые фарфоровые тарелки, а Саймон Трулав последним с дребезжанием поставил чашку на блюдце, трапеза закончилась.

Вильяму Глассу по графику выпало мыть посуду. Клем собирался помочь, но отец предложил ему подождать в библиотеке — самой дальней от лестницы комнате с окнами на улицу. Здесь, по крайней мере, были явно отсутствующие в других помещениях удобства — кресла, лампы, отделанный плитками камин, несколько ковриков. Заднюю стену занимали полки, и Клем оглядел корешки, надеясь найти что-нибудь, не связанное с религией.

Минут через десять он вытащил маленький розовый томик, иллюстрированный путеводитель по графствам Сомерсет и Глостершир выпуска 1926 года — отголосок чьей-то ушедшей юности, примостившийся нынче на полке рядом с «Пятью чудесными таинствами», «Славим Христа распятого» и «Житиями варфоломитов». В середине книги (рядом с панегириком отелю «Английский канал» — «отдельные столики и электричество в каждом номере») была вклеена хрупкая, искусно сложенная карта, которую Клем развернул на столике у окна. Графства были прорисованы тонкими серыми линиями, поверхности водоемов выделены выцветшими бледно-зелеными точками. Некоторые названия мест ближе к Бристолю были ему хорошо знакомы. Через другие он проезжал или слышал о них от кого-либо. Но удивительно большое количество оказалось ему совершенно неизвестно, как будто за эти шестьдесят лет они, одно за другим, провалились сквозь землю. Ведя пальцем по карте Сомерсета, он нашел Фром, Радсток, Шептон-Маллет. Старые торговые городки — шахтерские тоже: заросшие травой холмики, отвалы с былых заброшенных разработок, покрывали все графство. Он искал Колкомб — деревню, где жила Норина сестра, Лора Харвуд, в доме которой они с Клэр провели с десяток каникул и выходных, пока Нора организовывала собрания, марши, бесконечные, в конце концов доконавшие ее говорильни. Ей было сподручно оставлять детей в Колкомбе, но и Клем был не против. Ему нравился дом, лужайки, асфальтированный (липкий в летнюю жару) теннисный корт, кухня с растянувшимися у плиты, забрызганными грязью собаками. Здесь случались странно важные события. Здесь он впервые проехал на лошади, впервые попробовал джин, плавал в до жути холодном карьере. А однажды после обеда, на чердаке, притворяясь, будто в шутку или на спор, потрогал белые, ужасно таинственные груди своей тринадцатилетней кузины Фрэнки — маленькой обнаженной Махи, разлегшейся посреди связок старых копий «Панча» и «Сельской жизни».

Он нашел деревню — точку в скомканном лабиринте шоссейных дорог районного значения. С одной стороны от нее значилось аббатство, другой крест обозначал старую церковь Колкомба, «чумную» церковь, одиноко стоявшую в тисовых зарослях примерно в миле от деревни. Странно, что такая абсолютно абстрактная вещь, как карта, сумела вернуть его — с ярчайшими подробностями — во времена, о которых он не вспоминал много лет! Начиная сомневаться (и никогда не доверяя бездумному витанию в облаках), он тем не менее позволил себе немного насладиться грезами; собственное детство с удивительной настойчивостью противоречило его новому миропониманию, новой уверенности.

Но где сейчас была Лора? Со времени похорон дяди Рона он видел ее только однажды, во время чаепития с пирожными в универмаге «Харви Николз», когда она приехала в город года два назад и они договорились встретиться на улице Харви. А Фрэнки? А ее брат Кеннет? Может, он и теперь всюду ходит за Лорой, вылупив глаза, глупый, как одуванчик? Насколько Клему было известно, они продолжали жить под одной крышей.

Он ставил книгу обратно на полку, когда, с розовыми от горячей воды руками, появился отец и позвал его за собой в сад. Они сели на скамью. Метрах в пятнадцати двое стариков в резиновых сапогах и рубашках с короткими рукавами склонились над кучей свежевскопанной земли.

— Бобы сажают, — сказал отец. — Морковь, салат, лук, горох, ревень. — Он улыбнулся, — Мы даже деревья сажали.

— А куры где живут?

— На другой стороне. Утром ты их услышишь. В основном — красные род-айленд. Несколько белых легхорнов. Хочешь взглянуть?

— В другой раз.

— Как хочешь, — Он залез в один из боковых карманов вельветовой куртки и вытащил вскрытый пальцем вместо ножа конверт с оборванным краем, — Можешь взять, если хочешь, — сказал он.

— Ты полагаешь, я должен прочесть его сейчас?

— Там всего несколько строк.

Клем достал письмо из конверта. Торопливые карандашные пометки заполняли одну сторону листа. Каждая точка прорывала бумагу.

Папа!

Клэр.

Я хочу сообщить тебе, что я опять заболела. Понятия не имею, почему это опять случилось после стольких многих лет. Ты веришь в дьявола и наказание за грехи. Может, это мне послано в наказание за что-то? Последние недели я пыталась продолжать жить нормальной жизнью, но больше это невозможно. Покоряясь неизбежности, завтра я ложусь в частную клинику. Я не вынесу общей палаты, как в Барроу. Мне уже не 24 года. Я просто не выживу. Пусть кто хочет называет меня ханжой — мне все равно. НЕ ПЫТАЙСЯ ВСТРЕТИТЬСЯ СО МНОЙ. Ты НИЧЕГО не сможешь изменить, а встреча только сделает все В ТЫСЯЧУ РАЗ труднее, чем оно уже есть. Если мне что-нибудь будет нужно, моя подруга Финола Фиак свяжется с тобой. Ее можно найти в нашем отделе. Внизу страницы я написала ее домашний номер, мне не нужна ничья жалость, тем более твоя. Если бы я могла, я бы сделала, чтобы все обо мне позабыли.

Пожалуйста, отнесись к моим желаниям С УВАЖЕНИЕМ!

Ниже имени было перечеркнутое линией сердце. Любить запрещается? Я не стою любви? Мое сердце разбито?

Клем сложил страницу и засунул ее обратно в конверт. Повернувшись к отцу, он заметил в его глазах слезы.

— Клем, ты съездишь к ней, да?

— Завтра съезжу.

— Спасибо.

— Я позвоню этой ее коллеге. Постараюсь договориться как-нибудь. Вернуть тебе письмо?

— Оставь у себя.

Они посидели минутку, глядя, как престарелые огородники вдавливают в землю и поливают семена.

— Может, она переутомилась? — рассуждая вслух, сказал отец. — Мне кажется, она плохо питается. Как ты думаешь?

— Она никогда не отличалась аппетитом.

— Предпочитала продуктам книги. Картины! Где, ты думаешь, эта клиника? В Данди? Эдинбурге? Ты не представляешь, сколько в Шотландии частных клиник. Я смотрел в городской библиотеке. Большая часть, я думаю, для пьяниц.

— Я выясню, — пообещал Клем.

— Климат для нее слишком северный. Ей света не хватает. Тепла.

— Первый раз это случилось в Париже.

— Я знаю, знаю. Чепуху несу, — Он жалко улыбнулся. — Может, погуляем немножко? Нам будет полезно прогуляться.

Большинство приезжавших в деревню туристов, кроме тех, что оставались на ночь в гостинице, уже уехали. Был прилив, дамба покрылась водой, остров опять стал островом. Они пошли вдоль мыса к замку, потом вернулись и пересекли галечный пляж с перевернутыми, превращенными в мастерские и кладовки рыбацкими лодками. В конце пляжа дорожка круто поднималась вверх к маяку. Вскарабкавшись, они остановились у его подножия, подставив лица ветру. Вокруг было пустынно.

— Если двигаться по этой параллели, — сказал отец, указывая на восток, — в конце концов попадешь на побережье Дании. А дальше — Москва, Алеутские острова, Канада.

— И опять сюда.

— Да, в конце концов. Но я — не как ты, Клем. Я путешествую в голове. Не считая похода в Бервик раз в неделю. Ты знаешь, что я не был в Америке? Целый континент, куда мне ни разу не довелось ступить.

— Ты хотел бы туда поехать?

— Думаю, что предпочел бы Индию.

— Еще не поздно.

— Во сне, может быть.

Далеко-далеко, в самой гуще синевы, какое-то идущее по курсу судно зажгло навигационные огни. Они следили за их блеском, пока от ветра не начали слезиться глаза.

— Странно, меня всегда подмывает махать им рукой, — сказал отец. — Как будто они меня видят.

— Пойдем обратно? — сказал Клем. — Становится холодно.

Спуск к берегу был в густой тени; старик взял Клема под руку, но, добравшись до пляжа, тотчас же отпустил.

— Я забрел в часовенку, — сказал Клем, — Там были два твоих друга. Не знаю, слышали ли они меня.

Отец посоветовал ему не беспокоиться.

— Там всегда двое наших. Мы отстаиваем по два часа, потом меняемся.

— И ночью?

— Днем и ночью. К этому привыкаешь. Это — как душа дома.

— И о чем же люди молятся?

— Тут нет правил. Можешь молиться о чем хочешь.

— А можно спросить, о чем ты молишься?

— Я? Я — о понимании.

— Всегда?

— Да, — сказал он, улыбаясь самому себе, и опять — они выходили на дорогу — подхватывая сына под руку. — Всегда.

 

8

Следующим утром, в воскресенье, Клем отправился из Бервика на одиннадцатичасовой электричке, сделал пересадку в Эдинбурге, и без пятнадцати два поезд, скользя над водой, пересек реку Тэй, устремляясь навстречу вспыхивающим и вновь гаснущим в перемежающемся солнечном блеске крышам.

Из конторы в «Доме Теофилуса» он позвонил Финоле Фиак. Застигнутая врасплох, она говорила взволнованно, однако, не имея в запасе веского возражения и не сумев придумать его на ходу, в конце концов согласилась на встречу. Она сказала, что узнает его по фотографиям, которые показывала ей Клэр (интересная подробность — его сестра показывает людям его фотографии!), но, выходя из станционного билетного зала, Клем первым узнал ее (никому, кроме как ей, такое имя не подошло бы) — высокая женщина средних лет в спортивном костюме и прорезиненном плаще оглядывала сквозь роговые очки лица дюжины-другой прибывших в Данди пассажиров.

— Фиак, — увидев появившегося перед ней Клема, представилась она, — Я — Финола Фиак, и хочу сообщить вам с самого начала, что я — бывшая алкоголичка. Я в рот не брала спиртного четыре года и четыре месяца, благодаря, главным образом, вашей сестре.

Она сделала паузу, словно предлагая Клему тоже исповедаться, затем добавила:

— Я забрала ее кошек. Мой фургон припаркован вон там.

Перейдя автостоянку, они подошли к туристскому фургону — зеленому, местами проржавевшему «фольксвагену» с наполовину оторвавшейся наклейкой на раздвижной двери «Заводи собаку на всю жизнь». На лобовом стекле был прикреплен ее университетский парковочный талон.

— Вы ей звонили? — спросил Клем, пока Финола мощным рывком переключала рычаг на заднюю скорость.

— Она решила встретиться с вами.

— И мы сейчас туда едем?

— Куда же еще?

— Вы не сказали мне, как называется это место.

— А вы не спрашивали.

— И как оно называется?

— «Итака».

— «Итака»?

— На Арброт-стрит.

Она вела машину яростно-враждебно, газуя на спуске в долины между холмами, затем, пока машина вновь карабкалась вверх, нагибалась вперед и налегала на руль. Клем не делал попытки заговорить, и это, похоже, устраивало их обоих. Он несколько обалдел от путешествия из одного странно поименованного сообщества в другое и вдобавок никак не мог представить себе дружбу между его сестрой и этой несуразной женщиной, сверкавшей глазами из-под стекол очков. Погода ухудшилась — шквальный ветер, по стенкам фургона забарабанил дождь; потом тучу пронесло и показалось вымытое голубое небо, вскоре опять помрачневшее темными облаками.

— Можно, я закурю? — спросил Клем.

Она оскалилась, потом сказала, что тоже закурит, только не эти покупные сигареты.

— В них полно отравы, — заявила она. — Аммиак. Порох.

В «бардачке» у нее нашлась жестянка с табаком, не обработанным химикатами и к тому же более дешевым. Клем передал ее и стал краем глаза наблюдать, как Фиак скручивает сигарету, продолжая держать руль локтями. Из переднего конца самокрутки торчали табачные прядки. Когда она закурила, свернувшиеся в огненные колечки прядки попадали ей на колени; она прихлопнула их свободной рукой, но не раньше, чем к десяткам крошечных прожженных дырочек, украшавших ее спортивный костюм, прибавились две-три новые.

— Радуга, — отрывисто бросила она, махнув сигаретой в сторону раскинувшейся над блестевшими холмами арки. — Но это, естественно, ничего не предвещает.

Они свернули с главной дороги, промчались сквозь прилепившуюся к ней деревушку, мимо мокрых полей взобрались на холм, с которого удалось разглядеть полоску моря, и опять спустились в долину. У большого белого дома Фиак нажала резиновой подошвой кеда на тормоз и развернулась на гравийной площадке.

— «Итака», — сказала она, выключая двигатель и с видимым изнеможением откидываясь на спинку сиденья.

Клем выбрался из фургона. Воздух был холодным, как в начале марта; вернее, каким бывает начало марта в Лондоне. Перед ним была синяя входная дверь, по обе стороны которой находились окна-фонари с занавешенными тюлем нижними стеклами. С одной стороны к зданию было пристроено новое двухэтажное крыло. Все — ухоженное, свежепокрашенное. Ряд старых деревьев с изогнутыми от постоянного ветра верхушками отгораживал здание от дороги.

— Четыреста в неделю, — сказала Фиак, также выбравшись на гравий, — и это без дополнительных процедур.

Он заметил, что она накрасила губы ярко-красной помадой, отчего остальные черты лица стали бледными, как французская ветчина.

— Какие дополнительные процедуры?

— Гидротерапия, физиотерапия, йога. У них здесь, конечно, все есть.

Она позвонила. Через полминуты дверь открылась. Дорогу преграждал лысоватый мешковатый мужчина в зеленом халате с «огуречными» узорами и с выпученными, налитыми кровью, как у опереточного злодея, глазами.

— Если вы, черт вас дери, журналисты, — прошипел он, — я на вас, к такой-то матери, собак спущу. — Он оскалился на Фиак, — Я тебя знаю.

— Я тоже тебя знаю, — отталкивая его в сторону, сказала она.

— Еще двое новеньких! — заорал мужчина, захлопывая дверь. — Динь-дон! Динь-дон!

Они очутились в подобии фойе — гостиной с креслами, свежеокрашенными стенами, большими пепельницами, цветами в горшках, огнетушителем. В дальних дверях появилась белокурая молодая женщина; к поясу ее джинсов было прикреплено служебное удостоверение.

— Ох, Раймонд, — сказала она, — Раймонд, милый, мы опять начинаем шуметь?

— Скука, бля, я просто умираю, — сказал мужчина, но уже тише. И сел.

Молодая женщина обернулась к Фиак:

— Вы пришли навестить Клэр?

— Это ее брат, — сказала Фиак, — Клемент Гласс.

— Паулин Даймонд, — пожимая Клему руку, представилась женщина. — Я работаю по уходу. После того как вы повидаете Клэр, если хотите, зайдите поговорить с доктором Босуэллом. Вот его кабинет. Он будет на месте до конца дня. Мы здесь очень ценим семейную поддержку.

Клем расписался в книге посетителей и, проследовав за Фиак в конец нового крыла, поднялся по застланной ковром лестнице на второй этаж. Комната Клэр выходила во двор. В закрепленную на двери пластиковую рамку был вставлен кусочек картона с ее именем — только именем, без фамилии. Фиак постучала, но, не получив ответа и, похоже, не ожидая его получить, приоткрыла дверь и заглянула внутрь.

— Это только я, — проворковала она голосом, совершенно не похожим на тот, каким она разговаривала с Клемом. — И брат твой пришел, если ты хочешь с ним встретиться.

Клэр сидела на стуле с прямой спинкой, между столом и окном. Обхватив ее за плечи, Фиак на миг приобняла ее одной рукой.

— Здравствуй, — сказал Клем.

Он наклонился, чтобы поцеловать сестру в щеку. На мгновение их глаза встретились, затем она отвела взгляд к окну. Сняв плащ, Фиак вытерла уголком салфетки какие-то пятнышки с зеркала над умывальником, затем присела на край кровати. Минут десять она, не умолкая, говорила о разных происшествиях в университете. Клем прислонился к стене у подоконника. Ему не удавалось понять, слушает ли Клэр; она никак не реагировала. Клем старался не смотреть на нее слишком пристально. Безусловно, он был готов встретить следы болезни, худобу, бледность, но вид этой апатичной женщины с распущенными по худым плечам тускло-бурыми волосами, глубокими синяками под глазами и шелушащейся на лбу кожей превзошел все его худшие ожидания. Ее одежда напоминала траур — черные шерстяные колготы, черное платье, черная кофта. Безжизненно лежащие на коленях руки с пальцами без колец неустанно продолжали какой-то бесконечный перебор.

— Я видел отца, — сказал он, когда Фиак ненадолго умолкла. — Он просил передать, что любит тебя.

Она кивнула и допила остававшуюся в стакане на столе воду.

— Налить еще? — спросил он.

Подойдя к раковине, он снова наполнил стакан. Когда он ставил его на стол, она что-то пробормотала; он нагнулся ближе.

— Ключ от двери? — Он оглянулся на Фиак.

— Но мы же об этом уже говорили, верно? — обращаясь к профилю Клэр, сказала Фиак притворно-удивленным тоном. — У нас нет ключа, милая. В этой двери нет никакого замка, — Клему она пояснила: — Правила пожарной безопасности.

Клем вернулся к окну.

— Ты была сегодня на улице? — спросил он; он пытался придумать, что бы ей сказать, — По дороге сюда мы видели радугу.

— Жильцы за стенкой, — сказала Клэр, — все время этим занимаются.

— Чем занимаются?

— А по ночам кто-то бегает взад-вперед по коридору. Взад-вперед. Взад-вперед. Всю ночь.

— Мы встретили внизу женщину, — сказал Клем, — Паулин, кажется? Она очень приятная.

— От этого лекарства мне все время хочется пить, — сказала Клэр.

— Но оно тебе помогает, — сказала Фиак громким голосом. — Тебе же уже не так часто бывает страшно?

Клэр опять взглянула на Клема и слегка нахмурилась, словно не могла понять, зачем он тут, не могла решить, как к этому отнестись.

— Я не могла ничего сделать, — опять опустив глаза к полу, сказала она, — Сначала одно, потом другое. Начинаешь обманывать себя. А потом становится поздно.

— Бедная моя, — сказал Клем.

Он увидел, как ее лицо исказила гримаса, но слез не последовало. В следующее мгновение она успокоилась.

— Хочешь, я сделаю тебе прическу? — спросила Фиак, вставая и направляясь к маленькому столику, где были разложены туалетные принадлежности Клэр, — Если не будешь следить за собой, у тебя на голове скоро воронье гнездо будет, как в детском стишке.

Клем посмотрел в сад. Там шел урок тай-цзи; человек шесть мужчин и женщин в замедленном темпе атаковали воздух.

— Вам совсем не обязательно здесь ждать, — сказала Фиак, начиная распутывать волосы Клэр щеткой, — У нас тут есть всякие женские дела. Почему бы вам не прогуляться пока по дому?

Он кивнул, потом, шагнув вперед, опустился на корточки у колен Клэр.

— Ты уже поправилась однажды, — сказал он, — Поправишься и на этот раз.

— Ты придешь завтра? — не выражая ни желания, ни надежды, спросила она.

Взяв ее руки, он на мгновение сжал их в своих.

— Если смогу, — сказал он. — Ладно?

Спустившись по лестнице, он вышел через дверь в конце нового крыла. Там проходила дорожка, соединяющая наружный дворик с задним; он присел на корточки и закурил. На улице появился мужчина в халате и попросил сигарету. Клем угостил его, и тот присел рядом, постанывая от удовольствия при каждой затяжке.

— Послушайте мудрого совета, — сказал он, — О нарушениях питания и депрессивных можно не беспокоиться. Больше всего проблем с биполярными расстройствами и алкоголиками.

— И кто же вы? — поинтересовался Клем.

— Алкоголик, — ответил мужчина, — А вы?

— Просто приехал навестить.

Они докурили. Вернувшись в приемную, Клем постучал в дверь кабинета врача.

— Входите, входите, — пропел врач, — Располагайтесь поудобнее.

Папка Клэр уже лежала у него на столе. Он хотел записать место жительства близкого родственника. У него был отмечен адрес Фиак.

— Но она больше из близких, чем родных, верно?

Клем продиктовал адрес отца.

— Прекрасные места, — заметил врач, выводя буквы старомодной чернильной ручкой, — А вас, я полагаю, не поймать?

— Не сейчас.

— Работы по горло, а?

— Работа, — сказал Клем.

— Идет успешно?

— Неплохо.

— Ну и отлично! — Врач что-то пометил, потом откинулся и снял очки. — Думаю, что мы вывели Клэр из так называемого обострения. Галлюцинации у нее, например, прекратились. Гораздо меньше смятения, чем когда она только поступила, меньше явно выраженного расстройства. Однако, как правило, негативные симптомы устранять гораздо сложнее. Апатия, эмоциональная заторможенность и так далее. Но у нас еще многое есть в резерве. Постоянно появляются новые лекарства, гораздо лучшие, чем те, что мы могли предложить ей раньше. Вам, может быть, известно, что у прежних нейролептиков были довольно неприятные побочные эффекты.

— А у новых?

— Сухость во рту, нерезкое зрение. У некоторых бывают спазмы. И конечно, с новыми препаратами мы не всегда знаем об их долговременном воздействии. Но это говоря о негативной стороне… — он покосился на папку, — Клемент. С каждым днем мы узнаем все больше. Влияние социума, биохимия мозга, генетика. В науке о мозге происходит небывалый взлет. Я полон оптимизма.

— Почему это случилось?

— Почему?

— Почему сейчас?

— Если коротко — не знаю. У некоторых пациентов бывает только один приступ, единственный эпизод заболевания, и все. У некоторых — болезнь хроническая. Клэр, похоже, промежуточный случай. Дело в том, что, если у человека имеется предрасположенность к болезни, всегда остается, пусть даже крошечный, риск рецидива. Даже после многих лет абсолютно здоровой жизни. Конечно, это очень несправедливо.

— А как долго ей придется здесь находиться?

— Трудно сказать, — поморщился врач, — Единственное, что я могу сказать: Клэр может здесь оставаться, сколько ей потребуется. Несколько недель наверняка. Месяц-два.

— Ее, кажется, тревожит, что дверь не запирается.

— Паулин говорила мне, что она беспокоилась. Думаю, это нужно также рассматривать как одно из параноидальных проявлений.

— Она никогда не любила вторжений в частную жизнь.

— Все наши сотрудники уважают частную жизнь на сто десять процентов.

Клем кивнул. Комнату врача украшали дорогие картины. Сельские виды. Портреты. Обнаженная натура. Красивое, выполненное акриловыми красками полотно, изображающее рыжеволосую девушку на муле, выплывшую, казалось, мгновение назад из густого тумана и рискующую вот-вот раствориться в нем опять.

— Отец жив и здоров, а мать умерла?..

— Двадцать семь лет назад.

— У кого-либо еще в семье было аналогичное заболевание?

— Насколько мне известно, нет.

— Последний раз она болела, когда жила в Париже?

— Да.

— Вы с ней тогда встречались?

— Только когда она вернулась домой.

— Молодые люди?

— Думаю, что были.

— Но вы их не знали?

— Одного или двух.

— А подруги?

— Не думаю, что она стала бы о них рассказывать. По крайней мере, не мне.

— По вашему мнению, ваши отношения с Клэр можно назвать доверительными?

— Она — моя сестра.

— Это еще ничего не значит.

— Мы выросли вместе.

— Какая у вас разница в возрасте?

— Пять лет.

— Старшая сестра, значит?

— Да.

— А от чего умерла ваша мать?

— От кровоизлияния в мозг.

— Должно быть, вам всем было это очень тяжело пережить. А как вела себя Клэр?

— Продолжала вести дела.

— Какие дела?

— Хозяйство. Готовилась к выпускным экзаменам. Старалась занять себя.

— Слезы? Истерики?

— У нас в семье это не принято.

— Не принято проявлять чувства открыто?

— Да.

— Но Клэр заботилась о вас?

— Да.

— Огромная ответственность для такой молодой девушки.

— Видимо, мы относились к ней, как к Норе.

— Вашей матери?

— Да.

— Умелой и сильной?

— Да.

— И все-таки, если позволите мне так выразиться, не выдерживают женщины. Мужчины — вы и ваш отец — сумели устоять.

— Нам было легче.

— Возможно, возможно. Насколько мне известно, у матери были проблемы со зрением?

— Глаукома.

— Глаукома?

— Ей никогда не хватало времени, чтобы заняться этим как следует. Когда она собралась, было уже поздно.

— Активная женщина?

— Всю жизнь.

— А в семье?

— Она была юристом. Активисткой. Вся жизнь в политике.

— Изменить мир к лучшему.

— Попытаться.

— А отец был… другим?

— Да.

— Менее напористым?

— Да.

— Слабее?

— У него свой характер.

— Безусловно, так и должно быть. Извиняюсь за допрос с пристрастием, Клемент.

— Еще что-нибудь?

Из гостиной доносился голос Фиак, осведомляющейся у кого-то о нем, закончил ли он беседу с врачом.

— Нам нужно обратно, — сказал Клем.

— Конечно, конечно, — Врач встал и пожал ему руку. — Очень приятно было с вами познакомиться. Теперь вы знаете, как нас найти.

— Да, спасибо.

— Если возникнут любые вопросы, звоните, — Он обошел стол и проводил Клема к двери, — Вы любите искусство?

— Вы имеете в виду картины?

Врач кивнул.

— Для меня это загадка. Настоящая загадка. Мощь за гранью разума.

Он потрепал Клема по руке и улыбнулся ему.

— До встречи, — попрощался он.

 

9

Квартира Клэр находилась на горе, неподалеку от станции. Вслед за Фиак Клем поднялся на четыре лестничных пролета и, остановившись позади, ждал, пока она доставала из кармана плаща ключи: длинный, от врезного замка, и маленький медный — от защелки. Внутри стоял теплый, сладковатый запах пыли, ковров и чего-то неуловимо природного, вроде сухофруктов или засохших цветов. Хотя он не был в квартире раньше — все эти годы их встречи неизменно происходили южнее, — он сразу узнал некоторые из ее старых вещей: репродукцию над телефоном, лампу в стиле ар-деко, стоящий в нише в конце коридора письменный стол. Более того, он узнал ее манеру располагать вещи — порядок, несколько изысканных предметов, выбранных со вкусом более тонким, более изощренным, чем его собственный.

Бросив сумку в прихожей, он прошел в кухню. Высокое окно выходило на крышу станции, видна была река. Фиак поливала цветы на подоконнике. Клем присел у стола.

— А что с ее письмами?

— Я отношу ей.

— И что она с ними делает?

— Отдает обратно мне. Я управляюсь с теми, с которыми могу, а остальным придется подождать.

— Здесь тепло, — сказал он.

Она не ответила. Он посмотрел на лежащие на столе вещи. Пара купленных в аптеке очков для чтения, дорожный будильник, набор электрических лампочек в целлофановой обертке. И воскресное приложение к газете, напечатавшее, как он знал, его сделанные весной фотографии. Отогнув угол журнала, он бегло пролистал его, не задержавшись на мелькнувшем краешке собственной фотографии.

— Поймают они его? — спросила Фиак, указывая на журнал носиком лейки.

— Кого?

— Того, кто это устроил.

— Рузиндану? Не знаю. Мы его искали. Он сбежал. Полстраны сбежало.

— А не рано вы прекратили его искать?

— А вы бы продолжали?

— Чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Вам, небось, хотелось?

— Конечно.

— Чтобы ткнуть ему в лицо его преступления.

— А Клэр видела эти фотографии?

— Это ее журнал.

Он кивнул.

— Я постелю вам, — опуская лейку, сказала Фиак.

— Не нужно, — сказал Клем. — Если вы покажете мне, где что лежит…

— Она попросила меня.

— Правда?

— Правда.

Клем прошел за ней в прихожую. Он был бы не прочь повздорить с Фиак, устроить склоку, поставить ее на место, чтобы она поняла, что семейному терпению есть пределы. Прислонившись к дверному косяку сестриной комнаты — единственной спальни в квартире, он наблюдал за Фиак, склонившейся над стоявшим в ногах кровати оцинкованным сундуком с постельным бельем. Что привлекало Клэр к этой крупной, мужеподобной женщине? Ее верность? Или осознание того, что и она была в какой-то мере жертвой и тоже жила, как сама Клэр, как Одетта Семугеши, как будет жить та испанская девушка, навеки не в силах побороть прошлое несчастье?

— Я сам могу застелить кровать, — сказал он.

— В вашем возрасте на это можно рассчитывать, — сказала она.

Выпрямившись, с простынями в руках она прошла мимо него в гостиную. Его явно не приглашали занять ложе сестры, но Клем еще немного побыл в спальне — встав в центре комнаты, он попытался «прочесть» ее взглядом. Она располагалась в глубине дома, вдали от кухни, и выходила на северо-восток; из узкого окна струился серовато-белесый, как прозрачная холодная вода, свет. С хромированной перекладины элегантного шифоньера свешивалось на плечиках около дюжины платьев; на нижних полках, носками к стенке, стояло шесть пар туфель. На каминной полке, под серебристым утренним или вечерним акварельным пейзажем, выстроились в ряд морские раковины. На туалетном столике не было ничего интересного: шпильки, склянка с духами, баночка крема для рук, упаковка капсул масла энотеры. Он отодвинул боковую дверцу шифоньера и обнаружил фотографию Норы в очках, как у Чан Кайши. Но самым интересным, самым интригующим в комнате был подбитый алым шелком халат, многочисленными складками повисший на крючке с обратной стороны двери. Клем прикоснулся к нему пальцами; от материала исходило совершенно особое ощущение прохлады. Пожалуй, стоит ползарплаты. Может, подарок? Такую вещь, подумал он, не дарят женщине, расставшейся с чувственными наслаждениями.

— Вы здесь закончили? — спросила Фиак.

«Может, мне не разрешается спать на этой кровати, потому что здесь спит Фиак, — думал он, — Уж не это ли предполагал доктор Босуэлл? На что он намекал?»

— А зачем столько лампочек? — спросил он.

Рядом с настольной лампой в картонных коробочках лежало еще четыре.

— Бороться с темнотой, — сказала Фиак. — Перед своим отъездом она уже не могла ее переносить.

— Не могла?

— Боялась.

— Боялась темноты?

— Того, что из нее могло появиться.

— А что могло появиться?

— Это лучше у нее спросить.

— А вы, значит, не знаете?

Она фыркнула.

— У нас нет секретов друг от друга.

— Но вы не считаете, что семье это нужно знать?

— Вы имеете в виду — вам и вашему отцу?

— А почему окна запечатаны?

— По той же причине.

— Из-за того, что она боялась?

— Из-за болезни! Вы что, ничего не поняли?

Они враждебно уставились друг на друга. Если дело дойдет до драки, подумалось ему, она, с такими ручищами, сможет за себя постоять. Он так же легко представил, как сбивает ее с ног, придавливает коленями, сжимает пальцами шею, и она испускает дух.

— Пойдем, — сказал он, не решаясь долго стоять так близко к ней.

В гостиной он увидел, что она постелила ему на диване, и поблагодарил.

— Вас завтра забрать? — спросила она.

— Я позвоню, — пообещал он, — Вы будете в университете?

— До четырех. Хочу добраться до «Итаки» не позже полшестого. Ключи — на кухонном столе.

— Хорошо.

— Там есть консервы. На полке, в кувшинах — рис и макароны. Или можете сходить в город. С голоду не умрете.

— Я справлюсь.

— Не сомневаюсь.

Неожиданно ему стало стыдно, что они так легко сделались врагами — как дети, поссорившиеся из-за кулечка с леденцами.

— Может, вы хотите чаю? — спросил он примирительно, — Или что-нибудь выпить?

Она помотала головой:

— Мне пора. Еще надо ее кошек покормить.

Они вместе вышли в прихожую. Она быстро прикрыла дверь спальни и обвела вокруг глазами, словно проверяя, куда еще он может сунуть нос.

— Когда вы пойдете, пожалуйста, не забудьте как следует запереть дверь. Нужно повернуть ключ два раза.

— Не забуду.

Она энергично запахнула полы плаща.

— Клэр расскажет вам, когда будет в состоянии, — сказала она.

— Буду ждать.

— Наивно было бы ожидать, что стоит вам вот так появиться…

— Я понимаю.

На мгновение она замешкалась в дверях, словно собираясь сказать что-то определенное, и даже начала было открывать рот, но тут же опять закрыла, кивнула на прощание и исчезла.

Оставшись один, он освободил кухонное окно, ободрав длинные полосы черной изоляционной ленты, и давил вверх на скользящую оконную раму, пока вместе с волной прохладного влажного воздуха комната не наполнилась звуками вечернего города. Закрыв глаза, он глубоко вдохнул. Было приятно, спрятавшись в квартире сестры, опять оказаться в одиночестве. Конечно, это место хранило память о напасти, но она была едва уловимой. Страдание перекочевало вместе с ней в «Итаку», остались лишь мимолетные свидетельства изощренной паники — эта клейкая лента, эти лампочки, новая стальная задвижка на входной двери. Такую задвижку без электродрели не установишь. Может, у нее есть? Или она постучалась к соседу, какому-нибудь безобидному старичку, который, явившись с набором инструментов, разглагольствовал о временах, когда никто никого не боялся и люди уходили из дома, не запирая дверь? А потом, вернувшись домой к жене, этот самый сосед сообщил ей, что с верхней соседкой, женщиной из университета, которая им поначалу так понравилась, что-то явно не в порядке? Такое было вполне возможно. Если только это не было делом рук Фиак, заворачивающей шурупы своими ручищами, пока Клэр глазела на нее со смесью ужаса и благодарности.

В поисках спиртного он обнаружил в шкафу у холодильника полбутылки граппы с наклеенным на боку ценником в итальянских лирах. Плеснув себе немного в стакан, он отнес его на рабочий стол. Передняя часть стола откидывалась, образуя пюпитр для письма, а сзади располагалось множество маленьких ящичков и ниш для конвертов, бумаги, чернил, запасных ручек. Работа, которой она занималась до отъезда, все еще была здесь — кипа гранок с пометками и рядом остро отточенный карандаш. Он начал читать — это было эссе о Теодоре Жерико, художнике, о котором они говорили последний раз в Лондоне, — молодом французском романтике, поглощенном страстью вдохнуть в свои произведения невиданный, шокирующий реализм. Работая над полотном о получившем известность кораблекрушении, случившемся неподалеку от западноафриканского побережья, он делал наброски в больницах, посещал морги, даже приносил в студию части тел в надежде, что мясницкие образчики придадут его творению ту достоверность, первооткрывателями которой позднее объявят себя первые фотографы, бродившие с треногами по полям Крыма и Геттисберга. На первой выставке — в «Театре Франсе», 25 августа 1819 года, — картина провалилась. Позже ею стали восхищаться. Первое название: «Сцена кораблекрушения». Второе — «Плот „Медузы“». Клем поискал репродукцию картины среди приложенных к эссе ксерокопий. Лошади, раненые солдаты, набросок больного старика в постели, пара отрубленных голов, портрет, озаглавленный «Маньяк-клептоман», но кораблекрушения не было. Может, Клэр взяла «Плот» с собой? Он не мог припомнить, но, может, он был где-нибудь в ее комнате в «Итаке» как напоминание о работе и приносимом ею душевном равновесии.

Отложив страницы в сторону, он пододвинул к себе лист писчей бумаги, взял одну из ручек Клэр и написал короткое письмо отцу. Конечно, можно было позвонить, телефон был рядом, позади него, но письмо дойдет через день-два, а по телефону его заверения могли прозвучать легковесно, неосновательно. Он описал положение клиники, хорошее оборудование, оптимизм врача. О самой Клэр он сообщил, что она показалась ему «сонной», но, в общем, в довольно неплохом состоянии, что ей был обеспечен хороший уход, она жила в комнате с видом на сад и со временем непременно должна была поправиться. О собственных планах он не писал, у него их не было. Подписав письмо «с любовью, Клем», он нашел конверт и книжечку марок первого класса, положил конверт в карман и вышел на улицу, дважды повернув в двери ключ.

Опустив письмо в почтовый ящик на углу улицы, он направился к центру города. В маленьком кафе, где пара молодых китайцев трудились вокруг кастрюль с дымящимся маслом, он купил завернутый в газету кусок рыбы и вернулся с ним обратно в квартиру. Он поел за кухонным столом, смывая жир с языка глотками граппы, затем, не собираясь больше идти в город, принял душ. Оставив одежду в куче на полу ванной, Клем пересек прихожую и прошел в спальню Клэр. Сняв с крючка за дверью халат, он надел его, заметив краем глаза в зеркале мимолетную красно-белую тень — свое отражение. Халат был тесноват в плечах, но, в общем, подошел неплохо. Он прошел в гостиную и опустился в кресло; рядом, на маленьком столике, стояла бутылка граппы и лежали его сигареты.

В комнате был старый переносной телевизор с круглым экраном. Допивая стакан, он просмотрел документальный фильм о подводных вулканах, американскую комедию, свежую часть детективного сериала; аккуратно курил, подставив ладонь под кончик сигареты, чтобы искры не прожгли в халате дырочек. Подступила зевота — в этот день он встал раньше пяти утра и из окна гостевой комнаты встречал рассвет на острове. За завтраком поедающие ржаные хлопья и диабетический джем старики улыбались ему ободряюще. Интересно, что они думали о его приезде? Может, надеялись, что он решил присоединиться к их абсурдной религии? Либо у них в мыслях было что-то более абстрактное: живи хорошо, поступай правильно, неси людям добро? Он ожидал, что найдет их нелепыми, но в конце концов их серьезность, неловкая домовитость начали вызывать у него симпатию. Если они желали ему добра, он принимал их пожелания и даже их молитвы.

Серия закончилась — удачная находка — противостоянием двух сил. Когда по экрану побежали титры, он решил перейти на диван, но, проснувшись через несколько часов, в полном недоумении обнаружил, что по-прежнему сидит в кресле, в освещенной голубым светом телевизора комнате. Ему снилось, что он идет в комнату Клэр. Двери не было, только портьера, которую он медленно отводил в сторону острием зажатого в руке кинжала. Может, это была сцена из фильма? Вспомнить не удавалось. Поднявшись из кресла и выключив телевизор, он побрел на кухню. На дорожном будильнике было без пятнадцати пять. Глядя из открытого окна на уличные фонари, на огни идущей по фиорду лодочки, он выпил стакан воды из-под крана, потом вытащил из брошенных в ванной брюк бумажник и, стоя под лампой в прихожей, начал разыскивать бумажку с номером Сильвермена. Телефон стоял на низком трехногом столике. Присев на корточки, он набрал номер. Несколько секунд стояла тишина, потом послышался сигнал вызова, шум статических разрядов и наконец голос — потрескивающий, неясный, далекий, как Арктика, но несомненно принадлежащий Сильвермену.

— Кто это?

— Клем. Клем Гласс.

— Клем? Бог мой! Выследил меня, а?

— Шелли-Анн сказала, что ты — в Торонто.

— Кто?

— Шелли-Анн.

— Она в порядке. Хотя, говоря по правде, она на меня здорово обижается. Думает, что я здесь останусь.

— Что ты делаешь?

— Веду машину.

— Нет, что ты в Торонто делаешь?

— Начинаю все сначала.

— С чего?

— С начала. Слушай, Клем. Я до пятидесяти двух дожил и только теперь начал понимать, что значит слово «надежда».

— «Надежда»?

— Может, это не то слово. Ты где?

— В Данди.

— В Данди, в Шотландии?

— Да.

— Ты очень хреново звучишь.

— Это такая линия.

— Приезжал бы ты. Оттуда самолеты-то летают, из Данди?

— Не в Канаду.

— Я знаю, каково тебе, Клем.

— Я знаю.

— Я говорю, я знаю, каково тебе. Мы там смертельно отравились. Когда я вернулся, я боялся спать. Умирал.

— Умирал?

— Ничего не выбирал. Ты слушаешь?

— Да.

— Мы смертельно отравились.

— Я все вспоминаю ту девочку.

— Одетту.

— Ту девочку из приюта.

— Знаю, знаю. И они все еще не поймали этого подонка.

— Ты что-нибудь слышал?

— Клем, это ничего не изменит. Просто надо это пережить.

— Ты не прав.

— Если мы будем продолжать думать, нас это убьет.

— Ты что-нибудь слышал?

— Я больше не слежу за новостями. С меня хватит.

— А что ты там делаешь?

— Работаю, но не так, как ты думаешь. Я даже не хочу тебе рассказывать, чтобы ты не подумал, что это мать Тереза говорит. Приезжай, как-нибудь вечерком возьму тебя с собой и все покажу.

— В Торонто?

— Хаксли назвал его переполненной ханжами морозильной камерой, но на самом деле тут не так плохо. Ладно, слушай, слушай. Я спускаюсь в туннель. Ты меня еще слышишь?

— Едва.

— К черту историю, Клем. К черту политику. К черту религию. К черту газеты. К черту…

Голос пропал. Напрягшись, ловя далекий гул воздуха, Клем ждал. Когда сигнал оборвался, он вернулся в реальность, в прихожую с половиком под ногами, в утренние крики чаек. Еще раз набрав номер, он услышал автоответчик, оставил короткое сообщение; потом положил на столик у телефона купюру в пять фунтов; потом прилег на диван. Свет по краям окна становился ярче. Думая о Сильвермене, он скользил на грани сна, затем, под утро, ему приснилось, что, яростно крутя баранку, он летит сквозь залитый оранжевым светом туннель и въезжает в Канаду школьного учебника, с белым от снега ночным небом.

Когда он опять очнулся, был день. Быстро одевшись, Клем повесил халат за дверь, аккуратно разгладив его, чтоб стереть очертания своего тела; вымыл стакан, захлопнул кухонное окно и, перебросив через плечо сумку, вышел на улицу. Около десяти он был на станции. Потягивая из пластикового стаканчика черный кофе, он дождался первого идущего на юг поезда и уехал.

 

10

Еда — что-то вроде пиццы — горчила и отдавала подгоревшими специями; он отодвинул ее. Женщина восточного вида, в синем халате с пришитым на груди фирменным значком «Вкусное питание», забрала его тарелку и вывалила содержимое в тележку. Казалось, она смотрела на него с упреком. Он повернулся к окну. У ворот отправления, жемчужно сверкая в ярком полуденном свете, выстроились самолеты. По радио объявляли рейсы в Исламабад, Чикаго, Токио, строго призывали опаздывавших пассажиров, искали потерявшихся родственников. Клем опять представил, что набирает номер, и опять не мог придумать, что сказать. Тем, кто продолжает ему доверять, потребуется еще немного терпения. Это же неотъемлемая часть доверия — не торопиться с приговором? Подразумевать благородную причину в изначально, а может, и навсегда непонятном поведении? Своей бедной многострадальной головой Клэр сумеет уразуметь, что он не вернулся, потому что имел на то причину. Но что скажет Фиак? Ей, понятно, никакого интереса его оправдывать. Легко представить: поглаживая Клэр по руке, она рассказывает, как ждала звонка, потом поехала в квартиру и застала ее пустой, без его вещей, без записки, совсем ничего. Конечно, она будет рада. Зачем ей присутствие соперника, никогда раньше не виденного братца, предъявляющего претензии по праву родства. Скатертью дорога. Теперь Клэр опять принадлежит ей.

Право, жаль, что Клэр придется все это выслушивать; больно представлять ее лицо, гримасу недоумения при попытке переварить принесенные Фиак новости. Может, послать ей открытку? Идея была до смешного несостоятельной, но он ухватился за нее, поскольку она еще входила в число все уменьшавшегося ассортимента доступных ему вариантов; он немедленно пошел в киоск, выбрал на крутящемся стенде открытку с ярко раскрашенным видом аэропорта, которая, может, даже вызовет у нее улыбку, или вызвала бы раньше, и пристроил ее на стопке журналов. Он мог бы написать ей, что все еще ощущает въевшийся в кожу сладковатый, неотступный смрад разложения. Что она тоже почувствовала бы его. Что он не в силах ей помочь. Хотел бы, но, увы. Что он в его состоянии не должен даже пытаться сейчас помогать ей. Вместо этого он вывел: «Срочный вызов! Скоро сообщу. Привет Финоле». Адреса он не знал, но решил, что краткое «Клиника „Итака“, Сев. Данди, Шотландия» донесет его открытку адресату.

Он летел рейсом «Эйр Канада»; пустых мест в салоне почти не было. Пассажир в соседнем кресле коротал время, разгадывая кроссворды в маленьких книжечках. Клем просмотрел фильм, затем заказал пятый стакан вина у молоденькой белокурой стюардессы, выполнявшей обязанности со старанием, заставлявшим предположить, что она работает не больше недели. День растянулся. Под ними, уходя к четко очерченному горизонту, расстилались синие, постепенно темнеющие до черноты облака. Поднялась красная в лучах медленно заходящего солнца луна, и на какое-то время мир за прохладной оболочкой двойного стекла приобрел фантастические, совершенные, неожиданно-прекрасные черты. Ему вспомнился отзыв Фиак о радуге: «Естественно, это ничего не предвещает». Странно тогда, что красота продолжает действовать так убедительно, так мощно заявлять о глубинной сущности мира, об изначальной, изначально устремленной к добру морали. Он откинулся в кресле. С головой уйдя в головоломки, сосед продолжал обводить шариковой ручкой найденные в бессмысленной путанице букв слова. От него веяло блаженным покоем; происходящее в небесных сферах его не интересовало.

Клем прочитал от корки до корки дорожный журнал. Знаменитые рестораны, заботящиеся о социальном благополучии бизнесмены, опутанные нитями авиарейсов континенты — все это лукаво намекало на то, что «Эйр Канада» обеспечит им перемещение из одной изысканной культуры в другую. Когда он опять поднял глаза на телеэкран, маленький нарисованный самолетик застыл на высоте тридцати шести тысяч футов над канадским восточным шельфом. Голос старшего помощника капитана, вызывающий в памяти рекламы бурбона или хороших сигар, посоветовал им перевести часы на местное время. В Торонто — приятная погода, чистое небо, восемнадцать градусов, легкий западный ветер. Клем прислонил голову к подголовнику. Вслед за проведенной в квартире Клэр ночью последовали две другие, в Лондоне, — в полном изнеможении он проваливался все глубже и глубже. Он начал почти панически бояться, что уже никогда не сумеет найти желанного отдыха, но сейчас, попав в промежуток между временными поясами, под действием вина, шума двигателей и царившего в кабине полумрака он забылся, уснул, как забившийся в нору зверь, и очнулся, только когда молоденькая стюардесса постучала его по плечу, прося пристегнуть ремни.

Через пятнадцать минут они начали разворачиваться над сетью огней. Сосед отложил в сторону книжку и шариковую ручку. На экране самолетик замер над городом. Высота уменьшилась до пяти тысяч, трех, полутора. Клем смотрел на фары машин, мелькающие внизу вдоль дороги, окаймленной темнотой, которую он принял за воду. Он думал о мертвых, истончившихся, как листья, толпящихся среди живых. Уж не они ли привели его сюда? Несметные толпы, вновь и вновь излагающие разбитыми ртами свои истории. Кроме голоса, у них ничего не осталось; их истории, жалобы становились с каждым повторением все пронзительнее. Неспособные сами сдвинуть с места ни тела, ни камня, голосами и стенаниями они вербовали живых, скрывая от них, пока удавалось, суть желанного возмездия, жертвоприношения, свой порожденный убийствами аппетит.

 

11

На мобильном телефоне Сильвермена Клем оставил сообщение с названием и телефоном своей гостиницы — «Отель Триллиум», недорогое заведение номеров на тридцать на окраине китайского квартала. Управляющий — высокий худой мужчина — походил на Джона Стейнбека с фотографий, сделанных в России в 1940 году. Он выдал Клему включенную в стоимость проживания карту и объяснил, что, поскольку в гостинице вышел из строя кондиционер, он получит скидку в пять долларов за ночь.

Утром Клем опять позвонил Сильвермену, на этот раз механический женский голос сообщил ему, что требуемый номер отключен (Клем понял, что таким образом телефон превращался в эффективное устройство для уклонения от разговоров с людьми, точно так же, как фотоаппарат часто превращался из средства разглядывания мира в ящик, за которым можно укрыться).

Он вышел прогуляться по китайскому кварталу. Около десяти нашел какое-то кафе и устроился рядом с группой студентов, шумно потягивавших через соломинки молочные коктейли и с гнусавым акцентом обсуждавших, как прошлой ночью им кто-то наподдавал хороших пиндюлей. Выйдя опять на улицу, он засунул карту в карман и пошел наудачу. Было гораздо жарче и влажнее, чем он ожидал. Из телефонных будок он дважды пытался дозвониться до Сильвермена, но каждый раз попадал на женский голос, сообщавший, что номер отключен. Жара действовала угнетающе. Бродя между небоскребами финансового района — гигантскими, похожими одно на другое зданиями, напоминающими фаллические памятники денежным мешкам, — он ругал себя за то, что пустился в такое далекое путешествие, имея в руках лишь клочок бумаги с номером. Даже для него, привыкшего к дальним странствиям и вопиющей небрежности в подготовке командировок, это было чересчур экстравагантно. Пусть он не мог оставаться в Данди, пусть не решался жить в Лондоне. Но что ему нужно было от Фрэнка Сильвермена, который, как он начал подозревать, возможно, нарочно от него скрывался? По первому капризу он ринулся в трехтысячемильный перелет; но в этом липком, прилизанном городе делать ему было абсолютно нечего.

Чтобы добраться обратно в «Триллиум», пришлось шагать целый час. Он принял холодный душ, а потом улегся на покрывале, обсыхая. Полуопущенные шторы создавали в комнате приятный полумрак. В пограничном состоянии между сном и реальностью ему вдруг захотелось подрочить, испытать сладостное (почти забытое за последние месяцы) возбуждение. Он вспомнил Зару, прелестный, соблазнительный румянец, заливающий ее шею и щеки перед самым оргазмом. Член в руке начал наливаться, но образы уже менялись. Другие лица, звуки, намерения: прокручивающаяся в голове лихорадочная, мелькающая вспышками кинопленка, кабиночная порнография, которой он не хотел или не подозревал до весны, что может хотеть.

А теперь? Что выявили в нем эти часы, проведенные на горе? Это и есть самопознание? Это?

Он поднялся с кровати, оделся, побрился особенно аккуратно, словно этой тщательностью пытался скрыть какие-то следы, соскрести с кожи внезапно проступившую тень животного. В спальне, чтобы избавиться от дурной энергии похоти, он несколько раз отжался, сделал приседания, тридцать упражнений для пресса. Нужно было держаться, даже если он не обманывал никого, кроме себя, делать вид, что он — добропорядочный гражданин с благопристойными желаниями и скромными запросами. Человек, не приводящий в профессиональную стойку магазинных охранников, не вызывающий подозрительных прожигающих взглядов у женщин и детей. Одеться, побриться, подтянуться. Вести себя прилично. Не плевать на мостовую, не класть ноги на сиденье, не напиваться с утра пораньше. Не хватать за руки прохожих, умоляя их помолиться за твою душу. Не рассказывать о том, что тебе известно. Не выдавать своего страха.

Он все еще лежал, распластавшись на полу, бездумно уставившись на лампочку, когда под дверь подсунули записку из конторы гостиницы. На фирменном, украшенном цветком триллиума гостиничном бланке сообщалось, что господин Сильвермен звонил в 11.05 и что около четырех он собирается обедать в кафе «Кавур» на Колледж-стрит. Не желает ли господин Гласс составить ему компанию?

Если верить карте, Колледж-стрит располагалась в семи-восьми кварталах к северу от гостиницы. У него оставалось минут тридцать, так что можно было прогуляться пешком. Выйдя из гостиницы и повернув из боковой улочки на простирающийся с севера на юг проспект, он пошел по нему мимо баров с поднятыми жалюзи, старомодных ателье, полудюжины китайских лавочек с выставленными в глубокой тени навесов коробками со спортивными тапочками и сухими грибами. Поколебавшись слегка на перекрестке, он наугад повернул налево, очутился в старой, итальянской части города и через десять минут набрел на расположенный на пересечении маленьких улочек «Кавур» — десяток столиков снаружи, доносящаяся из скрытых в зелени динамиков печальная банальная любовная баллада. Внутри стены были увешаны фотографиями итальянских хоккейных звезд. Справа виднелась черная, массивная, как катафалк, стойка бара. Из второй двери, расположенной напротив входа, при каждом появлении официантки вырывались клубы кухонного пара.

Хотя обеденное время заканчивалось, за столиками все еще оставалось изрядное количество посетителей. Клем пристроился у окна, снял темные очки и заказал двойной эспрессо. Получив заказ, он немедленно выпил воду, потом принялся потягивать кофе. Сильвермен появился за несколько минут до четырех; он уже от дверей высмотрел Клема и, заметив его, приветливо замахал рукой. По дороге его остановила хозяйка кафе, женщина могучего сложения, в облегающем красном платье и ярко-красных туфлях на высоких каблуках. Она была приблизительно одного возраста с Сильверменом и в течение всего разговора продолжала кокетливо играть роскошными каштановыми прядями прически. Беседа велась по-итальянски, и Клем поразился тому, насколько по-другому выглядел Сильвермен — словно он и не знал его вовсе.

— Это мой старик, — объяснил Сильвермен, пожимая руку Клема обеими своими и усаживаясь напротив. — Они здесь его помнят. Карло Аргенто из Кротоне. Настоящий южанин. — Он фыркнул. — То ли он вселяется в меня здесь, то ли я втискиваюсь в его шкуру. Я даже рожу корчу, как он, когда волосы из носа вырываю.

— Все корчат, — сказал Клем. — Попробуй удержись.

Сильвермен кивнул.

— Мать у меня была канадская ирландка. Лучше бы я в зеркале ее видел.

— Я бы — нет, — сказал Клем, вспомнив, как все его юношеские годы покойная Нора виделась ему в сумерки в толпе прохожих или под шум барабанившего в окна дождя возникала в бристольском доме в полумраке на верхней площадке лестницы.

— Ты поел? — спросил Сильвермен.

Клем помотал головой и добавил, что из-за жары не чувствует голода. Сильвермен заказал две порции спагетти с моллюсками.

— Надо тебя немного откормить, — сказал он, — Тем более что нынче тебе придется работать допоздна.

— Работать?

— Не волнуйся. Фотоаппарат тебе не понадобится.

На нем были джинсы и черная хлопчатобумажная рубашка с засученными рукавами. Волосы пострижены, загорелая кожа туго обтягивала скулы. Он напоминал трехзвездного генерала в штатском. За едой они разговаривали об общих знакомых — газетчиках, телевизионщиках, людях, чья работа вращалась вокруг их собственной, — но еще до того, как обед подошел к концу, стало ясно, что ни о ком из них ни тот ни другой свежих известий не имеют и что оба они, каждый на свой манер, расстались с тем миром.

— Я ужасно рад, что ты здесь, — сказал Сильвермен. — Ужасно рад и поражен. Ну что бы ты делал, не окажись меня в городе?

— Наверное, вернулся бы домой.

— А там бы ты что делал?

Клем пожал плечами.

— Ты по Нью-Йорку не скучаешь?

— Не очень. Для меня он стал каким-то раздраженным и раздражающим.

— А Шелли-Анн?

— Она сейчас на пятисотой странице какого-то опуса. Целеустремленная женщина. Когда-нибудь я вернусь к ней, если она примет меня обратно. Сейчас я не в состоянии жить с кем-либо. А ты?

— А с кем бы я жил?

— Пьешь?

— Мне не помогает.

— Это никому не помогает. Я, Клем, сюда подался, потому что — знаешь, что оказалось последней каплей? Очнулся в семь утра, вниз лицом, с разбитой головой у пристани на Стейтен-Айленде — весь провонял дешевым виски, мимо прохожие снуют. Понятия не имею, как я туда попал. Я ведь думал, что смогу выстоять против всего, что мы тогда увидели. Думал, смогу запрятать это в ящик с наклейкой «работа». В этот раз не получилось, — Он умолк.

— У тебя здесь родственники еще остались? — спросил Клем.

— Брат на Западном побережье, я его много лет не видел. Двоюродный брат в Мусс Джо. Когда я приехал, остановился на побережье в Гамильтоне у пожилой четы, старых знакомых моей матери. Петерсоны. Он — глазной врач на пенсии, восемьдесят с чем-то. Жену зовут Мэгги. Оба нынче уже порядком пообветшали, но Мэгги три раза в неделю раздает горячий суп бездомным. Ездит на таком огромном японском джипе, нос едва торчит над приборной панелью. Никто ее не просил это делать. И в церковь они не ходят, и политикой не интересуются. Как-то раз вечером у нее сильно опухли ноги, и она попросила меня вести машину. На следующей неделе я опять с ней поехал. И так и ездил, пока не перебрался в город.

— Горячий суп?

— Пожалуйста, можешь смеяться.

— Я не смеюсь.

Засунув несколько долларовых бумажек под край своего стакана, Сильвермен поднялся. Через дверные створки Клем прошел за ним на кухню, по размеру лишь раза в полтора больше его лондонской; в каждом углу, на каждой поверхности громоздились пластиковые коробки, разделочные доски, мешки перца и лука, хлебные пакеты из оберточной бумаги. Поваром оказался худой, как палка, парень из Камбоджи; фартук почти дважды оборачивал его тощую фигуру. Сильвермен схватил его за плечи и подмигнул Клему.

— Самый великий секрет «Кавура», — прошептал он.

Повар позвал свою помощницу — крупную белокожую девицу, медленно чистящую картофелину. Она вытащила из холодильника две пластиковые сумки.

— Хороший мясной суп с овощами, — сообщил повар с акцентом, в котором в равных пропорциях смешались Пномпень, Торонто и Неаполь, — Мясной рулет. Картофельная запеканка. Тирамису. Все хорошее. Свежее.

— Да ниспошлют тебе нынче твои предки самый отменный минет, — пожелал ему Сильвермен.

Повар ухмыльнулся. Муха ударилась в мухоловку и, под одобрительное уханье, упала на пол. Сильвермен подхватил одну сумку, сунул другую Клему, и они вышли на улицу. Несколько минут они шагали мимо красно-коричневых кирпичных домов, вдыхая разлитый в воздухе приторно-сладкий запах жасмина. Время от времени навстречу попадались небольшие группы мужчин; засунув руки в карманы, они глазели на дорогу с видом истомленных патрициев, будто ничто в мире их больше не интересовало, — возможно, из эмигрантского упрямства, а может, это была меланхолия Старого Света, удачно пустившая корни в Новом.

— Приготовься позеленеть от зависти, — через плечо предупредил Клема Сильвермен.

Он поставил свою сумку рядом с синим автомобилем — набычившимся блестящим фургоном с затемненными окнами, гоночными шинами и хромированным, толстым, как органные трубы, двойным выхлопным патрубком.

— Купил у одного парня; он, бедолага, собирался жениться и начать новую жизнь, — посмеиваясь то ли над собой, то ли над парнем, сообщил Сильвермен, — Печальный случай, он и сам это понимал. Ключи мне передавал, словно свои оттяпанные яйца. Все не мог понять, зачем его игрушка такой никчемной личности, как я, — Он отпер задние дверцы, — У мальчика все было устроено для приятного вечера тет-а-тет. Меховую обивку и интимное освещение я убрал, но музыкальную систему оставил. Динамики в подголовниках, да и везде, куда ни сунься. Никогда раньше так Джонни Кэша не слушал.

В задней части салона стояли пятнадцать ярких пластиковых ящиков-холодильников. Загрузив сумки в один из них, они покатили под звук рычащего, как лодочный мотор, двигателя по Колледж-стрит.

— Гидроусилитель руля! — перекрывая музыку, орал Сильвермен, — Электронное управление окнами! Кондиционер!

Объехав еще пару итальянских заведений — новые громогласные приветствия, запыхавшиеся шеф-повара, новые загруженные в фургон сумки, — они завернули в ресторан здоровой пищи, забрали там пятьдесят диетических булочек, банку зеленой приправы карри, четыре позавчерашних пирога с голубикой. На другом конце города они заглянули в местечко под названием «Уголок», потом в еще одно — «Райский уголок». Последняя остановка была в гостинице у озера, где среди металлическою лязга и полувоенной неразберихи человек тридцать работников готовились к вечерней кампании. В ящиках-холодильниках уже почти не оставалось места. Сильвермен поменял кассету с музыкой кантри на рэп — «Обожаю сердитых парней!» — и, отбивая ритм на обтянутом кожей руле, втиснул фургон в череду ползущих домой автомашин. Фургон едва тащился, однако минут через сорок они свернули на узкую улочку с домами английского типа, с двускатной крышей в форме заглавной «А»; Клему показалось, что он уже проходил здесь во время утренних скитаний. Сильвермен припарковался в маленьком дворике перед домом.

— Твой дом?

— Пока что. Здесь еще несколько типов живут. Из серии «искусство инсталляции». Обожают снимать друг друга на видео в нужнике.

По деревянным ступеням они поднялись на второй этаж. Комната, которую снимал Сильвермен, была просторной, но почти пустой. Окно выходило на дорогу. Сильвермен присел на узкую кровать.

— Мечта послушника, — с унылой улыбкой произнес он.

Хотя в комнате было тепло, он обхватил себя руками и поежился. Клем опустился на единственный стул. Позади него на столе стояла электрическая печатная машинка; на большом коричневом конверте печатной стороной вниз лежала кипа бумаги, придавленная сверху бутылочной открывашкой в форме Микки-Мауса.

— Моя статья для «Нью-Йорк таймс», — указывая на бумагу, сказал Сильвермен. — Хотя, думаю, они уже махнули на меня рукой.

— Не хочешь писать?

— Похоже, не могу.

— Но ты же начал.

— Заметки, пробы, наброски. Вразумительного мало. А в такой статье должен быть стержень, должен быть вывод. Если описываешь ужасы, ожидается, что ты что-то предложишь. А что тут можно предложить? Давайте их пожалеем? Уничтожим мерзавцев?

— Мерзавцев?

— Последний раз, когда мне удалось заправить бумагу в машинку, я руки на клавиши положить не сумел. Психиатр бы сразу пришил мне паралич на почве истерии и прописал курс электрошока.

— А ты обращался к кому-нибудь?

— К психиатрам? Слава богу, нет.

На полу у кровати лежал расстегнутый кожаный вещмешок. Рядом — радио и пара книг: сборник стихов Берримена и один из романов Шелли-Анн, «Стежок вовремя». Клем поинтересовался, читает ли его Сильвермен.

— Я его держу ради фотографии, — сказал Сильвермен, — Странно подумать, я могу найти фото своей жены в любом приличном книжном магазине.

— А Берримен?

— «Обиженный Генри зажмурил глаза, безутешный Генри хандрил…» Я его больше не читаю, но это старый друг.

Клем кивнул. Потом спросил, как обстоят дела нынче.

— Про нынче я не беспокоюсь, — сказал Сильвермен. — Здесь на углу есть винный магазин, вот о нем я частенько думаю. Хорошо, что ты приехал. Ты в шахматы играешь?

— Немного.

— Немного — это хорошо.

Сильвермен вытащил из рюкзака складную шахматную доску. Пристроив ее на кровати, они играли около часа. Когда партия закончилась, Сильвермен сварил кофе; потом они слушали бейсбол по радио. Клем читал первую главу романа Шелли-Анн и разглядывал ее сделанную в ателье слегка подретушированную фотографию на клапане суперобложки. Вернулись художники, устроили ссору на кухне, а потом шумно мирились в соседней комнате. Стемнело. Пристроившись у окна, Клем курил. Сильвермен сварил еще кофе, потом улегся на кровать, заложив руки за голову. В пол-одиннадцатого он потребовал еще одну партию в шахматы; Клем опять выиграл. Сильвермен побрился и сменил рубашку.

— Уже скоро, — сказал он. — Теперь недолго.

Клем задремал и спросонья прикусил до крови язык.

Без пятнадцати час Сильвермен окликнул его, и через затихший дом они пробрались к фургону.

Последний раз они ездили вместе ночью в джипах ООН в сопровождении перепуганных голубых беретов. В тот раз идея также принадлежала Сильвермену — Клему не улыбалось покидать гостиницу в комендантский час. Проведя в столице пару недель, он собрал достаточно материала. Агентство уже пресытилось, история уже сошла с передних полос, пора было думать о возвращении. Но более опытный, прославленный, обаятельный Сильвермен обвел его вокруг пальца, полусерьезно-полушутя расписывая возможность сделать коронный, способный привести в восхищение конкурсное жюри снимок. В конце концов Клем поехал, потому что ему нравился этот бродяга-североамериканец с умудренным жизнью лицом. Поехал, потому что не хотел ничего упустить.

Проверив холодильники, они забрались в фургон.

— Ехать здесь недалеко, — поворачивая ключ зажигания, сказал Сильвермен.

— А потом?

— Мгм.

— Ты полон загадок, — сказал Клем.

Сильвермен улыбнулся.

— Меня это устраивает. А тебя?

На дороге уже почти никого не было. Несколько такси, полицейская машина, последний трамвай с ярко освещенными окнами и единственной парочкой на заднем сиденье.

— Знаешь, — начал Сильвермен, — когда я пришел в себя там, у причала, у меня ни гроша не было. Обчистили. Пришлось идти домой пешком. Я час тогда шел и всю дорогу смотрел на себя в окнах витрин. Сумасшедший. Призрак, — Он помолчал. — Человеческие нервы могут многое выдержать, но есть предел. Я сюда приехал жизнь спасать.

— Тогда мне тоже нужна собственная Канада, — тихо проговорил Клем.

Сильвермен обвел рукой зеленоватую в свете панели внутренность фургона.

— Канада — суровая страна, физически и духовно суровая. Но, приехав сюда, я кое-что нашел. Какую-то правду о людях, которой не знал раньше.

— Какую такую правду? — Клем повернулся на сиденье. — О чем ты?

— Я уже сказал. Правду, которой не знал раньше.

— А церковь? Мы уже знаем, как выглядит правда о людях, что — не так? Как она пахнет.

— Я говорю о другом, Клем.

— Это видно.

— Может, о более правдивом.

— О более правдивой правде?

— Ну ладно, может, о лучшей.

— А почему ты считаешь, что мы можем выбирать?

— А почему ты считаешь, что я не могу? И вообще…

— Что вообще?

— Знаем ли мы вообще, что мы там видели?

— Ты охуел.

— Нет, погоди. Что мы на самом деле видели?

— Я пришлю тебе снимки!

— Да на кой черт мне твои снимки.

— А что тебе тогда нужно?

— Мне нужно, — Сильвермен под стать Клему повысил голос, — мне нужно опять научиться спать по ночам! То, что ты говоришь… это нигилизм. Невозможность.

— Я говорю о том, что мы видели. Ты и я.

— И ты можешь с этим жить?

— Не важно, могу я с этим жить или нет! Это ничего не меняет!

— Ты винишь меня.

— Виню тебя?

— Ты винишь меня за то, что я тебя втянул в это.

— Нет.

— Ты винишь меня.

— Нет.

— Лучше скажи прямо.

— Сильвермен, я не виню тебя.

— Ладно, я-то знаю, что винишь.

Они остановились у светофора. Клем нашарил на своем окне рукоятку, опустил стекло и закурил. Ему хотелось вылезти из фургона и шагать, пока не свалишься от усталости. Где заканчивался этот город? Как далеко отсюда? Он хотел выбраться за черту уличных фонарей и идти по огромной, как море, черной, как море, прерии. Бедняга Сильвермен! Чем бы он ни занимался, все эти загадочные поездки, «более правдивая правда», посредством которой он надеялся уберечься, это было не то, что искал Клем. Естественно, было несправедливо, абсолютно несправедливо чего-либо от него ожидать. Нечестно, трусливо и лениво. Задумывался ли он хоть на секунду, а что может он сделать для Сильвермена? Что Сильвермен надеялся получить от него? Выбросив щелчком окурок, он поднял окно. Между ними повисла неприятно напряженная тишина. Чтобы разрядить ее, Клем сказал:

— Мои соседи в Лондоне выбрасывали краску из окон.

— В знак протеста?

— Возможно.

— Здорово.

— Ага.

Они проехали мимо дверей большой гостиницы; Сильвермен развернул машину и припарковался на другой стороне, у обочины.

— Вокзал «Юнион-стейшн», — сказал он, указывая на зеленые перила и обращенные в сторону гостиницы сплошные серые колонны, — Тысяча девятьсот тридцатый, неоклассика. Гостиницу тоже железнодорожная компания построила.

На тротуаре перед станцией стояли под цветными холщовыми навесами две самодельные будки, торгующие горячими сосисками («Самые вкусные сосиски в Торонто!»). Рядом с одной из них они принялись составлять холодильные ящики.

— Я договорился с парнем, который здесь торгует, — вставляя ключ в запирающий заднюю крышку навесной замок, сказал Сильвермен.

Он нырнул под холст и через минуту опустил переднюю стенку. Клем подтащил последние ящики. Повесив на крышу будки два электрических фонаря, Сильвермен открыл кран на газовом баллоне и зажег конфорки.

С того момента, как они вылезли из фургона, Клем начал улавливать какое-то шевеление, движение теней вокруг станционных колонн. Теперь же он услышал голоса и, обернувшись, очутился лицом к лицу с полудюжиной уставившихся на него блестящими глазами оборванцев.

— Мы не рано? — глядя на Клема из-под полей надвинутой на лоб шляпы, спросил один.

— Передай мне пятнадцатый, — ворочая сковородки на конфорках, попросил Сильвермен.

Мужчины немного отступили; к ним начали присоединяться другие — мужчины и женщины всех возрастов, многие с сумками и узелками, накинутыми на плечи одеялами, скрученными под мышкой спальными мешками. Они стояли терпеливо, спокойно, время от времени втягивая ноздрями распространяющиеся в воздухе ароматы.

— Слушай, Клем, ты не помнишь, в каком ящике были сырные хлебцы?

Клем сказал, что, кажется, помнит.

Они раздавали еду около часа. Суп — в пластиковых чашках, все остальное — на одноразовых бумажных тарелках. Оба они были довольно долговязыми и вдвоем поворачивались в будке с некоторым трудом. Многих посетителей Сильвермен знал по имени. «Еще подложить, Мэк?.. Как ноги сегодня, Патрик?.. А Дебби нынче придет?» В два двадцать народу поубавилось, а в два сорок последний клиент поплелся в бог знает какое пристанище. Они погасили горелки, собрали кастрюли, погрузили пустые ящики обратно в фургон. Остатки супа Сильвермен перелил в два термоса. Еще оставалось полпакета булочек, немного рисового салата и два голубичных пирога.

— Первый этап, — сказал Сильвермен, запирая будку.

— Есть еще что-то?

Сильвермен положил руку Клему на плечо и, быстро оглядевшись по сторонам, повел его к вокзалу.

— Вот что я хотел тебе показать. Вот о чем я говорил, — Он постучал в высокую зеленую дверь.

— Это ты, Сильвермен? — спросил приглушенный голос.

— Да, я, — сказал Сильвермен.

Дверь открылась; они проскользнули внутрь.

— Это Дефо, — кивнув на молодого охранника, представил Сильвермен, — Дефо, это Клем. Товарищ с берегов отчизны.

— Боялся, что ты не появишься, — сказал Дефо, запирая дверь.

— Ну, ты же меня знаешь, — примирительно ответил Сильвермен.

Они стояли в билетном зале — арки, стрельчатые окна, высокие стены из тесаного камня, сводчатая крыша. Приглушенное на ночные часы освещение. Казалось, в мрачном, как все безлюдные общественные помещения, зале вот-вот появится труппа актеров. Клему неожиданно вспомнилась картина в офисе врача в «Итаке» — рыжеволосая девушка на муле. Вот здесь она была бы на месте, призрачная фея, наблюдающая за ними из зыбкой тени под аркой.

— Дефо и его дядя работают здесь через день, — объяснил Сильвермен, — Это Дефо рассказал мне о людях, к которым мы сейчас направляемся. Верно, Дефо?

— Верно, — сказал Дефо, поглаживая натертую жестким воротником красную полоску на шее.

— Но надо вести себя очень осторожно, — сказал Сильвермен, — Имеются организации, которым это абсолютно не понравится. Абсолютно.

По лестнице они спустились вниз к небольшому пассажу. Киоск напитков, булочная, ларьки, торгующие сувенирами и газетами. Между цветочным магазином и банкоматом была крашеная дверь, верхний край которой доходил Клему до пояса. Взглянув на Сильвермена, Дефо постучал в нее ключом. Они подождали. Дефо опять постучал. С другой стороны раздался звук отодвигаемых предметов.

— Мы до сих пор не знаем, как они сюда попали, — сказал Сильвермен. — Может быть, с рельс удалось как-то пробраться. Тут настоящий лабиринт. Береги голову.

Клем низко пригнулся и, неуклюже шаркая, начал двигаться в темноту. Сильвермен шел за ним. Дефо остался охранять вход, а может, решил, что его похожая на полицейскую форма может вызвать панику. Потолок помещения — наверное, раньше это был склад, не позволял распрямиться. Вдоль одной стены, прислонившись спиной и подобрав колени, сидели четверо мужчин и три женщины. Сильвермен обменялся с ними рукопожатиями. Одна из женщин, в повязанном на голове красном или коричневом шарфе, попыталась прижать его руку к губам, но он мягко отодвинул ее.

— Ну, ну, — сказал он. — Я не епископ.

Он начал распаковывать еду.

— Откуда они? — помогая ему, шепотом спросил Клем.

— Скорее всего, молдаване. Или румыны. А может, цыгане. Всего два-три слова по-английски знают. Документов, естественно, нет. Денег тоже.

— А убежища они попросить не могут?

— Насколько я понимаю, они уже пытались один раз, и их посадили на самолет обратно в Кишинев — они попрошайничали где-то и попались в лапы то ли менту, то ли городскому чиновнику. Кто знает?

— Им здесь легче пристроиться, чем в Штатах?

— Честно говоря, — сказал Сильвермен, — мне кажется, они думают, что они именно в Штатах.

Мужчины были худощавы, в белых рубашках и дешевых костюмах. Женщины — в национальной одежде, напоминающей наряды крестьянок в фильмах про Дракулу. Клем раздал им булочки и стаканчики с супом. Они бормотали слова благодарности. Ему было их жаль.

— Ночью им можно выбираться на часок ноги размять, — сказал Сильвермен, тихонько барабаня в еще более крошечную дверцу в другом конце комнаты, — В туалет сходить здесь, на вокзале. Я подыскиваю им юриста. Когда все будет готово, мы вытащим их отсюда. Сделаем их канадцами.

Крошечная дверца распахнулась. Из нее показалось и уставилось на них, моргая, длинное, желтоватого оттенка лицо.

— Buenas tardes,— сказал Сильвермен.

— Buenas tardes, señor, — ответил мужчина.

— Бывший гватемалец, — сказал Сильвермен Клему. — У них по приезде, если можешь представить, еще меньше с собой было. Эти добрые люди уступили им часть жилья.

Как бы в подтверждение его слов один из молдаван или румын приветливо помахал гватемальцу и, с усилием разгибая затекшую спину, начал передавать ему остатки еды. Клем опустился на колени у двери — больше похожей на люк, чем на дверь, — и заглянул внутрь. Вокруг единственной лампы, как на картине в стиле кьяроскуро, расположились мужчина и две печальные женщины; поприветствовав его кивком, они принялись за ужин. За ними в устроенной из картонных ящиков кроватке лежал четырех- или пятилетний ребенок и сосал кусок хлеба; блестящие равнодушные глаза уставились на Клема.

— Это не их ребенок, — глухим от волнения голосом произнес Сильвермен.

— Не их?

— Малыш, видимо, отбился в пути от родителей. Но они заботятся о нем, как о своем собственном.

Повозившись, ребенок вытащил из-под одеяла жестянку, старую банку из-под сухого молока или кофе, найденную где-нибудь в станционном мусоре. В крышке острым предметом была пробита дырка. Странным, вялым жестом мальчик помахал Клему.

— Иди, — подтолкнул Сильвермен. — Ты такого еще не видел.

На четвереньках Клем залез внутрь. Давая ему дорогу, взрослые отодвинулись в сторону. Женщины улыбнулись.

— Ноlа,— сказал ребенку Клем.

— Mira, — прошептал мальчик. Тонкими пальчиками он пытался открыть жестянку.

Клем вытащил из кармана монету, канадский доллар, и слегка поддел крышку; мальчик открыл коробку. Сначала из-за темноты было невозможно рассмотреть, что внутри (во мраке коробки что-то шевелилось), но кто-то приподнял за спиной Клема лампу, и свет выхватил голые мордочки двух облезлых мышей — этих живучих полуслепых, питающихся золой и мусором паразитов Клему часто приходилось видеть копошащимися на рельсах лондонской подземки.

— Son mίos, — сообщил мальчик, глядя на них со смесью любви и беспощадности, как маленький диктатор, улыбающийся толпе с балкона своего дворца.

Он бросил внутрь несколько хлебных крошек, затем быстро опустил крышку на место и засунул банку обратно в темные недра одеяла.

Клем не мог развернуться, не помешав остальным. Он поблагодарил мальчика, и секунду-другую они пристально смотрели друг на друга; затем, опустив голову, Клем начал медленно пятиться задом к выходу.

 

12

Он проспал лишь несколько часов и, проснувшись, обнаружил, что лежит одетый поверх покрывала, перерезанный пополам солнечным лучом. Ему снился какой-то беспорядочный сон. Он сам, пробирающийся среди мусорных куч. Комната. Станционный зал. Сильвермен? Да, Сильвермен, гватемальцы, от двери смотрел на него мальчик (на этот раз — огромными влажными глазами погибающего олененка из мультфильма). Сильвермен напирал на дверь епископским посохом и кричал: «Так велено!» — или: — «Приказы не обсуждают!» Тревожный, нелепый сон.

Клем сел. В гостинице и на улице за окном было тихо. Поднявшись, он подошел к окну, прищурился от света и, глядя на пересекавшие пустую улицу косые утренние тени, вспомнил, что сегодня воскресенье.

В ванной он прополоскал рот водой из-под крана. В голове чувствовалось какое-то раздражение, в точке над правым глазом — дергающая, как от электропровода, ноющая боль, уходящая на пару дюймов вглубь черепа. Наклонившись, он принялся разглядывать в зеркале глаз. Правый глаз, которым он глядел в видоискатель фотоаппарата. В силу своей профессии Клем знал кое-что о глазах — склера, сосудистая оболочка, миллионы клеток на сетчатке, где свет фокусируется.

Левой рукой он прикрыл левый глаз. Правый, оставшись в одиночестве, смотрел на него, как маленький испуганный зверек. Пригнувшись ближе, он разглядел признак воспаления, красноту на внутренней оболочке века, могущую оказаться началом чего-то, чего он со страхом ожидал уже давно. Может ли глаз пострадать от того, что он увидел? Слишком яркий свет ослепляет. Что еще? Хотя он изучал глаз, как подобие фотоаппарата, подобие изготовленной из стекла и металла камеры, глаз не был механизмом. Он жил, освещал лицо, омывался слезами. Неужели он мог смотреть на живого ребенка так же, как на двухдневный детский труп? Не может же быть, чтобы на таком тонком механизме это не отразилось? Не может быть. Не мог он в это поверить.

В спальне он нашел дистанционный пульт, включил телевизор и начал переключать каналы, пока не набрел на канал «Погода в США» («Сегодня, Диана, за пределами Лоутона самая высокая температура ожидается около восьмидесяти…»). Картинку на экране было трудно разглядеть из-за солнца, но она была ему и не нужна, он только хотел слушать. Он испытывал странное влечение к этому каналу с тех пор, как наткнулся на него много лет назад в автодорожной гостинице в Техасе. Поначалу его рассмешило и поразило то, что целый канал отведен только прогнозу погоды; затем оказалось, что бесконечное описание переменных условий в местах, о которых он ничего или почти ничего не знал, успокаивало его, как в детстве убаюкивают голоса взрослых, обсуждающих что-то за столом поздним вечером.

Когда после короткой, проведенной в молчании поездки от «Юнион-стейшн» Сильвермен высадил его без пятнадцати четыре утра напротив гостиницы, он сказал ему, что собирается на следующий день погулять по городу, может быть, съездить на Ниагарский водопад. Сильвермен одобрил. Несмотря на избыток коммерческой рекламы, на водопад, несомненно, стоит взглянуть. Над водой скользят вагончики канатной дороги, и понаблюдать за новобрачными довольно забавно. Затем Клем протянул руку сквозь открытое окно машины, и они, суровые, как потерпевшие поражение генералы, обменялись рукопожатием, словно прощались не на ночь, а навеки.

В ящичках на столе у регистратуры Клем видел проспекты туристских компаний. Если попросить управляющего, он наверняка что-нибудь организует. Вместо того чтобы торчать целый день в номере гостиницы, можно поехать на автобусе, пообедать там, посмотреть водопад и вернуться к вечеру. Посещение водопада придаст смысл всей его поездке, прикидывал он, сознавая при этом, что размышляет вяло и что скоро придется брать себя в руки. Чем занимался? Ездил полюбоваться на водопад — одно из чудес света. И как водопад? Очень впечатляющий. Очень сильно впечатляет.

Он вытащил из холодильника с раскрашенной под дерево дверцей бутылку пива, пакетик соленых орешков и опять опустился на кровать, опершись о спинку. Если позже захочется есть, всегда можно будет послать за обедом в китайский квартал. Все остальное — болеутоляющее, напитки, сигареты — у него было с собой. На экране по горам и долам бродили тени в человеческом обличье. Пустыни, города. Передавали последние сводки из дельты Миссисипи, нагорий Виргинии, озера Флетхед. Из округа Калверт сообщали, что неожиданно налетевшим смерчем швырнуло сквозь витрину магазина ребенка, но смерч уже утих, население занималось ликвидацией поломок, а ребенок, в общем-то, чувствует себя неплохо.

В понедельник Клем уезжал. Он проспал мертвым сном тринадцать часов кряду и, проснувшись, обнаружил на ковре у двери новую записку. В ней сообщалось, что звонил господин Сильвермен (но Клем спал и ничего не слышал). Господин Сильвермен сожалел, что не сможет сегодня увидеться с господином Глассом — дела, совершенно неожиданное срочное задание. Он желал господину Глассу счастливого пути и надеялся встретиться с ним в другое время.

Приняв душ, Клем направился в кафе, в котором сидел рядом со студентами в первый день. Было прохладнее, по небу ползли низкие дождевые облака. Он заказал эспрессо и бублик с сыром. Сжевав полбублика, он проглотил пару таблеток ибупрофена. За ночь болевая точка превратилась в сложно сплетенный венчик, наподобие цветочной головки с перехлестывающимися лепестками, сдавливающими кожу под самой бровью. Пришло мрачное воспоминание о Норе, как она замертво упала в передний ряд на заседании Комитета женщин южного Бристоля по повышению зарплаты; потом беглая мысль о деликатности (или отъявленной трусости) Сильвермена, благодаря которой им не пришлось больше краснеть друг перед другом. Он закурил первую утреннюю сигарету, сплюнул, раздавил ее и пошел прочь («Удачного вам дня!» — пожелал ему вслед парнишка за стойкой) — пошел бродить по городу, час, два, чтобы избавиться от навалившейся апатии. Кровь сгустилась, как сироп. Он двигался быстро, почти бежал. Прошел короткий дождь, но он не останавливался — дождь был ему на пользу. В два он съел тарелку лапши удон в кафе на Дандас-стрит. В три вернулся в гостиницу и собрал вещи. Пытался оплатить счет картой «Виза», но машина выплюнула ее два раза подряд.

— Может, система не в порядке, — с сомнением сказал управляющий.

Клем порылся в карманах, нашел в них какие-то совсем позабытые доллары и заплатил наличными.

На последний четвертак он доехал подземкой до станции «Йоркдейл» и, потратив меньше трех долларов, пересел на идущий в аэропорт автобус. Регистрация уже началась, но очередь была небольшая, а багажа у него не было. В аптеке аэропорта он купил упаковку болеутоляющего, затем, на сдачу, книжечку головоломок и шариковую ручку. Он стоял в очереди на посадку и был уже почти у ворот, когда услышал, что его кто-то зовет, и, обернувшись, увидел, что к нему трусцой бежит Фрэнк Сильвермен со свернутой газетой в одной руке и большим коричневым конвертом в другой.

— Ох, Клем! Чуть не упустил тебя, — Стараясь отдышаться, он немного согнулся, — Дорога забита — машины трутся одна о другую. Во сколько отправление?

— В семь.

— Я так и думал. Пойдем выпьем по-быстрому. Тут рядом есть место. Очень удобно.

Они прошли в бар и устроились у стойки. Сильвермен заказал двойной тоник, Клем — пиво.

— Если бы я знал, что ты приедешь… — начал Клем.

— Я сам не знал еще пару часов назад. Думал, ты вернешься домой с дурным мнением о канадском гостеприимстве, — Он улыбнулся. — Как водопад?

— Я не ездил.

— Нет? Ну, я и не ожидал, что ты поедешь. Грязь попала в глаз, да? — Они чокнулись, и Сильвермен сказал: — Жаль, что мы больше не поговорили.

— Еще поговорим, — ответил Клем.

— Просто надо знать, что сказать.

— Угу.

— Я, Клем, не знаю, что сказать.

— Ничего.

— Ты и сам не фонтан красноречия.

— Я рад, что мы встретились.

— Я тоже.

Их внимание отвлек мужчина в белом льняном пиджаке, громким голосом выговаривающий о чем-то сконфуженной женщине. Несколько мгновений они смотрели на него.

— Скотина, — сказал Сильвермен, потом повернулся к Клему: — Ты дашь о себе знать?

— Обязательно.

— Обязательно? Это английский вежливый эквивалент «Нет»?

— Это английский вежливый эквивалент «Обязательно».

— Нам нужно пережить это, Клем. Если мы не сможем это пережить, тогда Рузиндана победил.

— А если его найдут, — спросил Клем, — что ты будешь делать?

— Кроме как надеяться, что его повесят? Ничего. — Он помолчал, — А что тут можно сделать?

Клем покачал головой.

— В любом случае, — сказал Сильвермен, выуживая из стакана ломтик лимона, — не зацикливайся на этом. Он может быть где угодно.

— Но, ты думаешь, он жив?

— Наверное, скрывается в одном из лагерей. Или кто-то его приютил. В Европе. Или даже в Штатах. Черт своим помогает.

— Хочу договориться об одном, — сказал Клем.

— Да.

— Ничего не прощать.

— Хорошо.

— Ничего.

— Хорошо.

— Никаких скидок. Никакого прощения.

— Хорошо, хорошо. Только, Клем, траве-то не прикажешь.

— Не понимаю, о чем ты.

— На их костях уже трава растет. Так же как и на наших будет когда-нибудь.

— Ты предлагаешь забыть?

— Нет, конечно. Да это и не в человеческих силах. Но нужно научиться жить дальше.

Клем хотел ответить, но сдержался. Какое-то мгновение они старались не смотреть друг другу в глаза. Сильвермен крутил на пальце обручальное кольцо. Опять объявили лондонский рейс. Клем поднял сумку. Сильвермен проводил его до барьера. Они обнялись. Сильвермен плакал.

— Вот какой я стал нынче. Одни сантименты.

— Не надо этого стыдиться.

— Мальчик спрашивал про тебя вчера, — отирая мокрую щеку, сказал Сильвермен. — У него же должно быть будущее, верно?

Клем согласно кивнул. Они уже расходились. Сильвермен протянул ему конверт.

— Может, ты сумеешь что-нибудь с этим сделать. Мне-то уже не под силу.

Клем взял конверт. Сильвермен улыбнулся и быстро отошел, размахивая в воздухе газетой.

— Я — с тобой, Клем Гласс! — провозгласил он, — Будем жить, а?

Клем летел с тем же экипажем, что и по дороге из Хитроу. Он узнал стоящую у дверей и приветствующую пассажиров белокурую стюардессу. Трудно было сказать, вспомнила ли его она; хотя ее карьера только начиналась, она уже научилась профессионально-стандартно улыбаться — лицо ее вспыхивало на секунду-другую, подобно лампочке карманного фонарика, при появлении каждого нового пассажира.

Его место было в первом ряду эконом-класса (или как они его нынче называют? Основной салон? Семейный? Туристский?) — боковое, позади центральной стойки с телеэкраном, на котором мелькали успокоительные предполетные картины устраивающихся на ночлег птиц. Больше в его ряду пассажиров не было, кроме одного человека, который, не теряя времени, вставил в уши наушники плеера, надел на глаза выданную маску и накрылся до подбородка одеялом.

Они взлетели, поднявшись в светлеющее небо выше облаков. Прозвучали обычные объявления, проехала тележка со снедью. Выпив, Клем снял с полки сумку, пристроил ее на пустовавшее соседнее место и открыл замок. Наверху лежал коричневый конверт Сильвермена. Посмотрев на конверт с минуту (нежеланный подарок!), Клем вытащил из-под него сборник головоломок. На глянцевой обложке была нарисована женщина, со странно-кокетливым выражением задумчивости прижимающая к углу рта карандаш. Каждая головоломка ставила одну и ту же задачу: в поле беспорядочно расположенных букв надо было найти слова, заданные в списке, которые могли располагаться в любом направлении. Трюк заключался в том, чтобы ухватить рисунок слова, узнать его на схожем фоне. Сторонники более педантичного подхода могли систематически, ряд за рядом, искать три первые буквы слова, хотя составители головоломки, предвидя такую тактику, включили множество ложных похожих комбинаций. Например, в поисках слова ЭЛЕКТРОН Клем нашел несколько версий ЭЛЕ, расположенных сверху вниз, задом наперед и диагонально, и только потом разглядел правильное расположение. Труднее были головоломки с длинными или незнакомыми словами. Головоломку «Домашние занятия» — ВЯЗАНИЕ, ЙОГА, БРИДЖ — он закончил в десять минут, а вот «Разновидности клематиса» продвигались с трудом. Одну из них, ХЕЛЬСИНБОРГ, никак не удавалось найти. На последней странице были решения, но он продолжал упорно сканировать ряд за рядом, водя по ним концом шариковой ручки, пока вдруг не почувствовал, что больше не может. Наверняка они сделали ошибку и упустили это слово, уверял он себя, в то же время прекрасно сознавая, что такого быть не может, что он просто ничего не различает у себя под носом. Боль над глазом стала гораздо сильнее. Он надавил на больное место большим пальцем, как делают точечный массаж, пока глаз не заволокло слезами и буквы не слились в сплошное пятно. Захлопнув книжку, он смел ее с коленей. Поднялся. Оба туалета в передней части салона были заняты. Раздвинув шторы, он шагнул в бизнес-класс. Если бы его попытались остановить, он приготовился сказать, что его сейчас стошнит, и, возможно, учитывая поднявшийся в голове жар, это было правдой. Единственным встретившимся ему на пути членом экипажа была белокурая стюардесса, но она склонилась к одному из пассажиров, слушая что-то явно неприятное и пытаясь сохранить при этом выражение профессиональной уверенности. Приблизившись, Клем увидел, что ее собеседником был мужчина в белом льняном пиджаке, которого они с Сильверменом видели перед рейсом в баре. На его столике уже стояли четыре пустые бутылочки из-под «Реми-Мартен», и, проходя мимо, по его тону Клем уловил, что он пытается решить, начать ему флиртовать со стюардессой или устроить ей скандал. («Какие такие правила!» Услышанная фраза звучала так, словно говоривший обладал властью выполнять и нарушать правила по собственному усмотрению.)

В туалете Клем склонился над стальным умывальником. Когда он понял, что его не стошнит, он смочил лицо водой и досуха вытер его салфеткой; потом рассмотрел глаз: закрыл его, открыл, поморгал. Ничего не было видно. Даже замеченная (или померещившаяся ему в гостинице «Триллиум») краснота прошла. Отражение в зеркале, лицо, с которым он теперь почти не чувствовал родства, смотрело на него с напряженным любопытством, с непонятным и подозрительным возбуждением.

Он помочился, вымыл руки и открыл дверь туалета. Стюардесса все еще стояла у того же кресла, но уже в оборонительной позе. Он услышал, как она два или три раза повторила: «Извините, но…», затем увидел, как она выставила, ладонью вверх, руку. Мужчина потянулся к ней, схватил за руку пониже плеча, потащил вниз, затем дернул ее назад. Пытаясь освободиться, она споткнулась одной ногой за другую, потеряла равновесие и тяжело упала, больно и нелепо-комично ударившись головой о ручку свободного кресла.

Мужчина начал подниматься с выражением досады от того, что таким ничтожным усилием он уже достиг почти полной победы. Он смотрел на стюардессу и не заметил приближения Клема. Прозвучавший, как свист ремня, удар пришелся ему по скуле. Невнятно прохрипев, пробормотав утихшим голосом: «Ох», он повернулся в сторону Клема в тот самый момент, когда второй удар, косой вниз справа, попал ему в мокрый угол рта. После четвертого удара он был весь в крови, черные капли падали на лацканы пиджака. Пытаясь защититься или, может, признавая поражение, он поднял руки, но Клем продолжал молотить его, опершись на сиденье, до тех пор, пока его не схватили сзади и не оттащили. Звучала какая-то скрытая сигнализация. Со всех концов самолета спешили члены экипажа. Поднятая на ноги блондинка рыдала, уткнувшись лицом в блузку коллеги. Звучали взаимоисключающие распоряжения. Кто-то предложил принести наручники, потом сказали, что идет капитан.

Сидевшая через проход женщина, лет на десять старше стюардессы, высокая величественная дама в темно-синем костюме дорогого покроя, поднялась с места, наклонила голову к Клему в мрачном приветствии и зааплодировала. Встав со своего кресла, к ней присоединилась другая женщина, сидевшая немного сзади, затем, менее охотно, — с полдесятка мужчин. Державший Клема поперек груди стюард слегка ослабил хватку. Клем посмотрел вниз на избитого мужчину и улыбнулся ему. Тот не знал куда спрятать от стыда глаза. Обнажая желтые окровавленные зубы, он пытался что-то сказать (Violar, estoy violada!); потом отвернулся и спрятал лицо.

У ворот Хитроу их поджидала транспортная полиция. Клема провели в комнату для допросов, записали его показания и продержали четыре часа. Сначала к нему отнеслись неприязненно; затем пришли к выводу, что он просто вступился за члена экипажа. Когда Клема переводили из одного кабинета в другой, он увидел в коридоре аплодировавшую ему женщину. Человека в белом льняном пиджаке звали Паулюс, и вскоре оказалось, что состояние такого типа, как Паулюс, мало кого волнует. В три часа Клем был опять в своей квартире. Костяшки распухли так, что трудно было шевелить пальцами. Он нашел на кухне пакет замороженного горошка и использовал его в качестве холодного компресса. Когда опухоль немного спала, он начал звонить по телефону — лондонскому другу, потом другому, в Шотландию, потом (по номеру, который он не набирал много лет) в Сомерсет. Потом он сидел на крыльце. В жарком летнем воздухе висела тонкая пыль. Краска на тротуаре вытерлась, остались лишь едва видимые лиловые и оранжевые тени. Клем попытался разобраться, что должен был бы он чувствовать по отношению к избитому им человеку, Паулюсу, но, вспомнив, как тот трусливо отворачивал лицо, не испытал ничего, кроме злой радости, — чтобы укорять себя, он был слишком усталым. Зажав в побагровевших пальцах сигарету, он закурил. И только наклонившись, чтобы затушить бычок о брусчатку рядом с ботинком, понял, что голова у него больше не болит.

 

13

Клем поднялся, когда в переулке еще горели оранжевые фонари. Вымыв на кухне кофеварку «Биалетти», он наполнил ее водой и свежим кофе. Из кухонного окна виднелась россыпь зданий, сверкающих россыпью огней. Проехала машина, через две-три минуты другая. В городе был отлив, он был настолько тих, насколько может быть тихим простирающееся на мили во все стороны пристанище миллионов. Любимый час привидений, роющихся в помойках лис, самоубийц, ложных прозрений. В ожидании, пока закипит вода, он вычислил время в Торонто. Одиннадцать, одиннадцать тридцать. Сильвермен готовится к выходу, Дефо или его дядя застегивают пуговицы на форме, молдаване (если они таки молдаване) и гватемальцы бодрствуют, неусыпно оттачивая свое и без того почти бесконечное терпение. А на острове? Спит ли отец, или сейчас его очередь быть в часовне, «сердце дома»? Согнуты в молитве старческие колени, бедра, шеи. Что слышится ему за шумом моря и скрипом собственных костей? Почтовый поезд на материке? Неустанное «тук-тук-тук» дизельного движка? Ночь в «Итаке» представить было труднее: как сгущает страдания наступающий мрак, каждый — один на один со своим недугом, кто-то стонет во сне, ночная смена сплетничает в коридоре…

Клем налил кофе в кружку, насыпал сахар и принес ее в гостиную. С минуту постоял в нерешительности, потом подошел к книжной полке и с самого верха достал черную папку из кожзаменителя, размером с небольшой портфель. В ней хранились весенние негативы и слайды, сотни размещенных по полиэтиленовым кармашкам квадратиков, многие из них — негативы — он проявил в ванной отеля «Бельвиль», где, благодаря странному эффекту шока или профессионализму, он, раздевшись до трусов, трудился, как робот, посреди свисающих над ванной длинных бронзовых завитков пленки.

Папка не открывалась с самого его возвращения: он не мог на это решиться, — однако сейчас, вытащив просмотровый столик, Клем включил его, вытряхнул кадры и полоски пленки и рассыпал их по освещенной поверхности. Шнайдеровская лупа в бархатном чехле лежала в ящике стола. Он протер линзу краем футболки, разложил пленки рядами и, склонившись, начал просматривать кадры один за другим, от самых безобидных до таких, глядя на которые он едва мог поверить, что у него хватило выдержки и дерзости щелкнуть затвором.

Что побудило его вытащить их на свет? Почему именно этим утром? Может, он испугался утратить свою убежденность в том, что человек от природы зол? Может, столкнувшись с незначительными проявлениями доброты, его подернутое дымкой забвения отвращение улеглось? Или его продолжает терзать брошенный Сильверменом ночью по дороге на станцию вызов: знаем ли мы вообще, что мы там видели? Тогда вопрос показался ему чудовищным, но несложным. Доказательства были на «эктахроме», на кассетах «Tri X 400». Их можно было потрогать, взять в руки. Они принадлежали ему. Но возможно, вопрос Сильвермена был о другом — знаем ли мы, что это значит? Не что это было, а что это означало? Он встряхнулся и еще сильнее приник глазом к линзе, но чем дольше он глядел, тем меньше, казалось, говорили ему фотографии; при слишком упорном, слишком требовательном разглядывании они начинали преображаться в кошмарные головоломки, скрытая в них правда хоронилась в крошечных бликах, свидетельства оказывались неубедительными, спорными, двусмысленными.

Выключив просмотровый столик, он как попало сгреб пленку обратно в папку и наглухо запер ее. Забрезжил день. Машины проезжали теперь мимо дома каждые несколько секунд, фонари светили не ярче окружающего неба. Чтобы успокоиться, избавить себя от подступающей тревоги, от беспокойных раздумий о предстоящих неделях, он вытащил с полки одну из книг Клэр («Делакруа и экономика ажиотажа»), уселся в единственное имеющееся в комнате кресло, положив ногу на подлокотник, и прочитал десяток уравновешенных, со знанием дела написанных страниц из середины книги. Делакруа в Париже, Делакруа и Шопен, музыка и живопись, цивилизаторы. Ему казалось, он слышит голос сестры, и, уронив книгу с колен, засыпая, он увидел ее в дверях своей крошечной спальни в Бристоле; пора выключать свет и ложиться спать, говорила она, завтра в школу. В хорошем настроении она иногда приходила посидеть с ним минутку-другую — педантичная, серьезная, слегка отстраненная, словно она старалась ничего не позабыть из того, что нужно было сделать, прежде чем лечь спать, прежде чем ей исполнится восемнадцать. Потом свет гас, побеждала темнота, и он оставался один на один со своими печалями, пока не приходил сон, в котором он бродил по пустым комнатам дома или, запертый в его стенах, слушал доносящийся из сада голос, тщетно умоляющий впустить внутрь…

Клема разбудил вой сирен, мимо дома на бешеной скорости промчались две пожарные машины. Затекла нога. Он крепко растер ее, морщась, когда возобновился ток крови; потом заковылял на кухню в поисках еды. В холодильнике лежали пакет пастеризованного молока, горошек, которым он охлаждал опухшие пальцы, опасная для зубов горбушка салями. Клем открыл банку с консервированным тунцом и съел его прямо из жестянки, испачкав маслом подбородок. Покончив с консервами, он побрился, оделся и запаковал чемоданчик (ох уж эти постоянные сборы!). Было без десяти девять. Он договорился с Тоби Роузом, что может забрать машину в десять. Вернулся в гостиную за сигаретами и, сгребая их со стола, заметил, что, в спешке пряча вчера фотопленку, оставил три кадра прилипшими на краешке просмотрового столика. На какое-то мгновение возникло искушение смести их в стоявшую у ног мусорную корзину, но пересилило острое любопытство — выяснить, какие снимки выбрал его величество случай (он все больше начинал верить предзнаменованиям). Клем аккуратно расположил их, включил свет и взял в руки лупу.

На первом кадре — так ясно, что его бросило в дрожь, — был Сильвестр Рузиндана; этот снимок Клем сделал с фотографии, найденной им и Сильверменом в доме бургомистра, когда они примчались туда в надежде застать его. Они опоздали и сильно расстроились, хотя не удивились. Двухэтажное бетонное здание на краю поселка, где до этого жило большинство убитых, уже было разорено и разграблено. Фотография лежала на полу офиса под раздавленным стеклом — полуофициальный снимок плотного мужчины лет пятидесяти пяти, с аккуратной бородкой. С портрета сквозь очки в черной оправе непринужденно смотрел уверенный человек, одна рука уперлась в бедро, другая легла на крышу стоящего позади него яркого автомобиля-седан. Человек на взлете. Влиятельный человек со связями, привыкший отдавать приказы и встречать беспрекословное повиновение. Оригинал фотографии забрал Сильвермен с намерением передать ее тем, кто серьезно пожелает выследить убийцу.

На следующей фотографии было школьное помещение, располагавшееся в одном из зданий рядом с церковью. Ножки перевернутых столов. Карта мира. Край испещренной пометками с последнего урока школьной доски. Побеленная дальняя стена класса была в брызгах и густых пятнах крови. Мертвых было не видно, хотя местами они были уложены в три-четыре слоя. Он не мог вспомнить, как сделал этот снимок, тот момент, когда, бросив взгляд на стену, он решил ее снять.

На третьем снимке была Одетта Семугеши. В синем ситцевом сарафане и пластмассовых сандаликах, она стояла у своей кровати в больнице Красного Креста. Десятилетняя обмотанная бинтами девочка, грациозная, как тростинка. Дочка убитых родителей, подружка убитых детей. Она смотрела в нацеленный на нее объектив взглядом, полным тихого, едва уловимого гнева.

Эти три кадра Клем убрал в бумажник, в закрывающееся на стальную кнопку отделение, предназначенное для проездного билета или библиотечного пропуска. Не собираясь больше на них смотреть — чтобы не умалять их разглядыванием, — он будет носить их с собой, как другие носят фотографии жены, дома, любимой собаки. Пусть они говорят ему, кто он (ибо кто же он на деле?) и во что он верит (во что он на самом деле верит?). Возможно, со временем они простят его или, если этого не случится, сами послужат его прощением.

 

14

Ему пришлось жать на кнопку звонка несколько минут, прежде чем Тоби Роуз подошел к окну и сбросил вниз ключи. Отперев входную дверь невзрачного экс-муниципального дома, расположенного в двухстах метрах от станции «Уондсворт-Коммон», Клем поднялся по голым ступенькам на второй этаж. Роуз, в семейных трусах, с заплывшим от долгого сна крупным лицом, стоял в узком проходе. Он поднял руки:

— Извини, дружище. Запамятовал я все к чертям.

Опустив чемоданчик на пол, Клем прошел за ним в гостиную. В погруженной в полумрак комнате еще не выветрились ароматы вчерашней вечеринки. Роуз потянул штору. На кофейном столике, на диване, на ковре, на каминной полке, на телевизоре валялись вперемешку стаканы, обложки компакт-дисков, газеты, пачки курительной бумаги, обзорные листы фотографий, пепельницы. На полу, под ногами, Клем заметил почерневшую от пламени ложку и кусок жгута, которым Роуз перетягивал вены на руке, — он изредка употреблял немного героина, что, похоже, не сказывалось на его работе, а, может, даже способствовало ей.

— Давненько не виделись, — сказал Роуз.

— Все, похоже, по-старому, — сказал Клем.

Роуз подобрал пару пустых стаканов из-под вина и пошел на кухню заваривать чай. Последовав за ним, Клем прошел в туалет в конце коридора. На обратном пути в гостиную он прошел мимо спальни. Прежде закрытая дверь в нее была распахнута. В постели, закинув руки за голову, лежала сонная, но уже проснувшаяся, до пояса обнаженная девушка; одеяло волнами вспенилось вокруг ее бедер. Она беззаботно улыбнулась (морская нимфа с острова Лемнос, застигнутая на берегу подглядывающим идиотом-пастухом). Клем улыбнулся в ответ и протопал мимо, онемев на секунду от вторжения красотки, но затем погрустнел, несколько озадаченный тем, что мимолетная картина обнаженной фигуры в залитой солнцем комнате могла превратить все его тяжелые думы в мыльные пузыри. Остаться бы на часок с такой девушкой! Закрыть дверь и провести языком по ее животику до пупка! Вдохнуть ее аромат! Он бы — с радостью; с легким нетерпением он даже чувствовал, что заслужил такое удовольствие. Разве не так?

Он стоял у окна в гостиной и смотрел на чахлый садик, разбросанные там и сям цветы, переливающиеся в некошеной траве солнечные блики. Забыв о прошлой попытке, решив не вспоминать о ней, он размышлял — не позвонить ли еще разок Заре? Может, она возьмет выходной? Такой неожиданный звонок может ее прельстить — словно они школьники, удирающие с уроков мимо кабинета завуча. Купить вина, шоколада, семги, сигарет. Цветов! А потом — в ее квартиру рядом с Оксфорд-стрит. Запереть двери, опустить жалюзи (есть там жалюзи? Он не помнил). И устроить все по-собачьи, по полной программе. Можно даже купить у Роуза дури. Он раньше никогда этим не баловался — дух Норы пришел бы в ужас, — но сейчас идея привлекала его до крайности. Ради чего он отказывает себе в удовольствии? Чем плох гедонизм в сравнении с другими дорожками? Можно жить в состоянии отупения, повернуться голым задом ко всем философствующим мудрецам, напялить дурацкий колпак. Он уже не понимал, зачем едет на север. Долг перед семьей? Нечистая совесть? А что, если он не поедет? Кого это будет волновать больше десяти минут? Наверняка, подобно всем на свете, он страдает преувеличенным мнением о влиянии собственной персоны на окружающее. Лучше уж быть клоуном или алкашом. Покончить с переживаниями и остаться здесь.

Роуз вернулся, неся поднос с медным чайником и двумя маленькими чашками. Они пили сладкий чай и задумчиво курили. Роуз работал на Балканах и в конце недели уезжал обратно. Он поинтересовался, где был Клем.

— В Канаде, — сказал Клем.

— В Канаде? Ё-моё. А в Канаде-то что произошло?

— Ничего, — сказал Клем.

— Понятно, — сказал Роуз.

— Машина на ходу? — поспешно осведомился Клем. Он не хотел расспросов о подробностях своей поездки.

— Машина в порядке, — сказал Роуз.

Они купили ее вскладчину с аукциона по другую сторону Уондсвортского моста — по пятьсот фунтов с каждого. Оба по полгода были в разъездах, поэтому личная машина им была не нужна. Совместное владение представляло выгоды, хотя большую часть времени ею пользовался Роуз.

— Куда ты двигаешь, что-нибудь интересное?

— Данди.

— Данди! — Роуз покачал головой. — Еще одна горячая точка планеты. А темный континент? Больше не собираешься?

— Не думаю.

— Если тебя интересует очередная мясорубка, поехали со мной.

— Нет.

— Нет?

— Не интересует очередная мясорубка.

— Только, пожалуйста, не говори мне, что начнешь валять абстрактные работы, как этот пиздюк Сингер.

— Есть другие занятия.

— Какие? Свадьбы?

— Другие занятия, помимо фотографии.

— Если собираешься бросить фотографию, продай мне «Лейку».

— У тебя денег не хватит.

— Хватит, если не будешь жаться.

Клем кивнул.

— Мне какое-то время машина нужна будет. Не знаю, как долго. Может, на несколько недель. Как ты с этим?

— Wenn du willst,— сказал Роуз, поворачиваясь на стуле в сторону входящей босиком в комнату девушки из спальни.

Уже не нимфа, а простая девушка в потертом махровом купальном халате, с широкими бедрами и спутанными со сна волосами. На вид ей было лет пятнадцать.

— Клем, это Нина. Нина — Клем.

Клем поздоровался.

— Клем уезжает в Данди, — сказал Роуз.

— Здорово, — без следа роузовской иронии в голосе сказала Нина. — Там еще такие кексы делают, да?

— Точно.

— Здорово. — Она обнажила в улыбке маленькие жемчужные зубки, нашарила под подушкой пакет с табаком и начала сворачивать сигарету.

Пора отправляться, решил Клем. Роуз пошел за ключами от машины. На пороге они хлопнули по рукам и пожелали друг другу удачи.

— И не забудь про «Лейку»! — прокричал Роуз с верху лестницы, — Чего ей пылиться. А я бы ее в дело пустил.

Машина — неделями или месяцами не мытый белый «форд» — была припаркована у сквера. Под один из дворников было подсунуто извещение о штрафе. Клем пристроил чемоданчик в багажник, бросил извещение в «бардачок» (там уже лежало два) и открыл окна, выпуская застоявшийся, пахнущий резиной воздух. Внутренности машины напоминали гостиную Роуза в миниатюре. Порывшись в куче кассет на коврике у пассажирского сиденья, Клем нашел знакомую — бразильского певца Каэтано Велозо — и вставил ее в магнитофон. С минуту его одолевало искушение остаться здесь, в безопасности интимного уюта машины, поддавшись ласкам бархатного голоса Велозо. Глаза невольно закрылись, но он опять открыл их и яростно потер виски. Надо бы поставить одного из «сердитых парней» Сильвермена, а не этого певуна. Он еще раз просмотрел кассеты на коврике. Рэпа не было, большой выбор угрюмого британского рока; клубная музыка — должно быть, Нины. Он остановил выбор на кассете с названием «Лучшие саундтреки-2» и под звуки «Застрял на полпути с тобою вместе» влился в полуденный поток машин, довольный, что наконец-то в дороге, словно ему удалось выбраться из хитрой западни, губительной зоны нерешительности и бездействия.

Выехав из Лондона, Клем заполнил бензобак, заплатил чеком и помчался по средней полосе, не позволяя своей небольшой машине делать меньше восьмидесяти. Неподалеку от Нарсборо он подкрепился кофе. Через пятьдесят миль движение замедлилось, машина еле ползла. Полчаса пришлось тащиться на первой скорости по неизвестной причине — не было видно ни мигающих синих огней, ни бензиновых разливов, — пока пробка не рассосалась. Он переехал Твид у Колдстрима — до Бервика отсюда было всего двадцать миль вниз по реке. Он улыбнулся, посылая отцу привет, и почему-то представил, как все живущие в доме старики сгрудились вокруг огромной камеры-обскуры и смотрят, как он едет в белой машине в тени холмов, посреди бесплодных просторов, по проходящей мимо каменных стен дороге. До Эдинбурга он добрался уже в сумерки, когда предметы теряют очертания, и, расслабившись, свернул на автостраду М8, ведущую в Глазго. На следующей развилке пришлось разворачиваться и ехать обратно. Мост Форт-Бридж Клем переехал уже в темноте. Внизу под ним сверкали огни набережной, создавая ощущение полета, движения не на север, а вверх, в небо.

На другом берегу, утомившись симметрией, он свернул с автострады на местные дороги и ехал через деревни и черные поля, пока не почувствовал, завидев огни придорожной гостиницы, как сильно проголодался. Он остановился, с благодарностью проглотил огромную тарелку плохо приготовленной еды, и его немедленно начало клонить в сон. Он спросил в баре, нет ли у них свободной комнаты, но комнаты не было. Хозяйка рассказала ему, как добраться до места, где может сдаваться внаем комната; Клем кивал, но не слушал. Купив бутылку виски, он вернулся в машину. На дороге почти никого не было. Он двигался в сторону моря («Тэйпорт», сообщал указатель), потом замедлил машину и свернул на узенькую дорогу, поросшую с одной стороны лесом и совершенно не освещенную. На кустах висели клочья тумана. Фары выхватили из темноты мотыльков и ниже, возле запертых ворот, блеск желтых глаз. Следующая, еще более узкая дорожка вела к лесу. Осторожно проехав вдоль колеи, он отвернул на небольшую полянку под деревьями, выключил фары и заглушил двигатель. Тишина просочилась в машину, как просачивается шум морской раковины сквозь ее створки. Постукивая пальцами по рулю, он смотрел в никуда. Остаться здесь? Или ехать дальше, в Данди, найти там пансион или дешевую гостиницу? Если бы у него оставались ключи от квартиры Клэр… но, остановившись у нее, он рисковал столкнуться с Финолой Фиак. Возможно, она предупредила соседей о существовании блудного братца — нарушителя спокойствия? Не дай им бог заняться выяснением отношений с ней в предрассветный час. Таких дров наломать можно…

Он выбрался из машины и распрямил спину. Над головой мерцали мириады крошечных звезд, но их свет не проникал сквозь кроны. Под ногами было черно, как в погребе, машина еле угадывалась серым пятном. Он вытащил виски и прислонился к остывающему капоту. Останусь здесь, решил он, нужно расслабиться, поверить, что в этом удаленном от человеческих голосов и света месте нет и не может быть ничего враждебного. Ну что тут может быть страшного? Заберись на дерево — и увидишь огоньки какой-нибудь деревни. Не думает же он, что вдруг, неожиданно, на поляне появится Рузиндана с мегафоном в руке, как, по рассказам Одетты, он появился тогда на площади перед церковью, издевался над ними, называл тараканами, гадами, а затем приказал своим людям не оставлять незаполненной ни одной могилы. Нет. Этому лесу не было до него дела, он не знал о нем, не ждал его приезда. В этом лесу был только лес. Если здесь и обитали страхи, то только те, что он привез с собой из Лондона.

Отвинтив крышку, Клем сделал глоток из бутылки. Неожиданно ему захотелось засвистеть, и он улыбнулся в темноте нелепости своего желания. Вдруг в двадцати-тридцати шагах справа от него послышался шум какого-то движения или падения, испугавший его так сильно, что он ахнул, совершенно театрально, как это делали героини в старых фильмах. С бутылкой в руке он скорчился у радиатора. С минуту ничего не было слышно, потом снова — метров на десять ближе, чем раньше, мягкий удар о землю, затихший так же неожиданно, как и появился. Вытянув шею в сторону звука, он вслушивался всем своим существом, вглядываясь в узкие, невидимые пространства между деревьями. Очередной эпизод длился дольше — четыре или пять секунд: звук сминаемых ногой листьев, папоротников и сучьев доносился из-под покрова ближайших деревьев. Что бы это ни было — кто бы это ни был, — им уже хорошо было видно его, по-детски притаившегося за машиной. Может, окликнуть? Швырнуть что-нибудь? Можно было, конечно, убежать, как он убежал в тот раз от испанской девушки, как он убежал или считал, что убежал, от Клэр. Заставив себя выпрямиться, он двинулся в сторону деревьев. Если протянуть сейчас руку, на что она наткнется? Дальше. Шагов через двадцать он остановился. Никто его не схватил, ничье горячее дыхание не обожгло шею. Еще десяток шагов. Внезапный шум крыльев заставил его споткнуться, но он удержался на ногах. Сквозь сучья виден был серпик луны в первой четверти, похожей на потертый краешек монеты. Он вернулся на поляну и курил, раскуривая новую сигарету от предыдущей. От сознания того, что его преследовали только собственные призраки, было не легче. Он сел в машину. Вернулось ощущение одиночества, такого полного, что он чуть было не рассмеялся. Часы на приборной доске показывали 10.10. Он провел на поляне чуть меньше сорока минут. Заперев дверцы, он перебрался на заднее сиденье. От пальцев исходил запах сигарет и чего-то влажно-грибного, лесного. Он вспомнил о Нине, о том, как Тоби Роуз спрашивал, правда ли, что он бросает работу. Стоило закрыть глаза, и мозг начал прокручивать однообразную пленку мелькающей дороги, бегущих в реальном времени километров асфальта. Посмеиваясь над самим собой, он пробормотал короткую молитву и погрузился в сон.

 

15

Режима дня в «Итаке» — во сколько поднимались по утрам сумасшедшие и алкоголики? — он не знал, а спросить, когда звонил из Лондона, забыл, но решил, что в любом случае вряд ли побудку объявляют в пять утра. В Данди он позавтракал в кафе и еще час, прислонясь к стенке мола, праздно наблюдал за патрулирующими вход в залив чайками. В одиннадцать он выехал под легким дождем на Арброт-стрит, пропустил нужный поворот, вернулся обратно и около полудня припарковался напротив клиники, с облегчением не обнаружив поблизости зеленого «фольксвагена». Бросив взгляд на свое отражение в зеркале заднего обзора, он обнаружил, что выглядит, как и ожидалось — как должен выглядеть человек, проведший ночь на заднем сиденье припаркованной в лесу машины (до чего же благостное было утро в лесу — пение птиц, изумрудные папоротники, пара щиплющих стебельки травы кроликов). Когда он шел по дорожке, дождь еще не кончился — легкая, довольно теплая летняя морось, словно находишься внутри облака. Небольшой грузовик забирал или привозил постельное белье, и дверь клиники была открыта нараспашку. В гостиной никого не было. Клем постучал в кабинет Босуэлла.

— Доктора нет, — сказал голос сзади.

Он повернулся — невероятно толстая женщина с рыжими бровями вытирала руки о мокрую тряпку.

— Нет?

— Уехал играть в гольф в Сент-Эндрюс. Вы к кому-нибудь приехали? Вообще-то, в обед посетителям не положено.

— А Паулин здесь?

— Я — Шейла, здешняя повариха.

— Клем Гласс. Моя сестра здесь находится.

— Клэр, да?

— Да.

— Она знает, что вы приедете?

— Я звонил пару дней назад. Может, можно поговорить с Паулин?

— Сестра ваша — большая сладкоежка.

— Правда?

— Вы что, не знали?

— Забыл, наверное.

На лице поварихи появилось такое выражение, словно она выиграла очко в важном диспуте.

— Пойдемте со мной, — сказала она, — Я не могу вас одного отпустить. С меня потом шкуру сдерут.

Она повела его мимо лестницы наружу через пожарный выход с тыльной стороны дома.

— Гидротерапевтический комплекс, — махнула она тряпкой на стоящее перед ними новенькое кирпичное здание. — Тут можно жить припеваючи.

Повернув налево, они прошли через сад; повариха переваливалась тяжелой поступью толстухи, худой долговязый Клем следовал за ней шагом, каким мог двигаться часами.

— А вот этот малюсенький домишко называется «бельведер», — сказала она, произнося «бельведер» так, будто в слове было что-то комичное. Они стояли перед деревянной хибаркой, приподнятой над землей на коротких каменных подпорках, с парой лиственниц по одну сторону от нее и верандой с другой стороны. Внутри, освещенные мягким светом, сидели в креслах или занимались чем-то за столом восемь-десять обитателей «Итаки». Звучала кассета с монотонной, усыпляющей музыкой — флейта, маленькие колокольчики; у Клема такая музыка всегда ассоциировалась с магазинами диетических продуктов или приемными модных дантистов. Он узнал мужчину, с которым курил в прошлый приезд; на этот раз вместо халата с «огуречным» узором на нем был мятый белый костюм для крикета и горчичного цвета галстук; он алчно уставился на разложенную перед ним на столе головоломку, мозаику, похожую на сделанную со спутника фотографию Атлантического океана. Края головоломки были уже собраны, и он двигался от левого верхнего угла вниз, собирая волну за волной, выискивая среди остающихся кусочков (а их было еще не меньше тысячи) клочок пены или особенную зеленую складочку. На взгляд Клема, чтобы закончить эту головоломку, нужно было не меньше месяца, хотя вид у мужчины был такой, словно он собирался расправиться с ней сегодня и, заверши он свой героический труд вовремя, ему подадут машину и повезут на ближайший винный завод.

В комнату вошла Паулин и, улыбкой отпустив повариху, поздоровалась с Клемом. Они вышли на веранду. Тонкие, как иглы, капли дождя падали с края крыши и разбивались о деревянные перила. Они уселись на складные стулья. Клем закурил.

— Не лучше ли погода в южных графствах? — поинтересовалась Паулин.

Клем сказал, что лучше.

— Вы в курсе, что решила Клэр? — спросил он.

— Мне кажется, она хочет поехать с вами.

— Значит, она поняла?

— Да, конечно.

— А ей можно уехать?

— В любое время можно было. Здесь никого насильно не держат. И уж конечно, не вашу сестру.

— Я имею в виду, по вашему мнению, она достаточно поправилась, чтобы уехать?

— Думаю, что да.

— Босуэлл, как мне показалось, проявлял в ее случае оптимизм.

— Мы в «Итаке» во всех случаях проявляем оптимизм. Иначе, какой смысл? — Заправив за ухо седовато-белокурый локон, она бросила взгляд на часы, — Вы едете в Сомерсет?

— Да.

— Отыщите там хорошего семейного врача. Это нужно сделать в первую очередь. Хорошо бы у него был опыт работы с психическими расстройствами. — Она помолчала. — А вы когда-нибудь ухаживали за больными?

Клем помотал головой.

— Ничего, справитесь.

— А темнота?

— Что темнота?

— Она ее по-прежнему боится?

— Она предпочитает спать со светом. Но, в общем-то, ее просто нужно ободрять.

— А вы знаете, чего именно она боится?

— Нет, не знаю.

— Но ей кажется, что она в опасности?

— Да.

— Думаю, что она расскажет мне, когда придет время.

— Клем, хотя мы и признаем наличие у наших пациентов страхов, мы стараемся не потворствовать им. Страхи Клэр по большей мере лишены логического основания.

— Фантазии?

— Очень навязчивые фантазии, которые сама Клэр не всегда воспринимает как фантазии.

— Фантазии, в которые она верит.

— Можно сказать так.

— То есть ее болезнь заключается в том, что она верит в нереальные события. В то, чего нет на самом деле.

— Это одно из проявлений ее болезни. А сама болезнь, к сожалению, очень реальна. Так же как и депрессия. Так же как и физические проявления. И страдание.

— Понимаю.

— Вы справитесь, — опять сказала она.

— Мы справимся.

— А как же работа?

— Моя? Я взял отпуск на время.

— Клэр говорила, что вы — фотожурналист.

— Да.

— Она рассказывала, что вы были в… как это место называется?

Он подсказал ей.

— Это, наверное, очень тяжелая работа.

— Это тоже, — указывая пальцем на дверь, сказал Клем.

— Я сообщила Финоле, что вы приедете забирать Клэр, — сказала она.

— И что она?

— Не очень обрадовалась.

— Конечно.

— Не думаю, что она сдастся легко.

— Когда сможет, Клэр ей позвонит. Мы не собираемся прятаться.

Он потушил сигарету в стоящей рядом со стулом маленькой песочнице. В ней уже торчало около дюжины окурков, одинаково измазанных ярко-красной помадой.

— Ну что, — сказала Паулин, — Пойдем к ней?

Оставляя в траве серебристые следы, они направились к главному зданию, прошли через стеклянные двустворчатые двери в столовую и поднялись на этаж, где находилась комната Клэр. Здесь стоял запах цветочного дезодоранта и перебивающий его аромат подаваемого на обед жаркого. Клэр сидела на кровати, волосы ее были стянуты назад черной бархатной лентой, глаза полностью закрыты темными, закругленными по бокам очками, какие носят лыжники. Это что-то новое. Паулин сказала, что подождет внизу в офисе.

— Если хотите — оставайтесь, — сказал Клем.

Улыбнувшись, она покачала головой и сказала, что будет внизу. Она вышла; Клем посмотрел на закрывшуюся дверь, потом, с подступившим отчаянием, на сооружение, венчающее голову сестры. Взяв стоявший у окна стул, он сел напротив нее, колени к коленям.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Ты вернулся?

— Да.

Она протянула левую руку. Кончики пальцев дотронулись до его губ, щеки. Он закрыл глаза, и она коснулась его век.

— Мне нужно знать, что это ты, — сказала она.

— Ты же видишь, что это я.

— А глазам можно верить?

— Кто это может быть, если не я?

— Я не люблю загадок, — сказала она.

— Клэр. Послушай, пожалуйста. Ты хочешь уехать отсюда? Ты достаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы уехать отсюда сегодня? Я разговаривал с тетей Лорой. Помнишь, у нее был домик в конце проезда? Там еще какое-то время Фрэнки жила. Помнишь? Лора сказала, что там сейчас никого нет, и если мы хотим, то можем остановиться в нем до конца лета. Он немного запущен, но вода и электричество там есть, и маленький садик в придачу. Я думаю, что это нам подойдет. Лучше, чем Лондон. Или Данди. Я думаю, давай попробуем и посмотрим, что из этого получится.

— В Колкомбе, — сказала она.

— Да.

— А я могу на тебя положиться?

— Да.

— А что, если ничего не получится?

— Ты предпочитаешь остаться здесь?

— Я не знаю.

— Клэр, тебе самой нужно решать.

— А что, если мне не станет лучше?

— Тебе уже лучше. Паулин мне сказала, и Босуэлл. И я так считаю.

— Да? А ты откуда знаешь? Тебе-то откуда знать?

Из-под пластмассовых ободков очков потекли слезы. Ее плечи задрожали. Он пересел на кровать рядом с ней. Поколебавшись мгновение, обнял ее рукой. Вытянув из рукава платья бумажный платок, она высморкалась.

— А можно я буду спать в машине? — спросила она.

— Без проблем.

— И можно мне не встречаться с папой?

— Пока ты сама этого не захочешь.

— Мне нужно вести себя осторожно.

— Он беспокоится о тебе.

— Он беспокоится о своей бессмертной душе.

— И о тебе тоже, — Он оглядел комнату, — Ты собирала вещи?

На полу у кровати стоял раскрытый чемодан, но было очевидно, что она бросила сборы на полдороге.

— Хочешь, помогу? — спросил он.

Он проверил шифоньер, нашел под кроватью ее тапочки, снял шарф с крючка за дверью. Картина Жерико «Плот» была прикреплена кнопками к пробковой доске. Открепив, он свернул ее в трубочку, потом запаковал в косметичку туалетные принадлежности, закрыл «молнию», положил все в чемодан и защелкнул ремни. Затем помог ей надеть элегантный плащ соломенного цвета — тот же самый, как ему показалось, в котором она была тогда, вечером, когда он провожал ее до дома подруги на Тайт-стрит.

— Я говорил тебе, что Фрэнки выходит замуж? — спросил он, — За какого-то чудака по имени Рэй. Лоре он, по-моему, не очень-то по душе.

— Фрэнки?

— Ну да.

— А дети у них будут?

— Не знаю.

Он подождал у открытой двери. Медленно приблизившись, она взяла его под руку. Он провел ее вниз по ступенькам к офису. Завидев их, Паулин встала. На столе лежал запечатанный полиэтиленовый пакет с парой серо-синих упаковок.

— Это лекарство, — передавая пакет Клему, сказала она. — Клэр знает распорядок. Как только вы зарегистрируетесь у врача, мы вышлем историю болезни. Очень важно регулярно проверять правильность дозировки. И вот моя карточка. Можете звонить в любое время. Хорошо?

Оставалось только подписать кой-какие документы — подтверждение отсутствия претензий на компенсацию оплаты за неиспользованное время пребывания и лечебные процедуры. Покончив с этим, они вместе вышли на улицу. Грузовик с бельем уже уехал, дождь перестал. На мокрые деревья и черепичную крышу клиники падали робкие солнечные лучи. Паулин обняла Клэр, погладила ее по спине и прошептала что-то неслышное Клему, да он и не пытался расслышать. Поставив ее чемодан в багажник рядом со своим, он открыл ей дверь с пассажирской стороны и помог застегнуть ремень. Кассеты и бутылку виски он убрал, но вид у машины оставался все равно довольно запущенный.

— Удачи, — пожелала Паулин, отвечая на его рукопожатие.

— А зрение у Клэр проверяли? — спросил он вполголоса.

— С глазами у Клэр все в порядке.

— А очки…

— С глазами у нее в порядке.

— У нашей мамы…

— Я знаю, знаю.

Сев в машину, он опустил окно. На улицу, посмотреть на происходящее, вышли трое обитательниц — три сгорбившиеся молодые женщины в шерстяных кофтах; вид у них был до такой степени продрогший, что казалось, источник холода находится непосредственно у них за пазухой. Когда Клем проезжал мимо, они подняли в прощальном приветствии костлявые руки. Клэр оглянулась, но не ответила.

— Кто это был? — выворачивая на дорогу, спросил Клем.

— Клото, Лахесис и Атропос.

Она забилась в кресло. Взбираясь на гору, Клем прибавил газу. Больше они до самого города не разговаривали.

Они остановились на час в ее квартире. Клэр спросила, кто снял ленту с окон, и рассердилась ненадолго, когда он сознался. Дожидаясь, пока она закончит сборы в спальне, Клем сидел на кухне. Он продолжал ожидать вторжения Финолы Фиак, но она не оставила в квартире никакого следа пребывания, никакой обидной записки на столе. Он почувствовал угрызения совести. У него были заготовлены аргументы, объяснения, что он наконец-то готов вести себя по-братски, что ему нужно расплатиться за прежнюю доброту. И он готов был встретить упреки в том, что использует Клэр, чтобы забыть о собственных трудностях (уж ей-то подобные уловки известны). Что это Клэр опять, как обычно, помогает ему, а не наоборот. Но отсутствие Фиак, ее печальный, сломленный уход со сцены указывал на то, что она не столько рассержена, сколько обижена. А что, если она опять запьет? Ему не улыбалось иметь на совести еще и это.

Заперев квартиру, они начали спускаться по лестнице и встретили идущего наверх соседа, который настороженно поздоровался с ними.

— Хорошая погода нынче, не правда ли? — отозвалась Клэр, словно цитируя заученную из книги хороших манер фразу.

— Ничего, — взглянув на Клема, согласился сосед. — Ничего погода.

Обедали они в Эдинбурге, в ресторанчике на краю Нового города. Клэр почти ничего не ела. Вернувшись к машине, она захотела прилечь на заднем сиденье и укрылась плащом, как одеялом. Клем включил кассету Велозо. Он не знал, спит ли она, рада ли, что уехала из «Итаки», хочет ли в Колкомб. На автостраде он несколько раз замечал следующий за три или четыре машины от него призрак «фольксвагена», но, проехав Глостер (где их дедушка, отец Норы, был в свое время печатником и членом муниципалитета), почувствовал, что они на своей, безопасной территории.

Последний час они ехали по проселочным дорогам, мимо тенистых речных берегов, маисовых полей, пабов с названиями «Тележное колесо», «Плуг», «Сноп». На бензозаправке к югу от Бирмингема Клэр перебралась на переднее сиденье. Очки она не снимала и выпила почти всю минеральную воду, не меньше литра с отъезда. Переехав Радсток, Клем остановился на обочине свериться с картой. Дорога, по которой они ехали, была не совсем такой, как он ее помнил, но, въехав на вершину следующего холма, он увидел под собой освещенные солнцем стены аббатства. Он повернул налево. И тут же, чуть устыдившись, окружающее слилось с картинами прошлого. Горбатый мост, старый кирпичный амбар, каждый крутой поворот, где, проезжая днем, нужно сигналить возможному встречному. Опять налево, мимо почты, потом — под сплетенными над головой ветвями деревьев. Дом, в котором они поселятся, скрытый кустами, находился где-то справа. Сбросив скорость, он вытянул шею, и ему показалось, что он видит его. Протащившись еще с километр, они добрались до дома тети Лоры. Ворота были открыты.

Фары выхватили из темноты деревья, пробежали по лужайке и на секунду осветили детскую фигурку: каменную статуэтку повернувшего голову в сторону долины мальчика с кувшином на плече и выставленной вперед каменной ногой — зачарованного, потерянного, ждущего, казалось, резкого хлопка в ладоши, чтобы встрепенуться и опрометью броситься домой.

 

16

Вот что рассказала им Лopa.

Придорожный домик пустовал уже два года. Раньше она сдавала его через агентство во Фроме и получала пусть небольшой, но доход, пока инспектор не сообщил ей, что дом проседает. Он показал ей еще тонкую, но уже явную трещину, проходящую по всей боковой стене, от фундамента до крыши. Она не удивилась. Под большинством полей и местных деревень располагалась черная паутина штреков. Случалось, что пропадали сарай, корова, припаркованная машина. Лет двести шахты копали, расширяли, засыпали и вновь отрывали. Кто нынче знает наверняка, что там? На картах помечены только позднейшие разработки.

Чинить домик никто не собирался — дешевле сровнять его с землей и построить новый где потверже. По мнению инспектора, дом мог простоять еще лет двадцать, может, все пятьдесят. Но сдавать его больше было нельзя, его вычеркнули из списка сдаваемой в аренду недвижимости и заколотили двери.

Последними жильцами, съехавшими месяца за три до письма инспектора, была семья из Бристоля, искавшая новой жизни в краях, где их никто не знал. Мужчина, худая женщина постарше и мальчик, на взгляд Лоры, немного гидроцефал. Муж — Алан — любил деревенскую жизнь и появлялся в деревне с палкой в руках, повязанным на шее платком и в сопровождении маленькой черно-белой собачки. Разговаривая с Лорой через плетень, он рассказал, что в Бристоле жил несчастливо, намекая на семейные неурядицы. Он устроился на работу в местном карьере, а по вечерам копался в огороде за домом, сажая овощи, георгины, душистый горошек; построил теплицу, соорудил деревянный перегнойный ящик, оклеил комнаты новыми обоями. Ну просто идеальный жилец.

— А потом?

Он повредил спину во время взрывных работ в карьере. Несчастные случаи здесь бывают нередко. На почте кто-то рассказывал, что он не в ту сторону побежал, когда дали сигнал. Лора помогала его жене укладывать вещи. Потом она узнала, что они вернулись в Бристоль жить с матерью жены.

— Так он выжил? — спросил Клем.

— Живет, — сказала Лора, — Но не с ними больше. Жалко, верно?

Клем согласился с ней.

На следующий день Клем и Кеннет пришли в домик с ведрами и швабрами, пакетами моющего порошка, старыми газетами для окон. Не считая мокрого пятна на втором этаже у ванной, в доме было сухо. Они открыли нараспашку окна и двери, и вскоре в доме гулял легкий бриз, напоенный запахом травы и тонким ароматом жимолости, растущей вокруг столба у задней двери. Лора позаботилась подключить электричество. Клем вычистил пылесосом из ковров двухгодичный слой пыли и дохлых мух. Кеннета он определил работать на кухню, чистить раковину и шкафы. Солнце уже прогревало заднюю стену дома; вспотевшие, они складывали мусор в черные мешки. Под кроватью в детской Клем нашел игрушечную машинку, красный «феррари» длиной в палец. Он обтер ее о штанину джинсов, отнес в гостиную и водрузил на каминную полку.

Они трудились до двух, пока не услышали бой часов деревенской церкви и, мгновение спустя, колокольни аббатства, расположенного за двадцать полей к западу. Обед был упакован в пергаментную бумагу. Белый хлеб с ломтями ветчины, два куска сыра, два яблока. Еще у них было на каждого по пакету остреньких чипсов и две маленькие жестянки светлого пива — Лора придерживалась старомодной идеи о том, что ничто не утоляет жажду работающих вместе мужчин так хорошо, как пиво.

Они поели на свежем воздухе, отряхнули крошки и открыли пиво. Клем зашвырнул огрызок яблока в полосу дикой кукурузы. Он заметил теплицу, о которой говорила Лора; стекло было разбито, из залитых водой торфяных мешков выглядывало несколько почерневших помидорных стеблей. Его порадовало, что не придется возиться в саду, пусть себе растет как вздумается — приют ежиков, ужей, бессчетного множества насекомых. Если все пойдет хорошо, то еще лишь на несколько недель дом будет потревожен голосами живущих. Потом дверная щеколда закроется в последний раз (в самый последний раз?), и в комнатах все опять стихнет. Дом, как наемное каботажное суденышко, тонул медленно, явно не намереваясь никого брать с собою на дно.

Полуденная истома овладела им. Будь Клем один, он улегся бы в высокую траву и уснул. Улыбнувшись Кеннету, он потянулся и чокнулся с ним жестянками. За годы, что Клем не видел своего двоюродного брата, тот округлился, полысел, стал более солидным и уверенным в себе, более молчаливым. Мальчишкой, сооружая примитивные кормушки для птиц, подметая листья, робко следуя по Роновым, а потом и Лориным пятам, Кеннет пытался произносить слова, но они застревали у него в горле, вырывалась лишь какофония звуков, и это усилие, должно быть, ранило его, не позволяя выразить к тому же ничего, кроме собственного раздражения. Сейчас ему было за сорок, и он обходился языком жестов — взмахом руки, кивком, тычком пальца. Клему подумалось, что он хорошо подошел бы для жизни в «Доме Теофилуса». Этим любителям тишины понравилось бы его молчание; такой покладистый добродушный человек пришелся бы им ко двору. После смерти Лоры ему придется перебираться куда-нибудь. Может, туда? Там ему могло быть хорошо.

Высоко в небе кружил учебный самолет; в лесу кто-то включил бензопилу. Вернувшись в дом, Клем нашел средство для мойки окон и снова принялся за работу — распылять жидкость на стекла и протирать их смятыми страницами «Вестерн дейли пресс». Время от времени, остывая от работы, он читал объявления о блошином рынке, о школьной постановке «Моей прекрасной леди», о штрафе за травлю барсуков. Он велел Кеннету вымыть обрамляющие камин оранжевые кафельные плитки. Потом они перешли наверх, в ванную комнату. Клем попытался открыть горячий кран над ванной. Многометровые старые трубы залихорадило, кран чихнул застоявшимся воздухом, и внезапно в потертую эмаль ударила струя воды. Он дал ей стечь несколько минут; от воды пошел пар, и когда он подставил под струю руку, то чуть не обварился. Стены были оклеены закручивающейся на стыках зеленой бумагой. Из маленького квадрата матового окна над ванной струился зеленоватый свет. Клем потянул за ручку унитаза. Слив работал, но пользоваться им ночью будет невозможно из-за рева воды, сопровождаемого финальным жалобным завыванием установленного на чердаке бачка. Такая музыка перебудит полдеревни, и уж точно того, кто в спальне. Сам он — обеспечивающее уход лицо — будет спускаться в сад и отливать при свете звезд на траву. Клэр тоже придется что-нибудь придумать (у тети Лоры на чердаке, кажется, валялся ночной горшок). Вряд ли они, будучи брезгливыми от природы, захотят с утра пораньше видеть унитаз с несмытым ночным содержимым.

Две невзрачные двери на втором этаже вели в две невзрачные спальни. Свет на лестничную площадку проходил через окно, в котором виднелись верхушки склонившихся над дорогой деревьев. Смахнув с подоконника крыло бабочки, Клем прислонился к оконной раме как раз в тот момент, когда Лора и Клэр поворачивали с дороги на ведущую к дому тропинку. Он забарабанил по стеклу, но они еще были далеко и не слышали. Как неуверенно они двигались! Лора тяжело опиралась на алюминиевую палку; Клэр в темных очках (эти очки начинали действовать ему на нервы), ухватившись за свободную руку старушки, ступала, словно ее вели по краешку пропасти.

Он встретил их у открытой двери.

— Что, работники, чаю не хотите? — спросила Лора.

В перекинутой через плечо авоське она несла термос и несколько чашек.

Клем провел их по дому. Принеся из столовой стулья, он расставил их полукругом у куста жимолости. От прогулки Лору бросило в пот. Она обмахивалась рукой и отлепляла, ухватив пальцами, прилипшее к телу желтое ситцевое платье. На ногах у нее были плетеные кожаные сандалии, из тех, какие носят в детских книжках хорошие мальчики; щиколотки опухли, и на них появились ямки. На секунду Клему представилось, как трудится ее старое сердце, затем он вытащил из авоськи термос и разлил чай. Еще там было печенье — упаковка шоколадного, «Бурбон» и «Гарибальди». Клэр прихлебывала чай, обняв кружку так, словно они сидели где-нибудь в Норфолке на осеннем пляже. Она вымыла волосы, и по дороге они почти высохли. Нужно было их только причесать и, наверное, подпитать чем-нибудь — ополаскивателем каким-нибудь, кремом, питательным маслом. Интересно, согласится она пойти в парикмахерскую, если он ей предложит? Как она может поправиться, если каждый раз, взглянув в зеркало, будет видеть запущенную женщину с неухоженной кожей и волосами? Лучше сделать короткую стрижку, чем ходить с такой прической. Лора наверняка знает какое-либо место поблизости, какую-нибудь женщину поприветливей. И ногти — то, что от них осталось, — они ей могут привести в порядок. Клема беспокоило, что вдали от «Итаки», от больничной обстановки и компании сходным образом страдающих пациентов она выглядела в большей, а не в меньшей степени больной.

— Помните, — сказала Лора, поправляя широкую лямку розового бюстгальтера, — как вы детьми ночевали в саду? Рон приносил вам по утрам лимонный чай и бананы.

— Мы в саду ночевали?

— Все четверо, на лужайке, у корта. Клэр, конечно, была за старшую. У всех остальных умишка еще немного было. Могли бы и палатку спалить ненароком.

— Я очень смутно помню, — сказал Клем.

Он пытался представить, как дядя Рон идет по лужайке с подносом бананов и чайником — уж это-то он должен был запомнить? — но в его памяти на лужайке никого не было.

— Вы курили сигарету дяди Рона, — прошептала Клэр, — ты с Фрэнки.

— Я об этом и не знала — удивилась Лора, — Надеюсь, ты, голубушка, их остановила.

— А Фрэнки все еще курит? — спросил Клем.

— Мне кажется, она только за этим и из кровати утром вылезает, — сказала Лора.

— Жить не может без сигарет, значит?

— Единственное, чем она упорно занимается.

— А теперь еще и Рэй.

— Я стараюсь найти в нем хорошие качества, в этом Рэе, — сказала Лора. — В воскресенье вы их обоих увидите.

— А свадьба?

— Двадцать четвертого сентября. Хотя не представляю, как это удастся, — приглашения до сих пор еще не разослали. В церкви пусто будет.

— Мы-то уж точно будем, — взглянув на Клэр, сказал Клем.

— И отец ваш, надеюсь, — кивнула Лора. — Может, позвонишь ему сегодня вечером?

— Позвоню.

— Телефоны-то у них там есть, я надеюсь?

— Есть один.

— А на выходные их отпускают?

— Не уверен.

— Но на свадьбу-то должны?

— Наверное.

— Надеюсь, что на свадьбу можно, — с гримасой сказала Лора. — Свадьбы не каждый день бывают.

Они допили чай и выплеснули остатки заварки в траву. Опираясь на палку и раскачавшись, Лора поднялась на ноги. Договорились встретиться за ужином. В семь часов годится? Хорошо поужинаем, пообещала она Клему и Клэр, выпьем бутылочку, поболтаем. Кеннет подхватил авоську с термосом и чашками. Пожав двоюродному брату руку, Клем поблагодарил его за помощь. Проводив их до двери, он смотрел, как они уходят по тропинке, потом, глубоко вздохнув, вернулся в сад.

— Хочешь экскурсию? — спросил он.

Последовала пауза секунды на три, потом она пошла за ним в дом.

— Гостиная, — сказал он, неожиданно замечая убогий вид комнаты.

Она смотрела на ковер, на черный проем камина. Он показал ей кухню — маленькую продолговатую пристройку в задней части дома.

— Конфорки точно работают, — сказал он, — Духовку я бы не стал пока пробовать.

На втором этаже они прошли из маленькой спальни в большую, потом опять в маленькую, где стены были оклеены выцветшими обоями с белокурыми мальчиками, направляющими сквозь голубые облака маленькие аэропланы. Кроме кроватей в спальнях стояли выкрашенные белой краской сосновые тумбочки.

— Тебе эта больше нравится? — спросил он.

Клэр подошла к широко открытому окну. Из него открывался вид на сад, дальше — на поля, полоску леса, бурые после продолжительной засухи холмы Мендип-хилл.

— В «Итаке» была одна женщина, — сказала она, — Мэри Рэнделл.

Клем ждал продолжения рассказа. Когда его не последовало, он спросил, дружили ли они с этой женщиной.

— Она сбежала, — сказала Клэр. — Пыталась уплыть в Данию.

— Что?

— Я слышала, как толстая повариха об этом говорила. Это у них было такое специальное выражение.

— Про тех, кто сбежал?

— Про тех, кто утопился.

— Ох, Клэр…

— Когда я открывала окно ветреной ночью, слышно было, как шумит море.

— Ну, здесь-то ты его не услышишь.

— Трава похожа на море.

— Но это не море.

— Ты не понимаешь, — поворачиваясь к нему, сказала она.

— Не понимаю?

— Я люблю море. И Мэри тоже любила.

— Клэр?

— Что?

— Ты комнату выбрала?

— Пусть свет остается гореть на ночь. И на лестнице тоже. И в ванной.

— Хорошо, везде останется.

— Какой кошмар.

— Мы можем уехать, если хочешь, — сказал он.

Она покачала головой и опять отвернулась к окну.

— Что я хочу, — сказала она, — так это поверить, что в конце всего этого что-то есть. Что-то лучшее.

— Ты еще в это не веришь?

— А как я могу?

— Тогда я буду верить в это за тебя, — сказал он, — Пока ты сама опять не сможешь.

В семь часов они отправились; Клем нес букет сорванных в саду желтых роз, Клэр держала его за руку.

— Тебе будет гораздо лучше видно, если ты снимешь очки, — посоветовал он; но она ничего не ответила.

По обе стороны дороги над их головами шумели и перекликались птицы. К половине восьмого будет уже темно. А еще месяц назад было светло до девяти.

Пес Лоры, большой круглоголовый ретривер, поджидал их на дорожке у дома. Гавкнув один раз, он затрусил к ним, виляя хвостом. Клем погладил его по голове. На веранде горел фонарь. Они проследовали за собакой в дом и пошли вдоль коридора с почерневшими от старости деревянными панелями. Этот дом был построен в 1700-е годы, а вообще жилье стояло на этом месте еще со времен Вильгельма Завоевателя.

Лора и Кеннет были на кухне.

— А вот и они, — воскликнула Лора. — А розы какие замечательные! Наверное, бедняга Алан сажал.

На кухне пахло рыбным пирогом, работало радио; пес свернулся в углу на половике и мгновенно уснул.

Клем и Клэр присели на скамью у кухонного стола. Лора налила им белого вина — большой стакан Клему, поменьше — Клэр. На стене, рядом с кухонной дверью, проведены были цветными чернилами линии и подписаны даты (он разобрал только одну — июнь 65-го) — это Рон отмечал, как растут дети. С комичной важностью он ставил их по очереди спиной к стене, прикладывал к макушке ручку, делал отметку и потом замерял от пола одним из портновских сантиметров Лоры. Клем дотронулся до запястья Клэр, указал на самую высокую красную черту, похожую на отметку наводнения на мостовом пролете.

— Это ты, — сказал он, — Самая высокая.

Кеннет поставил на стол пирог. Клем допил вино, и Лора достала из холодильника новую бутылку. Харвуды никогда не скупились на выпивку. Вино, коньяк, во времена Рона — изрядное количество бомбейского джина. В Бристоле было не так. У них пили немного пива за воскресным обедом, чуть-чуть виски, если был повод для праздника. Семейство Гласс жило скромнее, чем могло бы позволить себе по средствам, занимая место где-то посередине нижнего-среднего класса — самое низшее положение в социальной иерархии, куда Нора — юрист замужем за инженером — могла их вклинить; это было политическое решение. Харвуды же, чье финансовое благополучие длилось, насколько Клему было известно, не более, а может, и менее десятка лет, выбрали по-другому и жили, как мелкопоместные дворяне. В первый год средней школы Клем узнал о плебеях и патрициях Древнего Рима. Харвуды, несомненно, были патрициями, и проявлялось это не столько в отпусках, проведенных на острове Корфу, и угольно-черном «мерседесе» Рона, а в свободе их манер, происходящей, казалось, из полного отсутствия забот о вещах, которые заботили остальных, заботили Нору. Все в Бристоле: домашняя работа, время ложиться спать, деньги на карманные расходы — все определялось исходя из принципа. Жизнь базировалась на сложном переплетении моральных устоев. Серьезный подход воспринимался как должное. Все больше слепнувшая с каждой неделей Нора читала им нотации о ясном, лишенном иллюзий взгляде на вещи, о четкости мышления, необходимой, чтобы мысль обратилась на службу людям. Харвуды же устраивали вечеринки в саду и ездили на скачки в Челтенхам. Отъявленные атеисты, они пару раз в год посещали аббатство и принимали участие в замысловатых ритуалах с кадилом и пеплом. Они курили за столом и могли улечься соснуть после обеда, если им этого хотелось. Естественно, они голосовали за тори; Нора этого, должно быть, очень стыдилась — ее сестра в одной упряжке с помещиками, боссами, барами. Случись одной из их собак громко пукнуть, они покатывались со смеху.

Странно, однако, как две сестры пошли по разным дорожкам, и не только в политике, устремлениях, представлениях о правильной жизни — но даже и во внешности. В детстве они были похожи как две капли воды — Клем хорошо помнил одну фотографию, сделанную около 1940 года на вокзальной платформе: обе с косичками и противогазными сумками. Но в зрелом возрасте Нора ссохлась, будто облепляя собственный остов, — целеустремленная женщина, которая, доведись ей жить подольше, думал он, стала бы еще жилистее, еще жестче, атомы ее тела спрессовались бы, наподобие кремня, еще плотнее. Лора, с ее любовью к роскоши и противоположному полу (это о ней были все рассказы о кавалерах, майских балах, прокрадыванию по лестнице в три часа утра), раздалась, приобретя почти экзотические формы; глядя нынче, как она пересекает комнату, казалось, что она волочет с собой, сжимая в объятиях, еще одну женщину. На полке, над раковиной, стояло полдесятка пузырьков с лекарствами. Как и старый дом в конце улицы, она начинала сдавать. Случись с ней беда, кто придет на помощь? Хватит ли у Кеннета ума позвать кого-нибудь? Или силы, чтобы ее поднять?

Пирог был с начинкой из рыбы, гороха и крутых яиц, накрытых сверху подрумяненным картофельным пюре. Лора называла такую еду детсадовской. Они принялись есть, мягко подбадривая Клэр. Клем не мог смотреть ей в лицо. Он подливал себе вина, рассказывал Лоре о том, что они с Кеннетом делали в доме, пытаясь схорониться за уютными разговорами о кипятильниках, розетках, ремонте печной трубы, и не поднимал глаз от тарелки. На десерт был холодный вареный ревень. Поднявшись из-за стола, Клэр вышла из комнаты. Клем отсчитал по кухонным часам пять минут и сказал, что пойдет поищет ее. Лора предложила пойти сама. Клем покачал головой.

— Мне все равно надо привыкать, — сказал он.

Она сидела в гостиной, уставившись в пустой телевизор. Клем предложил включить его, но услышал в ответ: «Что уж теперь, не нужно», словно он не сдержал слово и теперь должен за это расплачиваться. Подойдя к дивану, она улеглась на него лицом к стене. Клем опустился в одно из больших кресел из кожи табачного цвета, устало вздохнувшее под тяжестью его тела. Сквозь шерстяную кофточку Клэр видны были позвонки — четвертый, пятый, каждый бугорок, — и на мгновение его охватило желание положить руку ей между лопаток, как это делают целители. Студентом университета он читал не включенный в программу рассказ, маленькую книжечку о потерпевшем кораблекрушение у берегов Южной Америки молодом конкистадоре, человеке, который, потеряв все: страну, товарищей, место в жизни, — обнаружил в себе будто всегда дремавший, начисто позабытый дар исцеления. Прочитав эту историю в девятнадцать лет, Клем отнесся к ней как к христианскому нравоучению: прежде чем взяться за работу, молодой испанец преклонял колени в молитве. Нынче же он воспринял ее как рассказ о том, насколько сильным может стать человек, пережив значительную утрату. Он, Клем Гласс, тоже потерял немало: иллюзии, остатки наивности, большую часть мужества, — но этого, как видно, оказалось недостаточно. Если Одетта Семугеши не умрет от ран, вот ей будет достаточно. Трудно представить, что можно утратить больше, чем она (все детство выбито из головы одним ударом), что можно остаться в мире более нагим. Шумящее в крови вино удачно помогло материализовать девочку в комнате, пригласить ее войти внутрь (с присущей истинному могуществу скромностью она задержалась у двери) и наложить маленькие темные ручонки на спину сестры, чтобы отлегло. Но это все бред. Никаким наложением рук Клэр не вылечить. Может помочь лишь время, лекарства, везение. Похоже, он становится таким же наивным, как старики на острове.

— Похолодало, — входя в комнату, сказала Лора, — Может, камин зажжем?

Она сняла с крюков латунную каминную решетку. Клем присел на корточки, скомкал несколько листов газетной бумаги, сложил растопку горкой и щелкнул зажигалкой. Когда занялись щепки, он положил на огонь одно из оставшихся с прошлой зимы недогоревших поленьев, а потом сходил в сарай и вернулся с охапкой покрытых паутиной дров.

— Первый раз с апреля, — сказала Лора, — Это нужно отметить. — Доковыляв до подноса с напитками, она налила в два стакана бренди из тяжелого графина. — Именно то, что нам нужно, — сказала она.

Пламя вспыхнуло, на миг исчезло, потом, немного подымив, разгорелось. Потирая шею, Клем зевнул и окинул взглядом комнату, почти не изменившуюся с того времени, как он сидел в ней ребенком. Здесь находились последние из оставшихся ценных вещей: антиквариат, декоративные изделия, «предметы искусства», купленные на деньги Рона, пока они не ухнули туда, куда ухают все деньги. Секретер орехового дерева, черные лакированные вазы, викторианские акварели, на оборотной стороне которых продолжали красоваться аукционные номера. Их, наверное, продадут? Ваза пойдет на свадебные расходы. «Пейзаж с охотой на холмах Мальборо» покроет частную операцию по замене бедренного сустава. Прошлой ночью он заметил, что гостиная да еще три-четыре комнаты — это все, куда по-прежнему заглядывали Лора и Кеннет: гостиная, кухня, пара комнат наверху. Жизнь потихоньку отступала, каждый год закрывалась очередная дверь, ручку которой они вряд ли опять повернут.

На диване пошевелилась Клэр.

— Ну что, душенька, — спросила Лора, — хорошо спалось?

Клем смотрел на отражающиеся в очках сестры язычки пламени. Он выпил половину бренди, потом зашел за диван и, выходя из комнаты, быстрым жестом показал Лоре, что собирается позвонить. Телефон находился у входной двери. Номер «Дома Теофилуса» лежал у него в кармане рубашки. Звонок напоминал звук пары маленьких серебряных колокольчиков, механическое дребезжание в деревянном ящике. Кто ему ответит? Управляющий гостиницей? Голос сообщил, что его рады опять слышать.

— Я тоже, — сказал Клем.

Телефонную трубку положили на стол. Минуты через две трубку взял слегка запыхавшийся отец.

— Пап?

— Клем?

— Ты занят был чем-то?

— Ничего неотложного. Ну как ты?

Клем рассказал, где находится, что Клэр — с ним и что они собираются пожить некоторое время в дачном домике.

— А у Лоры в доме вы не хотите жить? Он, слава богу, достаточно поместительный.

— Мы от нее буквально в двух минутах, — сказал Клем, — Так мы будем меньше от нее зависеть.

— Лора не обидится, что бы вы ни делали.

— Она уже не молоденькая, папа.

— Она на год меня моложе.

— Но не такая крепкая, как ты.

— Разве? Я об этом не думал. А как Клэр?

— Ей еще далеко до полного выздоровления.

— Может, мне приехать?

— Еще не время, я думаю.

— Конечно, конечно.

— Она еще не в состоянии почти ни с чем справляться. Ее все изнуряет.

— Ты там рядом с ней, Клем. Ты говори мне, как лучше делать.

— Может, через несколько недель. Кто знает?

— Будем на это надеяться.

Клем рассказал отцу о предстоящей свадьбе.

— Фрэнки! Вот это сюрприз.

— Лора, мне кажется, тоже так думает.

— Семейная свадьба. Ну и ну. В вашем поколении — первая.

— Знаю, знаю.

— Первая ласточка.

Клем засмеялся. В следующее мгновение отец присоединился к нему, хотя ни тот ни другой не могли бы сказать, что именно им показалось таким забавным.

— Будем держать друг друга в курсе, — сказал отец.

— Ага, — сказал Клем, — я позвоню тебе на следующей неделе.

— Поблагодари от меня Лору, ладно?

— Ладно.

— И передай привет Клэр. Если подвернется случай.

В гостиной Лора переместилась на диван. Голова Клэр лежала теперь у нее на коленях.

— Уснула, — прошептала Лора, разглаживая волосы Клэр, — Я посижу с ней тут немного.

— Думаешь, надо?

— Она измучена. Абсолютно измучена. Помню, через несколько месяцев после того, как родился Кеннет, я была в таком же состоянии; думала, еще чуть-чуть — и свалюсь замертво от усталости. Буквально замертво. Ей нужен обильный отдых.

Клем взял свой стакан с бренди и подошел к камину.

— Тебе тоже нужно поспать, — сказала она, — Не думай, Клемент Гласс, что я не знаю, что у тебя в голове.

Он улыбнулся ей и на секунду увидел в ее лице, в ровном взгляде карих глаз взгляд своей, еще зрячей матери. Взгляд спрашивал: «И что дальше, борец?»

Он проглотил бренди.

— Отец просил поблагодарить тебя, — сказал он.

Лора кивнула.

 

17

Спал он в старой комнате Фрэнки. Проснулся он рано и пошел на кухню. Там, у окна, стоял Кеннет в застегнутой не на те пуговицы рубашке, с развязанными шнурками — отчего они не купят ему тапочки? Клем завязал ему шнурки, застегнул рубашку как следует и начал готовить завтрак на двоих. Собака, ожидая подачки, уселась у стола. Клем бросил ей кусочек поджаренного хлеба и спросил Кеннета, не видал ли он Лору или Клэр. Тот отрицательно помотал головой. Вымыв кружки и тарелки, они поднялись наверх. В гостевой комнате с окнами на дорогу (еще две комнаты для гостей выходили окнами во двор) стояли две одинаковые кровати. Они собрали с кроватей матрацы и пуховые одеяла и вынесли их из дома. После ночного дождя трава была мокрой. Водрузив матрацы на крышу машины, они как сумели прикрутили их зеленой садовой веревкой. В сушильном шкафу нашлись простыни и полотенца. На заднее сиденье Клем положил свой чемодан и обнаруженный в заброшенной гардеробной серый электрообогреватель. Придерживая каждый со своей стороны матрацы просунутой в окно рукой, они поехали в дачный домик. Собака побежала за ними и вилась вокруг ног, возбужденно лая, пока они разгружали матрацы и затаскивали их вверх по лестнице. В детской кроватная рама оказалась узковата, а в другой комнате — широка, но на время они вполне сойдут. Клем заправил кровати. От встряхиваемых простыней хорошо пахло, хотя, возможно, последний раз их гладили и аккуратно складывали в шкаф много месяцев назад. Вернувшись обратно, они опять принялись нагружать машину. Лора уже показала Клему, какие кастрюли можно взять и в каком из дальних шкафов хранится запасной посудный сервиз (с узором из сплетенных листьев по краям тарелок). Он был рад, что, кроме Кеннета, никого не было. Они уже притерлись друг к другу и работали без лишних вопросов. Если женщины еще не проснулись, пусть себе спят и дальше; пусть Клэр наслаждается «обильным» отдыхом, да и Лора тоже.

В выходящей окнами во двор комнате на первом этаже раньше был кабинет Рона. Сначала Клем думал, что дверь заперта, но под очередным нажимом она подалась, сухо щелкнув, как вылетевшая из бутылки пробка. Приспущенные шторы, на полках тускло поблескивают позолоченные корешки книг, собрания сочинений классиков — больше для декорации, чем для чтения. Присутствие покойного чувствовалось настолько сильно, что казалось, сейчас раздастся шорох сворачиваемой газеты и вежливый голос осведомится, что Клему здесь понадобилось. Семь лет спустя тут все еще витал легкий запах его любимых сигарет — ароматизированный табак с какими-то пушками на коробке; Клем никогда не видел такого сорта в продаже и подозревал, что его заказывали частным образом в магазине курительных принадлежностей на Керзон-стрит. Он открыл шторы. Рядом с клумбой и полоской лужайки находилась заброшенная площадка для тенниса; ее поверхность заросла мощными сорняками, взбиравшимися по проволочным стенкам ограды, как по садовым опорам.

Чтобы сдвинуть с места монументальный, массивный рабочий стол, понадобилось бы не меньше четырех человек, но около двери стоял столик поменьше, с двумя откидными панелями и парой ящичков. Кеннет с собакой ждали снаружи, как два аборигена, не решающиеся ступить в пещеру, где обитало местное божество. Интересно, были ли они в кабинете хоть раз со смерти Рона? Он поманил их жестом, они неохотно вошли.

— Держи за тот край, — скомандовал он Кеннету, — Мы поставим его Клэр. Если у нее будет стол, может, она примется за работу.

Они обернули стол одеялами и пристроили его в открытом багажнике, прикрутив еще одним куском веревки. Вернувшись в кабинет, Клем свернул в рулон персидский ковер и взвалил его на плечо. Не опустить ли шторы, чтоб опять погрузить комнату в траур, подумалось ему. Рассеянно оглядел он развешанные на оклеенной обоями стене фотографии. Свадебное фото в пышном обрамлении из черно-белых роз. Кеннет в шортах, с ведерком, на море. Фрэнки в костюме феи Динь-Динь, Фрэнки на спортивной арене, Лора и Фрэнки с одной из собак. А вот трое военных, улыбающихся в камеру, дядя Рон — тот, что в середине; эту фотографию Клем помнил с самых первых посещений, хотя тогда ему не хватало роста, чтобы смотреть на нее, как сейчас, вровень с загорелым и по-юношески симпатичным лицом капитана Харвуда. Что это за полк? Королевские стрелки? Королевский африканский полк? Все, что ему было известно, — это что они усмиряли восстание мау-мау в Кении. Троица позировала перед объективом на краю какой-то деревни, на лицах все еще видно возбуждение после только что закончившейся операции. У одного из них, не у Рона, к винтовке примкнут штык. Фотографию увеличили неумело, и выходящий за пределы глубины резкости задний план расплывался неясными, не поддающимися расшифровке разводами света и тени. Однако кое-что можно было разобрать: размытое очертание, похожее на стоящего на коленях человека с опущенной головой и связанными за спиной руками. Может, человек, а может — просто упавшая странным образом сорок лет назад тень. На столе лежала лупа — дорогая штучка с золотым ободком и малахитовой ручкой, Рон использовал ее для проверки в газетах курса акций. Клем протер линзу и навел ее на лица солдат, потом медленно передвинул на пространство за ними.

— Доброе утро, дорогой.

— Лора!

Он не слышал, как она вошла. Стоя в дверях, она улыбалась ему, но в улыбке сквозило любопытство и вопрос. Слегка повернувшись и взглянув на фотографии, она сказала:

— Ужасно давно это было. Как в другом мире, верно?

Клем спросил, не сердится ли она, что он взял ковер.

— У меня такое чувство, будто я обчистил весь дом.

— Вот и молодец, — сказала она. — Этот дом давно пора обчистить. Ты же знаешь, Ронни тебя очень любил.

— Я тоже любил его, Лора.

— Он всегда с таким нетерпением ждал твоего приезда. Твоего и Клэр. Всегда говорил, что ты далеко пойдешь. Очень далеко.

Клем положил лупу обратно, точно на то же место, где она лежала прежде. Он испытывал смутное чувство стыда, вины за непристойное поведение, словно он обидел ее неуклюжей выходкой. «Ты, должно быть, до сих пор не можешь привыкнуть к тому, что его нет», — хотел он сказать, но, взглянув на дверь, увидел, что она ушла.

На даче они занесли столик в гостиную и установили его между окном и камином. Гостиная соединялась со столовой арочным проходом. В каждой из комнат было окно с красно-коричневыми шторами. Постелив ковер в спальне Клэр, он поставил на тумбочку стакан с цветами — он не помнил их названия, какие-то фиолетовые соцветия. В саду собака лязгала зубами на пчел, кружащих вокруг куста жимолости. Присев на ступеньку черного хода, Клем составлял список продовольствия. Кеннет ждал дальнейших приказаний. Клем тщетно пытался придумать работу для него и в конце концов просто попросил приглядывать за домом. Потом сунул список в карман и поехал в деревенский магазин.

По обе стороны узкой крутой дороги, ведущей через старую деревню — Старый Колкомб, стояли маленькие серые домики. Там же находился деревенский клуб, а напротив него — кладбище и приземистая башня церкви, где Фрэнки и Рэю предстояло обвенчаться. Хотя эта часть деревни была старой, церковь называлась «новой». Другая, саксонская или норманнская, была заброшена вместе с окружавшим ее поселением в пятнадцатом веке, во время эпидемии непонятной и неодолимой болезни. Сколько их было тогда, странников? Клему не раз приходилось фотографировать потоки беженцев, и он хорошо представлял себе это жалкое зрелище, однако он не мог вызвать в воображении картину английских беженцев, на английской земле — молодежь, идущую пешком, стариков в повозках или на спинах животных. Они не ушли далеко, хотя для многих, привыкших всегда видеть дымок родного очага, путешествие, должно быть, показалось бесконечным. Потом они ставили церковь, строили дома и амбары, прокладывали новые тропки — и все это, пока половина из них еще оплакивали тех, кто, обернутый в саван, остался навеки на старом месте. Колоссальное предприятие! Колоссальный вклад в совместное будущее.

Рядом с кладбищем — место выбрано будто в насмешку — располагалась недавно построенная деревенская больница, где Клэр был назначен прием в полшестого у Лориного врача. Магазин находился на перекрестке, на самом верху холма. Справа дорога уходила на восток к Фрому. Слева были маленькое кафе, гараж, отделение Британского легиона, небольшой квартал послевоенной застройки. Припарковавшись под окнами Британского легиона, Клем прошел метров двадцать до магазина. Здесь мало что изменилось. Те же неосвещенные окна, ящики из-под молочных пакетов (только нынче они были, вместо металлических, из оранжевой пластмассы) так же стояли штабелем снаружи; на стеклянной двери, как и раньше, прилеплены картонные квадратики объявлений — о продаже кроликов (интересно, как домашних любимцев или на рагу?), подержанной стиральной машины, подержанного, почти не ношенного пальто. Соседним деревням, с процветающими постоялыми дворами и сложными системами ограничения дорожного движения, казалось, был известен секрет финансового благополучия и безмятежной деревенской жизни; но на Колкомб он не распространялся. Насколько Клему было известно, здесь не существовало ни завлекательных старинных обычаев или охотничьих сборищ, ни рождественских пантомим; не было даже деревенской лужайки. Деревней владела какая-то странная апатия, словно случившийся полтысячелетия назад моровой исход прикончил все ее стремления. Эта деревня вполне могла бы сойти за пригород ничем не примечательного провинциального городка. Все ее прелести были случайными, желания прихорошиться не было ни малейшего.

Клем вытащил список из кармана и начал наполнять корзинку. Кроме нескольких овощей — грязных неаппетитных корнеплодов — все продукты были привозными. Хлеб — нарезанный и запечатанный в полиэтиленовые пакеты, яйца — из Кента. Новенький холодильник был битком набит яркими коробками «чикагской» пиццы. Клем вспомнил местный магазинчик в своем переулке, продающийся там чеснок, свежий чилийский перец, сладкий картофель, паприку, хумус домашнего приготовления. Из самодельной будки в глубине магазина можно было дешево позвонить в Аддис-Абебу, Бангалор, Фритаун, а потом получить сдачу у девушки с изукрашенными хной руками. Может, лучшей надеждой на спасение английской деревни является иммиграция в крупном масштабе? (За кого нужно голосовать, чтоб провести такую меру в жизнь?) В Колкомб новую кровь последний раз привнесли, как любил рассказывать Рон, итальянские военнопленные, которые работали на соседних с деревней полях и оставили после себя в сорок пятом выводок черноглазых малышей да по-прежнему видневшуюся с шоссе пару белых коринфских колонн по бокам ведущей в никуда железной дороги.

Кеннет помог ему разобрать покупки. Они уложили в холодильник (постоянно трясущийся, словно от собственного нутряного холода) молоко, сыр, яйца и йогурты, потом расставили на полках консервы, упаковку кукурузных хлопьев, рис, сахар, чай и кофе. Вспомнив слова поварихи из «Итаки» о любви Клэр к сластям, он купил шоколадный кекс и две банки малинового варенья. Десяток лампочек он спрятал в шкафу, затем вынул две обратно и положил на каминную полку. Время близилось к полудню. Проверяя, не забыл ли чего, он наскоро обошел дом. Лампочки. Радио. Книги? Какие-нибудь украшения на стены, что-нибудь декоративное, домашнее. Потом подозвал свистом из сада собаку и вместе с Кеннетом пошел в паб. Их в деревне было два, ближайший назывался «Помпа» и, видимо, так же как и медленно разрушающаяся дача, страдал от проседания фундамента. Над пустой автостоянкой (не считая стоящего на кирпичных опорах розового фургона) безжизненно повис флаг Соединенного Королевства. Внутри паба было темно, как в испанской церкви. Двое мужчин — единственные, кроме них, посетители — сидели на стульях у стойки бара, время от времени строя гримасы своим отражениям в висящем позади батареи бутылок со спиртным темном зеркале. Клем спросил хозяина, можно ли у них пообедать. Хозяин посмотрел на часы, лицо его выразило мимолетное раздражение, и он позвал кого-то в окошечко. Вышла женщина в сопровождении немецкой овчарки в наморднике. Она сообщила, что есть только яйца в колбасном фарше и чипсы, а больше ничего. Клем заказал яйца и две пинты горького шенди. Он не знал, умеет ли его двоюродный брат играть в бильярд. Получив в руки кий, Кеннет уставился на него так беспомощно, словно это был старинный инструмент, которым, по требованию Клема, он должен был, выйдя на улицу, замерить угол возвышения солнца над горизонтом. Клем принялся гонять шары в одиночку. Звякнул колокольчик микроволновой печи. Отыскав где-то помидор, женщина разрезала его и положила по половинке на каждую тарелку. Отправив в рот пару кусков своей порции, Клем отодвинул тарелку в сторону и закурил. Кеннет прикончил обе порции и, громко рыгнув, улыбнулся (все-таки, харвудская порода). Клем пообещал на следующий день взять его в кафе через дорогу. Собака вылизывала что-то под скамейкой. Клем пошел в туалет — вонючую пристройку позади паба. Забирая Кеннета и собаку, он не стал относить тарелки и кружки к стойке. Он чувствовал, что запросто мог бы, не напрягаясь, побить хозяина головой об стойку, советуя ему при этом пойти в магазин и запастись «чикагскими» пиццами. Сцены агрессии — минутные ролики головокружительного буйства — посещали его два-три раза в день, вызывая прилив адреналина в крови. Шагая с Кеннетом по дороге, он думал о человеке в белом льняном пиджаке. Где он теперь? Остались ли у него какие-нибудь следы того, что с ним произошло? Шрамик, синяк? Клем надеялся, что алкоголь вытеснил эту историю у него из головы, что воспоминания о случившемся растворились в бутылке коньяка или трансформировались, чтобы со временем превратиться в почти смешной анекдот. «Там, в самолете, был один чувак. Никогда раньше в глаза его не видел. Настоящий шизик…»

Они вернулись к Лоре за последним грузом. Лора и Клэр сидели в саду. Клем помахал им и жестом показал, что они еще не закончили работу, что он приедет позднее. Для комнаты Клэр он отыскал лампу с безвкусным бирюзовым абажуром, а для гостиной — пару светильников на раздвижном кронштейне. На лестничной площадке он остановился перед картиной, которая всегда ему нравилась: натюрморт с хлебом, вишнями, пустым стаканом и глиняным горшком, лежащими на голубоватой скатерти на фоне синей стены. Сняв ее с крюка, он знаком изобразил Кеннету, будто забивает гвоздь, — он уже научился общаться с ним, — и тот привел его в гараж, где, накрытый выцветшим зеленым брезентом, дремал Лорин «вольво» и где они нашли ящик с инструментами. Там же стояло несколько банок краски, а в кармашках на стене аккуратно размещались кисти. Выбрав необходимое, они вернулись в дачный домик и покрасили белым раму кухонного окна, потом подновили деревянные части в ванной и комнате Клэр. В столовой Клем забил в стену пару гвоздей и повесил на них картину. Качеством это произведение не блистало, подумалось ему, — вишни были плоские, как монеты, стол наклонен так, что вряд ли на нем что-нибудь могло удержаться, — но оно немедленно передало комнате уют, заложенную в нем теплоту, энергию, которую Клем обозначил для себя как «моральную», хотя точное значение этого слова, как всегда, осталось для него неясным. Разве может картина быть «моральной»? Это просто вещь, изделие. Однако одним своим присутствием она может предотвратить какие-то гадкие поступки (кто был на заднем плане фотографии? Что с ним сделали эти улыбающиеся вояки?). Он вспомнил брошенное вскользь замечание Босуэлла о «мощи за гранью разума». Он был прав. Искусство, если в нем нет элемента магии, ничего не значит. Но что думает Клэр? Может, у нее есть идеи об искусстве, выходящие за пределы эстетики, политики, истории искусства? Он не знал.

Он отмыл кисти, оттер от краски руки и поехал к Лоре. Лора и Клэр передвинули стулья в тень каштана, рядом стоял складной столик с кувшином воды и стаканами. Клем и Кеннет пристроились на траве у ног женщин. Клем рассказал им о походе в паб, добавив от себя кое-какие детали. Он надеялся, что нелепые промахи «Помпы» вызовут у Клэр улыбку, но ее опять что-то тревожило — видимо, одна из маскирующихся под реальность фантазий, о которых лучше не расспрашивать. Она старалась следить за его рассказом, но каждые несколько секунд невольно оборачивалась к воротам, словно оттуда, из глубокой тени, кто-то следил за ней, поджидая малейшей утраты бдительности.

Когда кувшин опустел, Клем вернулся в дом и собрал пожитки Клэр. Нынче они ночуют на даче, и он наконец узнает, выйдет ли у них — как это лучше назвать: эксперимент? попытка спасти, что еще осталось? Когда они уже уходили, Лора ненавязчиво предложила остаться на ужин, но Клем сказал, что купил продукты. Так будет лучше, сказал он, не надо о них волноваться. Она чмокнула его в щеку, поцеловала Клэр и долго махала им вслед, словно провожала в многомесячное странствие. Через пять минут Клем вносил чемоданы в оклеенную обоями с Маленьким принцем спальню. Когда он спустился вниз, Клэр задумчиво водила кончиками пальцев по полированной крышке стола.

— Это для тебя, — сказал он, — Если захочешь поработать.

— Работать?

— Вдруг тебе захочется.

— А что я буду делать?

— Может, Жерико?

Она помотала головой, беззвучно прошептала что-то и на несколько секунд, казалось, совершенно забыла о его присутствии.

— Пожалуй, нам пора собираться к врачу, — сказал он.

— Я не могу, — ответила она.

— Почему?

— Не могу.

— Это нужно сделать.

— Не могу я.

— Клэр?

Отвернувшись от него, она опустилась на стоявший у стола стул. Некоторое время он смотрел на ее затылок.

— Тогда я откажусь от записи на прием, — сказал он. — Если ты действительно так хочешь.

Он вышел на улицу и прислонился к нагретой солнцем кирпичной стене кухни. Через сад, справа налево, низко пролетел дрозд, опустился на забор и разразился песней, изысканной, как стрекотание швейной машинки. Глаза у Клема закрывались. Он почти уснул, когда вышла Клэр и сказала, что готова ехать.

В регистратуре больницы он назвал фамилию Клэр. Найдя на экране компьютера нужную запись — пять тридцать, к доктору Кроули, — женщина нажала на клавишу и попросила их подождать в приемной. Приемная была оформлена в два цвета: синие сиденья и желтые стены; на развешанных картинах — желтые цветы в голубеньких вазах или под синим небом, желтеющие дома. Клем прихватил пару журналов и уселся рядом с Клэр в глубине приемной. Комнату заполняли в основном пенсионеры и мамаши с малышами. Кто-то покашливал. Вокруг горшка с юккой жужжала муха. Время от времени в дверях появлялся врач и, сверяясь с карточкой в руках, вызывал больного. Клэр нервно теребила очки. Клем пробежал глазами полстатьи о распорядке дня какого-то неизвестного ему актера. Сперва ему хотелось придумать какую-нибудь ободряющую фразу, потом он начал прикидывать, не удастся ли улизнуть ненадолго на стоянку покурить. Он уже совсем собрался спросить Клэр, не побудет ли она минуточку одна, как назвали ее имя. У прохода в кабинеты специалистов стояла женщина в мятом льняном костюме, она повторила вызов.

Прикоснувшись к тыльной стороне руки сестры, Клем прошептал:

— Все будет хорошо, Лора сказала, что она — умница.

Видно было, как Клэр, поднявшись, собирается с духом; потом она двинулась к женщине. Врач отыскала глазами спутника своей пациентки и, широко улыбнувшись Клэр, увела ее с собой. Их не было минут сорок. Уже отправились по домам все матери с детишками, ушел последний пенсионер в летнем пальто. В конце концов Клем остался в одиночестве. Он слонялся по комнате, переступая через уродливые игрушки, читал объявления с номерами телефонов для желающих бросить курить, потом нахмурился, наткнувшись на плакат, с которого бывшая звезда большого спорта, чей портрет Клем подростком вырезал из журналов, убеждал мужчин не стесняться обсуждать с врачом импотенцию.

Вошла секретарша. Она улыбнулась Клему и кивнула, словно желая показать, что знает, зачем он здесь, и уважает его участие в таком сложном случае. Она пригласила его пройти в кабинет врача и показала куда. В коридоре слабо жужжали лампы. У дверей кабинета доктора Кроули Клем прислушался к доносящимся из него голосам, затем постучал. Дверь открыла Кроули.

— А, это вы, — словно запамятовав, что посылала за ним, сказала она. — Присаживайтесь, — И указала на стул рядом с Клэр.

Черных очков на сестре больше не было. Он заметил на ее лице следы слез, но также отметил про себя, что Кроули, похоже, пришлась ей по душе и что состоявшийся разговор принес пользу.

— Хотела немного с вами познакомиться, — сказала Кроули.

— Конечно, — сказал Клем.

— Мы договорились с Клэр, что она будет приходить на сдвоенный прием раз в неделю, пока вы здесь живете или пока будет необходимо.

— Спасибо.

— Мы сможем точнее подбирать лекарства, следить за общим состоянием. Да мало ли что может понадобиться.

— Хорошо.

Кроули тоже не помешал бы «обильный» отдых, подумалось ему. У нее было выражение долго не спавшего или только что проснувшегося человека, какое иногда бывает у ученых, но разглядывала она его довольно упорно. Похоже, паузы в разговоре ее не смущали.

— Клэр сказала, что ее беспокоят ваши глаза. У вас все в порядке с глазами?

— У меня? — Он взглянул на Клэр, — У меня все в порядке. — Потом, помолчав, добавил: — Вот с этим, правда, была небольшая неприятность, — и прикоснулся к правой скуле.

Вытащив из нагромождений на рабочем столе тонкий фонарик, Кроули подошла, запрокинула в сторону его голову и посветила фонариком в глаз.

— Посмотрите вверх, — скомандовала она, — так, теперь — вправо, влево…

Глаз заслезился. Выключив фонарик, она села.

— Я выпишу рецепт на глазные капли, чтобы снять воспаление. Боюсь, за ними придется ехать в Рэдсток. В деревне аптеки нет.

— Что-то серьезное? — спросил Клем.

— Не думаю, — сказала она, — но, учитывая семейную историю, я бы порекомендовала вам провериться у специалиста.

— А что с глазами у Клэр?

— У Клэр с глазами все в порядке, — Она нацарапала что-то в блокноте. — Могу записать вас на прием в бристольской глазной больнице, придется, правда, подождать.

Поблагодарив, он попытался сообразить, отчего его охватило желание немедленно рассказать этой женщине все. В ней не было заметно ни малейшего стремления выглядеть ревностнее, компетентнее, более сочувствующей, чем другие врачи. Она держалась сухо, даже застенчиво, будто привыкла заниматься чисто научной работой. Что же это? Какая энергия лучилась сквозь ее кожу, сквозь складки мятого льняного костюма? Видимо, она была из тех, кто, как говорила Нора, «подставляет плечо». Подставляющий плечо человек — под этим, по-видимому, понималось врожденное или приобретенное умение чувствовать беду другого как свою собственную. Редкое свойство. Спроси она, что они с Сильверменом видели там, на холме, он бы рассказал. Достал бы из бумажника фотографии и выложил их на стол.

Она вырвала из блокнота рецепт и подала ему.

— Я — фотограф, — сказал он, удивляясь себе и не будучи уверенным, что это правда.

— Я знаю, — Она улыбнулась ему, серьезно, так, словно знала о нем гораздо больше, — И пожалуйста, передайте вашей тете, что ей опять пора на прием, — И вновь с улыбкой: — Мы по ней соскучились.

Выйдя из больницы, Клэр опять надела очки. Клем ничего не сказал, даже когда, уцепившись за локоть, она позволила ему прокладывать дорогу, словно сама не видела дальше вытянутой руки. Он не сомневался, что встреча с Кроули пошла на пользу, что им удалось найти, как и советовала Паулин Даймонд, правильного наблюдающего врача, но упрямый, возможно совсем неизлечимый недуг по-прежнему хоронился глубоко внутри. Хотя Фиак так и не рассказала, почему окна в квартире в Данди были залеплены черной клейкой лентой, ему казалось, что теперь он понимает. Чтобы выжить. Могучее, невидимое течение увлекало Клэр, как оно увлекло Мэри Рэнделл, в холодное море. Поразительно, что, захваченная такой борьбой, она беспокоилась о его зрении! Наверное, заметила, что он трет глаз; видимо, он делал это чаще, чем отдавал себе отчет. А вдруг это и правда начало чего-то серьезного? Он поежился, хотя эта мысль, похоже, жила в нем давно, если сознаться, всегда. Еще задолго до Африки, задолго до ночи в Н***. Может, дети незрячих родителей всю жизнь готовятся к собственной слепоте? Складывают про запас черточки окружающего к тому моменту, когда придется ориентироваться, пользуясь лишь памятью да кончиками пальцев? Они проходили мимо деревенского клуба (на вывешенной в окне афише объявлялось о сентябрьской дискотеке, посвященной сбору урожая), дорога плавно поворачивала в сторону «Помпы» и домика. Замедлив шаги, Клем закрыл глаза — посмотрим теперь, кто кого поведет, подумалось ему.

В восемь, задернув шторы, включив повсюду верхнее освещение и все настольные лампы, Клем принялся собирать на стол. На кухне он открыл банку тушеных бобов, жестянку кукурузы, упаковку копченой макрели. Оборвал листочки с кочана салата, окропил их маслом (благословляю!) и посолил. Намазал маслом два ломтя хлеба, разрезал их пополам, покрошил две отрезанные от зеленого лука головки. Потом открыл бутылку белого вина, налил не поровну в стаканы и отнес меньшую долю Клэр. Глоток вина ей не повредит, думал он, скорее наоборот — выпить по стаканчику вместе будет шажком к нормальной жизни, снимет некоторые шероховатости странной ситуации. Первые пару вечеров им вовсе ни к чему глядеть в лицо обстоятельствам. Их спасение — в обыденной жизни, рутине, а ее всегда можно обнаружить в ритмичном чередовании потребностей человеческого тела.

Клэр сидела у электрообогревателя по другую сторону арки. Пока не стемнело, она принесла из спальни кое-какие вещи: несколько книг, толстую общую тетрадь, репродукцию Жерико, несколько ручек, бумагу. Он надеялся, что она как-то займется ими — прочитает или напишет несколько слов, хоть строчку, — но, аккуратно разложив предметы на столе, она, похоже, потеряла к ним интерес.

Клем протянул ей вино. Не встретив ответной реакции, он поставил стакан на каминную полку между упаковкой лампочек и игрушечным «феррари» и объявил — ужин, мол, готов, если хочешь, пойдем.

На кухне он разложил еду по тарелкам, на каждую — по ложке бобов, ложке кукурузы, два кусочка макрели. Принес в комнату тарелки, потом — хлеб, салат, бутылку вина. Клэр смотрела перед собой, словно у нее не было сил поднять вилку.

— Попробуй хоть что-нибудь, — сказал он. — Если ты не будешь есть, что нам делать?

Она чуть-чуть поклевала бобы, потом съела принесенный им вишневый йогурт. Он спросил ее мнение о картине над камином. Рассказал, как ему понравилась Кроули. Потом спросил, доводилось ли ей бывать в Торонто. Она не проронила ни слова. Завтра же отвезу ее обратно в «Итаку», решил он. В какую уродину она превратилась! Кожа цвета сырого картофеля. А волосы, а дурацкие очки. Чего ради я так стараюсь? Пусть Фиак с нею возится, если ей это доставляет удовольствие.

Чтобы не разораться на нее, он сгреб тарелки и поспешил на кухню. Двигаясь в темпе, в каком обычно работал Кеннет, ему удалось растянуть мытье посуды по меньшей мере на час. Вернувшись наконец в гостиную, он обнаружил, что Клэр сидит у стола с книгой в руке. Он опустился на стул у обогревателя. В комнате все еще лежали старые местные газеты, которыми они протирали окна. Просмотрев их, он убедился, что им не меньше года. На первой странице одной вязли в снегу брошенные машины. На развороте — еще «погодные» фотографии: дети катаются на санках, снеговик с носом-морковкой, прокладывающий путь в сугробах почтальон.

Взглядывая украдкой поверх газеты, он следил за «чтением» Клэр. Она сжимала книгу так, будто боялась, что стоит ей ослабить хватку — и та, шумно захлопав страницами, взлетит и шарахнет ее прямо в лицо. На тыльной стороне кистей набухли вены. Кожа в уголках рта дернулась, она тихонько застонала. Клем ждал. Когда стало очевидно, что ей совсем невмоготу, что она вот-вот сорвется и вечер полетит к чертям, он сказал:

— Тут напечатали личное обращение начальника почты Кристофера Ди к читателям «Сомерсет стандард»: «Прием и доставка почтовых отправлений будет производиться как обычно, однако просим население проявлять терпение».

— Что?

Он прочитал еще раз.

— Ерунда какая-то, — сказала она и отложила книгу; Клем увидел, что это одна из ее собственных, «Смерть приятной природы: от Пуссена до фовистов». — Если доставка будет происходить как обычно, почему нужно проявлять терпение?

— Может, выпадет еще больше снега.

— Так нужно было об этом написать. Прямо сказать, что он имеет в виду.

— Ты еще не устала?

Кивок.

— Хочешь, пойдем наверх?

Она поежилась.

Клем сложил газету.

— Я провожу тебя, — сказал он. — Заодно проверю, что все работает.

Друг за другом — Клем впереди, Клэр, не отставая ни на шаг, за ним — они поднялись по лестнице. Клем вспомнил детей — героев фильма Лоутона «Ночь охотника», преследуемых спятившим священником. Ему пришла на память сцена, когда мальчик, проснувшись на сеновале с первыми лучами солнца, увидел на горизонте, как на театральной декорации, силуэт священника на коне, неутомимого преследователя, которому, видимо, сон был не нужен. Клему нравился тот мальчишка, некоторая жесткость его характера, то, как он противостоял миру взрослых. Окончание он помнил довольно смутно. Дети, конечно, победили. Кажется, их куда-то пристроили, к какой-то добросердечной старушке, вернувшей им утраченное детство?

Пока Клэр была в ванной, он ждал ее на лестнице, разглядывая красно-бурое пятно в углу, где проступила сырость. В ванной загромыхали трубы, лихорадочным водопадом прошумел слив. На пороге показалась Клэр в красном халате; словно позируя, она на секунду задержалась в дверях, но дурацкие очки выдавали ее истинное состояние — больная женщина, которую не красят даже подчеркивавшие раньше ее прелесть вещи.

— Иди первый, — сказала она.

Он вошел в ее спальню. Там уже горели верхний свет и настольная лампа (интересно, сколько им придется платить за электричество?). Клэр сняла халат. Под халатом на ней была белая ночная рубашка до колен. Халат повесить было некуда; Клем забрал его и пристроил на спинку кровати. Забравшись в постель, она натянула одеяло и спросила:

— А ты что будешь делать?

— Я? Понятия не имею. Тебе принести что-нибудь?

— Может, почитаешь мне?

Книг в комнате не было. Он спросил, не сходить ли за одной из книг с ее стола. Она помотала головой, перекатывая ее на подушке, как маленькая девочка. Он прошел в другую спальню, где раньше, должно быть, спал со своей худой женой бывший жилец, и вытащил из своего чемодана книжку, позаимствованную в комнате Фрэнки. Это был путеводитель по Италии, купленный, думалось ему, или полученный в подарок в преддверии очередных южных каникул семейства Харвуд (уголки некоторых страниц загнуты, на полях тут и там отпечатки пальцев, измазанных кремом для загара). Италия была ему неизвестна. Он несколько раз сидел между рейсами, клюя носом на скамьях для транзитных пассажиров, в римском аэропорту. Пакистан, Бразилию, Северную Ирландию он знал лучше. Эту книгу он прихватил, потому что, перелистывая ее страницы, легко было погрузиться в дремоту — она предлагала неопасное романтическое путешествие, в котором безымянного героя всюду ожидал столик в ресторане с хорошей репутацией, проветренная комната со знаменитым видом на море и горы.

Он вернулся к Клэр. Стула в комнате не было. Отодвинув халат, он присел на край кровати. Показал ей обложку книги; потом, как и прошлым вечером, открыл ее наугад и начал читать. «Монтальчино, с его крепостными стенами и сказочным средневековым замком, издавна привлекает любителей тосканских городов…» Останавливаться лучше всего было в «Отеле де Капитани». В августе проводился костюмированный фестиваль и соревнования по стрельбе из лука. Он перечислил рестораны, выставленные в местном городском музее статуи Мадонны, описал окрестные виноградники, прочел расписание автобусов из Сиенны. (Уснула она? Кажется, среди ее лекарств был запас какого-то снотворного, темазепам или еще что-то.) Дальше шли целительные серные источники Баньи Виньони, фасад собора эпохи Возрождения в Пьензе, отделанный тремя слоями истрианского мрамора. Он шепотом окликнул ее, потом — еще раз. Не услышав ответа, потихоньку приподнялся с матраца, на цыпочках пробрался к двери и выключил верхний свет. Под бирюзовым абажуром, дрогнув на мгновение, осталась гореть настольная лампа.

На кухне он допил остатки белого вина, потом вернулся наверх и вытащил из переднего отделения чемодана коричневый конверт, ловко подсунутый ему Фрэнком Сильверменом в аэропорту Торонто. Он вскрыл его на обеденном столе. В конверте было шестнадцать бумажных листов. Он разложил их веером на поверхности. «Может, ты сможешь что-нибудь с этим сделать», — сказал ему Сильвермен. Сделать что? Закончить статью? Написать вывод, который он не мог или не хотел найти? Он принялся разбирать непронумерованные страницы. На каждой из них были следы яростной правки, в некоторых местах — исправления исправлений, каждое последующее — более невразумительное, чем предыдущее. В поисках начала он обнаружил пару страниц с подробным описанием колониальной истории, противостояния сил, партий, фракций, секретных комитетов, усиления экстремизма.

Даже жена президента говорила об этом: о необходимости выловить всех внутренних врагов и уничтожить их без пощады. Был организован сбор оружия, почти нескрываемые тренировки группировок для войны против соседей…

Еще на одной странице — зарисовки природы страны. Усеянные террасами холмы, изрезанный рельеф вулканических склонов, заброшенные плантации, ослепительная зелень банановых деревьев, болота, ржавые железные крыши домов, выжженные до красноты грунтовые дороги, стремительные реки, несущие с верховьев бурый ил. Вот как была описана гостиница «Бельвиль»:

Похеренная иностранными хозяевами, брошенная на произвол судьбы. Торчащая, как член, хотя и покороче на несколько этажей, чем мобутовский «Интерконтиненталь» [42] . В гостиничном баре под названием «Шангри-ла» красовалась пианола, на которой каждый вечер бренчал какой-нибудь перебравший журналист… В некоторых номерах на верхнем этаже скрывались с семьями разыскиваемые мужчины и женщины, имена которых были включены в составленные уже месяцы назад списки смертников.

Дальше шло начало повествования:

Человеку с Запада, из стран так называемого развитого мира, привыкшему к вечерним прогулкам в желто-голубом свете неонового освещения, затемненный город казался особо зловещим. На дороге позади гостиницы, где мы поджидали майора Немо и наше сопровождение, не было ни единого огонька; почти осязаемая кромешная тьма окутывала весь квартал, в запутанном лабиринте которого ощущение присутствия совсем рядом кого-то невидимого и невиданного за несколько минут перерастало в настоящую панику.

Следующие шесть строк были вымараны. Последний параграф начинался портретом майора Немо.

Не знаю, нравилось ли Немо ремесло солдата. Мне казалось, что его облику недостает стальной непоколебимости, которая служит идеалом военной братии. Однако чувствовалось, что он сумеет сохранить контроль над подчиненными в любой ситуации. Несколько раз в «Шангри-ла» он делился с нами сведениями и давал совет. Между нами начали складываться дружеские отношения…

Еще одна зачеркнутая строка, потом:

Первый пропускной пункт представлял собой барьер из брошенного поперек дороги на пару нефтяных бочек поваленного молодого деревца. Немо опустил окно и произнес несколько фраз по-французски, тоном голоса изобразив уважение к собратьям по профессии, хотя на пропускном пункте дежурила всего-навсего милиция — упившиеся банановым пивом, готовые на любое мародерство вооруженные местные оборванцы, не настолько, впрочем, храбрые или еще не достаточно пьяные, чтобы бросить вызов отряду обученных солдат. Сплюнув под ноги в пыль, они отодвинули ствол и пропустили нас…

Следующую страницу, перелистывая и пробегая глазами отрывки, Клем искал не меньше минуты. На ней тоже многое было перечеркнуто, разборчивый текст начинался только примерно с трети листа, с середины предложения:

…хибарок и навесов и выехали наконец за город. С десяток миль мы довольно быстро продвигались по асфальтовой дороге, но потом началась фунтовая, и, пока водитель выкручивал баранку, стараясь не угодить в яму, мы хватались за что придется. Меня несколько раз швыряло о бок сидевшего рядом солдата. Каждый раз, когда машина налетала на особо крупный камень или глубокую выбоину, мы рычали, как боксеры. Дорога сузилась. По окнам хлестала слоновья трава. Немо прокладывал маршрут по квадрату помятой карты, хотя особо доверять этим картам не приходилось, да и верилось с трудом, что они имеют какое-то отношение к обступившим нас бескрайним зарослям. Я попытался посмотреть на часы, но не мог удержать руку твердо. Минут через сорок, а может, и позже Немо сказал что-то водителю, и тот резко затормозил. Я испугался, что он что-то увидел, какую-нибудь мелькнувшую на дороге тень, но он всего лишь пытался найти поворот к церкви в Н***. Мы поехали медленнее, останавливались, опять трогались, пока наконец не увидели справа уходящий вверх песчаный скат, похожий на высохшее русло реки. Теперь мы еле ползли, фары выхватывали из темноты сплошную стену зелени. Казалось, что мы едем по длинному туннелю, уходящему вглубь холма. Солдаты крепче вцепились в автоматы; напрягая зрение, мы всматривались в темноту. Потом деревья расступились, и мы очутились на огромной, заросшей травой вершине холма, под усыпанным звездами ночным небом. Впереди виднелись небольшие постройки, сгрудившиеся под сенью гораздо более крупного здания. Приблизившись, я разглядел, что крупное здание было церковью; над главным входом мертвенно белела фигура Иисуса Христа, раскинувшего руки в типичном приглашающем жесте…

Машины выстроились в линию. В свете их фар кружили сонмы золотистых насекомых. Какое-то время мы не двигались. Через кондиционеры начал проникать запах, к которому я почти привык в самые страшные дни в Ливане и Сальвадоре; но, конечно, к запаху смерти привыкнуть нельзя. Что-то в самом нутре упирается, воет от ужаса, рвется убраться подальше от его источника, но стоит ему попасть в носоглотку, он пропитывает мягкие ткани, застревает между волосками, не покидает тебя многие дни и недели. Ты глотаешь его вместе с едой, он становится частью запаха твоего живого тела. Но что еще хуже — он проникает в твое воображение и там задерживается гораздо дольше.

Солдатам Немо было не по себе. Вполголоса отдавая приказания, он послал двоих охранять лендроверы с тыла и держать на прицеле ближайшие заросли. Мы с фоторепортером обмотали лица тряпками. Кого-то громко рвало. С пистолетом в одной руке, фонариком — в другой Немо вел нас по гравийной дорожке, пока мы не нашли первое тело. Это был мальчик лет семи-восьми, в зеленых шортах и бывшей когда-то белой футболке. Сбоку головы зияла глубокая рана, часть левой руки была отрублена чуть пониже локтя. Правый глаз вытек, но другой был открыт; неподвижный и недоступный взгляд уходил поверх наших голов в какую-то бесконечную точку небесного купола. Постояв, мы молча пошли дальше за лучом фонарика Немо. Поперек дорожки нам встретилось еще два тела, потом еще пять, словно целая семья, и вдруг — сотни безумно сплетенных, лицами вверх, вниз, искореженных и распухших, с перекрученными, как веревки, конечностями. Головы у многих были отрублены, видимо, ударами мачете или топора или отпилены ножом. Один ребенок — а в церкви в Н*** было много детей — был разрублен почти пополам, лезвие раскроило череп и прошло до бедра.

Окружавшие церковь постройки были большей частью из камня или кирпича — в тех местах, как и повсюду, религия предъявляет к кошелькам верующих определенные требования. Конторы, комнаты для собраний, медицинский пункт. В некоторых комнатах проводились уроки, и в одной из них между перевернутыми партами мы нашли тела пятнадцати подростков со связанными за спиной руками и колотыми ранами сзади на ногах; им перерезали сухожилия, чтобы они не скрылись, пока убийцы отдыхают.

Опять вымарано. Дальше:

Между телами сновали крысы. Сначала они выедают внутренности, вгрызаются в животы… Под кожей, вызывая на ней рябь, ползали личинки мух. Солдат выпустил очередь в метнувшуюся от нас собаку, уносящую что-то в зубах…

Зачеркнутая строка.

Сколько крови! Может, убийцы оставили кровавые отпечатки? Может, их можно выследить?

Еще одна строка зачеркнута.

Рядом — щелк! щелк! — щелкает вспышка фотографа. Я оборачиваюсь посмотреть — он склонился над останками женщины, крупной матроны, из тех, что воспитанные французы называют «дамами бальзаковского возраста». Платье ее задрано выше бедер, влагалище пронзает обрубок дерева или дубина.

И дальше все страшнее и страшнее, ужас громоздился за ужасом — но Клему было достаточно. Он перевернул страницу. На обратной стороне карандашом бегло набросано с полдесятка строк:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Это из Берримена? Одна из его песен-фантазий? Он не помнил. Собрав страницы, Клем аккуратно выровнял о столешницу края и положил их обратно в конверт. На столике Клэр нашелся красный фломастер, он надписал им сверху: «Автор — Фрэнк Сильвермен». Затем, лизнув остатки клея на краю конверта, накрепко запечатал его, загладив край кулаком.

В саду было прохладно, неуловимо пахло чем-то душистым. Он закурил, нашел Большую Медведицу, Полярную звезду, четырехугольное созвездие Пегаса над Мендип-Хиллз. С востока на запад двигался крошечный огонек самолета, наверное, из аэропорта Хитроу — в Штаты, или из Амстердама — в Рио, или из Парижа — в Торонто. Им, наверное, оттуда ничего не видно — лишь темные провалы между желтым сиянием городов, но Клем смотрел на них с любопытством, и в порыве какой-то необъяснимой надежды, слепого чувства единения, отметающего все черные мысли, порожденные чтением незаконченной статьи Сильвермена, он поднял руку и помахал им, как махал, стоя на острове у маяка, проплывающим у горизонта кораблям его отец.

 

18

— Что ты делаешь? — спросила она.

Клем взглянул вверх, на окно.

— Не высовывайся так сильно, — посоветовал он.

— Садовничаешь?

Он поднял серп:

— Да вот, хотел траву немного расчистить.

— Зачем?

— Просто так.

— Сейчас дождь пойдет, — сказала она.

— Я знаю.

— Нам надо к Лоре идти.

— Еще часа через два.

Голова исчезла. Интересно, волнуется ли она по поводу встречи с Фрэнки? Должно быть, волнуется: ей сейчас тяжело встречаться с людьми. Но здорово — им почти удалось поговорить, нормально обменяться вопросами и ответами. Всякий эпизод, когда она отрывала взор от мучавших ее тревог и обращала его в реальный мир, он считал маленькой победой. За последние четыре дня их было не так много.

Серп он принес из Лориного гаража — гаража Рона. Несколько раз он чуть было не попал себе по ноге. Нужно было правильно наклониться, по-особому согнуть спину — и вскоре хребет заломило, но он продолжал замахиваться, подсекать, менять угол лезвия в поисках нужного ритма. Клем не собирался этим заниматься — какая польза ухаживать за садом разваливающегося на глазах дома? Но, проспав несколько ночей в комнате бывшего жильца, глядя на те же трещины в потолке, видимо, невозможно было не заразиться хоть немного его идеями, не почувствовать невольное уважение, даже зависть к тому, как упорно и продуманно он менял русло своей жизни. Он приехал в деревню, лелея в голове план, новый облик самого себя, и это, безусловно, было гораздо значительнее, чем просто бегство от городских неурядиц, скандалов, о которых он рассказывал Лоре. Следы его трудов проступали повсюду — под кустами терновника, в склоненной траве, под разросшейся по пояс крапивой. В клумбах торчали колышки с написанными от руки на табличках названиями растений, а в глубине сада, у стены, за которой в поле под внимательным наблюдением зеленоглазого козла паслись овцы, зарастали остатки грядок — листья клубники выглядывали из-под рваной сетки, лежал полусгнивший кабачок, похожая на горку камней куча серых картофелин. Там даже росла, обвиваясь вокруг провалившейся деревянной рамы, лоза с редкими сморщенными кисточками винограда. Может, бывший постоялец планировал соорудить здесь беседку? Сидеть в ней по вечерам с женой, наслаждаясь не любовью, так хоть покоем и тенистой прохладой, смотреть, как заходит солнце и шестьдесят квадратных миль окрестностей погружаются в ночную тьму.

В полдень, посасывая волдырь на большом пальце, Клем вернулся в дом. Как всегда, войдя, он первым делом прислушался, где Клэр, чем она занимается. Это было нетрудно — стены как бумажные, а доски пола скрипят при каждом шаге. Наливая воду в раковину в ванной, он слышал, как она вышла из спальни, подходит к лестнице, потом — мягкое, удаляющееся поскрипывание ведущих вниз ступеней. Через секунду раздастся скрип открываемой в гостиную двери или легкий щелчок со стороны черного хода, если ей вздумается подышать застучавшим по черепице у него над головой дождем.

Он побрился, сполоснул подмышки, поменял рубашку. В гостиной они молча постояли у окна, пережидая ливень. Косметики на ней не было, а волосы (два дня назад он вытащил из стока ванны слипшийся комок ее волос) она стянула резинкой. Ни сережек, ни браслетов, ни колец, ни броши. Единственным броским пятном на ней, кроме пятна экземы или лишая за ухом и коричневатого плаща, был шарф цвета морской волны, захваченный, должно быть, при отъезде из Данди.

Дождь припустил сильнее и какое-то время лил что было мочи, потом иссяк и перешел в морось. Клэр подхватила его под руку, и они отправились в путь, обходя мелкие, на глазах впитывающиеся в землю лужи. С деревьев капало. В поле рычал трактор, скрытый от них насыпью и стеной леса, — фермер нарушал библейскую заповедь о субботнем отдыхе. Наступало время сбора урожая: не общая деревенская страда, как раньше, а частный бизнес нескольких десятков профессионалов. Когда Клем ездил в Радсток за глазными каплями и за радио, он видел, как в поле, словно землечерпалки в золотистом океане, плыли комбайны. Они работали и по ночам, выстроившиеся дугой фары рассекали темноту, а потом широко взмахивали лучом, как сигнальные огни маяков, когда в конце прогона машины поворачивали на обратный курс.

Хотя переживать особо вроде и не стоило, но не требовалось быть ни антропологом, ни краеведом, чтобы понять, что деревенская жизнь навсегда что-то утратила и что объявленная субботняя дискотека не будет сопровождаться старым добрым кличем «Вот он, урожай», который раскатывался по аллеям вокруг Глостера в детские годы Лоры и Норы.

В проезде перед домом Лоры, под окнами столовой, примостился «альфа-ромео-спайдер» Фрэнки — Клем поразился, что она все еще на нем ездила, — классическая спортивная машина, изрядно побитая лондонской городской жизнью и годами небрежной парковки. Типично харвудская машина, и брошена она была в типично харвудской манере — несмотря на дождь, водительская дверца была широко распахнута, словно захлопнуть ее было лень, пусть другие заботятся, если есть охота.

На кухне Лора присела на корточки, как борец сумо, перед старой плитой, отправляя в духовку противень жареной картошки.

— Они в гостиной, — махнула она окутанной облаком пара головой.

Клем сказал, что они пойдут туда, но Клэр присела к кухонному столу и занялась ногтями.

— Клэр может остаться здесь помогать, если хочет, — сказала Лора, — Понятия не имею, куда Кеннет запропастился. Боюсь, как бы он не вымок под дождем.

— Он укроется под деревом, — сказал Клем.

— Вечно он простужается и зарабатывает бронхит, — сказала она, ухватившись за стальной поручень вокруг плиты, чтобы подняться на ноги, — Но не могу же я напяливать на него летом жилет, верно?

Клем налил ей стакан соавского из стоявшей в холодильнике открытой бутылки и пошел по коридору искать Фрэнки. Он не видел ее с того дня, как хоронили Рона. Сам он приехал тогда в крематорий на такси через два часа после рейса из Коломбо — зашел в часовню с чемоданом и ящиком с камерой, когда гроб уже начал опускаться в печь. Тогда Фрэнки еще называла себя актрисой, хотя уже много месяцев сидела без работы, да и до этого особо не блистала. Выступала на эдинбургском фестивале экспериментального театра в пьесе «Искаженное название», потом какое-то время подрабатывала диктором прогноза погоды дневных новостей на местном телевидении, пару сезонов занималась пантомимой. Была учительницей английского, манекенщицей, буддисткой, безработной на пособии — ее жизнь была для Клема (как и его — для нее) запутанным клубком случайностей. Ее мужчины, насколько он слышал, в основном были старше ее и женаты. На поминках Рона она вскользь обронила, что недавно сделала аборт, и из ее тона можно было заключить, что он тоже — не первый. Лора поведала Клему — полуозабоченным-полуозадаченным тоном, каким она всегда говорила о дочери, — о последней затее Фрэнки: агентстве по дизайну интерьеров, оборудованном в подвальной квартире подруги на Финсбери-Парк; трудно было представить, почему она решила, что имеет достаточно опыта в этом деле.

Фрэнки стояла в гостиной у подноса с напитками и наливала в широкие стаканы джин. Она еще не сняла длинное блестящее пальто из искусственной «змеиной кожи», почти закрывающее черные блестящие сапоги. Каштановые волосы схвачены крупной черепаховой заколкой, украшенной шелковой красно-белой орхидеей. Клем чмокнул ее в щеку.

— Ох, улетали бы к херам эти облака, — сказала она.

— Но дождь же нужен, — улыбаясь, сказал Клем.

— Ни фига! — Она улыбнулась ему поверх стакана, — Довольно экстравагантно с вашей стороны поселиться на даче.

— Это ненадолго.

— Надеюсь, что ненадолго.

— Фрэнки, я рад, что мы опять встретились.

— Я тоже. А Клэр с тобой?

— Она на кухне, с Лорой.

— Как она?

Он покачал рукой.

— Я помню, как это в первый раз случилось, — понизив голос, сказала Фрэнки. — У нее несчастная любовь в Париже была, да?

— Думаю, что-то вроде этого.

— Бедняжка.

Она позвенела льдинками в стакане и на мгновение нахмурилась, вспоминая собственные неудавшиеся романы. Потом улыбнулась и жестом указала на диван.

— Познакомься с Рэем, — сказала она.

Взглянув поверх спинки дивана, Клем увидел лежащего на нем маленького человека с каштановыми усами. Человек не спал, ясные голубые глаза его были широко раскрыты. Он и Клем пожали друг другу руки.

— Близнец? — спросил Рэй.

— Скорпион, — ответил Клем.

Рэй, казалось, какое-то время обдумывал ответ, потом, с легким стоном, спустил ноги с дивана. Фрэнки пригладила ему волосы и передала джин. Клем тоже налил себе.

— Ты на церемонии появишься?

— Конечно. И отец приедет.

— Будет тоска смертная, — с блестящими от возбуждения глазами сказала она.

Она начала рассказывать ему о хлопотах, о бывшей подруге из интерната, которая готовит стол, о выбранных цветах, о том, какие платья она примеряла.

— Ты обязан помочь Рэю выбрать новый костюм, — сказала она.

— Ладно.

— Устройте мальчишник или еще что-нибудь. Наладьте мужские отношения.

— Договорились.

— А у тебя девушка есть? — Она наклонилась к нему, словно принюхиваясь к его дыханию.

— Сейчас нет.

— Вот почему у тебя немножко залежалый вид.

— Зато у тебя вид — отличный.

— Просто роскошный у нее вид, — сказал Рэй, обращаясь к камину.

— Победа косметики над большим жизненным опытом, — притронувшись к своему беленькому лицу, объявила довольная Фрэнки.

— Мне нравятся опытные женщины, — усмехаясь собственной шутке, заметил Рэй.

Казалось, что шея и спина у него срослись так, что ему было трудно поворачиваться. Наклонившись, Фрэнки поцеловала его в макушку. С порога им махал кухонным полотенцем Кеннет с мокрыми от дождя седеющими волосами.

— Нас пытаются накормить обедом, — махом осушив стакан, протянула Фрэнки, — Кенни, скажи ей, что мы идем, — Она положила руку Клему на рукав и сказала: — Не тревожься о Клэр. У нас таких знакомых — вагон. Нынче это практически эпидемия.

На обед были говяжьи ребра. Клему выдали разделочный нож и старый брусок Рона для заточки. Из столовой принесли тяжеленный набор ножей, высокие стаканы. На скатерти уже разместились бутылки вина; принесенные Клемом желтые розы стояли в вазе по центру и осыпали лепестками тарелки. Клэр сидела рядом с Рэем. С другого конца стола Клем слышал, как Рэй рассказывал ей что-то о крошечных лягушках, живущих в песчаных пустынях Калифорнии и вылезающих на поверхность во время дождя. Он разговаривал с Клэр так, будто с ней ничего особенного не происходило; Клем еще не разобрался, служила ли тому причиной деликатность или простая невнимательность, но был ему за это благодарен. Он поинтересовался у Фрэнки, чем Рэй занимается. «О, всем понемножку», — тут же ответила она, стряхивая пепел, словно приправу, на край тарелки. Сидящая справа от Клема Лора фыркнула, и он вспомнил, что, отвечая на тот же вопрос, она не менее выразительно заявила: «Ничем, ничегошеньки он не делает!»

Уже вечерело, когда они, покончив с обедом, сложили грязные тарелки в мойку и вернулись в гостиную. Лора включила телевизор и уселась на диван, обняв Клэр за плечи. Рэй прикорнул в кресле. Кеннет, облаченный на этот раз в непромокаемую куртку отца, отправился на очередную прогулку. Фрэнки и Клем пристроились у окна в глубине комнаты. Пригнув голову, Фрэнки продемонстрировала татуировку на шее — голубое сердечко размером с детский ноготок — и намекнула, что сделала по просьбе Рэя еще и другие, в более интимных местах. Похоже, ей хотелось убедить Клема, что, хотя на вид все было не совсем так, их отношения были не просто близкими, а самыми что ни на есть тесными. Скачки на экране приближались к захватывающему финалу. Кивнув головой в сторону дивана, Клем поинтересовался, не знает ли Фрэнки поблизости какую-нибудь приличную парикмахершу.

— Во Фромме есть «Донателло», — сказала Фрэнки, — Мама туда уже сто лет ходит.

— Можно к ним записаться?

— Это же Фромм. Естественно, можно. Если пару недель потерпите, я сама ее отвезу.

— Ты опять приедешь?

— Послушать нравоучения священника, — сказала она.

Ему-то, казалось бы, какое дело?

— Я могу съездить с Рэем в Бат за костюмом.

— Выбери что-нибудь посимпатичнее, — сказала она. — Только не очень дорогой, — Она сорвала обертку с очередной пачки сигарет. — Свадьбу фотографировать ты, естественно, не хочешь?

— Честно говоря, нет, — сказал Клем.

— Нет, — повторила она, — Я так и думала. Не можешь снимать, когда в тебя никто не целится.

— Боюсь, что фотографии плохие получатся, — ответил он.

— Врун, — сказала она. — Бессовестный врун, — И предложила ему сигарету.

Рэй проснулся, и они пили чай. Когда с чаем было покончено, Фрэнки разлила всем по стаканам спиртное. Без малейшего интереса они просмотрели программу церковного пения, начало мыльной оперы о болтливых находчивых героях, жизнь которых состояла сплошь из проблем и комических катастроф. Внезапно показавшееся из-за облаков солнце наполнило гостиную вечерним светом.

— Нам пора, — вставая, сказала Клэр.

— Пора? — глядя на Клема, переспросила Лора.

— Да, — сказал Клем. — Действительно пора.

Он отыскал на спинке стула в кухне свой пиджак. Остальные вышли в коридор попрощаться.

Лора передала Клему пакет с остатками говядины.

— Сделаете себе отличные бутерброды, — сказала она.

Клем сжал ей руку.

— Не забудь записаться к Кроули на прием, — напомнил он.

Она пообещала, что не забудет.

В этот вечер, на даче, разыскивая по карманам зажигалку, Клем обнаружил в боковом кармане белую открытку с надписью, сделанной золотыми чернилами, какими пишут на подарках. Прочитав, он взял открытку и показал ее Клэр, которая, сидела у обогревателя с кружкой подслащенного молока. Он прочел ее еще раз, вслух:

— «Неподалеку от Пикоты, на юге Португалии, пропавшая девять дней назад шестилетняя Луна Варгас была обнаружена живой на дне сухого колодца в двенадцати километрах от ее родной деревни. Вызванный на место происшествия доктор Пирез установил, что, за исключением нескольких синяков и царапин, девочка совсем не пострадала, и назвал ее спасение чудом!»

— А-а, знаю, — сказала Клэр, — У меня тоже одна есть.

Пошарив в кармане плаща, она вытащила еще одну открытку и подала Клему.

Проведенная в японском городе Осака шестнадцатичасовая операция по пришиванию женщине руки, отрезанной в результате неосторожной езды на велосипеде, завершилась полным успехом! Еще до следующего дня рождения двадцатилетняя студентка-филолог Идзуми Кудзуу надеется вновь крутить педали!

— Откуда они взялись? — крутя открытки в поисках разгадки, спросил Клем.

— Это Рэй, — сказала Клэр, — Я видела, как он засунул одну в карман твоего пиджака, когда ты ходил в туалет.

— Рэй?

— Фрэнки выходит за Дон Кихота, — сказала она.

 

19

Рано утром в понедельник, едва забрезжило, приехали трубочисты — пожилой мужчина с забитыми угольной пылью легкими и сонный, нелюбопытный мальчик. Мальчик нес инструменты — огромный, похожий на слона Макса Эрнста пылесос. Хотя ночи стояли теплые и холодов еще не ждали несколько недель, по вечерам Клэр куталась в свитера и кофты, и струйки тепла от электрообогревателя, похоже, помогали мало; им явно пошел бы на пользу дополнительный источник тепла и света (да и то сказать, живой огонь спасал человечество от страха тьмы двести с лишком тысяч лет). Обращаясь к Клэр, мужчина назвал ее «миссис Гласс». Клем налил ему чаю; не давая кипятку остыть, он начал пить, с шумом втягивая жидкость сжатыми в трубочку губами, потом закашлялся и сплюнул в носовой платок. Отвечая на незаданный, подразумеваемый вопрос, он сообщил, что ни разу не находил спрятанных в дымоходах сокровищ.

— Только сажа да мертвые птицы. Остальное — сплошная брехня.

Еще с тех времен, когда деревню окружали шахты, на улице осталась лавка угольщика. Позднее, тем же утром, Клем купил у него двадцатикилограммовый мешок угля и, как спящего ребенка, принес его на руках домой. При первой попытке затопить в сумерках камин комната наполнилась клубами воняющего бензином дыма, но спустя час, после усердного раздувания и махания газетой, потратив уйму спичек и еще несколько спиртовых кубиков, ему удалось разжечь маленький огонек, и от углей пошло ровное тепло. Клэр пододвинула стул поближе и протянула к огню руки.

— Спасибо, — сказала она и допоздна сидела, глядя, как рассыпается искрами и сгорает в золу уголь; иногда она называла цвет огня. Медный, фиолетовый, зеленоватый. Багровый, яично-желтый. Пурпурный.

Когда пришло время спать, они опять читали путеводитель. Во вторник была поездка в Сорренто. В среду — Калабрия. В четверг они прибыли на северное побережье Сицилии. Ночью она спала по десять, иногда двенадцать часов, и еще устраивалась соснуть на пару часов после обеда. Трудно было поверить, что можно столько спать, но, видимо, ей это было необходимо. Наверное, это и был «обильный отдых», о котором говорила Лора, необходимый, чтобы улеглось колебание элементарного химического баланса и наступил поворот к выздоровлению.

Во время посещения больницы в пятницу Клема, вопреки его надежде, не пригласили в кабинет доктора Кроули. Пришлось посидеть с недужными местными жителями, листая помятые журналы. Он обратил внимание на то, что выходящие после приема пациенты стараются не встречаться глазами с ожидающими собратьями, словно пытаясь поскорее забыть недавнее вынужденное соседство и неприятный факт того, что, заболев, тело неизбежно становится предметом обозрения посторонних.

Клэр вышла, когда он перечитывал в дальнем конце приемной памятки о здоровом образе жизни.

— Ну что? — спросил он.

— Тяжко, — уронила она, но, когда позже, по дороге домой, она предложила помочь ему с обедом (может, по совету Кроули?), он понял, что «тяжко» здесь — не просто усталость и недуг, но еще и что-то нужное.

— Я нашел в огороде кустик шалфея, — сказал он, — Можно приготовить макароны с перцем, маслом и листьями шалфея. Хочешь?

— Да, — сказала она. — Я проголодалась.

Придя домой, она прилегла отдохнуть в спальне, потом спустилась вниз и начала хлопотать на кухне.

— Джейн была мной довольна, — сказала она, раздавливая рукояткой ножа чесночную дольку.

— Джейн?

— Ее так зовут. Джейн Кроули.

— Она права.

— Ты правда так думаешь?

— Конечно.

— Ты думаешь, что я сильно поправилась, но ты не видел меня вначале. Какая я тогда была.

— Угу.

— Тогда со мной была только Фиона. Тебе она не нравится, но она единственная помогла мне тогда.

— Я ей очень благодарен за это.

— У тебя тогда была работа.

— Работа, да.

— Я сказала Джейн, что ты купил глазные капли.

— А она что?

— А что она должна была?

Он пожал плечами.

— Ну, может, похвалила и меня тоже.

За ужином он упомянул Фрэнки и Рэя.

— В следующую пятницу они опять приедут, — сказал он.

— Я знаю.

— Я сказал, что съезжу с Рэем в Бат в субботу, после того, как они сходят к священнику. Помогу ему выбрать свадебный костюм. А ты, может, с Фрэнки побудешь?

— Вы так договорились? — спросила она.

— Вы можете съездить куда-нибудь женской компанией, — предложил он.

— В Бат?

— В Бат или Фромм. Фрэнки спрашивала, не хочешь ли ты сходить в парикмахерскую. Там есть одна, куда Лора ходит. «Донателло».

— Это Фрэнки предложила?

— Ты не хочешь постричься?

— Если ты думаешь, что стоит, я постригусь.

— Как хочешь, — сказал он. — Это не так важно.

Он опасался, что нарушил хрупкое вечернее настроение, но после ужина они, усевшись вдвоем у камина, слушали радио: кинообозрение, программу воскресных спортивных состязаний, потом комедийную викторину. Клэр прыснула, и звук ее смеха поразил их обоих. Этим вечером он, как и прежде, старался уберечь ее от новостей — тревожных событий в мрачном сопровождении комментариев и мнений. Одновременно он берег и себя, легко воображая материал, глухим эхом вторящий кровавой неразберихе, поучаствовать в которой приглашал его Тоби Роуз.

В субботу вечером из телефонной будки у почты Клем позвонил на остров. Отец был в Бервике. Клем оставил ему сообщение (надеясь, что собеседнику известно достаточно об их семье, чтобы понять и передать суть), осторожно намекнул на улучшение, но не скрывал необходимости быть начеку.

На следующее утро пришел Кеннет. Он помог Клему разжечь в глубине сада костер, туда полетели обрубленные сучья, обломки парника, десяток сваленных кем-то в кучу деревянных ящиков, старая гнилая дверь, плети вьюнка. К вечеру появилась Лора, и они пекли в горячей золе картошку, пили вино и вспоминали прошлое, которое казалось нынче таким беззаботным.

— Кожа у нее стала гораздо лучше, — сказалаЛора, когда вечером Клем отвозил ее и Кеннета домой. — Тебе не кажется? Да вы оба выглядите гораздо здоровее, чем когда приехали. Ты не представляешь, как я о вас тогда беспокоилась.

Это верно, у Клэр с лица почти пропали сухие, болезненного вида пятна, со щек исчезла явно нездоровая бледность. Да и он, работая на свежем воздухе, загорел, чувствовал себя бодрее. Это было приятно, в голове начали бродить мысли о будущем, идеи, порожденные, казалось, совсем не тем сознанием, с которым он сжился, вернувшись из Африки. Может, он немного научился забывать? Разве это возможно? Казалось, будто здесь, на даче, с Клэр, Лорой, Кеннетом, день за днем занимаясь незамысловатыми хозяйственными делами, он попал в медленное течение, все дальше уносящее его от кровавого смрада, мертвого взгляда мальчика, упорно избегаемых Сильверменом умозаключений. Так что же, он действительно забывал? Неожиданно его осенило (когда он переносил в глубину сада, подальше от глаз, оставшиеся от разрушенной веранды бетонные блоки), что, может, несмотря на кажущееся противоречие, самая главная задача памяти — это забвение, бесценный, уникальный механизм медленного исчезновения знаний и опыта.

Подумалось (кольнуло): не открыть ли коричневый конверт, не посмотреть ли снимки в бумажнике, — но он отложил это опять.

В начале следующей недели окрестности заволокло странным густым, влажным туманом, холодящим кожу, пахнущим речной дельтой и Северной Атлантикой. Колокола аббатства и деревенской часовни отбивали часы унылым звоном буйков ограждения. Клэр не вылезала из постели. Клем сидел внизу, пил кофе чашку за чашкой и курил. Даже радиоприемник, казалось, чувствовал изменение погоды. Он трещал, бубнил негромко, потом начинал грохотать. Клем прочистил каминную решетку. Зола была того же цвета, что и туман.

К полудню туман рассеялся. Скрывавшийся день оказался изящно-голубым, прохладным, легким. Спустившись вниз в пальто, Клэр присела на пуфик снаружи у выхода в сад, пока Клем перетаскивал оставшиеся блоки (он уже догадался, что яма, куда он их складывал, образовалась в результате проседания, но помалкивал об этом). Вокруг жимолости продолжали кружить несколько пчел. На ветвях растущей за забором соседской яблони еще осталось несколько коричневато-зеленых яблок. Сорвав веточку розмарина, Клем передал ее Клэр. Она ущипнула ее изгрызенными ногтями, поднесла к носу. Он начал проверять ее знание растений, хотя самому ему они были известны только благодаря табличкам прежнего жильца. Но она назвала большинство правильно. Потом они, неторопливо перебрасываясь репликами, словно теннисным мячом в легкой партии, начали вспоминать сад в Бристоле — тридцатиметровый, образцово ухоженный участок, простирающийся от дома в сторону дороги, парка и кирпично-красного железнодорожного моста. Уклон лужайки позволял катиться по ней кувырком, подминать, набирая скорость, траву и упиваться чудесным зеленым запахом. Отец всегда был, да, несомненно, и сейчас остается умелым садовником, но сад всегда был Норин. Даже полностью ослепнув, она опускалась перед клумбой на колени на желтую поролоновую подушечку и перебирала голыми пальцами листья и стебельки, выискивала на ощупь и вырывала сорняки; голова ее при этом была повернута в сторону и чуть-чуть наверх, а лицо выражало абстрактную сосредоточенность, словно она прислушивалась к таинственной, слышной только незрячим мелодии.

— Ты похож на нее, — сказала Клэр, когда Клем устроился рядом с ней на перекур. — Больше, чем я.

— Думаешь?

— Такой же целеустремленный.

— Ты имеешь в виду — упрямый?

— Упорный.

— Упрямый!

— Ну да, упрямый, — улыбнулась она, — Упрямый до ужаса.

— Интересно, что бы она сказала, если бы увидела нас сейчас.

— Расстроилась бы.

— Думаю, что нет.

— Погнала бы нас метлой.

— Метлой? — рассмеялся он. — Ну уж, вряд ли. А может, мы помним ее совсем по-разному?

На следующее утро, во вторник, он предложил устроить пикник. Клэр сказала, что у нее нет настроения. Он повторил предложение в среду, и на этот раз она согласилась. Они наготовили бутербродов из всего, что оставалось в холодильнике, — выщербленного куска сырной головки, остатков луковой приправы, листьев салата, ветчинного паштета, половинки свеклы, капусты в майонезе. Потом залезли в машину и отправились к югу. Сделав петлю вокруг Мендипс, все больше запутываясь в безымянных дорожках, они наконец припарковались на обочине возле каких-то деревянных ворот, перелезли через них и по заросшей тропинке вышли к лежащему у пруда стволу поваленного дерева. Тут они расстелили плед и присели перекусить. Съев бутерброд и выпив немного холодного чая из термоса, Клэр прилегла на пледе соснуть. Во сне она немного плакала. Клем хотел было разбудить ее, но потом решил, что, может, ей нужно было поплакать — может, страдание, страх или еще что выходили из нее слезами, как яд. Он оставил ее, и вскоре слезы высохли. Несколько минут Клем следил за полетом двух стрекоз, охотящихся над прудом за собственными отражениями, потом и на него навалилась сонливость, и с приятным ощущением, что можно позволить себе расслабиться, он прислонился спиной к стволу дерева и под монотонное воркование диких голубей погрузился в забытье.

Когда Клем открыл глаза, солнце уже опускалось и лужайку пересекали тени. Присев на корточки на зеленом пятачке у пруда, Клэр рассматривала что-то в воде, видимо, свое отражение. Потом она растопыренными пальцами, как граблями, прошлась по воде и резко поднялась.

— Все в порядке? — спросил он.

— Нормально, — ответила она.

Запаковав остатки пикника, они вернулись к машине, испытывая некоторую неловкость друг перед другом.

В эту пятницу завсегдатаи желто-голубой приемной (вся неделя размечалась этими посещениями) кивнули Клему с узнаванием. Молодая мама, покалеченный старичок с забинтованной до плеча рукой, астматический подросток, краснолицый, похожий на спившегося актера мужчина приблизительно одного с Клемом возраста. Их мимолетные приветствия — краткие и смущенные — были почти подсознательными. И опять он надеялся, что его пригласят в кабинет, но Клэр появилась уже через двадцать минут, и они зашагали домой, озаренные лучами вечернего солнца, то и дело останавливаясь сорвать ягоду с придорожных кустов ежевики.

Этим вечером, пресытившись итальянскими курортами и пляжами, они начали читать новую книжку, «Сидр у Розы», — старое школьное издание для пятиклассников, которое Клем взял с книжной полки Фрэнки, когда ставил на место путеводитель. В ней не было масляных отпечатков пальцев. Пометки на полях сводились к нескольким карандашным знакам вопроса, неизвестному телефонному номеру и написанному с ошибкой слову «пасторальный» наверху второй страницы. Он читал с полчаса («меня, трехлетку, привезли сюда на телеге; так, с чувства ужаса и растерянности, началась моя жизнь в деревне…»), потом, погасив верхний свет, прошел в гостиную и вымыл оставшуюся от ужина посуду.

Без пятнадцати час он включил радио и выслушал прогноз погоды для моряков, следуя за путеводной нитью дикторского голоса по часовой стрелке вокруг побережья, особенно прислушиваясь к местам, где жил отец, — Кромарти, Тайн, Доггер.

В ванной он почистил зубы и закапал глазные капли. Окно спальни было открыто. Стоя около него, он услышал звук журчащей неподалеку воды — бормотание крошечного ручейка, которого раньше не слышал или не замечал. Выкурив последнюю сигарету, он аккуратно затушил ее о камень под наружным подоконником и положил окурок на пачку. Где-то тявкала лиса. Закрыв окно, Клем разделся и забрался в кровать, размышляя, как сумеет пережить день в компании Рэя, затем, в ленивом полусне, ему начала грезиться Фрэнки: каково, интересно, трахать эту зрелую женщину сорока с чем-то, с которой они подростками забавлялись на чердаке. Такие ли белые у нее бедра, как лицо? И каким штучкам научилась она у своих пожилых любовников? Похоже, она нашла наконец счастье, и, как все счастливые люди, делала вид, что это нетрудно, что нет в этом ничего особенного — лишь небольшое изменение привычки, вроде выхода из дома через другую дверь или сдвига пробора в волосах. Заслужила ли она его? И получает ли она по заслугам? Он надеялся, что да, но только потому, что было так приятно на минутку, так приятно и так уютно верить, что действительно существует подобная связь между причиной и следствием, между заслугами и наградой; что доброта, даже маленькая, тайная доброта, награждается сторицей. Перевернувшись на бок, он удовлетворенно вздохнул. Вдали опять послышался беспокойный лай лисы, затем из лиловой глубины почти заснувшего уже мозга выпорхнула бабочка, которую он вспугнул, работая утром в саду. И вот уже, едва касаясь длинными пальцами ног стебельков травы, сложив за спиной огромные крылья, перед ним парил Фрэнк Сильвермен с бутылкой бурбона «Четыре розы» в одной руке; другой он жестом Платона указывал на небеса, где одинокая бабочка преобразилась в десятки, миллионы себе подобных радужных существ, танцующих в небе, как детские подвесные игрушки.

— Я же говорил тебе, Клем, — в восторге кричал его старый друг. — Я же рассказывал тебе, как это получается. Рассказывал, верно же?

Проснувшись, несколько мгновений Клем не мог понять, в какую сторону головой он лежит, потом сообразил, что повернут к двери, но полоски света под дверью больше не было. Отшвырнув одеяло, он повернул выключатель над кроватью. Темно. Он вышел на лестницу. Из комнаты Клэр не доносилось ни звука. Весь дом был погружен в беззвучный мрак, гнетущая тишина обступала его со всех сторон, следила за ним, внимала его вниманию. Он вернулся в спальню, в молочно-бледном свете звезд разыскал на столе зажигалку и, освещая ею путь, спустился в коридор. Пробки и рубильник находились в шкафу под лестницей. Просунув палец в отверстие на дверце, он открыл шкаф и заглянул внутрь. Пламя уже обжигало большой палец. Оглядев двойной ряд черных переключателей, он увидел выпадающий из строя и включил его, увидел второй — и тоже включил. Плечи облило светом. Уронив зажигалку, он засунул палец в рот и бросился наверх. На площадке он прижался ухом к двери Клэр, затем слегка приоткрыл ее и увидел, что настольная лампа горит, но кровать пуста. Он вошел внутрь. Обхватив себя руками, неподвижно уставившись в пространство над кроватью, Клэр скорчилась в самом дальнем углу комнаты. Включив верхний свет, Клем опустился рядом с ней; сначала, не касаясь ее, он ровным голосом объяснил, что случилось.

— Сейчас я помогу тебе подняться и дойти до кровати, — сказал он, — Это недалеко, всего несколько шагов. Ты очень сильно напугалась, но все уже прошло. Смотри, свет уже опять горит повсюду.

Судорожное напряжение неожиданно исчезло, все ее тело обмякло. Клему пришлось обхватить ее покрепче, чтобы не дать упасть. Они дошли до кровати, он уложил ее и накрыл одеялом. Клэр закрыла глаза, но тут же опять открыла и неподвижно уставилась на него.

— Ну, как ты? — спросил он (вопрос, который он пытался удержать по сто раз в день). — Хочешь, я принесу попить?

Она кивнула. Стакан на столике у кровати опрокинулся. Клем сходил в ванную и наполнил его; бросив взгляд в зеркало, он обнаружил, что стоит нагишом. Заскочив в спальню, он напялил джинсы. Когда он вернулся, Клэр плакала, но, увидев его, тут же вытерла слезы кончиками пальцев. Приняв стакан, она выпила воду большими глотками.

— Еще?

Она помотала головой.

— Я посижу с тобой, — сказал он, — Хочешь?

Она опять помотала головой.

— Уже скоро утро, — сказал он опять. — Максимум несколько часов.

— Иди ложись, — прошептала она.

— А ты сможешь уснуть?

— Понятия не имею. Но если я не сумею быть одна — если я даже…

Она вздохнула со всхлипом. На тумбочке стояла коробка бумажных салфеток, Клем вытащил пригоршню и передал ей. Высморкавшись, Клэр засунула их под подушку.

— Теперь, пожалуйста, иди, ложись спать, — сказала она.

— Ты уверена?

— Ложись, Клем.

Он пошел к выходу. Оглянувшись, он увидел, что Клэр отвернулась от него к стене.

— Я могу отговорить Фрэнки завтра, — предложил он. — Скажу ей, что ты устала, или еще что-нибудь.

Она не ответила. Клем вышел на площадку, постоял там минутку, потом опять пошел в коридор. «Что она увидела такое жуткое над кроватью? — думал он. — Привидение? Черта с высунутым языком и рогами? Или просто кромешную тьму, черную, как пустоты от выработанных пластов под стенами дома?» Зажав в кулаке зажигалку, он сел на ковер, опершись спиной о стену, и начал представлять рассвет, будто такая примитивная уловка могла приблизить его начало. Потом Клем вспомнил, как встречал рассвет на пятнадцатом этаже отеля «Бельвиль» по возвращении из Н***; тогда восход пригвоздил его к окну не обычным своим великолепием, первыми лучами, высвечивающими края листьев и зданий, ежеминутно рождающимися из небытия новыми и новыми прекрасными холмами, а тем, что он случился вообще; тем, что такую тьму, такую ночь, такую бездну мрака, оказалось, можно, как обычное время, смести в небытие.

На следующее утро в десять он постучал в дверь ее спальни, но не получил ответа. Через час он вернулся опять с чашкой чая. Клэр лежала в постели с открытыми глазами. Пробормотав благодарность, она взяла чашку. Они обещали быть у Лоры в полдень. Клэр спустилась вниз через пятнадцать минут, на ней опять были очки, но, возможно, она в любом случае надела бы их. На кухне она приняла лекарство.

— Я найду мастера проверить проводку, — сказал Клем, — В деревне наверняка есть кто-нибудь.

Про себя он решил, что, если не удастся наладить надежное освещение, им лучше уехать. Какой уж тут покой, если расплавится проводок предохранителя — один паршивый проводок толщиной с волосок! — и весь дом может снова погрузиться во тьму.

Фрэнки и Рэй сидели на лужайке перед домом, держась за руки, и курили. Рэй был одет в застегнутую до горла белую рубашку. На Фрэнки — желтый брючный костюм, зеленоватые бусы и такие же зеленоватые туфли на платформе. Они уже встретились со священником, чтобы, как тот сказал, представиться и познакомиться с местными правилами. Пожалуйста, чтобы никакого риса и никакого конфетти. Конфетти застревает между надгробиями и, по его словам, огорчает прихожан, а рис привлекает грызунов.

— Нам, конечно, на это наплевать, — сказала Фрэнки, — Можете бросать что угодно. Виноградные косточки, павлиньи перья. Можно и деньги, если хотите, лучше в конвертах.

Когда они садились в машины, Клем оттащил ее за локоть в сторону и объяснил, что Клэр плохо спала.

— Мы только в парикмахерскую, — ответила Фрэнки, — Там ни перед кем особо красоваться не придется.

— Она остается на твоем попечении, — строго сказал Клем.

— А Рэй — на твоем.

Фрэнки, Рэй не болен, хотел ответить Клем, но вдруг подумал — а кто его знает? Может, Рэй тоже болен? Что-то здесь не так.

— Можешь о нем не беспокоиться, — мягко сказал он.

Выехав на дорогу, «спайдер» повернул налево, в направлении Нового Колкомба. Клем поехал направо, мимо дачи, почты, потом подлинному, тянущемуся между двух линий высоких кустов пути вырулил на шоссе — старую римскую дорогу. Рэй нашел в бардачке одну из Нининых клубных кассет, вставил в проигрыватель, врубил его на полную громкость и всю дорогу, пока они ехали в Рэдсток, а потом ползли вверх к Пестауну, дергался в такт своим худеньким телом. Наблюдая за Рэем краем глаза, Клем представлял его маленьким мальчиком в застегнутом на все пуговицы байковом пальтишке, которого тянет за руку вверх по ступенькам викторианской больницы ужасно обеспокоенная женщина. Может, полиомиелит? Или гормональное расстройство помешало телу вырасти как положено? У него была непропорционально большая голова, а на щеках постоянно проступал слабый румянец, словно он страдал легкой формой хронической лихорадки, но глаза блестели ярко, буйно росла шевелюра каштановых волос и задиристо торчали каштановые усы. Он рассказывал о Фрэнки, и Клем не мог узнать в его словах двоюродную сестру. Оказывается, она отличалась глубокомыслием, проницательностью, глубоким пониманием жизни окружающих. Доводилось ли Клему видеть ее с животными? С детьми?

— А как обстоят дела с ее дизайнерской компанией? — спросил Клем. — Ты тоже будешь в ней участвовать?

Рэй пожал плечами.

— Может, буду только помогать советами, — сказал он. — Из-за кулис.

— Желаю удачи, — сказал Клем.

— Твоя сестра, — сказал Рэй, — Вот это да!

— Что да?

— Такие книги!

— Ты читал их?

— А ты разве не читал?

— Не все.

— Ей вот столько осталось до гениальности, — сообщил он, раздвинув указательный и большой пальцы на сантиметр. — А она еще молодая.

— Скажи ей это. И про то, что молодая.

— Думаешь, я фигню несу?

— Нет.

— Твои фотографии — одни из лучших, какие я видел.

— Фигню несешь, — засмеялся Клем.

С Уэллсвея они въехали в Бат. Город, который Нора никогда не любила, не одобряла его, называла цитаделью консерваторов, выхолощенных адмиралов и торговцев стариной, — этот город простирался под ними, сверкая тысячами наполненных солнцем высоких окон, тысячами стекол припаркованных машин. Клем оставил «форд» на многоэтажной стоянке у реки. Когда они вышли из гаража, Рэй вытащил из сумки небольшую стопку открыток, разделил ее, как карточную колоду, и передал половину Клему. Тот пробежал глазами золотые буквы на верхней открытке — история русской влюбленной пары, нашедшей друг друга через пятьдесят лет.

— Просто оставляй их там, где люди найдут и прочитают, — сказал Рэй. — Тут есть свои тонкости, но ты скоро поймешь.

В кафе около железнодорожной станции они подзаправились бутербродами с беконом, потом прошлись по магазинам на Нью-Бонд-стрит и Милсом-стрит.

— Только не темный, — сказал Рэй, перебирая висящие на вешалке костюмы. — Не черный и не синий.

Он примерял зеленые, небесно-голубые, серебряные пары. Пока Рэй занимался примеркой, Клем рассовал часть открыток по карманам непроданных пиджаков, часть пристроил под целлофановую упаковку новых рубашек. Одну, с радостными новостями об увеличивающейся продолжительности жизни в Мексике, он засунул, наподобие аккредитации, за ленту дорогой фетровой шляпы с заломленными полями. В четвертом магазине им попался белый полотняный костюм-тройка с подкладкой из ярко-алого шелка. Рэй припомнил, что Джон Леннон был одет во что-то подобное во время свадьбы с Йоко Оно. Облачившись в него, стоя перед зеркалом (продавец обдергивал сзади провисшую материю), Рэй решил, что он ему подходит. Клем сказал, что костюм стоит почти четыреста фунтов стерлингов.

— У тебя есть четыреста фунтов? — спросил он.

Рэй ответил, что вряд ли.

— А сколько у тебя есть?

— Думаю, что смогу наскрести шестьдесят, — ответил Рэй. — Ну, шестьдесят пять.

Он переоделся, и они пошли в благотворительную лавку фонда Марии Кюри, потом — Британского фонда болезней сердца, потом — в «Оксфам». На крытом рынке, рядом с концертным залом, примостился магазинчик под названием «Щеголи и красавчики». Здесь они отыскали подержанный костюм сливового цвета за семнадцать фунтов. Брюки были длинноваты, но пиджак с большими лацканами пришелся впору. Рэй купил костюм, потом на оставшиеся деньги подобрал к нему сиреневую рубашку и простой зеленый галстук. Они направились обмывать покупку в паб. Последнюю открытку Клем оставил в туалете, пристроив на краю писсуара так, чтобы об успешном восстановлении популяции орланов на Гебридских островах можно было прочитать без помощи рук.

Они добрались до машины только в полшестого, опять поставили музыку и опустили окна. Рэй рассказывал о том, что они собираются делать после свадьбы, о квартире, которую они с Фрэнки присмотрели в районе Поплар. Приглашал Клема останавливаться у них, и Клэр, естественно, тоже.

— Ты в детстве был счастлив? — спросил Клем; ему вдруг опять привиделся маленький мальчик; на этот раз он прижимался лицом к окну, глядя, как на улице резвятся другие дети.

— Мои родители были неразговорчивы, — сказал Рэй, — А твои?

— Мои-то разговорчивы. Только вечно заняты.

— Каждый старается делать что может, — сказал Рэй, — Мне кажется, стоит думать о людях немножко лучше, чем они есть на самом деле.

— У тебя это здорово получается, — улыбнулся Клем.

— Ты представить не можешь, сколько я тренировался, — осклабившись, ответил Рэй.

«Альфа» уже стояла напротив дома Лоры. Клем помог Рэю донести покупки. В гостиной Фрэнки мешала что-то в наполненном льдом высоком стакане. Она сообщила Клему, не оборачиваясь, что Клэр пошла обратно на дачу и что ему очень понравится работа парикмахерши из «Донателло».

— Пошла на дачу?

— Ага.

— Ладно.

Он сел в машину, помахал Кеннету, который выкашивал траву у ног бетонного мальчика, и развернулся в проезде. Хотя его раздосадовало небрежное отношение и эгоизм Фрэнки, после проведенного с Рэем дня он был в прекрасном настроении. Появившиеся после вчерашней бессонной ночи тяжелые мысли исчезли из головы. Может, Клэр тоже развлеклась? Тогда, может быть, не случилось серьезного отката назад и им не придется все начинать с самого начала?

Клем окликнул ее с порога, потом, заглянув в гостиную, еще раз; затем поднялся по лестнице наверх. Дверь в спальню была широко открыта, на матраце аккуратно уложено снятое с кровати белье. На тумбочке, рядом с коробкой салфеток и принесенной им утром кружкой недопитого чая, лежали ее темные очки. Он вытащил из одной дужки застрявший в ней волос, затем подошел к окну. В саду по траве протянулись вечерние тени. Хороший, все еще теплый вечер, хотя он заметил, что деревья в полях, казалось, совсем неожиданно начали менять цвет, в зелени крон появились бурые и красноватые пятна. Он вернулся к тумбочке и опять поднял очки. По спине, до кожи на затылке, пробежал невольный холод. Он переходил из комнаты в комнату в поисках какого-нибудь знака, чего-нибудь, что могло подсказать, куда она исчезла, что могло вернуть утерянный покой, но ничего не было. Вернувшись в машину, он включил двигатель; на часовом табло высветилось без десяти минут семь.

В гостиной Рэй примерял новый костюм. Фрэнки стояла перед ним на коленях, подкалывая штанины брюк.

— Он похож на бога, — вытаскивая булавку изо рта, сказала она Клему, — Вы оба — просто гении.

— Когда Клэр ушла на дачу? — спросил Клем.

— Когда мы приехали, — ответила Фрэнки изменившимся при взгляде на его лицо голосом.

— Когда это было?

— Не знаю. Часа полтора назад. Может, два.

— Что-нибудь произошло?

— Что ты имеешь в виду?

— Между вами что-нибудь произошло?

— Не понимаю, о чем ты говоришь…

— Я же ее на тебя оставил, черт побери! — взорвался он.

— Что мне было, к стулу ее привязывать? Клем? Клем!

Выскочив на дорожку, он остановился и принялся оглядывать газоны, словно надеясь увидеть Клэр, спокойно сидящую с книгой под деревом. Фрэнки дотронулась до его руки, он поморщился.

— Клем? — позвала она.

Испугалась, отметил он. Это его обрадовало, он хотел, чтобы она испугалась. Вышел Рэй в сливовом костюме, за ним, в пышном платье из белого муслина, словно свадьба уже шла полным ходом, — Лора.

— Что случилось? — осведомилась Лора.

— Клем сердится на меня, — ответила Фрэнки.

— Что-то с Клэр? — спросила Лора.

— Ее нет, — сказал Клем, — На даче ее нет.

— Может, она просто пошла прогуляться, — сказала Фрэнки.

Лора покачала головой.

— Если Клем беспокоится, значит, не все в порядке.

— Надо начать искать, — предложил Рэй.

— У нас есть две машины, — сказала Лора. — Не уверена, что старый «вольво» заведется.

— Я мог бы повозиться с ним, — сказал Рэй.

— Не дури, голубчик, — ответила Лора.

— Оставь его в покое! — сердито оборвала ее Фрэнки.

Косилка взревела, закашлялась и заглохла. Наклонившись, Кеннет снял спереди полный мешок травы. Опираясь на палку, Лора поспешила к нему, остальные — за ней. Кеннет поставил мешок на траву и выпрямился.

— Клэр, — выдохнула Лора, — Ты видел Клэр?

Он кивнул.

— Она сказала, куда пошла? Кеннет? Она тебе сказала что-нибудь?

Несколько секунд он молчат, словно прокручивая в голове, кадр за кадром, пленку с недавними событиями. Потом начал медленно делать руками маленькие круги перед животом.

— Не понимаю, — сказал Клем.

— Он говорит, плавать, — перевела Лора.

— Плавать?

— Карьер, — сказала Фрэнки. — Где еще можно плавать?

— Надо ехать туда! — переходя на крик, скомандовала Лора, — Быстрее, поехали туда.

— Помнишь дорогу через поле? — сказала Фрэнки Клему, — По ней ты быстрее доберешься, чем на машине.

И Клем помчался. Лора еще кричала что-то, но в голове уже шумела кровь. Он нашел ведущий в поле перелаз через забор и понесся вниз по склону к ферме у старого русла реки, облаиваемый бешено рвущимся с цепи дворовым псом. Потом путь все круче стал забирать в гору. Он замедлил движение. Может, Клэр шла этой же дорогой? Наверняка; детьми они всегда бегали по ней, она, должно быть, помнит ее так же ясно, как и он. Он немного постоял, упираясь руками в колени, тяжело дыша, ловя ртом воздух, затем перелез через металлические ворота и побежал по следующему полю; впереди ему мерещился жуткий призрак бегущей женщины, и все казалось, что женщина эта — Мэри Рэнделл. Карьер находился за лесом на вершине горы. Он опять остановился, сплюнул под ноги, вытер тыльной стороной ладони слюну с подбородка. До леса оставалось несколько сотен метров. Сжав зубы, он прибавил скорости на последнем участке и, шатаясь, влетел в неожиданно прохладный воздух под кронами деревьев.

Дальше утоптанная, усеянная камнями и пересекаемая древесными корнями тропинка вилась наверх под сплетением ветвей. Клем торопливо шагал по ней, потом побежал трусцой, отгоняя от глаз вечернюю мошкару. Тропа расширялась; он увидел старую машину, брошенную в карьере после прекращения работ, — массивную, рыжую от ржавчины, похожую на увечное, закованное в броню чудовище, заползшее в чащу спокойно умереть. Деревья расступились, он учуял кисловатый аромат дикого чеснока, едва уловимый запах влажного пепла разводимых подростками костров. Продравшись сквозь заросли иван-чая, он очутился на краю карьера. Клем успел забыть, какой он был огромный: на многие мили вокруг дороги были вымощены добытым из него щебнем. К западу вода была черной, на другой стороне — голубой, с розовыми закатными бликами. Сложив рупором руки, он начал звать Клэр, потом заспешил вниз по каменным ступеням туда, где вода все еще была освещена солнцем. На нижней ступеньке, у края внутренней стены, он увидел пластиковый пакет с одеждой. Неподалеку в воде качалась на голубой поверхности, наблюдая за ним, голова мужчины.

— Вы не видели здесь женщины? — задыхаясь, спросил Клем. — Высокая такая, лет сорока…

Он собирался описать ее прическу, но сообразил, что не знает, как она сейчас выглядит.

— Это вы ее звали?

— Да.

— Тут молодежь собиралась, на автостоянке, — ответил мужчина, — Но они уже уехали.

Клем не мог понять, как тому удавалось удерживаться на воде. Не видно было, чтобы он шевелил ногами, а глубина под ним наверняка была метров двадцать.

— Она должна быть одна, — сказал Клем.

— Я не слежу, в общем-то, кто здесь ошивается, — сказал мужчина. Голова медленно повернулась от берега, — Во-он там какая-то девица купалась голяком в тенечке.

— Давно?

— Не очень.

— С час назад?

— Я тебе, приятель, не будильник, — Он задвигал руками и начал отплывать в сторону.

Клем побежал в сторону фиолетовой, поминутно меняющейся полутени, образованной заслоняющими свет стенами карьера. Здесь приходилось двигаться более осторожно. Он еще раз позвал и, прислушиваясь, наклонил голову. В двадцати шагах от него виднелись проржавевшие перила вертикальной лестницы. Около них раздался всплеск, затем высунувшаяся из воды белая рука ухватилась за верхнюю перекладину. Вытерев с глаз воду, Клэр взглянула на него. Волосы ее были острижены до плеч. Она улыбалась.

— Тут дядька какой-то плавает, — сказал Клем, — Он знает, что ты ныряешь голышом.

— Вы за меня волновались? — спросила она.

— Немножко.

— Извини, пожалуйста.

— Я тебя звал.

— Извини.

— Ладно, не важно.

— Иди купаться, — сказала она, — Нам нынче нечего стесняться друг друга, верно?

— Верно, — согласился он, — Чего уж тут.

Оставив одежду рядом с ее вещами, Клем оттолкнулся пальцами ног от камня и нырнул, разбивая водную гладь и обмирая от холода и наслаждения. Сделав несколько гребков под водой, он вынырнул. Небо над стенами карьера было ужасно далеким. Казалось невероятным, что десять минут назад он бежал сквозь чащу и думал, что его сестра утопилась.

— Мне столько нужно рассказать тебе, — крикнул он.

— Хорошо, — отозвалась она.

— Ты еще не озябла?

— Еще нет. А ты?

— Нисколечко.

Он взглянул на освещенную сторону, проверяя, плавает ли там его недавний собеседник, но собравшийся в узкие полумесяцы свет был невыносимо ярким, словно сквозь водную поверхность проросли тысячи маленьких золотых цветков. Глаза слепило, и он отвернулся. Со стороны автостоянки послышалось хлопанье двери. Через секунду наверху карьера появились три цветных пятнышка с обращенными вниз крошечными лицами.

— Ау-у-у, — закричала Лора.

Клем засмеялся и замахал ей рукой; затем глубоко вдохнул и, раскинув руки и ноги в стороны, неподвижно распластался на воде, которая принялась медленно кружить его тело.

 

20

Клэр выбралась из карьера, как из волшебного целительного источника или мифической реки. Леты? Ахерона? Стоя на каменистом уступе, она без всякого смущения вытерлась полотенцем; с длинных белых ног стекала вода. Когда они вернулись на дачу, она проспала одиннадцать часов кряду, а утром спустилась вниз, приготовила большую яичницу и умяла ее деревянной ложкой прямо со сковородки, вытирая губы пальцами и потешаясь над выражением лица Клема, наблюдающего за ней через окно кухни.

Поев, Клэр отправилась на прогулку. Она не сказала ему, куда идет, и не пригласила с собой. Он хотел было проследить за ней, но как проследить за человеком на открытой дороге? Глупая затея.

Вернувшись, она забралась в ванну. Стоя на середине лестницы, Клем слышал, как она напевает.

— Клэр? — позвал он.

— Что?

— Ты в порядке?

— Конечно!

Три дня спустя он позвонил в «Итаку» и, хотя набирал номер на карточке Паулин Даймонд, попал на Босуэлла. Врач очень обрадовался его звонку. Нет никаких причин сомневаться в очевидном, сказал он.

Улучшение должно было произойти. Он же говорил, что надеется на выздоровление.

— Мне кажется, она в какой-то экзальтации, — признался Клем.

— Это, я думаю, только по сравнению с прежним состоянием, — сказал Босуэлл.

Но ей все равно нужно продолжать принимать лекарства. Иногда, почувствовав себя лучше, пациенты думают, что могут обойтись без них. Это ошибка.

— «Таблетку на ужин — и врач не нужен», — пошутил он. — А теперь скажите-ка мне, как чувствует себя мужская половина семейства Гласс?

— Отец?

— Или, скажем, вы?

— Ничего патологического.

Босуэлл рассмеялся еще громче.

— Избави бог! Но если будете в наших краях по делам, может, заглянете побеседовать?

На следующее после этого разговора утро, отчаявшись найти деревенского электрика, Клем отправился в скобяную лавку в Рэдстоке (бесспорно, самый интересный из местных магазинов) и купил пару работающих от батарей ламп «Просто-свет». Если пробка опять перегорит, «Просто-свет» спасет их от темноты на четыре часа. Клем был доволен. Он поставил одну лампу на тумбочку в комнате Клэр, другую — на втором этаже у лестницы, потом показал ей, как они включаются и выключаются, чувствуя, что Клэр смотрит на него с преувеличенным терпением, как на слегка помешанного.

Жизнь шла дальше. В пятницу, когда она была у врача, он нашел на обеденном столе конверт, адресованный директору университета Данди. Он поднес его к окну, пытаясь разглядеть содержимое на свет, но не сумел. Может, просто отчет о состоянии дел. Надеюсь, у нее хватило ума не заявлять о выходе на работу в октябре, а если и не хватило, то они не согласятся на это, подумал он. Когда вечером Клэр собирала после обеда посуду, Клем посоветовал ей не торопиться, не перегружать себя. Она вежливо попросила его не лезть не в свое дело. Он сказал, что не лезет.

— Лезешь, — сказала она. — Не мешай мне дышать полной грудью.

Но можно ли ей было довериться? Что, если он ослабит бдительность и обнаружит ее как-нибудь ночью в саду рвущей на себе волосы и воющей на луну? В конце концов, не Босуэлл, не Фиак, не Лора, а он был ее главным опекуном. И случись что, склеивать осколки придется ему.

В воскресенье, словно чтобы убедиться, что заклинание работает, Клэр потребовала вместе пойти в карьер. На этот раз они прихватили купальники — Клэр взяла у Фрэнки закрытый костюм тигровой раскраски, а Клем разыскал пару старых, растянутых плавок Рона. День выдался прохладный, и в карьере было тихо, только двое тощих мальчишек ныряли с камней да какая-то татуированная девушка в бикини целовалась со своим парнем. Клем и Клэр медленно плавали кругами в разных направлениях. Когда они встретились второй раз, Клэр сообщила о своем плане.

Клем слушал, остановившись в метре от нее, перебирая в воде ногами.

— В пятницу приедут Рэй, его мать и Фрэнки.

— Я знаю.

— Я собираюсь готовить.

— Готовить?

— Обед готовить, в субботу. Мы можем обедать в саду.

— На даче?

— Приготовлю лосося, — сказала Клэр, — Давно мечтаю.

— Но, кажется, Лора собирается что-то делать?

— Хватит уже Лоре работать.

— Но это же уйма дел! — сказал он.

— Не ты же будешь готовить. Так что тебе должно быть все равно.

— Давай поговорим об этом дома.

— О чем тут говорить? — прогибаясь назад и уплывая от него, сказала она. — Все уже решено.

Но на следующей неделе пошел дождь. Вода из поломанных желобов текла по стенам дачи, пятно рядом с ванной потемнело и расползлось. Во вторник Клэр провела весь день в спальне и только вечером, угрюмая, рассеянная, со следами прежнего испуга в глазах, спустилась вниз. Клем приготовился к худшему (он же догадывался, что так оно и будет), но в среду ее настроение улучшилось, а утром в четверг, когда Клем заваривал кофе, Клэр появилась на кухне в плаще.

Она сказала, что ей нужно в Бат. Что она хочет купить там рыбу, да и еще кое-что им понадобится. Хорошее вино, например. «Сансер», белое бордосское. Клем махнул рукой на окно, по которому барабанил дождь.

— Либо ты, либо автобус, — сказала она.

— На автобусе ты будешь добираться часа два, а то и три.

Она пожала плечами.

— Кофе-то я хоть могу допить? — спросил он.

Сомневаться не приходилось — это была прежняя Клэр, Клэр его детства. Чем больше ее отговаривать, тем больше она будет настаивать. Да и зачем отговаривать? Клем выпил кофе (она не сводила с него глаз), потом пошел наверх за курткой и ключами.

В Бате они купили зонтик, потом рыбу — выращенного на ферме, но экологически чистого лосося, свернувшегося дугой в рыбном отделе местного универсама. Лосось был дорогой. Клем предложил свою последнюю полученную в Данди шотландскую двадцатку, но Клэр заплатила карточкой, и за вино тоже, и за мороженое, и за полдесятка баночек с косметикой. В книжном магазине на Милсом-стрит она, с голодным, жадным блеском в глазах, купила книги — историю Франции девятнадцатого века, роман Жорж Санд и новое издание «Застольных бесед» Кольриджа, такое же дорогое и тяжелое, как лосось.

Они уже почти вернулись к оставленной на подземной стоянке универсама машине — Клэр с зонтиком в руке, Клем с покупками, — когда Клэр остановила его у парикмахерской на главной улице.

— Тебе тоже не мешало бы постричься, — сказала она. — Смотри, зарос, как бродяга, и сам не замечаешь.

Дразнит, подумал Клем, но она втолкнула его внутрь. Парикмахеры в синих фартуках сидели в откидных креслах и читали газеты. Посетителей не было — дождь, середина рабочего дня, — поэтому ждать Клему не пришлось.

— Выходной? — спросил парикмахер.

— Угу, — ответил Клем, ожидая вопросов о том, от какой работы он отдыхает, но их не последовало, и он закрыл глаза, предоставив мастеру наклонять его голову пальцами, пахнущими никотином и различными брадобрейскими маслами и притираниями.

Когда со стрижкой было покончено, Клем оказался неотличим от остальных присутствующих в парикмахерской — надень на него фартук, и он совсем бы затерялся. Это его позабавило, и, когда они со всеми покупками и с новой прической вышли под дождь, он решил, что Босуэлл прав. Почему бы и не поверить своим глазам? Допустить, что как оно кажется, так оно и есть. Ожидание худшего, пессимизм — куда они его привели? В витрине магазина Клем увидел их отражения — два призрачных покупателя, высоких, довольно элегантных, на забрызганной дождем улице.

— Может, позвоним вечером отцу? — спросил он.

Она помотала головой:

— Я не знаю, что ему сказать.

— Сомневаюсь, что это так важно.

— Конечно важно.

— Сомневаюсь.

— Мне думать противно, что он начнет быть добреньким. Прощать меня.

— Ему не за что тебя прощать.

— Уж он что-нибудь отыщет.

— Он на тебя не сердится.

— А ты?

— Мне-то за что сердиться?

— Что приходится присматривать за старшей сестрой.

— Клэр, никто на тебя не сердится.

— Мне иногда кажется, уж лучше бы сердились, — спускаясь по бетонным ступенькам на автостоянку, проговорила она, — От человеческой доброты бывает не по себе.

В семь часов они пошли ужинать к Лоре и Кеннету. Те похвалили Клемову прическу, потом еще раз прическу Клэр. Аккуратно насаживая горошины на вилку, Клем объявил, что Клэр кое-что запланировала на субботу. Лора посмотрела на нее, и Клэр на мгновение замялась.

— Обед, — объявил Клем.

— Да, — подтвердила Клэр, — Я приготовлю обед. На всех.

— Обед, голубушка?

— На даче, в субботу.

— Ты уверена?

— В саду.

— В саду?

— Мне нужна рыбоварка.

— Боже ты мой, — воскликнула Лора, — У меня эта рыбоварка лежит уже лет сорок, но, кажется, я в ней ни разу ничего не готовила. Может даже, нам на свадьбу ее подарили. На свадьбу часто дарят ненужные веши.

После ужина они отыскали крышку от рыбоварки в дальнем углу ближайшего от плиты кухонного шкафа. Сама медная рыбоварка, наполненная землей, стояла на подоконнике; в ней росли гиацинты. Они пересадили гиацинты в ведерко для льда. Рыбоварку вычистили и положили в мешок. Было полдесятого вечера. Клем пошел в коридор позвонить на остров.

— Думаю, может, она поговорит с тобой сегодня, — сказал он, когда отца позвали к телефону.

— Ох, Клем! Это такая замечательная новость. Просто замечательная!

— Только постарайся не обсуждать с ней ничего серьезного.

— Да-да. Непременно. Не беспокойся на этот счет. О чем, ты думаешь, лучше?

— Если ты знаешь какие-нибудь особенные рецепты для лосося, можешь ей подсказать. Она в субботу обед готовит.

— Готовит? Милые мои! Она сейчас с тобой?

— С Лорой. Подожди минутку.

На кухне Клэр уже надела пальто и курила одну из сигарет Клема; он отобрал ее. Поколебавшись, она пошла в коридор. Клем остался ждать с Лорой и Кеннетом, им слышен был голос Клэр, но слов было не разобрать. Ее не было две-три минуты. Вернувшись, она кивнула Клему, потом прижалась лицом к Лориной груди и громко разрыдалась. Заворчала потревоженная во сне собака. Кеннет неловко переминался с ноги на ногу. Лора гладила племянницу по голове.

— Ну-ну, — сказала она. — Успокойся, голубушка. Вот и еще одна ступенька позади.

В пятницу вечером рыба, погруженная в бульон из белого вина, лука, лаврового листа и аниса, кипела в пристроенной на двух электрических конфорках рыбоварке. В четыре Клэр, не попросив Клема сопровождать ее (и в прошлый раз она тоже не просила), ушла на прием к Кроули. Она вернулась через полтора часа с карманами, набитыми сицилийскими лимонами из деревенской лавки.

— Хорошо сходила? — спросил он.

— Да, спасибо.

— Ну и отлично. — Он даже не был уверен, ходила ли она к врачу.

Перед закатом он прошел вглубь сада к увитой лозой беседке. Погода менялась, небо на западе очистилось. Лучи солнца, как на детском рисунке, расцвечивали полюбившиеся им гряды облаков.

— Трудно предсказать, как повернется, — очищая у порога ботинки, объявил он.

— Ну просто пессимист до мозга костей, — прокричала с кухни Клэр, — «Как бы чего не вышло».

Рыба уже остыла. Клэр сообщила, что начинает очищать кожу. Клем присел к столу. Книги, ручки, карандаши были аккуратно разложены. Рядом лежала репродукция картины Жерико «Плот „Медузы“», которую она почему-то так и не собралась повесить на стену. Он включил лампу. Клем еще не забыл прочитанное об этой картине в ее книге в Данди — части тел в студии, скандал во время первой выставки (один из критиков, поспешив домой, обозвал картину полотном для стервятников, пиром стервятников). Подрегулировав шарнирный кронштейн лампы, он приблизил свет к репродукции. Разбивший «Медузу» шторм уже закончился, хотя море все еще было бурным, и плот накрыла высокая волна. Им удалось соорудить подобие мачты с веревочными растяжками и напруженным от ветра лоскутом паруса цвета запекшейся крови. На переднем плане седовласый курчавый мужчина с бородой философа и укрытой от солнца платком головой сидел, обхватив руками лежащий у него на коленях труп юноши; ноги мальчика опустились в тянущуюся за плотом пену. На бревнах, кто вверх, кто вниз лицом, лежали, как поваленные статуи, другие тела. Из выживших только старик был повернут лицом к публике (гулявшим по салону дамам и господам). Другие — Клем насчитал двенадцать человек — сплелись в безумную пирамиду на правом краю картины, спинами и руками тянулись наверх, к мускулистому, до пояса голому чернокожему моряку, который, поднявшись на плечах товарищей, сигналил рубашкой замеченному на далеком горизонте кораблю.

Как поразительно схвачен решающий момент жизни и смерти, хотя на репродукции Клэр — некачественной цветной ксерокопии — другой корабль, если он и был, казался всего лишь черным мазком над гребнями волн. Хорошо ли держали на нем дозорную вахту? Только самому острому зрению было под силу заметить крохотный плот на таком расстоянии. Голос, конечно, не долетит. А если кто-нибудь и заметит, скажем, в подзорную трубу, по-цирковому балансирующую пирамиду из человеческих тел, захочет ли капитан сменить курс ради жмущейся на досках кучки чужаков, за которыми нужно будет ухаживать, могущих, вдобавок, оказаться заразными? На таком расстоянии бедственное положение выглядит почти нелепым и может пробудить столько же презрения, сколько и жалости. И разве трудно, когда ты отдален от страдальцев милями яростно кипящих волн, защелкнуть подзорную трубу, возблагодарить Бога, что с тобой такого не случилось, и направиться дальше по курсу?

— Клэр, — спросил Клем, подходя к арке и заглядывая сквозь нее на кухню, где она продолжала трудиться, — а этих людей на плоту в конце концов подобрали?

Она сняла с бока лосося кусок тонкой как шелк кожи, затем, с ножом в руках, повернулась к нему.

— Сама картина — огромная, почти пять метров в высоту, — сказала она. — Когда я жила в Париже, я два-три раза в неделю ходила в Лувр смотреть на нее. Если смотреть долго, волны начинают двигаться. Это шедевр.

— Мертвецы не очень-то натуральные, — возразил он.

— Это тебе не фотография, — сказала она, — Во времена Жерико к мертвым еще проявляли почтение. — Она улыбнулась и опять принялась за работу (розовая, влажная мякоть лосося уже матово блестела). — Их кто-то заметил, — договорила она через плечо, — Двое из них потом написали книгу. «Naufrage de la Frégate la Médusé»

Рано утром в субботу она пришла в его спальню, потрясла, чтобы разбудить, за ноги и велела взглянуть в окно. За исключением нескольких белых облаков, южная часть неба была ослепительно синей. На стене комнаты уже появился теплый солнечный квадрат.

— Сегодня нам придется побегать, — потирая рукой лицо, сказал он, — Не забудь принять свои штуки.

— Можешь проследить, если хочешь, — поддразнивая его, ответила она кокетливым тоном.

В гостиной Клэр передала ему нераспечатанный циркулярный конверт «жильцам», на задней стороне которого был список «что нам нужно». Выпив чашку чая, он поехал к Лоре. Входная дверь была заперта, пришлось постучать в кухонное окно. Кеннет впустил его, а потом помог донести вещи до машины. Когда он выбирал скатерть в ящике под кухонным столом, появилась Лора в халате, с сеточкой на голове — он и понятия не имел, что кто-то до сих пор носит такие сеточки.

— Опять приехал грабить, — сказал он.

— Забирайте, забирайте хоть все, пожалуйста, — ответила она, — Я только и мечтаю, чтоб вы остались подольше.

— Мы остаемся, — сказал Клем, — По крайней мере, пока.

— Как она сегодня?

— Немного возбуждена.

— А ты как?

— Беспокоюсь.

Он поинтересовался, как Лора поладила с матерью Рэя.

— В момент, — сообщила она, вытаскивая из хлебницы лепешку и опуская ее в тостер.

Клем забрал Кеннета с собой на дачу. С пятой попытки им удалось протащить обеденный стол через заднюю дверь в сад. Грунт все еще был мягкий от дождя, но солнце припекало, и ко времени появления гостей земля должна была достаточно просохнуть. Он накрыл стол, потом в качестве украшения разложил на скатерти десяток виноградных листьев. На кухне ожидали своей очереди салаты и соусы, нарезанные на ломтики лимоны; лосось пристроился в холодильнике между листами фольги.

— Раньше чем через час они не появятся, — сказал Клем, в очередной раз поймав взгляд Клэр в сторону входной двери и ведущей к дому тропинки, — Мы вполне успеем отдохнуть.

— Угу, — промычала она, потом, подойдя к ведущей наверх лестнице, остановилась, — Клем…

— Все будет просто великолепно, — заверил он, — Вот увидишь.

Прихватив с дверцы холодильника бутылку белого вина, он вытащил пробку, плеснул себе в большой стакан и направился еще раз проверить стол и сад. Изысканно сервированный стол выглядел на траве, казалось ему, не совсем по-английски — или не то чтобы не по-английски, а вразрез с обычаями семейства Гласс. Интересно, понравилось бы это прежнему жильцу? Глядя теперь на сад, Клем видел, что успел сделать в нем совсем мало, гораздо меньше, чем думал. Убрал местами мусор, перекопал кое-какие грядки. Может, здесь уже совсем ничего нельзя было сделать или требовалось больше умения, чем он смог приобрести за такое короткое время. Клем решил не опускать руки совсем, а только считать обед на свежем воздухе формальным окончанием «проекта» (по-настоящему он окончится, как Клему было хорошо известно, на дне подземной выработки).

— За Алана, — поднимая бокал, провозгласил он, глядя на Клэр, которая следила за ним из окна спальни.

Они не махали друг другу, а просто улыбнулись.

Мать Рэя звали Джин. Ее лицо напоминало венчик неприметного цветка. Самые обычные вещи — столовый прибор, зажигалка Клема, кусок лосося на тарелке — вызывали в ней такую тревогу, словно могли внезапно, без предупреждения, наброситься на нее. Чтобы справиться со своей застенчивостью, она начала пить. К тому времени, когда они покончили с первым блюдом, она безнадежно расслабилась и описывала себя Клему как «разложившуюся домохозяйку». Рэй, казалось, совсем ее не замечал. Приехав с Лорой, он обхватил Клема, тщедушный захват длился чуть не минуту. Фрэнки держалась холоднее — еще не забыла, как он на нее накричал. На ней было платье в горошек, какие носят танцовщицы фламенко в ночных клубах для туристов. Джин смотрела на нее с нескрываемым трепетом. Клем продолжал подливать ей вина. Она сказала, что он похож на одного ее знакомого по имени Алфи, и через какое-то время начала звать его Алфи. Клэр разговаривала с Фрэнки. Рэй разговаривал с Лорой. Кеннет молчаливо уписывал за обе щеки. Они поднимали бокалы: за повариху, за Джин, за отсутствующих друзей, за семью. По дороге проехал грузовик. На десерт было мороженое «Вьенетта», «суперсладкое», как было написано на упаковке. Клем разрезал мороженое на семь порций и принес с кухни еще вина. Он рассказал Джин про работу Сильвермена в Торонто. В крошечных комнатках на железнодорожной станции, рассказывал он ей, прятались люди. Джин ответила, что надеется не обидеть его, если выскажется откровенно, но она считает, что многим забулдыгам не хватает хорошего поджопника. Клэр пошла в дом. Лора и Клем поменялись местами. Солнце спускалось к крышам аббатства. На траву от стола падала причудливая тень. Клем и Фрэнки вместе курили. Он напомнил ей происшествие на чердаке. Выпустив сквозь зубы дым, она расхохоталась.

— Отвечай мне по правде, — попросила она, распахивая накинутый на плечи легкий атласный пиджак, — Как мои сиськи, все еще классные?

В полном порядке, уверил ее Клем. Он заметил, что Клэр закрыла за собой заднюю дверь. Похоже, что ее не было уже минут десять. Он закурил новую сигарету, потер глаза. Рэй подтащил рядом свой стул. Клем спросил его, знает ли Джин об открытках с добрыми вестями и что она про них думает. Рэй ответил, что открытки ее пугают, а почему — он не мог понять. Выбросив сигарету, Клем извинился и пошел к домику.

В гостиной, у незажженного камина, он увидел Клэр. Рядом, положив руку Клэр на плечо, стояла Финола Фиак. Она абсолютно не изменилась с тех пор, как Клем видел ее в прошлый раз: те же кеды, яркая губная помада, прорезиненный плащ, — только вместо спортивного костюма на ней было черное шерстяное платье, доходящее до середины длинных красноватых голеней.

— Ну-ну, — взглянув на Клэр, протянул Клем, — Сюрприз?

— Я пыталась сказать тебе, — проговорила Клэр. — Честное слово.

Он пожал плечами:

— Чем больше народу, тем лучше.

Он спросил у Фиак, обедала ли она. Та ответила, что не голодна.

— Я привезла вам кое-что, — сказала она.

— Да?

— Я пыталась сказать тебе, — повторила Клэр.

— Что сказать?

— Ваша сестра мне позвонила, — сказала Фиак. — Вы что думали, что мы ни разу не разговаривали друг с другом? Я рассказала ей, что видела кое-что в газетах, и спросила, попался ли этот материал, по ее мнению, вам на глаза? Мне казалось, что в ваше убежище мировые новости вряд ли попадают.

— Понятия не имею, что вы имеете в виду, — сказал Клем.

— Я собиралась тебе все рассказать, — мягко проговорила Клэр, — Я хотела…

— Я подумала, что будет лучше, если я расскажу вам сама. И покажу, — сказала Фиак.

Порывшись в кармане плаща, она вытащила сложенную в несколько раз газетную вырезку и, держа ее двумя пальцами на вытянутой руке, подала Клему. Он взял ее; это была заключительная сводка международных новостей — параграф без заголовка, в котором сообщалось, что разыскивавшийся в связи с резней в Н*** человек арестован в Брюсселе. Он проживал в районе Матонге, по-видимому, у него были там родственники. Приводилось и имя этого человека, Клем перечитал его несколько раз. У него не было сомнения, кто это.

— Думаю, что они позволят вам на него взглянуть, на вашего монстра, — сказала Фиак. — Вы же этого хотели?

Клем аккуратно свернул газетную статью. Какое-то время он изучал ковер под ногами, потом поднял глаза на Фиак. Такой довольной он ее еще не видел.

— Какого числа?

— «Скотсман» за среду, — ответила она.

— За среду?

— За среду.

Спасибо, сказал он. Пожалуйста, ответила Фиак.

 

21

Через шесть часов после того, как Фиак передала ему газетную статью, Клем припарковал белый «форд» на Фарадей-роуд и вошел в свою квартиру. На столе лежала старая записная книжка, склеенная по переплету серебряной клейкой лентой. На обтрепавшихся страницах этой книжки были записаны телефоны всех, кто когда-либо оказался ему полезен и мог быть полезен опять: ночные редакторы, швейцары гостиниц, управляющие таксомоторных компаний, работники посольства, аэропорта. При свете настольной лампы он нашел имя Кирсти Шнайдер. Лет пять назад они постоянно пересекались по работе и с десяток вечеров просидели, флиртуя, в пабах на западе Лондона, — тогда их отношения, не начавшись, закончились прощальным объятием на перекрестке и оставшимся невыполненным обещанием звонить друг другу. Кирсти была экономистом и писала статьи для серьезных газет. Позже она переехала в Брюссель и, насколько ему было известно, специализировалась в финансах и финансовом мошенничестве Европейского сообщества. Клему встречались ее полуспециальные-полусатирические статьи, втиснутые между некрологами и спортивным разделом. В книжке против имени Кирсти стояло два номера. Первый не работал, на второй, мобильный, она ответила после четырех звонков. Услышав его, она обрадовалась и сказала, что сейчас проводит отпуск в деревеньке около Арля с мужем Хейном и дочуркой Беатрисой.

— Я даже не знал, что ты замужем, — сказал Клем.

— Жена и мать, — сказала она, — счастливая и довольная.

Клем поздравил ее.

— Ты по делу или так? — спросила она.

— По делу, — ответил он. — В основном по делу.

Он спросил, что ей известно про Рузиндану.

— Это в связи с преступлениями против человечества?

— Да.

— Только что его арестовали, а потом опять отпустили.

— Отпустили?!

— Какая-то бюрократическая ошибка с ордером. Может, фамилию неправильно написали. Вы с Фрэнком Сильверменом занимались этим делом, верно?

— Я хочу найти его, — сказал Клем, — Ты можешь мне помочь?

— Вообще-то я в отпуске.

Он извинился.

— Я могу попробовать связаться завтра кое с кем. Эльза Клаус из «Де Морган» может что-нибудь знать.

— Пожалуйста, хоть что-нибудь.

— Сделаю что могу, но ничего не обещаю.

Он опять извинился.

— Не стоит, — сказала она, — дело есть дело, мы все втягиваемся, как наркоманы.

Они пожелали друг другу спокойной ночи. Вытащив бумажник, Клем нашел клочок с мобильным номером Сильвермена. Он записал его в книжку под нью-йоркским номером, затем набрал и стал ждать. Голос, с которым он уже свыкся в Торонто, сообщил, что мобильный телефон временно отключен. Он принял душ, потом, через час, набрал номер еще раз с тем же успехом и лег спать.

Утром Клем купил молоко, хлеб, маргарин, три банки консервированного тунца, четыре газеты. Устроившись на полу в гостиной, он пил чай, ел бутерброды с тунцом и листал разложенные на ковре газеты, внимательно читая разделы зарубежных новостей, однако не обнаружил ничего, что могло бы навести на след. Сняв с книжной полки «501 французский глагол», он начал проверять себя — blesser, blesser à mort, demolir, se demolir, mordre, moudre,— потом принялся переводить в уме выбранные наугад из развернутых на полу страниц отрывки. Готовясь на историка-искусствоведа, Клэр продолжала изучать французский в университете, а потом больше года жила во Франции; она знала язык так, как он, наверное, никогда знать не будет, но ему было достаточно и этого.

Кирсти Шнайдер позвонила в четверть второго. Ей удалось связаться со знакомой в «Де Морган».

— Эльза думает, что его скоро опять заберут, — сказала она.

— Как скоро?

— Недели через две, может, даже раньше.

— А адрес его у нее есть?

— Боюсь, что нет. Но она дала мне номер женщины, у которой он может быть. Есть у тебя ручка? Ее зовут Лоренсия Карамера, родственница Рузинданы. Двоюродная сестра или племянница, я точно не знаю. Работает в одной из парламентских организаций — ФИА называется. Их офис на рю дю Скептр, прямо напротив здания Европейского союза.

Она продиктовала номер. Клем записал его крупными цифрами на лежащем перед ним листе бумаги.

— Ты знаешь место под названием Матонге? — спросил он.

— Это африканский квартал, — ответила она. — Около авеню Луизы. Называется по имени одного из пригородов Киншасы. Там довольно весело, есть неплохие бары.

Клем поблагодарил ее.

— Желаю удачи, — сказала она, — что бы ты ни затевал.

Когда она повесила трубку, он сидел какое-то время, глядя на лежащий перед ним лист бумаги. Раньше контакты с подобными людьми всегда устанавливал кто-нибудь другой — Фейси, Джентеллини, Кини, Сильвермен; ему и в голову не приходило, что для этого требуется какое-то особое умение.

Он опять поднял трубку, набрал код Бельгии, затем номер. Ответившая женщина сообщила, что Лоренсия Карамера еще не пришла с обеда. Клем оставил свое имя и номер телефона, затем пошел в банк на Ноттинг-Хилл и выписал на свое имя чек на четыреста фунтов. Он не помнил, сколько у него оставалось денег и были ли они вообще, но в банке была очередь, а кассирша хорошо знала его в лицо. Перелистывая купюры указательным пальцем с надетым на него грязноватым резиновым наперстком, она отсчитала ему пачку двадцаток. У другого окошка он поменял сотню фунтов на бельгийские франки, потом пошел в дешевое туристическое агентство на Куинсвей и купил билет Лондон — Брюссель — Лондон на рейс, отбывающий следующим утром в десять.

Домой он вернулся около четырех. Никто не звонил. Выпив стакан воды из-под крана, он нажал на телефоне кнопку повторного набора. Ему опять ответила женщина, на этот раз — другая.

— Меня зовут Гласс, — сказал он. — Я уже звонил вам. Мне нужно поговорить с Лоренсией Карамерой.

— О чем вы хотите с ней поговорить? — спросила женщина.

— Вы — Лоренсия Карамера?

Она медлила с ответом; Клем чувствовал, что ей хочется, не называя себя, выяснить о нем как можно больше, но, ничего не придумав, будучи, по всей видимости, такой же, как и он, неопытной в увертках и отговорках, она ответила утвердительно и повторила свой вопрос.

— Я ищу Сильвестра Рузиндану, — сказал Клем.

— Никогда о таком не слышала, — сказала она.

— Бывший бургомистр Н***, разыскивается Международным трибуналом по обвинению в соучастии в геноциде. Насколько мне известно, он ваш родственник.

— Известно? Откуда вам известно? — возмутился голос.

— Я хочу его видеть, — сказал Клем. — Мне нужно с ним встретиться.

— Кто вы такой?

— Я уже назвал вам свое имя.

— Вы журналист?

— Я хочу установить правду.

— Вы ошиблись, — сказала она, — Мне нечего вам сказать. Понимаете? Нечего.

Она отключилась.

В ванной Клем закрыл лампочку для бритья красной полиэтиленовой пленкой, расставил ванночки с реагентами, включил увеличитель и напечатал снимки с негативов, которые хранил в черной папке на полке. Промыв отпечатки, он развесил их сушиться и пошел в спальню. Там он раскрыл привезенный из Колкомба чемодан, выбросил из него в угол комнаты грязное белье и упаковал портфель, который брал с собой в Канаду, потом положил портфель, паспорт и билеты на самолет у входной двери. Еще раз набрал Сильвермена, но телефон опять оказался выключенным (может, потерян? Украден?). Клем совсем было собрался позвонить Лоре и уже почти набрал междугородний код, но передумал. Кто дал ему право просить ее шпионить? С Фиак Клэр будет в такой же безопасности, как и с ним, — в конце концов, Фиак была с ней вначале, помогала ей с самого начала. Он представил, как они сидят, уютно устроившись, у камина. Представил, как Фиак готовит на маленькой кухоньке еду, на полке пристроены возвещающие добро открытки Рэя. Как Фиак лежит в его постели или, может, в постели Клэр (интересно, хватает ли им места?) — две взрослые женщины, утоляющие в детской спаленке печали друг друга.

Проверив отпечатки, Клем удалил последние следы влаги феном для волос. Он смотрел на них так, как только и мог сейчас разглядывать их — отрешенно, не всматриваясь, чтобы изображения, возникшие на глазной поверхности, не могли проникнуть глубже. Сложив отпечатки в пластиковую папку, он засунул папку в боковой карман портфеля. Еще было время все бросить. Распаковать портфель, убрать вещи, заняться совершенно другими делами. Не был он обречен на это судьбою; не взывала к нему привидевшаяся во время приземления в Торонто толпа призраков. Все, что он нынче делал, он делал по собственной воле. И отвечать за последствия придется ему одному. Он закурил, покатал сигарету языком. Сумерки переходили в ночь. В домах на другой стороне переулка, между опущенными шторами, появлялись полоски света.

 

22

Гостиницу Клем выбрал из перечня, предлагаемого туристам в аэропорту: она была недорогой, находилась поблизости от Матонге и оказалась именно такой, как обещала реклама, — «чистой и современной». Светло-серые коридоры, комната того же цвета, на стене, над кроватью, — репродукция Магрита (дождь, шляпы-котелки). Из окна — номер был на четвертом этаже, с тыльной стороны дома — открывался вид на узкую тихую улочку, высокие окна с балконами. Он прилег, закрыл глаза, потом поднялся, сел на край кровати и набрал номер.

— Я в Брюсселе, — сообщил он.

Она сказала, что ей дела нет, где он, и пригрозила сообщить в полицию.

— А как полиция обошлась с вашим дядюшкой? — поинтересовался он.

— Он не мой дядюшка!

— Этот господин, о котором вы никогда не слыхали?

Она бросила трубку. Развернув карту города (еще один подарок туристического бюро), разгладив ее на покрывале, Клем нашел рю дю Скептр, свою улицу, Матонге, квартал Евросоюза. Вокруг каждого объекта он обвел аккуратный кружок, затем опять позвонил Лоренсии Карамере.

— Не кладите трубку, — сказал он, — Все, что мне от вас нужно, — чтобы вы помогли мне встретиться с Сильвестром Рузинданой.

— А почему я должна этим заниматься? Помогать вам?

— Вы знаете, в чем его обвиняют. Знаете, насколько это серьезно. Неужели для вас это ничего не значит?

Она помолчала.

— Это не мое дело. Понимаете вы? Я ничего об этом не знаю. Почему вы пытаетесь втянуть меня в это?

С минуту Клем сидел с трубкой в руке, потом медленно опустил ее на место. Еще раз посмотрел на карту и вышел из гостиницы. В конце улицы он повернул налево и пошел до станции метро «Порт де Намур» в конце бульвара Ватерлоо. Выбрав в толпе чернокожее лицо, человека примерно одного с Рузинданой возраста, он начал следовать за ним. Он отлично знал, что это не Рузиндана, но надеялся, что, может, поблизости есть какое-нибудь кафе или клуб, где сверстники этого мужчины встречаются поболтать и поиграть в карты. Они шагали в обратную от бульвара сторону и меньше чем через десять минут оказались в Матонге. Неожиданно на Клема обрушились покинутые им в мае краски, запахи, акценты, хотя там ему довелось видеть лишь обломки нарушенного быта — пустые магазины, безмолвные рынки, хруст битого стекла и пустых обойм под ногами. Здесь, в Матонге, магазины были наполнены мешками сладкого картофеля, маиса, жгучего перца, связками сахарного тростника, сушеной саранчи, пальмовых листьев, сухой, как подошвы сандалий, рыбы. На прилавках лежали рулоны ярко раскрашенных тканей, фальшивые локоны, тяжелые ювелирные украшения из золота, настоящие и поддельные. На тротуарах оживленно беседовали, обменивались рукопожатиями, держали друг друга за руки, слушая с открытым ртом новости, мужчины в сандалиях и рубашках сафари, некоторые со спутанными в косицы волосами, некоторые в муслиновых рубашках по щиколотку. Отвлекшись, Клем потерял из виду свой объект. Около часа он бродил по кварталу, ныряя под обшарпанные арки, выбираясь перевести дух на перекрестки, заглянул в бар, заказал пива и получил бутылку со слоном на этикетке. Под резкие звуки мелодий соукус и джужду он пролистал африканскую газету («Маяк»). Весь квартал был буйно-неправдоподобным, напоминая живучие, яркие цветы, прилепившиеся к черным от копоти стенам старого железнодорожного туннеля. Вся община — более молодая и более смешанная, чем подобная ей в Лондоне, — прилетела по крупицам с юга и вплелась в ткань брюссельской обустроенной жизни девятнадцатого века. Клем заказал еще бутылку. Официантка — посмеивающаяся, переваливающаяся с ноги на ногу желтозубая женщина в желто-лиловом тюрбане — подмигнула ему. Интересно, что она скажет, если я спрошу у нее про бургомистра, подумал он. Может, она его знает? Может, его все знают? Может, она видела, как он проходил нынче утром мимо окна, и, приняв за неудачника, посмотрела в сторону?

Когда Клем вернулся в гостиницу, было уже за полдень. Он набрал номер ФИА в третий раз. Ему ответил мужчина — недоверчивый, готовый к отпору молодой мужской голос. Клем спросил Лоренсию Карамеру.

— Она не может подойти к телефону, — решительно сообщил голос.

— Она занята?

— Какое у вас к ней дело?

— Я вас не знаю и не могу это с вами обсуждать.

— Вы журналист, верно?

— Она все еще в офисе?

— Сказать вам, что я думаю о журналистах? Таких, как вы?

— Может, вы представитесь? — предложил Клем, — Вы же знаете мое имя.

— Вы — хуже псов.

— Вы вместе работаете? Или вы — ее друг?

— Бродячего пса — хоть топором по башке, никто о нем не пожалеет.

— Вы бы так и сделали?

— Никто о нем даже не вспомнит.

Клем принял ванну, потом, примостившись между кроватью и тумбочкой с телевизором, сделал несколько полузабытых упражнений йоги. В полшестого он опять позвонил. Никто не ответил, автоответчик тоже не сработал. Он включил телевизор и принялся просматривать каналы в поисках новостей, прослушал выпуски на французском, американском, фламандском; потом выключил его, оделся и вышел. На улице оказалось на удивление холодно, а у него с собой ничего, кроме джинсовой куртки, не было. Он зашагал крупными шагами, потом остановился в баре выпить коньяку. Рядом сидел мужчина с бледными глазами на длинном бородатом лице — лице северянина, сурового фермера или главы церковного совета старейшин. Клем осведомился на французском языке, как пройти к центру. Мужчина ответил по-английски и прочертил маршрут в воздухе чубуком трубки.

Двадцать минут отсюда, сказал он, но Клем, заглянув по пути еще в два бара, добрался до центральной площади только через час. Он побродил по ней вместе с сотнями представителей презренной армии неорганизованных туристов, пошатался около подсвеченных зданий гильдий, заглядывая в слепые окна, разглядывая каменные цеховые эмблемы. Ему припомнились массивные формы финансового центра Торонто, а вслед за этим пришло паническое осознание, что он так и не дозвонился до Сильвермена, не получил от него совета, предостережения, что рулит он в полном одиночестве.

На соседней с площадью улице обнаружился ресторанчик, и, примостившись за столиком, он принялся делать заметки на завалявшемся в кармане клочке чистой бумаги. В маленьком, скупо освещенном зале витал устоявшийся запах жареного лука, рыбы, чеснока и табачного дыма. «Похоже, Европе пришел конец, — писал Клем, — Хорошо смазанный червивый труп». Он заказал полдюжины устриц, бифштекс с картошкой, бутылку красного вина. «Кто этот человек, который мне сегодня угрожал? Как он связан с ЛК? Что я вообще здесь делаю? Это не журналистика! Чем дальше, тем меньше мне становится известно».

Устрицы подали переохлажденными, жилистый бифштекс сочился кровью. Он жевал, пил вино, потом заказал кофе и коньяк. На конверте авиабилета он написал: «мне одиноко» — и тут же тщательно зачеркал написанное. Расплатился, вышел на улицу. Стало шумнее, оживленнее. Мимо, пошатываясь и громко, но не злобно горланя, прошагала ватага шотландцев в килтах. Клем направлялся в сторону, где, как он надеялся, должна была находиться гостиница. Он попытался поймать такси, но оно пронеслось мимо. На остановке автобуса обнаружился план улиц; безуспешно произучав его изрядное время, он побрел дальше, положившись на инстинкт и удачу пьяниц. Улицы становились менее оживленными. Он узнал площадь с булыжной мостовой, статую, бар, похожий на тот, в котором был раньше. Войдя внутрь (бар оказался другим), он опустился на табурет и принялся читать названия сортов пива. «Квак», «Разбойник», «Иуда», «Фаро», «Мыс Доброй Надежды». Есть в этом какой-нибудь смысл? Молодой музыкант играл танго на разбитом пианино; беременная официантка собирала стаканы.

Клем начал что-то многословно объяснять барменше за стойкой, но вдруг поймал в зеркале свое отражение, лихорадочно несущее околесицу, и, поднявшись с табурета, шатаясь, направился к выходу; он не мог припомнить, заплатил ли по счету, да ему было и наплевать. Начинало моросить, он поднял воротник. В темноте то там, то здесь проблескивали высокое окно, железная балюстрада. Дождь усилился, вода начала затекать в уши. Пережидая, Клем стоял минут двадцать под навесом какого-то парадного, пока не сообразил, что смутно знакомая стеклянная дверь через дорогу напротив — не что иное, как вход в его гостиницу. Дверь была заперта, а обнаружить звонок никак не удавалось. Пришлось барабанить по стеклу до тех пор, пока на его зов не появился ночной портье. Сухопутный Харон средних лет, не проронив ни звука, пустил его внутрь.

В номере он насухо вытер голову полотенцем, стянул и оставил в куче на полу мокрую одежду. Залатанная клейкой лентой записная книжка лежала на тумбочке у кровати. Он отыскал Сильвермена и набрал номер.

— Алло? — сказал женский голос.

— Привет, — ответил Клем, роняя голову на подушку.

— Кто это говорит? — поинтересовался голос.

— Шелли-Анн? — Оказывается, он набрал нью-йоркский номер Сильвермена.

— Да, это я, — сказала она. — С кем я?..

— Это Клем Гласс. Друг…

— А-а-а. Да-да. Как дела, Клем?

— Я в Бельгии, — сказал он.

— Ого. Наверное, у вас уже очень поздно.

Поздно, подтвердил он, не имея ни малейшего понятия о времени.

— Клем, — попросила она, — у меня тут знакомые обедают, может, мы поговорим завтра?

— Мне нравится твоя книга, — сказал он.

— Правда? Которая?

— «Стежок во времени».

— Нет, она называется «Стежок вовремя». Знаешь, как в пословице?

— Все равно она мне нравится.

— Спасибо, я очень рада.

— Сильвермен сказал, что он может найти твое фото в любом приличном книжном магазине.

Она засмеялась.

— Может, поэтому его не очень часто тянет домой.

— Я хотел бы с ним поговорить.

— Мы все тут хотели бы с ним поговорить.

— Извини, я не знал.

— Не надо извиняться. Он что-то пытается там сделать. Может, когда почувствует, что готов…

— Знаешь, — сказал Клем, — он считает, что люди в основной массе хорошие, но он так считает, только чтобы не спиться. На самом деле он думает так же, как и я.

— Я тоже считаю, что люди в основном хорошие. По-моему, во что-то такое верить нужно, иначе запросто сойдешь с ума. Есть, конечно, разные…

— Сначала, — сказал Клем, — мы натолкнулись на ребенка, маленького мальчика, который лежал на тропинке с…

— Не надо, — перебила она.

— Нет?

— Я не хочу об этом слышать.

— Конечно, — сказал Клем, — Зачем?

В тепле комнаты он размяк, голос внутри настойчиво убеждал повесить трубку.

— Ты обращался к кому-нибудь? — спросила она, — Разговаривал с кем-нибудь обо всем этом?

— С врачом?

— Не обязательно с врачом.

— Со священником?

— Если ты верующий, то да, — сказала она. — Но ты, кажется, неверующий.

— Я сегодня напился, — сообщил он.

— Вы подошли слишком близко к краю, ребята, — сказала она. — Чересчур близко.

— Мы думали, что мы нераздражимы.

— Не — что?

— Неразрешимы.

— Неразрушимы?

— А что ты готовишь? — спросил он.

— Макароны «кантеллони» со свининой, каштанами и курагой.

— Классно звучит. И ты звучишь просто классно.

— А сейчас иди спать, Клем.

— Я надеюсь, он вернется, — сказал Клем, — Найдет свою дорогу.

— Не беспокойся, он непременно вернется, — ответила она, и Клем услышал, как она улыбнулась, — Я убежденная сторонница счастливой развязки. Чего и тебе желаю.

Утром Клему удалось поспеть к завтраку за несколько минут до его окончания. Он выпил тепловатый кофе и набил карманы фруктами, потом, вернувшись в номер, принял болеутоляющее и минут двадцать стоял под душем, пытаясь вспомнить, о чем разговаривал с Шелли-Анн. Обшарив карманы в поисках сигарет, он нашел только несколько франков, чек из ресторана и авиабилет в исчирканном конверте. Потом он смотрел сводку новостей по Си-эн-эн и Би-би-си. Потом, нагишом присев на край кровати, позвонил Лоренсии Карамере.

— Хотите, чтобы я пришел к вам в офис? — спросил он, — Они знают про это?

— Я не могу вам помочь, — сказала она, — Пожалуйста, прошу вас, отстаньте от меня.

— Вы — на рю дю Скептр, верно? Это совсем рядом, — Он помедлил, давая ей время представить появление в офисе незнакомца, повествующего о кровавой резне, о скрывающихся от правосудия беглецах.

— Дайте мне ваш номер, — попросила она. — Я вам перезвоню.

— Когда?

— Сегодня.

— Даю вам час, — сказал он. — Если в течение часа не будет звонка, ждите меня в вашем офисе.

Он съел припасенные в карманах фрукты, посмотрел какую-то дневную передачу местного телевидения, потом оделся и подошел к окну. Открыл его — в комнату ворвался влажный ветер теплого, ясного дня; внизу блестела чистая после дождя улица. До высоких домов на противоположной стороне было не больше десяти метров, и, глядя в окна квартиры напротив, он без труда мог следить за жизнью ее обитателей. Молодая женщина, повернувшись к нотному пюпитру, водила смычком по виолончели — или это был инструмент поменьше, виола да гамба? — пробуя аккорды неуверенно, но, насколько было слышно Клему через улицу, без ошибок. Он не узнал произведение, что-то медленное, возможно Бах. Девушка сидела так близко, что можно было окликнуть ее и спросить. Интересно, ответит ли она? Поддержит приятный разговор по-соседски? В следующем окне он разглядел семейную гостиную: ковры, картины, разномастные стулья, ваза с белыми цветами. За последним окном был офис или кабинет. За столом сидел, углубившись в работу, мужчина с сединой в волосах и писал что-то, ссутулив спину и выставив согнутый локоть. Что это было — письмо? Рассказ? А может, мемуары (пусть будут мемуары), «История моей жизни», предназначенная для юной музыкантши, звуки игры которой просачивались под дверь кабинета? Строки, назначение которых — помочь девушке разгадать загадку бытия, стреножить жизнь, повалить ее на спину и обнажить ее беззащитное брюхо.

Зазвонил телефон. Перегнувшись через кровать, он поднял трубку.

— Около церкви Святого Бонифация есть кафе, — Она сказала название, и он нацарапал его в лежащем у телефона блокноте. — Приходите в пять тридцать, ровно в пять тридцать.

— Рузиндана придет?

— Приходите один. Никаких камер и магнитофонов.

— Он придет?

— Я изучала право.

— Мы все изучали право, — сказал Клем.

Он взял карту и вышел из гостиницы. Купил в табачном киоске сигареты. Через полчаса он нашел церковь (закопченный фасад, крыша с башенками) — она, как часовой, стояла на краю полукруглой площади на краю Матонге. Разбросанные там и сям кафе и рестораны придавали району цветуще-богемный облик. Указанное Лоренсией Карамарой кафе — «Марсианский пейзаж» — выглядело совсем не так, как он ожидал. Стены были увешаны плакатами в стиле поп-арт, звучал американский свинг пятидесятых годов, посетители — студенты, молодые служащие, всякие творческие типы — в основном белые. Может, она выбрала это кафе из-за размера? В нем могло уместиться человек двести, даже больше. А может, в самом Матонге было достаточно обитателей, которые, подслушав обрывки их разговора, могли догадаться, что к чему; людей, для которых апрельские события были не просто сводкой иностранных новостей, уже погребенных под лавиной новых ужасов новых войн. Раз большинство жителей Матонге имели один с Рузинданой цвет кожи, он почему-то решил, что тот должен скрываться непременно в этом районе. И как его после этого назвать? Идиотом? Расистом? Может, он еще что-нибудь напридумывал сдуру? С чего он взял, что Матонге — такое удобное убежище?

В гостинице Клем спал, пока не проснулся от собственного храпа. Нужно было еще как-то убить два часа. В доме напротив одиноко стоял пюпитр, и за письменным столом больше никого не было (возможно, мужчина просто заполнял налоговую декларацию или составлял список покупок). В ванной Клем побрился, потом, запрокинув назад голову, закапал глазные капли. В четверть пятого, устав расхаживать по комнате, он надел пиджак, сунул под мышку пластиковую папку и спустился в зеркальном лифте на первый этаж. Клем заставил себя идти медленно, как беспечный гуляка, единственной заботой которого является выбрать, в каком кафе выпить первый вечерний аперитив. Когда он добрался до улицы Святого Бонифация, было без десяти пять. Он устроился в кафе напротив открытой угловой двери «Марсианского пейзажа». Естественно, он не имел малейшего понятия, как выглядит Лоренсия Карамера, но решил, что ее, в ее состоянии, нетрудно будет узнать. И потом, с ней же должен быть Рузиндана? Она не обещала привести его, но иначе зачем эта встреча? Ему вдруг пришло в голову, что за всеми его переговорами с Лоренсией Карамерой, возможно, стоял Рузиндана. Выползет ли он нынче из своего укрытия? Либо эта встреча положит начало ряду бесполезных свиданий, во время которых ему придется столкнуться не с бургомистром городка Н***, а с хитросплетением отговорок, уловок, лживых историй, придуманных, чтобы сбивать его со следа, пока в нем не охладеет пыл к продолжению погони. В общем, не такая уж плохая стратегия.

В пять тридцать пять с проспекта Луизы на площадь повернул белый «мерседес», пересек ее, не остановившись, но через несколько минут возвратился и остановился около «Марсианского пейзажа». Задняя дверца открылась, показавшиеся из нее женщина и двое мужчин направились в кафе. Машина уехала. Клем подождал еще с полминуты, затем, оставив пригоршню мелочи рядом с пустой чашкой, пересек улицу. Через окно он видел, что они заняли столик у дальней стены, под огромным, в несколько квадратных футов, плакатом, изображающим марсианскую пустыню. Они сидели, как на собрании, все трое по одну сторону стола, спиной к стене: женщина слева, затем молодой человек в облегающей мышцы рубашке с короткими рукавами, а рядом с ним, наклонив голову и глядя на стол сквозь очки в черной оправе, сидел пожилой, изможденный человек с седой бородой.

— У вас есть пять минут, — сказал молодой человек; прищурившись и не мигая, он следил, как Клем приближался к столику, — Пять минут, говорите, что вам нужно, а потом убирайтесь и больше не возвращайтесь.

Клем опустился на стул напротив него и, садясь, почувствовал аромат какого-то пахнущего сладким ромом и специями туалетного средства — одеколона или тоника для волос, но не мог пока определить, от которого из мужчин шел этот запах. Он повернулся к пожилому человеку:

— Вы Сильвестр Рузиндана?

Медленно, словно движения причиняли ему боль, тот поднял голову.

— Я очень долго ждал встречи с вами, — Клем произносил десятки раз отрепетированные в тишине гостиничного номера слова, — Я даже побывал в вашем доме. Хотя другие добрались туда раньше.

Ответа не последовало, на лице человека не отразилось ни тревоги, ни вызова, ни стыда.

— Вашего дома больше нет, — сказал Клем. — Он разрушен.

Опять — ничего. Клем раскрыл папку и вытащил из нее напечатанные в Лондоне снимки. Когда он приближался к столу, сердце бешено колотилось, но сейчас он успокоился, был почти холоден, так что нотки гнева в голосе звучали почти искусственно.

— Эти фотографии я сделал в апреле, — сказал он, — В церкви в Н***. Думаю, вам не потребуется объяснять, что это.

Он бросил снимки перед ним. Рузиндана поднял пачку и начал их внимательно, неторопливо просматривать. На одном он задержался, словно хотел сказать что-то, но затем положил его в конец и перешел к следующему. К Клему подошла официантка.

— Спасибо, ничего, — сказал он, — ничего не нужно.

— Кем нужно быть, — прошипел молодой человек, когда официантка отошла от их столика, — чтобы делать такие снимки?

— Не знаю, — сказал Клем. Он увидел, что Лоренсия Карамера отвернулась и смотрела теперь в дальний угол кафе, — А вы не хотите взглянуть? — спросил он.

Она не обратила на него внимания. Он вновь перевел взгляд на Рузиндану.

— Есть свидетели, — сказал он, — свидетели, которые покажут, что вы возглавляли убийц. Подбадривали их, когда они устали убивать, приказали не оставить полупустой ни одной могилы. Люди, которые подтвердят, что вы раздавали оружие и улыбались.

Рядом со стулом бургомистра лежала авоська с продуктами. Клем увидел апельсины, шоколадку, что-то завернутое в вощеную бумагу — мясо или рыба.

— Послушайте, — с тяжелым вздохом, словно ему выпало объяснять что-то до глупости очевидное, сказал молодой человек, — Мы — образованные люди, у нас есть успешный бизнес, мы владеем недвижимостью. Мы — не какое-нибудь отребье из глиняных лачужек, ясно вам? И поэтому у нас есть враги. Они готовы оболгать нас, потому что они нам завидуют. Хотят втоптать нас в грязь. Уничтожить.

— Одна из свидетельниц, — сказал Клем, — десятилетняя девочка.

— Девчонка? — Он засмеялся. — Малолетка? Так она скажет все, что ей велят.

— Тогда пусть он скажет, — потребовал Клем. — Я хочу услышать от него, что все это — ложь.

Рузиндана потряс головой. Казалось, он слушает смутно знакомый ему рассказ, повествование о людском безумии, внимая которому можно вздохнуть и покачать головой. Сквозь не совсем чистые линзы очков его глаза остановились на Клеме. Он улыбнулся широкой, печальной улыбкой.

— Скажите, — мягко произнес он, — подарил ли вам Господь детей?

— Удачный вопрос, — ответил Клем, — я как раз собирался спросить, было ли убивать детей неприятнее, чем взрослых, или, когда резня уже началась, становится все равно?

Молодой человек перегнулся через стол. Протянутый указательный палец дрожал в пяти сантиметрах от носа Клема.

— Думаешь, мы позволим оскорблять себя? У тебя нет стыда! Или мозгов!

Он встал, схватив старика за рукав так, что тому тоже пришлось подняться. Женщина продолжала сидеть, по-прежнему не обращая ни на кого внимания.

Клем собрал снимки, сложил их обратно в папку, защелкнул замок. Молодому человеку он сказал:

— Я не собираюсь оскорблять вас. Вас я даже не знаю.

Он вышел из кафе, подошел к церковным ступеням, присел в тени и, закурив, стал ждать. И это все? Все уже кончилось? Куда девался его гнев? Его правота? Выплеснутая на бедного Паулюса ярость? Встреча, которую он так долго рисовал в воображении, провалилась абсолютно неожиданным для него образом. Почему он не взобрался на стул и не объявил всему кафе, что здесь, среди них, в окружении плакатов с работами Уорхола и Лихтенштейна, сидит организатор и исполнитель геноцида? Однако трудно было поверить, что лежавший у него в бумажнике снимок был сделан с его недавнего соседа в кафе. Куда девался уверенный в своей блестящей карьере политик: нынче он больше напоминал ученого на пенсии, бывшего специалиста по квазарам или вавилонским династиям — рассеянного, постоянно теряющего ключи от дома чудака. Порочному чудовищу не подобает появляться в образе престарелого родственника, отдыхающего с авоськой по дороге с рынка. Казалось, противник, с которым он желал схватиться, перестал существовать. Будто, пока ангел возмездия Клем, сложив крылья и откинув в сторону меч, копался, покрываясь мхом забвения, в садике, время нашло его жертве безопасный приют.

Они показались на улице через четверть часа. По-видимому, после его ухода они успели сказать друг другу все, что хотели сказать. Мужчины ушли вместе, а Лоренсия Карамера осталась стоять на тротуаре у входа. Ее присутствие, намеренное или нет, решительно покончило с размышлениями Клема, не последовать ли за Рузинданой; он не мог пойти за мужчинами так, чтобы не пройти мимо нее. Он смотрел, как она провела рукой по лбу, отряхнула что-то с рукава черно-серого жакета, оглядела улицу. Как только мужчины скрылись, он направился к ней. Не желая испугать, он окликнул ее по имени еще издали, но она все равно испугалась — повторная встреча с ним в ее планы точно не входила.

— Я хочу поблагодарить вас, — сказал он.

— Меня?

— За то, что вы помогли мне с этой встречей.

— А что мне оставалось делать?

— Они на вас рассердились?

— Что вам от меня нужно?

— Кто этот молодой человек?

— Уходите, — сказала она.

— Это сын Рузинданы?

Она покачала головой.

— А у него есть сыновья?

— Они умерли.

— Как?

— Я не знаю.

— А все-таки?

— В лагерях.

— Лагерях беженцев?

Она кивнула головой.

— А что с ними случилось?

— Может, болели. Может, их кто-то убил. Вы журналист, вы и узнавайте.

— Вы их знали?

— Это не мое дело, — сказала она. — Почему вы стараетесь меня в это втянуть?

— Его обвиняют в страшных преступлениях, — сказал Клем.

— Вы обвиняете.

— Его обвиняет Международный трибунал.

— Это была война.

— Война? Это было убийство!

Слово «assassinat!» ударило ее наотмашь. Он заметил, как она напряглась, полезла в сумочку за сигаретами. Клем поднес зажигалку к ее зажатой в губах сигарете и спросил:

— Вы верите, что он невиновен?

— Он — старик, — сказала она, — Вы видели. Старый, больной человек.

— Его будут судить, — сказал Клем.

— Возможно.

— И осудят.

— У него все еще есть там друзья. Влиятельные люди.

— Это будет не важно.

— Все это, — сказала она, — будет не важно.

С тротуара напротив на них смотрел мальчик в коротких шортах и свежевыглаженной рубашке. Лоуренсия жестом велела ему подождать.

— Это ваш? — спросил Клем. Да, сказала она.

— Он здесь вырос?

— Здесь.

— Мне бы хотелось поговорить с вами.

— Мы уже поговорили.

— Поговорить еще раз.

— Зачем?

— Потому что я никому, кроме вас, не доверяю.

— Что ж, мне благодарить вас за это?

— Можно нам встретиться завтра?

— Я работаю.

— После работы.

— Я поведу его в бассейн.

— Мальчика?

— Да.

— Как его зовут?

— Эмиль.

— Я встречу вас у бассейна.

— Это невозможно.

— Что тут невозможного? Это очень просто.

— Если меня с вами увидят…

— Они вас контролируют? Рузиндана вас контролирует?

— Я сделала, что вы просили, — сказала она.

— Вы его боитесь.

— Я никого не боюсь.

— Тогда поговорите со мной еще раз. Позвольте встретиться с вами. Пусть даже на полчаса.

— А потом?

— Потом я оставлю вас в покое.

— Откуда я знаю, что вы меня не обманываете?

— Лоренсия, ну пожалуйста. Где этот бассейн?

Впервые за все время разговора она повернулась и посмотрела на него прямо, оценивая этого настырного иностранца. Он увидел, что глаза у нее были не просто карие, а с зеленым, как цвет лежащего на дне реки стекла, отливом.

— Только двадцать минут, — попросил он, — все, что я прошу, — четверть часа.

— Четверть?

— Десять минут.

— И вы оставите меня в покое?

— Да, если вы этого пожелаете.

Она пожала плечами, словно все происходящее нисколько ее не занимало.

— Рю де ла Перш, — сказала она и бросила недокуренную сигарету в водосток.

— Спасибо, — сказал Клем.

Перейдя через дорогу, она взяла сына за руку и повела его в сторону Матонге. Повернув голову, мальчик оглянулся на Клема. Клем помахал ему рукой и улыбнулся.

Этой ночью Клему приснилось, что в Колкомбе, в садике, он занимается любовью с молодой мамашей, с которой сидел в приемной врача; из проходящей внизу шахты доносился сдавленный крик о помощи, но, разгоряченные друг другом, они не обращали на него внимания. Клему казалось, что он различает в жалобном нестройном хоре знакомые, а также представляющиеся знакомыми голоса — например, голос бывшего жильца, которому, как срывающимся шепотом объяснила на ухо мамаша, суждено было вечно скитаться в подземных шахтах, потому что при звуке гудка он побежал в другую сторону. «А жена не может его спасти?» — спросил Клем (видимо, в голове всплыло путаное воспоминание об Орфее и Эвридике, Сильвермене и Шелли-Анн), но ответа на этот глубокомысленный вопрос либо не последовало, либо он запамятовал, проснувшись.

Позавтракав в подвальной столовой — те же серые стены и Магритт, — он спросил женщину за конторкой, где можно напечатать снимки, и получил название улицы в Нижнем городе, которую она также пометила на карте. Клем добрался туда около десяти. По крайней мере четыре магазина предлагали нужные ему услуги, но он выбрал тот, где выставленные в оконных витринах старые «Лейки», лейтцевские объективы, «Хассельблады» — каждый с аккуратно написанным от руки ценником — придавали заведению серьезный и старомодно-профессиональный вид. Вынув из бумажника негатив школьной стены в Н***, он передал его мужчине за стойкой.

— Как скоро вы можете сделать пятьдесят оттисков открыточного размера?

Мужчина взял негатив, нахмурился:

— Матовые или глянец?

— Матовые.

— К завтрашнему утру?

— Мне нужно сегодня.

— Подождите. — Скрывшись в глубине магазина, мужчина переговорил с невидимым Клему собеседником, потом вышел и кивнул: — Ладно, он сделает прямо сейчас. Зайдите через пару часов.

Убивая время, Клем пошел бродить вдоль канала, дошел до «Фландрских ворот», потом вкруговую медленно вернулся обратно. В магазине его уже поджидал белый конверт с фотографиями.

— Удачный снимок, — похвалил мужчина. — Хороший контраст.

Клем проверил отпечатки, расплатился и отправился в ближайшее кафе. Он заказал эспрессо, достал ручку и начал писать на обратной стороне фотографий. На каждом снимке по-английски и по-французски он вывел один вопрос:

ГДЕ СКРЫВАЕТСЯ ЧЕЛОВЕК, ОТВЕТСТВЕННЫЙ ЗА РЕЗНЮ В Н***?

Он хотел бы иметь сто, двести оттисков, но для начала сойдет и пятьдесят. Один он оставил внутри меню в кафе. Следующие десять — в магазинах и барах в центре города. Один заложил между страниц модного журнала, другой пристроил среди брошюр в офисе «Американ экспресс». Добравшись на метро в район Евросоюза, он принялся заходить в закусочные и рестораны, где собирались на обед аппаратчики. На углу каждой улицы виднелись в небе яркие кабины задранных вверх кранов, как город в городе возвышающихся посреди кирпичной пыли на выутюженных бульдозерами старых площадях. Клем засунул несколько открыток за «дворники» дорогих машин, и один из шоферов накричал на него. Последние снимки он принес обратно в Матонге, припрятал половину в заведениях на рю де Лонг-Ви, а остальные — в магазинах вдоль Шоссе д'Иксель.

Вернувшись в гостиницу, Клем какое-то время смотрел по телевизору спутниковые программы; в пять — принял душ, сменил рубашку и сверился с картой. К бассейну на рю де ла Перш он подошел без двадцати шесть. Лоренсии Карамеры не было видно. Он поднялся на галереи для зрителей, где над глубоким бортиком бассейна тянулись ряды кресел. Там уже сидело с десяток человек — видимо, родителей, наблюдающих за своими чадами. Минут через десять он увидел уверенно спускающегося в ярко-зеленую воду Эмиля, а еще через минуту его мать прошла сквозь расположенные в задней части галереи двери. Клем помахал ей рукой. Быстро, но всматриваясь в лица, она обвела глазами разбросанные по рядам фигуры, потом направилась к нему и опустилась в соседнее кресло.

— Он уже хорошо плавает, — похвалил Клем.

— Мы ходим сюда каждую неделю, — сказала она.

— А отец тоже иногда приходит?

— Ему это было бы далековато.

— Вы с ним не живете?

— Вы задаете слишком много вопросов.

— А вы — совсем не задаете.

— Вы женаты?

— Нет.

— Так я и думала.

— А что — заметно?

— Конечно.

— Почему?

Ему было ужасно любопытно, что она скажет, но ответа не последовало.

— Я не хотел добавить вам трудностей, — сказал он.

— И тем не менее вы это сделали.

— Вы близко знакомы с Рузинданой?

— Я его почти не знаю.

— Он вам не родня?

— Я уже сказала, что почти не знаю его.

— А как долго вы здесь живете?

— Пятнадцать лет.

— И вам здесь нравится?

— Да.

— Почему вы отказались вчера посмотреть фотографии?

— Мне это ни к чему.

— Может, к чему.

— Потому что вы их сделали? Вы хотите, чтобы мне было так же, как и вам? — Она покачала головой. — Я знаю таких, как вы. Встречала таких и раньше.

— Да?

— Вы едете в Африку, наталкиваетесь там на что-нибудь, что-нибудь гадкое. И верите тому, чему в глубине души верили всегда. Что негры — дикари. Приезжаете невеждой и уезжаете невеждой.

— Здесь дело не в расизме, — сказал Клем. — Черный, белый — здесь это не важно.

Она кисло усмехнулась.

— Здесь дело не в расизме, — повторил он и сам уловил в своем голосе нотку неуверенности.

Они смотрели на ее сына. Возгласы пловцов, больше напоминающие шум стаи птиц, чем крики человеческих птенцов, гулким эхом разносились под сводами бассейна.

— Он ходит в хорошую школу, — помолчав несколько минут, сказала она, — Никогда не хулиганит. Боготворит футболистов и велосипедистов, обожает пиццу. У его лучшего друга отец — турок, а мать — полячка; в школе ребятишки собирают деньги на водопроводы для индийских деревень. Понимаете вы это?

— Он живет в новом мире.

— Его никогда не учили ненавидеть, презирать людей.

— Разве людям требуется учиться, чтобы ненавидеть?

— Конечно.

— И кем он хочет стать в этом новом мире?

Она пожала плечами.

— Юристом. А может, профессиональным велосипедистом.

Клем кивнул.

— Здесь можно курить?

— Нет.

— Если это был Рузиндана, — сказал он, — если это он устроил…

Она вздохнула.

— Если это был он, он должен вернуться.

— И его должны судить?

— Да.

— А если его признают виновным?

— То могут послать за вами, и вы его повесите.

— А может, за вами?

— Почему за мной?

— Вы не хотели бы повесить человека, убившего три тысячи сограждан? Убившего сотни детей? Школьников, как Эмиль?

— Он очень добр к Эмилю. Покупает ему подарки.

— Гитлер тоже любил детей. Устраивал им утренники в своем доме в Берхтесгадене.

— При чем тут Гитлер? Почему вы о нем заговорили?

— Где Рузиндана живет? — спросил Клем, — У кого он здесь остановился?

— Хватит!

Он понимал, что пора оставить ее в покое, и сам удивлялся, что не делает этого. Было ясно, что она не имела к событиям в Н*** ни малейшего отношения, и даже если приходилась какой бы там ни было родственницей Рузиндане, это было не важно — кровное или возникшее, такое родство несомненно ее смущало, а появление Клема значительно усугубило это смущение. Что пользы для него было в ее ответах, чем они могли помочь ему? Может, она слышала признания Рузинданы? Рассказы о его зверствах? Знала, что его собираются припрятать от суда? Вряд ли. Она была именно такой, как представлялось на первый взгляд, — мать-одиночка, которой приходилось самой строить свою жизнь и которая не желала быть втянутой в эту ужасную историю.

— Послушайте, — сказал он, — можно, когда у Эмиля закончится класс, я приглашу вас пообедать со мной?

— Чтоб заплатить за беспокойство?

— Нет.

— Тогда почему?

— Почему бы нет?

— В друзья набиваетесь?

— Не обязательно же нам быть врагами.

— Кто знает.

— Надеюсь, что нет.

— Я вам нравлюсь?

— Да.

Она засмеялась.

— И вы думаете, что вы мне тоже нравитесь?

Несколько секунд они испытующе глядели друг другу в глаза, потом повернулись обратно к бассейну. Эмиль, барахтаясь на мелководье, помахал матери. Она подняла руку и постучала пальцем по часам на запястье.

— Я не хочу идти с вами обедать, — сказала она, — Но напоследок я сделаю для вас еще кое-что. Вернее, покажу.

— Покажете что?

— Вы знаете, где находится Тервурен?

— По-моему, видел на карте.

— На станции «Монтгомери» садитесь на трамвай номер сорок четыре, Тервурен — последняя остановка. Ждите меня у выхода снаружи завтра в два часа.

— Вы не работаете?

— До понедельника.

— А что там, в Тервурене?

— Лекарство от вашего невежества, — сказала она, — Чтобы вы наконец замолчали.

— Собираетесь открыть мне глаза? — сказал он.

— Вот именно. — Она встала и оправила пиджак, — Собираюсь открыть вам глаза.

 

23

Сорок четвертый трамвай, словно желтая гусеница, выполз из сумрака станции «Монтгомери», но вскоре, выбравшись на свет, покатил, набирая скорость, вдоль обсаженной молодыми каштанами аллеи сонной окраины; затем город неожиданно закончился, и они продолжали двигаться по лесопарку, под ветвями широколиственных деревьев. Хотя они находились примерно на той же широте, что Колкомб и Лондон, приближение осени здесь чувствовалось гораздо сильнее, чем дома. Многие деревья уже стояли голые, земля под ними была усыпана красно-золотой листвой всевозможных оттенков.

Клем уже знал — спросил у служащей в регистратуре гостиницы — что в Тервурене находится Музей Африки — Musée Royal de I'Afrique Central, и полагал, что Лоренсия Карамера поведет его именно туда. Он приехал раньше времени и уселся на траву позади остановки трамвая. Завидев ее, он поднялся. Клем видел ее раньше только в рабочей одежде — ее служебном костюме. Нынче на ней было свободное кремовое платье без рукавов, на запястьях — масса тонких браслетов из серебра и старинной слоновой кости. Он протянул ей руку, и она коротко пожала ее.

— Сегодня без Эмиля? — спросил он.

— У него сейчас урок музыки.

— А у меня? У меня какой будет урок?

Почувствовав, что находится почти за городом, в компании привлекательной женщины, он неожиданно развеселился, но она, по-видимому, не забывала их положения — не последовало ни ответа, ни улыбки.

Они перешли дорогу и сквозь высокие ворота прошли на территорию музея, аккуратно спланированный парк с живой изгородью из кустов самшита, усыпанными гравием дорожками и большим прудом, в котором между облачных отражений плавали экзотического вида утки. Широкие низкие ступени вели к музею — тяжелой громаде в неоклассическом стиле. В мраморном фойе Клем купил у служительницы билеты и последовал за Лоренсией, сандалии которой при каждом шаге стучали по деревянному полу. Они прошли через вереницу пахнущих камфорой залов с выставленными головными уборами, горшками для зерна, выдолбленными из ствола дерева каноэ, масками духов. Еще там были образцы природного каучука, древесины тропических пород деревьев, гнезда термитов в разрезе. В стеклянной витрине под нарисованным небом щипала нарисованную траву пара непритязательных, как предметы, задвигаемые в самый дальний угол склада роскошной мебели, зебр. За соседним стеклом разинул пасть в бесконечном зевке лакированный крокодил. Посетителей в послеполуденный час было немного. У наглядно разложенных черепов стоял пожилой господин в темном костюме, с тростью; мальчик выслушивал отцовские пояснения об охотничьих копьях; на скамейке отдыхали три монахини. Величественный, напичканный до краев, выцветший от времени музей сам казался наиболее выразительным экспонатом, который мало-помалу начинал стыдиться самого себя и, возможно, желал уползти всей своей каменной тушей куда-нибудь в чащу, подальше от людских глаз.

У невысокой, по пояс, витрины, огибающей стену одного из небольших залов, Лоренсия остановилась и поманила Клема. Он подошел и, нагнувшись рядом с ней, поначалу увидел в стекле только отражения их лиц, потом разглядел, что к обернутому бумагой деревянному дну витрины приколота, словно крыло гигантской африканской бабочки, фотография двух белых мужчин в форме, руководящих поркой нефа. Рядом со снимком лежал сам кнут — «чикоте», как его называли, — скрученный, грязно-серый, сделанный, как объяснялось на табличке, из высушенной на солнце кожи бегемота.

Клем перевел взгляд с кнута на фотографию, потом — опять на кнут и опять на снимок. Было не похоже, что мужчины в форме — чиновники колониальной администрации или представители какой-либо промышленной компании — получают удовольствие от лицезрения избиваемого человека, но также не было видно, чтобы они пытались уклониться от того, что, несомненно, называли между собой «своим долгом». Они стояли метрах в десяти от распластанного на земле узника, в позах — двойная неловкость: белых среди аборигенов и объектов съемки, возможно, против воли. Чисто выбритый молодой человек стоял, расставив ноги, подбоченившись, а его более пожилой коллега с усами записывал что-то в книжечке — как негры переносят хорошую порку, или статистические данные для компании, или, может даже оказаться, что-нибудь, набросок или наукообразную информацию, для знаменитой коллекции в Тервурене.

— Перед нами, — сказала Лоренсия, — точная запись нашей истории.

— Нашей истории?

— Истории вашего и моего народов.

— В одной фотографии?

— Почему бы нет? Вы же верите фотографиям?

Она постучала ногтем по стеклу.

— Эта фотография не такая старая, как вам кажется. Эти люди, возможно, все еще живы, наслаждаются заслуженным отдыхом, играют с правнуками. Кто их будет нынче разыскивать? Вы? А тех, кто отдавал им приказы? Компании, разжиревшие на воровстве и крови? За половину Брюсселя заплачено украденным у нас. Хотите полюбоваться на дикарей? Вот они, здесь. С бельгийскими фамилиями и белыми лицами. А также с английскими, французскими, немецкими, португальскими. Рузиндана, говорите, убил три тысячи человек? Эти свиньи убили миллионы!

Пожилой человек, которого Клем заметил раньше изучающим черепа на стенде «Происхождение человека», задержался на входе в зал, воззрился на их горячую дискуссию и повернул обратно.

— Что творилось тогда, — произнес Клем, перебирая запас слов чужого языка в поисках необходимо серьезных, — никто и никогда не сможет оправдать.

— Значит, вы это признаете!

— Ну конечно! Но это не служит оправданием Рузиндане.

— Вам хотелось бы и его исхлестать кнутом, — сказала она, — Привязать к столбу и исхлестать.

— Лоренсия, в Н*** погибли не колониальные чиновники, а простые люди. Не полицейские, не солдаты. Это были фермеры, учителя, рыночные торговцы, школьники. Вы хотите меня уверить, что причиной этого убийства является колониализм, ушедший в небытие в предыдущем поколении? Кнут нынче лежит в музее. Ничья рука не опускает его больше ни на чью спину.

— И что, мы должны все забыть?

— Я этого не говорю…

— Вы именно это говорите! Что унижения и убийство миллионов африканцев принадлежат истории. Простить, забыть и смотреть в светлое будущее.

— Это два совершенно разных вопроса. Две разные трагедии. Мы не можем…

— Вы все-таки совсем не понимаете, — со вздохом сказала она и опять повернулась к фотографиям, словно пытаясь отыскать на них новую подробность, которая поможет ему увидеть неоспоримость ее правоты.

— Хорошо, может, я не понимаю, — сказал Клем. — Может, не могу понять. Но я не могу согласиться, что одним преступлением можно оправдать другое.

Она подняла к небу глаза:

— Ах, господин Не-Согласен!

— Ну зачем вы так со мной? — спросил он. — Потому что я не объявил при первой встрече, что мне противно, чем занимались эти господа? Вы этого хотели? Разве все еще необходимо каждому громогласно заявлять об этом? Или вы недовольны, что я потревожил созданную вами здесь уютную жизнь? Знаете, что я думаю? — продолжал он, испытывая своего рода удовольствие от несправедливости обвинения, — Что вы согласитесь, чтобы Рузиндана остался на свободе, лишь бы ничто не нарушало ваш любимый распорядок.

— Это неправда, — возразила она, — и вы не имеете права так говорить.

— Почему это?

— Вы действительно считаете, что мне больше нечего делать? Что у меня нет более приятных занятий? Весь вопрос в том, — сказала она, пристально глядя на него, — что здесь делаете вы. Я имею в виду — на самом деле.

— Вы знаете, что я делаю, — ответил он.

Она помотала головой:

— Я думала, что знаю. Но, честно говоря, больше не уверена.

В музее было кафе. Курильщикам предлагалось сидеть в заросшем травой дворике. Клем принес две чашки кофе, и они расположились не лицом к лицу, а слегка под углом, так что, пока они прихлебывали горячий напиток и курили, их взгляды скользили поверх плеча собеседника по окнам и колоннам музейных стен. Близился вечер, и они были здесь, во дворике, одни. Другие столики и стулья поникшим видом уже, казалось, выражали готовность удалиться на отдых в кладовую и продремать там до весны.

Несколько минут они вежливо обсуждали посторонние предметы. Клем спросил, что она делает по вечерам. Она ответила, что редко выходит из дома, разве что в кино. Клем сказал, что тоже любит фильмы, что в Лондоне часто ходил в кинотеатр. Она кивнула. Их горячность, казалось, иссякла, будто каждый втайне усомнился в убедительности собственных аргументов. В музее они ни до чего не договорились, хотя ни тот ни другая так и не поняли почему.

— А теперь, — закуривая вторую сигарету, проговорила она, — раз уж я заставила вас смотреть на мою фотографию, вы, по-видимому, захотите, чтобы я взглянула на те, что вы показывали старику. А не то обзовете меня ханжой.

— Я оставил те фотографии в гостинице, — сказал Клем, — я не ношу их с собой.

— Слава богу.

— Но если вы хотите фото за фото… — Вытащив из кармана брюк бумажник, он открыл его, отщелкнул хлястик с кнопкой и, выбрав один из слайдов, протянул его Лоуренсии. — Посмотрите на свет, — попросил он.

Она посмотрела.

— Видите? Ее зовут Одетта, ей десять лет.

Он рассказал ей, что знал о девочке. Как убийцы в Н***, разрубив ногу женщины, за которой она пряталась, ранили ее в голову. Как она долгие часы лежала в темноте и думала, что уже умерла, пока не услышала плач другой малышки и не побрела с ней в поисках воды, не зная, конечно, не поджидают ли еще в темноте люди с ножами. Он описал больницу Красного Креста, ряды узких кроватей, поразительное спокойствие, с каким она отвечала на вопросы Сильвермена, прежде чем усесться опять в тени дерева.

— Что же, она одна там?

— Вместе с другими сиротами.

— А мать и отец?

— Погибли. И братья тоже.

Лоренсия отдала слайд обратно. Пока он засовывал его обратно в бумажник, она встала и торопливо направилась к кафе. Через окно Клем видел, как открылась дверь туалета. «Сильно я расстроил ее?» — подумал он и решил, что, видимо, да, и что это было несложно и не совсем честно, и что эта уловка не доказывала ничего, кроме того, что ее сердце чувствительнее, чем его собственное.

Он отнес чашки в кафе и подождал ее у дверей туалета. Когда она вышла, они опять вернулись через фойе в сад. Днем окрестности музея выглядели просто ухоженными, нынче же, в короткий предзакатный час, глазу открывалось настоящее великолепие. Журчали фонтаны, на аккуратно подрезанных ветвях деревьев распевали птицы, и весь расплывающийся в мягкой дымке пейзаж был облит трепещущими лучами цвета расплавленной бронзы. Задумчиво, на расстоянии ладони друг от друга, они медленно шли по гравийной дорожке, на которой переплелись их тени. Клем сказал, что завтра улетает домой. Лоренсия кивнула.

— Закончили с нами? — спросила она.

— Я не знаю, что еще могу сделать.

— Когда придет время, — сказала она, — полиция его найдет.

— Рузиндану?

— Да, да.

— И его никто не спрячет?

— Нет.

— А молодой человек?

— Жан? — Она покачала головой, — Что вы будете делать в Англии? — спросила она.

— Работа найдется, — ответил он.

— Будете писать об этом?

— Я ведь не писатель.

— Вы — фотограф без фотоаппарата, — сказала она.

— Можно и так назвать.

Она улыбнулась:

— А как же вас можно по-другому назвать?

Она подбросила его до города в своей машине — стареньком «пежо», который вела мастерски. Эмиль, с ярким нотным ранцем за плечами, поджидал у дома учителя музыки. Когда машина остановилась, он вскарабкался на заднее сиденье. Обернувшись, Клем пожал ему руку.

— Доброе утро, — сказал мальчик по-английски.

— Добрый день, — ответил Клем.

— Они в школе учат, — объяснила Лоренсия, — вот ему и не терпится поупражняться.

— Давайте тогда говорить по-английски, — предложил Клем, — Я уверен, вы говорите хоть немного.

— Иначе бы я не смогла работать в офисе.

По-английски она звучала абсолютно по-другому, при звуке ее голоса Эмиль захлопал в ладоши от удовольствия.

— Мы — магазин! — закричал он.

— Пойдем в магазин, — поправила Лоренсия. — Да, надо купить продукты. Я высажу вас на улице у гостиницы.

— Я тоже могу пойти в магазин, — объявил Клем.

— В магазин?

— Я люблю, — сказал он, — люблю ходить в магазин.

Она засмеялась:

— Ого, мужчина, который любит ходить по магазинам!

— Можно?

— Как хотите, — сказала она, выруливая на дорогу.

Они отправились в местный гастроном. Сидящий в будке за дымчатым стеклом продавец объявлял специальные предложения. Эмиль толкал тележку. Клем проверял, как он знает названия продуктов, которые Лоренсия доставала с полки.

— А это что? — спрашивал он.

— Это — курица.

— А это?

— Это — яйцо!

Клем донес пакеты до машины. Они доехали до дома Лоренсии — солидного серого здания среди других серых каменных зданий.

— Приятный дом, — сказал Клем; они опять говорили по-французски.

— Это только снаружи, — сказала она.

— Далеко отсюда до моей гостиницы?

Она помотала головой:

— Идите по этой улице до проспекта, потом — направо и еще раз направо, на Туазон д'Ор, и минут через десять увидите вашу улицу.

— С сумками справитесь? — спросил он.

— У нас есть лифт.

— Хорошо.

— Ага.

— Если хотите, оставайтесь с нами ужинать, — пригласил Эмиль, — продуктов хватит на всех.

Клем поблагодарил его, но отказался.

— Мне нужно еще кое-что сделать, — сказал он, — может, в другой раз.

Мальчик пожал плечами. Они еще раз обменялись рукопожатием. Клем повернулся к Лоренсии.

— С проспекта, говорите, направо?

— Да.

— Ну, тогда я прощаюсь.

Он поблагодарил ее за помощь и двинулся прочь. Перейдя улицу, Клем обернулся и успел увидеть, как они заходят в подъезд дома. Он помедлил, ожидая, не выйдет ли она за чем-нибудь опять, но дверь медленно закрылась; они ушли.

На проспекте Луизы подходил к концу торговый день. Мимо зеркальных витрин модных магазинов, где одетые в итальянские платья и туфли на высоких каблуках продавщицы закрывали кассы и опускали металлические жалюзи, непрерывным потоком текли машины. Клем заглянул в бар у площади Луизы, заказал бутылку пива «Леффе» и присел с нею у пустого столика. В лиловом полумраке виднелось не больше десятка клиентов, все — мужчины средних лет, большинство, как и Клем, за отдельными столиками. Он закурил. Звучала унылая песня о неразделенной любви; слушать ее было невозможно, но и отключиться не удавалось. Может, опять напиться, подумалось ему, но идея тут же вызвала отвращение. Не допив полбутылки, он вышел на улицу и, перейдя дорогу, повернул на улицу Туазон д'Ор. Последний вечер в Брюсселе — неужели нет ничего полезного, что нужно бы сделать? Опять попытаться связаться с Сильверменом, позвонить Лоре? И отцу? Потом можно взять бумагу — в ящике тумбочки в гостинице было с десяток листов писчей бумаги — и попытаться набросать что-нибудь по пунктам. С десяток, ну с пяток идей. Он совсем выдохся! Скатился вместе с погодой в зимнюю спячку. Главное теперь — продолжать заниматься делами, поддерживать в себе интерес к жизни. Он удлинил шаг, осознанно подлаживаясь к поступи окружавших его со всех сторон деловых людей, но, добравшись наконец до кривого изгиба узкой улочки Капитана Креспеля, чувствовал себя таким же призраком, как и те, другие, для которых он так ничего и не сделал — разве что оставил там и сям несколько жутких открыток.

В гостинице шла вечеринка. В арках и дверных проемах висели гроздья воздушных шаров, в подвальной столовой во всю глотку горланили песни. Клем пошел в свой номер и свернулся на кровати. Он попытался уснуть, но свет раздражал глаза. Через несколько минут он услышал приближение хора — голоса поднимающихся по лестнице поющих мужчин и женщин гулким эхом отдавались между серых стен. Несомненно, мелодия была им хорошо знакома. Время от времени какой-нибудь благоразумный человек пытался утихомирить поющих, и они ненадолго сбивались на шепот, но стоило дойти до припева — и, не в силах дольше сдерживаться, хор прорывался с новой мощью. Клем подошел к двери. Глазка в ней не было, и, не открывая двери, он не мог увидеть разошедшихся гостей. Распевая во все горло, они протанцевали в нескольких сантиметрах от него на следующий этаж, потом еще выше. Возможно, игра заключалась в том, чтобы взобраться на крышу и продолжать петь с самого верха, услаждая руладами трубы, антенны и первые звезды. Было чуть позже полседьмого. Клем пошел в ванную, вымыл над раковиной голову, почистил зубы. Закапал из коричневого пузырька по три капли в каждый глаз. Часть жидкости потекла по щекам. Он вытер ее краем полотенца, потом поднял пузырек сбоку на уровень глаз и начал медленно водить им вверх-вниз, потом взад-вперед. Угол поля зрения здоровых глаз чуть превышает двести градусов: объекты, расположенные чуть дальше проходящей прямо перед глазами воображаемой плоскости, должны быть видны. Но видны ли они? В этом он не был уверен.

В магазине на шоссе д'Иксель Клем купил бутылку французского красного вина и, из холодильника, бутылку белого. Сосредоточившись только на окружающем — сколько проехало машин, какой марки, — вернулся на Туазон д'Ор, потом на проспект. Считал шаги от одного фонарного столба до другого, считал деревья и мусорные урны; думал появиться внезапно, подобно тому как застигнутый бурей путник вваливается в дверь на первых страницах романа, в котором о прошлом не будет ни строчки.

Добравшись до нужного здания, он нашел в списке жильцов фамилию «Карамера» и позвонил, прильнув ухом к переговорному устройству. Потом позвонил еще раз. Видимо, я отвык встречаться с людьми, подумал он. Веду себя, как полный идиот.

— Кто там?

— Это я, — сказал он, — Клем Гласс.

Молчание.

— Можно я зайду?

Послышался вздох, хотя, возможно, это просто протрещал статический разряд в динамике.

— Лоренсия?

— Четвертый этаж, — сказала она.

Он поднялся на лифте; освещение на четвертом этаже не работало, на деревянной лестничной клетке царил тусклый полумрак. Из квартир пахло едой, где-то в старых водопроводных трубах бормотала вода. Дверь напротив Клема распахнулась. Он увидел, что она переоделась, сменив платье на джинсы и красную рубашку.

— Я купил вина, — сказал он.

Она покосилась на пакет.

— Вы опять собираетесь задавать вопросы? Если вы собираетесь продолжать…

— Я пришел попросить прощения, — произнес он, — потому что понимаю, что все это вас не касается. Что заниматься Рузинданой действительно не ваше дело.

— И не ваше, — сказала она.

— Я пришел попросить у вас прощения, — повторил он.

— Прощения?

— Да. Извините меня.

Он следил, как она обдумывает его слова (обдумывает что-то); затем, повернувшись, Лоренсия пошла в квартиру.

— К нам пришли гости, — объявила она.

Клем последовал за ней на кухню. Посередине комнаты был стол, освещенный по центру лампой; у стола сидел Эмиль и, раскачивая ногой, читал комикс. Увидев Клема, он обрадовался и тут же потащил его в свою комнату похвастаться полученным на прошлый день рождения гоночным велосипедом ярко-вишневого цвета, стоявшим у стены под портретом непобедимого чемпиона Эдди Меркса. Хоть Клем и не ездил на велосипедах много лет и плохо в них разбирался, ему было ясно, что велосипед — дорогой, особенно для ребенка, которому он станет мал через год. Он слушал объяснения Эмиля про скорости, специальные сплавы.

— Это один из самых лучших велосипедов, какие я видел, — сказал он.

Чей подарок, Клем не стал спрашивать. Хотелось думать, что это Лоренсия сэкономила сыну на подарок из своей зарплаты в ФИА.

На кухне, орудуя ножом с длинным лезвием и топориком, Лоренсия разделывала купленную ими в гастрономе курицу, потом обваляла кусочки в муке и смеси приправ. Пахло горячим маслом, к его запаху примешивался бумажный аромат варящегося на пару риса. Откупорив бутылку белого вина, Клем поставил стакан рядом с разделочной доской.

— Спасибо, — поблагодарила она.

— Вы за пальцы не боитесь? — спросил он.

Она помотала головой. Одна щека была испачкана мукой. Клем присел к столу рядом с Эмилем. Дверной проем за спиной мальчика был завешен красной или красно-коричневой шторой. Они разговаривали с Эмилем о музыке, велосипедах и комиксах. Лоренсия жарила курицу, масло на сковородке брызгалось и шипело. Без четверти восемь они сели ужинать. Клем подлил в стаканы вина. Ужин получился очень вкусный, и он сказал это три или четыре раза. Она спросила, готовит ли он дома, в Лондоне.

— Я редко бываю дома, — сказал Клем и признался, что готовить частенько лень и он обходится консервами.

— Как медведь, — сказала она.

— Почему медведь?

— Мы смотрели фильм про медведей, как они выискивают продукты в мусорных кучах, — сказала она, — А когда находят недоеденную консервную банку, то осторожно вылизывают ее длинным языком.

Эмиль хихикнул.

— Именно так, — подтвердил Клем.

Покончив с едой, они оставили посуду и перешли в гостиную. У стены напротив окна стояло пианино, и Эмиль сыграл на нем пьесу; Клем поаплодировал. Затем, устроившись на диване, они смотрели телевизор, пока Эмилю не пришло время спать. Вернувшись в гостиную в черно-синей пижаме с футбольным рисунком, он пожелал Клему спокойной ночи по-французски и по-английски. Лоренсия пошла его укладывать, а Клем отправился на кухню и начал мыть посуду. Тарелки, кастрюли, нож, топорик.

— Зачем вы, оставьте, — сказала она, вернувшись из спальни Эмиля и застав его у мойки.

— Уже почти все, — вытирая руки и поворачиваясь, ответил он.

Она стояла в проеме кухонной двери, и он опять, как и приближаясь к ней впервые у входа в «Марсианский пейзаж», отметил, как она одинока и с какой гордостью это скрывает.

— Еще немного вина осталось, — сказал он, — Хватит по стаканчику.

— Вам нужно скоро уходить, — сказала она.

— Я знаю.

Он разлил остатки вина; вернувшись в гостиную, они уселись на диван. Телевизор Лоренсия не выключила.

— Он лучше засыпает со звуком, — объяснила она.

— Он сильно скучает по отцу?

Она пожала плечами:

— Эмиль редко о нем говорит. Думает, что это меня расстраивает.

— Разве это не так?

— Я не хочу жить прошлым.

— А будущим?

— Будущего я не боюсь.

— Вам совсем немного было, когда вы сюда приехали.

— Семнадцать.

— Семнадцать — это очень мало.

— Угу.

— Наверное, было ужасно трудно.

— Думаете, можете представить?

— Думаю, немного могу.

— Нет, — сказала она. — Не можете.

Он не согласился, хотя опасался, что она права. Ну как он мог это представить? Но потом подумал, что попытаться представить — это уже важно, и сказал ей об этом.

Она спросила о его работе. Он начал рассказывать, в основном о первых годах работы, о смешных случаях поры ученичества; потом — о том, как ему повезло и он оказался в четыре часа утра в отеле в Луббоке, штат Техас, в одной комнате с измученным предвыборной кампанией Рональдом Рейганом. После этого шесть-семь месяцев в году он начал проводить в командировках.

— В зонах военных действий?

Ездил, куда посылало начальство, сказал он. Много всего разного фотографировал. Ярмарку лошадей в Камарге. Беспорядки в Карачи. Карнавал Рио. Слепого писателя Хорхе Луи Борхеса. Сфотографировал пятнадцатилетнюю тамильскую террористку-самоубийцу после того, как не сработала прикрепленная на ее поясе бомба. Эта фотография, на которой девчушка стояла между двух солдат, каждый из которых едва ли был старше ее, попала на обложку «Тайма».

— Ее провал сослужил вам хорошую службу, — сказала Лоренсия, но яда в ее голосе не было.

Он согласился с ней.

— А вы вспоминаете потом этих людей? — спросила она.

— Иногда.

Об апреле он не рассказал, избегал даже близко затронуть эту тему. По телевизору началась спортивная программа. Они посмотрели начало забега, потом Лоренсия выключила экран.

— Уже уснул, — сказала она.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Клем.

Лоренсия кивнула.

Он наклонился и поцеловал ее в губы. Будто собираясь оттолкнуть, ее рука оказалась между ними, но отпора не последовало. Он погладил ее и пододвинулся ближе, потом начал расстегивать пуговицы на ее рубашке.

Когда он добрался до третьей пуговицы, она сказала:

— Нет.

Они поднялись, и она оправила рубашку.

— Ты за этим пришел?

— Что?

— За этим ты сюда пришел?

— Я за тобой пришел, — сказал он. — Если хочешь, я уйду.

Выключив лампу в гостиной, она оставила гореть свет в коридоре и маленький ночник на кухне.

— Ступай тише, — сказала она.

Ее комната была рядом со входной дверью, ванная — по другую сторону коридора. Сидя на краю кровати, Клем ждал, пока она выйдет из ванной. Стены в комнате были лиловые, потолок — белый. Его начало лихорадить. Поднявшись, он принялся кружить по комнате, обхватив себя руками за плечи, глядя на фотографии Эмиля, вазочку с шелковыми цветами на трюмо, разбросанные у постели журналы. Она вошла — босоногая, без следов косметики, в бело-голубом японском халате.

— Ты еще не разделся, — сказала она.

Быстро, скинув одежду на пол, он разделся. Остановившись напротив, она дотронулась рукой до его лица, груди, пальцы у нее были прохладные. Потом подошла к туалетному столику, зажгла восковую свечу медового цвета, выключила верхний свет и сбросила халат. Бок о бок они легли на кровать.

— Только тихо, — сказала она, — Шуметь нельзя.

Взяв его руку, она сжала ее между бедер. Он склонился над ней, целуя лицо, грудь, чувствуя пальцами ее влагу. Она попросила его взять в рот сосок груди и, когда он, крепко охватив губами, начал сосать, издала приглушенный стон наслаждения. Они двигались в общем ритме; она оказалась сильным партнером. Когда Клем попытался оказаться наверху, она опрокинула его на спину и оседлала, охватив ногами, — покачивающиеся в промежутке между телами соски скользили по его коже. В желтом, медовом свете, охваченные желанием, они всматривались друг в друга, словно надеясь увидеть во взгляде партнера отражение внутренней жизни, следы, оставленные вырвавшейся на поверхность душой, как остается рябь на поверхности воды от ударов хвоста белобрюхого карпа. Когда их движения стали чересчур энергичными, чересчур шумными, она замедлила ритм, прижавшись к нему с жаркой улыбкой. Языком он слизывал с ее шеи пот. Бедра ее лоснились. Она крепко прижалась к нему, потом прогнулась назад, потом прижалась опять и, просунув между ними руку, длинными пальцами, отвернув в сторону лицо и издавая горловые звуки, словно рыдания о минувшем, начала торопить наступление экстаза.

Две-три минуты они лежали в обнимку, словно выброшенные на берег жертвы кораблекрушения, потом, оторвавшись от него, она подобрала с пола халат и вышла из комнаты.

— Не гаси свечку, — попросил он, когда Лоренсия вернулась; она забралась к нему под одеяло. — Ты знала, что мы будем этим заниматься?

— Нет, — ответила она. — Откуда бы я знала? А ты?

— Вообще-то, нет.

— Но надеялся?

— Конечно, — засмеялся он. — Конечно надеялся.

Спал он крепко, без снов. Когда проснулся, свеча почти догорела, пламя дрожало на фитиле, как рябь на воде, расплескивая по потолку отблески света. С соседней подушки Лоренсия смотрела на него широко открытыми глазами.

— Что это? — шепотом спросил он.

С лестничной площадки послышались шум и лязганье лифта. Через минуту в замке входной двери провернулся ключ, кто-то отворил и мягко закрыл дверь. Лоренсия поднесла палец к губам. Шаги, на секунду замерев напротив дверей спальни, удалились в сторону гостиной.

— Не обращай внимания, — прошептала она.

— Кто это?

— Постоялец, — ответила она («un locataire»). — Возвращается поздно и рано уходит.

Шаги опять приблизились. В ванной раздался звук падающей из-под крана воды, мужской кашель, шум сливаемого бачка. Потом незнакомец опять скрылся в глубине квартиры.

Интересно, почему она ничего не сказала о нем раньше? И где он ночует, этот постоялец? Может, за гостиной есть еще одна комната, входа в которую он не заметил? Он собирался расспросить ее, но заметил, что она уже закрыла глаза и, видимо, заснула. С легким чувством ревности вспомнился мускулистый молодой человек — как там его звали? Жан? Уж не он ли снимает здесь комнату? Но с чего бы? Почему это лезет ему в голову? Сдавать комнату — очень разумная идея, особенно если она работает в ФИА только на полставки и при этом приходится платить за уроки музыки и дорогие велосипеды. Он лежал и прислушивался, но слышал только, как по окну мягко бьет дождь, а за несколько улиц вдалеке разворачивается машина. Найдя под одеялом ее ладонь, он осторожно накрыл ее своей; не просыпаясь, она что-то пробормотала, возможно его имя, и он заснул.

Когда Клем проснулся в другой раз, свеча уже погасла, и, пока он не уловил ее ровное дыхание, ему на секунду показалось, что он опять лежит в комнате дачного домика в Колкомбе и что опять перегорели пробки. Сдвинувшись к своему краю кровати, он тихонько опустил ноги на пол, потом нагишом пересек, словно вплавь, черноту комнаты, достиг темной двери и очутился во мраке прохода. Когда он потянул за шнур выключателя в туалете, внезапно хлынувший свет заставил его зажмуриться. Электронный циферблат часов на полке над ванной показывал 4.47. Помочившись, он опустил сиденье и вышел, не слив воду. Клем не знал, где в коридоре выключатель, и добрался до кухни при слабом свете, просачивающемся из ванной. Кухонная дверь оказалась закрытой. Войдя, он наполнил стакан минеральной водой из холодильника, выпил и наполнил опять, собираясь взять его с собой в спальню. Он уже почти закрывал дверь, представляя уже, как он опять оказывается рядом с Лоренсией, прижимается к ней, но вдруг остановился, поднял голову и принюхался. Пахло пищей — курицей, маслом, чуть-чуть табаком. И чем-то еще — тот же запах, который он уловил в ванной, только сильнее.

Он вышел в коридор, заглянул в пустую гостиную, затем вернулся на кухню. Не обращай внимания, сказала она, тебе не стоит о нем думать, но он уже вспомнил этот запах, почуянный впервые три дня назад в кафе у церкви Святого Бонифация. Сладковатый ром — специи и сладковатый ром. Поставив стакан с водой на стол, он повернулся к портьере, у которой сидел Эмиль во время их беседы перед ужином. Померещилось ему или она действительно двинулась? Может, складки пошевелились от сквозняка? В три прыжка он оказался у мойки, рядом с полкой, на которую складывал вымытую после ужина посуду. Отыскал топорик и длинный нож, примерил оба в руке, потом отложил топорик и сжал в кулаке нож. Приблизившись к портьере, он застыл рядом с ней, прислушиваясь. Когда в висках перестала стучать кровь, он, ухватив край материи двумя пальцами, отдернул ее в сторону. Глазам предстала тускло освещенная крошечная комнатка — похожий на монашескую келью альков с узкой неразобранной кроватью, в которой никто не ночевал, и простой деревянный стул. Больше мебели в комнате не было. Ни искаженного яростью лица, ни перепуганного взгляда — только на стуле лежали наполовину съеденная плитка шоколада, книга и пара сложенных очков. Он поднял книгу и поднес ее к свету. Это был Новый Завет в помятом, погнутом картонном переплете — издание, распространяемое французской евангелистской организацией, базирующейся в Алжире. Ленточкой была заложена страница Евангелия от Иоанна. «Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает», — прочитал он, закрыл книгу и потянулся за очками, но, едва коснувшись их пальцами, опять услыхал мягкий звук открываемой и закрываемой входной двери и, через секунду, — звук ожившего лифта, ползущего вниз и приземляющегося с приглушенным стуком. Он поспешил к кухонному окну, но увидел из него лишь сверкающие на фоне беззвездного чернильного неба освещенные лестничные пролеты соседнего дома. Улицу отсюда разглядеть не удалось бы, как не получилось бы заметить и одинокую фигуру уходящего человека.

Он вернулся в комнатку, к кровати, так напоминающей постель отца на острове или сильверменовскую «мечту о послушничестве» в Торонто. Присев на одеяло, чувствуя бедром лезвие ножа, он крутил в руках очки, разглядывая тяжелую оправу, грязные линзы. Затем очень осторожно, словно боясь заразиться от прикосновения, поднял их на уровень глаз, надел и, моргая, стал рассматривать кухню, покосившийся стол, перепутанный узор теней на плитках пола. Конечно, он не знал, какая болезнь одолевала глаза бургомистра — он и про свои-то глаза мало что знал, — но через минуту-другую, напрягая и расслабляя глазные мускулы, ему удалось скорректировать зрение. Мир проступил яснее.

 

24

Последний гимн был «Иерусалим», потом пастор произнес свое пастырское слово, потом на маленьком органе заиграли марш. Двери распахнулись: под своды башни вступили Фрэнки и Рэй. Золотые стрелки на голубом циферблате часов над их головами показывали полчетвертого. Фотограф, упитанный ветеран с зубами цвета луковой шелухи, пронзительным голосом сообщил, стоя на стуле, что не может вместить всех в кадр.

— Вы все теперь — одна семья, — кричал он. — Потеснитесь же, ближе, ближе.

Он считал до трех, сверкала вспышка, потом еще одна. Все начали спускаться по церковным ступенькам. Вильям Гласс, в костюме, в котором работал еще в Филтоне, оскользнулся на куче жухлых листьев. Клем помог ему подняться, Лора почистила сзади пиджак. Разукрашенная лентами «альфа» была припаркована у дороги. День выдался такой теплый, что крышу решили опустить. Фрэнки включила двигатель. Весь прилизанный, Кеннет бросил первую пригоршню конфетти, а за ним и другие начали выхватывать горстями из карманов и сумок розовые и голубые кружочки. Машина унеслась прочь, оставив за собой кружащееся красно-синее облако, оседающее на грязную дорогу, траву и придорожные кусты.

Отомкнув дверцы старого «вольво», Клем пропустил внутрь Лору и отца. Позади них был припаркован фургон Фиак. Сквозь лобовое стекло Клэр помахала ему рукой, он махнул в ответ, забрался в машину и минут десять пытался завести двигатель. Они уехали последними и последними подъехали к дому. Пока он выбирал на дорожке место для парковки, пока Лора, раскачавшись, сползала с высокого кожаного сиденья, четверка нанятых музыкантов под натянутым шатром вдохновенно вдарила «Я ни о чем не жалею». Под тентом уже танцевало несколько пар. В основном это были друзья Фрэнки — мужчины в джинсах и белых льняных пиджаках и женщины, кружащиеся в ярких цветных платьях. Чудаки, идеалисты, любители спиртного, яростные курильщики, поэты, надуватели фондов социальной помощи. Эта с виду несколько хрупкая толпа вплывала в пору зрелости, оказывая ей такое сопротивление, какое могли осилить ее тощие кошельки. Толпа Рэя не материализовалась. Была только его мать и еще две женщины одного с ней возраста, да девушка с пустым взглядом и насморком, да молодой человек с густой челкой и значком на лацкане, объявлявшим «Величие неизбежно (но куда торопиться?)». Дружкой был грек, о котором никому, кроме Рэя, относившегося к нему с большой почтительностью, казалось, не было ничего известно.

По одну сторону шатра стояли столы на козлах, уставленные зелеными бутылками, винными бокалами, жестянками с пивом. Две школьницы в белых рубашках — эти-то откуда взялись? — разносили тарелки с яйцами в колбасном фарше, копченым лососем на ломтиках черного хлеба, сосиски на палочках. Клем разыскал стулья для отца и Клэр. Фиак держалась в стороне, пристроившись со стаканом минеральной воды подальше от танцевавших.

Речи были краткими. Лора с нежностью говорила о Фрэнки. Про Рэя она сказала, что у нее сначала были сомнения, но они рассеялись. Рэй оказался хорошим человеком и, засмеялась она, неисправимым оптимистом! Потом Лора попросила выпить за отца Фрэнки, Ронни, и второй тост — за тетю Фрэнки, ее любимую покойную сестру Нору, и утерла глаза скомканной розовой салфеткой. Поднявшись, Фрэнки обняла ее, все завздыхали и захлопали. Дружка говорил так, словно прошел обучение в классической школе ораторского искусства. Поглаживая бороду, он призвал соответствующих богов, процитировал Эзопа — в общем, выражался обворожительно и малопонятно. Рэй поблагодарил всех присутствующих. Он заявил, что является живым подтверждением того, что прекрасные вещи могут происходить в жизни самых неподходящих для этого людей. Никто не должен терять надежду на любовь, сказал он, каждому сердцу — свое время. Возвращаясь к более практической стороне, он сообщил, что благодаря помощи госпожи Харвуд им наконец удалось получить ипотеку на квартиру в Попларе и до Рождества они планируют туда перебраться. Приглашаются все умеющие держать в руках малярную кисть. Взяв Фрэнки за руку, он неловко спрыгнул с импровизированной платформы на примятую траву. Музыканты заиграли «Летнюю пору» в ритме джаза, но Рэй кружил Фрэнки исключительно в собственном ритме.

У входа в палатку Клем заметил одиноко стоящую Джейн Кроули и подошел поздороваться.

— Вам принести что-нибудь выпить? — спросил он. Она покачала головой:

— К сожалению, мне некогда. Вы скажете Лоре, что я заходила?

— Разумеется.

— Спасибо.

— Вы видели Клэр? — спросил он, — Я имею в виду, на приеме.

— На прошлой неделе.

— Как она, на ваш взгляд, хорошо поправляется?

— На редкость хорошо.

— Когда мы приехали, она не смогла бы пойти на такое торжество.

— Не смогла бы.

— И вы думаете, это будет продолжаться?

— Что?

— Выздоровление.

— Если она будет вести себя правильно.

— Следить за собой?

— Да.

Она улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ. Интересно, помнит она про мои глаза или не напоминает, потому что сейчас не на работе? Хотя официально я даже не зарегистрирован в числе ее пациентов.

— Я уезжал, — сказал он.

— Лора мне говорила. И как, успешно?

— Ничего не произошло, — сообщил он.

— Вы не нашли человека, которого искали?

— Как оказалось, не нашел.

— Жаль.

Он опять спросил, может, она все-таки выпьет.

— Нет-нет, нужно идти. Меня ждут.

Клем проводил ее из шатра и смотрел, как она пробирается между припаркованными машинами, поворачивает у ворот и скрывается из виду. Ее уход отозвался в нем на несколько секунд острой печалью, будто он потерял человека — последнего человека? — могущего ему помочь. Затем, вернувшись в палатку, он прихватил со стола бутылку красного вина и пошел туда, где, держась за руки, как влюбленные, сидели отец и Клэр.

Он разлил вино, и они выпили за здоровье друг друга. Извинившись, Клэр ушла разыскать Фиак. Музыканты заиграли канкан, и гости, выстроившись в линию, задрыгали ногами, пиная воздух.

— А она — не такое уж страшилище, — сказал отец.

— Кто? — спросил Клем.

— Финола Фиак. Не такая воинственная амазонка, как я ожидал.

— Нет, конечно, — сказал Клем. — И если она нравится Клэр…

— Они, похоже, очень близкие подруги?

Клем искоса глянул на отца, но не заметил никакого тайного умысла, ничего недоброго или двусмысленного. Секунду ему хотелось объявить ему напрямую: «Твоя дочь — лесбиянка, последовательница Сафо», но у него не было прямых доказательств, да он и не хотел их иметь. Клэр хотя и не до конца, но уже почти совсем оправилась, и Клем готов был приветствовать любые (помимо лекарств Босуэлла) средства, включая какие угодно интимные, если они помогали ей вернуть прежнее здоровье. Дождавшись более спокойной музыки, они пошли танцевать.

— Знаешь, — сказала она, — я с ужасом ожидала этой свадьбы, а сейчас мне даже нравится.

— Здорово.

— И папа, похоже, пережил все нормально.

— Да.

— И Лора.

— Угу.

— Похоже, ты не все рассказал мне о своей поездке, — сказала она.

— А ты хочешь знать все?

— Я хочу знать, чувствовать ли мне себя за нее виноватой.

— Нет, конечно.

— Финола хотела тебе помочь, но я отругала ее потом за излишний драматизм.

— Рано или поздно я все равно услышал бы об аресте, — улыбнулся он.

— Так у нас все в порядке?

— Да.

— Поклянись!

Он поклялся.

— Мне так хочется, чтобы ты был счастлив, Клем, — сказала она.

О наступлении полуночи музыканты объявили ударом тарелок. Фрэнки и Рэй удалились. Медового месяца не планировалось — деньги экономили на квартиру в Попларе, — но было решено, что первую ночь они проведут в уединении на даче. Клэр и Фиак перебрались к Лоре в проветренные, прибранные и вновь приготовленные для гостей старые комнаты. Все собрались вокруг «альфы». Лора крепко обняла дочку последний раз, и под поощрительные возгласы гостей машина вырулила мимо каменного мальчика (украшенного нынче венком из плюща) с проезда на дорогу; дребезжание привязанных к ней консервных банок не прекращалось минуты две, пока они не затормозили у дачи. Прозвучал еще один полунасмешливый одобрительный рев, и публика начала расходиться, кто — в дом, кто — в шатер, кто — в сад, к призывному мерцанию китайских фонариков.

В выходные после свадьбы Клем вернулся в Сомерсет, чтобы помочь заколотить дачу. Клэр и Фиак уезжали в Данди. Матрацы, кухонная утварь, стол, лампы опять водрузились на свои места в старых комнатах и шкафах, чтобы продолжить прерванный на короткое летнее время процесс медленного ухода в небытие. Картина с хлебом и вишнями снова пристроилась на гвозде на лестничной площадке; садовые инструменты вернулись в гараж; холодильник вымыт и выключен; электричество отключено под лестницей, рубильник повернут в положение «выкл.»; камин выметен, окна закрыты. Они проверили ящики тумбочек, вынесли чемоданы, чуть не забытую кружку, черный мешок для мусора. Лора пришла, чтобы запереть входную дверь и проверить, как расширяется трещина на боковой стене — в некоторых местах в нее уже можно было засунуть, сложив вместе, два пальца. «Чем раньше он провалится, тем лучше, — сказала она. — Это как ждать у моря погоды».

Через пару дней позвонил Фрэнк Сильвермен. Когда Клем вернулся домой из Бельгии, он нашел на автоответчике сообщение, на которое ему тогда легче было не отвечать.

— Почему у нас все разговоры идут как-то всмятку? — спросил Сильвермен.

От Шелли-Анн он слышал, что Клем был в Брюсселе, и с запозданием обнаружил причину поездки («Я, брат, нынче слушаю только местные новости, сплетни города о себе самом»). По его словам, он и сам хотел приехать, даже наверняка бы приехал, если бы нашел подмену — человека, который стал бы собирать по ресторанам еду, разворачивать кухню, раздавать продукты и вообще заниматься тысячей мелочей, без которых никак не обойтись. Он сказал, что, надеется, Клем его понимает. Клем ответил, что понимает.

— Ну, — сказал Сильвермен, — рассказывай с самого начала. Выкладывай все, не торопясь.

Легко сказать — с самого начала, а где оно? Не придумав ничего лучше, Клем начал с того, как из Данди приехала Фиак и привезла ему в кармане пальто вырезку из «Скотсмена». Потом — Кирсти Шнайдер, ФИА, Лоренсия Карамера, встреча в кафе. Несколько раз Сильвермен заставлял Клема вернуться назад, говорить яснее, подробнее, рассказывать не только впечатления, но факты. Ему хотелось знать, кто был этот молодой человек, как он был связан со всем этим. Он спрашивал, уверен ли Клем, уверен ли он на сто процентов, что старик в «Марсианском пейзаже» был действительно Рузинданой.

— А не могло случиться, что они тебя просто надули? Почему он спросил, подарил ли тебе Господь детей? Что это за херня?

— Говорят, что его сыновья умерли в одном из лагерей.

— Говорят?

— Лоренсия Карамера сказала мне.

— А она откуда знает?

— Я не знаю откуда.

— Не знаешь?

— Я не знаю точно, что она знает. Насколько она знает.

— А ты проверил, чем она занимается в ФИА? Кого она лоббирует? Какое правительство? Ты не знаешь, а может, она работает на бельгийскую секретную службу. И почему, ну почему ты не взял с собой в кафе кого-нибудь, кто мог бы независимо от тебя подтвердить личность Рузинданы? Вот тогда бы у тебя был репортаж.

— Меня просили прийти одного.

— Ты пошел туда вслепую!

— Вслепую?

— И может, испортил кому-нибудь игру.

— Кому-нибудь, кто знал, что он делает?

— Ну да! Боже мой! Не пойму, почему меня это так бесит. Видимо, воспоминания опять одолевают, вот я и злюсь. Извини, Клем.

— Не переживай, — сказал Клем.

Он упомянул поездку в Тервурен, но не рассказал о своем возвращении, и уж тем более — о ночной прогулке по квартире. Ему не хотелось выслушивать умные рассуждения о том, что Лоренсия Карамера как-то уж слишком скоро, слишком легко увлеклась им; о том, что, переспав с ней, он окончательно скомпрометировал свою объективность как свидетеля. Что же касается постояльца — да ему бы даже не удалось убедить Сильвермена, что там вообще кто-то был. Старик в кафе был Сильвестром Рузинданой: для подтверждения этого ему не нужны были другие свидетели. Но что касается человека в квартире… Тогда ему казалось, что он знал наверняка, был настолько уверен, что даже не остался расспрашивать Лоренсию (упущение, в котором ему меньше всего хотелось сознаваться).

Он боялся, что вынудит ее лгать, боялся увидеть на свежем со сна лице страх или стыд. Или триумф. Или презрение. К рассвету он сумел наконец встряхнуться: положил нож на полку, выудил из спальни свои вещи, оделся и пошел в гостиницу. Ступая по блестящим от воды, свежевымытым тротуарам, он пытался понять, зачем она пошла на такой риск; хотелось надеяться, что хотя бы немного причиной этому был он сам.

Переваривая новости, размышляя над услышанным, Сильвермен хмыкал неразборчиво. Раздражение его прошло. Обдумывая, он бормотал, и на голову Клема с кончика парящей в двадцати тысячах миль над ним спутниковой антенны падали, как капли с лесной ветки после дождя, слова — Надежда, Искренность, Сближение, Красота. Потом, со спазмой в горле, вырвалась фраза:

— Ну почему люди никак не могут принять друг друга!

— Как поживает Шелли-Анн? — спросил Клем.

— Шелли-Анн?

Сильвермен сообщил, что, по словам жены, во время звонка Клем был абсолютно не в себе. «Очень здорово на бровях», — сказала она. Пришлось признаться, что он действительно даже не помнит, о чем они разговаривали, однако помнит, что она ему понравилась.

— Мне тоже, — сказал Сильвермен. — Я не сдаюсь. Мне еще здесь нужно кое-что доделать, а потом…

— Ты — про людей на вокзале? Что с ними сталось?

— Они уже выбрались на поверхность. У всех дела будут рассматриваться через пару недель, и решение ожидается положительное. Мальчик получает медицинскую помощь, бесплатно. Я понемножку учу их английскому и знакомлю с достопримечательностями моей родины.

— Ниагарой?

— Да, мы уже ездили на водопад, они чуть с ума не сошли от удовольствия. А сейчас ты будешь смеяться — я решил открыть здесь офис, присмотрел уже домик в Капустном Городе. Собираюсь назвать его в честь Мэгги Петерсон, что ты об этом думаешь?

Клем сказал, что одобряет.

— Не очень я размахнулся?

— Думаю, в самый раз.

— Уже есть заинтересованные лица. Мы даже финансирование получим.

— Я очень рад.

— Давай теперь покончим с прошлым, ладно? Хорошо, что ты попытался что-то сделать в бельгийских джунглях, но давай оставим продолжение трибуналу.

— Я так и собираюсь.

— Все кончено, Клем.

— Я знаю.

— Тогда стряхни пыль с объектива!

— Стряхну.

— В мире еще столько дел. Я именно это понял.

— Точно.

— Для нас то — кончено.

— Я знаю.

— Кончено.

— Кончено.

— Кончено навсегда.

В октябре Клэр вернулась в университет. «Я буду работать только несколько часов, — объясняла она в присланном Клему в середине месяца письме, — Только чтобы держаться в курсе, не терять нить, чувствовать свою полезность». Она писала, что у нее все еще случаются тяжелые дни, ночи, а главное — еще не покидает опасение, что болезнь может опять накрыть ее с головой; но она справляется, а это самое главное — не поддаваться. «Большое спасибо тебе за помощь, — писала она, — ты — такой внимательный братишка, такой верный друг. Спасибо за твою доброту, я никогда этого не забуду. Что ты собираешься делать на Рождество? Есть какие-нибудь планы?» И, торопливо, в примечании: «Финола посылает привет».

Клем опять начал слоняться по улицам. Места, где в мае и июне он бродил в безрукавке, он посещал нынче, укутанный в пальто; порой ему казалось, что кварталы за спиной превращаются в груды бетона и пыли, будто он был индусским богом разрушения. Он начал больше пить и меньше есть. В конце месяца он провалялся неделю в кровати с каким-то вирусом, от которого его тошнило в три утра, который перебрался потом в легкие и вызывал глухой, похожий на лисье тявканье кашель; никак не удавалось от него избавиться.

Из агентства позвонила Пэтси Стелбох, спросила, не может ли он отправиться в командировку.

— Все еще не разделался с семейными делами, по-прежнему есть проблемы, — ответил он.

— Уже ноябрь, порядочно времени прошло, — сказала она.

Он извинился и предложил взамен Тоби Роуза.

— Нам бы хотелось послать вас, — сказала она.

Он еще раз извинился.

— Пожалуйста, когда вы будете готовы вернуться к фотографии, позвоните, — попросила она.

Рэй и Фрэнки переехали в Поплар. Они послали Клему ксерокопированную фотографию дома с карандашной обводкой своей квартиры, ничем не отличающейся от идентичных жилищ сверху и снизу. На обороте было приглашение на устраиваемое в декабре новоселье, оно заканчивалось жизнерадостным, написанным печатными буквами напоминанием для гостей прихватить продукты и спиртное.

Позвонил отец и сказал, что умер Саймон Трулав. Ему было девяносто четыре года. Ровесник века! В Первую мировую войну он сражался при Амьене, а во Вторую был добровольцем-пожарным. Также он выступал независимым кандидатом в нескольких национальных выборных кампаниях и, хотя ни разу не победил, принципам своим не изменил.

— Весьма упорядоченная жизнь, — сказал отец. — И порядочная, если задуматься. Полагаю, сожалеть в ней ни о чем не приходится.

К концу первой недели декабря у Клема кончились деньги. Тактика банка, одолжившего ему к тому времени значительную сумму, изменилась — вместо вежливых настойчивых писем его стали одолевать постоянными звонками. Он продал «Лейку» («Замечательный аппарат, — сказали в магазине, — приятно такой держать в руках»), получил за нее полторы тысячи наличными, отнес пятьсот в банк, а остальные положил в ящик кухонного стола. Вслед за этим Клем начал подыскивать квартиру подешевле. Через три дня нашлось местечко на Харроу-роуд, в получасе ходьбы от его теперешнего жилья. Район напомнил ему городки, где приходилось бывать во время командировок. Дома рабочего класса, крошечные полупустые магазинчики, заброшенные, сожженные машины; уцелев во время бомбежек прошлой войны, это место впоследствии было целиком приспособлено для нужд городского транспорта, по рассекающей его магистрали часто проносились автомобили аварийных служб. В кафе, демонстрируя остатки латинского величия, сидели португальские мужчины и, прихлебывая из маленьких чашечек кофе, смотрели программы по спутниковому каналу. Новый домовладелец Клема тоже был португальцем, его звали Леонардо. На все обнаруженные в квартире неисправности он смотрел так, словно они появились секунду назад; потом вытащил из кармана отвертку и начал приводить в порядок все, что мог. Огрызком карандаша он набросал список.

— О голубях не беспокойтесь, — сказал он, — я их отравлю.

Рэю и Фрэнки Клем послал записку, извинившись, что не сможет прийти на новоселье. Через несколько дней он написал открытку Клэр (снегирь с веточкой омелы в клюве), в которой сообщал, что, скорее всего, на Рождество будет за границей. В ответной открытке («Византийская мадонна», работа неизвестного художника) она сожалела, что он не сможет приехать, но — что поделать, дела. Возможно, она тоже поедет за границу — в Ирландию или в один из итальянских городков на холмах, о которых он читал ей в Колкомбе.

Двадцать второго числа в Брюсселе арестовали бургомистра. Клем услышал об этом по радио, в ранних вечерних новостях. Представитель бельгийского правительства сказала, что решение будет принимать суд, но лично она не предвидит никаких проблем с экстрадицией. До начала слушания в новом году Рузиндану будут содержать под стражей. Бельгия строго следует принципам международного права, и лицам, обвиняемым в преступлениях против человечества, не удастся уйти от ответственности, спрятавшись на ее территории. Адвокат Рузинданы заявил, что Рузиндану, несомненно, перепутали с другим человеком. Его клиент оказался жертвой злобных наговоров. Он невиновен, и к тому же болен, и хочет лишь одного: чтобы его оставили спокойно жить в кругу семьи.

Канун Рождества выдался холодным и ясным. Клем сидел и пил в пабе напротив церкви. Старик священник забежал выпить виски с горячей водой, потом пошел через дорогу служить полунощную. Клем поплелся домой, поискал на кухне алкоголь, нашел бутылку с остатками темного рома и проснулся на рассвете рождественским утром на ковре; рядом стоял нетронутый стакан рома. За праздник он уложил вещи, а второго января нанял машину и за два раза перевез все на Харроу-роуд, втащил картонные коробки по лестнице и оставил их в новой гостиной. Нижнего соседа звали Мехмет. Он помог Клему внести книжные полки, разобранный стол, матрац. До трех утра Клем распаковывал ящики, потом, лежа на несобранной кровати, прислушивался к шуму ночных автобусов, полицейских машин и непрекращающемуся всю ночь воркованию голубей. Он слышал, как Мехмет ушел из дома еще затемно. Потом он заснул и проснулся около полудня; от резкого пробуждения показалось, что дом опрокидывается на бок, проваливается в уплывающую вниз черную полосу.

На кухне тоже громоздились ящики. Вытащив необходимое, он рассовал остальные коробки по углам. Под кухонным окном была заасфальтированная крыша гаража, на которой, как пассажиры на платформе, собирались голуби с взъерошенными от холода перьями. Иногда птицы устраивались на его подоконнике. Однажды утром он попробовал их нарисовать, но набросок получился чересчур детским, и он выбросил его.

В конце января сильно похолодало; выяснилось, что нагреть воздух в квартире невозможно. Пришел Леонардо и постучал по неисправному котлу ручкой отвертки. Он сообщил Клему, что его дочка только что сдала экзамены на зубного врача, и поинтересовался, знает ли Клем, сколько дантисты зарабатывают. Клем поздравил его. Леонардо сказал, что холодная погода не продержится. Клем согласился. Он начал ходить в квартире в пальто и спать не раздеваясь. Когда в комнатах становилось слишком холодно, он спускался в кафе и присоединялся к смотревшим телевизор мужчинам. Его отношения со временем сделались странными и противоречивыми: казалось, что он почти выпал из него, но при этом было чувство, что его время истекает с пугающей скоростью. Одно время он думал позвонить Кирсти Шнайдер и узнать, как проходит в Брюсселе экстрадиция, но вдруг понял, что судебная версия справедливости его не очень-то интересует. Делом суда было заявить, что такие люди, как Рузиндана, представляют собой отклонение от нормы, раковые клетки на теле общества, которые нужно вырезать скальпелем закона, и тогда пациент опять будет абсолютно здоров. Суд постановит, что рузинданы были случайными явлениями, выродками, аморальными уродцами.

Сидя на кухне на оставшемся от прежнего жильца стуле, Клем начал вести записи. Он писал в разлинованном блокноте, стопка страниц у левого локтя увеличивалась. Он писал о Норе и слепоте, о Клэр и душевном здоровье. Описал похороны Норы, погребальные машины, стекающиеся, как черная патока, к дому по узким улочкам. Описал Зару и молодую проститутку в беленьких тапочках, Фрэнка Сильвермена и Шелли-Анн, Лоренсию Карамеру и Эмиля. Он писал о своих фотографиях — утомленном взгляде президента, ведомой стражниками, изящной, как балерина, безутешной тамильской девочке, толпах людей в Карачи, разогнанных муссонным дождем. Писал про Одетту, маленькую Одетту Семугеши в голубом сарафанчике, которая, может, и излечит их всех. Его не покидала надежда, что, если он напишет достаточно, он найдет достаточно доводов против имеющегося в настоящее время бесспорного, логически обоснованного, неизбежного заключения. Целыми днями он продолжал писать, но слова ложились на бумагу криво. Мысли не укладывались в рамки языка, у него были свои законы, и чем больше Клем писал, тем больше они проявлялись, и его правда отклонялась от правды Клема на самый неожиданный угол.

Он купил новый блокнот и написал рассказ от имени человека, спасенного с плота Жерико. Рассказ начинался с момента, когда их отнесло волнами и поднялся крик, в то время как плот удалялся все дальше и дальше. Потом — страх, борьба, вспышка болезни, больные, сталкиваемые по ночам в море. Тирания мощи, тирания немощи. Головокружительное самопознание.

Клем выбрал в качестве рассказчика сидящего в задней части плота человека с покрытой головой, философа, держащего на коленях труп молодого человека. Пройдет немного времени — и голод пересилит в нем отвращение, он начнет обгладывать кости юноши, отгоняя тех, кто попытается отнять у него кусок. Он больше не разглядывает горизонт, наоборот, отгоняет мысль о возможном спасении. Если их найдут, они, с их жуткими привычками, окажутся заразой, духовной чумой, темным пятном на фоне светлых надежд. Он мечтает о новой буре, сильнее прежней. И, услышав крик впередсмотрящего, пронзающий, казалось, бездонную небесную пустоту, что подумал он? Засмеялся ли? Бросился ли в пучину набежавшей волны?

Рассказ занимал всего несколько страниц, и, хотя что-то с ним, очевидно, было не так, он был доволен им больше, чем предыдущим блокнотом. Аккуратно переписав его, он отложил блокнот в сторону. В кухонном окне виднелись неподвижные грязно-серые облака. Клем вышел на улицу. Он не знал, сколько сейчас времени, видимо, было около полудня. Проходя мимо кладбища, он сообразил, что забыл шарф и перчатки, и засунул руки в карманы. Лондон был нынче словно железным. Каблуки звенели по брусчатке. Даже его дыхание казалось искусно выкованным из сероватого металла. На перекрестке он повернул направо на Килберн-лейн, прошел вдоль канала, потом перешел через железнодорожный мост и вышел в Аллею. Оставшимся у него ключом открыл дверь старой квартиры. В прихожей у двери скопилась груда писем, в основном таких, за которыми адресаты ленятся заходить. Несколько конвертов предназначались ему, еще была фотооткрытка с изображением гавани. Все письма оказались счетами или информационными листками, кроме одного — маленького коричневого конверта из отдела здравоохранения, с назначением, решил он, на прием у врача в глазной больнице. Этот конверт и открытку Клем положил в карман пальто. Захлопнув входную дверь, он пошел дальше. Начал падать легкий, несмелый снежок. Около церкви кто-то положил у шеи и колен деревянного Христа живые цветы — розы на длинных стеблях, такие красные, что казалось, сожми их в кулак, и цвет закапает из них, как сок. Любуясь, Клем замедлил шаги, потом зашагал дальше, под западной эстакадой, и опять вверх, к старому полицейскому участку у бульвара Голландский Парк. Поднявшись на несколько ступенек, он попал в крошечную приемную. За столом никого не было. Он подождал. Через несколько минут появилась женщина в сержантской форме.

Клем сказал, что хочет поговорить с сотрудником из отдела уголовного розыска.

— По какому поводу? — спросила она.

Клем сказал, что у него есть кое-какие сведения. Посмотрев на него с секунду, она предложила сесть. Перед ним дожидались еще трое, которых, как казалось Клему, заносило сюда далеко не впервой. Расстегнув пальто, он достал из кармана открытку, она оказалась от Клэр. Гавань на обороте была в Корке. Неподалеку от нее, в деревне, жили родители Фионы Фиак, и Клэр у них гостила. Она писала про них: они абсолютно такие, какими ты их наверняка воображаешь. Тут его позвали, и он поднялся.

— Следователь Келли, — представился мужчина.

Он провел Клема к расположенным в глубине приемной дверям, набрал номер на кодовом замке и отошел в сторону, пропуская Клема вперед. Они уселись за столом напротив друг друга. Келли — бледный, темноглазый, с коротко остриженными волосами. Было в нем что-то от идущего на поправку пациента. Он смотрел на Клема с таким же, как у сержанта, вопрошающим выражением, потом спросил, какие сведения Клем хочет сообщить. Клем ответил, что это касается изнасилованной в июне испанской девушки. Следователь ждал продолжения.

— И что? — спросил он.

— Это сделал я, — ответил Клем.

— Что сделал?

— Изнасилование.

— Вы сознаетесь в изнасиловании?

— Да.

Следователь втянул щеки, потом открыл ящик стола и вытащил из него лист бумаги и ручку. Бросив взгляд на часы, он пометил на листе время, потом спросил полное имя Клема, его адрес и тоже записал.

— Так кто была эта испанская девушка?

— Я не знаю, как ее зовут, — сказал Клем.

— Нападение имело место в прошлом июне?

— Да.

— Где?

— На Портобелло-роуд.

— В доме?

— На улице.

— Понятно.

На стене висел телефон. Следователь кратко переговорил с кем-то и потом как-то очень буднично арестовал Клема. Он спросил, не хочет ли Клем позвонить юристу. Клем сказал, что не хочет. Вошел молодой констебль в форме. Келли поднялся и, захватив исписанный лист, вышел. Клем попросил разрешения курить. Молодой полицейский вытащил из ящика стола блюдечко и поставил его на стол. Клем закурил. Высоко на противоположной стене было окно, сквозь которое он видел кусочек неба. Похоже, уже смеркалось. Келли не было минут двадцать. «Интересно, найдет он запись о моем нападении на Паулюса?» — думал Клем. Келли вернулся с досье в руках. Присев к столу, он положил досье перед собой и раскрыл.

— Еще раз, для ясности, — произнес он, — вы говорите, что изнасиловали испанскую девушку?

— Да, — сказал Клем, — а разве вы не должны были это записать?

— Луису де Кастро.

— Так ее зовут?

Келли кивнул.

— Двадцать пятого июня в двадцать три пятьдесят с мобильного телефона был произведен аварийный звонок в полицию, девять-девять-девять. С ее мобильного телефона. Мужчина заявил о нападении на девушку. Он дал адрес — Портобелло-роуд, но не назвал своего имени. Вам известно, кто звонил?

— Нет.

— Вы уверены?

— Да.

С молодым полицейским по одну сторону и Келли — по другую Клем прошел через приемную, затем, через защитную дверь, — в дальний конец участка. Женщина-сержант, с которой Клем разговаривал раньше, взяла его под стражу. Он выложил на стол содержимое карманов, потом расписался на бланке, потом на другом — о том, что не нуждается в юристе. Келли ушел. Сержант и констебль провели Клема в камеру. В ней сильно пахло хлоркой. Он сел на кровать. Дверь со стуком захлопнулась. Он лег. В соседней камере другой заключенный невнятно тянул песню, его бормотание порой переходило в пронзительный речитатив, потом постепенно смолкло. Клем пожалел, что у него отобрали сигареты и зажигалку. Он закрыл глаза, потом опять открыл и, прищурившись, стал смотреть на вмонтированную в потолок защищенную металлической сеткой лампу.

Часа через три замок на двери щелкнул. В камеру с папкой под мышкой вошел Келли. Клем поднялся.

— Луиса де Кастро уехала обратно в Испанию, — сказал следователь, — Если точнее — в город Бургос.

Клем кивнул. Бургос. На секунду в его воображении появился этот городок — плод его воображения — со строгими церквями и залитыми ослепительным солнцем маленькими площадями.

— В июле, — продолжал Келли, — она училась на языковых курсах. В институте Чарльза Диккенса или какой-то подобной херовине. В общем, как-то ночью они перепили сангрии и она подралась со своим дружком Карлосом, а поскольку характеры у них поэкспрессивнее и пошумнее наших, страсти накалились. Улавливаете, к чему я?

— Да, — сказал Клем.

— Никакого изнасилования не было, — сказал Келли, — была ужасно смущенная испанская девчонка с раскалывающейся с похмелья головой. Но изнасилования не было. — Он помолчал, потом сказал: — Подите сюда.

Клем подошел. Прислонив его спиной к стене камеры, Келли оперся на локоть рядом с его лицом.

— Вы не изнасиловали Луису де Кастро, — сказал он тихо, — никто ее не насиловал. Вы меня ввели в заблуждение, Клемент. Морочили мне все это время мозги. А поэтому мне теперь нужно решить, предъявлять ли вам обвинение в том, что вы заставили полицию зря потратить время, хотя, предъяви я вам обвинение, я потеряю с вами еще больше времени, а его у меня, честно говоря, и так нет.

Отойдя от Клема, он секунд пятнадцать-двадцать нахмурившись стоял, уставившись в верхний угол.

— Слезы, — опять обернувшись к узнику, проговорил он. — О ком это, интересно? Вряд ли о Луисе де Кастро, она в них не нуждается. О себе? Обо мне? — Он покачал головой, — Я вас, Клемент, понимаю лучше, чем вам кажется. Вы — из породы спасителей человечества, из тех, что постоянно размышляют о бездне морального падения. Вина лежит на всех, потому что все связаны воедино. Печать Каина на каждом челе. Исповедавшись в преступлении, вы чувствуете облегчение, что — не так? Как чирей прорвало, верно? Может, вас это удивит, Клемент, но я тоже думал об этом. Я тут такого насмотрелся… Настоящие насильники, убийцы. Люди, совершающие над другими людьми ужасные, отвратительные злодеяния. Возвращаюсь вечером домой, бреюсь, гляжу на отражение в зеркале и думаю: что это за человек, такой же или все-таки другой? Но потом я провел черту. Сплю теперь, как младенец. Просыпаюсь, иду на работу. Приношу пользу. Вот вы, Клемент, чем занимаетесь?

— Фотографией.

— Фотограф, значит?

— Да.

— Хороший?

— Был хороший.

Следователь кивнул.

— Если я вас здесь еще раз увижу, обещаю неприятности. Если будете искать неприятностей, обязательно на них нарветесь. Поняли?

Он повернулся и вышел из камеры. Женщина-сержант провела Клема обратно вверх по лестнице. Она выдала ему пакет с вещами, объявила, что он освобождается, и сунула в руки открытку с телефонными номерами службы социальной помощи. Расписавшись в получении вещей, он прошел за сержантом через приемную к выходу из участка. Все еще шел снег. Он видел, как снежинки кружатся в дымчатых ореолах уличных фонарей. Клем застегнул пальто, поднял воротник. На улице в такую ночь почти никого не было. Он миновал станцию метро, эстакаду, церковь. Проходя рядом с запечатанным металлическими щитами домом, где некогда обитали наркоманы, он неожиданно почувствовал, что не в силах идти дальше, и остановился. Ухватившись за перила, он, шатаясь, добрался по дорожке до входа и уселся на ступеньки, опершись спиной о стальную дверь. С нескольких попыток удалось раскурить сигарету. Снег пошел гуще, но тише, крупные снежинки мягко касались щек. Клем судорожно вздохнул; опять полились слезы: теплые, липкие, соленые, они стекали по крыльям носа. Он и сейчас не смог бы ответить следователю, о ком он плачет. «О себе, — думал он, — наверное, только о себе». Вытерев глаза, он глубоко, всеми легкими вдохнул металлический холод ночного воздуха. Казалось, что-то изошло из него, осталось трезвое, ясное чувство. Он сидел, закинув голову, и снежинки падали на закрытые глаза, губы, в открытый рот. Измученный за последние месяцы бесплодными мыслями мозг напоминал обширный зал, в который наконец добрался луч света — чистого, снежно-белого света. Он — не преступник. Не святой. Невозможно найти прибежище в крайностях с их простотой объяснений. И хотя смысл резни в Н*** оставался неясным, как черное пятно на фоне ослепительного, заливающего все вокруг, невыносимого для глаз света, ему казалось, он достиг точки, из которой можно начать двигаться, опираясь на едва ощутимую веру в себя и едва уцелевшую, упрямо живучую веру в других.

Растерев окоченевшие пальцы, он вытащил из бумажника три слайда — с Одеттой, бургомистром и классной стеной — и легонько, словно вклеивая на белую альбомную страницу, вдавил их в снег между ботинок. Через минуту их едва было видно, еще через минуту они были полностью погребены под снегом. Он поднялся, отряхнул снег с пальто. Завтра в утренних газетах появятся статьи о снегопаде, занесенных дорогах; на рассвете Лондон предстанет необычно нарядным. Прищурив глаза от летящих навстречу снежинок, Клем вышел из ворот, пересек железнодорожный мост, пересек канал, повернул у кладбищенской стены и, склоняясь под порывами ветра, яростно швыряющего в лицо снег и заглушающего звук шагов, продолжал идти, оставляя за собой след, извилистый, как след подранка, как ускользающей от охотника дичи.