Первый мой вечер в Голливуде. Он был настолько типическим, что я уж подумал, не сделали ли его таким специально ради меня. Тем не менее по чистой случайности я оказался в черном красавце «паккарде», прикатившем меня к дому миллионера. Пригласил меня на обед совершенно незнакомый человек. Я даже не знал имени хозяина. Да и сейчас не знаю.
Первое, что бросилось в глаза, едва я был введен в гостиную, — меня окружали явно состоятельные люди, люди, смертельно надоевшие друг другу, и все они, включая восьмидесятилетних старцев, были в крепком подпитии. Хозяин с хозяйкой с удовольствием исполняли роль бармена. За ходом разговора следить было трудно, все походило на игру в «испорченный телефон», где понять друг друга почти невозможно. Главное было хватануть как следует прежде, чем сесть за стол. Один милый старичишка, попавший недавно в жуткую автокатастрофу, принял уже пятый «олд-фэшнд» и гордился собой — гордился самим этим событием, гордился тем, что пьет, как молодой, хотя от легкого паралича еще не отделался. И все находили это чудом.
Вокруг не было ни одной привлекательной женщины, за исключением той, что доставила меня сюда. Мужчины выглядели людьми бизнеса, кроме двух-трех, похожих скорее на престарелых штрейкбрехеров. И всего одна довольно молодая пара, на мой взгляд, лет тридцати. Муж был типичным удачливым дельцом, одним из тех бывших игроков в футбол, что пошли в рекламное дело, или в страхование, или в биржевые операции, чисто американское занятие, где вы не рискуете запачкать своих рук. Он окончил какой-то из университетов Запада и был нормальным шимпанзе с законченным высшим образованием.
Вот такая была обстановка. Когда каждый нализался должным образом, объявили, что кушать подано. Мы сели за длинный стол, элегантно обставленный, с тремя или четырьмя бокалами перед каждым прибором. И разумеется, в изобилии лед. Двенадцать ливрейных лакеев жужжали над нами, словно слепни в жаркий день. Это был избыток всего, бедняк мог вполне насытиться одним блюдом из разряда холодных закусок. За едой разговоры пошли еще более сбивчивые, перескакивали с одной темы на другую, и, вот что важно, возникли дискуссии. Преклонных лет душегуб во фраке, цветом лица напоминавший вареного омара, крыл на чем свет стоит профсоюзных агитаторов. Он напомнил мне религиозных пророков, но скорее смахивал на Торквемаду, чем на Христа. Рузвельт, Бриджес, Гитлер, Сталин — все они для него были одним миром мазаны и все заслужили анафему. При всем том он обладал огромным аппетитом, вероятно, стимулировавшим работу его надпочечников. Как раз к тому времени, когда он добрался до жаркого, он говорил о том, что виселицы мало для такого народа. А хозяйка дома, расположившаяся слева от старика, продолжала между тем прелестную, абсолютно бессодержательную беседу с дамой, сидевшей напротив. Хозяйке только что пришлось оставить своих такс в Биаррице, а может быть, в Сьерра-Леоне, и это, если верить ее словам, страшно ее мучило. В такое время, сетовала она, люди совсем забывают о бедных животных. Люди могут быть такими жестокими, особенно во время войны. В Пекине слуги все разбежались и оставили ее одну возиться с сорока чемоданами — это ведь возмутительно! И как хорошо было вернуться в Калифорнию! Богом отмеченная страна, так она назвала Калифорнию. Она надеялась, что война не распространится на Америку. Боже мой, куда же теперь поедешь? Нигде нельзя чувствовать себя в безопасности. Разве что в пустыне.
Тем временем экс-футболист громким голосом обращался к кому-то за дальним краем стола. Он крыл почем зря, резал правду-матку в глаза англичанке, у которой хватило наглости обнаруживать в этой стране свои симпатии к англичанам. «Чего вы не вернетесь к себе в Англию? — возвысил он голос почти до крика. — Что вам здесь делать? Вы опасны. Мы не полезем в драку за сохранение Британской империи. А вы опасны. Вас надо выслать из страны».
Бедная женщина пыталась сказать ему, что она вовсе не из Англии, а из Канады, но и себя-то в этом гвалте трудно было услышать. А старикан, побывавший в автокатастрофе, потягивал шампанское и все говорил о том, что с ним случилось. Но его никто не слушал. Происшествия на дорогах — здесь это дело обычное, каждый за столом хоть раз да пережил их сам. И подолгу распространяться на эту тему могут только слабоумные кретины.
Хозяйка несколько раз хлопнула в ладоши — она хотела рассказать о маленьком приключении, случившемся с ней во время одного из сафари в Африке.
«Как это так, — не унимался футболист. — Я хочу выяснить, почему в нашей великой стране в такой решающий момент…»
«Заткнись! — прикрикнула на него хозяйка. — Ты пьян».
«Какая разница, — проревел он. — Я хочу знать, все ли мы здесь стопроцентные американцы, а если нет, то почему. Думаю, что среди нас есть предатели». И поскольку я не принимал никакого участия в разговорах, он уставился на меня тяжелым пьяным взглядом, как бы требуя объяснений. Я мог ответить ему только улыбкой, и это разъярило его еще больше. Он обвел стол глазами, выбирая достойного противника, с кем можно было бы как следует схлестнуться, и наконец остановился на пожилом, с румяными щечками штрейкбрехере. Тот был занят беседой вполголоса с соседом по столу об их общем знакомом, кардинале Таком-то, и как раз в эту минуту говорил, что он, то есть кардинал, очень добр с бедняками, но терпимо, до абсурда, относится к этим грязным агитаторам, которые побуждают к революции, разжигают классовую ненависть и проповедуют анархию. И чем больше он говорил о кардинале, тем больше пены закипало в уголках его губ. Но гнев ничуть не мешал его аппетиту. Он вовсю ел, вовсю пил и притом был капризен, придирчив и ядовит, как змея. Можно было видеть, как по его варикозным венам растекается желчь. Этот человек потратил миллион долларов из государственных средств на помощь страждущим, как он их назвал. И все это для того, чтобы помешать беднякам сорганизоваться и начать борьбу за свои права. Да он и сам был похож на бедного подносчика кирпича, если бы только не смокинг, в который его облачили. Раздражаясь, он не только багровел лицом, все его тело начинало дрожать, как осиновые листья. Настолько был он отравлен своим собственным ядом, что в конце концов переступил все границы и принялся честить президента Рузвельта проходимцем и изменником, помимо всего прочего. Одна из женщин запротестовала, и это заставило снова вскинуться нашего футбольного героя. Он заявил, что никто не смеет в его присутствии оскорблять президента Соединенных Штатов. Вскоре и весь стол потонул в сплошном шуме и гаме. Официант, склонившись из-за моего локтя, наполнил сосуд отличнейшим коньяком. Я пригубил коньяку, откинулся на спинку кресла и с ухмылкой на губах стал ждать, чем все это кончится. Чем громче становилась перебранка, тем умиротворенней чувствовал себя я. «Ну, как вам в вашем новом пансионе, мистер Смит?» — услышал я слова президента Маккинли, обращенные к его секретарю. Каждый вечер мистер Смит, личный секретарь президента, приходил в кабинет мистера Маккинли и читал президенту вслух забавные письма, выбранные за день из корреспонденции Белого дома. Президент, безмерно к вечеру устававший от государственных забот, молча сидел в глубоком кресле возле камина: это был его единственный отдых. И в конце он задавал всегда один и тот же вопрос: «Ну, как вам в вашем новом пансионе, мистер Смит?» Настолько был заморочен своими делами, что так и не придумал другого финала для их встреч. Даже после того, как мистер Смит переехал в роскошный отель, Маккинли продолжал ежевечерне интересоваться: «Ну, как вам в вашем новом пансионе, мистер Смит?» А потом подоспели Выставка и Чолгаш, который, понятия не имея, каким простодушным был президент Маккинли, взял да и застрелил его. Что-то было несообразное и неприличное в убийстве такого человека, как Маккинли. Я вспомнил об этом происшествии потому, что в тот самый день с лошадью, которую запрягала в свою одноколку моя тетушка, случился приступ вертячки, она понесла и разбила коляску о фонарный столб. Когда я спешил к тетушке в госпиталь, вышли уже экстренные выпуски, и каким бы юным я ни был, я понял, что в моей стране произошла великая трагедия. В то же самое время, странное дело, мне было жалко Чолгаша. Не могу понять, с чего бы это я пожалел его, разве что какое-то неопределенное ощущение подсказывало мне, что наказание ему придумают несравненно более тяжкое, чем он заслужил. Даже в том нежном возрасте я почувствовал, что наказание — это вообще преступная вещь. Я не мог понять, зачем людей надо наказывать, да и сейчас не понимаю. Я не мог понять, почему Бог присвоил себе право наказывать нас за наши грехи. Много позже я понял, конечно, что это не Бог, а мы сами наказываем себя.
Примерно такие мысли проплывали в моей голове, когда я вдруг осознал, что гости уже выходят из-за стола. Еда еще не кончилась, но гости начали раскланиваться. Пока я предавался реминисценциям, что-то произошло. Канун гражданской войны, подумал я. Такой же яростный инфантилизм. И если Рузвельт будет убит, из него сделают нового Линкольна. Только и на этот раз рабы останутся рабами. Тут я услышал, что кто-то говорит, каким замечательным президентом мог бы стать Мелвин Дуглас. Я прислушался. Уж не имеется ли в виду Мелвин Дуглас — кинозвезда? Да, именно о нем и шла речь. Мелвин Дуглас, утверждала некая дама, — человек большого ума. И характер имеет. И savoir faire. «Интересно, — подумал я, — а кого они намечают в вице — президенты, можно спросить? Уж не Джимми ли Кэгни?» Но даму эту проблема вице-президента не заботила. А вот на днях она побывала у хироманта и узнала очень интересную вещь о себе. Ее линия жизни прерывается. «Подумать только, — квохтала она, — жила все эти годы и не знала, что у меня прерывается линия жизни. Как вы полагаете, к чему это? Может быть, к войне? Или же я попаду в аварию?»
Хозяйка металась среди гостей, как ошалевшая курица, сколачивала партию в бридж. Отчаявшаяся душа в обрамлении трофеев многих сражений. «Вы, как я поняла, писатель, — сказала она, пытаясь сыграть мной из угла в середину. — Что будете пить, хайбол или что — нибудь еще? Бог мой, если бы я знала, что на этот вечер явится столько всякого народу! Терпеть не могу споров о политике. Тот молодой человек — жуткий грубиян. Я, разумеется, не могу одобрить, когда президента страны оскорбляют на публике, но можно было возразить на это немного тактичней. В конце концов, мистер Такой — то — человек немолодой. Он имеет право на известную почтительность к себе, как вы считаете? Ох, там Такая — то!» И она устремилась к знаменитой кинозвезде, которая как раз появилась в дверях.
Пошатывающийся старикан предложил мне хайбол. Я попробовал отказаться, но от него нельзя было никак избавиться, он настаивал, что я непременно должен с ним выпить. То, что он намерен мне сообщить, чрезвычайно конфинденциальная вещь.
«Меня зовут Харрисон, — сказал он. — Х-а-р-р-и — с-о-н», — произнес он так, словно это трудное имя действительно трудно запомнить.
«А могу ли я узнать ваше имя?»
«Мое имя Миллер, М-и-л-л-е-р», — ответил я ему, отстучав морзянку.
«Миллер! Ну, это легко запоминается. У нас по соседству есть аптекарь Миллер. Да, весьма распространенное имя».
«Так оно и есть», — согласился я.
«И чем же вы здесь занимаетесь, мистер Миллер? Вы ведь не здешний, я правильно понял?»
«Да, — сказал я, — я приезжий».
«И у вас здесь есть дела?»
«Нет, вряд ли. Я просто приехал в Калифорнию».
«Понятно. Хорошо… А откуда вы приехали, со Среднего Запада?»
«Нет, из Нью-Йорка».
«Из города Нью-Йорк? Или из штата?»
«Из города».
«И вы здесь давно?»
«Да нет, всего несколько часов».
«Несколько часов? Я, я… м-да, это интересно. Весьма интересно. И надолго вы здесь остановитесь, мистер Миллер?»
«Не знаю. Это от многого зависит».
«Понятно. Зависит от того, как вам здесь понравится, не так ли?»
«Совершенно верно».
«Ну, что ж, это замечательная часть света, уж поверьте мне. Я всегда говорю: нет другого такого места, как Калифорния. Правда, сам я родился в других краях. Но здесь живу уже тридцать лет. Отличный климат. И отличные люди, скажу вам».
«Думаю, что это так». Я просто поддакивал ему в ожидании, когда он перестанет нести свою несусветную чушь.
«Вы сказали, что бизнесом вы не занимаетесь, не так ли?»
«Нет, не занимаюсь». «Вы в отпуске, так ведь?» «Не совсем так. Я, видите ли, орнитолог». «Ах вот что! Ну что ж, это интересно». «Очень», — произнес я со всей серьезностью. «Тогда вы можете побыть у нас и подольше, не так ли?» «Трудно сказать. Я могу пробыть неделю, а могу и год. Все зависит… Зависит от того, какие мне попадутся экземпляры».
«Понятно. Интересная работа, что и говорить».
«Очень!»
«А прежде вы бывали в Калифорнии, мистер Миллер?»
«Да, двадцать пять лет назад». «Да что вы говорите? Двадцать пять лет назад! И теперь, значит, приехали снова». «Да, снова приехал».
«А вы занимались тем же самым, когда находились здесь раньше?»
«Вы имеете в виду орнитологию?»
«Да, ее».
«Нет, тогда я копал здесь канавы».
«Копали канавы? Это значит, здесь вы занимались копанием канав?»
«Да, точно так, мистер Харрисон. Мне надо было копать канавы или подохнуть с голоду».
«Н-да… Рад, что вам не надо больше копать канавы. Это ведь не слишком весело — копание канав, а?»
«Совсем не весело, особенно если твердый грунт. Или если у вас слабая спина. И наоборот. Или, позвольте сказать, если вашу мать только что упекли в сумасшедший дом и сигнал тревоги пришел слишком рано».
«Прошу прошения, боюсь, что я не понял. Что вы сказали?»
«Если дела не идут гладко, вот что я сказал. Вы понимаете, что это значит — бурситы, люмбаго, золотуха. Теперь по-другому. У меня есть мои птицы и другие забавы. По утрам я обычно любуюсь восходом солнца. А тогда по утрам я седлал ослов, у меня их было два, а у моего напарника — три».
«Так это было в Калифорнии, мистер Миллер?»
«Да, двадцать пять лет назад. Я как раз отбарабанил срок в Сан-Квентине».
«В Сан-Квентине?»
«Да, неудавшееся самоубийство. Я был совершенно не в себе, но для них это не имело значения. Видите ли, когда мой отец поджег дом, одна из лошадей лягнула меня копытом в висок. С тех пор со мной начали случаться обмороки, а прошло какое-то время, и мной овладела мания убийства, а потом и самоубийства. Но я не знал, что револьвер заряжен. Я просто ради шутки пальнул в упор в сестру, но, к счастью, не попал. Пытался судье все это объяснить, но он и слушать меня не захотел. Я с тех пор зарекся брать револьвер в руки. Если приходится защищаться, пользуюсь выкидным ножом. А самое лучшее, конечно, дать коленом и…»
«Простите, мистер Миллер, мне надо на минутку отлучиться, поговорить с миссис Такой-то. Весьма интересно то, что вы рассказали. Весьма интересно, в самом деле. Вы должны мне рассказать побольше. Я только на минутку…»
Я выскользнул из дому незамеченным и пошел к подножию холма. Хайболы, красное и белое вино, коньяк, шампанское журчали во мне, как в неисправном унитазе. Я не имел представления, где я был, в чьем доме, кто меня туда привез. Может быть, кипятившийся душегуб был экс-губернатором штата. Может быть, хозяйка был кинозвездой, чей свет давно уже погас навеки. Я вспомнил, как кто-то из гостей шепнул мне на ухо, что Такой-то составил себе состояние на торговле опиумом в Китае. А возможно, это был диктор Хау-Хау. Англичанка с лошадиным лицом могла оказаться знаменитой романисткой. Или просто дамой из филантропического общества. Я подумал о моем друге Фреде Перле, теперь рядовом Альфреде Перле номер 13 802 023 в 137-м саперном батальоне королевских инженерно — строительных войск. Фред мог за обеденным столом затянуть «Лореляй», или попросить, чтоб ему показали этикетку коньяка, который подают на стол, или просто скорчить гримасу хозяйке. А то мог подойти к телефону, позвонить Глории Свенсон и представиться или Олдосом Хаксли, или фирмой «Чатго энд Уиндус» из Уимблдона. Фред никогда не мог позволить званому обеду закончиться ничем. В крайнем случае он запускал свою нежную лапу кому-нибудь за пазуху и приговаривал: «А вот левая куда лучше. Будьте настолько любезны, вывалите-ка все наружу».
В моем передвижении по стране я часто вспоминаю Фреда с его чертовской жаждой увидеть Америку. В том, как он рисовал себе Америку, сквозило что-то кафкианское. Жаль было бы лишать его иллюзий. А впрочем, кто может сказать? Он мог остаться и очень довольным. Ведь решение, что увидеть, принадлежало ему. Вспоминаю мой визит в его родную Вену. Конечно, она предстала предо мной не той Веной, которая мне снилась. И все-таки сегодня, когда я думаю о Вене, мне является Вена моих грез, а не та, которую я увидел: с клопами, расстроенными цитрами в захудалых концертиках и вонючими сточными канавами.
Плетусь, пошатываясь, вниз по ущелью. Так или иначе, это подлинная Калифорния. Мне нравятся эти поросшие кустарником холмы, эти плакучие дерева, холодок, веющий из пустыни. Правда, я ждал большего благоухания в воздухе.
Полный состав звезд выстроился в небе. На изгибе дороги я бросил взгляд вниз, на город. Феерическая иллюминация, такого я не видел ни в одном другом городе. Господствующий цвет — красный. Несколькими часами раньше, в сумерках, я смотрел на это из окна спальни одной женщины, живущей на вершине холма. Отражаясь в зеркале ее туалетного столика, этот вид представал еще более волшебным. Словно взгляд в будущее сквозь узкую бойницу тюремной башни. Представьте себе маркиза де Сада, смотрящего на Париж из — за решеток своей камеры в Бастилии. Лос-Анджелес говорил мне о будущем более ясным голосом, чем любой другой город. Скверном, впрочем, будущем, похожем на что-то из немощных фантазий Фрица Ланга. Good-by, Mr. Chips!
Иду вдоль одной из залитых неоном улиц. Витрина с нейлоновыми чулками. В ней нет ничего, кроме стеклянной ноги, наполненной водой, и прыгающего в ней морского конька. Он то взмывает кверху, то падает вниз, словно перышко в воздушном потоке. Вот таким образом мы видим, как сюрреализм проникает во все углы и закоулки нашего мира. Тем временем в Боулинг-Грин, Виргиния, Сальвадор Дали обдумывает, как выпечь гигантский хлеб в тридцать футов высоты и сто двадцать пять длины, вытащить его ночью, когда все спят, и со всеми предосторожностями установить на главной площади большого города, скажем, Чикаго или Сан-Франциско. Просто огромная буханка хлеба. И больше ничего. Никакой пропаганды. Никакого raison d'etre. А на следующую ночь две буханки появляются одновременно в двух больших городах, скажем, в Нью-Йорке и в Новом Орлеане. Никто не понимает, зачем они здесь и кто их сюда приволок. А затем уже три буханки, одна в Берлине или Бухаресте на этот раз. И так до бесконечности. Потрясающе, а? Все военные новости исчезают с первых полос. Так, во всяком случае, думает Дали. Очень интересно. Весьма интересно, в самом деле. Простите меня, я должен поговорить с той леди на углу…
Завтра я буду открывать для себя бульвар Сансет. Дансинг с ритмическими танцами, дансинг с бальными танцами, чечеточный дансинг, художественная фотостудия, обычная фотостудия, порнографическая фотостудия, электрошоковое лечение, лечение внутренними вливаниями, лечение ультрафиолетовыми лучами, уроки ораторской речи, уроки психоанализа, курсы по изучению религий, астрологические сеансы, чтение по руке, педикюр, массаж плечевого пояса, подтяжка кожи, удаление бородавок, избавление от лишнего веса, изготовление супинаторов, подгонка корсетов, коррекция бюста, удаление мозолей, окраска волос, подбор очков, газирование содовой, излечение похмелья, избавление от головной боли, рассеивание газов и вспучивания, консультации по бизнесу, прокат автомобилей, делаем будущее известным, делаем войну понятной, повышаем октановое число, снижаем бутан, снимаем изжогу, очистка почек, возьмите недорогую автомойку, бросьте возбуждающие таблетки и примите снотворные, китайские травы очень полезны для вас, а жизнь без кока — колы не имеет смысла. Из окна машины все это напоминает стриптизерку, исполняющую пляску святого Витта, очень жестокий танец.