В назначенный день я предстал перед судом, полный спокойного презрения. Все было оговорено заранее. Мне предстояло лишь поднять руку, произнести дурацкую клятву, признать свою вину и принять заслуженную кару. Судья выглядел настоящим огородным чучелом, украшенным очками с толстыми стеклами и обряженным в черную мантию; ее черные крылья зловеще шелестели в тишине зала. Моя безмятежность, казалось, раздражала его. Словно я не принимал во внимание всю значимость его персоны. А я и в самом деле не видел никакой разницы между ним и медным барьером для свидетелей, между ним и плевательницей. Барьер, Библия, плевательница, американский флаг, толстая тетрадь на его столе, молодчики в форме, призванные наблюдать за порядком в зале и создавать определенный настрой, знания, сваленные в его мозгах, пыльные книги, сваленные в его кабинете, вся философия, положенная в основу закона, очки, сидящие у него на носу, его подштанники, его внешность и его личность – весь этот ансамбль был сооружен для бессмысленной работы слепой машины, ради которой я бы и слюны на плевок не потратил. Все, что мне от этого было нужно – узнать, что я наконец свободен и смело могу совать голову в новую петлю.

Все шло своим ходом, одно за другим, к предусмотренному финишу, где меня раздавят, как упившегося кровью клопа, и вдруг я очнулся, уяснив, что он спрашивает, согласен ли я платить такую-то сумму в качестве алиментов бывшей жене до конца дней моих.

– Что такое? – переспросил я, и он сразу же оживился, предвкушая сопротивление.

Он повторил, что я, мол, должен подтвердить свое согласие платить столько и столько-то регулярно в течение всей моей жизни.

– Я на такую сумму не согласен, – с чувством произнес я. – Я намерен платить… – И я назвал сумму, в два раза превышавшую названную им.

Теперь пришел его черед сказать: «Что такое?» Я повторил сказанное. Он посмотрел на меня как на последнего идиота, затем быстро, словно захлопывая ловушку, рявкнул:

– Очень хорошо! Мы сделаем так, как желаете. Это ваши трудности.

– Это не трудности мои, а удовольствие и право.

– Сэр!

И я снова повторил то, что сказал. Он бросил на меня испепеляющий взгляд, потом жестом подозвал моего адвоката и, перегнувшись через барьер, что-то зашептал ему на ухо. У меня сложилось твердое убеждение, что он выяснял, не требуется ли мне психиатрическая экспертиза. Получив, очевидно, отрицательный ответ, он снова поднял глаза, уставился на меня каменным взором и сказал:

– Молодой человек, известно ли вам, какому наказанию вас подвергнут в случае невыполнения ваших обязательств?

– Нет, сэр, – сказал я. – И не имею ни малейшего желания знать это. Мы закончили? Мне необходимо вернуться на работу.

А там, за дверями суда, стоял прекрасный день. Я решил прогуляться и вскоре оказался на Бруклинском мосту. Пошел пешком через мост, на середине передумал, вернулся и нырнул в подземку. Ни малейшего желания возвращаться в контору у меня не было. Я получил отгул и намерен был использовать его на всю катушку.

На Таймс-сквер я вышел и двинулся в направлении франко-итальянского ресторана на Третьей авеню. В глубине бакалейного магазина, где и расположился ресторанчик, стоял прохладный полумрак. В послеобеденное время здесь никогда не бывало много посетителей. Вскоре я остался вдвоем с крупной, крепко выпившей ирландкой. Она едва не падала со своего стула. Мы завязали с ней довольно странный разговор. О католической церкви. И она все время повторяла как припев. «Папа в полном порядке, но в задницу я целовать его не стану».

Наконец она отодвинула стул, с трудом поднялась и попыталась направиться в сторону уборной, которая не была разделена на мужскую и женскую и находилась в холле. Я понял, что одной ей туда не добраться. Встал и подхватил ее под руку. Ее шатало и качало, как корабль в бушующем море.

Когда мы доплелись до двери уборной, она попросила, чтобы я помог ей еще и утвердиться на стульчаке. Я подвел ее прямо к сооружению, и ей оставалось всего лишь сесть. Она подняла юбку и попробовала спустить трусы, но силы ее оставили окончательно.

– Помоги мне, будь добреньким, – попросила она с бессмысленной улыбочкой.

Я выполнил просьбу, нежно потрепав ее при этом по лобку, и усадил на место. Собрался уходить.

– Ну постой, – заныла она и, ухватив меня за руку, как ни в чем не бывало принялась опорожнять мочевой пузырь.

Пришлось остаться, ждать, пока она покончит и с первым, и со вторым. Сопровождалось это взрывами газовых бомб и всем, что положено. И она повторяла упрямо.

– Нет. Папу в задницу я целовать не стану.

Женщина выглядела так беспомощно, что я подумал, а не придется ли мне еще и зад ей подтирать. Но долгие годы тренировки все же сказались: она сделала это сама, хотя процедура заняла уйму времени. Я уже собрался уходить, когда она снова взмолилась: теперь ей требовалось, чтобы я натянул ей трусы. Я выполнил и это пожелание, но не мог отказать себе в удовольствии пройтись рукой по ее ботве. Это могло оказаться серьезным искушением, но дух стоял такой тяжелый, что с этим искушением я сумел справиться.

Когда я выводил ее из туалета, patronne проводила нас укоризненным взглядом и сокрушенно покачала головой. Видимо, она не поняла, как по-рыцарски вел я себя в туалете. Так или иначе, мы вернулись за наш столик, заказали черный кофе и еще немного поболтали. Трезвея, она становилась назойливо благодарной. Сказала, что если я отвезу ее домой, то смогу поиметь ее.

– Я только приму ванну и сменю белье, – сказала она. – А то чувствую себя как в грязи, да простит меня Господь.

Я сказал, что домой отвезу, но останусь вряд ли.

– Ну, заделикатничал, – проговорила она. – В чем дело? Я что, недостаточно хороша для тебя? Разве я виновата, что захотелось в туалет? Ты же тоже ходишь в туалет, верно? Подожди, вот я приму ванну – увидишь, как я выгляжу! Слушай, дай-ка мне руку.

Я протянул ей руку, а она взяла да и сунула ее себе под юбку, прямо на мохнатый куст.

– Пощупай хорошенько, – сказала она. – Нравится? Ну так вот, она – твоя. Я ее только отскребу малость и надушу. Специально для тебя. Ты с ней можешь делать все, что захочешь, я не так-то уж плоха в этом деле. Но я не проститутка. Просто люблю пилиться, вот и все. Ко мне ходил один парень, и я была дурой, влюбилась в него. Он уже давно свалил, ты не беспокойся. Но, Господи, как я в него влюбилась! Но говорила ему, что не стану целовать Папу в задницу, это его и довело. Я хорошая католичка, не хуже его, но не могу видеть, как из Папы самого Господа Бога стараются сделать. Понял?

Она продолжала свой монолог, как коза прыгая с одной темы на другую. Кем она могла быть? Наверное, телефонисткой в большом отеле. Под своей ирландской шкурой она вовсе не была дурнушкой. И делалась все привлекательнее по мере того, как испарялось алкогольное облако. Голубые глаза и черные волосы. Улыбка могла быть озорной и привлекательной. Может быть, и вправду поехать и помочь ей в ванной? Всегда смогу сбежать, если что-нибудь пойдет не так. Беспокоило только, что мы договорились поужинать с Моной. Я должен был ждать ее в Розовом зале отеля «Мак-Алпин».

Итак, мы схватили такси и поехали в направлении Аптауна. В такси женщина упала головой мне на плечо.

– Ты очень добр ко мне, – сказала она совсем сонным голосом. – Не знаю, кто ты такой, но со мной ты ведешь себя прилично. Господи, первое, что мне хочется, это вздремнуть немного. Ты не уйдешь?

– Нет, конечно, – сказал я. – Может быть, тоже посплю чуть-чуть.

Квартирка ее оказалась довольно уютной, во всяком случае, лучше, чем я ожидал. Перед тем как войти, она сняла туфли, а за дверью я помог ей раздеться. Она стояла перед зеркалом почти голая, в одних трусах, и я увидел, что у нее отличная фигура: полные и белые груди, круглые и упругие, с ярко-красными сосками.

– А почему ты их не снимаешь? – кивнул я на трусы.

– Нет, не сейчас, – неожиданно робко сказала она, и щеки ее покрылись легким румянцем.

– Ведь я их уже снимал, – сказал я. – Какая разница?

И я протянул к ней руку, словно собирался снова сдернуть их с нее.

– Не надо, прошу тебя, – взмолилась она. – Подожди, я приму ванну.

Помедлила секунду и добавила.

– У меня месячные только что прошли.

И для меня вопрос сразу же решился. Я тут же вспомнил свои лишаи вокруг члена. Ой, не надо! Пока я в здравом уме, никогда! Целовать Папу в задницу – да ни за что на свете! На ее трусах я заметил маленькое кровяное пятнышко. «Никогда в жизни, – подумал я, – нет, сэр!»

– Хорошо, – сказал я, – принимай свою ванну. А я пока здесь прилягу.

– А ты потрешь мне спинку? – спросила она, и улыбка стала озорной.

– Разумеется… само собой, – сказал я.

Я повел ее в ванную, почти подталкивая сзади, очень уж мне хотелось поскорее от нее избавиться. Но когда она улеглась и принялась намыливаться, почувствовал, что даю слабину. Я взял из ее рук мыло и стал сам намыливать ее кустик. Она извивалась от удовольствия, когда мои намыленные пальцы скользили по ее волосам.

– Думаю, там все в порядке. – Она приподняла таз и руками раздвинула губы.

– Посмотри. Ты что-нибудь видишь?

Я вставил глубоко в нее средний палец правой руки и стал нежно массировать. Она лежала на спине, закинув руки за голову, и медленно двигала тазом из стороны в сторону.

– Господи, как хорошо, – сказала она. – Продолжай. Поделай так еще немного. Может быть, мне расхочется спать.

Движения ее становились все энергичнее. Вдруг она расцепила закинутые за голову руки, мокрыми пальцами расстегнула мою ширинку, вынула член и обхватила его губами. Она действовала совершенно профессионально; покусывала, щекотала языком, дула на него, потом отпускала на короткое время. Я спустил ей в рот: она глотала сперму так, словно пила нектар и амброзию.

Затем снова погрузилась в ванну, тяжело вздохнула и прикрыла веки.

«Как раз время сматываться», – подумал я. Сказал, что схожу за сигаретами, схватил шляпу и выбежал прочь. На лестнице, сбегая по ступеням, поднес к носу свой палец. Пахло вполне прилично. Скорее мылом, чем еще чем-нибудь.

Прошло несколько вечеров, и в театре должны были давать спектакль для узкого круга приглашенных – прогон предстоящей премьеры. Мона умоляла меня не ходить: она будет нервничать, зная, что я сижу в зале и смотрю, как она играет. Сначала это меня расстроило, но в конце концов я с ней согласился. Мы договорились встретиться после спектакля у служебного входа. Она назвала точное время.

Я появился там раньше и подошел не к служебному, а к главному входу. Волнуясь, я впился глазами в афиши: сейчас увижу ее имя, набранное жирным шрифтом…

Толпа выходящих из театра зрителей схлынула, я перешел на другую сторону улицы и стал наблюдать. Я не отдавал себе отчета, зачем я здесь, на противоположной стороне, просто стоял, и все. На мостовой перед театром было много такси, а освещение было не слишком-то ярким, скорее темноватым для театра.

Внезапно я увидел фигурку, метнувшуюся к маленькому, щуплому мужчине, очевидно, ожидавшему такси. В фигурке я узнал Мону. Она расцеловала маленького мужчину, а когда такси с ним отъехало, долго махала вслед рукой. Затем ее рука безжизненно упала, и несколько минут она стояла как будто в глубокой задумчивости. А потом быстрыми шагами вернулась к театральному подъезду и исчезла за дверями.

Когда несколько минут спустя я встретил ее у служебного входа, она выглядела какой-то опустошенной. Я рассказал ей о сцене, свидетелем которой только что был.

– Так ты его видел? – спросила она, нервно сжимая мою руку.

– Да, но кто это был?

– Мой отец. Он встал с постели, чтобы прийти в театр. Знаешь, он долго не протянет.

Она говорила, и слезы блестели у нее на ресницах.

– Он сказал, что теперь может умереть спокойно.

Ее голос пресекся, она закрыла лицо руками и всхлипнула.

– Мне надо было проводить его домой, – произнесла она упавшим голосом.

– Почему ты не захотела, чтобы мы с ним встретились? – спросил я. – Мы могли бы его вместе проводить.

Но дальше обсуждать эту тему ей не хотелось. Мона хотела поехать домой одна и выплакаться там. Что я мог поделать с этим? Я мог только не возражать ей – ситуация была слишком деликатной.

Я посадил ее в такси, посмотрел вслед. Мне надо было успокоиться. Лучше всего, решил я, погрузиться в толпу. Я прошел совсем немного, когда на углу Бродвея женский голос окликнул меня по имени. В то же мгновение женщина оказалась рядом со мной.

– Ты мимо меня прошел, даже не заметил, – произнесла она. – Что с тобой? Ты как в воду опущенный.

Ко мне протянулась рука, словно желавшая обнять. Это была Ирма, бывшая жена Артура Реймонда.

– Забавно, – продолжала она. – Я только что видела Мону, буквально несколько секунд назад. Она выскочила из такси и побежала по улице. Была явно не в себе, растерянной. Я хотела позвать ее, но уж слишком быстро она бежала, даже меня не заметила. Вы что, уже не вместе? А я думала, что вы все еще живете у Артура.

– Где? Где ты ее увидела? – удивился я: наверное, она обозналась.

– Да вот тут же, за углом.

– Ты в этом уверена?

Она как-то криво ухмыльнулась:

– Неужели я могу Мону с кем-то перепутать?

– Не знаю, – пробормотал я больше себе, чем ей. – Этого не может быть. Как она была одета?

Она совершенно точно описала Мону. Когда Ирма упомянула «маленькую бархатную шапочку», я понял, что никто другой не мог ей встретиться на углу.

– Вы что, поссорились?

– Не-е-ет, не ссорились.

– Ну, думаю, что за это время ты должен был бы узнать Мону, – сказала Ирма, сворачивая этот разговор.

Она подхватила меня под руку и повела, как ведут человека, не вполне владеющего ногами.

– Страшно рада видеть тебя, – сказала она. – Мы с Долорес часто о тебе вспоминаем. А ты не захочешь зайти к нам на минутку? Долорес будет очень рада. Мы с ней вместе снимаем квартиру. Это рядом… пойдем… Я бы с удовольствием с тобой поболтала. Сколько мы не виделись? Наверное, год. Ты как раз ушел от своей жены, помнишь? А теперь ты живешь у Артура – чудно. Ну, как он? У него все в порядке? Я слышала, что жена у него красавица.

Убедить меня зайти и спокойно выпить большого труда не составило. Ирма вся прямо пузырилась от радости. Она всегда относилась ко мне хорошо, но не с таким уж энтузиазмом! Что это нашло на нее?

Мы поднялись по лестнице. В квартире было темно.

– Странно, – сказала Ирма. – Долорес говорила, что сегодня придет рано. Наверное, будет с минуты на минуту. Раздевайся… проходи и садись. Подожди минутку, я чего-нибудь налью.

Я сел, чувствуя себя немного ошарашенным. Давным-давно, когда я только познакомился с Артуром Реймондом, я был даже увлечен Ирмой. Когда они разошлись, у нее началась любовь с моим приятелем О'Марой, но и он, так же как Артур, не смог сделать ее счастливой. Он жаловался, что она холодна – не фригидна, но очень эгоистична. К тому времени я уже перестал обращать на нее внимание и вовсю занимался Долорес. Только однажды между нами произошло нечто интимное. Чистая случайность, мы даже не придали ей значения, и все же…

Как-то днем мы встретились на улице возле захудалой киношки. Перекинулись несколькими словами и, так как обоим нечего было делать, решили заглянуть в кино. Фильм был скучнейший, зал почти пустой. Мы бросили пальто на колени, и потом, больше от скуки и необходимости хоть какого-то человеческого контакта, наши руки встретились; так мы и сидели, глядя отсутствующими глазами на экран. Прошло какое-то время, я обнял ее свободной рукой за плечи и притянул к себе. Еще несколько минут, и она потихоньку высвободила свою руку и положила на мой член. Я не шевельнулся, мне было любопытно, что же последует дальше. Я вспомнил слова О'Мары о ее холодности и безразличии к сексу, а потому сидел неподвижно и ждал. У меня был только полустой, когда она прикоснулась ко мне. Я дал ему вырасти под ее рукой, которую она держала тоже неподвижно. Просто чуть-чуть давила на него. Но постепенно давление становилось все сильнее, потом я ощутил уверенный захват, потом сжимание и поглаживание, очень спокойное, очень нежное, словно все это она проделывала во сне, бессознательно. А когда он начал вздрагивать и вздыматься, она медленно, без всякого стеснения расстегнула ширинку, извлекла член и прихватила меня за яйца. Я по-прежнему оставался недвижим и к ней не притрагивался. У меня было какое-то извращенное желание дать ей возможность все делать самой. Я отдавался ей.

Я и сейчас помню форму ее пальцев и свои ощущения от них: они были чувствительны и искусны. Теперь она уже не смотрела на экран, а просто свернулась рядом калачиком, как котенок. Мой член, естественно, уже раскачивался во весь рост, хотя пальто все еще прикрывало его. Я наблюдал, как она окончательно сбросила пальто и вперилась в моего молодчика взглядом. Теперь она уже смело начала массировать его. Все жестче и жестче, все быстрее и быстрее.

Наконец я брызнул ей в руку.

– Прости, пожалуйста, – шепнула она и потянулась к сумочке за носовым платком.

Я позволил мягкому шелку вытереть меня и не произнес при этом ни одного слова. Не сделал попытки обнять ее. Ничего. Как будто она все это с другим проделывала, а я только наблюдал.

И лишь после того, как она попудрила лицо и убрала свои манатки обратно в сумочку, я привлек ее к себе и приклеился губами к ее губам. Потом снял пальто с ее колен, задрал ей ноги и засунул между ними свою руку. Под юбкой у нее ничего не было, и все там намокло. Я отплатил ей той же монетой. Резко, грубо. Она быстро кончила.

Мы вышли из кино, выпили по чашечке кофе с пирожным в булочной, обменялись несколькими малозначащими фразами и разошлись, словно ничего и не произошло.

– Извини, что так долго, – сказала Ирма, – хотела переодеться во что-нибудь более подходящее.

Я очнулся от грез, чтобы разглядеть прекрасное видение, вручающее мне высокий бокал. Она нарядилась в костюм японской куклы. Но едва мы уселись рядом на диване, как Ирма вскочила и устремилась в гардеробную. До меня донесся шум передвигаемых чемоданов, потом легкое восклицание, в котором слышались отчаяние и робкий призыв на помощь.

Я вскочил и побежал в гардеробную, где и нашел ее балансирующей на крышке огромного качающегося чемодана и тянущейся за чем-то на верхней полке. Я обхватил ее за ноги как раз в тот момент, когда она повернулась, чтобы спуститься вниз. Руки мои скользнули под шелковое кимоно. Она упала мне на руки, и моя ладонь угодила точно между ее ног.

Так мы и стояли, покрытые женскими тряпками, застыв в страстном объятии, когда открылась дверь и вошла Долорес. Конечно, она удивилась, застав нас в таком виде и в таком месте.

– Ну и ну, – воскликнула она с легким вздохом, – вот так встреча, да еще в таком месте!

Я отпустил Ирму, обнял Долорес, и она почти не воспротивилась. Теперь она стала еще красивее, чем раньше.

Рассмеявшись, Долорес высвободилась из моих объятий. Смех ее, как всегда, прозвучал несколько иронично.

– Ну что же, так и будем торчать в гардеробной, как ты думаешь?

– А почему бы и нет? – переспросил я. – Здесь уютно, никто не заглянет.

Я говорил, а сам все сжимал Ирмину попку.

– Господи, ни капельки не изменился, – сказала Долорес. – Тебе все этого самого не хватает. А я слышала, что ты без памяти любишь эту… как ее… забыла имя.

– Мона!

– Да, Мона… Как она? У вас по-прежнему все всерьез? Я уж думала, что ты теперь на других женщин и не посмотришь!

– Точно, – сказал я, – это же случайно так вышло, сама видишь.

– Знаю я эти твои случаи, – сказала она, и я почувствовал, что она ревнует. – Всегда впопыхах, так ведь?

Когда мы прошли в комнаты, Долорес бросила свои вещи, как мне показалось, с яростью, словно драться собиралась.

– Тебе налить чего-нибудь? – спросила Ирма.

– Да, и покрепче, – сказала Долорес. – Мне просто необходимо. Ну да, чего тут удивляться, – добавила она, заметив мой удивленный взгляд. – Это все твой дружок Ульрик.

– А что такое? Он плохо с тобой обошелся?

Долорес промолчала, но ее грустный взгляд как бы говорил: а ты не понимаешь разве, что я имею в виду?

Ирме показалось, что свет слишком ярок, и она погасила все, кроме маленького ночника возле дивана.

– Выглядит так, будто ты устраиваешься поудобней, – язвительно заметила Долорес.

Вместе с тем в ее голосе чувствовалось скрытое волнение. Я понял, что дело иметь мне придется как раз с Долорес. С другой стороны, и Ирма – настоящая кошка: расхаживала с томной медлительностью, чуть ли не урчала. Кажется, ее ничто не волновало, не беспокоило, она просто готовилась к любому развитию событий.

– Так хорошо, что я тебя одного повстречала, – сказала Ирма, словно наконец отыскала давно потерянного брата.

Ирма вытянулась на диване ближе к стене. Мы с Долорес сидели у нее в ногах. За спиной Долорес я поглаживал Ирму по бедрам: сухой жар исходил от ее тела.

– Ей надо на коротком поводке тебя держать, – сказала Долорес, которой никак не удавалось забыть о Моне. – Если, конечно, она боится тебя потерять. Так ведь?

– Наверное. – Я выдал ей ехидную улыбку и добавил: – И наверное, я тоже боюсь потерять ее.

– Значит, это серьезно?

– Еще как! – ответил я. – Я нашел женщину, которая мне нужна, и не собираюсь ее отпускать от себя.

– Вы уже женаты?

– Нет, еще нет… Но скоро поженимся.

– И у вас пойдут дети и все такое?

– Откуда я знаю, будут ли у нас дети… А что, это так уж важно?

– Ну ты же это отлично умеешь делать, – сказала Долорес, и тут Ирма не выдержала.

– Хватит! – крикнула она и продолжила уже спокойным тоном: – Ты говоришь так, будто ревнуешь. А я – нет! Я рада, что он нашел свою женщину. Он этого заслуживает.

Ирма сжала мою руку, потом, чуть ослабив нажим, ловко перетащила ее на свою киску.

Долорес, прекрасно понимая, к чему дело клонится, притворялась ничего не замечающей, встала и прошла в ванную.

– Все-таки она странно себя ведет, – сказала Ирма. – Прямо позеленела от ревности.

– Ты считаешь, что она к тебе ревнует? – спросил я, слегка сбитый с толку.

– Нет, не ко мне. Само собой, не ко мне. Она к Моне ревнует.

– Непонятно, – сказал я. – Я-то думал, она влюблена в Ульрика.

– Влюблена, но тебя забыть не может. Она…

Я закрыл ей рот поцелуем. Она обхватила меня за шею и прижалась, выгибаясь и извиваясь, как кошка.

Я снова запустил руку под кимоно, и там мне ответили горячо и призывно.

Вернулась Долорес, запнулась на пороге и тут же извинилась, что прервала наши игры. Она встала рядом и смотрела на нас сверху вниз, а в глазах ее сверкнул озорной огонек.

– Ты не дашь мне мой бокал? – спросил я.

– Ты еще попроси, чтобы я тебя опахалом обмахивала, – ответила она, поднося бокал к моему рту.

Я потянул ее к нам, посадил, поглаживая показавшееся в разрезе платья голое колено. Ноги она при этом раздвинула.

– У вас не найдется и мне во что-нибудь переодеться? – спросил я, переводя взгляд с одной на другую.

– Ну конечно. – Ирма с готовностью вскочила на ноги.

– Ой, не надо его так ублажать, – сказала Долорес, притворно надув губы. – Это то, что он как раз любит… Чтобы все суетились вокруг него. А он за это потом расскажет, как безумно влюблен в свою жену, как предан ей.

– Она еще не моя жена, – поддразнил я, принимая из рук Ирмы роскошный халат.

– Ах вот как! – отозвалась Долорес. – Ну, тем хуже.

– Хуже? Что значит тем хуже? Я ведь еще ничего не натворил, не так ли?

– Еще нет, но готов попробовать.

– Ты имеешь в виду, что тебе этого хотелось бы? Потерпи немного… И тебе достанется.

– Только не мне, – ответила Долорес. – Я пошла спать. А вы вдвоем можете делать все, что захотите.

Вместо ответа я подскочил к двери и загородил ее, на ходу переодеваясь. Когда я обернулся, Долорес лежала на диване, а Ирма сидела рядом, закинув ногу на ногу, вся нараспашку.

– Не обращай внимания на ее слова, – сказала Ирма. – Она тебя любит так же, как и я. А может быть, даже больше… Ей не нравится Мона. Вот и все.

– Это так? – перевел я взгляд с Ирмы на Долорес.

Долорес промолчала, но это молчание звучало как подтверждение сказанного.

– Не понимаю, почему ты так ее не любишь, – торопливо заговорил я. – Она тебе ничего плохого не сделала. И ты не можешь ревновать к ней потому… ну, потому что ты меня уже не любила… Тогда.

– Тогда? Что ты хочешь этим сказать? Я в тебя никогда не была влюблена, слава Богу!

– Ой, что-то не верится, – игриво вставила Ирма. – Если ты не была в него влюблена, чего же ты сейчас с ума сходишь?

Она повернулась ко мне и в своей беспечной манере произнесла:

– Поцелуй ее и прекрати всю эту ерунду.

– С удовольствием, – ответил я и, нагнувшись, обнял Долорес. В первое мгновение она плотно сжала губы и смотрела на меня с вызовом. Потом, понемногу уступая, разжала губы и даже куснула меня слегка. И все-таки в конце поцелуя оттолкнула меня.

– Пусть он уйдет отсюда, – проговорила она.

Я посмотрел на нее с упреком. Мне было и противно, и жалко ее. Она мгновенно раскаялась и снова дрогнула. И я, заметив это, опять склонился к ней, но на этот раз с большей нежностью, и, когда мой язык проскользнул в ее рот, моя рука оказалась у нее между ног. Она попыталась отбросить руку, но сил на это уже не хватало.

Ирма присвистнула:

– Теперь уже горячее.

Но тут же ее руки вцепились в меня, и я услышал ее голос:

– И про меня не забывай.

Так. Значит, начинается: кто кого. Я вскочил, чтобы успеть выпить свое. Халат мой был как хорошо натянутая палатка.

– Тебе обязательно надо это показывать? – спросила Долорес, прикидываясь смущенной.

– Не собирался, но раз ты просишь, обязательно покажу. – Я сбросил халат и предстал перед ними во всеоружии.

Долорес отвернулась к стене, бормоча что-то вроде «отвратительно, животное» полуистерическим голосом. А вот Ирма, наоборот, смотрела вполне дружелюбно. Наконец она потянулась и ласково обхватила его пальцами, потом отпустила и поднялась, чтобы выпить свой бокал. Тут-то я и распахнул ее кимоно и вставил ей член между ног. Мы пили вместе, а мой конек бил копытом в ворота конюшни.

– Я тоже хочу выпить, – сказала Долорес раздраженно.

Мы оба повернулись и взглянули на нее. Лицо Долорес было пунцовым, с огромными, блестящими, словно она белладонну туда закапала, глазами.

– Сущие похабники, – сказала она, бегая глазами от Ирмы ко мне. Вместо ответа я вручил ей бокал, и она сделала большой глоток.

Это была ее борьба за свободу, за достижение той свободы, которая уже реяла, как флаг, над Ирмой. Теперь ее тон стал вызывающим.

– Ну так что же вы не приступаете? – бросила она.

И выгнулась так, что все тело ее обнажилось. Она сделала это сознательно и не собиралась прикрывать свою наготу.

– Ложись туда, – мягко подтолкнул я Ирму к дивану. Она потянула меня за руку.

– И ты ложись, – сказала она.

Я еще раз поднес бокал ко рту, и пока влага лилась в мою глотку, погас и ночник. Я услышал вопль Долорес:

– Нет, пожалуйста, не надо!

Но свет не зажегся, а я почувствовал, как пальцы Ирмы судорожно сжимают мой член. Я отставил бокал и ринулся к моим женщинам. Они прижались ко мне с обеих сторон. Долорес страстно целовала меня, а Ирма, как кошка, пробралась вниз и впилась губами в мой член. Агония длилась недолго, и заряд разорвался у нее во рту.

На Риверсайд-драйв я вернулся уже под утро. Моны не было. Я лежал и вслушивался: вот-вот раздадутся ее шаги. А вдруг с ней что-то случилось? Покончила с собой или попыталась это сделать? А может быть, она просто отправилась к родителям? Но зачем она тогда выскочила из такси? Сесть в подземку?.. Но подземка туда не идет. Конечно, я мог позвонить ей домой, но она может это неправильно понять… А вдруг она звонила ночью, но Артур с Ребеккой не оставили мне никакой записки: все новости они предпочитали сообщать мне лично.

Около восьми я решился постучать к ним. Никакой реакции, они еще спят. Я постучал сильнее, и тогда они ответили, но я ничего не узнал – они сами вернулись домой глубокой ночью.

В отчаянии я поплелся к комнате Кронского. Он тоже спал и спросонья никак не мог понять, чего я от него хочу. Наконец проворчал:

– В чем дело? Ее опять не было всю ночь? Нет, тебе никто не звонил. Иди… оставь меня в покое.

В эту ночь я не спал ни минуты. Сил у меня почти не осталось. Но тут мне в голову пришла успокоительная мысль: она же могла звонить в контору. Я так и видел записку, ожидавшую меня на столе.

Почти весь следующий день я спал по-кошачьи, урывками. Спал за столом, положив голову на руки. Просыпался, звонил Ребекке, но все без толку. Рабочее время кончилось, а я все еще торчал в конторе. Что бы ни случилось, я никак не мог представить себе, что за весь день она так и не позвонит. Быть этого не могло.

Во мне пробудилась какая-то странная нервозная живость. Я почувствовал себя таким свежим, словно проспал трое суток и проснулся в полном порядке. Подожду еще полчаса и, если она не позвонит, пойду прямо к ней домой.

Я расхаживал взад-вперед по комнате, как пантера в клетке, когда дверь распахнулась и в проеме возник плутоватого вида смуглый парнишка. Он быстренько, словно отделался от невидимого преследователя, захлопнул дверь. Какая-то таинственная веселая энергия звучала в его голосе, в резком кубинском акценте.

– Вы возьмете меня на службу, должны взять, мистер Миллер, – выпалил он. – Мне нужно поработать посыльным, чтобы закончить учебу. Все говорят, что вы добрый человек, да я и сам это вижу, у вас лицо доброе. Я много чего умею, вы увидите, когда поближе меня узнаете. Мне уже исполнилось восемнадцать лет. Зовут меня Хуан Рико. А еще я поэт.

– Ах вот как! – Я усмехнулся, потрепал его по щеке. Он был маленького росточка, сущий лилипут. – Ну тогда я тебя обязательно возьму.

– Я и акробат к тому же. Одно время мой отец владел цирком. Вы увидите, какие у меня быстрые ноги. Я всегда все бегом делаю, я вообще люблю бегать. И обхождение знаю: когда я буду приходить с поручением к клиенту, всегда буду говорить: «Благодарю вас, сэр», и кепи снимать. И все улицы наизусть знаю, даже в Бронксе. А если вы будете использовать меня в испанских кварталах, то уж точно не пожалеете. Ну что, я вам подхожу, сэр? – И он выдал мне обезоруживающую улыбку. Ясное дело, этот малый знал, как себя подать.

– Садись-ка сюда, – сказал я. – Заполнишь эту анкету и будь готов завтра приступить к работе, с утра пораньше и с улыбкой.

– О, это я могу! – ответил он и улыбнулся.

– А тебе и в самом деле уже восемнадцать?

– О да, сэр! Вы можете проверить. У меня с собой бумаги.

Я дал ему бланк анкеты и вышел в соседнюю комнату – на скейтинг-ринг, – чтобы не мешать ему. И тут же зазвонил телефон. Я опрометью кинулся обратно к столу, схватил трубку. Мона говорила упавшим, тихим, ненатуральным голосом, как смертельно измученный человек.

– Он только что умер, – сказала она. – Я от него не отходила с тех пор, как мы с тобой расстались…

Я пробормотал какую-то соболезнующую чепуху и спросил, когда она думает вернуться. Она не знает… она хочет попросить меня о маленькой услуге… не сходил бы я в магазин купить ей какое-нибудь траурное платье и черные перчатки… Размер шестнадцатый. Из какого материала?… Не знаю, что выберешь. Еще несколько слов – и повесила трубку.

Малыш Хуан Рико смотрел на меня глазами преданной собаки. Он все понял и старался на свой деликатный кубинский лад показать, что разделяет мое горе.

– Все в порядке, Хуан, – сказал я. – Каждый когда-нибудь умирает.

– Это ваша жена звонила? – спросил он, в глазах у него блестели слезы. – Я уверен, что она очень красивая.

– С чего ты взял?

– Да судя по тому, как вы с ней разговаривали. Я словно увидел ее. Мне очень хочется жениться на красавице. Я часто об этом мечтаю.

– Да ты забавный паренек, – сказал я. – Уже думаешь о женитьбе, а ведь совсем мальчишка еще.

– Вот моя анкета, сэр. Может быть, прочитаете ее сейчас и скажете, можно ли мне завтра приходить.

Я глянул в его бумаги и сказал, что все в порядке.

– Значит, я у вас на службе сэр? А еще, сэр, прошу прощения, позвольте мне побыть еще немного с вами. Я думаю, что вам сейчас не надо оставаться одному. Когда у человека тяжело на душе, ему нужен друг.

Я рассмеялся:

– Хорошая идея. Как насчет того, чтобы вместе пообедать? А потом сходить в кино. Подходит?

Он вскочил и начал вприпрыжку носиться по комнате, словно дрессированная собачка; и вдруг заинтересовался пустой комнатой за дверью. Я провел его туда и снисходительно наблюдал, как он изучает тамошние аксессуары. Его поразили роликовые коньки. Он поднял с полу одну пару и рассматривал их, словно увидел впервые.

– Надень-ка их, – сказал я. – И сделай круг. Это же наш скейтинг-ринг.

– А вы умеете кататься? – спросил он.

– Конечно, умею. Хочешь, покажу?

– Ага, – сказал он. – А я покатаюсь вместе с вами. Я уж столько лет этим не занимался. А штука интересная, правда?

Мы надели ролики. Закинув руки за спину, я покатил вперед. Малыш Хуан заскользил следом. В центре зала стояло несколько подпиравших потолок столбов, и я, словно на показательных выступлениях, стал выписывать вокруг них пируэты.

– Потрясающе! – произнес запыхавшийся Хуан. – Вы просто как зефир порхаете!

– Как что?

– Как зефир. Ну такой легкий, приятный ветерок.

– А, зефир…

– Я как-то написал стихи о зефире. Очень давно.

Я взял его за руку и крутанул. Потом, подхватив за пояс, подтолкнул вперед, и мы заскользили по катку, он впереди – я сзади. А потом я резко отбросил его, и он ракетой полетел в другой конец зала.

– Ну а теперь я тебе покажу кое-какие штучки, которым меня обучили в Тироле, – сказал я и, скрестив руки на груди, поднял одну ногу и покатил на другой.

Просто бесовское веселье охватило меня при мысли, что Моне никогда не догадаться, чем я занимаюсь в эту минуту.

Проносясь мимо усевшегося на подоконнике и совершенно ошалевшего от этого спектакля Хуана Рико, я корчил ему разные рожи: лицо у меня приобретало то унылое, скорбное выражение, то нагло радостное, а потом беззаботное, а потом веселое, потом задумчивое, потом суровое, потом угрожающее, потом совершенно идиотское. Как обезьяна, я скреб под мышками, как цирковой медведь, кружился в вальсе, полз на корточках, словно калека; я что-то распевал надтреснутым голосом, орал, как разбушевавшийся маньяк. Круг за кругом, безостановочно, беззаботно, свободный как птица. И Хуана подхватило, он включился в игру. Мы гнались друг за другом, как дикие звери, кружились, как танцующие мыши, размахивали руками, как спорящие глухонемые.

И все это время я думал о Моне, слоняющейся по дому, погруженному в траур, в мыслях о траурном платье, черных перчатках и о чем-то там еще.

Круг за кругом, обо всем позабыв, отдавшись движению. Плеснуть чуть-чуть керосину, поднести спичку, и мы займемся пламенем, как подожженная карусель. Я взглянул на Хуана – башка у него будто сухой трут. Поджечь бы его и швырнуть в лифтную шахту! Перевернется два-три раза в духе Брейгеля, и готово.

Я немного успокоился. Нет, не Брейгель, а Иероним Босх. Сезон в аду, среди блоков и колес средневекового мышления. Первый оборот – и оторваны руки. Второй – и нет ног. Наконец на колесе остается только обрубленный торс. Щипки вибрирующих струн. Музыка железной арфы Праги. Просевшая улочка возле синагоги. Скорбные колокола. Гортанные жалобы женщин.

А теперь уже не Босх, а Шагал. Ангел в сюртуке, мягко планирующий на крышу. Снег лежит на земле, в канавах шматки мяса для крыс. Краков в лиловых бликах истребления. Свадьбы, рождения, похороны. Человек в пальто, а на его скрипке всего одна струна. Сошедшая с ума невеста – ноги у нее переломаны, а она танцует.

Круг за кругом под звон дверных колокольчиков, под звон бубенчиков под дугой. Космококковый круг прыжков и падений. Корни моих волос тронуты инеем, а пальцы на ногах жжет огонь. Мир – полыхающая карусель, от зверушек остались лишь рожки да ножки. Отец, остывший, ледяной, покоится на пуховой перине. Мать зеленая, как гангрена. А вокруг суетится женишок.

Сначала опустим в сырую землю отца. А потом зароем и его имя, и память о нем, и его вдову – сутти из Вены. А я женюсь на дочери вдовы, на дочери в траурном платье и черных перчатках. Хочу искупления, хочу посыпать голову пеплом.

Круг за кругом… Выписываем восьмерку. А теперь – знак доллара. А теперь – парящий орел. Чуточку керосину, всего одна спичка – и я вознесусь к потолку как рождественская елка.

– Мистер Миллер! Мистер Миллер! – кричит Хуан. – Хватит, мистер Миллер! Пожалуйста, остановитесь.

Ага, малыш перепугался. С чего бы ему так смотреть на меня?

– Мистер Миллер. – Он хватает меня за рукав. – Не смейтесь так, пожалуйста. Мне за вас страшно.

Я расслабился. Сначала растянул рот до ушей, потом вернул на лицо приятную улыбку.

– Так-то лучше, сэр. А то я уже беспокоиться стал. Может, мы теперь пойдем?

– Я тоже так думаю, Хуан. Думаю, мы хорошо поупражнялись сегодня. Завтра получишь велосипед. А ты есть хочешь?

– Да, сэр, очень. У меня вообще аппетит отличный. Я как-то раз целую курицу один съел. Когда моя тетя умерла.

– Ну вот, мальчик мой, мы и закажем сегодня курицу. Две курицы, одну – тебе, другую – мне.

– Вы так добры, сэр. А вы точно теперь в порядке?

– В полном порядке, не сомневайся. Как думаешь, где мы сможем купить траурное платье?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю.

На улице мы остановили такси. Я рассчитывал, что в Ист-Сайде есть еще не закрывшиеся магазины. Шофер подтвердил, он сможет найти такой.

– Бойкое местечко, – проговорил Хуан, когда мы вышли из такси перед магазином. – Здесь всегда так?

– Всегда, – сказал я. – Постоянная фиеста. Только бедняки радуются жизни.

– Хотел бы я здесь как-нибудь поработать, – сказал Хуан. – Они тут на каком языке говорят?

– На всех языках, – сказал я. – Можешь и по-английски говорить.

Хозяин стоял в дверях. Он дружески потрепал Хуану волосы на затылке.

– Я хочу купить траурное платье шестнадцатого размера. Не слишком дорогое. Доставить сегодня, расчет при доставке.

Смуглая молодая еврейка, говорящая с заметным русским акцентом, вышла нам навстречу.

– Женщина молодая или в годах?

– Молодая, примерно вашей комплекции. Моя жена. Еврейка начала показывать разные модели. Я попросил, чтобы она сама выбрала.

– Только не слишком уж мрачное, но и не чересчур шикарное. Ну, вы меня понимаете.

– И перчатки, – сказал Хуан. – Про перчатки не забудьте.

– А перчатки какого размера?

– Дайте мне вашу руку. – Я взглянул на ее руку: – Чуть больше вашей.

Дал адрес, оставил щедрые чаевые для посыльного. Тут к нам опять подошел хозяин, заговорил с Хуаном. Видно, мальчишка ему понравился.

– Ты откуда, сынок? – спросил он. – Из Пуэрто-Рико?

– С Кубы, – ответил Хуан.

– Так ты говоришь по-испански?

– Да, сэр, а еще по-французски и португальски.

– Такой молодой и так много языков знаешь?

– Это меня отец научил. Мой отец был издателем газеты на Кубе, в Гаване.

– Ну-ну, – проговорил хозяин. – Ты очень похож на одного мальчика. Я его знал в Одессе.

– Одесса? – спросил Хуан – Я был однажды в Одессе. Юнгой на корабле служил.

– Как? – удивился хозяин. – Ты бывал в Одессе? Невероятно. Сколько ж тебе лет?

– Восемнадцать, сэр.

Хозяин повернулся ко мне. Не согласились бы мы выпить с ним в заведении у мороженщика-соседа? Мы охотно согласились. Хозяин, звали его Эйзенштейн, заговорил о России. В молодости он учился там на медицинском факультете. А на Хуана был похож его покойный сын.

– Он был странный мальчишка, – вспоминал Эйзенштейн. – Ни на кого из нашей семьи не похож. И рассуждал он по-своему. Весь мир мечтал обойти. И что бы вы ему ни говорили, у него всегда находились возражения. Этакий маленький философ. Однажды он сбежал в Египет – пирамиды, видите ли, хотел изучать. А когда мы сказали, что уезжаем в Америку, он заявил, что хотел бы отправиться в Китай. Сказал, что в Америке все стремятся разбогатеть, а он не хочет быть богатым. Очень странный был мальчик! Такой независимый! И ничего не боялся, даже казаков. Я иногда просто пугался его. Откуда он такой взялся? Он и на еврея-то не был похож…

И старик пустился в длинный монолог о чужой крови, вливавшейся в жилы евреев во время их скитаний. Он говорил о самых разных племенах Аравии, Африки. Китая. Он считал, что даже в жилах эскимосов течет капля еврейской крови. Он говорил и, казалось, пьянел от мысли о смешении рас и крови. Мир без евреев, говорил он, превратился бы в стоячую лужу.

– Мы как семена, разбрасываемые по ветру, – говорил он. – Мы вырастаем повсюду. Мы выносливые растения. Не погибаем, даже если нас вырывают с корнем. Мы можем жить даже вверх корнями. Прорасти даже сквозь камни.

Он явно принимал меня за еврея. В конце концов пришлось объяснить, что я не еврей, а вот моя жена – еврейка.

– И она стала христианкой?

– Нет, я принимаю иудаизм.

Хуан вопрошающе воззрился на меня. Господин Эйзенштейн не мог понять, говорю ли я серьезно или шучу.

– Когда я сюда попадаю, – сказал я, – чувствую себя счастливым. Не знаю в чем дело, но здесь я как дома. Почем знать, может, и во мне есть еврейская кровь.

– Боюсь, что нет, – сказал Эйзенштейн. – Вас и тянет сюда, потому что вы не еврей. Вам нравится своеобразие, вот в чем дело. Может быть, когда-то вы невзлюбили евреев. Такое случается. Внезапно человеку кажется, что он ошибался в оценке, и он начинает делать то, что ему недавно еще было ненавистно. Впадает в другую крайность. Мне знаком один христианин, обратившийся в иудаизм. Сам по себе. Вы же знаете, мы не занимаемся обращением. Так что если вы добрый христианин, вам лучше им и оставаться.

– Да я совершенно безразличен к религии.

– Как можно! Религия – это все. Раз вы не можете быть добрым христианином, вы не станете и хорошим евреем. Мы ведь не нация, не племя – мы религия.

– Вы так говорите, а мне в ваши слова не очень-то верится. Вы – нечто большее. Вы мне представляетесь каким-то родом бактерий. Вашу сверхживучесть ничем не объяснить. И уж конечно, не вашей верой. Вот почему у меня такое к вам любопытство, почему мне так интересно бывать среди ваших людей. Мне хочется разгадать ваш секрет.

– Что ж, попробуйте изучить вашу жену, – сказал он.

– Да я так и делаю, но не могу ни до чего докопаться. Она – сплошная тайна.

– Но ведь вы ее любите?

– Да, – сказал я, – отчаянно люблю.

– А почему вы сейчас не рядом с ней? Вот вы покупаете для нее траурное платье. Кто-то умер?

– Ее отец, – ответил я и поспешил добавить: – Но я ни разу не встречался с ним. Я не бывал в их доме.

– Вот это плохо, – сказал он. – Что-то здесь не так. Вам надо быть сейчас с ней. Пусть она не просила вас об этом – идите сейчас к ней! Не позволяйте ей стыдиться своих родителей. Вы не обязаны идти на похороны, но пусть она увидит, что вы беспокоитесь о ее семье. Вы ведь в ее жизни, по сути, случайность. Вы умрете, а ее род будет жить и впитает вашу кровь. Мы впитывали в себя кровь всех племен. Мы течем безостановочно, словно река. Вы думаете, что вы женились только на своей жене, но вы обручились со всеми евреями, со всем народом нашим. Мы давали вам жизнь и силу. Мы насыщали вас. И в конце концов все народы сольются в один народ. Мы хотим спокойствия и мира. Хотим создать новый мир, в котором будет место для каждого… Нет, не оставляйте сейчас вашу жену одну. Не послушаетесь меня – будете жалеть об этом. Она горда, пусть! А вы станете с ней мягким и ласковым, будете ворковать как голубок. Может быть, она вас любит, чувствуя, что это порок. Не так, как любит еврейская женщина, отдающая мужчине всю душу. Особенно если он чужой крови. Ну так это ее победа. И вам лучше подчиниться, чем стараться стать господином… Вы простите, что я говорю вам такие вещи, но я знаю, что говорю. И я вижу, что вы не похожи на обычного нееврея. Вы – одна из тех мятущихся языческих душ, которые ищут… сами не понимают, чего они ищут. Мы знаем таких и не слишком-то стремимся к вашей любви. Нас так часто предавали. Иногда лучше иметь дело с настоящим врагом – хоть понимаешь, что к чему. А с вашим братом никогда нельзя быть до конца уверенным. Вы как вода, а мы как утесы. И вы нас точите не злобой, а лаской. Мало-помалу. Штормовые удары мы отразим, а вот этот ласковый шелест… он нас и подтачивает.

Я так расчувствовался от этого лирического отступления, что мне даже захотелось его прервать.

– Да, я понимаю, – сказал он. – Понимаю ваши чувства. Видите, нам все о вас известно, а вам о нас – нет. Хоть тысячу раз женитесь, на тысяче еврейских женщин, все равно не узнаете то, что знаем мы. Мы внутри вас. «Бактерии» – вы сказали. Может быть.

Если вы сильны, мы вас поддерживаем, если слабы – разрушаем. Мы живем не в миру, как кажется язычникам, а в духе. Мир приходит и уходит, а дух – вечен. Мой малыш понимал это. Он хотел остаться чистым. Этот мир был недостаточно хорош для него. Он и умер от стыда… от стыда за этот мир.