«Машина взвизгнула и уехала в моё будущее»

1

(о «Необыкновенной выставке» Резо Габриадзе)

Музей Москвы, 8 февраля — 20 марта 2016г

Ну как писать о человеке, который сам о себе написал, и написал так, что лучше не напишешь? И как не писать о человеке, который только и делает, что поражает тебя и изумляет? Вот хожу я по его» Необыкновенной выставке» и думаю: ну что со всем этим делать? Что делать со всем этим богатством — с картинами, рисунками, скульптурами, марионетками, портретами, декорациями, текстами, фильмами? Ведь надо же всех сюда созвать. Хотите быть счастливыми (а кто не хочет?), спешите на эту выставку. А лучше сказать — в гости к волшебнику по имени Резо Габриадзе. Он по-грузински гостеприимен, он вас задарит. Нет, тару для его даров приносить не надо. Чтобы вместить его дары, нужна только одна ёмкость — душа. И тогда… тогда вы побываете в мире, вернее, мирах, преображенных его фантазией. Но это не та фантазия, которая уводит из реального мира, а та, что помогает лучше его разглядеть, заглянуть в самую его сердцевину.

Вы не просто увидите родной город Резо Габриадзе — Кутаиси, вы в него войдёте, услышите его песни, побродите по его улочкам, среди его жителей. Выставка-то необыкновенная. На ней можно и видеть, и слышать, и читать. Из Грузии вы попадёте в Россию, в Подмосковье, потому что Резо знает и слышит Россию не хуже, чем Грузию. И мелодии будут звучать российские, и деревья будут шуметь, и птицы петь, и собаки лаять. А потом вы побродите среди друзей Резо и среди давно умерших, но дорогих ему людей. Поживёте среди поэтов, без которых было бы скучно на земле: вот Пушкин, вот Галактион Табидзе. А потом вы увидите эскизы его знаменитых спектаклей — «Сталинград», «Рамона», «Осень моей весны», «Бриллиант маршала де Фантье» — и в который раз удивитесь тому, насколько выразительны и поразительны актёры-марионетки. А в соседнем зале, где вечерами идут эти спектакли, днём показывают отрывки из фильмов по сценариям Резо. Кто их не знает: «Мимино», «Не горюй», «Чудаки», «Кин-дза-дза»?

Но как же можно всё это увидеть на одной выставке? А вот так: на стенах полутемных залов возникают яркие, необычайно выразительные картины, рисунки. То есть, города, пейзажи, лица. Возникают, живут, и вдруг исчезают, погаснув, чтоб уступить место другим мирам. Собственно, происходит то же, что и в реальной жизни — есть и нету, было и прошло. Но на этой выставке — вариант щадящий, потому что миры возвращаются. Поброди, подожди и дождёшься. Вот снова Кутаиси, снова Подмосковье, снова поэты, снова портреты друзей, снова эскизы спектаклей. Всё повторяется, сменяя друг друга. И музыка, музыка, единственно возможная, точно совпадающая с возникающими мирами.

Вроде бродил, бродил по выставке, а томление по ней не проходит. Хочется получше вглядеться, вслушаться, а картинки гаснут, исчезают, возникают другие. Ну да, всё так, как и должно быть — хорошего всегда мало. Вот с этим томлением по увиденному и уходишь.

А выставка эта — юбилейная (спасибо всем, кто её сотворил, и особенно Лео Габриадзе). Юбиляру восемьдесят лет. К сожалению, даже волшебники не могут пока ещё отменить возраст. Но они могут не слишком ему подчиняться.

И хочется верить, что у жизни, которую он так украшает, хватит мудрости не выпустить его из своих объятий и снова подарить ему шанс, подобный тому, который Резо описал в своих весёлых и грустных воспоминаниях. А было это так: сорок лет назад главный архитектор Тбилиси «случайно, мимоездом» спросил его из машины, не хотел бы он поучаствовать в возрождении старого Тбилиси и что готов предложить. И Резо, безработный в то время, сам не понимая почему, вдруг ответил: «Театр марионеток». «Будет у тебя театр», — сказал архитектор. «Машина взвизгнула и уехала в моё будущее».

Счастья внезапный ожог

2

(о книге стихов Геннадия Русакова «Дни»

3

)

Поэты — счастливый народ. Их слушаются слова. А ведь они (слова, то есть) своенравны и капризны, а вот поэта слушаются, да к тому же с радостью. Судите сами:

Да это же целый трактат, уместившийся в горстку слов. Но счастье, о котором эти стихи, не простое, оно горькое:

Не знаю, как вы, а я чувствую, что слова радуются своему участию в этих стихах. И не просто радуются, а ликуют. Им нравится место, на котором они стоят, им нравятся соседи да и сама тема.

Я бы оставила вас наедине с этими стихами, но, боюсь, у вас руки до них не дойдут. А мне жаль, если вы не прочтете: «под сердцем ноет мелкая заноза» или «и захлебнемся солнечным дождем». Вот я и заделалась толмачом поэта Русакова. Никто меня об этом не просил. Просто слышу, о чем люди говорят, и думаю: жаль, что не стихами и не о стихах. Ведь стихи — о том же. То есть, о жизни, о боли, о земном, но только всё в них короче, глубже, насыщенней, чем в обычной беседе. И, выходит, что даже горькие стихи — в радость. Такое уж у них свойство.

Эти стихи не только не убаюкивают, они даже жмут на болевые точки, но при этом, не только не лишают желания жить, но даже дают силы жить дальше в том мире, «где по ночам разгуливают страхи». Да что в нем хорошего — в подобном мире? Но поэт ведь уже сказал, что «для счастья есть особые причины. У них порой дурацкие личины: то пруд зацвел, то звякнуло окно…». А такие причины найдутся у каждого. Просто у поэта зрение острее и поэтому он быстрее их отыщет и назовет.

А еще интересно следить за тем, как поэт сам себе противоречит. То говорит о мире, что «ему не нужно нас», то заявляет, что мир «без меня неплотно заселен. / Я нужен в нём невнятным обещаньем.» Вот вам и еще один довод в пользу жизни. Что может быть загадочнее и плодотворнее, чем невнятное обещание?

Не ждите подходящих для поэзии времен. Их никогда не будет, ибо они есть всегда. Я сказала в самом начале, что поэты — счастливый народ, потому что их так сильно любят слова, что по ходу дела меняют свою окраску. То есть, даже повествуя о горестном, начинают светиться. Хотите испытать «счастья внезапный ожог», читайте стихи. Не гарантирую, что любая книжка стихов вас осчастливит, но ручаюсь за книгу в скромном коричневом переплете, на которой белыми буквами написано название сборника «Дни» и имя автора «Геннадий Русаков».

«Я должна рассказать…»

4

(о книге Татьяны Правдиной-Гердт «Разговор со своими»

5

)

Татьяна Александровна Правдина-Гердт назвала свою книгу «Разговор со своими». Очень точно: книга — не монолог, а беседа с теми, кто готов слушать и способен понять. Автор неоднократно возвращается к теме одиночества: «Одиночество — это не тогда, когда ты один… Это когда ты рядом с людьми чуждыми тебе». Татьяна Александровна, несмотря на свойственное ей жизнелюбие, не шибко верит в то, что «своих», на которых рассчитана книга, окажется много. «Дни идут, а годы летят» любил повторять Зиновий Ефимович. Уходят сверстники, у оставшихся слабеет память, пропадает кураж и интерес к жизни. Но у самой рассказчицы имеется в наличие и память и кураж, и живой интерес к происходящему. А такие вещи заразительны. Поэтому и читателей у этой книги, полагаю, будет много. И не только по причине интереса ко всему, что связано с замечательным и незабвенным Гердтом, с которым Т.А. прожила долгие годы, но и потому, что сама Т.А. — раритет.

Во-первых, коренная москвичка, знающая Москву вдоль и поперек. А коренных москвичей на сегодняшний день — раз, два и обчелся. Во-вторых, она — из рода промышленников Шустовых, создателей знаменитой компании «Шустов и сыновья», поставлявшей водку, коньяки и вина царскому двору. А у семейства Шустовых — богатая история и интереснейшая судьба. В-третьих, Т.А. принадлежит к почти ушедшему племени истинных интеллигентов, владеющих чистой русской речью, исповедывающих те ценности, которые стремительно исчезают из сегодняшней жизни: поэзию, живопись, музыку. Но главная ценность для Т.А. — люди. Книга населена людьми. Это прежде всего ее мама — невероятно обаятельная Шуня (ШУстова ТаНЯ), которую Зиновий Ефимович обожал и считал ангелом, настолько бесхитростным и чистым душой, что и анекдоты были ей, в силу ее простодушия, недоступны. На Шуне, обладающей невероятной стойкостью и преданностью, держался дом. Когда в 31-ом арестовали отца Т.А., то выжил он во многом благодаря Шуне, которая, взяв с собой маленькую, дочку, последовала за ним в Сибирь, устроилась там на работу, чтоб быть поблизости. И только когда его услали еще дальше, вернулась в Москву. Работала, растила Таню, посылала мужу посылки, ездила на свидания.

Люди, люди, люди. Родственники, друзья, случайные попутчики — едва знакомые, но чем-то поразившие воображение. Колоссальный интерес к людям — это то, что свойственно и Тане и Зяме. Они умели быть благодарными судьбе за ее подарки. И, видимо, чувство благодарности и заставило Т.А. взяться за перо. Все 235 страниц книги пронизаны благодарностью судьбе за людей, которых она подарила автору. Тут и совсем дальние давно ушедшие родственники, школьные, институтские друзья, чьи имена мудрено запомнить, дети и внуки друзей. Казалось бы, «что мне Гекуба?» Но я читаю и не могу оторваться. Теперь уже я благодарна автору за то, что она спасла от забвения стольких людей, воскресила их одним ярким штришком, выхватила из небытия, припомнив связанные с этими людьми события. «О Константине Иосифовиче я, конечно же, должна рассказать. Он был близким, настоящим другом моих родителей». Вот типичное начало главы: «Я должна рассказать». — Потому что он был человеком редкой доброты, взял Шуню, у которой сидел муж, на работу, помогал ей отправлять в Сибирь посылки и тд.

И сколько таких людей, которым нельзя не поклониться. Говоря о страшных временах террора, войны, бедности, Т.А. предпочитает вспоминать не столько бедствия, сколько людей, которые помогли выжить.

Да, книга горькая, потому что она о потерях. Умерла Шуня, с чьей смертью Таня, наверное, не смирилась до сих пор. Умер Зяма, с которым прожиты самые яркие годы жизни. Уходят сверстники. Но при всей нескрываемой горечи, Т.А. радуется людям, что были рядом, счастлива, что удалось увидеть огромный мир, о котором она пишет очень по-своему и с большим юмором. Кстати, чувства юмора она не теряет на протяжении всей книги, что роднит ее с Гердтом.

И еще об одном нельзя не сказать. Т.А. верна себе: назвав книгу «Разговор со своими», она не пытается превратить ее в нечто высокохудожественное. Не ищет особого стиля, не стремится быть шибко оригинальной. Она разговаривает, употребляя все характерные для разговора словечки: «жуть какая-то», «жалко ее», «извините, что повторяюсь». И от этого книга становится только теплей и роднее. И кончает Т.А., не мудрствуя лукаво, тем, чем и должна кончаться такая книга: «Не говори с тоской: их нет, / А с благодарностию: были».

«Так и надо жить поэту»

6

(памяти Евгения Евтушенко)

О Евгении Евтушенко можно говорить и писать только как о живом человеке. Чего у него всегда было в избытке, так это жизни, энергии, витальности во всех ее проявлениях. Мы часто встречались с ним на лесных дорожках переделкинского леса еще тогда, когда этот лес был жив и его не поел короед и тогда, когда Е.А. мог легко передвигаться. Он гулял по лесу с двумя разнокалиберными собаками, а я с сыном или с мужем. «Лариса, — однажды окликнул меня Е.А. — мне нравится, как Вы пишете о поэзии». Завязался оживленный разговор. Он и не мог быть другим, потому что этому человеку всё было интересно и до всего было дело. Временами начинало казаться, что он курирует земной шар, настолько горячо он откликался на все происходящее.

В другую нашу «лесную» встречу он пытал меня по поводу Бориса Рыжего. «Да это же слабое подражание Есенину, — уверял меня Евтушенко». «Ничего подобного», — говорила я, приводя какие-то строки Рыжего, ничем не напоминающие Есенина. Какое-то время спустя я прочла статью Евтушенко, в которой он передал этот наш разговор, признавая, что был не прав. Он умел менять свою точку зрения, потому что живой и неравнодушный.

Сколько раз я слышала насмешки по поводу его «попугаечных» одежек. Ну да, он смешно одевался. В лесу он тоже гулял в чем-то ярком и броском. Но когда шел впереди, я увидела как весело сверкает его голая пятка — ярко желтый носок был рваным. По-моему, это умилительно. Не так уж он работал на публику, если и в безлюдном лесу гулял в цветных носках, не слишком заботясь о том целые они или нет. Эти бьющие в глаза цвета — все тот же избыток витальности.

А однажды на переделкинских дорожках он зачитывал меня стихами какого-то очередного провинциального гения, которым был увлечен. Он всегда был кем-то увлечен. И я тоже на время заняла уголок его души. Он запомнил какие-то мои строчки наизусть и даже сделал передачу по радио. А не влюбляйся он в чужие стихи, разве смог бы он потратить столько лет жизни на составление грандиозной антологии русской поэзии?

Говорю только о том, чему сама была свидетель. Поэтому не выстраиваю свою статью, не пишу о пути, не забочусь о том, чтоб всё отразить. Да и не статья это вовсе, а впечатления от нескольких мимолетных встреч.

Вот пришел он, сильно хромая, в переделкинский дом-музей Окуджавы, с помощью жены Маши поднялся на сцену и… воспарил. И голосом, и душой. Откуда что взялось? «Так и надо жить поэту», — вспомнила я строчку Арсения Тарковского. Но зачем вспоминать строчку другого поэта, пусть даже и Тарковского, которого так почитал Евтушенко? Уж лучше я завершу давними стихами самого Е.А:

«Мне посчастливилось»

7

(о книге Людмилы Штерн «Жизнь наградила меня»

8

)

Странное это чтение — то смеюсь, то плачу. Только полезу в карман за платком, а уже смеяться пора. Да ведь и в жизни так. А книга Людмилы Штерн — о жизни на большом ее протяжении. В нее вместились разные времена: и давние-предавние (конец 19-го века и начало 20-го) и недавние, и совсем новые. Короче, эта книга — «энциклопедия русской жизни». Причем жизни не только в России, но и в эмиграции.

И хотя книга густо населена и начинается с прадеда, в ней не увязаешь. И как это автору удается, ума не приложу. Ни спешки, ни скороговорки, а только легкое касание талантливого пера. И благодаря этому касанию, мне удалось разглядеть всех: и «положительного капиталиста» прадеда Людмилы Льва Крамера и деда Филиппа Романовича, который в 1913 году в Швейцарии познакомился с Лениным и даже некоторое время состоял с ним в переписке. И своенравную, немного богемную красавицу мать, успевшую в 20-ые годы сняться в нескольких фильмах. И отца Людмилы известного юриста Якова Ивановича Давидовича, отсидевшего несколько лет по сфабрикованному делу, и рано умершего от инфаркта. И обширнейший круг друзей родителей Людмилы, среди которых были и Виктор Шкловский и Роман Якобсон, и Зощенко. Всех не перечесть.

Но, наделяя эпитетами героев книги, ловлю себя на том, что невольно упускаю главное. Вот сказала про маму «своенравная», а ведь ее своенравие то и дело оборачивалось бесстрашием. В тот сентябрьский день 1946 года, когда в Смольном прорабатывали Зощенко, именно она выбежала за ним рыдающим из зала, тем самым сорвав «высокое» собрание. А отец Людмилы был не только юристом, но и уникальным знатоком военного костюма всех времен и народов.

Благодаря легкому касанию пера, удается близко познакомиться с колоритными соседями типично ленинградской коммуналки, в которой долгие годы жила Людмила, и послушать красочную речь незабвенной на редкость преданной домработницы Нули, спасшей арестованного отца Людмилы от голодной смерти в блокадном Ленинграде. И удается посидеть за одним столом с друзьями родителей Людмилы: с директором Эрмитажа Орбели, с блестящим Ираклием Андрониковым, с художником Натаном Альтманом, с литературоведами Борисом Эйхенбаумом и Юрием Лотманом. И не просто посидеть за одним столом, но и подышать одним воздухом с ними. Это воздух, в котором растворено все: и высочайшая культура, оставшаяся с прежних времен, и преданность своему делу, и поселившийся в душах в те мрачные сталинские годы страх.

И каким-то чудесным образом мы легко и просто переносимся во времена молодости самой Людмилы и оказываемся в обществе ее ленинградских друзей: Бродского, Рейна, Наймана, Довлатова, Барышникова.

Другие времена, другие разговоры, другая страна, но талантами она, как ни странно, не оскудела. А вот страху, хоть и поубавилось, но дышать полной грудью все равно трудно. И друзья уезжают — кто по собственному желанию, кто вынужденно. Впрочем, всегда и все уезжают отсюда вынужденно, потому что воздуха в России во все времена хронически не хватает. Он здесь всегда «ворованный».

Вот и семья Люды Штерн снялась с места в 1975 году и уехала за океан вслед за уехавшим еще раньше Бродским. И как же это трудно — врастать в другую почву! Особенно когда думаешь, что сжег все мосты. И это тоже автору удалось передать. Хотя и о тяжком она поведала легко и со свойственным ей юмором. А еще в книгу вместился и пионерлагерь, и школа, и институт, и даже Вольф Мессинг. Замечательно, что книга поделена на главы разной величины. Это очень облегчает чтение. Отдельные главы посвящены многолетней дружбе с Бродским и Довлатовым. Есть глава, посвященная замечательно талантливому рано умершему эрудиту и знатоку балета Геннадию Шмакову, а также чете Либерманов, с которыми Людмила познакомилась в Штатах. Эта пара, помимо всего прочего, интересна тем, что женой художника Алекса Либермана была та самая красавица Татьяна Яковлева, в которую когда-то был влюблен Маяковский и с которой так и не свиделся снова потому, что его не выпустили из России.

Господи, сколько всего вместилось в книгу! И как она густо населена и какими интересными людьми! И какая молодец Людмила Штерн, что не дала этим людям уйти бесследно. Ведь в книге живут не только знаменитости, но и люди невеликие. Одна няня Нуля чего стоит, с ее сочной неповторимой речью.

В эпилоге Людмила Штерн вспоминает давний разговор её пятилетней дочери Кати с бабушкой, то есть, Людиной мамой:

— Бабушка, ты растешь?

— Нет, детка, уже не расту.

— Совсем не растешь?

— Совсем не расту.

— Значит, у тебя просто так идут годы?

Читаешь книгу Людмилы Штерн и видишь, что ни у нее самой, ни у тех, кто живет в ее книге, годы не шли «просто так». Жизнь и впрямь щедро наградила Людмилу удивительными людьми, а ее самою талантом, памятью и легким пером, которым она обо всех этих людях написала, не дав им исчезнуть.