Мы просыпаемся от чьих-то криков и раскатов грома, голубое небо расколото бурей. Дождя нет, только потрескивает сухой серый воздух да летают зазубренные молнии, будто кто-то хлопает в огромные ладоши. Мы торопливо поднимаем полог, выглядываем наружу. По берегу – в нашу сторону – стелется дым, едкий и темный, а вместе с ним и запах подпаленной молниями земли. Атака началась, и Зевс держит слово, перемежая наступление троянцев поддержкой с небес. Земля гулко ухает у нас под ногами – наверное, несутся вперед колесницы во главе с гигантом Сарпедоном.

Ахилл сжимает мою руку, лицо у него застыло. Впервые за десять лет троянцы подобрались к нашим воротам, да и вообще – впервые преодолели равнину. Что будет, если они пробьют стены, если сожгут корабли – наш единственный способ вернуться домой, единственное, что делает нас войском, а не кучкой бездомных скитальцев. Настал час, который на нас навлекли Ахилл и его мать: ахейцы – без него, в отчаянии, загнаны в угол. Внезапное, неоспоримое доказательство его важности. Но когда он скажет: довольно? Когда решит вмешаться?

– Никогда, – отвечает он мне. – Никогда – пока Агамемнон не будет умолять меня о прощении или пока сам Гектор не ворвется в мой стан и все, что мне дорого, не окажется под угрозой. Я поклялся, что не стану сражаться.

– А если Агамемнона убьют?

– Принеси мне его тело, и тогда я буду сражаться.

Лицо у него окаменевшее, неподвижное, как у статуи какого-нибудь сурового божества.

– А ты не боишься, что воины тебя возненавидят?

– Это Агамемнона они должны ненавидеть. Это его гордость их губит.

И твоя. Но я хорошо знаю это его выражение лица, темное неистовство его глаз. Он не уступит. Он не умеет уступать. Я прожил с ним восемнадцать лет, и он никогда не проигрывал, никогда не сдавался. Что же будет, если его к этому вынудят? Я боюсь за него, за себя и за всех нас.

Мы одеваемся, завтракаем, и Ахилл храбро говорит о будущем. Он рассуждает о завтрашнем дне, когда мы с ним, может быть, поплаваем, или, может, будем карабкаться по нагим, липким от смолы стволам кипарисов, или поглядим, как морские черепахи вылупляются из яиц, вылежавшихся в нагретом солнцем песке. Но мой разум то и дело ускользает от его слов, не может перестать думать о сочащейся из неба серости, о бледном и холодном, как труп, песке и о еле слышных криках умирающих воинов, которых я знаю. Сколько их будет к вечеру?

Он не сводит глаз с воды. Море неестественно тихое, словно бы сама Фетида затаила дыхание. В хмуром свете пасмурного утра зрачки у него расширились, глаза почернели. На лбу полыхают огоньки волос.

– Кто это? – вдруг спрашивает он.

На дальнем конце берега кого-то вносят в белый шатер врачевателей. Кто-то важный – вокруг него собралась целая толпа.

Я хватаюсь за возможность куда-то уйти, отвлечься:

– Пойду посмотрю.

Едва я выхожу из нашего удаленного стана, как звуки битвы становятся громче: пронзительные крики лошадей, упавших на острые колья во рву, отчаянные вопли дружинников, бряцанье металла о металл.

Оттеснив меня плечом, в шатер протискивается Подалирий. Здесь душно от запаха трав, крови, страха и пота. Справа маячит Нестор, он вцепляется мне в плечо, и холод расползается по телу даже через хитон. Он визжит:

– Поражение! Стена скоро рухнет!

Рядом с ним на циновке лежит тяжело дышащий Махаон, из ноги хлещет кровь, виной всему – зазубренный наконечник стрелы. Склонившийся над ним Подалирий принимается за работу.

Махаон замечает меня.

– Патрокл, – говорит он, немного задыхаясь.

Я подхожу к нему:

– Ты поправишься?

– Пока не знаю. Похоже…

Он резко осекается, зажмуривается.

– Не говори с ним, – приказывает Подалирий.

Руки у него вымазаны кровью брата.

Торопливо булькает голос Нестора, который, одну за другой, перечисляет все наши беды: стена вся в проломах, корабли в опасности, а уж сколько раненых царей – Диомед, Агамемнон, Одиссей. Их разметало по разным концам стана, будто смятые хитоны.

Махаон открывает глаза.

– Поговори с Ахиллом, – хрипло просит он. – Прошу тебя. Ради всех нас.

– Да! Фтия должна прийти нам на помощь, не то мы погибли! – Пальцы Нестора впиваются в мое тело, его губы дрожат от страха, и он брызжет мне в лицо слюной.

Я закрываю глаза. Вспоминаю рассказ Феникса, вижу калидонийцев, павших на колени перед Клеопатрой, орошающих слезами ее руки и ноги. Мне видится, будто она не глядит на них, лишь протягивает им руки – будто хочет, чтобы они утерли ими слезы, словно тряпицами. Она смотрит на своего мужа Мелеагра, ждет его решения и в его плотно сжатых губах читает то, что должна ответить своему народу: «Нет».

Старик по-прежнему цепляется за меня, но я вырываюсь. Мне отчаянно хочется сбежать от этого кислого запаха страха, который оседает на всем будто пепел. Я отворачиваюсь от искаженного болью лица Махаона, от тянущего ко мне руки старика и бегу вон из шатра.

Когда я выхожу, раздается ужасный треск, словно ломается надвое остов корабля, словно падает на землю исполинское дерево. Стена. И затем крики – ликования, ужаса.

Повсюду воины – несут павших товарищей, ковыляют на самодельных костылях, ползут по песку, приволакивая изломанные конечности. Я знаю их – их тела, испещренные шрамами, которым мои мази помогли затянуться и зарубцеваться. Их плоть, которую я очищал от железа, бронзы и крови. Их лица – морщившиеся, смеявшиеся, благодарно на меня глядевшие, пока я их лечил. А теперь все эти мужи снова изуродованы, они снова – лишь месиво из крови и переломанных костей. Из-за него.

Из-за меня.

Вижу юношу, он пытается встать, в ноге у него застряла стрела. Еврипил, фессалийский царевич.

Я не успеваю даже ничего подумать. Перекидываю его руку через плечо, тащу его к врачевателям. От боли он почти бредит, но меня узнает.

– Патрокл, – с трудом выговаривает он.

Я опускаюсь перед ним на колени, перехватываю его ногу.

– Еврипил, – окликаю его я, – говорить можешь?

– Треклятый Парис, – стонет он. – Моя нога!

Кожа распухла, плоть разворочена. Я выхватываю кинжал, принимаюсь за работу.

Он скрежещет зубами:

– Не знаю, кого я ненавижу больше, троянцев или Ахилла. Сарпедон проломил стену голыми руками. Аякс долго их сдерживал. Они уже здесь, – пыхтит он. – В стане.

Слышу его, и грудь сжимается от ужаса, с трудом сдерживаюсь, чтобы не выскочить из шатра. Стараюсь думать только о том, что нужно сделать: вытащить наконечник из ноги, перевязать рану.

– Скорее, – невнятно говорит он. – Мне надо вернуться. Они сожгут корабли.

– Нельзя тебе никуда идти, – говорю я. – Ты потерял слишком много крови.

– Нет, – отвечает он.

Но его голова запрокидывается назад, он вот-вот потеряет сознание. Выживет он или нет – на все воля богов. Я сделал все, что мог. Я выдыхаю, выхожу наружу.

Два корабля объяты огнем, троянские факелы подожгли их долговязые мачты. Воины теснятся у остовов, отчаянно кричат, запрыгивают на палубы, чтобы сбить огонь. Я узнаю только Аякса, который, широко расставив ноги, стоит на носу корабля Агамемнона – на фоне неба вырисовывается его гигантская фигура. Не обращая внимания на огонь, он пронзает копьем руки троянцев, которые копошатся внизу, будто прожорливые рыбы.

Застыв, я гляжу на все это и вдруг посреди этой толчеи замечаю ладонь, которая хватается за острый нос корабля. За ней возникает и вся рука – уверенная, сильная, темная, а затем из кипящей массы людей дельфином выныривает широкоплечий воин. И вот все смуглое тело Гектора изогнуто в морской и небесной пустоте, висит меж землей и эфиром. Лицо у него спокойное, умиротворенное, взгляд устремлен ввысь – это человек, поглощенный молитвой, человек, ищущий бога. На миг он взмывает в воздух, мускулы на его руке бугрятся и напрягаются, доспехи вздымаются на плечах, обнажая бедренные кости, похожие на резные перекладины храма. И затем другой рукой он швыряет пылающий факел на деревянную палубу.

Бросок отменный, и факел падает в старые прогнившие канаты, в сваленные кучей паруса. Пламя занимается сразу, пробегает по канатам, поджигает дерево под ними. Гектор улыбается. Как же ему не улыбаться? Ведь он побеждает.

Аякс разъяренно вопит – потому что горит еще один корабль, потому что воины в панике прыгают с дымящихся палуб, потому что Гектор снова ускользнул от него, скрылся внизу, в толпе. Только его сила и удерживает наше войско от полного разгрома.

Но тут внизу промелькивает наконечник копья, серебристый, будто рыбья чешуя под солнцем. Оно вспархивает, так быстро, что за ним почти не уследить – и бедро Аякса вдруг расцвечивается кроваво-красным. Я достаточно поработал в шатре Махаона и потому понимаю сразу – копье рассекло мышцу. Колени у него сначала подрагивают, потом подгибаются. Он падает.