12

Марк Аполлон поверил в неизбежность войны в ту самую минуту, когда услышал, как третья жена Ханнегана рассказывает служанке о том, что ее любимый придворный вернулся живым и невредимым из миссии в лагерь клана Бешеного Медведя. Тот факт, что кочевники отпустили его живым, означал, что скоро начнется война. Задача эмиссара якобы заключалась в том, чтобы передать племенам Равнин сообщение: цивилизованные государства заключили между собой Договор о Святом возмездии и отныне будут жестоко мстить кочевникам и разбойничьим бандам за любые налеты. Однако гонец, доставивший подобную весть Бешеному Медведю, никогда бы не вернулся живым. Следовательно, заключил Аполлон, никакого ультиматума не было, а эмиссар Ханнегана отправился на Равнины с тайной целью. С очевидной тайной целью.

Аполлон вежливо пробирался по банкетному залу через скопление гостей; его зоркие глаза высматривали брата Кларета. Высокая фигура Аполлона в строгой черной сутане с узкой цветной полосой на поясе – символом сана – резко выделялась на фоне калейдоскопа цветов, которыми щеголяли остальные гости. Поэтому он вскоре привлек внимание своего секретаря и кивнул в сторону стола с закусками; на столе остались лишь объедки, засаленные кубки и несколько голубей – похоже, пережаренных. Аполлон зачерпнул половником гущу со дна чаши с пуншем, увидел среди пряностей дохлого таракана и задумчиво протянул кубок подошедшему брату Кларету.

– Благодарю, мессер, – сказал Кларет, не замечая таракана. – Вы хотели со мной поговорить?

– Как только закончится прием. В моей комнате. Саркел вернулся живым.

– О.

– Никогда еще не слышал более зловещего «о». То есть, ты понимаешь, что это значит?

– Разумеется, мессер. Выходит, договор – всего лишь уловка, и Ханнеган собирается использовать его против…

– Тс-с… Об этом позже. – Взглядом Аполлон дал понять, что рядом чужак. Секретарь отвернулся, чтобы налить в кубок еще пунша, и так увлекся, что не стал смотреть на появившегося в зале худощавого человека в одежде из муарового шелка. Когда тот подошел к ним, Аполлон с вежливым поклоном улыбнулся. Их рукопожатие было коротким и довольно холодным.

– Я весьма удивлен, тон Таддео, – сказал священник. – Мне казалось, что вы избегаете подобных веселых сборищ. Чем же этот праздник привлек столь выдающегося ученого? – Он изогнул брови в притворном изумлении.

– Главная приманка – вы. Сюда я явился только ради вас, – столь же саркастично ответил вновь прибывший.

– Ради меня? – Аполлон изобразил удивление, однако его собеседник, скорее всего, не солгал. Свадьба сводной сестры – не то событие, которое заставило бы тона Таддео облачиться в праздничные одежды и покинуть уединение монастырской общины.

– Если честно, то я уже целый день вас ищу. Мне сказали, что вы будете здесь. В противном случае… – Он оглядел пиршественный зал и раздраженно фыркнул.

Брат Кларет перестал созерцать чашу с пуншем и поклонился тону.

– Не угодно ли пунша, тон Таддео?

Ученый осушил протянутый ему полный кубок.

– Я хотел расспросить вас о документах Лейбовица, о которых мы говорили, – сказал он Марку Аполлону. – Я получил письмо из аббатства от человека по имени Корноэр. Он уверяет, что у них есть тексты, относящиеся к последним годам европейско-американской цивилизации.

Несколько месяцев назад Аполлон сам заверил в этом ученого, но клирик никак не показал свое раздражение.

– Знаю. Говорят, что они подлинные.

– Если так, то я не могу понять, почему никто не слышал… Впрочем, не важно. Корноэр перечислил документы и тексты, которые у них якобы имеются, и описал их. Я должен их увидеть.

– Вот как?

– Да. Если это подделки, я вскрою обман, а если нет, то содержащиеся в них сведения могут оказаться бесценными.

Монсеньор нахмурился.

– Уверяю вас, это не подделки, – сухо ответил он.

– В письме содержалось приглашение посетить аббатство и изучить документы. Очевидно, в аббатстве про меня слышали.

– Не обязательно, – сказал Аполлон, не в силах упустить такую возможность. – Они не очень-то разборчивы в отношении того, кто читает их книги, – лишь бы человек мыл руки и не уничтожал их собственность.

Ученый нахмурился, явно задетый предположением, что на свете существуют грамотные люди, которые ничего о нем не знают.

– Ну вот! – любезно продолжил Аполлон. – Никаких затруднений у вас не возникнет. Принимайте приглашение, отправляйтесь в аббатство, изучайте их Реликвии. Там вас тепло примут.

Ученый раздраженно засопел:

– Отправиться через Равнины в то время, когда клан Бешеного Медведя… – Тон Таддео осекся.

– Вы что-то хотели сказать? – На лице Аполлона отразилось особое внимание. Он выжидающе посмотрел на тона Таддео.

– Только то, что путь долгий и опасный, я не могу на полгода покинуть коллегию. Я хотел обсудить с вами возможность отправки хорошо вооруженного отряда – стражников мэра, – чтобы доставить документы сюда.

Аполлон вдруг почувствовал детское желание пнуть ученого в голень.

– Боюсь, – ответил он вежливо, – что это совершенно невозможно. В любом случае, данное дело не в моей компетенции, и, к сожалению, я не в силах вам помочь.

– Почему? – с нажимом спросил тон Таддео. – Разве вы не нунций Ватикана при дворе Ханнегана?

– Именно. Я представляю Новый Рим, а не монашеские ордена. Аббатством управляет его аббат.

– Но если бы Новый Рим немного надавил…

Желание пнуть ученого внезапно усилилось.

– Поговорим об этом позже, – холодно ответил монсеньор Аполлон. – Сегодня вечером в моем кабинете, если вам угодно. – Он посмотрел через плечо, словно говоря: «Ну?»

– Я приду, – резко ответил ученый и пошел прочь.

– Почему вы сразу ему не отказали? – спросил Кларет, когда через час они остались наедине в посольских комнатах. – В наше время везти бесценные Реликвии по дорогам, где полно разбойников?.. Это немыслимо, мессер.

– Разумеется.

– Тогда почему…

– По двум причинам. Первая: тон Таддео – родич Ханнегана, и притом влиятельный. С кесарем и его семьей мы должны быть любезны, нравится нам это или нет. Вторая: он заговорил про клан Бешеного Медведя, а затем умолк. По-моему, он знает, что должно произойти. Я не собираюсь шпионить, но если он сообщит нам что-то по собственной воле, то мы вправе включить информацию в отчет, который ты лично доставишь в Новый Рим.

– Я?! – потрясенно воскликнул секретарь. – В Новый Рим?!

– Не кричи, – предостерег нунций, бросив взгляд на дверь. – Я намерен как можно быстрее изложить Его Святейшеству свою оценку ситуации. Но такие вещи доверять бумаге нельзя: если послание перехватят люди Ханнегана, то мы с тобой, вероятно, поплывем лицом вниз по Ред-Ривер. Если же оно попадет в руки его врагов, то Ханнеган повесит нас на площади, как шпионов. Удел мученика – это прекрасно, но у нас есть работа, и мы должны ее выполнить.

– Значит, я поеду с устным посланием в Ватикан? – пробурчал брат Кларет. Похоже, перспектива поездки через опасный край его не обрадовала.

– У нас нет выбора. Тон Таддео может – хотя это и маловероятно – дать нам предлог внезапно отправить тебя в аббатство святого Лейбовица, или в Новый Рим, или в оба места сразу. Если при дворе возникнут какие-то подозрения, я постараюсь их отвести.

– А что будет в отчете, который я должен доставить, мессер?

– Я сообщу, что желание Ханнегана объединить континент под властью одной династии – не такая уж безумная мечта, как нам казалось. То, что Договор о Святом возмездии – скорее всего, обман, что Ханнеган собирается использовать его для того, чтобы втянуть Денверскую империю и Ларедо в войну с кочевниками Равнин. Если войска Ларедо будут вести непрекращающиеся бои с Бешеным Медведем, то государство Чихуахуа с удовольствием атакует Ларедо с юга. В конце концов, они заклятые враги. И тогда Ханнеган триумфально двинется к Рио-Ларедо. А подчинив себе Ларедо, он сможет заняться одновременно и Денвером, и Миссисипской Республикой, не беспокоясь о том, что на юге ему ударят в спину.

– Мессер, вы думаете, у Ханнегана получится?

Марк Аполлон начал было отвечать, затем подошел к окну и посмотрел на залитый солнцем огромный город, в основном построенный из обломков другой эпохи. Город постепенно вырос на древних развалинах, как, возможно, когда-нибудь на его развалинах вырастет следующий.

– Не знаю, – негромко произнес нунций. – В наше время сложно осуждать желание объединить этот разрезанный на куски континент. Даже такими средствами, как… Нет, я не это имел в виду. – Он тяжело вздохнул. – Так или иначе, политика нас не интересует. Мы должны предупредить Новый Рим, потому что происходящее неизбежно повлияет на церковь. А если мы будем предупреждены, то, возможно, не окажемся втянутыми в распрю.

– Вы в самом деле так считаете?

– Конечно, нет! – мягко ответил священник.

* * *

Тон Таддео Фардентрот прибыл в кабинет Марка Аполлона в самом начале вечера и вел себя совсем не так, как на приеме. Ему удалось тепло улыбнуться, а в словах ощущались беспокойство и рвение. «Этот человек, – подумал Аполлон, – стремится к тому, о чем сильно мечтает, и для того, чтобы добиться своего, даже готов вести себя вежливо». Похоже, список древних текстов, присланный монахами аббатства Лейбовица, поразил его сильнее, чем тон был готов признать. Нунций подготовился к словесной дуэли, однако взволнованный ученый представлял собой столь легкую жертву, что Аполлон немного расслабился.

– Днем состоялось заседание коллегии, – сказал тон Таддео, как только они уселись. – Мы говорили о письме брата Корноэра и о списке документов. – Он помолчал, словно не зная, как подойти к вопросу. В тусклом свете заходящего солнца, проникающего через большое сводчатое окно, лицо тона Таддео казалось побелевшим и напряженным, а большие серые глаза вглядывались в священника, словно оценивая его.

– Я так понимаю, вы столкнулись со скептицизмом?

Взгляд серых глаз на секунду погас, но тут же вспыхнул.

– Ответить вежливо?

– Не трудитесь, – усмехнулся Аполлон.

– Да, я столкнулся со скептицизмом. Возможно, стоит даже сказать, с недоверием. Лично я считаю, что если такие бумаги существуют, то они, вероятно, подделка, созданная несколько веков назад. Хотя вряд ли монахи повинны в мошенничестве. Естественно, что они считают документы подлинными.

– Как это мило с вашей стороны – простить их, – заметил Аполлон.

– Я же предлагал быть вежливым. Вам это нужно?

– Нет. Продолжайте.

Тон выскользнул из кресла, сел на подоконнике и посмотрел на тускнеющие желтые пятна облаков на западе.

– Бумаги… – сказал, он, негромко постукивая по подоконнику. – Не важно, что мы о них думаем. Сама мысль о том, что подобные документы сохранились в неизменном виде… Эта мысль так меня вдохновляет, что я хочу немедленно их изучать.

– Ну и отлично, – ответил Аполлон, подавив улыбку. – Для того вас и пригласили. Но поясните: чем вас так вдохновили эти документы?

Ученый бросил на него быстрый взгляд:

– Вы знакомы с моими работами?

Монсеньор был знаком с ними, но признав это, он тем самым будет должен признать и то, что имя тона Таддео, хотя ему едва исполнилось тридцать, упоминают наряду с натурфилософами, умершими тысячу лет назад. Юный ученый мог стать одним из тех гениев, которые появляются лишь пару раз за столетие и одним махом совершают переворот в целой области знаний.

– Если честно, то я не очень много читал…

– Не важно. – Фардентрот отмахнулся от извинений. – В основном речь там идет о чистых абстракциях, навевающих скуку на непосвященного. Теории электрической сущности, движение планет, притяжение тел… В списке Корноэра упоминаются имена Лапласа, Максвелла и Эйнштейна. Они что-нибудь вам говорят?

– Не очень. В истории они остались как натурфилософы, да? Они жили еще до крушения последней цивилизации? И, кажется, их упоминает одна из языческих агиологий?

Ученый кивнул.

– И это все, что о них известно – и о том, чем они занимались. Наши не-такие-уж-надежные историки утверждают, что это были физики, благодаря которым произошел быстрый расцвет европейско-американской культуры. Историки перечисляют лишь незначительные факты. Но, судя по описаниям Корноэра, в аббатстве есть выдержки из древних научных текстов по физике. Этого просто не может быть!

– Но вы должны убедиться?

– Да, мы должны убедиться. Хотя я уже жалею, что вообще про них узнал.

– Почему?

Тон Таддео поманил священника к окну:

– Подойдите на секунду, я вам покажу.

Аполлон обогнул стол и выглянул на грязную улицу. Она проходила за стеной, которая окружала дворец, казарму и здания коллегии, отделяя резиденцию правителя от бурлящего города плебеев. Ученый указывал на темную фигуру – крестьянина, который в сумерках вел домой осла. Ноги человека были обернуты в мешковину, и на них налипло столько грязи, что он едва их поднимал.

– Он не едет на осле, – констатировал тон Таддео, – потому что утром осел вез мешки с зерном. Ему не приходит в голову, что сейчас мешки пусты. Что было хорошо утром, сгодится и для вечера.

– Вы его знаете?

– Он и под моим окном проходит – каждое утро и каждый вечер. Разве вы его не замечали?

– Таких как он – тысячи.

– Слушайте, вы можете поверить в то, что эта скотина – прямой потомок людей, которые якобы изобрели летающие машины, добрались до Луны, подчинили себе силы природы, построили машины, которые могли говорить – и, кажется, думать? Вы можете себе представить, что такие люди существовали?

Аполлон молчал.

– Посмотрите на него! – настаивал ученый. – Нет, сейчас слишком темно, вы не разглядите сифилитических язв на шее и то, как у него гниет нос. Парез. Но он изначально был идиотом – невежественным, суеверным, жестоким. Он заражает своих детей, а за пару монет готов их убить. В любом случае, когда они подрастут и смогут приносить пользу, он их продаст. Посмотрите на него и скажите – видите ли вы потомка некогда могучей цивилизации? Что вы видите?

– Образ Христа, – раздраженно ответил монсеньор, удивленный собственным гневом. – А что, по-вашему, я должен увидеть?

Ученый нетерпеливо засопел:

– Несоответствие. Несоответствие между людьми, которые ходят по улицам, и людьми, о которых пишут историки. Как великая и мудрая цивилизация могла себя уничтожить?

– Возможно, – сказал Аполлон, – она уничтожила себя потому, что была великой в материальном отношении, мудрой в отношении материальных вещей – не более того. – Сумрак быстро сгущался в ночную тьму, и Аполлон решил зажечь сальную лампу. Он бил огнивом по кремню до тех пор, пока искра не занялась, затем осторожно подул на трут.

– Возможно, – ответил тон Таддео, – но я в этом сомневаюсь.

– Значит, вы отрицаете всю историю? Считаете ее мифом?

От искры пополз язычок пламени.

– Не отрицаю. Подвергаю сомнению. Скажите, кто писал вашу историю?

– Монашеские ордена, разумеется. В темные времена только они и могли это сделать. – Аполлон перенес пламя на фитиль.

– Ну вот! А сколько раскольнических орденов фабриковали историю во времена антипап, выдавали свои версии за труды древних? Вы этого не знаете, не можете знать. То, что на континенте когда-то существовала более развитая цивилизация, отрицать невозможно. Посмотрите на развалины, на ржавый металл, и вы все поймете. Раскопайте полосу нанесенного ветром песка – найдете разрушенные дороги. Но где механизмы, о которых нам рассказывают ваши историки? Где останки самодвижущихся повозок, где летающие машины?

– Перекованы на орала и мотыги.

– Или вообще не существовали?

– Если вы в этом сомневаетесь, то зачем изучать документы Лейбовица?

– Потому что сомнение – не то же самое, что отрицание. Сомнение – мощный инструмент, и его нужно применять к истории.

Нунций сухо улыбнулся:

– Чего же вы хотите от меня, ученый тон?

Таддео порывисто наклонился к нему:

– Напишите аббату. Заверьте его в том, что с документами будут обращаться с предельной осторожностью и вернут их после того, как мы полностью изучим содержимое.

– А от чьего имени я должен его уверять – от своего или вашего?

– От имени Ханнегана, от вашего и от моего.

– Я могу сделать это только от вашего имени и от имени Ханнегана. У меня своих войск нет.

Ученый покраснел.

– Скажите, – поспешно добавил нунций, – если не считать разбойников, то почему вы непременно хотите изучить их здесь, а не отправиться в аббатство?

– Самая веская причина, о которой вы можете написать аббату, состоит в следующем: если документы подлинные и если мы должны изучать их в аббатстве, то подтверждение будет мало что значить для других светских ученых.

– То есть ваши коллеги решат, что монахи вас обманули?

– М-м, не исключено. А вот если документы доставят сюда, тогда каждый сведущий член коллегии сможет составить о них свое мнение. Их увидят заезжие тоны из других государств. Но мы же не можем перевезти всю коллегию на полгода в пустыню.

– Логично.

– Вы отправите просьбу в аббатство?

– Да.

Тон Таддео, казалось, был удивлен словами нунция.

– Только это будет ваша просьба, а не моя, – добавил Аполлон. – И по моему личному мнению, дом Пауло, аббат, ответит отказом.

Однако тона, похоже, этот ответ удовлетворил. После его ухода нунций вызвал к себе секретаря:

– Завтра ты отправишься в Новый Рим.

– Через аббатство Лейбовица?

– Заедешь туда на обратном пути. Сообщение нужно срочно доставить в Новый Рим.

– Да, мессер.

– Когда прибудешь в аббатство, передай дому Пауло, что царица Савская ждет Соломона. Ждет, что он придет к ней с дарами. Потом заткни уши. Когда его гнев утихнет, поспеши сюда, чтобы я мог передать его отказ тону Таддео.

 

13

В пустыне время идет медленно, и редко какие события отмечают его ход. Два раза сменилось время года с тех пор, как дом Пауло отклонил просьбу, доставленную с Равнин, однако лишь несколько недель назад дело было улажено. Или не было? Тексаркане его исход явно не понравился.

На закате аббат ходил вдоль стен аббатства. Его покрытая щетиной челюсть напоминала старую скалу, стоящую на пути бурунов в море событий. Редеющие волосы, словно белые вымпелы, развевались под пустынным ветром. Ветер плотно, словно повязку, прижимал одеяние к согбенному телу, делая аббата похожим на истощенного Иезекииля, у которого тем не менее откуда-то взялось округлое брюшко. Спрятав узловатые руки в рукава, аббат хмуро поглядывал вдаль, туда, где стояла деревня Санли-Бовиц. В красных лучах солнца его тень двигалась взад и вперед по двору аббатства, и монахи, которые натыкались на нее на своем пути, удивленно поднимали взгляд, чтобы посмотреть на старика. В последнее время их наставник пребывал в скверном настроении и во всем видел дурные предзнаменования. Монахи шепотом передавали друг другу слухи о том, что вскоре у братьев святого Лейбовица будет новый повелитель: старик плох, очень плох. Братья понимали, что если аббат услышит эти перешептывания, то шептунам придется быстро лезть через стену. Однако аббат не обращал внимания на слухи; он прекрасно знал, что они не лгут.

– Прочти мне его еще раз, – внезапно сказал он монаху, который стоял подле него.

Капюшон монаха слегка дернулся.

– Какое, Domne?

– Ты знаешь, какое.

– Да, господин. – Монах порылся в рукаве, отягощенном множеством документов и писем, и нашел нужное. К свитку был прикреплен ярлык:

«SUB IMMUNITATE APOSTOLICA HOC SUPPOSITUM EST.

QUISQUIS NUNTIUM MOLESTARE AUDEAT, IPSO FACTO EXCOMMUNICETUR.

DET: R’dissimo Domno Paulo de Pecos, AOL, Abbati [44]

(В монастырь братьев Лейбовица,

Что в окрестностях деревни Санли-Бовиц,

Юго-Западная пустыня, Денверская империя)

CUI SALUTEM DICIT: Marcus Apollo

Papatiae Apocrisarius Texarkanae [45]

– Да, оно. Читай же, – нетерпеливо сказал аббат.

– Accedite ad eum… – Монах перекрестился и по обычаю произнес благословение текстов. Его произносили перед тем, как что-то прочитать или написать, – почти так же неукоснительно, как и молитву перед трапезой. Братьям Лейбовица было поручено сохранять грамотность и знание в темную эпоху, и подобные небольшие ритуалы помогали им не забыть о своей задаче.

Он поднял свиток высоко против солнца, чтобы тот стал прозрачным.

– «Iterum oportet apponere tibi crucem ferendam, amice…»

Певучим голосом монах читал письмо, высматривая слова среди леса обильных завитушек. Аббат прислонился к парапету, наблюдая за грифами, которые кружили над горой Последний Приют.

– «Снова должно возложить на тебя крест, мой старый друг и пастырь близоруких книжных червей, – зачитывал монах, – но, возможно, этот крест тебя порадует. Царица Савская в конце концов решила прийти к Соломону – хотя, вероятно, с тем, чтобы объявить его шарлатаном».

«Сим извещаю тебя, что тон Таддео Фардентрот, д-р ест. наук, Мудрец из Мудрецов, Ученый из Ученых, Светловолосый Незаконнорожденный Сын некоего Князя и Дар Божий для «Пробуждающегося поколения» в конце концов решил навестить тебя, утратив всякую надежду перевезти твои Реликвии в это прекрасное королевство. Он прибудет вскоре после Успения, если сумеет по пути уклониться от встречи с группами «разбойников». С ним, исполненным дурных предчувствий, прибудет небольшой отряд вооруженных конников, любезно предоставленный Ханнеганом II, чье дородное тело возвышается надо мной прямо сейчас, когда я пишу это письмо. Он мычит и хмурится, глядя на строки, которые Его превосходительство приказал мне написать и в которых, как надеется Его превосходительство, я расхвалю его двоюродного брата – тона, дабы ты оказал последнему соответствующие почести. Но поскольку секретарь Его превосходительства слег в постель от подагры, я буду откровенен.

Итак, во-первых, хочу предупредить тебя насчет этого человека – тона Таддео. Прояви к нему свойственную тебе благожелательность, но не доверяй ему. Он действительно блестящий ученый, однако ученый светский и политический заложник государства. А государство – это Ханнеган. Более того, мне кажется, что тон – антиклерикал, хотя возможно, что его неприязнь распространяется только на монастыри. Сразу после рождения его доставили в монастырь бенедиктинцев и… Впрочем, поинтересуйся у гонца…»

Монах поднял взгляд. Аббат все еще смотрел на грифов, кружащих над Последним Приютом.

– Ты слышал про его детство, брат? – спросил дом Пауло.

Монах кивнул.

– Читай дальше.

Чтение продолжилось, но аббат перестал слушать. Он знал содержимое письма почти наизусть, однако ему все равно казалось, что Марк Аполлон пытается что-то сказать между строк – то, что ему, дому Пауло, еще не удалось понять. Марк его предупреждает – но о чем? Письмо было написано в легкой манере, и все же некие зловещие несоответствия, казалось, должны сложиться в некое жуткое соответствие. Какая опасность грозит аббатству, если он впустит в него ученого-мирянина?

Сам тон Таддео, по словам гонца, с младенчества обучался в монастыре бенедиктинцев – его отдали туда, чтобы избавить от позора жену отца. Отец тона был дядей Ханнегана, а мать – служанкой. Герцогиня, законная жена герцога, не возражала против амурных похождений мужа – ровно до тех пор, пока обычная служанка не родила ему сына, о котором он всегда мечтал. То, что сама герцогиня приносила ему лишь дочерей, что ее обошла какая-то простолюдинка, возбудило в ней гнев. Она отправила ребенка прочь, служанку выпорола и уволила, а мужа стала держать в ежовых рукавицах. Герцогиня собиралась сама родить ему сына, чтобы восстановить свою поруганную честь, – но произвела на свет еще трех дочерей. Герцог терпеливо ждал пятнадцать лет; когда же она умерла (рожая еще одну девочку), он сразу отправился к бенедиктинцам, забрал мальчика и сделал его своим наследником.

Но юный Таддео Ханнеган-Фардентрот уже озлобился. С детства до отрочества он рос, глядя на город, где его двоюродный брат готовился взойти на трон; если бы семья окончательно забыла о нем, то он, возможно, не стал бы проклинать судьбу, сделавшую его изгоем. Но и отец, и служанка, из утробы которой Таддео вышел, навещали мальчика достаточно часто, не давая ему забывать о том, что он – не камень, а человек, напоминая о том, что он лишен полагающейся ему по праву любви. А затем на годичное обучение в монастырь прибыл принц Ханнеган. Он куражился над кузеном-бастардом и превзошел его во всем, кроме остроты ума. Юный Таддео тихо ненавидел принца и решил одержать над ним верх по крайней мере в освоении наук. Однако соревнование оказалось фикцией – на следующий год принц покинул монастырь столь же невежественным, как и прежде, и о его обучении больше никто не вспоминал. Тем временем отправленный в ссылку двоюродный брат продолжил гонку в одиночестве и добился отличия; увы, победа не принесла должного удовлетворения, ибо Ханнегану на нее было наплевать. Тон Таддео всей душой ненавидел двор Тексарканы и все же добровольно вернулся ко двору, чтобы его наконец признали законным сыном своего отца. Казалось, он простил всех, за исключением покойной герцогини, которая отправила его в ссылку, и монахов, которые заботились о нем, пока он в этой ссылке пребывал.

Возможно, Таддео считает наш монастырь ужасным местом заточения, подумал аббат. С монастырями у него связаны горькие воспоминания, полувоспоминания и, возможно, кое-какие вымышленные воспоминания.

– «…семена противоречий в почву Новой Грамотности, – продолжал чтец. – Так что остерегайся и следи, не появятся ли симптомы. С другой стороны, не только Его превосходительство, но также человеколюбие и справедливость велят мне рекомендовать его тебе, как доброжелательного – или, по крайней мере, незлобивого ребенка, подобного большинству этих образованных и высокородных язычников (а они и есть язычники, несмотря ни на что). Если проявишь твердость, он будет вести себя прилично. Главное, осторожность, друг мой. Его разум подобен заряженному мушкету – может выстрелить в любую сторону. Надеюсь, его кратковременное пребывание в аббатстве не будет слишком тяжким бременем для твоей находчивости и гостеприимства».

– «Quidam mihi calix nuper expletur, Paule. Precamini ergo Deum facere me fortiorem. Metuo ut hic pereat. Spero te et fratres saepius oraturos esse pro tremescente Marco Apolline. Valete in Christo, amici. Texarkanae datum est Octava Ss Petri et Pauli, Anno Domini termillesimo…»

– Покажи еще раз печать, – велел аббат.

Монах протянул ему свиток. Дом Пауло поднес бумагу к глазам и вгляделся в расплывшиеся буквы, вдавленные в нижней части пергамента плохо смоченной в чернилах деревянной печатью:

ОДОБРЕНО ХАННЕГАНОМ II, МИЛОСТЬЮ БОЖИЕЙ МЭРОМ, ПРАВИТЕЛЕМ ТЕКСАРКАНЫ, ЗАЩИТНИКОМ ВЕРЫ И ВЕРХОВНЫМ ПАСТЫРЕМ РАВНИН.

ЕГО ПОДПИСЬ: Х

– Интересно, прочел ли кто-нибудь письмо Его превосходительству? – встревожился аббат.

– Если так, господин мой, то неужели бы письмо было отправлено?

– Полагаю, что нет. Но вести себя легкомысленно прямо под носом Ханнегана – просто чтобы посмеяться над его неграмотностью… Не похоже на Марка Аполлона. Разве что он пытался что-то сообщить мне между строк, но не придумал безопасного способа это сделать. Последний абзац про некую чашу… Ясно, что он чем-то обеспокоен, но чем? Нет, не похоже на Марка, совсем не похоже.

Со дня, когда гонец доставил письмо, прошло уже несколько недель, и все это время дом Пауло плохо спал, и снова начались проблемы с желудком. Он много думал о прошлом, словно искал способ предотвратить будущее. «Какое будущее?» – спрашивал он у самого себя. Никаких причин ждать беды не было. Конфликт между монахами и жителями деревни был почти улажен. Племена скотоводов на севере и на востоке беспокойства не причиняли. Имперский Денвер не усердствовал в своих попытках взимать налоги с монашеских общин. Войска поблизости не находились. Оазис по-прежнему поставлял воду. Признаков надвигающегося мора не было замечено ни у людей, ни у животных. На орошаемых полях кукуруза в этом году росла на славу. В мире наметился кое-какой прогресс, а деревня Санли-Бовиц достигла фантастического уровня грамотности – восемь процентов, за что ее жители могли поблагодарить (хотя и не благодарили) монахов ордена Лейбовица.

И все же дом Пауло не мог отделаться от дурных предчувствий. Какая-то безымянная угроза затаилась в одном из уголков мира, и это грызло его и раздражало, как рой голодных насекомых, который кружит у тебя над головой под палящим солнцем пустыни. Что-то неизбежное, безжалостное, лишенное разума свернулось кольцами, словно обезумевшая от жары гремучая змея, готовая броситься на летящее перекати-поле.

«Должно быть, демон, – решил аббат, – и с ним надо бороться». Однако враг постоянно ускользал. Демон аббата был довольно небольшим, всего по колено, однако весил десять тонн и обладал силой пятисот быков. Причем демоном этим движет не злоба, а страстное желание – он в чем-то похож на бешеного пса. Он ел мясо и перекусывал кости просто потому, что обрек себя на вечное проклятие, наградившее его неутолимым адским голодом. Отрицание Добра стало частью его сущности. «Где-то, – думал дом Пауло, – демон бредет через людское море, оставляя за собой след из искалеченных».

«Что за чушь, старик! – распекал он себя. – Когда устаешь от жизни, перемены сами по себе кажутся злом, верно? Ведь любая перемена нарушает покой. О да, дьявол существует, но давай не будем приписывать ему лишнего. Неужели ты настолько устал от жизни, старая окаменелость?»

Однако дурное предчувствие не исчезало.

– Как думаете, грифы уже съели старого Элеазара? – раздался негромкий голос где-то сбоку.

Дом Пауло обернулся. Голос принадлежал отцу Голту, его преемнику. Он стоял, поглаживая пальцем розу; казалось, ему было стыдно тревожить уединение старика.

– Элеазара? Ты про Бенджамена? А в чем дело? Что-то про него слышал?

– Нет, отец аббат. – Голт смущенно улыбнулся. – Но вы смотрите на столовую гору, вот я и решил, что вы думаете про Старого Еврея. – Он бросил взгляд на запад – туда, где на фоне серого неба виднелся силуэт горы, похожей на наковальню. – Я заметил там струйку дыма, так что, предполагаю, он еще жив.

– Мы не должны предполагать, – отрезал аббат. – Я поеду туда и навещу его.

– Вы говорите так, словно отправляетесь сегодня же ночью, – усмехнулся Голт.

– Через пару дней.

– Будьте осторожны. Говорят, он бросает камни в тех, кто пытается подняться на гору.

– Я его пять лет не видел, – признался аббат. – И мне за это стыдно. Ему одиноко.

– Если ему одиноко, то почему он живет как отшельник?

– Чтобы уйти от одиночества – в молодом мире.

Молодой священник рассмеялся:

– Лично я в этом логики не вижу.

– Увидишь, когда доживешь до моих – или его – лет.

– Вряд ли мне удастся. Он утверждает, что ему несколько тысяч лет.

Аббат улыбнулся:

– А знаешь, я с ним не поспорю. Я встретил его, когда был еще послушником, пятьдесят с лишним лет назад, – и, клянусь, тогда он выглядел таким же старым, как и сейчас. Наверное, ему сильно за сотню.

– Три тысячи двести девять – так говорит он. Интересный случай безумия.

– Я не уверен, что он безумен… Зачем ты хотел меня видеть?

– Три небольших дела. Во-первых, как нам выселить Поэта из комнат для королевских гостей – прежде чем приедет тон Таддео?

– С господином Поэтом я разберусь лично. Что еще?

– Повечерие. Вы придете в церковь?

– Только к комплеторию. Распоряжаться всем будешь ты. Что еще?

– Конфликт в подвале – из-за эксперимента брата Корноэра.

– Поясни.

– Если вкратце, то у брата Армбрастера настроение – vespero mundi expectando, а у брата Корноэра – «заря нового тысячелетия». Корноэр что-то переставляет, чтобы расчистить место для оборудования, Армбрастер орет: «Проклятие!», брат Корноэр кричит: «Прогресс!» – и они снова бросаются друг на друга. А потом приходят ко мне, чтобы я уладил дело. Я браню их за то, что они поддались гневу. Они конфузятся и десять минут заискивают друг перед другом. Шесть часов спустя брат Армбрастер рычит: «Проклятье!» – так, что дрожит пол… С ссорами я могу разбираться, но тут, похоже…

– Обычное нарушение правил поведения. Что, по-твоему, я должен сделать? Запретить им сидеть за общим столом?

– Вы могли бы их предупредить.

– Ладно, разберусь. Это все?

– Все, Domne. – Он пошел было прочь, но остановился. – А, кстати. По-вашему, машина брата Корноэра будет работать?

– Надеюсь, что нет! – фыркнул аббат.

Отец Голт удивился:

– Почему же вы разрешили ему…

– Потому что поначалу мне было интересно. Однако его работа привела к таким потрясениям, что теперь я жалею о своем решении.

– Тогда почему вы его не остановите?

– Потому что надеюсь, что его проект дойдет до абсурда без моей помощи. Если машина не заработает – кстати, как раз к приезду тона Таддео, – это послужит ему напоминанием, что он пришел в религию не для того, чтобы построить в монастырском подвале генератор электрических сущностей.

– Но, отец аббат, вы должны признать, что это будет великое достижение – если он добьется успеха.

– Я не должен ничего признавать, – холодно ответил дом Пауло.

Когда Голт ушел, аббат – после небольшой дискуссии с самим собой – решил сперва разобраться с Поэтом-братцем, а уж потом заняться проблемой «проклятие против прогресса». Проще всего заставить Поэта убраться из королевских покоев – и желательно из аббатства, из окрестностей аббатства, с глаз долой, из сердца вон. Однако надеяться на то, что «простейшее» решение поможет избавиться от Поэта-братца, не приходилось.

Аббат спустился со стены и пересек двор, направляясь к гостевому домику. Он пробирался на ощупь, поскольку в свете звезд здания превратились в темные монолиты, и лишь в нескольких окнах мерцали горящие свечи. В королевских покоях было темно; впрочем, Поэт придерживался странного распорядка дня и сейчас, возможно, был у себя.

Зайдя в дом, аббат нащупал нужную дверь и постучал. Сразу никто не ответил, однако он услышал слабое блеяние, которое – возможно – доносилось из покоев. Он постучал снова, затем попробовал открыть дверь. Она отворилась.

Темноту смягчал слабый красный свет углей в жаровне; в комнате стоял запах испортившейся пищи.

– Поэт?

Снова еле слышное блеяние – на этот раз его источник был ближе. Аббат подошел к жаровне, подтащил к себе раскаленный уголь и поджег щепку. Затем посмотрел по сторонам и содрогнулся, увидев, что комната завалена мусором. Он перенес огонь на фитиль масляной лампы и пошел осматривать покои. Прежде чем поселить сюда тона Таддео, их придется отмывать и окуривать (а возможно, еще и изгонять демонов). Вот бы заставить заняться уборкой самого Поэта-братца!..

Во второй комнате дом Пауло внезапно почувствовал, что за ним наблюдают. Он медленно огляделся.

На полке стоял кувшин с водой. Из нее на аббата смотрел глаз. Аббат кивнул, узнав его, и пошел дальше.

В третьей комнате он наткнулся на небольшую горную козу, которая стояла на высоком шкафу и жевала листья репы. Коза, урод с рождения, была лысой и в свете лампы отливала синим.

– Поэт? – негромко осведомился аббат, глядя прямо на козу и приложив руку к наперсному кресту.

– Я здесь, – ответил сонный голос из четвертой комнаты.

Дом Пауло облегченно вздохнул. Коза продолжила поедание зелени. Воистину, ужасная была мысль.

Поэт лежал на кровати; рядом стояла бутылка вина. Он раздраженно заморгал единственным здоровым глазом.

– Я спал, – пожаловался он, поправив черную повязку на глазу.

– Так вставай и немедленно отсюда убирайся. Брось свои вещи в прихожей, чтобы комнаты проветрились. Если хочешь, можешь поспать внизу, в келье конюха. А утром вычисти здесь все сверху донизу.

На секунду поэт принял оскорбленный вид, затем резко засунул руку под одеяло. Что-то схватив, он вытащил наружу кулак и задумчиво на него посмотрел.

– Кто жил в этих комнатах до меня?

– Монсеньор Лонги, а что?

– Любопытно, кто занес сюда клопов. – Поэт разжал кулак, схватил что-то пальцами, раздавил между ногтями и отбросил в сторону. – Пусть достаются тону Таддео. Мне они не нужны. Они едят меня живьем с тех самых пор, как я здесь поселился. Я хотел покинуть монастырь, но раз уж вы предложили мне мою старую келью, я с радостью…

– Я не собирался…

– …воспользуюсь вашим гостеприимством. Только до тех пор, пока не допишу книгу, разумеется.

– Какую книгу? А, не важно. Просто убери отсюда свои вещи.

– Сейчас?

– Сейчас.

– Хорошо. Больше ни одной ночи с клопами. – Поэт скатился с кровати, задержавшись, чтобы приложиться к бутылке.

– Отдай мне вино, – приказал аббат.

– Конечно. Выпейте, оно довольно приятное.

– Спасибо, ведь ты украл его из наших погребов. Тебе не приходила в голову мысль, что это вино для причастия?

– Его еще не освятили.

– Удивительно, что ты об этом подумал. – Дом Пауло забрал бутылку.

– В любом случае я его не крал. Я…

– Забудь про вино. Где ты украл козу?

– Я не крал ее, – жалобно ответил Поэт.

– Она просто… материализовалась?

– Это подарок.

– От кого?

– От доброго друга.

– Чьего доброго друга?

– Моего, господин.

– Вот это парадокс. Итак, где ты…

– От Бенджамена, господин.

Тень удивления скользнула по лицу дома Пауло:

– Ты украл козу у старого Бенджамена?

Поэт поморщился:

– Прошу вас! Я ее не крал.

– А что тогда?

– Я сочинил сонет в его честь, и тогда Бенджамен предложил взять козу в качестве подарка.

– Правду!

Поэт-братец сконфуженно сглотнул:

– Я выиграл у него козу в ножички.

– Понятно.

– Честно! Старый негодник едва не раздел меня догола, да еще и отказался играть со мной в долг. Пришлось поставить стеклянный глаз. Но потом я все отыграл.

– Убери козу из аббатства.

– Коза великолепная! Ее молоко обладает неземным ароматом и содержит субстанции. На самом деле, именно благодаря ей Старый Еврей прожил столько лет.

– Сколько лет?

– Все пять тысяч четыреста восемь.

– Я думал, что ему всего три тысячи двести… – Дом Пауло с негодованием умолк. – Что ты делал в Последнем Приюте?

– Играл в ножички со старым Бенджаменом.

– Я про… – Аббат собрался с духом. – Не важно. Главное, убирайся. А завтра верни козу Бенджамену.

– Но я выиграл ее честь по чести.

– Спорить не будем. Отведи ее на конюшню; я сам распоряжусь, чтобы ее вернули.

– Почему?

– Нам коза не нужна. Тебе тоже.

– Хо-хо, – лукаво произнес Поэт.

– И что это означало?

– Сюда едет тон Таддео, так что коза вам понадобится, уж можете быть уверены. – Поэт самодовольно усмехнулся.

– Просто убирайся, – раздраженно повторил аббат и пошел разбираться с конфликтом в подвале, где хранились Реликвии.

 

14

Подвал со сводчатыми потолками выкопали в ту эпоху, когда пришедшая с севера орда кочевников захватила более половины Равнин и пустыни, грабя и разрушая все деревни, которые попадались ей на пути. Реликвии, знания, доставшиеся от предков, монахи аббатства спрятали под землей, чтобы защитить бесценные тексты и от кочевников, и от так называемых «крестоносцев» еретических орденов. Те были созданы для борьбы с ордами, но стали грабить всех подряд и разжигать религиозные междоусобицы. Ни кочевники, ни военный орден святого Панкратия не оценили бы по достоинству книги аббатства; кочевники уничтожили бы их просто из любви к разрушению, а рыцари-монахи сожгли бы многие из них как «еретические» – так утверждалось в теологической доктрине Виссариона, их антипапы.

Теперь темные века, похоже, заканчивались. В течение двенадцати столетий огонек знания еле теплился в монастырях; сейчас появились умы, готовые вспыхнуть. Давным-давно, во время последней эпохи разума, некоторые гордые мыслители утверждали, что настоящее знание неуничтожимо, что идеи не умирают, что истина живет вечно. Конечно, думал аббат, в мире существовали объективные сущности, стоящий выше морали логос, или план Творца. Но это есть сущности Бога, а не человека, и таковыми они останутся, пока не обретут хотя бы несовершенного воплощения, не лягут хотя бы легкой тенью в сознание, речь и культуру человеческого общества. Ибо хотя человек изначально обладает душой, его культура не бессмертна, она может умереть вместе с расой или эпохой, и тогда рассуждения о смысле и отражении истины исчезали, и истина и смысл оставались, невидимые, только в объективном логосе Природы и неизъяснимом логосе Бога.

Реликвии наполняли древние слова, древние формулы, древние сущности. Когда прежнее, совсем не похожее на нынешнее, общество отправилось в небытие, мало из того, что от него осталось, было доступно для понимания. Определенные тексты казались такими же бессмысленными, каким бревиарий мог бы показаться шаману кочевого племени. Другие тексты сохранили определенную орнаментальную красоту или упорядоченность, намекавшую на наличие смысла – так же, как розарий мог намекнуть кочевнику о своем сходстве с ожерельем. Первые братья ордена Лейбовица пытались, пышно выражаясь, приложить вуаль Вероники к лику распятой цивилизации, и на вуали остался образ лица – еле заметный, неполный и сложный для понимания. Монахи сохранили этот образ, и теперь мир мог изучить его и попытаться интерпретировать – если бы захотел. Сами по себе Реликвии не могли возродить древнюю науку или развитую цивилизацию, ведь культуру создавали племена людей, а не пыльные фолианты; однако книги могли в этом помочь. Дом Пауло надеялся, что книги укажут направление и дадут совет новой, развивающейся науке. Однажды такое уже произошло, – утверждал достопочтенный Боэдулл в своей книге «De Vestigiis Antecesserum Civitatum».

И на этот раз, подумал дом Пауло, мы напомним им, кто хранил огонь, пока мир спал. Он оглянулся, и на секунду ему показалось, что он слышит испуганное блеяние козы Поэта.

Когда аббат спускался по лестнице в подвал, то уже не мог расслышать ничего, кроме доносившегося оттуда шума. Кто-то вбивал в камень стальные стержни. Запах пота мешался с ароматом старых книг. В библиотеке кипела лихорадочная деятельность, совсем не похожая на ученые занятия. Послушники бегали с инструментами в руках, стояли группами, изучая рисунки, двигали столы, поднимали самодельные машины, раскачивали их, устанавливали на место… Хаос в свете лампад. Брат Армбрастер, библиотекарь и ректор Реликвий, стоял в удаленном алькове среди полок и, скрестив руки на груди, мрачно наблюдал за происходящим. Дом Пауло уклонился от его обвиняющего взгляда.

Брат Корноэр подошел к аббату; с его лица не сходила воодушевленная ухмылка.

– Ну, отец аббат, скоро у нас будет свет, которого не видела ни одна живая душа!

– Твои слова не лишены определенного тщеславия, брат, – ответил Пауло.

– Тщеславия, Domne? Применить ко всеобщей пользе полученные знания – это тщеславие?

– Я имел в виду твое стремление поспешно применить их, чтобы произвести впечатление на одного ученого. Ладно, не важно. Давай посмотрим на это инженерное волшебство.

Они пошли к самодельной машине. На первый взгляд, с ее помощью можно было лишь пытать пленников. Ось, служившая валом, с помощью блоков и ремней соединялась с высокой, по пояс, крестовиной. На оси рядом друг с другом сидели четыре колеса фургона. Их толстые железные шины были покрыты бороздками, а бороздки поддерживали бесчисленное множество «птичьих гнезд» из медной проволоки, которую выковал из монет кузнец в деревне Санли-Бовиц. Дом Пауло заметил, что колеса не касаются поверхности и поэтому могут свободно вращаться. Напротив шин стояли неподвижные железные бруски, словно тормоза, однако с колесами они не соприкасались. На бруски тоже была намотана проволока; Корноэр называл их «индукторными катушками».

Дом Пауло мрачно покачал головой.

– Это самое значительное достижение аббатства с тех пор, как сто лет назад у нас появился печатный станок! – гордо заявил Корноэр.

– Но будет ли машина работать? – спросил дом Пауло.

– Мой господин, я ставлю на это месяц дополнительных работ по хозяйству.

«Ты ставишь на это гораздо больше», – подумал священник, хотя вслух ничего не сказал.

– Откуда появится свет? – спросил он, снова посмотрев на странное устройство.

Монах рассмеялся:

– О, для этого у нас есть особая лампа. То, что вы видите сейчас – просто «динамо». Она производит электрическую сущность, которую будет жечь лампа.

Дом Пауло скорбно прикинул, сколько места занимает «динамо».

– А эту сущность, – пробурчал он, – нельзя извлечь из бараньего сала?

– Нет, нет. Электрическая сущность – это… Вы хотите, чтобы я вам объяснил?

– Лучше не надо. Естественные науки – не моя сильная сторона. Предоставляю заниматься ими вам, молодежи. – Аббат поспешно отступил, чтобы ему не вышибла мозги балка, которую торопливо несли двое плотников. – Скажи, если, изучив тексты эпохи Лейбовица, ты можешь построить такую машину, то почему это не сделал ни один из наших предшественников?

Монах ненадолго умолк.

– Вообще-то, – наконец ответил он, – в сохранившихся текстах нет прямых указаний на то, как построить «динамо». Скорее, эта информация подразумевается в целой подборке отрывочных текстов. Частично подразумевается. Ее нужно добывать путем дедукции. Но для этого также нужны некоторые теории, которых не было у наших предшественников.

– А у нас они есть?

– Ну да, теперь, когда у нас появились такие люди, как… – в голосе Корноэра внезапно зазвучало глубокое уважение, и, прежде чем произнести имя, он сделал паузу, – такие как тон Таддео…

– Ты закончил? – спросил аббат довольно кисло.

– До недавних пор мало кто из философов интересовался новейшими теориями в области физики. Именно работы тона Таддео… – дом Пауло снова отметил ноты уважения в его голосе, – …дали нам необходимые рабочие аксиомы. Его работа о Мобильности Электрических Сущностей, например, и Теорема о Сохранении…

– Значит, он обрадуется, увидев практическое применение его трудов. А где сама лампа, позволь узнать? Надеюсь, она не больше этого «динамо»?

– Вот, Domne, – сказал монах и взял со стола небольшой объект – подставку с двумя черными стержнями и винтом, изменявшим расстояние между ними. – Это – угольные стержни, – объяснил монах. – Древние назвали бы это «дуговой лампой». Были лампы и другого рода, но у нас материалов для их изготовления нет.

– Удивительно. А откуда приходит свет?

– Отсюда. – Монах указал на зазор между стержнями.

– Должно быть, пламя просто крошечное, – заметил аббат.

– О да, но яркое! Полагаю, что оно ярче сотни свечей.

– Не может быть!

– Поразительно, да?

– Какая глупость… – Аббат заметил, что лицо брата Корноэра перекосилось от обиды, и поспешно добавил: – …что все это время мы перебивались за счет воска и бараньего жира.

– Я тут подумал, – застенчиво признался монах, – а вдруг древние использовали подобные лампы на алтарях вместо свечей?

– Нет, – отрезал аббат. – Определенно – нет. Пожалуйста, как можно быстрее выкинь эту идею из головы и больше о ней не вспоминай.

– Конечно, отец аббат.

– Итак, где ты собирался повесить эту штуку?

– Ну… – Брат Корноэр помолчал, окинув взглядом мрачный подвал. – Пока не решил. Полагаю, ее следует разместить над столом, где будет работать… («Почему он каждый раз делает такую паузу?» – раздраженно подумал дом Пауло) …тон Таддео.

– Давай-ка спросим брата Армбрастера. – Аббат заметил, что монах вдруг расстроился. – Что такое? Вы с братом Армбрастером…

Корноэр скривился.

– Честное слово, отец аббат, – произнес он, словно извиняясь, – я ни разу не прогневался на него. О да, мы с ним обменялись парой слов, но… – Корноэр пожал плечами. – Он не хочет ничего передвигать. Бормочет про колдовство и все такое прочее. Никак его не переубедить! Он уже наполовину ослеп, читая в полутьме, – и все равно уверен, что нас бес попутал.

Дом Пауло слегка нахмурился, и они вместе подошли к алькову, откуда брат Армбрастер по-прежнему мрачно наблюдал за происходящим.

– Ну, добился своего? – сказал библиотекарь Корноэру, когда они подошли. – Когда установишь здесь механического библиотекаря, а, брат?

– Брат, мы встречаем указания на то, что такие машины действительно существовали, – зарычал изобретатель. – В описаниях «Machina analytica» есть упоминания о…

– Хватит, хватит, – вставил аббат и обратился к библиотекарю: – Тону Таддео понадобится рабочее место. Что ты предлагаешь?

Армбрастер указал большим пальцем в сторону алькова естественных наук.

– Пусть читает за лекторием, как и все остальные.

– А может, устроим ему место здесь, в зале, отец аббат? – поспешно выдвинул встречное предложение Корноэр. – Помимо стола ему потребуются абак, доска и кульман. Отгородим ширмами…

– А еще ему понадобятся наши ссылки на Лейбовица и самые ранние тексты? – перебил библиотекарь.

– Верно.

– Если ты посадишь его посередине, то ему придется много ходить взад-вперед. Редкие фолианты прикованы цепями, а цепи так далеко не дотянутся.

– Не проблема, – отмахнулся изобретатель. – Сними цепи. Все равно глупо. Еретические культы исчезли или сильно захирели, а про орден рыцарей святого Панкратия уже сто лет никто не слышал.

Армбрастер покраснел от гнева.

– О нет, – отрезал он. – Цепи никто трогать не будет.

– Но почему?

– Теперь нужно бояться не тех, кто сжигает книги, а жителей деревни. Цепи останутся на своих местах.

Корноэр повернулся к аббату и развел руки в стороны:

– Видите, господин?

– Он прав, – ответил дом Пауло. – В деревне слишком сильные волнения. Не забывай, местный совет экспроприировал нашу школу. Теперь у них есть библиотека, и жители деревни хотят, чтобы ее полки наполнили мы – желательно редкими книгами. Кроме того, в прошлом году у нас была проблема с ворами. В общем, брат Армбрастер прав. Редкие книги останутся прикованными.

– Ладно. – Корноэр вздохнул. – Значит, ему придется работать в алькове.

– Итак, где мы повесим твою чудесную лампу?

Монахи оглядели нишу, один из четырнадцати одинаковых закутков, поделенных в зависимости от темы. Альковы были обращены к центральному залу; в арке над головой на железных крюках висели тяжелые распятия.

– Ну, если он будет работать в алькове, – сказал Корноэр, – тогда нам временно придется снять распятие и повесить там лампу. Другого выхода нет…

– Язычник! – зашипел библиотекарь. – Дикарь! Святотатец! – Армбрастер воздел вверх дрожащие руки. – И да поможет мне Бог, если я не порву его на части! Когда же настанет всему этому конец? Уведите его, уведите! – Он отвернулся; его вытянутые руки по-прежнему дрожали.

Дом Пауло и сам слегка поморщился, услышав предложение изобретателя, но сейчас слова брата Армбрастера заставили его нахмуриться. Он не надеялся, что тот притворится кротким – кротость была чужда Армбрастеру, – однако его недовольство определенно усилилось.

– Брат Армбрастер, повернись, пожалуйста, – сказал аббат, глядя в спину монаха.

Библиотекарь повернулся.

– Опусти руки и говори спокойнее.

– Отец аббат, вы же слышали, что он…

– Брат Армбрастер, пожалуйста, принеси стремянку и сними распятие.

Библиотекарь побелел и, потеряв дар речи, уставился на дома Пауло.

– Это не церковь, – сказал аббат. – Размещать изображения здесь не обязательно. Похоже, здесь единственно подходящее место для лампы. Позднее, возможно, мы ее переставим. Я понимаю, что данная история привела в беспорядок твою библиотеку – и, вероятно, расстроила твое пищеварение, но мы надеемся, что все это – в интересах прогресса.

– Вы и Господа нашего заставили уступить место ради прогресса!

– Брат Армбрастер!

– Может, повесите этот колдовской свет Ему на шею?

Лицо аббата застыло:

– Я не принуждаю тебя повиноваться, брат. Зайди в мой кабинет после комплетория.

Библиотекарь увял.

– Я принесу стремянку, отец аббат, – прошептал он и побрел прочь.

Дом Пауло взглянул на Христа на потолке арки. «Ты не возражаешь?»

В желудке завязался узел. Аббат знал, что позднее за этот узел ему придется расплачиваться. Он вышел из подвала, чтобы никто не заметил его недомогания. Общине не стоит видеть, что в эти дни на него может так повлиять такая банальная неприятность.

* * *

Лампу установили на следующий день, однако дом Пауло во время испытаний оставался в своем кабинете. Дважды ему пришлось предупредить брата Армбрастера в беседе с глазу на глаз, и один раз – публично отчитать на общем собрании. И все же именно позиция библиотекаря, а не Корноэра вызывала у него большую симпатию. Он сидел за столом, сгорбившись, и ждал вестей из подвала, практически не беспокоясь о том, закончатся испытания успехом или провалом. Одну руку он засунул под хабит и поглаживал живот, словно успокаивая истеричного ребенка.

Снова внутренние судороги. Казалось, они начинались, как только угрожала возникнуть какая-то неприятность, и отступали, когда неприятность превращалась в проблему – с ней можно бороться. Однако на этот раз они не отступали.

Он понимал, что это – предупреждение. Кто-то – ангел, демон или его собственная совесть – предупреждал его о том, чтобы он опасался себя и какой-то реальности, с которой еще не столкнулся.

«И что теперь?» – подумал он, позволив себе бесшумно рыгнуть, и беззвучно попросил прощения у статуи святого Лейбовица, стоящей в похожей на усыпальницу нише в углу кабинета.

По носу святого Лейбовица ползла муха. Его глаза смотрели на нее искоса – казалось, святой требует, чтобы аббат прогнал наглое насекомое. Аббату полюбилась эта деревянная статуя двадцать шестого века. На ее лице играла необычная улыбка, и поэтому статуя не могла служить объектом поклонения. Один угол рта загибался вниз, а брови были насуплены, благодаря чему лицо приобретало довольно двусмысленное выражение. Поскольку через плечо святого была перекинута веревка палача, выражение его лица часто казалось загадочным. Возможно, это было связано с особенностями текстуры древесины, которые диктовали свои условия руке резчика. Иногда дому Пауло казалось, что образ святого создан из живого дерева. Некоторые терпеливые мастера-резчики того периода начинали работу с саженцем дуба или кедра и – потратив годы на утомительную подрезку, сдирание коры, изгибание ствола и завязывание живых ветвей в нужном положении, – превращали растущее дерево в потрясающую фигуру со сложенными или поднятыми вверх руками. Получившуюся в результате статую было очень сложно сломать или расколоть, так как большинство ее линий следовали природному расположению волокон.

Дом Пауло часто дивился тому, что деревянный Лейбовиц пережил несколько веков и несколько аббатов, его предшественников, несмотря на свою необычную улыбку. «Когда-нибудь эта усмешка тебя погубит, – предупреждал он статую… – Конечно, святые на небесах смеются, и Псалмопевец говорит, что сам Господь фыркает от смеха, однако аббат Малмедди – надутый осел, упокой Господь его душу – наверняка эту улыбку не одобрял. Как ты выжил при нем, хотел бы я знать? Кое для кого ты недостаточно набожный. Твоя улыбка… Кто из моих знакомых так ухмыляется? Мне она по душе, но… Однажды в это кресло сядет еще один хмурый пес и заменит тебя гипсовым Лейбовицем. Кротким. Таким, который не смотрит искоса на мух. И тогда тебя съедят термиты на складе. Чтобы выжить в ходе просеивания искусства, которым занимается церковь, ты должен обладать внешностью, которая понравится благонравному простаку, но при этом в тебе должна быть глубина, которая порадует разборчивого мудреца. Процесс отсеивания идет медленно, да и проверяющие меняются. Новый прелат обозревает покои в своей епархии и бурчит себе под нос: «Часть этого хлама нужно выкинуть». Обычно сито наполнено приторной ерундой, и когда старая ерунда перемалывается, в него добавляют новую. Зато остается чистое золото, и оно сохраняется надолго. Церкви удалось пережить пять веков дурновкусия святых отцов; редкие обладатели тонкого вкуса удаляли почти всю преходящую дрянь, и церковь превращалась в величественное вместилище красоты, внушавшее благоговейный страх будущим поверхностным украшателям».

Аббат обмахивал себя веером из перьев грифа, но прохлады это не приносило. Пустынный воздух выжженной пустыни за окном дыханием печи усиливал дискомфорт, который причинял ему демон или жестокий ангел, копавшийся в его внутренностях. Жара напоминала об опасности – о спятивших от солнца гремучих змеях, о грозах, собирающихся в горах, о бешеных псах и вспышках гнева. От жары судороги усиливались.

– Пожалуйста? – прошептал аббат святому, беззвучно моля его о прохладе, людской остроте ума, о большем понимании смутной угрозы. «Может, все от сыра? – подумал он. – Какой-то вязкий и зеленый… Надо было отказаться от него и выбрать более съедобную пищу».

Ну вот, начинается. Пойми, Пауло: дело не в пище для живота, а в пище для ума. Твой ум не может что-то переварить.

– Только вот что?

Деревянный святой не ответил. Порой, когда начинались судороги, а мир ложился на плечи тяжелым бременем, мозг аббата работал урывками. Сколько весит мир? Он взвешивает, а сам взвешиванию не подлежит. Иногда его весы врут. На одной чаше весов – жизнь и труд, на другой – серебро и злато. Никогда не уравновесишь. Но, безжалостный и неумолимый, он все продолжает взвешивать, причем часто теряет жизни и изредка – крупицы золота. И идет по пустыне царь, и на глазах его повязка, а в руках нечестные весы, пара шулерских костей. И на знаменах вышито «Vexilla regis»…

– Нет! – зарычал аббат, отгоняя от себя видение.

«Ну конечно же!» – настаивала улыбка деревянного святого.

Поежившись, дом Пауло отвел глаза от статуи. Иногда ему казалось, что святой над ним смеется.

«Смеются ли над нами на небесах? – подумал он. – Сама святая Мэйси из Йорка – не забывай про нее, старик, – умерла от приступа смеха. Это совсем другое, она умерла, смеясь над собой. Впрочем, какая разница. – Аббат снова беззвучно рыгнул. – Кстати, во вторник – праздник святой Мэйси. Хор благоговейно смеется, исполняя аллилуйю на мессе в ее честь. «Аллилуйя, ха-ха! Аллилуйя, хо-хо!»

– «Sancta Maisie, interride pro me».

И вот царь идет взвешивать книги в подвале на своих перекошенных весах… Почему «перекошенных», Пауло? И почему ты думаешь, что среди твоих Реликвий совсем нет ерунды? Даже одаренный и достопочтенный Боэдулл однажды пренебрежительно заметил, что примерно половину из найденных вещей следовало бы называть «Непостижимквии». Да, это действительно бережно сохраненные фрагменты мертвой цивилизации – но какая их часть уже превратилась в белиберду, которую сорок поколений монахов-невежд украшали ветвями оливы и херувимчиками? Мы – дети темного времени, которым взрослые вручили невразумительное послание, дабы мы заучили его наизусть и передали другим взрослым».

«Я заставил его ехать из самой Тексарканы по опасной земле, – подумал Пауло. – А теперь беспокоюсь, что то, что у нас есть, ему не пригодится».

Он снова взглянул на улыбающегося святого. «Vexilla regis inferni prodeunt». («Приближаются знамена владыки Ада»), – вспомнилась искаженная строка древней комедии. Она преследовала его, словно прилипчивая песенка.

Дом Пауло выронил веер и судорожно задышал сквозь стиснутые зубы. Безжалостный ангел выпрыгнул из засады в самом центре его тела. Во внутренностях будто орудовали горячей проволокой. Тяжелое дыхание расчистило кусочек в слое пустынной пыли на столе; запах пыли удушал. Комната стала розовой, в ней роились черные мошки. «Я не смею рыгнуть – вдруг внутри что-то оторвется, – но, мой святой покровитель, я должен. Боль есть, ergo sum. Господи Иисусе, прими этот дар».

Он рыгнул, почувствовал вкус соли, позволил голове упасть на стол.

Значит, взвешивание прямо сейчас, Господи, или можно немного подождать? Впрочем, распятие всегда сейчас. Всегда сейчас, даже до Авраама, всегда сейчас. Даже до Фардентрота, сейчас. Всегда и для каждого – будешь висеть прибитый к кресту, а если сорвешься, тебя забьют до смерти лопатой, так что уж давай с достоинством, старик. По крайней мере рыгни с достоинством и, возможно, попадешь в рай – если достаточно сильно раскаешься в том, что испортил ковер…

Он долго ждал. Часть мошек умерла, а комната утратила розовый цвет, но стала мутной и серой.

Ну, Пауло, сейчас умрешь от кровоизлияния или так и будешь валять дурака?

Он вгляделся в дымку и снова нашел лицо святого. Усмешка была еле заметной – печальной, понимающей и какой-то еще. Смеется над палачом? Нет, над Stultus Maximus, над самим сатаной. Аббат впервые четко это увидел. В последней чаше победная усмешка. Haec commixtio…

Внезапно накатила сонливость. Лицо святого утонуло во тьме, но аббат продолжал слабо улыбаться ему в ответ.

* * *

Голт нашел аббата лежащим на столе. На его зубах виднелась кровь. Молодой священник постарался нащупать пульс. Дом Пауло немедленно очнулся, сел прямо и, словно во сне, властно провозгласил:

– Говорю тебе, это в высшей степени нелепо. Абсолютный идиотизм. В мире нет ничего более абсурдного.

– Что абсурдно, Domne?

Аббат покачал головой и несколько раз моргнул:

– Что?

– Я немедленно приведу брата Эндрю.

– Именно это и есть абсурд. Подойди сюда. Что тебе нужно?

– Ничего, отец аббат. Я вернусь, как только найду брата…

– Да забудь ты про врача! Ты не просто так сюда пришел. Дверь была закрыта. Закрой ее, сядь и скажи, что тебе нужно.

– Испытание прошло успешно. Я про лампу брата Корноэра.

– Садись и начинай – расскажи мне все. – Аббат одернул свое одеяние и промокнул рот салфеткой. Голова еще кружилась, но комок в животе разжался. Рассказ об испытаниях его совершенно не интересовал, однако аббат притворился, что внимательно слушает. Нужно задержать его здесь до тех пор, пока я не приду в себя и не смогу думать. Нельзя отпускать его за врачом – пока нельзя, иначе все узнают новость: старику конец. Нужно решить, безопасное ли сейчас время для того, чтобы тебе пришел конец.

 

15

В сущности, Хонган Ос был справедливым и добрым человеком. Пока его воины развлекались с пленниками из Ларедо, он просто смотрел и не вмешивался, но когда они привязали троих ларедцев к лошадям и дали лошадям хлыста, Хонган Ос немедленно приказал выпороть этих воинов. Ведь Хонган Ос – вождь Бешеный Медведь – славился своим милосердием. Лошадей он никогда не обижал.

– Убивать пленников – женское дело, – презрительно зарычал Бешеный Медведь на выпоротых соплеменников. – Очистите себя, чтобы вас не приняли за скво, и удалитесь из лагеря до новой луны, ибо я изгоняю вас на двенадцать дней. – И, отвечая на протестующие вопли, добавил: – А если бы лошади протащили одного из них по лагерю? Дети вождя травоедов – наши гости, и все знают, что они боятся крови, особенно крови своих соплеменников. Запомните мои слова.

– Но ведь эти – травоеды с юга, – возразил воин, указывая на искалеченных пленников. – А наши гости – травоеды с востока. Разве мы, истинный народ, не заключили договор с Востоком о том, чтобы воевать с Югом?

– Еще раз об этом заикнешься, и я отрежу твой язык и скормлю собакам! – предупредил его Бешеный Медведь. – Забудь, что вообще слышал о таких вещах.

– Много ли дней пробудут у нас травоеды, о Сын Богатыря?

– Кто знает, что на уме у фермеров? – Вождь раздраженно пожал плечами. – Их мысли совсем не такие, как наши. Они говорят, что некоторые покинут нас и отправятся через Сухие Земли в место, где живут жрецы травоедов, те, что в черных одеждах. Остальные останутся и будут говорить – но это не для твоих ушей. А теперь иди и сгорай от стыда двенадцать дней.

Вождь отвернулся, чтобы они могли незаметно скрыться, не ощущая на себе его взор. В последнее время дисциплина ослабла. В кланах росло беспокойство. Люди Равнин узнали о том, что он, Хонган Ос, пожал руки над договорным костром с посланцем из Тексарканы и что шаман отрезал у обоих ногти и волосы, чтобы сделать куклу добросовестности – для защиты от предательства с любой из сторон. Все знали, что соглашение заключено, а любое соглашение между людьми и травоедами племена считали позором. Бешеный Медведь чувствовал презрение, исходившее от молодых воинов – и ничего не мог им объяснить до тех пор, пока не пришло время.

Сам Бешеный Медведь был готов выслушать добрый совет, даже если его давал пес. Советы травоедов редко оказывались хорошими, однако его убедили послания короля травоедов с востока, который высоко ценил секретность и порицал пустую похвальбу. Если ларедцы узнают о том, что Ханнеган вооружает племена, план непременно провалится. Бешеный Медведь долго обдумывал этот совет, вызывающий у него отвращение, ведь куда приятнее и мужественнее сообщить врагу о том, что ты собираешься с ним сделать. Однако чем дольше он размышлял, тем яснее становилась заключенная в совете мудрость. Либо король травоедов – жалкий трус, либо почти так же мудр, как и истинный человек. Бешеный Медведь не решил для себя этот вопрос – но счел, что в самом совете заключена мудрость. Скрытность жизненно необходима, и пусть кто-то считает, что это качество присуще лишь женщинам. Если бы люди Бешеного Медведя знали, что доставленное им оружие – подарок Ханнегана, а не добыча, взятая в приграничных набегах, тогда Ларедо мог бы проведать об этом плане от пленников. И вот племена ворчали о том, что говорить о мире с фермерами с востока – позор, а Бешеному Медведю приходилось терпеть.

С травоедами он говорил не о мире. Это были хорошие разговоры, и они обещали добычу.

Несколько недель назад Бешеный Медведь лично повел отряд воинов на восток и вернулся с сотней лошадей, четырьмя дюжинами винтовок, несколькими бочками черного порошка, множеством пуль и одним пленником. Но даже сопровождавшие его воины не знали, что тайник с оружием подготовили для него люди Ханнегана и что пленник на самом деле – офицер кавалерии из Тексарканы, который в будущем расскажет Бешеному Медведю о тактике ларедцев. Все мысли травоедов были бесстыдными, но офицер разбирался в мыслях южных травоедов. Проникнуть в мысли Хонага Оса он не мог.

Бешеный Медведь по праву гордился своей репутацией торговца. Он обещал лишь, что не будет воевать с Тексарканой и красть скот на восточных границах – до тех пор, пока Ханнеган снабжает его оружием и припасами. Стороны поклялись у костра вести войну против Ларедо, но это отвечало природным склонностям Бешеного Медведя, и поэтому в формальном договоре необходимости не было. Союз с одним из врагов позволит ему разбираться с противниками поочередно, и когда-нибудь он вернет себе пастбища, на которых в прошлом веке поселились племена фермеров.

Когда вождь кланов въехал в лагерь, уже спустилась ночь, и над Равнинами повеяло холодом. Гости с востока, закутанные в одеяла, сидели у костра совета с тремя стариками, а любопытные дети, как обычно, глазели на чужаков из-под палаток. Всего чужаков было двенадцать; они путешествовали вместе, но четко делились на две группы, которые, похоже, едва выносили друг друга. Предводитель одной из них был сумасшедшим. Бешеный Медведь не возражал против безумия (более того, шаманы высоко ценили сумасшествие как самый существенный вид контактов со сверхъестественными силами), однако он понятия не имел, что фермеры тоже считали безумие добродетелью, достойной вождя. Этот чужак много времени проводил, копаясь в земле у русла пересохшей реки, а потом делал таинственные пометки в книжечке. Это, очевидно, был колдун, и доверять ему не следовало.

Бешеный Медведь надел церемониальные одежды из шкур волков и позволил шаману нарисовать на своем лбу тотемный знак, а затем присоединился к тем, кто сидел у костра.

– Бойтесь! – церемониально завыл старый воин, когда к костру шагнул вождь кланов. – Бойтесь, ибо Богатырь пришел к своим детям. Пресмыкайтесь, кланы, ибо его имя Бешеный Медведь – в юности он, безоружный, одолел взбесившуюся медведицу, задушил голыми руками, и было это в Северных землях…

Не обращая внимания на хвалебные речи, Хонган Ос принял из рук старухи-служанки чашку с еще теплой бычьей кровью, осушил ее и кивнул жителям Востока, которые с явным беспокойством наблюдали за этой здравицей.

– А-а-а! – сказал вождь кланов.

– А-а-а! – ответили три старика и один травоед, который посмел к ним присоединиться. Люди посмотрели на него с отвращением.

Безумец попытался отвлечь внимание от промаха, совершенного спутником.

– Скажи, – обратился он к вождю, когда тот уселся, – почему твои люди не пьют воду? Против этого возражают ваши боги?

– Кто знает, что пьют боги? – загрохотал Бешеный Медведь. – Говорят, что вода – для скота и фермеров, молоко – для детей, а кровь – для мужчин. А должно быть иначе?

Сероглазый безумец не обиделся; он пристально посмотрел на вождя, а затем кивнул одному из своих товарищей.

– «Вода для скота» – это логично. Здесь вечная засуха, поэтому скотоводы берегут свои небольшие запасы воды для животных. Любопытно, подкреплено ли это у них каким-нибудь религиозным запретом…

Его спутник скорчил гримасу и заговорил на языке Тексарканы:

– Вода! О боги, почему нам нельзя пить воду, тон Таддео? Подобная уступчивость – это уже слишком! – Он сплюнул. – Кровь! Тьфу! Она прилипает к горлу. Почему нельзя выпить хоть глоточек…

– Только после того, как мы уйдем.

– Но, тон…

– Нет! – отрезал ученый, а затем, заметив, что люди из клана нахмурились, вновь обратился к Бешеному Медведю на языке Равнин: – Мой товарищ говорил о мужественности и здоровье твоего народа. Возможно, это как-то связано с вашей пищей.

– Ха! – рявкнул вождь, затем повернулся к старухе. – Дай чужестранцу чашу красного.

Спутник тона Таддео вздрогнул, но протестовать не стал.

– О великий вождь, я хочу обратиться к тебе с просьбой, – сказал ученый. – Завтра мы продолжим наш путь на запад. Если бы нас сопровождали твои воины, это была бы честь для нас.

– Зачем?

Тон Таддео помолчал.

– Они стали бы нашими проводниками… – Он вдруг улыбнулся. – Нет, я скажу правду. Кое-кому из твоих людей не нравится наше присутствие. И хотя твое гостеприимство…

Хонган Ос заревел от смеха, запрокинув голову.

– Травоеды боятся малых кланов, – объяснил он старикам. – Опасаются, что на них нападут, как только они покинут мои палатки.

Ученый слегка покраснел.

– Не бойся, чужестранец! – усмехнулся вождь кланов. – Тебя будут сопровождать настоящие мужчины.

Тон Таддео наклонил голову, притворяясь благодарным.

– Скажи нам, – обратился к нему Бешеный Медведь, – что ты ищешь в западных Сухих Землях? Новые места для пастбищ? Говорю тебе, там их нет. Там не растет то, что ест скот, разве что совсем рядом с несколькими источниками.

– Мы не ищем новые земли, – ответил гость. – Не все мы – фермеры, ты же знаешь. Мы будем искать… – Он умолк. В языке кочевников отсутствовали слова, которыми можно было объяснить цель путешествия в аббатство святого Лейбовица. – …навыки древнего волшебства.

Один из стариков – шаман – насторожился.

– Древнее волшебство на западе? Там никаких волшебников нет. Или ты про тех, что в черных одеждах?

– Про них.

– Ха! И какую же магию там можно найти? Их гонцов так легко поймать, что это даже не интересно. Правда, под пытками они держатся хорошо… Какому колдовству у них можно научиться?

– Ну, лично я с тобой согласен, – сказал тон Таддео, – но говорят, что в одном из их жилищ хранятся тексты… э-э… заклинания великой силы. Если это правда, то, очевидно, черные одежды просто не знают, как их применять.

– А они позволят тебе увидеть их секреты?

Тон Таддео улыбнулся:

– Надеюсь. Они больше не смеют их прятать. Но в случае необходимости мы их заберем.

– Смелые слова, – фыркнул Бешеный Медведь. – Похоже, фермеры отважнее своих сородичей – хотя и кроткие по сравнению с настоящими людьми.

Ученый, который уже достаточно наслушался оскорблений, решил лечь спать пораньше.

Солдаты остались у костра, чтобы обсудить с Хонганом Осом войну, которая неизбежно должна была начаться. Тона Таддео война ничуть не заботила. Политические устремления его невежественного кузена были очень далеки от его собственных интересов по возрождению знаний в темном мире – за исключением тех случаев, когда покровительство монарха оказывалось полезным.

 

16

Старый отшельник стоял на краю столовой горы и смотрел, как по пустыне в его сторону движется пылинка. Отшельник что-то жевал, бормотал себе под нос и беззвучно усмехался, подставив лицо ветру. Его усохшую кожу выжгло солнце, а кустистая борода была в желтых пятнах. Единственная одежда, если не считать сандалий и бурдюка из козьей шкуры, состояла из соломенной шляпы и набедренной повязки из грубой ткани, похожей на мешковину.

Вскоре пылинка прошла через деревню Санли-Бовиц и двинулась по дороге, которая вела мимо горы.

– А! – фыркнул отшельник. Его глаза уже начали гореть. – «Умножению владычества его и мира нет предела на его престоле и в царстве его».

Словно трехногий кот, двинулся он вниз по руслу сухого ручья, скользил и перепрыгивал с камня на камень, помогая себе посохом. Поднятая им в ходе стремительного спуска пыль высоко взмыла в воздух и рассеялась.

У подножия столовой горы отшельник скрылся в зарослях мескита, сел и стал ждать.

Вскоре он услышал, как ленивой рысью кто-то скачет верхом, и тогда подкрался к дороге, чтобы выглянуть из-за кустов. Из-за поворота появился пони, окутанный тонким облаком пыли. Отшельник выбежал на тропу и вскинул руки к небу.

– Эгей! – крикнул он. Пони остановился, а отшельник бросился вперед, схватил поводья и с волнением вгляделся в человека, сидевшего в седле.

На секунду его глаза вспыхнули:

– «Ибо младенец родился нам – Сын дан нам…» – Затем взволнованность сменилась печалью: – Это не Он!

Всадник сбросил капюшон и рассмеялся. На лице отшельника отразилось узнавание:

– А, это ты… Я думал, ты уже умер. Что ты здесь делаешь?

– Возвращаю твое блудное чадо, Бенджамен. – Дом Пауло потянул за поводок, и к пони подошла синеголовая коза. Увидев отшельника, она заблеяла и натянула веревку. – Решил заглянуть к тебе в гости.

– Это животное принадлежит Поэту, – пробурчал отшельник. – Он честно выиграл ее в азартной игре – хотя и отчаянно жульничал. Отведи ее к нему и послушай моего совета – не вмешивайся в мирские обманы, которые тебя не касаются. Всего хорошего.

– Постой, Бенджамен. Забери козу, или она достанется какому-нибудь крестьянину. Я не допущу, чтобы она бродила по аббатству и блеяла в церкви.

– Это не коза, – сварливо заметил отшельник. – Это тварь, которую увидел твой пророк, и она создана для того, чтобы на ней ездили женщины. Предлагаю тебе проклясть ее и прогнать в пустыню. Однако обрати внимание – у нее раздвоены копыта, и она жует жвачку.

Улыбка аббата погасла:

– Бенджамен, неужели ты снова заберешься на этот холм, даже не сказав «привет» старому другу?

– Привет, – отозвался Старый Еврей и с негодованием пошел дальше. Сделав несколько шагов, он остановился и бросил взгляд через плечо. – Не надо так обижаться. С тех пор как ты в прошлый раз дал себе труд прийти сюда, минуло пять лет, «старый друг». Ха!

– Так вот оно что! – пробормотал аббат. Он спешился и торопливо зашагал за Старым Евреем. – Бенджамен, Бенджамен, я бы пришел, но у меня не было свободного времени.

Отшельник остановился:

– Ладно, Пауло, раз уж ты здесь…

Внезапно они рассмеялись, а затем обнялись.

– Все нормально, старый ворчун, – сказал отшельник.

– Я ворчун?

– Ну, я, наверное, тоже становлюсь брюзгой. Последнее столетие выдалось непростым.

– Значит, кидаешь камни в послушников, которые приходят поститься в пустыне? – Аббат посмотрел на отшельника с притворным упреком.

– Только мелкие камушки.

– Жалкий старый крендель!

– Да будет тебе, Пауло. Один из них когда-то принял меня за моего дальнего родственника – человека по имени Лейбовиц. Он думал, что я ниспослан, чтобы доставить ему сообщение – или же так решил кто-то другой из твоих лодырей. Я не хочу, чтобы это повторилось, поэтому иногда швыряю в них камушками. Ха! Не допущу, чтобы меня вновь приняли за этого родича, тем более, он мне уже не родня.

– За кого принял? – озадаченно спросил священник. – За святого Лейбовица? Да ладно, Бенджамен! Это уж слишком.

– Принял меня за моего дальнего родственника по имени Лейбовиц, и поэтому я бросаю в них камешки, – насмешливо пропел Бенджамен.

Дом Пауло был окончательно сбит с толку.

– Святой Лейбовиц умер дюжину веков назад. Как он мог… – Аббат недоверчиво вгляделся в старого отшельника. – Бенджамен, только не рассказывай мне сказки. Ты ведь не прожил двенадцать ве…

– Чушь! – повскликнул Старый Еврей. – Я и не говорил, что это произошло двенадцать столетий назад. Это было всего шесть веков назад – значительно позже кончины твоего святого, вот почему я возмутился. Конечно, в те времена ваши послушники были более набожными и легковерными. Того, кажется, звали Фрэнсис. Бедняга. Позднее я похоронил парня и сказал людям в Новом Риме, где он закопан. Вот как вы получили его останки.

Аббат во все глаза смотрел на старика, пока они шли через заросли мескита к источнику, ведя за собой пони и козу. Фрэнсис? – подумал он. Фрэнсис. Достопочтенный Фрэнсис Джерард из Юты? Предание гласило, что именно ему некий паломник однажды открыл, где в деревне находится старое убежище. Но это было еще до того, как там появилась деревня, примерно шестьсот лет назад… И теперь старый хрыч утверждает, что тот паломник – он? Иногда Пауло спрашивал себя, где Бенджамен узнал столько об истории аббатства, чтобы выдумывать подобные россказни? Возможно, от Поэта.

– Тогда, разумеется, я занимался совсем другим, – продолжал Старый Еврей, так что подобную ошибку легко объяснить.

– Совсем другим?

– Я странствовал.

– Почему ты думаешь, что я поверю в эту чушь?

– Хм! Поэт мне верит.

– Не сомневаюсь! Поэт, разумеется, никогда не поверит в то, что достопочтенный Фрэнсис встретил святого, ведь это было бы суеверием. Скорее Поэт решит, что тот встретил тебя – шестьсот лет назад. Довольно логичное объяснение, да?

Бенджамен сухо усмехнулся, опустил протекающую чашку из коры в колодец, вылил ее содержимое в бурдюк и снова набрал воды. Вода была мутной и кишела какими-то ползучими тварями – совсем как поток сознания Старого Еврея. «Может, его подводит память?» – подумал аббат. Если не считать бредовой мысли о том, что он старше Мафусаила, старый Бенджамен Элеазар выглядел довольно разумным – в особом, ироническом смысле.

– Пить хочешь? – предложил отшельник, протягивая чашку.

Дом Пауло подавил в себе дрожь и одним глотком выпил мутную жидкость, чтобы не обидеть отшельника.

– Ты не очень привередлив, да? – спросил Бенджамен, критически разглядывая его. – Сам-то я к ней не прикасаюсь. – Он похлопал по бурдюку. – Это для животных.

Аббат поперхнулся.

– А ты сдал, – произнес Бенджамен. – Бледный, словно сыр, и совсем худой.

– Я болел.

– У тебя и вид больной. Идем в мою хижину – если, конечно, одолеешь подъем.

– Все в порядке. Вчера со мной приключилась небольшая неприятность, и наш врач велел мне отдыхать. Ха! Если бы не прибытие важного гостя, я бы и внимания не обратил на его слова. Но он скоро приедет, и поэтому я отдыхаю. И это весьма утомительно.

Пока они брели по сухому руслу, Бенджамен с ухмылкой взглянул на друга и покачал седой головой.

– Ехать верхом десять миль по пустыне – это отдых?

– Для меня – да. И, кроме того, я хотел с тобой повидаться.

– А что скажут жители деревни? – насмешливо спросил Бенджамен. – Они решат, что мы помирились, и это повредит репутации нас обоих.

– Ну, на рынке за наши репутации и так давали немного, верно?

– Верно, – признал Бенджамен, однако загадочно добавил: – Пока.

– Все еще ждешь, Старый Еврей?

– Разумеется! – отрезал отшельник.

Дважды они останавливались, чтобы отдохнуть, а когда достигли плато, у аббата уже кружилась голова, и он опирался на тощего отшельника. В груди Паоло горел слабый огонь, предостерегая от дальнейших нагрузок, однако прежние яростные спазмы не повторялись.

Завидев незнакомца, стадо синеголовых коз-мутантов скрылось в зарослях мескита. Странным образом столовая гора казалась более зеленой, чем окружавшая ее пустыня, хотя никакого источника влаги не было видно.

– Сюда, Пауло. В мой особняк.

Лачуга Старого Еврея состояла из одной комнаты. Через зазоры в каменной кладке стен задувал ветер. Хлипкая крыша походила на лоскутное одеяло из жердей, охапок ветвей, соломы и козьих шкур. На большом плоском камне, установленном на невысокой колонне у двери, краской кто-то вывел надпись на иврите:

Размер надписи и ее очевидная попытка что-то прорекламировать заставили аббата Пауло улыбнуться.

– Что тут сказано, Бенджамен? Много клиентов привлекает эта надпись?

– Ха! А что тут должно быть сказано? Надпись гласит: «Здесь починяют палатки».

Священник недоверчиво фыркнул.

– Ладно, сомневайся, сколько хочешь. Но тогда ты точно не поверишь в то, что написано с другой стороны.

– Которая обращена к стене?

– Естественно, которая обращена к стене.

Колонна стояла рядом с порогом, поэтому плоский камень и стену отделял узкий зазор. Пауло низко наклонился и прищурился. Разглядеть надпись ему удалось не сразу. На обратной стороне камня действительно было выведено небольшими буквами:

– Ты когда-нибудь этот камень разворачиваешь?

– Разворачиваю? Думаешь, я спятил? В наше-то время?

– Что тут сказано?

– Хмм-хммм! – Отшельник пожевал губами. – Давай, заходи – ты, кто не может читать с обратной стороны.

– Мне немного мешает стена.

– Стена всегда мешает, верно?

Священник вздохнул:

– Ладно, Бенджамен, я знаю, что тебе было велено написать «на косяках дома твоего и на двери». Но только ты мог додуматься до того, чтобы развернуть надпись лицом вниз.

– Лицом внутрь, – поправил его отшельник. – Пока в Израиле есть палатки, которые нуждаются в починке… Но довольно подшучивать друг над другом – сначала тебе нужно отдохнуть. Я принесу молока, а ты расскажешь мне о том посетителе, который тебя тревожит.

– Если хочешь, в моей сумке есть вино, – сказал аббат, с облегчением падая на гору шкур. – Но о тоне Таддео я бы предпочел не говорить.

– А, об этом.

– Ты слышал про тона Таддео? Скажи, каким образом тебе удается знать обо всем и обо всех, не спускаясь с горы?

– Что-то вижу, что-то слышу, – загадочно ответил отшельник.

– И что ты о нем думаешь?

– Я его не видел. Полагаю, он принесет муки. Родовые, возможно, но все-таки муки.

– Родовые муки? Ты в самом деле думаешь – как кое-кто утверждает, – что у нас будет новый Ренессанс?

– Хмм-хмм…

– Перестань таинственно ухмыляться, Старый Еврей, и поделись своим мнением. Наверняка оно у тебя есть. Оно всегда у тебя есть. Чего ты мнешься? Разве мы не друзья?

– Отчасти, отчасти. Но у нас есть и разногласия.

– Какое отношение наши разногласия имеют к тону Таддео и Ренессансу, который мы оба хотим увидеть? Тон Таддео – светский ученый и очень далек от наших разногласий.

Бенджамен выразительно пожал плечами.

– Разногласия, светские ученые, – повторил он, швыряя слова, словно яблочные огрызки. – В разное время определенные люди называли меня «светским ученым», и порой за это меня сажали на кол, побивали камнями и сжигали.

– Ну, ты ведь никогда… – Священник умолк и нахмурился. Снова это безумие. Бенджамен подозрительно поглядывал на него, а его улыбка померкла: «Теперь он смотрит на меня, словно я – один из Них, кем бы ни были эти “Они”, заставившие его искать одиночества. Сажали на кол, побивали камнями и сжигали? Или это “я” означало “мы” в смысле “я, мой народ”?»

– Бенджамен, я – Пауло. Торквемада мертв. Я родился семьдесят с небольшим лет назад и довольно скоро умру. Я любил тебя, старик, и хочу, чтобы во мне ты видел Пауло из Пекоса и никого больше.

Бенджамен заколебался. Его глаза увлажнились.

– Иногда я… забываю…

– Иногда ты забываешь, что Бенджамен – всего лишь Бенджамен, а не весь Израиль.

– Никогда! – отрезал отшельник, и его глаза снова загорелись. – Три тысячи двести лет я… – Он умолк и плотно сжал губы.

– Почему? – прошептал аббат почти благоговейно. – Почему ты решил в одиночку нести бремя своего народа и его прошлого?

Взгляд отшельника предупреждающе вспыхнул, затем Бенджамен издал сдавленный звук и опустил голову, закрыв лицо ладонями.

– Ты ловишь рыбу в мутной воде.

– Прости.

– Это бремя… возложили на меня другие. – Он медленно поднял взгляд. – Должен ли я был отказаться?

Священник втянул в себя воздух. Какое-то время в хижине слышался только свист ветра. «В его безумии есть что-то божественное!» – подумал дом Пауло. В наше время еврейская община рассеялась; возможно, Бенджамен пережил своих детей или каким-то образом стал изгоем. Старый израильтянин мог много лет провести в скитаниях, ни разу не встретив соплеменников. Возможно, старик убедил себя в том, что он – последний, один и единственный, и поэтому перестал быть Бенджаменом и стал Израилем. В его сердце поселилась история пяти тысяч лет – уже не древняя история, а история его жизни. Его «я» стало противоположностью имперскому «мы».

«Но я тоже – часть единства, – подумал дом Пауло, – часть сообщества и непрерывности. Мир ненавидит и моих людей. Однако для меня существует четкая граница между собой и народом. А вот для тебя, старый друг, она почему-то размылась. Бремя, которое возложили на тебя другие? И ты его принял? Каким же весом оно, должно быть, обладает? Каким оно стало бы для меня? Я – монах-христианин и священник и, следовательно, отвечаю перед Богом за поступки и дела каждого монаха и священника, который когда-либо ходил по этой земле после Христа – а также за свои собственные».

Пауло содрогнулся и покачал головой.

Он раздавит хребет, этот груз. Он слишком тяжел для любого человека – кроме Христа. Если тебя проклинают за веру – это уже тяжкое бремя. Нести на себе печать проклятия возможно – но принять еще и нелогичность, лежащую в основе проклятия, нелогичность, которая призывала человека к ответу не только за свои действия, но за действия каждого его сородича или единоверца? Принять еще и это – как пытался сделать Бенджамен?

Нет, нет.

И все же его собственная вера говорила дому Пауло, что бремя существует и существовало со времен Адама – бремя, возложенное на людей дьяволом, насмешливо крикнувшему человеку: «Человек!»

«Человек!» – призывая к ответу за дела всех с самого начала; бремя, лежащее на каждом еще до выхода из утробы матери, бремя первородного греха. Пусть глупец это отрицает. Тот же глупец, не протестуя, а с огромным восторгом принял другое наследство – славу, добродетель, триумф и достоинство предков, которые сделали его «храбрым и благородным по праву рождения» – при том, что лично он пальцем о палец не ударил, чтобы заслужить это наследство, и оно досталось ему лишь потому, что он родился человеком. Протест он приберег для унаследованного бремени, которое сделало его «виновным и изгнанником по праву рождения»; чтобы не слышать приговора, он затыкает уши. Вера говорила Пауло, что его от бремени избавил тот, чье изображение висело на распятии над алтарем. Хотя след от бремени никуда не исчез, нести его много легче, чем первородное проклятие. Бенджамен, последний еврей, искал иного и сейчас сидел в одиночестве на вершине горы, каялся в грехах за весь Израиль и ждал Мессию. И ждал, и ждал, и…

– Благослови тебя Господь, храбрый глупец. И даже мудрый глупец.

– Хммм-хммм! Мудрый глупец! – передразнил отшельник. – Ты всегда любил парадоксы и тайны, да, Пауло? То, что не противоречит самому себе, тебе не интересно? Ты непременно должен искать Троицу – в Едином, жизнь – в смерти, мудрость – в глупости. В противном случае ты найдешь слишком много здравого смысла.

– Бенджамен, осознание ответственности – это мудрость. Но думать о том, что ты способен нести бремя в одиночку – глупость.

– Не безумие?

– Отчасти – возможно. Храброе безумие.

– Тогда я открою тебе маленький секрет. Я с самого начала знал, что не в силах нести это бремя – с тех самых пор, как Он снова призвал меня. Но, может, мы говорим о разных вещах?

Священник пожал плечами:

– Ты назовешь это бременем избранного, я – бременем первородного греха. В любом случае подразумеваемая ответственность одна и та же, хотя мы говорим о ней по-разному и яростно спорим о смысле слов, которыми обозначаем то, что словами объяснить невозможно – ибо это можно выразить только абсолютным молчанием сердца.

Бенджамен усмехнулся:

– Ну, я рад, что ты в конце концов это признал – даже если ты сказал лишь то, что на самом деле ничего не сказал.

– Не смейся, нечестивец.

– Ты всегда плел столько словес, строя хитроумную защиту твоей Троицы, хотя Он и не нуждался в ней до того, как ты получил Его у меня в виде Единого Бога. Да?

Священник покраснел.

– Вот! – завопил Бенджамин, прыгая на месте. – Наконец-то тебе захотелось о чем-то поспорить. Ха!.. Ладно. Я и сам много говорю, хотя никогда не уверен в том, что Он и я имеем в виду одно и то же. Винить тебя не в чем; наверное, разбираться с Тремя сложнее, чем с Одним.

– Старый кактус-богохульник! А я так хотел узнать твое мнение о тоне Таддео и том, что затевается.

– Зачем тебе мнение бедного старого затворника?

– Затем, Бенджамен Элеазар бар-Иешуа, что если годы ожидания Того-Кто-Не-Грядет и не подарили тебе мудрость, то, по крайней мере, сделали тебя прозорливым.

Старый Еврей закрыл глаза, обратил лицо к потолку и хитро улыбнулся.

– Оскорбляй меня, – насмешливо произнес он, – брани, провоцируй, донимай… Знаешь, что я скажу?

– Ты скажешь: «Хмм-хмм!»

– Нет! Я скажу, что Он уже здесь. Один раз я уже видел Его – мельком.

– Что? Ты о ком? О тоне Таддео?

– Нет! Более того, я не стану пророчить, пока ты, Пауло, не расскажешь о том, что именно тебя тревожит.

– Ну, все началось с лампы брата Корноэра…

– Лампы? Ах да, Поэт упоминал о ней. Он пророчил, что она не будет работать.

– Поэт ошибся, как обычно. По крайней мере, так мне сообщили. Сам я испытаний не видел.

– Значит, она работала? Великолепно. И что дальше?

– Я начал размышлять. Насколько близко мы подошли к краю пропасти? Или к берегу? Электрические сущности в подвале… Ты понимаешь, сколько всего изменилось за последние двести лет?

* * *

Вскоре священник уже рассказывал о своих страхах, а отшельник, мастер по ремонту палаток, терпеливо слушал – пока солнечные лучи не стали протекать сквозь отверстия в западной стене, создавая сияющие дорожки в пыльном воздухе.

– Бенджамен, с тех пор как погибла предыдущая цивилизация, Реликвии составляли область нашей особой компетенции. И мы сохранили их. Но сейчас я чувствую себя сапожником, который пытается продавать сапоги в деревне сапожников.

Отшельник улыбнулся:

– Все получится, если сделать особые, лучшие башмаки.

– Боюсь, на этот метод уже предъявляют права светские ученые.

– Тогда бросай шить сапоги, пока не разорился.

– Это выход, – признал аббат. – Однако думать о нем неприятно. Тысячу двести лет мы были крошечным островком в океане тьмы. Сохранение Реликвий – неблагодарное дело, однако нам оно кажется священным. Это наша единственная работа в миру, мы всегда были книгобандистами и запоминателями, и мне сложно думать о том, что задача скоро будет выполнена, что необходимость в нас исчезнет. Почему-то я не могу в это поверить.

– И поэтому пытаешься превзойти остальных «сапожников», создавая странные штуковины в своем подвале?

– Я должен признать, что это похоже на правду…

– Что еще ты сделаешь, пытаясь опередить светских ученых? Построишь летающую машину? Возродишь Machina analytica? Или, может, перешагнешь через их головы и обратишься к метафизике?

– Ты стыдишь меня, Старый Еврей. Ты знаешь, что мы прежде всего монахи Христа, и подобные занятия – для других, а не для нас.

– Я не пытался тебя пристыдить. Не удивлюсь, если монахи Христа создали бы летающую машину – хотя, по-моему, им следовало бы создать машину молящуюся.

– Негодяй! Плохую услугу я оказываю своему ордену, доверяясь тебе.

Бенджамен ухмыльнулся:

– Я тебе не сочувствую. Книги, которые вы храните, может, и посерели от старости, но их написали дети этого мира, и они же заберут их у вас. Вы с самого начала зря полезли в это дело.

– А! Вот теперь ты хочешь пророчествовать!

– Вовсе нет. «Солнце скоро зайдет» – пророчество? Нет, просто утверждение, основанное на вере в последовательность событий. Дети этого мира тоже последовательны, поэтому я утверждаю, что они впитают в себя все, что ты можешь предложить, заберут у тебя твою работу, а затем объявят тебя старой развалиной. И наконец, вообще перестанут обращать на тебя внимание. Вы сами во всем виноваты. Я дал вам Книгу, и вы должны были ею ограничиться. А теперь вам нужно считаться с последствиями своего вмешательства.

Отшельник говорил легкомысленно, однако дом Пауло с тревогой понял, что предсказание очень похоже на его собственные страхи, и это опечалило его еще больше.

– Не слушай меня, – сказал Бенджамен. – Я ничего не буду прорицать, пока не увижу твое устройство или не взгляну на тона Таддео – а он, кстати, уже начинает меня интересовать. Если надеешься получить мой совет, то дождись, пока я не изучу подробности новой эры.

– Ты никогда не заходишь в аббатство и, значит, никогда не увидишь лампу.

– Я не одобряю твою чудовищную стряпню.

– И не увидишь тона Таддео, ведь он придет с противоположной стороны. Если будешь осматривать уже родившуюся эру, то предсказывать ее рождение будет поздно.

– Чепуха. Изучать утробу, в которой находится будущее, вредно для ребенка. Я подожду – и тогда уже произнесу пророчество о том, что оно родилось, и что оно не то, которое я ожидал.

– Вот это оптимизм! Так чего ты ждешь?

– Того, кто однажды воззвал ко мне громким голосом.

– Воззвал?

– «Выступи!»

– Что за вздор!

– Хмм-хмм! Если честно, я не очень-то верю, что Он придет, но мне было сказано ждать… – старик пожал плечами, – и я жду. – Его сверкающие глаза превратились в узкие щелки. – Пауло, проведи этого тона Таддео мимо подножия столовой горы, – с жаром сказал он.

Аббат отшатнулся от него в притворном ужасе:

– Ты! Гроза послушников и пилигримов! Я пришлю тебе Поэта-братца! – и пусть он набросится на тебя и обретет покой навеки. Провести тона мимо твоего логова!.. Возмутительно!

Бенджамен снова пожал плечами:

– Хорошо, оставим мою просьбу. Но будем надеяться, что на этот раз тон – на нашей стороне, а не на стороне других.

– Других?

– Манассии, Кира, Навуходоносора, фараона, Цезаря, Ханнегана Второго… продолжать? Самуил предупреждал нас о них. Они становятся еще опаснее, когда рядом мудрецы в оковах, которые дают им советы. И это все, что я тебе скажу.

– Ну, Бенджамен, того, что я от тебя услышал, мне хватит еще лет на пять, так что…

– Оскорбляй меня, брани, провоцируй…

– Прекрати. Я ухожу, старик. Уже поздно.

– И что? Готово ли экклезиастическое брюхо к поездке?

– Ты про мой желудок?.. – Дом Пауло прислушался к себе и обнаружил, что уже несколько недель не чувствовал себя столь комфортно. – Конечно, там все кувырком, – пожаловался он. – А как еще могло быть после твоих речей?

– Верно – Эль-Шаддай милосерден, но Он и справедлив.

– Счастливо оставаться, старик. Когда брат Корноэр заново изобретет летающую машину, я отправлю сюда послушников, чтобы они сбрасывали на тебя камни.

Друзья обнялись. Старый Еврей проводил аббата до края столовой горы и встал, закутавшись в таллис, тонкая ткань которого резко контрастировала с дерюгой набедренной повязки. Священник спустился к тропе и поехал обратно к аббатству. Хилая фигура Бенджамена, произносящего молитву, выделялась на фоне закатного неба.

– Memento, Domine Gomnium famulorum tuorum, – прошептал аббат в ответ и добавил: – И пусть он наконец выиграет стеклянный глаз Поэта в ножички. Аминь.

 

17

– Могу сказать с определенностью: война будет, – сказал посланец из Нового Рима. – Все силы Ларедо стянуты на Равнины. Бешеный Медведь снялся с лагеря. Конница кочевников ведет непрекращающиеся бои. Однако с юга Ларедо угрожает штат Чихуахуа, и поэтому Ханнеган готовится послать войска Тексарканы на берега Рио-Гранде – чтобы помочь Ларедо «защитить» границу. С полного одобрения ларедцев, конечно.

– Король Горальди – болван! – сказал дом Пауло. – Разве его не предупредили о предательстве Ханнегана?

Посланец улыбнулся:

– Дипломатическая служба Ватикана уважает государственные тайны – если мы их узнаем. Чтобы нас не обвинили в шпионаже, мы всегда осторожно…

– Его предупредили? – повторил вопрос аббат.

– Конечно. Горальди сказал, что папский легат лжет, и обвинил церковь в попытке расколоть союз Святого возмездия, чтобы усилить власть папы. Этот идиот даже передал Ханнегану слова легата.

Дом Пауло поморщился и присвистнул.

– И что сделал Ханнеган?

Посланец помедлил.

– Наверное, я вправе вам это сообщить: монсеньор Аполлон под арестом. Ханнеган конфисковал его бумаги. В Новом Риме поговаривают о том, чтобы объявить интердикт против всей Тексарканы. Конечно, Ханнеган уже навлек на себя отлучение ipso facto, но его подданных это, похоже, мало беспокоит. Вы же знаете: восемьдесят процентов населения все равно принадлежат к тому или иному культу, а католицизм правящего класса всегда был показным.

– Значит, теперь еще и Марк, – печально прошептал аббат. – А что тон Таддео?

– Я не совсем понимаю, как он собирается пересечь Равнины, чтобы в него не всадили несколько пуль из мушкета. Теперь ясно, почему он не хотел отправляться в путь. Но что с ним сейчас, господин аббат, я не знаю.

Дом Пауло страдальчески нахмурился.

– Если из-за нашего отказа прислать материалы его убьют…

– Не беспокойтесь, Ханнеган о своих заботится. Я уверен, что тон сюда доберется.

– Насколько я понимаю, мир очень много потеряет, лишившись его… Но скажи, почему тебя отправили сообщить нам о планах Ханнегана? Мы же в Денверской империи, и я не понимаю, как все это повлияет на нас.

– О, я рассказал вам лишь самое начало. Ханнеган намерен объединить весь континент. Приструнив Ларедо, он прорвет блокаду, из-за которой у него были связаны руки, а потом выступит против Денвера.

– Разве не придется ему везти припасы для армии через земли кочевников? Это же невозможно.

– Да, и вот почему следующий ход неизбежен. Равнины – естественный географический барьер. Если бы они не были заселены, Ханнеган мог бы не беспокоиться о безопасности своих западных границ. Однако сейчас все государства, соседствующие с Равнинами, вынуждены держать на границах войска для сдерживания кочевников. Единственный способ подчинить себе Равнины – взять под контроль обе полосы плодородной земли – на востоке и на западе.

– И все равно, – возразил монах, – кочевники…

– Ханнеган разработал поистине дьявольский план. Воины Бешеного Медведя легко справятся с кавалерией Ларедо, но не с чумой скота. Племена Равнин еще не знают, что армия ларедцев взяла с собой несколько сотен больных коров, чтобы те смешались со стадами кочевников. Это придумал Ханнеган. В результате начнется голод, и тогда легко удастся посеять раздор между племенами. Мы, конечно, не знаем всех подробностей, но цель всего этого – создать легион кочевников, который вооружит Тексаркана, во главе с вождем-марионеткой, верным Ханнегану. Этот легион пройдет по землям к западу от гор, и тогда первый удар примет на себя именно ваш край.

– Но почему? Ханнеган вряд ли считает варваров надежными союзниками и надеется на то, что они будут в состоянии удержать империю – после того как закончат ее калечить!

– Тем не менее мощь племен будет ослаблена, а Денвер – разбит. И тогда Ханнеган подберет осколки.

– Для чего? Не богатая будет империя…

– Зато защищенная со всех сторон. Тогда у него появятся новые возможности атаковать на востоке или северо-востоке. Конечно, все его планы еще могут рухнуть. Однако в любом случае велика вероятность того, что в не самом отдаленном будущем эти земли будут захвачены. В течение нескольких ближайших месяцев необходимо предпринять шаги для защиты аббатства. Мне поручено обсудить с вами вопрос сохранности Реликвий.

Дом Пауло почувствовал, что тьма сгущается. Двенадцать столетий спустя у мира появилась небольшая надежда – и тут пришел неграмотный князь во главе орды варваров…

– Тысячу лет мы обороняли эти стены, – прорычал он, ударив кулаком по столу, – и если нужно, продержимся еще столько же. Аббатство три раза было в осаде во время наступления орды кочевников и еще один раз во время схизмы Виссариона. Мы защитим книги. Мы давно их охраняем.

– Господин аббат, на этот раз появился новый источник опасности.

– И какой же?

– Изобилие пороха и картечи.

* * *

Праздник Успения прошел, а вестей об отряде из Тексарканы не было. Священники аббатства в частном порядке начали служить мессы по паломникам и путешественникам. Дом Пауло вообще перестал завтракать. Монахи шептались между собой, что он наложил на себя епитимью за то, что вообще пригласил ученого сейчас, когда на Равнинах всем грозит опасность.

На сторожевых башнях постоянно дежурили часовые, и сам аббат часто поднимался на стену, чтобы посмотреть на восток.

В праздник святого Бернарда, вскоре после вечерни, один послушник сообщил о том, что видел вдали тонкий столб пыли, но уже темнело, и больше никто не смог его разглядеть. Вскоре пропели комплеторий и Salve Regina, однако у ворот так никто и не появился.

– Это мог быть разведчик, – предположил настоятель Голт.

– Это мог быть плод воображения брата-стражника, – возразил дом Пауло.

– Но если они встали лагерем всего милях в десяти в той стороне…

– То мы бы увидели с башни их костер. Ночь сегодня ясная.

– И все же, Domne, когда взойдет луна, стоило бы отправить всадника…

– И у него будет прекрасный шанс получить по ошибке пулю. Если это в самом деле они, то наверняка всю дорогу держали пальцы на курках, особенно по ночам. Подождем до рассвета.

На следующий день, ближе к полудню, с востока прибыл ожидаемый конный отряд. Дом Пауло на стене аббатства моргал и близоруко щурился, пытаясь разглядеть что-нибудь среди горячей и сухой земли. Пыль, поднятая копытами лошадей, отлетала к северу. Отряд остановился для переговоров.

– Кажется, я вижу человек двадцать-тридцать, – пожаловался аббат, раздраженно потирая глаза. – Неужели их в самом деле так много?

– Приблизительно, – ответил Голт.

– Как же мы обо всех позаботимся?

– Вряд ли мы будем заботиться о тех, на ком волчьи шкуры, господин аббат, – сухо отозвался молодой священник.

– Волчьи шкуры?

– Кочевники, господин.

– Все на стены! Закрыть ворота! Опустить щит! Достать…

– Подождите, Domne, не все из них кочевники.

– Вот как? – Дом Пауло повернулся, чтобы посмотреть снова.

Переговоры завершились. Люди помахали друг другу руками, и группа разделилась на две части. Отряд побольше галопом поскакал на восток. Оставшиеся всадники посмотрели ему вслед, затем шагом направились к аббатству.

– Шесть или семь человек, некоторые в форме, – пробормотал аббат, когда они подъехали поближе.

– Уверен, что это тон и его отряд.

– Вместе с кочевниками? Хорошо, что я не позволил тебе отправить всадника. Что они делали в компании с кочевниками?

– Похоже, что те были их проводниками, – мрачно заметил отец Голт.

– Какое проявление добрососедства со стороны льва – возлечь рядом с агнцем!

Всадники подъехали к воротам. Дом Пауло сглотнул сухой комок.

– Нужно их встретить, святой отец, – вздохнул он.

Когда священники спустились со стены, путники уже остановились недалеко от двора аббатства. Один всадник отделился от остальных, выехал вперед, спешился и предъявил свои бумаги.

– Дом Пауло из Пекоса, аббат?

Аббат поклонился.

– Tibi adsum. Приветствую тебя от имен святого Лейбовица, тон Таддео. Я приглашаю тебя в аббатство от его имени, от имени сорока поколений, которые ждали твоего появления. Будь как дома. Мы служим тебе. – Слова шли от самого сердца; эти слова он приберегал много лет, ожидая подобного момента. Услышав, что собеседник что-то буркнул в ответ, дом Пауло медленно поднял взгляд.

На мгновение они посмотрели друг другу в глаза, и аббат почувствовал, что тепло быстро уходит. Глаза ученого были серые, холодные, словно лед. Ищущий, скептический, голодный и гордый взгляд. Ученый разглядывал священника словно безжизненную диковину.

Пауло горячо молился о том, чтобы этот момент стал мостом, перекинутым через пропасть в двенадцать столетий; он молился о том, чтобы с его помощью последний ученый-мученик прежней эпохи мог пожать руку завтрашнему поколению. Пропасть действительно существовала – это было очевидно. Внезапно аббат почувствовал, что совсем не соответствует этому времени, что он застрял где-то на песчаной отмели реки Времени и что моста никогда и не существовало.

– Идем, – мягко сказал он. – Брат Висклер позаботится о лошадях.

Когда дом Пауло разместил гостей и вернулся в кабинет, улыбка на лице деревянной статуи святого непостижимым образом напомнила ему ухмылку старого Бенджамена Элеазара. «Дети этого мира последовательны».

 

18

– «Теперь, так же, как и во времена Иова, – начал брат-чтец, стоявший за кафедрой в трапезной. – Когда сыны Божии пришли и встали перед Господом, сатана также был среди них. И Господь сказал ему: “Откуда пришел ты, сатана?”.

И был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господом; между ними пришел и сатана. И сказал Господь сатане: “Откуда ты пришел?” И отвечал сатана Господу и сказал, как и встарь: “Я ходил по земле и обошел ее”. И сказал Господь сатане: “Обратил ли ты внимание твое на князя Имярек, раба Моего Иова? Ибо он человек простой и честный, удаляющийся от зла и любящий мир”. И отвечал сатана Господу и сказал: “Разве даром богобоязнен Иов? Разве Ты не благословил его землю великим богатством и не сделал его великим среди народов? Но простри руку Твою и уменьши всего, что у него, – благословит ли он Тебя?” И сказал Господь сатане: “Вот, все что у него, в руке твоей; умали это”. И отошел сатана от лица Господня и вернулся в мир. А князь Имярек не был подобен святому Иову, ибо когда в стране его началась смута, и когда люди его стали беднее, чем раньше, когда он увидел, что враг его стал сильнее, князь испугался, перестал верить в Бога и подумал так: “Ударю первым, иначе враг одолеет меня, даже не доставая меч из ножен”».

– «И так случилось в те времена, – продолжал брат-чтец, – что князи Земли ожесточили сердца свои против Закона Божьего, и гордыня их была беспредельна. И каждый из них думал, что лучше уничтожить все, чем покориться воле других князей. Ибо могучие мужи Земли не сражались между собой за верховную власть над всеми; скрытностью, предательством и обманом хотели править они, а войны страшились и дрожали при мысли о ней; ибо Господь допустил, чтобы мудрецы, жившие в те времена, нашли способы уничтожить сам мир, и дал в их руки меч архангела, которым был повержен Люцифер, дабы простой народ и князья убоялись Бога и уничижили себя перед Всевышним. Но они не уничижились. И сказал сатана одному князю: “Не бойся применить меч, ибо мудрецы солгали тебе, сказав, что тем самым ты уничтожишь мир. Не слушай совета слабых, ибо они боятся тебя и служат врагам твоим, мешая тебе. Нанеси удар, и тогда станешь царем над всеми”. И князь послушал совета сатаны, и призвал всех мудрецов своей страны, и повелел дать ему совет о том, как уничтожить врага, не навлекая гнев на свое собственное государство. Но большинство мудрецов ответило: “Повелитель, это невозможно, ибо твои враги также обладают мечом, который мы дали тебе, и его жар подобен адскому пламени и ярости солнца, от которого его зажгли”. “Тогда сделайте мне другой, чтобы он был в семь раз жарче преисподней”, – приказал князь, который был надменнее самого фараона. И многие из них ответили: “Нет, повелитель, не проси нас об этом; ибо даже дым такого огня, если мы разожжем его для тебя, погубит многих”. И князь разгневался, услышав их ответ, и заподозрил, что они хотят предать его, и послал к ним шпионов своих, дабы те искушали их и вступали с ними в споры. Вследствие чего мудрецы устрашились. Часть из них изменила свои ответы, чтобы не навлечь на себя гнев князя. Трижды он спрашивал их, и трижды они отвечали: “Нет, повелитель, даже твои люди погибнут, коли сделаешь так”. Но один из волхвов был подобен Иуде Искариоту, и речи его были лукавы, и, предав своих братьев, он убедил весь народ не бояться демона Радиацию. Князь послушался этого лжемудреца, которого звали Блакенет, и приказал шпионам очернить многих волхвов перед народом. Испугавшись, менее мудрые из волхвов стали советовать князю так, чтобы он был доволен. И сказали они: “Оружие применить можно, только не превышай такой-то предел, иначе все неизбежно погибнут”. И князь сокрушил новым огнем грады врагов своих, и три дня и три ночи его великие катапульты и металлические птицы обрушивали на них свой гнев. Над каждым городом взошло солнце, ярче солнца небесного, и сразу же тот город усыхал и плавился, словно воск в пламени, и жители его останавливались на улицах, а их кожа дымилась, и они вспыхивали подобно хворосту, который бросили на раскаленные угли. А когда ярость солнца стихала, с небес раздавался великий гром, словно от удара великого тарана – ПИК-А-ДОН – и окончательно сокрушал город. Всю землю накрыли ядовитые миазмы, и по ночам она сияла от остаточного пламени и проклятия остаточного пламени, из-за которого кожа покрывалась коростой, волосы выпадали и кровь умирала в венах. Смрад, поднявшийся с Земли, достиг небес. Подобно Содому и Гоморре была Земля и развалины на ней, даже в стране того князя, ведь его враги стали мстить и в свою очередь обрушили на его города огонь. Смрад после этой бойни крайне оскорбил Господа, и сказал Он князю Имяреку: “КАКУЮ ЖЕРТВУ ТЫ ПРИНЕС МНЕ? ЧТО ЭТО ЗА ЗАПАХ, КОТОРЫЙ ПОДНИМАЕТСЯ НАД МЕСТОМ СОЖЖЕНИЯ? СЖЕГ ЛИ ТЫ ЖЕРТВЕННЫХ ОВЕЦ ИЛИ КОЗ – ИЛИ ПРИНЕС В ЖЕРТВУ ТЕЛЬЦА?” Но князь не ответил Ему, и Бог сказал: “ТЫ ПРИНЕС В ЖЕРТВУ СЫНОВЕЙ МОИХ”. И Господь убил его вместе с предателем Блакенетом, и на Земле начался мор, и люди впали в безумие и побили камнями мудрецов и властителей – тех, кто еще остался. Но жил в то время человек по имени Лейбовиц, который в юности своей подобно святому Августину любил мудрость мирскую более, чем мудрость Бога. Увидев, что великие знания, хоть и добрые, не спасли мир, раскаялся он перед Господом и вскричал…»

Аббат резко постучал по столу, и монах, читавший древний текст, немедленно умолк.

– И это – единственное описание, которое у вас есть? – спросил тон Таддео у аббата, улыбаясь плотно сжатыми губами.

– Текст существует в нескольких версиях, которые незначительно отличаются друг от друга. Никто точно не знает, какая страна нанесла первый удар – да и неважно уже. Текст, который только что читал брат-чтец, был создан через несколько десятилетий после смерти святого Лейбовица. Вероятно, это одна из первых историй, записанных после того, как писать вновь стало безопасно. Автор – молодой монах, который сам не был свидетелем разрушений; о них он узнал со слов последователей святого Лейбовица, первых запоминателей и книгобандистов. Он любил подражать стилю Святого Писания. Вряд ли где-то существует совершенно точное изложение Огненного Потопа. Ни один человек не мог составить цельную картину такого огромного события.

– В какой стране жил князь по имени Имярек и этот человек Блакенет?

Дом Пауло покачал головой.

– Даже автор повествования в этом не уверен. С тех пор, как это было написано, у нас накопилось достаточно данных, и теперь мы знаем, что к моменту холокоста таким оружием обладали даже некоторые меньшие правители. Описанная им ситуация произошла не в одной стране. Вероятно, таких Имяреков и Блакенетов было целое множество.

– Я, конечно, слышал подобные легенды. Очевидно, что произошло нечто ужасное, – сказал тон Таддео, а затем резко добавил: – Но когда я смогу изучить… как вы это называете?

– Реликвии.

– Да. – Он вздохнул и рассеянно улыбнулся, глядя на стоящую в углу статую святого. – Завтра – не слишком рано?

– Можете начать хоть сейчас, если угодно, – ответил аббат. – У вас полная свобода действий.

* * *

В подвале царил полумрак; горели свечи, взад и вперед расхаживали немногочисленные монахи-ученые в темных одеждах. Брат Армбрастер с мрачным видом изучал записи в лужице света от лампы в своем закутке под лестницей, и еще одна лампа горела в алькове Теологии морали, где фигура в рясе склонилась над древней рукописью. После заутрени большая часть сообщества трудилась на кухне, в классной комнате, в саду, в конюшне и канцелярии. Обычно библиотека пустовала до позднего вечера, когда наступало время lectio devina. Однако в то утро здесь было относительно многолюдно.

Три монаха стояли в тени за новой машиной, держа руки спрятанными в рукавах и наблюдая за четвертым монахом, который стоял у основания лестницы. Тот терпеливо глядел наверх, на пятого монаха, стоявшего на площадке и смотревшего на вход на лестницу.

Брат Корноэр, словно встревоженный родитель, предавался размышлениям относительно своего аппарата. Когда не осталось ни одного провода, за который можно было бы подергать, и ни одного изменения, которое можно было бы внести, а затем отменить, он пошел в альков Естественной теологии, чтобы скоротать время за чтением. И если в мозгу Корноэра и возникла мысль о том, что грядет его личный триумф, то монах-изобретатель никак это не выдал. С тех пор как сам аббат не потрудился присутствовать на демонстрации, брат Корноэр не ждал аплодисментов и даже победил в себе желание укоризненно поглядывать на дома Пауло.

Негромкий свист на лестнице снова встревожил подвал, хотя ранее уже несколько раз была ложная тревога. Очевидно, никто не сообщил прославленному тону о том, что в подвале его инспекции ожидает чудесная машина. Очевидно, что если о ней вообще упоминали в разговоре с ним, то ее важность была сведена к минимуму.

На этот раз предупреждающий свист оказался не напрасным. Монах, который следил с верхней части лестницы, повернулся и торжественно поклонился пятому монаху, стоявшему на площадке внизу.

– In principio Deus, – негромко сказал он.

Пятый монах повернулся и поклонился четвертому, который ждал у основания лестницы.

– Caelum et terram creavit, – прошептал он в свою очередь.

Четвертый монах повернулся к третьему, стоявшему у машины.

– Vacuus autem erat mundus, – сообщил он.

– Cure tenebris in superficie profundorum, – хором произнесла группа.

– Ortus est Dei Spiritus supra aquas, – сказал брат Форбор и, звякнув цепями, вернул свою книгу на полку.

– Gratias Creatori Spiritui, – отозвалась вся его команда.

– Dixitque Deus: «FIAT LUX», – повелительно произнес изобретатель.

Те, кто дежурил на лестнице, спустились и заняли свои места. Четыре монаха встали на «беговой дорожке». Пятый монах склонился над динамо-машиной. Шестой залез на стремянку и сел на верхней ступеньке, стукнувшись головой о сводчатый потолок. Он натянул маску из зачерненного с помощью дыма маслянистого пергамента, чтобы защитить глаза, а затем на ощупь нашел лампу и ее винт. Брат Корноэр тем временем нервно следил за ним снизу.

– Et lux ergo facta est, – сказал монах, найдя винт.

– Lucem esse bonam Deus vidit, – обратился изобретатель к пятому монаху.

Пятый монах со свечой в руке нагнулся, чтобы в последний раз осмотреть щеточные контакты.

– Et secrevit lucem a tenebris, – сказал он наконец, продолжая урок.

– Lucem appellavit «diem», – хором отозвалась команда на беговой дорожке, уперевшись плечами в балки крестовины, – et tenebras «noctes».

Оси заскрипели и застонали. Динамо-машина из колеса фургона начала вращаться, ее негромкое жужжание превратилось в стон, а затем, пока монахи напрягали все силы, кряхтя от натуги, усилилось до визга. Страж машины с тревогой следил за тем, как спицы колеса расплываются от скорости, превращаясь в пленку.

– Vespere occaso, – начал он, а затем сделал паузу, чтобы облизнуть два пальца и прикоснуться к контактам. Щелкнула искра. – Lucifer! – завопил он, отскакивая назад, а затем, запинаясь, добавил: – Ortus est et primo die.

– КОНТАКТ! – крикнул брат Корноэр, когда дом Пауло, тон Таддео и его секретарь стали спускаться по лестнице.

Монах на стремянке ударил по дуге. Раздалось резкое «пффф!» – и подвал затопил ослепительный свет, которого не видели уже двенадцать столетий.

Группа остановилась на лестнице. Тон Таддео, ахнув, пробормотал проклятие на своем родном языке и сделал шаг назад. Аббат, который не наблюдал за испытаниями лампы и не верил фантастическим рассказам о ней, умолк на полуслове. Секретарь на секунду замер от страха, а затем бросился бежать, крича: «Пожар!».

Аббат перекрестился.

– Я понятия не имел… – прошептал он.

Ученый, взяв себя в руки, оглядел подвал, увидел беговую дорожку и монахов, налегавших на балки. Его взгляд проследовал вдоль проводов, заметил монаха на стремянке, оценил значение динамо-машины из колеса.

– Невероятно! – выдохнул тон.

Монах у лестницы смиренно поклонился. Все объекты в комнате отбрасывали острые, как лезвие ножа, тени, а огоньки свечей в потоке бело-голубого света казались размытыми.

– Яркий, словно тысяча факелов, – прошептал ученый. – Должно быть, это древняя… Нет! Немыслимо!

Он, преодолев потрясение, двинулся вниз по лестнице, остановился рядом с братом Корноэром и с любопытством взглянул на него. Ничего не трогая, не задавая вопросов, обошел машину, изучил динамо, провода, саму лампу.

– Не могу поверить…

Аббат взял себя в руки и спустился.

– Освобождаю тебя от обета молчания, – шепнул он брату Корноэру. – Поговори с ним. Я… немного ошеломлен.

Монах просиял:

– Вам нравится, господин аббат?

– Чудовищно, – прошипел дом Пауло.

Лицо изобретателя вытянулось.

– Как можно так обращаться с гостем! Помощник тона сошел с ума от страха. Я в ужасе!

– Ну да, свет довольно яркий.

– Адски яркий! Иди, побеседуй с ним, пока я придумаю, как лучше извиниться.

Но ученый, видимо, уже сделал выводы из своих наблюдений и быстро направился к ним. Его лицо казалось напряженным, слова – отрывистыми.

– Лампа с электричеством… Как вам удалось столько веков ее прятать? Лучшие умы тщетно разрабатывали теорию… – Он судорожно выдохнул и попытался взять себя в руки – словно жертва чудовищного розыгрыша. – Почему вы ее скрывали? Узрели в ней какой-то религиозный символ?.. И что… – Он умолк в полном замешательстве и покачал головой.

– Вы не понимаете, – слабо возразил аббат, хватая за руку брата Корноэра. – Ради Бога, брат, объясни!

Однако бальзама, исцеляющего уязвленную профессиональную гордость, не изобрели ни в то время, ни в любую другую эпоху.

 

19

После прискорбного происшествия в подвале аббат стремился всеми возможными способами загладить вину. Тон Таддео вроде бы не злился и даже попросил прощения у хозяев за свои скоропалительные выводы – после того как изобретатель устройства объяснил ученому, что машину создали недавно. Но извинение еще больше убедило аббата в том, что он совершил серьезный промах. Светоч науки оказался в положении альпиниста, который залез на «непокоренную» вершину и обнаружил, что на ней выбиты инициалы его соперника.

Если бы тон не настоял (с твердостью, вероятно, проистекавшей из смущения), что этот свет превосходен и годится даже для внимательного изучения старых, ставших хрупкими от времени документов, то аббат немедленно приказал бы вынести лампу из подвала. Но тон Таддео заявил, что она ему нравится. Когда выяснилось, что для ее работы необходимы усилия не менее четырех послушников, ученый стал умолять, чтобы лампу убрали – но тут уж Пауло в свой черед настоял на том, чтобы она осталась на месте.

Так ученый начал свои исследования в аббатстве, не забывая о том, что трое послушников трудятся на беговой дорожке, а четвертый рискует ослепнуть, поправляя дуговой разрядник. Тем временем Поэт без устали слагал жестокие стихи о демоне Конфузе и его немыслимых делах во имя раскаяния.

Несколько дней тон с помощником изучали саму библиотеку – хроники монастыря, не являющиеся Реликвиями, – словно, оценив пригодность устрицы, они могли рассчитать вероятность того, что в ней находится жемчужина. Однажды брат Корноэр обнаружил помощника тона на коленях в трапезной, и на секунду ему показалось, что тот как-то по-особому молится перед изображением Девы Марии над дверью. Иллюзию развеяло громыхание инструментов. Помощник положил плотницкий уровень на порог и измерил углубление, которое за несколько веков проделали сандалии монахов.

– Мы ищем способы определения дат, – ответил он на вопрос Корноэра. – Это неплохое место для определения стандартной скорости износа – здесь легко оценить поток движения. Три приема пищи в день на человека с того дня, как были уложены камни трапезной.

Корноэр невольно восхитился основательностью ученых; их действия его интриговали.

– В записях архитекторов аббатства нет пробелов. Там точно указано, когда именно возведена каждая постройка. Почему бы вам не сэкономить время?

Помощник невинно посмотрел на него снизу вверх.

– Мой господин говорит так: «Найол лишен дара речи и потому никогда не лжет».

– Найол?

– Один из богов природы, которым поклоняются те, кто живет на Ред-Ривер. Это, конечно, метафора. Объективные данные – вот высшая инстанция. Хронисты могут солгать, но природа на это неспособна. – Он заметил выражение лица монаха и быстро добавил: – Я вас ни в чем не обвиняю. Просто у тона принцип: полагаться исключительно на объективные данные.

– Потрясающая идея, – пробурчал Корноэр и наклонился, чтобы взглянуть на сделанный помощником тона набросок – рисунок углубления в полу в разрезе. – Ну надо же! Такую линию брат Маджек называет кривой нормального распределения. Странно.

– Ничего странного. Вероятность того, что шаг отклонится от центральной линии, обычно соответствует функции с нормальным распределением.

– Я позову брата Маджека, – завороженно произнес Корноэр.

Интерес аббата к действиям гостей аббатства был менее эзотерическим.

– Зачем, – требовательным тоном спросил он у Голта, – они делают подробные рисунки наших укреплений?

– Я ничего об этом не слышал, – удивленно ответил настоятель. – Вы хотите сказать, что тон Таддео…

– Нет. Офицеры, которые с ним прибыли. Они действуют весьма методично.

– Как вы об этом узнали?

– Мне рассказал Поэт.

– Поэт! Ха!

– К сожалению, на этот раз он говорил правду. Ему удалось стащить один из их рисунков.

– Можно посмотреть?

– Нет, я заставил Поэта его вернуть. Но мне это не нравится. У меня дурное предчувствие.

– Полагаю, Поэт потребовал заплатить ему за эти сведения?

– Как ни странно – нет. Тон Таддео ему сразу не понравился. С тех пор как они прибыли, он постоянно что-то бурчит себе под нос.

– Поэт всегда бурчит.

– Да, но только сейчас он настроен серьезно.

– Зачем, по-вашему, им эти рисунки?

Пауло мрачно скривился:

– Аббатство – хорошая цитадель. Ее ни разу не взяли ни в ходе штурма, ни после осады. Возможно, они восхищены ею как профессионалы. Будем считать так, пока не убедимся в обратном.

Отец Голт задумчиво посмотрел на восток, где простиралась пустыня.

– Если армия пойдет в поход на запад через равнины, ей, вероятно, понадобится оставить где-то здесь гарнизон, прежде чем двигаться на Денвер. – Он призадумался, и на его лице отразилась тревога. – А у нас уже готовая крепость!

– В том-то и дело.

– По-вашему, их прислали сюда шпионить?

– Нет! Вряд ли сам Ханнеган хоть раз слышал про нас. Но они здесь, и они офицеры и поэтому невольно смотрят по сторонам, и в их головах появляются разные идеи. Весьма вероятно, что теперь Ханнеган про нас узнает.

– Что вы намерены предпринять?

– Пока не решил.

– Может, поговорите об этом с тоном Таддео?

– Офицеры – не его слуги. Они всего лишь эскорт, защита. Что он может сделать?

– Он – родственник Ханнегана и обладает влиянием.

Аббат кивнул:

– Постараюсь как-нибудь затронуть эту тему. Но сначала понаблюдаем за тем, что происходит.

Через нескольких дней тон Таддео завершил исследования устрицы и, по-видимому, удостоверившись в том, что это – не обман, сосредоточил свое внимание на жемчужине. Задача оказалась непростой.

Были изучены горы документов – точнее, копий документов. Цепи звенели и лязгали, когда с полок снимали драгоценные книги. В тех случаях, когда оригинал был частично поврежден или испорчен, ученые не решались доверять интерпретации и зрению копировщика. Подлинные рукописи, относившиеся к эпохе Лейбовица, доставали из герметичных бочек и особых погребов, куда их отправляли на бесконечно долгое хранение.

Помощник тона накопил кипы заметок. Через пять дней тон Таддео стал работать быстрее и стал похож на голодную гончую, взявшую след вкусной дичи.

– Великолепно! – Настроение его переходило от ликования к веселой недоверчивости. – Фрагменты текста, написанного физиком двадцатого века! Даже уравнения друг другу не противоречат.

Корноэр заглянул ему через плечо:

– Я их видел, но вообще ничего не понял. А это важная тема?

– Пока не знаю. Математика прекрасная, прекрасная! Смотри, вот эта штука под знаком радикала похожа на функцию двух производных, но на самом деле представляет собой целое множество производных.

– Каким образом?

– Индексы превращаются в развернутое выражение, причем автор заявляет, что это линейный интеграл. Или вот – простое на вид выражение, однако его простота обманчива. Очевидно, оно символизирует не одно, а целую систему уравнений – в очень сокращенной форме. Я два дня не мог понять, что автор думал об отношениях – не просто одних величин к другим, но об отношении между системами. Понятия не имею, какие физические величины здесь задействованы, но изощренность математики просто… просто бесподобна! Если это мистификация, то чрезвычайно талантливая, а если нет, то нам невероятно повезло. Я непременно должен увидеть самую раннюю копию этого документа.

Брат-библиотекарь застонал, когда еще одну запечатанную свинцом бочку выкатили из хранилища. Армбрастера не удивил тот факт, что ученый-мирянин всего за два дня разгадал загадку, которая лежала здесь дюжину веков. Для хранителя Реликвий каждый открытый бочонок означал уменьшение срока жизни документов, и потому монах не скрывал неодобрительного отношения ко всему происходящему. Для брата-библиотекаря, делом жизни которого было сохранение книг, сами они существовали прежде всего для того, чтобы их можно было навечно законсервировать. Использование книг было побочным свойством, которого следовало избегать, если оно угрожало сроку их существования.

Аббат с облегчением вздыхал, наблюдая, как изначальный скептицизм тона тает с каждым новым фрагментом научного текста до-Потопного периода. Ученый не делал никаких заявлений относительно цели своих исследований, но работал четко, будто следуя намеченному плану. Чувствуя приближение некоей зари, дом Пауло решил предложить петуху насест – на случай, если тот ощутит в себе порыв объявить о начале нового дня.

– Общину заинтересовали ваши труды, – сказал он ученому. – Хотелось бы узнать о них, если вы не против. Конечно, мы наслышаны о ваших теоретических изысканиях, однако для большинства из нас это слишком сложный предмет. Вы не могли бы рассказать нам что-нибудь об этом в общих чертах, так, чтобы было понятно неспециалисту? Община ворчит на меня за то, что я не пригласил вас выступить с лекцией, но я подумал, что вы захотите сперва здесь освоиться. Поэтому если вы не…

Взгляд тона, казалось, стиснул череп аббата штангенциркулем и измерил его шестью разными способами. Тон с сомнением улыбнулся:

– Вы хотите, чтобы я объяснил нашу работу самыми простыми словами?

– Да, пожалуйста, если возможно.

– В том-то все и дело. – Таддео рассмеялся. – Необученный человек читает статью о естественной науке и думает: «Ну почему автор не мог объяснить это попроще?» Ему невдомек, что текст, который он пытался прочесть, уже написан наиболее простым языком – для этой темы. Более того, натурфилософия в значительной мере – всего лишь процесс лингвистического упрощения, попытка изобрести язык, где половина страницы с уравнениями выражает идею, которую нельзя изложить менее чем на тысяче страниц так называемого «простого» языка. Я ясно выражаюсь?

– Думаю, да. Раз уж вы выражаетесь ясно, то, быть может, расскажете нам именно об этом аспекте? Если конечно, это предложение не является преждевременным – в той части, в которой оно касается вашей работы с Реликвиями.

– Мы уже довольно четко представляем себе, куда движемся и с чем должны здесь работать. Чтобы закончить работу, разумеется, потребуется еще немало времени. Фрагменты нужно сложить вместе, а ведь они даже не принадлежат к одной и той же картинке. Пока непонятно, что нам удастся узнать, однако вполне понятно, что узнать не удастся. Я рад сообщить, что мы не теряем надежды, и не против того, чтобы рассказать о работе в общих чертах, но… – Он пожал плечами.

– Что вас тревожит?

– Только неуверенность в моей аудитории. Я бы не хотел оскорбить религиозные чувства, – слегка смущенно ответил тон.

– Разве ваша работа не относится к области натурфилософии? К физике?

– Разумеется. К сожалению, для многих людей картина мира окрашена в религиозные… ну, то есть…

– Но если ваш объект исследования находится в физическом мире, то как вы можете кого-то оскорбить? Особенно в нашей общине. Мы долго ждали момента, когда мир снова проявит к себе интерес. Я рискую показаться гордецом, однако все же хотел бы заметить, что прямо здесь, в монастыре, есть несколько довольно умных исследователей естественных наук. Брат Маджек и брат Корноэр…

– Корноэр! – Тон осторожно посмотрел на дуговую лампу и отвел взгляд, мигая. – Я не понимаю!

– Вы про лампу? Вы, несомненно…

– Нет, нет, не про лампу. Лампа довольно проста, нужно было лишь отойти от потрясения, что она на самом деле работает. На бумаге она должна работать – если допустить наличие разных неопределяемых величин и угадать некие недоступные данные. Однако стремительный переход от туманной гипотезы к действующей модели… – Тон нервно кашлянул. – Я не понимаю самого Корноэра. Это устройство… – он помахал указательным пальцем, указывая на динамо-машину, – это прыжок через двадцать лет предварительных экспериментов, начиная с понимания принципов. Корноэр же обошелся без предварительных этапов. Вы в чудесное вмешательство верите? Я – нет, но вот реальный случай такого вмешательства. Колеса от фургона!.. – Он рассмеялся. – А чего бы он добился, будь в его распоряжении механическая мастерская? Я не понимаю, почему такой человек сидит взаперти в монастыре.

– Возможно, это вам должен объяснить брат Корноэр, – ответил дом Пауло, изо всех сил стараясь подавить холодную нотку в своем голосе.

– Ну да… – Воображаемый штангенциркуль тона Таддео снова принялся измерять старого священника. – Если вы в самом деле считаете, что никто не обидится, услышав нетрадиционные идеи, то я был бы рад обсудить нашу работу. Только учтите, что она может войти в противоречие с укоренившимися предрас… с устоявшимся мнением.

– Отлично! Это будет просто замечательно.

Они договорились о времени, и дом Пауло почувствовал облегчение, уверенный, что в ходе свободного обмена идеями пропасть между монахом-христианином и мирянином, исследователем природы, уменьшится. Корноэр уже этому поспособствовал, разве не так? Больше общения, а не меньше – вот лучший способ борьбы с трениями. И тогда мутная завеса сомнений, недоверия и нерешительности рассеется. Тон увидит, что его хозяева не столь уж упрямые реакционеры, как он подозревал.

Пауло устыдился своих прежних страхов. «Господь, будь терпелив с глупцом, действующим из лучших побуждений!» – взмолился он.

– Только не забывайте офицеров и их наброски, – напомнил ему Голт.

 

20

Стоя за лекторием в трапезной, чтец нараспев произносил объявления. В свете свечей белели лица множества монахов, которые неподвижно стояли за своими табуретами и ждали, когда начнется ужин. Голос чтеца гулко звучал в трапезной, высокие своды которой терялись в мрачных тенях над островками света на деревянных столах.

– Его преподобие отец аббат приказал объявить, что на сегодняшнюю вечернюю трапезу правило воздержания отменяется. Как вы, возможно, знаете, у нас будут гости. Всем монахам и послушникам дозволено присутствовать на сегодняшнем пиру в честь тона Таддео и его спутников. Разрешено есть мясо. Говорить во время трапезы – тихо! – не возбраняется.

В рядах послушников раздались негромкие звуки, похожие на подавленные крики радости. Блюда еще не принесли, однако вместо обычных мисок с кашей появились большие подносы – и этот намек на пиршество разжег аппетиты. Знакомые кувшины для молока остались в кладовой, а их место заняли лучшие чаши для вина. По полу разбросали розы.

Аббат остановился в коридоре и подождал, пока монах закончит читать. Он посмотрел на стол, накрытый для себя, отца Голта, почетного гостя и его спутников. Очевидно, на кухне просчитались. На столе восемь приборов. Три офицера, тон со своим помощником и два священника – это семь. Неужели отец Голт пригласил брата Корноэра сесть вместе с ними?..

Чтение объявлений закончилось, и дом Пауло вошел в трапезную.

– Flectamus genua, – произнес чтец.

Ряды монахов в рясах по-военному четко преклонили колена, и аббат благословил свою паству.

– Levate.

Монахи встали. Дом Пауло занял место за особым столом и оглянулся на дверь.

Голт должен был привести гостей. Раньше пищу приезжим подавали в гостевом домике, а не в трапезной, чтобы монахам не приходилось делить с ними свою скудную трапезу.

Когда пришли гости, аббат поискал взглядом брата Корноэра. Монаха с ними не было.

– Зачем восемь приборов? – шепнул он отцу Голту, когда они заняли свои места.

Голт с непроницаемым выражением лица пожал плечами.

Ученый сел по правую руку от аббата, остальные разместились ближе к концу стола, оставив место слева от аббата пустым. Он повернулся, чтобы пригласить Корноэра, однако чтец приступил к проскомидии раньше, чем дом Пауло поймал взгляд монаха.

– Oremus, – сказал аббат, и ряды монахов поклонились.

Во время молитвы кто-то тихо проскользнул на место слева от аббата. Дом Пауло нахмурился, но не поднял взгляд, чтобы установить личность виновника.

– …et Spiritus Sancti, Amen.

– Sedete, – провозгласил чтец, и монахи стали рассаживаться.

Аббат неодобрительно повернулся к человеку слева от него.

– Поэт!..

Нежная фиалка экстравагантно поклонилась.

– Добрый вечер, господа, ученый тон, именитые гости, – торжественно произнес Поэт с улыбкой. – Что у нас на ужин? Жареная рыба и мед в сотах в честь воскрешения, которое предстоит нам? Или вы, господин аббат, наконец-то зажарили мэра деревни?

– Кое-кого я действительно хотел бы зажарить…

– Ха! – молвил Поэт и учтиво повернулся к ученому. – Тон Таддео, здесь превосходно готовят! Вам следует чаще к нам присоединяться. Полагаю, в гостевом домике вас кормили только жареными фазанами и скучной говядиной. Стыд и позор! Надеюсь, что брат-повар сегодня готовил с обычным пылом. Ах… – Поэт потер руки и с голодным видом усмехнулся. – Может, сегодня нам подадут ложную свинину и маис а-ля монах Джон?

– Звучит заманчиво, – сказал ученый. – А что это?

– Жирный броненосец с обжаренной кукурузой, сваренные в ослином молоке. Обычное воскресное блюдо.

– Поэт! – рявкнул аббат и добавил, обращаясь к тону: – Прошу прощения. Его сюда не приглашали.

Ученый оглядел Поэта с отстраненным любопытством.

– Не извиняйтесь. У милорда Ханнегана тоже есть шуты, такая разновидность людей мне знакома.

Поэт вскочил с табурета и низко поклонился тону.

– Господин, позвольте вместо этого мне извиниться за аббата! – вскричал он с чувством.

Все ждали, что Поэт продолжит свой глупый розыгрыш. Однако он лишь пожал плечами, сел и проткнул вилкой кусок дымящейся птицы на тарелке, которую поставил перед ними послушник. Затем оторвал у птицы ножку и с удовольствием впился в нее зубами.

– Вы поступили правильно, не приняв мои извинения от его имени, – сказал он наконец тону.

Ученый покраснел.

– Прежде чем я выброшу тебя отсюда, червь, – сказал Голт, – давай замерим глубину твоего грехопадения.

Поэт немного пожевал, задумчиво качая головой.

– Да, пал я довольно глубоко, – признался он.

«Когда-нибудь Голт озвереет», – подумал дом Пауло.

Но настоятель, очевидно, был взбешен и хотел довести этот случай ad absurdum, чтобы найти повод сокрушить глупца.

– Проси прощения, Поэт, – приказал он. – И одновременно оправдай свои действия.

– Брось, отец, брось, – торопливо сказал Пауло.

Поэт благосклонно взглянул на аббата.

– Ничего, милорд, – ответил он. – Я совсем не против за вас извиниться. Вы извиняетесь за меня, я извиняюсь за вас – не правда ли, подходящий способ проявить милосердие и добрую волю? Никто не должен извиняться за себя – ведь это так стыдно.

Реплики Поэта, похоже, позабавили только офицеров. Очевидно, чтобы создать иллюзию юмора, хватало и ожидания шутки, и фигляр мог вызвать смех у публики жестом или выражением лица – вне зависимости от того, что он сказал. Тон Таддео сухо ухмылялся – так смотрят на скверный номер с дрессированным животным.

– Итак, – продолжал Поэт, – если бы вы позволили мне служить вашим скромным помощником, милорд, вам никогда не пришлось бы публично признавать свои ошибки. Мне, вашему Оправдывающемуся Ходатаю, вы могли бы поручить, например, повиниться перед высокими гостями за существование клопов. А перед клопами – за внезапные перемены в рационе.

Аббат поборол в себе желание раздавить пальцы на босой ноге Поэта каблуком сандалии. Он пнул его по ноге, но глупец не унимался.

– Разумеется, я готов взять всю вашу вину на себя, – сказал Поэт, шумно пережевывая белое мясо. – Извинения друг за друга – отличная система, о выдающийся ученый, попробуйте. Вам наверняка понравится. Насколько я понимаю, научным открытиям должна предшествовать разработка и совершенствование систем логики и методологии. И поэтому моя система уступаемых и передаваемых извинений вам, тон Таддео, особенно пригодилась бы.

– Пригодилась бы?

– Да. Такая жалость – кто-то украл моего синеголового козла.

– Синеголового козла?

– Он лысый, словно Ханнеган, ваша светлость, и синий, словно нос брата Армбрастера. Я хотел подарить вам это животное, но негодяи похитили его еще до вашего приезда.

Аббат стиснул зубы и занес пятку над ступней Поэта. Тон Таддео слегка нахмурился, однако, похоже, был твердо настроен распутать моток смыслов в речи Поэта.

– Нам нужен синеголовый козел? – спросил он у своего секретаря.

– Не вижу никакой необходимости, сэр, – ответил тот.

– Но она очевидна! – воскликнул Поэт. – Говорят, что вы пишете уравнения, которые однажды изменят мир. Говорят, занимается новая заря. Однако если придет свет, значит, на кого-то нужно возложить вину за темное прошлое.

– А-а, для того и нужен козел… – Тон Таддео бросил взгляд на аббата. – Шутка так себе. Это лучшее из того, на что он способен?

– Как видите, он без работы. Давайте побеседуем о чем-нибудь более вразуми…

– Нет, нет, нет, нет! – запротестовал Поэт. – Вы неправильно меня поняли, Ваша светлость. Козла нужно не винить, а лелеять и чествовать! Увенчайте козла короной, которую послал вам святой Лейбовиц, благодарите за восходящий свет. А затем обвините во всем Лейбовица и прогоните в пустыню его. Тогда вам не придется носить вторую корону – ту, что с шипами. По имени Ответственность.

Враждебность Поэта вырвалась наружу, он уже не притворялся веселым. Тон окинул его ледяным взором. Пятка аббата замерла над босой ногой Поэта и снова нехотя пощадила ее.

– А когда армия вашего покровителя захватит аббатство, – продолжал Поэт, – козла можно поставить на дворе и научить его блеять «здесь только я, здесь только я» каждый раз, когда приближается чужак.

С сердитым рыком один из офицеров встал и потянулся за саблей. Он высвободил эфес из ножен, и на Поэта предостерегающе блеснули шесть дюймов стали. Тон схватил офицера за руку и попытался вернуть клинок обратно в ножны, но это было все равно, что тянуть за руку мраморную статую.

– А! Не только чертежник, но и фехтовальщик! – поддразнил офицера Поэт, очевидно, не опасаясь смерти. – Талантливый человек! У твоих набросков укреплений аббатства такой художественный…

Выругавшись, офицер выхватил клинок из ножен, однако броситься в атаку не успел – его схватили товарищи. По трапезной прокатился удивленный гул; монахи поднялись на ноги. Поэт по-прежнему любезно улыбался.

– …художественный потенциал! Однажды твое изображение подземных тоннелей вывесят в музее изящных…

Из-под стола донесся приглушенный стук. Поэт замер, не успев откусить еще кусок, и медленно побледнел. Пожевал, сглотнул. Лицо его продолжало терять цвет.

– Отдавишь, – буркнул он сквозь сжатые губы.

– Ты закончил? – спросил аббат, продолжая давить.

– Кажется, мне в горло попала кость, – признался Поэт.

– Может, попросишь разрешения выйти из-за стола?

– Боюсь, что я вынужден это сделать.

– Какая жалость. Нам будет тебя недоставать. – Напоследок аббат еще раз надавил на пальцы. – Можешь идти.

Поэт шумно выдохнул, промокнул губы салфеткой и встал. Затем осушил свой кубок с вином и, перевернув, поставил его посреди подноса. Большим пальцем он оттянул веко, наклонил голову над ладонью и нажал. В ладонь выскочил глаз. Тексарканцы ахнули – они явно не знали про искусственный глаз Поэта.

– Следи за ним хорошенько, – сказал Поэт стеклянному глазу и положил его на перевернутое основание кубка так, чтобы глаз злобно смотрел на тона Таддео. – Доброго вам вечера, милорды, – приветливо обратился он к остальным и пошел прочь.

Разъяренный офицер пробормотал проклятие и сделал попытку высвободиться из рук товарищей.

– Отведите его в комнату и караульте, пока не остынет, – сказал им тон. – Чтобы он не расправился с тем безумцем.

– Я в ужасе, – сказал Таддео аббату, когда взбешенного офицера увели. – Они не мои слуги, и я не могу ими командовать. Но я обещаю вам – он попросит у вас прощения и немедленно уедет. А если откажется, то еще до полудня завтрашнего дня скрестит свой клинок с моим.

– Никакого кровопролития! – взмолился священник. – Это пустяк, давайте все об этом забудем. – Его лицо посерело, руки дрожали.

– Он попросит прощения и уедет, – настаивал тон Таддео, – иначе я сам его убью. Не бойтесь, драться со мной он не посмеет – ведь если он победит, Ханнеган посадит его на кол на площади, а его жену заставят… Не важно. Он вымолит прощение и уберется отсюда. Все равно, мне очень стыдно за то, что произошло.

– Я должен был сразу вышвырнуть Поэта. Это он все спровоцировал, а я не смог его остановить.

– Что могло его спровоцировать? Ложь глупого бродяги?.. Правда, Джосард повел себя так, словно обвинения Поэта имели под собой основания.

– То есть, вы не знаете, что они действительно готовят полный отчет о том, какую ценность представляет аббатство в качестве крепости?

У тона Таддео упала челюсть. Он недоверчиво посмотрел сначала на одного священника, потом на другого.

– Это правда? – спросил он после долгой паузы.

Аббат кивнул.

– И все-таки вы позволили нам остаться.

– У нас секретов нет. Ваши спутники, если хотят, могут проводить подобные изыскания. Мне и в голову не придет спрашивать, зачем им эти сведения. А предположения Поэта, конечно, чистой воды фантазия.

– Конечно, – слабым голосом отозвался тон, не глядя на аббата.

– Разумеется, ваш монарх не собирается предпринимать никаких агрессивных действий против этой страны, что бы там ни намекал Поэт.

– Разумеется.

– А даже если и собирается, то, я уверен, что мудрые советники направят его – помогут понять, что наше аббатство обладает многократно большей ценностью как хранилище древних знаний, а не как цитадель.

Тон уловил в голосе священника скрытую мольбу о помощи и немного подумал, ковыряя еду на тарелке.

– Поговорим об этом снова до моего возвращения в коллегию, – тихо пообещал он.

* * *

На банкет словно упала тяжелая удушливая пелена, однако она постепенно стала рассеиваться, когда после ужина монахи во дворе запели хором, и совсем исчезла, когда подошло время лекции. Неловкая ситуация была исчерпана, и все вновь стали дружелюбными.

Дом Пауло провел тона к кафедре; вслед за ними на подиум поднялись Голт и секретарь тона. Аббат представил тона, и за его словами последовали бурные аплодисменты. Затем наступила тишина, как в зале суда перед объявлением приговора. Ученый не был одаренным оратором, но монахов его вердикт, похоже, удовлетворил.

– Я был удивлен тем, что мы здесь нашли, – сказал он. – Несколько недель назад я бы не поверил – а я и не верил, – что подобные документы могли пережить гибель предыдущей могучей цивилизации. Мне до сих пор сложно в это поверить, однако факты заставляют нас принять гипотезу о том, что документы подлинные. То, что они сохранились, само по себе невероятно, но еще более фантастично – для меня, – что их не заметили уже в этом столетии, до сего момента. В последнее время появились люди, способные оценить их потенциал. Что сделал бы с ними тон Кашлер – даже семьдесят лет назад!

Монахи заулыбались, услышав, что великий ученый столь благосклонно отнесся к Реликвиям. Интересно, подумал Пауло, почему они не распознали ноту недовольства – или подозрения? – в голосе лектора.

– Знал бы я об этих источниках десять лет назад, – говорил тем временем тон, – и в большей части моей работы по оптике не было бы необходимости.

Ага, значит, вот в чем дело! Тон выяснил, что некоторые из его открытий – всего лишь повторы, и расстроился. А ведь ему должно быть понятно, что в течение всей своей жизни он будет лишь восстанавливать утраченные труды; каким бы талантом он ни обладал, он может сделать лишь то, что уже удалось другим, до него. Так будет и впредь – до тех пор, пока мир не достигнет того же уровня развития, что и до Огненного Потопа.

Тем не менее находки произвели впечатление на тона Таддео.

– Срок моего пребывания здесь ограничен, – продолжал он. – Судя по тому, что я здесь видел, двадцати специалистам понадобятся десятки лет для того, чтобы извлечь из Реликвий всю доступную для понимания информацию. Физики обычно применяют индуктивные рассуждения, а затем проверяют их в ходе экспериментов, однако здесь задача на дедукцию. Из разрозненных фрагментов общих принципов мы должны выхватить частности. В некоторых случаях эта задача может оказаться невыполнимой. Например… – Он достал пачку листов с пометками и быстро их просмотрел. – Вот цитата, которую я откопал внизу, в подвале. Она – из четырехстраничного фрагмента книги, которая, возможно, посвящена сложным проблемам физики. Быть может, кто-то из вас уже ее видел. «…И если пространственные элементы доминируют в выражении интервала между точками событий, такой интервал называется пространственноподобным, так как в этом случае можно выбрать систему координат – принадлежащую наблюдателю с допустимой скоростью, – в которой события кажутся одновременными и, следовательно, разделенными только пространством. Если же интервал является временеподобным, события не могут быть одновременными в любой системе координат, однако существует система координат, в которой элементы пространства исчезают полностью, так что между событиями остаются исключительно временные различия, id est, они происходят в одном и том же месте, но в разное время. Теперь, изучив экстремумы реального интервала…»

Он хитроумно улыбнулся и оглядел публику.

– Кто-нибудь из вас видел этот текст в последнее время?

Море лиц осталось непроницаемым.

– Кто-нибудь вообще его видел?

Корноэр и еще двое монахов осторожно подняли руки.

– Кто-нибудь понимает, что все это значит?

Руки быстро опустились.

Тон усмехнулся.

– Далее следуют полторы страницы уравнений, где к некоторым из наших фундаментальных принципов относятся так, словно они вовсе не фундаментальные, а эфемерные, изменяющиеся в зависимости от точки зрения. Текст заканчивается словом «поэтому», но часть страницы сгорела, а с ней – и вывод. Однако рассуждения безупречны, а математика настолько элегантна, что вывод способен написать и я. Вывод может показаться безумным, – но и рассуждения начинаются с невероятных вроде бы предположений. Может, этот текст – шутка? Если нет, то какое место он занимает в общей схеме наук древних? Что является необходимым для его понимания? Что из него следует и как его можно проверить? Вот вопросы, на которые я не могу ответить. Я привел только один пример из множества загадок, скрытых в столь долго хранимых вами бумагах. Рассуждения, которые никоим образом не касаются данной нам реальности – это область ангеологов и теологов, а не физиков. И все же найденные документы описывают системы, которые совсем не затрагивают наш опыт. Быть может, древние умели ставить эксперименты и в этой области? Так указывают определенные материалы. Автор одной статьи говорит о превращении элементов – которое, как мы недавно установили, является теоретически невозможным – и затем добавляет «эксперимент показал». Как такое может быть? Возможно, потребуются усилия нескольких поколений, чтобы оценить и понять все это. Прискорбно, что документы должны оставаться здесь, в практически недоступном месте, ведь для того, чтобы разобраться в них, надо привлечь множество ученых. Уверен, вы понимаете, что здесь совсем не подходящие для этого условия – не говоря уже о том, что у остального мира нет доступа к вашим документам.

Аббат, сидевший на трибуне за выступающим, нахмурился, ожидая худшего. Тон Таддео не выдвигал никаких предложений, однако из его слов становилось ясно, что подобным Реликвиям место в более компетентных руках, чем руки монахов Альбертийского ордена святого Лейбовица, и что сложившаяся на данный момент ситуация абсурдна.

Почувствовав, что в зале нарастает напряжение, тон обратился к теме своих недавних исследований – более тщательного, чем когда бы то ни было, изучения природы света. Сокровища аббатства очень ему пригодились; теперь следовало лишь поскорее создать средства для экспериментальной проверки своих теорий. Поговорив немного о феномене рефракции, он помолчал, а затем извиняющимся тоном добавил:

– Надеюсь, это не задевает ваших религиозных чувств, – и вопросительно оглядел публику. Увидев, что лица монахов по-прежнему выражают только любопытство, он продолжил свой доклад, а затем предложил задавать вопросы.

– Вы не откажетесь принять вопрос с подиума? – спросил аббат.

– Вовсе нет, – ответил ученый, глядя на него с некоторым сомнением, словно думая: «et tu, Brute».

– Я не могу понять: что в способности света преломляться кажется вам оскорбляющим религию?

– Ну… – Тон умолк. – Монсеньор Аполлон, которого вы знаете, сильно разгорячился, когда мы беседовали на эту тему. Он сказал, что до Потопа свет не мог расщепляться, поскольку радуга якобы была…

В зале раздался взрыв хохота, заглушивший конец фразы. Когда аббату наконец удалось восстановить тишину в зале, тон Таддео покраснел, словно свекла, а сам дом Пауло с трудом мог сохранять серьезное выражение лица.

– Монсеньор Аполлон – замечательный человек и священник, но люди иногда бывают просто невероятными ослами – особенно в том, что не касается их ремесла. Извините, что задал этот вопрос.

– Ваш ответ меня успокоил, – сказал ученый. – Я ни с кем не хочу ссориться.

Других вопросов не последовало, и тон Таддео перешел ко второй теме: к деятельности его коллегии. Нарисованная им картина выглядела довольно многообещающей. В коллегию хлынул поток заявок от тех, кто хотел учиться в институте. Коллегия взяла на себя не только исследовательские, но и образовательные функции. Интерес к натурфилософии и науке среди грамотных людей в последнее время рос. Институт получал щедрые пожертвования. Во всем наблюдались признаки возрождения.

– Я мог бы упомянуть о нескольких исследованиях, которые ведут наши люди, – продолжал он. – После работ Брета о поведении газов тон Виш Мортойн ищет возможность искусственного производства льда. Тон Фридер Гальб занимается поисками способов передачи сообщений посредством вариаций электрического тока в проводе… – Список был длинный, и монахов он, похоже, поразил. Работы велись во многих областях – медицине, астрономии, геологии, математике, механике. Некоторые эксперименты, похоже, были непрактичными и непродуманными, но по большей части обещали щедрые плоды как в теории, так и в практическом применении. Поиски Жежена универсальной панацеи, бесстрашное нападение Бодалка на классическую геометрию – коллегия демонстрировала здоровое стремление вскрыть личные документы Природы, лежавшие под замком с тех пор, как тысячу лет назад человечество бросило в огонь свои воспоминания и обрекло себя на культурную амнезию.

– Тон Махо Мах возглавляет проект, целью которого является получение сведений о происхождении человека. Поскольку эта задача в основном лежит в области археологии, он попросил меня поискать в вашей библиотеке соответствующие бумаги. Однако я, пожалуй, не буду углубляться в этот вопрос, ведь он обычно приводит к полемике с теологами. Теперь, если у вас есть вопросы…

Юный монах, который готовился стать священником, поднялся со своего места:

– Сэр, знакомы ли вы с мыслями святого Августина на эту тему?

– Нет.

– Августин – епископ и философ четвертого века. Он выдвинул предположение о том, что в начале Бог создал все – включая физиологию человека – в зародышевых формах и что эти формы оплодотворили бесформенную материю, которая затем постепенно эволюционировала в более сложные формы и, в конце концов, в человека. Рассматривалась ли вами данная гипотеза?

Тон снисходительно улыбнулся, однако не стал в открытую называть предложение ребяческим.

– Боюсь, что нет. Хотя я обращу на нее внимание, – ответил тон так, что стало ясно: этого он делать не будет.

– Спасибо, – сказал монах и безропотно сел.

– Но, быть может, самые смелые исследования проводит мой друг, тон Эссер Шон, – продолжил ученый муж. – Он пытается синтезировать живое вещество, надеется создать живую протоплазму всего из шести основных ингредиентов. Эта работа может привести к… Да? У вас вопрос?

Монах, сидевший в третьем ряду, встал и поклонился выступающему. Аббат подался вперед, чтобы получше его разглядеть, и, к ужасу своему, узнал брата Армбрастера, библиотекаря.

– Будьте так любезны, ответьте старику, – прохрипел монах, монотонно растягивая слова. – Работа тона Эссера Шона, который ограничил себя всего шестью основными ингредиентами – это очень интересно. Я тут подумал – а разрешают ли ему использовать обе руки?

– Ну, я… – Тон умолк и нахмурился.

– И я также хотел узнать, – сухо продолжал Армбрастер, – будет ли этот удивительный трюк проведен из положения сидя, стоя или лежа? Или, быть может, исследователь будет сидеть в седле, играя на двух рожках?

– Брат Армбрастер, тебя предупреждали. Тебе запрещено есть за общим столом до тех пор, пока ты не принесешь извинения. Можешь подождать в капелле Богоматери.

Библиотекарь вновь поклонился и вышел из зала – смиренно, но с торжествующим огнем в глазах. Аббат шепотом извинился перед ученым, однако взгляд ученого внезапно стал ледяным.

– В заключение, – сказал он, – краткий обзор того, что, по моему мнению, ждет мир от этой интеллектуальной революции, которая только начинается. – В его голосе зазвучала страсть. – Нами правит невежество. С тех пор как погибла империя, оно сидит на троне, и право невежества на власть узаконено. Мудрецы прошлого не предпринимали никаких попыток свергнуть его. Однако завтра придет новый князь. Люди разума, люди науки встанут за троном, и весь мир узнает силу правителя. Его имя – Истина. Вся Земля окажется в его владениях, и господство человека над Землей будет восстановлено. Через сто лет люди будут летать по воздуху на механических птицах. Металлические повозки поедут по дорогам из искуственного камня. Появятся здания из тридцати этажей, корабли, плавающие под водой, машины, выполняющие любую работу… Каким же образом это произойдет? – Тон сделал паузу и заговорил тише. – Боюсь, так же, как и все остальные перемены – в результате насилия и потрясений, в пожарах и ярости.

Слушатели стали перешептываться.

– Мы не желаем этого, но так будет. Почему? Невежество вездесуще. Если оно отречется от трона, многие из тех, кто обогащается в эпоху его правления, потерпят убытки. Они – его двор, его свита, и его именем они обманывают и управляют, обогащаются и укрепляют свою власть. Они боятся даже грамотности, ведь написанное слово – еще один способ общения, благодаря которому их враг может объединиться. Их клинки наточены, и они умеют ими пользоваться. Они пойдут войной на мир, если их интересам будет грозить опасность, и она будет идти до тех пор, пока структура нашего общества не будет разрушена до основания, до тех пор, пока не появится новое общество… Простите, именно так я вижу.

Аудитория стихла. Надежда в душе дома Пауло умерла: пророчество приняло облик точки зрения ученого. Тон Таддео знает о военных планах своего монарха, и у него был выбор – одобрить их, не одобрить или относиться к ним, как к безликому, неподвластному феномену, наподобие потопа, голода или урагана.

Выходит, он смирился с ними, как с неизбежностью, – для того, чтобы не выносить им оценку. Пусть будет кровь, железо и плач…

«Как может человек заглушать голос совести и уходить от ответственности – причем так легко!» – возмущенно подумал аббат.

Но затем в памяти всплыли слова: «ибо Господь допустил, чтобы мудрецы, жившие в те времена, нашли способы уничтожить сам мир…»

Он также допустил, чтобы они могли спасти этот мир и, как всегда, позволил им самим сделать выбор. И возможно, они выбрали то же, что и тон Таддео. Умыть руки перед толпой, чтобы их самих не распяли на кресте.

А их все равно распяли. Кто-то всегда должен быть распят на кресте и висеть на нем, а если срываешься, тебя бьют…

Ученый умолк.

Половина собравшихся смотрела в сторону входа.

– Что там? – щурясь, спросил аббат Голта.

– Бородатый старик в покрывале, – прошипел Голт. – Похоже… Нет, он ведь…

Дом Пауло встал и подошел к краю подиума, чтобы посмотреть на еле различимую тень.

– Бенджамен?

Фигура зашевелилась, плотнее натянула накидку на костлявые плечи и медленно захромала к свету. Затем замерла, что-то бормоча себе под нос, и огляделась. Ее взгляд наткнулся на ученого, стоявшего за кафедрой.

Старый призрак, опираясь на кривой посох, медленно пошел к кафедре, не отрывая взгляда от того, кто за ней стоял. Тон Таддео поначалу смотрел на старика с веселым недоумением, но затем побледнел. Бородатый старик смотрел на него с яростной надеждой, с некоей страстью, горевшей в нем более ярко, чем жизненная сущность, которой давным-давно следовало покинуть тело.

Старик остановился у кафедры, его губы задрожали. Он улыбнулся, протянул дрожащую руку к ученому. Тон отстранился, брезгливо фыркнув.

Отшельник ловко прыгнул на подиум, обогнул кафедру и схватил ученого за руку.

– Какого…

Бенджамен стиснул руку ученого, с надеждой глядя в его глаза.

Лицо старика омрачилось, из старых легких вырвался то ли стон, то ли вздох, на лице вновь появилась вечная понимающая усмешка. Старый Еврей повернулся к общине, развел руки в сторону и красноречиво пожал плечами.

– Это тоже не Он, – мрачно сказал старик и захромал прочь.

Оставалось лишь формально завершить собрание.

 

21

На десятой неделе пребывания тона Таддео в аббатстве посланец принес дурную весть. Глава правящей династии Ларедо потребовал, чтобы тексарканские войска немедленно покинули пределы страны. В ту же ночь короля отравили, и было объявлено о начале войны между Ларедо и Тексарканой. Можно было с уверенностью полагать, что она закончится через день после своего начала и что теперь Ханнеган станет правителем всех земель и народов от Ред-Ривер до Рио-Гранде.

Другая новость оказалась более неожиданной.

Ханнеган II, Милостью Божией Мэр, Правитель Тексарканы, Защитник веры и Верховный вакеро Равнин, признав монсеньора Марка Аполлона виновным в измене и шпионаже, приказал повесить папского нунция, а затем, еще живого, снять, четвертовать и содрать с него кожу – в назидание всем, кто попытается подорвать власть в государстве. Труп священника, разорванный на куски, был брошен собакам.

Посланец мог и не добавлять, что на Тексаркану немедленно наложили абсолютный интердикт; соответствующий указ папы содержал туманные, но зловещие отсылки к «Regnans in Excelsis», булле шестнадцатого века, требующей низложения монарха. О контрмерах Ханнегана пока ничего не было известно.

На Равнинах войскам Ларедо теперь придется прокладывать себе дорогу домой в боях с кочевниками – только для того, чтобы сложить оружие на границе, ведь их народ, их родичи оказались в заложниках.

– Какая трагедия! – довольно искренне сказал тон Таддео. – Поскольку я подданный Тексарканы, то готов немедленно уехать.

– Почему? – спросил дом Пауло. – Вы ведь не одобряете действия Ханнегана, так?

Ученый покачал головой и огляделся, убеждаясь в том, что их никто не подслушивает.

– Я их осуждаю, но публично… – Он пожал плечами. – Мне нужно думать о благе коллегии.

– Понимаю.

– Позвольте высказать личное мнение – конфиденциально?

– Разумеется.

– Надо предупредить Новый Рим, чтобы там не прибегали к пустым угрозам. Ханнеган вполне способен распять десятки Марков Аполлонов.

– Значит, в рай попадут новые мученики. Новый Рим не прибегает к пустым угрозам.

Тон Таддео вздохнул:

– Что ж, я предполагал, что именно так вы и ответите. Повторяю: я готов уехать.

– Чепуха. Не важно, чей вы подданный. Вы – человек, и значит, вам здесь рады.

И все же между ними наметился разрыв. После этого ученый держался в стороне от других и редко разговаривал с монахами. Его отношения с братом Корноэром стали формальными, хотя изобретатель каждый день тратил час или два на обслуживание и изучение лампы и следил за ходом работы тона, которая теперь продвигалась с необычной поспешностью. Офицеры редко покидали гостевой домик.

В стране наметились признаки исхода. С Равнин продолжали поступать тревожные слухи, а жители деревни Санли-Бовиц стали находить причины внезапно отправиться в паломничество или посетить другие края. Даже нищие и бродяги потихоньку покидали деревню.

Перед торговцами и ремесленниками, как всегда, встал неприятный выбор: бросить свое добро на поживу мародерам или остаться и увидеть, как его разграбят.

Группа граждан во главе с мэром городка прибыла в аббатство, чтобы просить убежища.

– Вот мое последнее предложение, – сказал аббат после многочасового спора. – Мы без вопросов примем у себя всех женщин, детей, больных и стариков. Но что касается мужчин, способных носить оружие, то тут мы будем рассматривать каждый случай отдельно и, возможно, кому-то откажем.

– Почему? – строго спросил мэр.

– А сами не понимаете? – резко ответил дом Пауло. – Нам тоже грозит опасность, но если нас не тронут, то мы вмешиваться не будем. Но каждый мужчина, способный носить оружие, должен дать клятву защищать аббатство – под нашим командованием. И мы сами будем решать, чьей клятве верить.

– Это нечестно! – завыл кто-то из горожан. – Вы будете судить предвзято…

– Только тех, кому нельзя доверять. А что, вы собирались спрятать здесь резерв? Ну так мы этого не допустим.

В данных обстоятельствах комитет не мог отказываться от предложенной помощи, и дальнейших возражений не последовало. Дом Пауло намеревался принять всех, когда придет время, но ему не хотелось, чтобы аббатство фигурировало в военных планах. Позднее с подобными просьбами явятся офицеры из Денвера; их в большей степени будет интересовать спасение не людей, а политического режима. Он собирался дать им тот же ответ. Аббатство построили для защиты веры и знаний, точка.

Пустыня наполнилась путниками с востока. Торговцы, трапперы и скотоводы приносили вести с Равнин: в стадах кочевников, словно лесной пожар, распространялась чума, и голод, похоже, был неминуем. После падения правящей династии войска Ларедо разделились. Часть из них выполнила приказ и вернулась на родину, а остальные двинулись на Тексаркану, поклявшись добыть голову Ханнегана II или погибнуть. Ослабленную расколом армию Ларедо постепенно уничтожали воины Бешеного Медведя, мечтавшие отомстить тем, кто принес чуму. По слухам, Ханнеган великодушно предложил племени Бешеного Медведя перейти под его защиту и стать его вассалами – если они поклянутся жить по «цивилизованным» законам, введут в свои советы его офицеров и примут христианскую веру. «Покоритесь или умрите с голоду» – такой выбор предложили кочевникам судьба и Ханнеган. Многие предпочли голодать, лишь бы не покориться государству фермеров и торговцев. Хонган Ос, по слухам, обратил свою ярость на юг, на восток и к небесам – он каждый день сжигал по шаману, чтобы наказать племенных богов за предательство, и пригрозил, что станет христианином, если христианские боги помогут ему уничтожить врагов.

В день, когда в аббатстве гостила компания пастухов, исчез Поэт. Тон Таддео первым заметил, что бродячего стихоплета нет в гостевом домике, и осведомился о его местонахождении.

Дом Пауло удивленно нахмурился.

– Вы уверены, что он исчез? Он часто проводит по несколько дней в деревне или уходит на гору, чтобы поспорить с Бенджаменом.

– Его вещей нет, – сказал тон. – И комната пуста.

Аббат скривился:

– Дурной знак… Кстати, если он в самом деле исчез, то советую вам немедленно проверить свои вещи.

Лицо тона приобрело задумчивое выражение:

– Так вот куда подевались мои сапоги…

– Наверняка.

– Я выставил их за дверь, чтобы почистили. Он еще тогда пытался ко мне ворваться.

– Ворваться… Кто – Поэт?

Тон Таддео усмехнулся:

– Боюсь, я немного над ним подшутил. У меня его стеклянный глаз. Помните, как он оставил его на столе в трапезной?

– Да.

– Я его подобрал.

Тон порылся в своем кошельке и выложил на стол аббата глаз Поэта.

– Он знал, что глаз у меня, но я это отрицал. Мы стали над ним подшучивать – даже пустили слух о том, что на самом деле это давно пропавший глаз языческого идола, и что его нужно вернуть в музей. Поэт пришел в ярость. Конечно, я собирался отдать ему глаз перед отъездом. Как вы думаете, он еще придет к вам?

– Сомневаюсь, – ответил аббат и слегка содрогнулся, глядя на шарик. – Но если хотите, я его сохраню, кто знает… Впрочем, с такой же вероятностью Поэт может явиться за ним в Тексаркану. По его словам, это мощный талисман.

– Как так?

Дом Пауло улыбнулся:

– Он утверждал, что с этим глазом лучше видит.

– Что за чушь! – Тон помедлил – похоже, он был готов рассмотреть любую, даже самую безумную гипотезу. – Ведь это чушь, да? Разве что заполняя пустую глазницу, мы каким-то образом влияем на мышцы обеих глазниц…

– Поэт клялся, что с ним он видит «истинные значения» – хотя из-за глаза у него страшные головные боли. Но в словах Поэта факты трудно отличить от выдумок и аллегорий. Если выдумка достаточно остроумная, то вряд ли Поэт признается в том, что она отличается от факта.

Тон вопросительно улыбнулся:

– Вчера он крикнул мне из-за двери, что мне этот глаз нужен больше, чем ему. Похоже, он действительно считает его мощным амулетом. Любопытно.

– Поэт сказал, что вам нужен глаз? Хо-хо!

– Что вас развеселило?

– Извините. Боюсь, он хотел вас оскорбить. Мне не стоит объяснять его слова – ведь тогда может показаться, что я с ним согласен.

– Вовсе нет. Расскажите, мне интересно.

Аббат взглянул на статую святого Лейбовица, стоявшую в углу комнаты.

– У Поэта глаз – дежурная шутка. Когда он хочет принять решение, или что-то обдумать, или обсудить вопрос, он вставляет глаз. И вынимает его, если видит что-то неприятное или если притворяется дурачком. Братья прозвали глаз «совестью Поэта», и он решил им подыграть – читал лекции и устраивал демонстрации опытов, посвященные съемной совести. Поэт притворялся, что им овладела какая-то бешеная страсть – обычно что-то банальное, например тяга к бутылке вина. С глазом в глазнице он поглаживал бутылку, облизывал губы, тяжело дышал, стонал, затем отдергивал руку. Потом желание накатывало на него снова. Поэт хватал бутылку, наливал вино в чашку – чуть-чуть, на донышко – и торжествующе на него смотрел. Затем начинала сопротивляться совесть, и он бросал чашку в стену. Вскоре он снова плотоядно разглядывал бутылку и истекал слюной, но каким-то образом противостоял искушению… – Аббат невольно усмехнулся. – Ужасное зрелище. Наконец, утомившись, Поэт вынимал свой стеклянный глаз, внезапно расслаблялся, брал бутылку, обводил всех взглядом и смеялся. «Я все равно это сделаю», – говорил он. А когда все ожидали, что он выпьет вино, с ангельской улыбкой выливал всю бутылку себе на голову. Вот в чем преимущество съемной совести, изволите ли видеть.

– И он считает, что мне глаз нужен больше, чем ему?

Дом Пауло пожал плечами:

– Что скажешь – Поэт-братец!

Ученый фыркнул, покатал стеклянную сферу по столу большим пальцем и вдруг рассмеялся:

– Недурно!.. По-моему, я знаю, кому он больше всех нужен. Пожалуй, я все-таки оставлю его себе. – Он подбросил глаз, поймал и вопросительно посмотрел на аббата.

Пауло снова пожал плечами.

Тон Таддео бросил глаз в кошель.

– Кстати, я хотел вам сказать: моя работа почти закончена. Через несколько дней мы уедем.

– Разве стычки на Равнинах вас не беспокоят?

Тон Таддео нахмурился:

– Мы разобьем лагерь на холме примерно в неделе пути к востоку отсюда. Там нас встретит группа… э-э… наш эскорт.

– Я очень надеюсь, – сказал аббат, наслаждаясь возможностью подпустить шпильку, – что ваша группа сопровождающих не изменила своих политических взглядов с тех пор, как вы с ней расстались. В наше время все труднее отличить врагов от союзников.

Тон покраснел:

– Особенно если они из Тексарканы?

– Я этого не говорил.

– Давайте начистоту, святой отец. Я не могу выступить против монарха, который позволяет мне работать, – что бы я ни думал о его методах и о его политике. Ради блага коллегии я делаю вид, что поддерживаю его – или, по крайней мере, не замечаю. Расширение владений, скорее всего, принесет пользу коллегии. А если коллегия будет процветать, то человечество сможет извлечь пользу из нашей работы.

– Те, кто останутся в живых…

– Да, но это верно в любом случае.

– Нет, нет. Двенадцать веков назад пользы не извлекли даже те, кто выжил. Неужели мы снова должны выбрать этот путь?

Тон Таддео пожал плечами.

– А что я могу сделать? – раздраженно спросил он. – Правит ведь Ханнеган, а не я.

– Вы обещаете восстановить власть человека над природой. Но кто будет управлять использованием природных сил? С какой целью? Как вы будете его сдерживать? Пока еще не поздно принять такие решения. Но если вы не сделаете этого сейчас, скоро за вас это сделают другие. Человечество извлечет пользу, говорите вы. С чьего дозволения? С дозволения монарха, который ставит на письмах крест вместо подписи? Или вы в самом деле полагаете, что вашу коллегию оставят в покое после того, как он узнает, какую ценность вы представляете?

Дом Пауло не надеялся убедить собеседника, но с тяжелым сердцем заметил, что тон слушает его усердно и спокойно. С терпением человека, который давным-давно все для себя решил.

– То есть вы предлагаете нам немного подождать, – сказал ученый. – Распустить коллегию или перебраться в пустыню и каким-то образом – и неизвестно на чьи деньги – долгим и трудным способом воскресить экспериментальную и теоретическую науку. Молча. По-вашему, мы должны приберечь все до того дня, когда человечество станет добрым, чистым и мудрым.

– Я не это имел в виду…

– Вы не это имели в виду, но ваши слова означают именно это: спрячьте науку, не пытайтесь ее применять, ничего не делайте до тех пор, пока люди не станут святыми… Ну так знайте – ничего не выйдет. Вы занимались этим в аббатстве на протяжении многих поколений.

– Мы ничего не утаивали.

– Не утаивали, но сидели на знаниях тихо-тихо. Никто не знал, что они здесь, и вы никак их не использовали.

В глазах старого священника вспыхнула ярость.

– Думаю, вам пора познакомиться с нашим основателем, – зарычал он, указывая на деревянную фигуру в углу. – Он был ученый вроде вас – до того, как мир сошел с ума, – и ему пришлось искать убежище. Он основал этот орден, чтобы спасти остатки документов ушедшей цивилизации. Спасти от чего и для чего? Посмотрите, где он стоит – растопку видите? А книги? Вот как мало мир нуждался в вашей науке в то время – и еще в течение многих веков. Поэтому он умер за нас. Когда его облили мазутом, он, как гласит легенда, попросил налить ему чашку. Они подумали, что он принял мазут за воду, и со смехом подали. Он благословил его – кто-то утверждает, что при этом превратив мазут в вино, – и сказал: «Hic est enim calix Sanguinis Mei». И выпил. А затем они повесили святого и сожгли. Мне прочитать вам список наших мучеников? Перечислить все битвы, в которых мы защищали эти документы, всех монахов, которые ослепли, переписывая их? А вы говорите, что мы ничего с ними не сделали, что мы их скрывали.

– Не намеренно, – ответил ученый, – однако факт остается фактом. А теперь вы и меня хотите уподобить себе. Святой отец, если вы решите приберечь мудрость до тех пор, пока мир не станет мудрым, то мир никогда ее не получит.

– Я вижу, что мы в корне расходимся во мнениях! – угрюмо заметил аббат. – Служить прежде всего Богу или прежде всего Ханнегану – вам выбирать.

– Значит, выбора у меня нет, – ответил тон. – Или предложите потрудиться на церквь?.. – В его голосе отчетливо звучала усмешка.

 

22

Была октава после Дня Всех Святых. Готовясь к отъезду, тон и его люди разбирали в подвале свои записи. Понаблюдать за этим собралось небольшое число монахов, и, по мере того как приближалось время отъезда, дружелюбные настроения возобладали. Над головой сияла и трещала дуговая лампа, наполняя древнюю библиотеку резким голубовато-белым светом, пока послушники устало крутили динамо-машину. Неопытность послушника на стремянке, который регулировал зазор в лампе, приводила к тому, что свет периодически мигал. Его опытный предшественник в данный момент лежал в лазарете с влажной повязкой на глазах.

Тон Таддео отвечал на вопросы о своей работе менее сдержанно, чем обычно, – похоже, его уже не очень беспокоили такие противоречивые темы, как рефракция света или устремления тона Эссера Шона.

– Если гипотеза не бессмысленна, – говорил он, – то ее можно проверить в ходе наблюдения. Я составил гипотезу с помощью новых – а точнее, очень древних – математических формул, на которые наткнулся, изучая ваши Реликвии. Гипотеза, как мне кажется, предлагает более простое объяснение оптических феноменов, но, если честно, сначала я не мог придумать способа ее проверки. Мне помог ваш брат Корноэр. – Он с улыбкой кивнул на изобретателя и показал набросок устройства.

– Что это? – Монахи с недоумением разглядывали рисунок.

– Ну… это стопка стеклянных пластин. Солнечный луч, падающий на нее под этим углом, будет частично отражен, а частично пропущен. Отраженный свет станет поляризованным. Теперь мы так поправляем стопку, чтобы луч пошел через данный объект – идея брата Корноэра – и попал на вторую стопку стеклянных пластин. Вторая стопка установлена под прямым углом, чтобы отразить почти весь поляризованный свет и почти совсем его не пропустить. Глядя через стекло, мы едва видим свет. Все это уже опробовано, проверено. Но если моя гипотеза верна, то, замкнув этот переключатель на индукторной катушке брата Корноэра, мы должны увидеть, что свет станет ярче. Если же этого не произойдет… – он пожал плечами, – тогда мы отбросим гипотезу.

– Или отбросим катушку, – скромно предложил брат Корноэр. – Я не уверен, что она создаст достаточно мощное поле.

– А я уверен. Ты интуитивно чувствуешь такие вещи. Мне гораздо легче создать абстрактную теорию, чем изобрести метод для ее проверки. А у тебя удивительный дар представлять все в виде винтов, проводов и линз, пока я обдумываю абстрактные символы.

– Зато мне в голову не приходят абстракции, тон Таддео.

– Мы бы с тобой сработались, брат. Я очень хочу, чтобы ты присоединился к нам в коллегии – хотя бы ненадолго. Как думаешь, аббат отпустит тебя?

– Я не смею выдвигать предположений на этот счет, – пробурчал изобретатель, внезапно ощутив себя не в своей тарелке.

Тон Таддео повернулся к остальным:

– Я слышал про «отпуск» братьев. Правда ли, что некоторые члены вашей общины временно работают где-то еще?

– Лишь немногие, тон Таддео, – ответил молодой священник. – Раньше орден поставлял секретарей, писцов и клерков монархам и епископам. Но это было во времена невзгод и бедности. Братья, работавшие «по отпуску», порой спасали нас от голодной смерти. Однако теперь в этом необходимости нет, и поэтому так бывает редко. Да, несколько братьев учатся в Новом Риме…

– Вот! – воскликнул тон с внезапно вспыхнувшим энтузиазмом. – Обучение в коллегии! Я говорил с аббатом, и…

– Да? – спросил молодой священник.

– Хотя мы не сошлись во мнениях по некоторым вопросам, я его понимаю. Надеюсь, обмен учащимися поможет наладить отношения. Конечно, мы выделим вам стипендию, и я уверен, что аббат сможет извлечь из этого пользу.

Брат Корноэр наклонил голову, но ничего не сказал.

– Ну же! – Ученый рассмеялся. – Или предложение тебя не радует, брат?

– Конечно, это лестно. Однако подобные вопросы решаю не я.

– Понимаю. Но мне и в голову не придет обсуждать данную идею с аббатом, если она тебе не по душе.

Брат Корноэр помедлил.

– Мое призвание – религия, – сказал он наконец, – то есть жизнь, проведенная в молитвах. Мы считаем нашу работу тоже своего рода молитвой. А это… – он указал на динамо-машину, – мне кажется, это скорее игра. Тем не менее, если дом Пауло меня отправит…

– …То ты с неохотой подчинишься, – кисло закончил ученый. – Уверен, я сумею убедить коллегию отправлять вашему аббату по крайней мере сотню золотых ханнеганов за каждый проведенный у нас год. Я… – Он умолк, вглядываясь в лица собравшихся. – Извините, я что-то не так сказал?

* * *

Спускаясь по лестнице, аббат остановился на полпути и посмотрел на несколько повернувшихся к нему ничего не выражающих лиц. Тон Таддео заметил аббата и дружелюбно кивнул:

– Мы как раз говорили о вас, святой отец. Если вы слышали, о чем речь, то, возможно, мне следует объяснить…

Дом Пауло покачал головой:

– В этом нет необходимости.

– Но я бы хотел обсудить…

– А можно позже? Я спешу.

– Разумеется, – ответил ученый.

– Я скоро вернусь.

Аббат снова поднялся по лестнице. В дворе его ждал отец Голт.

– Они уже слышали, господин? – мрачно спросил настоятель.

– Я не спрашивал, но уверен, что нет, – ответил дом Пауло. – Они там просто болтают о каких-то глупостях. О том, чтобы взять брата К. с собой в Тексаркану.

– Значит, точно не слышали.

– Да. Где он?

– В гостевом домике. Бредит. С ним врач.

– Сколько братьев знает, что он здесь?

– Человека четыре. Мы как раз служили мессу, когда он вошел в ворота.

– Передай этим четырем, чтобы молчали. Затем иди в подвал к нашим гостям. Будь с ними любезен, но ничего об этом не говори.

– Разве мы не должны им сообщить?

– Должны, разумеется. Только пусть сначала подготовятся к отъезду. Ты же знаешь: это их не остановит. Так что расскажем им в последнюю минуту, чтобы свести к минимуму конфуз. Та вещь с тобой?

– Нет, я оставил ее в гостевом домике, вместе с его бумагами.

– Я навещу его. А ты предупреди братьев и ступай к нашим гостям.

– Да, господин.

Аббат пошел к гостевому домику и у входа в комнату беженца столкнулся с братом-фармацевтом.

– Он выживет, брат?

– Не могу знать, господин. Дурное обращение, голод, воздействие стихий, лихорадка… Если Богу будет угодно…

– Я могу с ним поговорить?

– Ему это не повредит. Но он бредит.

Аббат вошел в комнату и тихо закрыл за собой дверь.

– Брат Кларет?

– Не надо, – простонал человек, лежавший на постели. – Ради Бога, не надо… Я рассказал все, что знаю. Я предал его. Оставьте меня… в покое.

Дом Пауло с жалостью посмотрел на секретаря покойного Марка Аполлона, бросил взгляд на его руки. Там, где когда-то были ногти, теперь гноились раны.

Аббат содрогнулся и отошел к столику, стоявшему у кровати. В небольшой стопке бумаг и личных вещей он быстро отыскал напечатанный документ, который беглец принес с собой с востока.

«ХАННЕГАН, Милостью Божией Монарх Тексарканы, Император Ларедо, Защитник веры, Доктор юриспруденций, Кланов кочевников Вождь и Верховный вакеро Равнин – привет ВСЕМ ЕПИСКОПАМ, СВЯЩЕННИКАМ И ПРЕЛАТАМ Церкви в пределах наших законных владений. БЕРЕГИТЕСЬ, ибо это ЗАКОН, а именно:

(1) Поскольку иноземный правитель, некий Бенедикт XXII, епископ Нового Рима с намерением установить незаконно власть над клиром этой страны попытался сначала поместить Церковь Тексарканы под интердикт, а затем – приостановить действие интердикта, тем самым внеся великое смятение в души верующих и вызвав небрежение делами духовными, Мы, единственный законный правитель над Церковью в этом государстве, действуя в согласии с советом епископов и духовенства, сим объявляем Нашим верным подданным о том, что вышеупомянутый епископ Бенедикт XXII – еретик, стяжатель, убийца, содомит и атеист, недостойный одобрения Святой Церкви на землях Нашего королевства, империи или протектората. Тот, кто служит ему, не служит Нам.

(2) Поэтому да будет известно, что и указ об интердикте, и указ, приостанавливающий его, сим ОТМЕНЯЮТСЯ, АННУЛИРУЮТСЯ, ОБЪЯВЛЯЮТСЯ НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНЫМИ И НЕ ИМЕЮЩИМИ ЗНАЧЕНИЯ, поскольку изначально были незаконными…

Далее эдикт предписывал провести лицензирование тексарканского духовенства, объявлял преступлением совершение таинств лицами без лицензии и ставил условием для получения лицензии клятву верности правителю. Документ завершали знак Ханнегана, а также подписи нескольких «епископов», имена которых аббату ничего не говорили.

Дом Пауло бросил бумагу на стол и сел рядом с кроватью. Беглец тяжело дышал, глядя в потолок.

– Брат Кларет? – позвал он негромко. – Брат…

* * *

Глаза ученого горели; он испытывал праведный восторг специалиста, который вторгается в область компетенции другого специалиста ради искоренения путаницы.

– Не буду спорить, – сказал он, отвечая на вопрос послушника. – Я действительно нашел здесь один источник, который, по-моему, заинтересует тона Махо. Конечно, я не историк…

– Тон Махо? Тот, который… э-э… пытается править Книгу Бытия? – сухо спросил отец Голт.

– Да… – Ученый умолк и удивленно взглянул на Голта.

– Ничего, – усмехнулся священник. – Многим из нас кажется, что Книга Бытия – в той или иной степени аллегория. Что вы нашли?

– Один до-Потопный фрагмент, в котором, насколько я понимаю, выдвигается весьма революционная концепция. Если я правильно его интерпретировал, то человек был создан лишь незадолго до гибели последней цивилизации.

– Что-о-о? Тогда откуда взялась цивилизация?

– Ее создали не люди, а предыдущая раса, вымершая во время Огненного Потопа.

– Но ведь Святое Писание повествует о событиях, произошедших за тысячи лет до Потопа!

Тон Таддео многозначительно промолчал.

– Вы считаете, – сказал Голт, внезапно испугавшись, – что мы – не потомки Адама? Что мы не связаны с человечеством?

– Подождите! Я всего лишь выдвигаю предположение о том, что раса, жившая до Потопа, которая называла себя «людьми», незадолго до своей гибели создала «по своему образу и подобию» живых существ, предков нынешних людей – в качестве расы рабов.

– Даже если вы полностью отвергаете Книгу Откровений, то никакой здравый смысл не оправдает подобное усложнение!

По лестнице спускался аббат; он тихо остановился на нижней площадке, пораженно прислушиваясь к разговору.

– Да, так может показаться, – возразил тон Таддео, – если не принимать во внимание, как многое это объяснило бы. Вам известны легенды об эпохе Упрощения. Все они обретают новый смысл, если рассматривать Упрощение, как мятеж искусственно созданной расы рабов против своих создателей – на что намекают обрывочные свидетельства. Это также объяснило бы, почему в наши дни человечество настолько уступает древним, почему наши предки стали варварами, когда исчезли их хозяева, почему…

– Боже, помилуй этот дом! – вскричал дом Пауло, сойдя с лестницы. – Пощади нас, Господи, ибо не ведаем, что творим.

– Я знал, что этим кончится, – пробормотал ученый.

Старый священник надвигался на гостя, как воплощенная Немезида.

– Значит, мы всего лишь твари и порождение тварей, господин философ? Созданные богами, меньшими, чем Бог, и потому не идеальные – не по своей вине, конечно?

– Это всего лишь догадка, но она многое бы объяснила, – холодно ответил тон, не желая отступать.

– И многое бы оправдала, верно? Восстав против своих создателей, люди, без сомнения, справедливо убили тиранов, бесконечно злых сынов Адама.

– Я не говорил…

– Покажите мне это удивительное свидетельство, господин философ!

Тон Таддео торопливо порылся в своих записях. Свет мигал – послушники у ворота напрягали все силы, чтобы услышать разговор. Небольшая группа монахов-зрителей пребывала в состоянии шока, пока появление неистового аббата не рассеяло оцепенение и испуг. Монахи перешептывались; кто-то даже посмел хихикнуть.

– Вот, – объявил тон Таддео, передавая несколько страниц дому Пауло.

Аббат бросил на него яростный взгляд и принялся читать. Повисло тягостное молчание.

– Полагаю, вы нашли это в разделе незасекреченных документов? – спросил Пауло через несколько секунд.

– Да, но…

Аббат продолжил чтение.

– Мне, пожалуй, нужно укладывать вещи, – пробормотал тон Таддео. Монахи беспокойно переминались с ноги на ногу, мечтая незаметно ускользнуть. Корноэр о чем-то раздумывал в одиночестве.

Через несколько минут дом Пауло внезапно сунул записи Голту.

– Lege! – грубо скомандовал он.

– Но что…

– Похоже, это фрагмент пьесы или диалога. Я уже видел его. Он про каких-то людей, которые создали искусственных людей-рабов. А рабы восстали против своих господ. Если бы тон Таддео прочитал достопочтенного Боэдулла, то знал бы, что автор классифицирует этот текст как «скорее всего, сказка или аллегория». Впрочем, зачем тону оценка достопочтенного Боэдулла, если он может вынести свою собственную.

– Но какого рода…

– Lege!

Голт с бумагами отошел в сторону. Пауло вновь повернулся к ученому и заговорил – вежливо, назидательно, решительно:

– По образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил…

– Я всего лишь излагал догадки, – ответил тон Таддео. – Свобода делать предположения необходима…

– И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его. И…

– …для развития науки. Если ограничить человека слепой верой и навязать ему иррациональные догмы…

– …заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла…

– …то в мире неминуемо воцарится то самое невежество, против которого якобы борется…

– …не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь.

– …ваш орден. Мы ни за что не одолели бы голод, болезни и рождение уродов, и даже за двенадцать веков…

– И сказал змей жене: знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло.

– …мир ни на йоту не изменился бы к лучшему, если бы каждая новая мысль подвергалась осуждению…

– Он никогда не был лучше и никогда не станет лучше. Он будет только беднее или богаче, печальнее, но не мудрее – до самого последнего дня.

Ученый беспомощно пожал плечами:

– Видите? Я знал, что вы оскорбитесь… А, какая разница! У вас все равно своя версия.

– Эта «версия», господин философ, повествует не о создании человека, а об искушении, которое привело к грехопадению. Не заметили? «И сказал змей»…

– Свобода строить гипотезы жизненно необходима…

– Никто не пытается вас ее лишить. И никто не оскорблен. Но использовать интеллект для удовлетворения своей гордыни и тщеславия, для ухода от ответственности – значит, есть плоды того же дерева.

– Вы ставите под сомнение мои мотивы? – спросил тон, помрачнев.

– Иногда я сомневаюсь в своих собственных. Я ни в чем вас не обвиняю, однако спросите себя: почему вы с восторгом строите такие дикие домыслы на столь шаткой основе? Зачем хотите дискредитировать прошлое, даже дегуманизировать предыдущую цивилизацию? Для того чтобы не учиться на ее ошибках? Или же вам ненавистна мысль о том, что вы идете чужим путем, заново открываете уже открытое? Так важно чувствовать себя «творцом»?

Тон прошипел проклятие.

– Этим документам следует находиться в руках сведущих людей… О, какая ирония!

Лампа затрещала и погасла. Дело было не в механической поломке: послушники перестали вращать ворот.

– Принесите свечи, – велел аббат.

Свечи принесли.

– Слезай, – сказал дом Пауло послушнику, сидевшему на стремянке. – И забирай с собой эту штуку. Брат Корноэр? Брат Кор…

– Господин, он только что пошел на склад.

– Ну так позовите его. – Дом Пауло снова повернулся к ученому и протянул ему бумагу, найденную у брата Кларета. – Читайте, сэр философ, – если разглядите текст в свете свечей!

– Эдикт Ханнегана?

– Читайте и радуйтесь своей драгоценной свободе.

В подвал вернулся брат Корноэр с тяжелым распятием, которое сняли с арки, чтобы освободить место для лампы.

– Откуда ты узнал, что оно понадобится? – спросил дом Пауло.

– Просто решил, что уже пора, господин. – Монах пожал плечами.

Старик забрался на стремянку и повесил распятие на железный крюк; в пламени свечей оно отсвечивало золотом. Обернувшись, аббат обратился к своим монахам:

– Пусть в этом алькове читают ad Lumina Christi!

Когда он спустился, тон Таддео укладывал последние бумаги в ящик для дальнейшей сортировки. Ученый настороженно взглянул на аббата, но ничего не сказал.

– Вы прочли эдикт?

Тон кивнул.

– Если по невероятному стечению обстоятельств вам захочется попросить политического убежища…

Ученый покачал головой.

– Тогда не могли бы вы пояснить свои слова относительно передачи наших документов сведущим людям?

Тон Таддео опустил взгляд:

– Это было сказано в запале, святой отец. Я беру свои слова назад.

– Однако по сути вы не спорите. Вы с самого начала намеревались так сделать.

Тон молчал.

– Тогда я не стану обращаться к вам с просьбой заступиться за нас, когда офицеры сообщат вашему кузену, какой прекрасной крепостью могло бы стать это аббатство. Но ради его же блага передайте ему, что когда алтарям или Реликвиям грозила опасность, наши предшественники без колебаний защищали их с оружием в руках. – Аббат помолчал. – Вы уезжаете сегодня или завтра?

– Думаю, лучше сегодня, – негромко ответил тон Таддео.

– Я прикажу подготовить для вас провизию. – Аббат помедлил и негромко добавил: – Когда вернетесь, все же передайте сообщение вашим коллегам.

– Разумеется. Вы уже написали его?

– Нет. Просто скажите, что мы примем любого, кто хочет здесь работать – несмотря на тусклое освещение. Особенно тона Махо. И тона Эссера Шона с его шестью ингредиентами. Вероятно, люди должны какое-то время посмотреть на ошибку, повертеть ее в руках – прежде чем научатся отличать ее от истины. Главное, чтобы они не набрасывались на нее, словно голодные, только потому, что у ошибки более приятный вкус. Еще передайте им, сын мой, что непременно настанет время, когда искать убежище придется не только священникам, но и философам. И пусть они тогда знают, что наши стены крепки.

Аббат кивком отпустил послушников, а затем заковылял вверх по лестнице, чтобы побыть в одиночестве в своем кабинете. Ярость снова скрутила внутренности, и он знал, что его ждет пытка.

Nunc dimittis servum tuum, Domine… Quia viderunt oculi mei salutare…

«Может, на этот раз открутятся начисто», – подумал дом Пауло почти с надеждой. Ему хотелось вызвать отца Голта и исповедаться, но он решил, что лучше дождаться отъезда гостей.

Вскоре его мучения прервал стук в дверь.

– Зайдите позже.

– Боюсь, что позже меня здесь уже не будет, – донесся приглушенный голос из коридора.

– А, тон Таддео… Прошу.

Дом Пауло выпрямился и взял боль под контроль – не прогоняя ее, а управляя ею, словно непослушным слугой.

Ученый вошел в кабинет и положил на стол аббата папку с бумагами.

– Я подумал, что следует оставить их вам, – сказал он.

– Что тут?

– Схемы ваших укреплений. Те, которые составили мои офицеры. Советую немедленно их сжечь.

– Почему вы это сделали? – ахнул дом Пауло. – После нашего разговора в подвале…

– Поймите меня правильно, – прервал тон Таддео. – Я бы вернул их в любом случае. Для меня это вопрос чести – не дать им воспользоваться вашим гостеприимством с тем, чтобы… для… не важно. Если бы я отдал их раньше, у офицеров было бы достаточно времени и возможностей подготовить еще один комплект.

Аббат медленно встал и протянул руку ученому.

Тон Таддео помедлил.

– Я не обещаю помогать вам…

– Знаю.

– …поскольку уверен, что ваши документы должны быть доступны всему миру.

– Они доступны сейчас и будут доступны всегда.

Аббат и ученый осторожно пожали руки друг другу, но дом Пауло знал – это не символ примирения, а всего лишь знак уважения к врагу.

Почему все это должно повторяться?

Ответ был ясен – змей по-прежнему здесь, и он шепчет: «Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло». Старый Отец лжи умеет рассказывать полуправду! Как ты можешь «знать» добро и зло, если не попробовал хотя бы понемногу и того, и другого? Отведайте их на вкус и будьте как боги. Однако ни бесконечная сила, ни бесконечная мудрость не в силах сделать людей богами. Ибо также нужна бесконечная любовь.

Дом Пауло вызвал настоятеля. Близилось время ухода. И скоро должен был начаться новый год.

* * *

В тот год прошли невиданные дожди, и пустыня расцвела.

В тот год кочевники обрели частицу цивилизации, и даже народ Ларедо начал перешептываться о том, что, наверное, все к лучшему. Рим с этим был не согласен.

В тот год Денвер и Тексаркана заключили временное соглашение, а затем нарушили его. В тот год Старый Еврей вновь стал целителем и странником, а монахи Альбертийского ордена Лейбовица похоронили старого аббата и поклонились новому. Грядущий день был исполнен радужных надежд.

В тот год с востока пришел царь, чтобы покорить страну и править ею. В тот год. В год Человека.

 

23

На залитой солнцем тропе, петлявшей по заросшему лесом холму, было невыносимо жарко, и Поэту еще сильнее хотелось пить. Он долго лежал, затем с трудом оторвал голову от земли и попытался оглядеться. Бой закончился, и воцарилась относительная тишина, которую нарушали только стоны офицера кавалерии. Прилетели стервятники.

Рядом лежали несколько убитых беженцев, мертвая лошадь и придавленный ею умирающий офицер. Время от времени кавалерист приходил в себя и слабо стонал – звал мать, звал священника. Иногда звал свою лошадь. Его крики и стоны заставляли стервятников умолкнуть и еще больше раздражали Поэта, который и так был недоволен. Он никогда не рассчитывал на то, что мир будет вести себя вежливо, благопристойно и даже разумно, и поэтому мир редко его разочаровывал. Напротив, Поэта часто утешала постоянная грубость и глупость мира. Однако до сегодняшнего дня мир не стрелял Поэту в живот из мушкета. Подобное развитие событий его совсем не радовало.

Более того, теперь он должен был винить не тупость мира, а свою собственную. Поэт сам совершил грубый промах. Он не лез в чужие дела и никого не трогал, просто заметил, что к холму с востока спешит отряд беженцев, за которым гонится кавалерия. Поэт не хотел оказаться на поле боя и поэтому спрятался за кустом, который рос на насыпи у дороги. Однозначно выигрышная позиция: можно наблюдать за спектаклем, не выдавая себя. Этот конфликт Поэта не касался, политические и религиозные пристрастия беженцев и кавалерии его не интересовали. Если сама Судьба решила устроить здесь резню, то она не могла бы найти более беспристрастного свидетеля. Откуда же тогда взялся этот нелепый порыв?

Нелепый порыв заставил Поэта выскочить из-за насыпи, выхватить из-за пояса нож и три раза ударить офицера. Зачем? Это ни к чему не привело. Солдаты подстрелили его, едва он поднялся на ноги, и резня продолжилась. Затем они ускакали, оставив мертвых.

В животе урчало. Увы, напрасное занятие – пытаться переварить мушкетную пулю. Все это из-за тупой сабли, наконец решил Поэт. Если бы офицер зарубил ту женщину одним ударом и двинулся дальше, Поэт закрыл бы на это глаза. Но офицер рубил и рубил…

Нет, лучше думать о воде.

– О Боже… О Боже… – продолжал сетовать офицер.

– В следующий раз лучше точи оружие, – прохрипел Поэт.

Впрочем, следующего раза уже не будет.

Хотя Поэт никогда не боялся смерти, он часто подозревал, что Провидение не дарует ему легкий уход. Скорее всего, он сгниет до смерти – медленно и распространяя не очень приятный аромат. Поэтическая интуиция предупреждала: ты умрешь, рыдая, прокаженный кусок мяса, трусливо покаявшийся, но нераскаявшийся. Поэт совсем не ожидал чего-то столь грубого и прозаического, как пуля в животе, причем даже без зрителей, которые оценили бы его предсмертные остроты. Когда Поэта подстрелили, он сказал: «Уф!» Вот его последние слова, его послание потомкам. «Уф!» – прими на память изречение, святейший отец.

– Отец!.. Отец!.. – стонал офицер.

Немного погодя Поэт собрал все силы, снова поднял голову и, вытряхнув землю из глаза, в течение нескольких секунд разглядывал офицера. Он был уверен, что напал именно на него, хотя сейчас тот приобрел зеленоватый оттенок. Его жалобные призывы определенно действовали на нервы. Среди беженцев лежало не менее трех убитых священнослужителей, но офицер уже не проявлял былой требовательности к их религиозным взглядам. «Может, и я сойду», – подумал Поэт и медленно пополз к призывающему. Офицер заметил его и стал нащупывать пистолет. Поэт, не ожидавший, что его узнают, замер. Пистолет в руке дрожал. Поэт посмотрел на него и решил двигаться дальше. Офицер нажал на спусковой крючок. Пуля ушла далеко в сторону.

Офицер попытался перезарядить пистолет, но Поэт отобрал у него оружие. Офицер, похоже, бредил и пытался перекреститься.

– Продолжай, – буркнул Поэт и достал нож.

– Помилуй меня, Боже, ибо я согрешил…

– Ego te absolve, сынок, – сказал Поэт и воткнул нож ему в горло.

Он нашел флягу офицера и немного попил. Хотя вода нагрелась на солнце, ее вкус показался восхитительным. Поэт устроил голову на офицерской лошади и стал ждать, когда на дорогу наползет тень холма. Боже, как больно!.. Последний поступок не так-то просто будет объяснить. Тем более без глаза. Если вообще потребуется что-то объяснять.

Поэт посмотрел на мертвого кавалериста.

– Жарко как в аду, да? – хрипло прошептал он.

Офицер ничего содержательного не сообщил. Поэт отхлебнул из фляги, затем сделал еще глоток. Внезапно в кишечнике возникла резкая боль. Секунду или две он был достаточно сильно этим недоволен.

* * *

Грифы гордо расхаживали, прихорашивались и ссорились из-за обеда – тот был еще не готов. Пришлось несколько дней ждать волков. Пищи хватило на всех. Наконец Поэта съели.

Как всегда, черные крылатые падальщики вовремя снесли яйца и с любовью выкормили птенцов. Они летали высоко над прериями, горами и равнинами, разыскивая долю жизни, которая принадлежала им в соответствии с планом Природы. Их философы доказали – исключительно доводами разума, – что Cathartes aura regnans создала мир именно для грифов. В течение многих веков они поклонялись ей с большим аппетитом.

Наконец за поколениями тьмы пришли поколения света. И наступил год, который назвали Годом Господа нашего 3781-м. Люди молились о том, чтобы он стал годом Его мира.