Я жду. Я слышу: он идет. Я жду. Жду…

Девочка, затаившись, словно кошка, смотрит, как полный мужчина проходит по китайскому ковру, тяжело опускается в кресло и кладет на колени раскрытую газету. Девочке нравится замерять, сколько времени она сможет пробыть в комнате, прежде чем отец заметит ее. Она довела свой рекорд до одного часа, семнадцати минут и тридцати четырех секунд. Нэнси обожает соревноваться сама с собой.

Прошлым летом в бассейне в Саутгемптоне она увеличивала время пребывания под водой минуту за минутой, и в один прекрасный день, нырнув, не всплывала так долго, что за ней в воду бросился спасатель. Почувствовав, как он схватил ее под мышки, она обмякла и прижалась к нему. А когда они всплыли на поверхность, Нэнси развернулась и расхохоталась спасателю в лицо. Парень вытаращил глаза. Затем, в сердцах хлопнув руками по воде, отплыл от нее. На его шее вздыбились вены, похожие на жирных синих червяков. Кто-то на краю бассейна захихикал.

— Маленькая сучка, — процедил спасатель сквозь зубы, Нэнси слышала это. Двумя мощными гребками парень подплыл к бортику, подтянулся, вылез из воды и забрался на вышку, словно большая обезьяна.

Девочка не спускала с него глаз. Он уселся на брезентовый стульчик, тяжело дыша и расставив ноги. Нэнси подумала, что он похож на папашу-гориллу, которого она видела в зоопарке. Самец сидел чуть поодаль от своего семейства и медленно жевал банан. За своими детишками, резвившимися на солнышке, он наблюдал исподволь, полуприкрыв глаза.

Нэнси не могла не видеть, что спасатель расстроился. Она заметила в его глазах обиду. Это разволновало ее, и она почувствовала себя виноватой. Каждый день до конца лета она приносила спасателю фрукты и конфеты, аккуратно выкладывая свои подношения около вышки.

В комнату прокрались предвечерние сумерки. Они поедали свет, и наконец на полу осталась только тонкая светлая полоска. Отец Нэнси читал газету. Через его плечо в газетный лист заглядывала хромированная настольная лампа. Лампочка в ней была холодная и тусклая, как свинец.

Из динамиков, вмонтированных в стены и занавешенных белой тканью, лилась музыка:

Музыка обтекала мебель, словно вода, плескалась вокруг неподвижных Нэнси и ее отца.

В квартире было тихо, как в саду камней. Матери Нэнси не было, кухарка отправилась в магазин за продуктами, горничная ушла домой, а нянька, приходящая на выходные, опаздывала.

Нэнси захотелось писать. Оторвав взгляд от отца, она посмотрела на серебряные часы, которые привезла ее мать, встретив Новый год на площади Согласия. Четыре часа сорок семь минут. Если она просидит еще шесть минут и отец ее не заметит, она побьет собственный рекорд.

Мочевой пузырь заныл. Четыре часа сорок восемь минут… Четыре сорок девять… Четыре пятьдесят…

Чтобы отвлечься, Нэнси пыталась сосчитать гвоздики на половицах, крутила шнурок на толстовке, щипала себя за ногу. Дверь ванной комнаты совсем близко. Десять шагов… Она решила рискнуть. Встала, едва дыша. Не спуская глаз с отца, сделала шаг и… случайно наступила на цветной карандаш. Карандаш подпрыгнул и покатился по полу. Отец вздрогнул и обернулся.

— Зачем ты все время крадешься? — спросил он чуточку гнусаво.

— Мне надо в туалет! — Нэнси побежала в ванную и захлопнула дверь. Когда она вышла, отец смотрел на нее, сдвинув брови.

— Не надо шпионить, — сказал он. — Поди-ка сюда.

Нэнси бежит к нему и кладет ему на колени маленькие руки, еще загорелые после поездки в Санта-Лючию на День благодарения.

— На свете есть два вида людей, — говорит отец. — Львы и мыши. Ты не мышь. И не веди себя, как мышь. — Потом он чуть дрожащими пальцами отбрасывает назад пряди густых светлых волос, закрывшие лицо дочери, и спрашивает: — Как поживает твое домашнее задание?

— Сделала, — лжет Нэнси.

— А где Сара?

— Еще не пришла.

— Можешь посмотреть телевизор.

— Сейчас нет моих любимых программ.

Отец вздыхает и смотрит на нее. У Нэнси идеальное лицо американки, как у матери: маленький носик, широкие, пухлые губы. А глаза другие.

Глаза у Нэнси голубые. Взгляд пронзительный, как у ребенка первопоселенцев из девятнадцатого века. Ее вполне можно представить сидящей верхом на лошади и глядящей в бескрайнее небо Вайоминга. А она смотрит на витрины магазинов на Мэдисон-авеню и на экран большущего телевизора. Ей девять лет, но она порой ведет себя совсем как взрослая женщина, и тогда ее отец изумленно улыбается.

Нянька поднимается на лифте. Ее зовут Сара Грин — худощавая, сутулая амбициозная молодая женщина с голодными зелеными глазами и мимолетной улыбкой. Джон Джо, лифтер, искоса поглядывает на нее. Она ему не нравится. Сара всегда смотрит на людей в кабине лифта в упор. Она всех презирает. От нее не исходит тепла. Джон Джо резко останавливает кабину и открывает двери и решетку. Сара выходит из кабины и улыбается.

— Спасибо, — говорит она.

— Ладно уж, — отвечает Джон Джо.

Двери лифта закрываются, и Сара поворачивается к квартире Даннов. Но она не нажимает на кнопку звонка. Она собирается с мыслями.

Саре остался год до получения степени магистра детской психологии в Колумбийском университете. Мать Нэнси наняла ее, поскольку решила, что с девочкой что-то не так. Все началось годом раньше, когда Нэнси заперла маленькую Джемму Стивенсон в кладовке. Мать Нэнси услышала крики девочки из динамика интеркома. После отчаянных поисков в лабиринте комнат она обнаружила Джемму в тесной кладовке посреди веников и швабр.

Нэнси лежала на кровати в комнате горничной и как ни в чем не бывало листала журнал.

— Как ты могла запереть малышку в кладовке? — воскликнула Николь.

Нэнси устремила на мать невинный взгляд.

— Даже не знаю, про что ты говоришь, мамочка, — ответила она.

Нэнси действительно не поняла, что произошло. Она играла с Джеммой в кухне и вдруг почувствовала необходимость втолкнуть ее в кладовку. Она защелкнула шпингалет, а Джемма начала кричать и барабанить в дверь. Нэнси стояла рядом, тупо глядя на дверь. С каждой секундой выпустить Джемму становилось все невозможнее. Нэнси отвернулась и пошла в комнату горничной. На тумбочке рядом с кроватью лежала стопка старых журналов «Базар». Нэнси уселась на розовое покрывало и открыла один. Ее сердце часто билось, к горлу подкатил ком. Она слышала, как рядом отчаянно вопит Джемма. На открытой странице была фотография смеющейся женщины, прыгающей в воду с трамплина. Нэнси услышала, как в кухню вбежала мать. Послышался приглушенный шум, а потом рыдания Джеммы, которую успокаивала Николь. Нэнси не отрывала глаз от фотографии смеющейся женщины и приказывала своему разуму молчать.

Были и другие знаки беды: кража денег из кошелька матери, беспричинное вранье, внезапные приступы истерики.

Последней каплей стало похищение карточки «Америкэн экспресс» на чужом дне рождения. Вечером того дня матери Нэнси позвонила Лидия Петерс, мать девочки, у которой был день рождения. Нервно хихикая, Лидия сообщила, что Нэнси долго пробыла одна в хозяйской спальне. А когда она ушла с праздника, карточка, лежавшая на тумбочке у кровати, пропала. Ей совсем не хотелось спрашивать, но… Мать Нэнси нашла карточку, порвала ее, перезвонила Лидии и холодно сказала, что Нэнси ни при чем.

Сару Грин Николь нашла через подругу, у которой та работала нянькой и (по совместительству) психологом. Сара наблюдала за развитием дочери подруги, которая не хотела посылать дочь к настоящему психотерапевту. Сама Нэнси ничего не имела против психиатрии. Просто она боялась, что информация может просочиться в прессу.

Журнал «Город и деревня», сентябрь 20… года:

«Николь Данн — не тихоня, не домоседка. Супруга Стивена Данна, всемирно известного антрепренера, человека, который сделал себя сам (отметим также его увлечение верховой ездой), знаменита своим остроумием и необычными блестящими вечеринками, которые она устраивает как в Саутгемптоне, так и на Манхэттене.

„Я никогда не допускаю, чтобы список гостей превышал двести человек, — говорит она, отбрасывая со лба светлые волосы, когда мы гуляем по саду во французском стиле в ее саутгемптонском поместье. — Мне хочется чего-то особенного, я не горю желанием выступать в роли какой-нибудь сборщицы денег для очередного благотворительного фонда“.

Она смеется. Смех у нее звонкий, девичий, заразительный. Он еще больше подчеркивает привлекательность Николь Данн.

„Я люблю тематические вечеринки — марокканские, с французским оттенком, dolce vita… Однажды я устроила немецкую вечеринку. Представляете, я даже купила себе платье альпийской крестьянки!“ — смеется Николь и делает глоток чая со льдом, который ей подает дворецкий Джерри.

За что бы ни взялась Николь Данн, у нее все получается. Она принимала под одной крышей Брук Астор и Салмана Рушди. Ее приемы — одни из самых престижных для нью-йоркского высшего общества.

Стоило только подумать, что должно же существовать хоть одно облако на золотом горизонте очаровательной, харизматичной супруги Стивена Данна, как в дверях появляется мистер Данн, собственной персоной, и целует жену в губы. Я мысленно поднимаю руки и думаю: „Везет же некоторым!“ Стивен Данн грубовато красив. У него густые, блестящие волосы, как у выходца из семейства Кеннеди. Он немногословен, сдержан и явно без ума от своей жены…»

Николь Данн обнажена. Ее глаза закрыты. В комнате прохладно, но она все еще разгорячена. По шее текут струйки пота. Она проводит ногой по обивке раздвижного дивана, прикасается к мягкой коже, потом — к твердой ступне. Николь гладит ее кончиками пальцев. Затем проводит по жестким, проволочным волосам Бруно. Бруно курит ее сигарету.

— С каких пор ты куришь? — спрашивает Николь. Ее голос нежен и хрипловат.

— Я всегда курю зимой.

— Господи, — говорит Николь. — Уже зима. Мы знакомы уже два времени года.

— Три, — говорит Бруно. — Мы встретились в июне.

— Сейчас декабрь, значит… — Николь загибает пальцы на руке.

Бруно делает долгую затяжку.

— Какие крепкие, — говорит он. — Как только ты их можешь курить?

Пот на спине Николь стал холодным. Она ежится.

— Черт, наверное, придется принять треклятый душ, — ворчит Николь и встает.

— Надо бы поставить для тебя хорошую душевую кабину. Будь я при деньгах, давно бы поставил.

Бруно улыбается. Он замечает, что руки Николь стали немного полноваты, и думает о тонких руках тех девушек, с которыми обычно спит. Какого черта все это? Ведь он не просто так трахается с этой дамочкой из высшего света, разодетой в тряпки от «Шанель», избрав местом встреч промозглую мастерскую… Хотя… Нет, нет и нет! Причин для этого масса, и эти причины спутались в его голове, будто комок липкой ленты. Внезапно он чувствует себя ужасно одиноким.

Николь вздрагивает под струями еле теплой воды и быстро трет подмышки и между ног потрескавшимся обмылком. Она выдерживает под душем всего несколько секунд, затем встает на грязный коврик и хватает сырое полотенце, висящее на гвозде. Тусклые лучи зимнего солнца просачиваются сквозь узкое пыльное окошко, освещают стопки картин, аккуратно разделенных кусками фанеры. У Николь есть три картины Бруно Сайкса. С тех пор как она приобрела их, цена картин выросла вдвое.

Они познакомились на благотворительном вернисаже в маленьком музее на окраине Нью-Йорка. Николь нервничала, она чувствовала себя не на месте в этой хипповой тусовке. Она громко разговаривала, выпила слишком много вина и ужасно переживала, что ляпнет что-нибудь скучное. Бруно решительно подошел к ней. Длинные черные волосы ниже плеч, горящие темные глаза. Взгляд бесстыдный. Он сразу уставился на ее грудь. Николь попыталась угадать, сколько ему лет. Двадцать восемь, двадцать девять?

— Я Бруно Сайкс, — представился он.

— Знаю, — сказала Николь. — Вон та женщина только что сообщила мне, что вы скоро станете знаменитостью.

— Она зануда.

Николь рассмеялась и увидела своего мужа. Он стоял у противоположной стены зала, разговаривая с каким-то мужчиной. Поза, обычная для него: ноги расставлены, руки сложены на груди. Вид у Стивена был хмурый.

— Мне бы хотелось посмотреть ваши работы, — сказала Николь Бруно. — Они так противоречивы.

Николь сама не знала, как это у нее получается, но что бы она ни говорила, получалось немножко грязно.

— Все мои модели похожи на вас — такую, какой вы были пятнадцать лет назад, — усмехнулся Бруно.

— Это следует воспринимать как оскорбление?

— Увидите.

Неделю спустя она отправилась с визитом в его мастерскую и выбрала три картины, на которых были изображены блондинки с огромными голубыми глазами и пухлыми грудями. Она позвонила своему дилеру и велела оформить покупку. Когда она положила трубку, рука Бруно лежала на ее талии.

Завернувшись в полотенце, Николь шла по коридору. Стены были сложены из неотшлифованного бруса. Она задела стену рукой и недовольно поморщилась. В мастерской ее взгляд упал на несколько цветных ксерокопий, разложенных на столе. На них была изображена хрупкая девочка, ровесница Нэнси. Светлые, льняные волосы, темные глаза, тонкие руки и ноги. Девочка стояла под деревом.

— Кто это? — спросила Николь, взяв со стола листок с ксерокопией и помахав им.

— Моя бывшая подружка.

Николь, прищурившись, рассмотрела рисунок.

— Как ее звали?

— Луиза.

— Надеюсь, она была чуточку старше, когда…

— Положи на место, пожалуйста, — довольно резко оборвал ее Бруно.

Николь положила рисунок на стол, вернулась в спальню и стала одеваться, стоя спиной к Бруно. Она натянула удобную розовую юбку, застегнула жакет. Почувствовав холодный взгляд Бруно, она повернулась к нему, застегивая замочек сережки.

— Не знаю, когда смогу снова прийти, — сказала она.

Моросил мелкий дождь. Николь стояла, глядя на запад, в сторону Восточной Хьюстон-стрит. Рука ее была поднята. Золотой браслет соскользнул на манжет шелковой блузки. Как назло, ни одного такси. Мимо нее решительным шагом прошел высокий широкоплечий мужчина с косматой бородой и остановился перед уличным пожарным краном. Не опуская руку, Николь обернулась и посмотрела на него. Мужчина о чем-то задумался. Николь занервничала. Ей стало трудно дышать.

— Господи, как же мне выбраться с этой треклятой окраины!

Мимо проехал грузовик. Она представила, как одно колесо срывается с оси и на бешеной скорости катится на середину улицы. Белый автомобиль отчаянно лавирует, пытаясь отъехать в сторону, и врезается в бортик тротуара. Яркая вспышка света, и она ощущает удар.

Николь лежит на тротуаре, истекая кровью. Бородач бежит к ней, падает на колени, сжимает ее руку грязными пальцами. Она смотрит в его безумное лицо. У него тоже когда-то была жизнь.

…Свободное такси пересекает Бауэри-стрит и медленно подъезжает к Николь. Сквозь пелену дождя светит желтый маячок. Она протягивает руку к свету.

«Пожалуйста, — молится она. — Прошу тебя, Господи…»

Машина рывками ехала вверх по Мэдисон-авеню. На Шестидесятой улице Николь достала из сумочки бумажник. Он раскрылся и упал ей на колени. Под прозрачным пластиком — фотография Нэнси. На фотографии Нэнси чуть заметно улыбается. Ее загадочные голубые глаза смотрят на мать. Николь провела кончиками пальцев по фотографии, и у нее возникла знакомая запретная мысль: Нэнси никого не любит; она расчетлива, капризна, лжива, холодна.

Вытащив из бумажника хрустящую двадцатку, Николь щелкнула кнопкой. Боже… Как она может так думать… Что она за мать… Откинувшись на спинку сиденья, она вспомнила запах тоненькой шейки Нэнси, когда та была совсем крошкой и нянька приносила ее вниз после купания. От шейки пахло детской присыпкой и корицей.

Такси проехало мимо отеля «Лоуэлл». Николь представила, что просит таксиста остановиться, выходит и снимает номер в гостинице. Посылает за своими вещами… Отсекает от себя мужа и дочь, словно опухоль… Сорокатрехлетняя блондинка с тугими бедрами живет в гостинице… Лучше не придумаешь… Ей придется выпрашивать у мужа каждый пенни. Она могла бы потерять Нэнси, дом в Саутгемптоне, может быть, даже квартиру. Она видела такое. Теперь у жен нет никаких гарантий. Остается только ждать своего часа.

Стивен Данн смотрелся в зеркало в ванной. Он начинает походить на собственную восковую копию. Но он еще помнит давний день, когда полчаса любовался своим лицом. Когда он впервые увидел свою жену, та смеялась. Теперь же он старается держать себя в руках, чтобы не убить ее. А ведь ему почти ничего не стоило бы убить всех, с кем он знаком.

Позади него на стене висела черно-белая фотография, на которой запечатлен мальчик, укрощающий коня. Конь встает на дыбы. Его задние ноги связаны. Мальчик тонкими, но сильными руками тянет к себе веревку, щурясь от яркого солнца. Стивен Данн помнил радостное волнение, овладевшее им в тот день. К вечеру его ладони были стерты в кровь.

Он вдавил большой палец в кожу над сердцем. Пусть будет море крови, когда это случится. Он хочет, чтобы она вытирала эту кровь.

Нэнси раздевается перед купанием и отдает одежду Саре Грин. Николь стучит в дверь один раз и входит в ванную. Ее светлые волосы блестят.

У мамочки вот-вот начнется вечеринка.

Нэнси слышит шуршание тафты. Мать подходит к ней и целует в лоб.

— Можешь час посмотреть телевизор, но потом ты должна прочесть две главы из книги. Одну главу тебе может прочитать Сара. В девять часов свет должен быть выключен. Сегодня ты не будешь танцевать до рассвета, детка.

Сара Грин смеется. Николь одобрительно подмигивает ей.

— А можно мне мороженое после ванны? — спрашивает Нэнси.

— Ты ведь уже съела пирожное?

— Да, но оно было такое маленькое.

— Ладно. Будь умницей, милая, — говорит Николь.

— Спокойной ночи, мамочка, — отвечает Нэнси.

В дверь заглядывает отец, он в смокинге.

У него что-то не то с лицом.

Нэнси вдруг становится страшно. Она бежит к отцу, прижимается к его шелковому жилету и всхлипывает:

— Не уходи, не уходи…

Стивен смотрит на ее руки, обвивающие его талию, на ее голую спину. Он сжимает запястья дочери, и у него возникает странное ощущение: он словно прикасается к собственным онемевшим рукам. Ему пришлось сделать усилие над собой, чтобы обратить внимание на дочь. Он осторожно отстраняет ее от себя и бормочет:

— Ну не надо, не надо…

Сара Грин наблюдает за ними. Она встречается взглядом с Николь. Николь смотрит на Нэнси. Ее охватывает чувство вины, смешанное с раздражением.

— Нэнси, — говорит Николь, — нам нужно идти.

По щекам Нэнси текут слезы. Ее сердце сжимается от боли.

— Нет, — произносит она и вцепляется в смокинг отца.

Мать и нянька подходят ближе. Нэнси знает: сейчас они схватят ее за руки и ноги, уложат на кровать. Она будет кричать, а родители все равно уйдут. Она уже пробовала раньше так задержать их. Они всегда уходят. Она опускает руки.

— Вот умница, — говорит отец. Он делает шаг назад и осматривает смокинг. Мокрые пятнышки уже подсыхают. Скоро не будут заметны.

Спасателя звали Грег. С того дня, как он попытался ее спасти, Нэнси ощущала его присутствие, когда плавала в бассейне. Порой, взглянув на него, она ловила на себе его взгляд.

Как-то раз туманным утром Нэнси пришла на урок плавания. Выйдя из раздевалки, она машинально взглянула на вышку спасателя. Грег был на посту. Его едва было видно за пеленой тумана. Нэнси села на бортик бассейна, медленно вытянула ноги, опустила в воду и стала смотреть на свои ступни. Ей казалось, что они окованы льдом.

Я слышу в небе треск. Я могу не смотреть. Я знаю, что он спускается. Он садится рядом со мной.

«Ты хорошо плаваешь, Нэнси. Сколько тебе лет?»

«Восемь».

У меня горят щеки. Он встает. Я не смотрю на него.

Несколько недель спустя, ближе к концу лета, Нэнси снова оказалась наедине со спасателем. Она шла по пляжу от дома на берегу, где ее родители устроили пикник. К ним в гости пришли две супружеские пары. Еще там был фотограф из журнала «Дом и сад». Его звали Чико. Нэнси разрешили побыть на пикнике минут пятнадцать. Теперь она должна была играть с няней в доме. Нэнси пятилась назад, не спуская глаз с родителей, и так миновала калитку. Они ничего не заметили. Она шла и шла до тех пор, пока родители стали совсем маленькими, а потом развернулась и побежала.

Я прихожу в укромное место, скрытое дюной, поросшей травой. Здесь я буду играть. Я обойду дюну. Он здесь. Он спит. Лежит на животе, как тюлень. Я подхожу и сажусь рядом с ним. Капельки воды сверкают на его загорелой коже, как бриллианты. Я набираю пригоршню песка, заношу руку над его спиной и разжимаю пальцы. Песок развеивается по ветру дымкой, падает ему на плечо.

Он открывает глаза.

«Нэнси?»

«Привет».

«Что ты делаешь?»

«Ничего. Хотела поиграть, а потом увидела тебя».

Он садится и смотрит на море. Небо голубое, но вдалеке темнеет большое облако, похожее на диван. Из него вуалью падают струи дождя.

«В море нужно плавать осторожно».

«Знаю».

«А где твои родители?»

Он ложится и подпирает голову кулаком.

«Они там. Едят устриц».

Я корчу рожицу. Он смотрит на меня. У него тяжелый взгляд. Я начинаю рыть ямку в песке и вдруг замечаю, что у него в плавках что-то шевелится. Я знаю, что там, но понятия не имела, что это может шевелиться.

«Хочешь потрогать?»

«Ладно».

Я протягиваю руку к его плавкам с лиловыми цветочками. То, до чего я дотрагиваюсь, подпрыгивает, как резиновая игрушка. Я отдергиваю руку.

«Вот так».

Он берет мою руку и водит ей вверх и вниз. Затем убирает свою руку, а я продолжаю делать это, потому что мне забавно смотреть на его лицо. Он краснеет и раскрывает рот так, словно очень удивлен.

Вдруг он резко поворачивается на бок. Я слышу, как меня зовет отец. Я бегу к морю. Оно потемнело. Поднимается ветер, отбрасывает волосы с моего лба. Отец идет по берегу и выкрикивает мое имя. Я бегу ему навстречу.

«Где ты была?»

«Строила замок из песка».

«Ты должна была пойти в дом с няней».

Большие капли дождя падают на воду, колют мою кожу, будто иголки. Я смотрю на отца. На миг мне кажется, что это он наслал на меня дождь.

«Пойдем!»

Он берет меня за руку. Мы бежим к дому. Моя мама и гости тоже бегут к дому, схватив корзинки и полотенца. Они смеются. Чико фотографирует.

Потом Нэнси сидела в кресле, поджав под себя ноги, и пила горячий шоколад. Ее волосы были завернуты в полотенце. Она смотрела на грозу, бушующую за окнами. Она вспоминала о том, что случилось на берегу, и ей было неприятно. Она пыталась забыть об этом, но картинка упорно возвращалась. Тогда она решила притвориться, будто все это выдумала. Так она и думала с тех пор.

Прошло несколько месяцев, а потом как-то раз она вспомнила об этом в спортзале и не смогла понять, было это или нет.

Как только родители Нэнси уходят, Сара Грин начинает задавать ей вопросы.

— В школе сегодня что-нибудь интересное произошло?

— Мне купят юбку, какую я хочу, — говорит Нэнси.

— Правда?

— Она стоит триста долларов, кажется.

— Куча денег, — говорит Сара.

— Мама вчера сказала, что мы должны думать о деньгах, — говорит Нэнси и вынимает из клетки маленькую белую мышку Генриетту.

— Почему вы должны думать о деньгах? — спрашивает Сара, наклонившись вперед.

Нэнси думает, гладит мышку.

— Потому что скоро мы будем такие бедные… Нищие, как ты, — говорит она. — У нас ничего не будет, нам даже на еду не будет хватать, и маме придется продать всю свою одежду.

— Почему ты так думаешь?

Нэнси отворачивается и сажает мышь в клетку.

Сара записывает все, что Нэнси делает и говорит, в маленькую красную записную книжку. Она пишет, когда девочка засыпает, а потом, приезжая домой по понедельникам, переносит записи в компьютер. Сара считает, что Нэнси — интересная пациентка.

Нэнси заглядывала в красную записную книжку. Она разобрала там не все слова, но поняла, что написано про нее. Ей нравится, что Сара за ней наблюдает. Ей бы хотелось, чтобы Сара разгадала все ее секреты.

— Почему бы тебе не нарисовать картинку? — спрашивает Сара.

Нэнси забирается к Саре на колени и рисует элегантно одетую женщину без головы, ведущую на поводке таксу. Сара просит ее сохранять только самые страшные картинки, поэтому Нэнси старается рисовать для нее что-нибудь очень-очень отвратительное. Из отрубленной шеи фонтаном хлещет кровь. На земле целая лужа крови. Такса лакает эту кровь.

Когда Нэнси заканчивает рисунок, Сара взволнованно спрашивает:

— Можно мне взять этот рисунок?

— Конечно, — отвечает Нэнси и, гордо улыбаясь, прижимается к костлявой груди Сары.

Сара опускает голову, зарывается носом в густые волосы девочки и целует ее макушку.

Я просыпаюсь среди ночи и слушаю. Пытаюсь различить разные звуки. Я слышу шипение воды в батареях, негромкое жужжание холодильника в кухне, приглушенные гудки машин за окнами. Но есть еще какой-то звук. Я встаю с кровати. Затаив дыхание, поворачиваю дверную ручку. Моя дверь всегда должна быть закрыта — так считают родители. Я очень осторожно приоткрываю дверь. Она задевает ковер, ковер шуршит. В коридоре темно, но в самом конце виден свет из гостиной. Я снова слышу звуки. Кто-то плачет. Мне страшно. Я иду по коридору. В гостиной пусто. Я поворачиваю за угол. Папа стоит на коленях около камина. Он сгорбился, его голова опущена. Он словно пытается протиснуться в камин. Он плачет. Я слышу, как звякают льдинки в стакане. Я пячусь назад. В комнату входит мама. Она в черном шелковом вечернем платье.

Папа всхлипывает. Мама ставит стакан на журнальный столик и садится на диван.

«Стив…»

Мама вздыхает и отводит взгляд. Кажется, что она смотрит на меня, но это не так, она меня не видит. Мама смеется, но это какой-то не настоящий смех.

«Видел бы кто-то нас сейчас…»

Папа на коленях ползет к маме. Мама кладет руку ему на голову. Он садится на диван, а потом падает на маму. Темно, плохо видно. Они похожи на зверя, который пытается вырваться из западни и стонет.

Нэнси отворачивается и идет по коридору в свою комнату. Она тихо закрывает дверь и включает свет. Стены в ее комнате сиреневые. Дверцы пластмассового деревенского домика распахнуты, оттуда вывалились куклы. Одни голые, у других оторваны руки, у третьих растрепаны волосы. Домик как будто стошнило этими куклами. Нэнси садится на кровать и смотрит на фотографии лошадей, развешанные по стенам, на красные и синие ленты — ее награды.

Белая мышка вылезает из горки стружек, встает на задние лапки, пьет из маленькой металлической миски, хватается крошечными розовыми лапками за прутья клетки. Нэнси смотрит на мышку. У нее звенит в ушах.

Она наклоняется, открывает клетку, просовывает руку в узкую дверцу. Мышка взбегает по ее пальцам, ползет по тонкому запястью. Нэнси вынимает руку из клетки, сажает мышку на подушку и осторожно освобождает руку. Она смотрит, как мышь нервно снует по подушке, обнюхивая наволочку, а потом вдруг замирает и поднимает носик.

Внезапным резким движением Нэнси складывает подушку пополам, как книжку с закладкой. Ее руки деревенеют, ладони слипаются, как намагниченные. Ее сознание неподвижно, оно застыло, в ушах звенит все громче. Она чувствует, как перепуганная мышь мечется под слоями пуха.

Мало-помалу мышь затихает.

Нэнси очень медленно разжимает руки. Мышь дергается. Ее глазки открыты. Нэнси в страхе хватает ее за хвостик и бросает в клетку. Затем быстро отдергивает руку и запирает дверцу.

Маленькое белое тельце лежит неподвижно. Так неподвижно. Что она теперь скажет?

Пожалуйста.

В комнате словно потемнело. Собственная рука, лежащая на клетке, кажется Нэнси чужой. Слезы стекают по краешкам носа, по губам, затекают в рот. Ей хочется, чтобы темнота поглотила ее без следа.

Что-то скребется по полу клетки. Нэнси наклоняет голову и прижимается лицом к прутьям. Крошечная белая головка поднимается, опускается, поднимается вновь. Мышка вяло шевелит носом.

Нэнси вскакивает и бежит через ванную в комнату Сары Грин. Она робко поворачивает дверную ручку. Не заперто. Она открывает дверь. Сара спит, повернувшись лицом к стене. Ее красная записная книжка лежит рядом с кроватью, одежда свалена грудой на стуле. Нэнси бежит к кровати. Окно открыто. В комнату влетает поток воздуха. Нэнси зябко ежится.

Она осторожно приподнимает одеяло и чувствует тепло, исходящее от тела Сары. Нэнси забирается под одеяло, обнимает талию Сары, прижимается лицом к ее спине. Сара что-то сонно бормочет и гладит руку Нэнси. Нэнси закрывает глаза. Она кажется себе ужасно тяжелой.

Я в маленькой лодочке на вершине красной волны. Волна все выше, выше… У меня кружится голова. Я приближаюсь к небу.