Предисловие

Его голова забита невообразимой мерзостью и злом. Это зона ужаса, где царствуют «Экзорсист» и «Челюсти». Грубый и социопатический убийца, он настолько беспощаден и неудержим, что непременно заставит вас проснуться от ночного кошмара, в котором вы увидите кровоточащую пустую дыру темноты…

 

Пролог

Сначала она почувствовала чье-то присутствие. Еще не видя никого.

Чем-то завоняло. Смрад шел из-за угла, предвещая физическое появление неизвестного отвратительным потоком воздуха. Она захлебнулась зловонием. Это было какое-то жуткое сочетание запахов разлагающегося тела, канализации и протухшей пищи. И ещё — она ощутила мерзкий запах зла. Увидев этого человека, она вздрогнула, почувствовав невыразимое отвращение. Когда он подошел к прилавку в смердящем водовороте ядовитого воздуха, она, пытаясь держать себя в руках, все же улыбнулась, решительно и вежливо — как ее учили.

Человек промычал односложное имя, явно не свое. Она что-то промямлила в ответ, отдавая ему заказ и проверяя стоимость — ровно сорок долларов до пенни. Он отсчитал деньги и протянул ей точное количество в отвратительных, пропитанных потом, мятых банкнотах. Пересиливая себя, она взяла, поблагодарив, бросила деньги в кассу, одновременно подумав о том, что нужно немедленно вымыть руки. Он подхватил гигантской лапой огромный пакет с едой и, тяжело ступая, вышел, оставляя за собой шлейф тошнотворного запаха и парализующего страха перед некой совершенно необъяснимой угрозой. Для нее он теперь навсегда останется «сорока долларами за пирожки с яйцом».

Во Вьетнаме его называли Каторжником. Говорили, что в прошлом, в тюрьме Марион, он набрал человеческих жизней по одной за каждый фунт своего тела, а весил он пятьсот фунтов. Этот человек олицетворял собой Смерть — демоническую, неудержимую, жаждущую крови и очень, очень, очень реальную…

Без труда он взломал дверь чужой машины и, бросив пакет с едой на заднее сиденье, с грохотом сел за руль. Подумал, насколько легко можно было бы убить ту продавщицу за прилавком: как приятно было бы запустить чем-нибудь острым в ее горло, распороть тело между грудей, раскроить живот, потом выпотрошить и отделить те лакомые кусочки, которые он любит больше всего… И с мыслью об этом он оглушительно расхохотался.

 

Эд и Эдди Линч

Она была из тех женщин, которые обладают способностью быть совершенно разными в зависимости от настроения, одежды, времени суток и еще Бог знает чего. С ней можно было проболтать целый час и потом не вспомнить ни одной темы из разговора. Но зато в свои тридцать восемь лет Эдит Эмелин Линч была достаточно красива — хрупкая скромная нянюшка, в чьи обязанности входит водить детей в церковь по средам.

Но если бы вы вдруг увидели ее при свете луны (если ее чувство собственного достоинства истощено, дайте ей несколько минут, чтобы взять себя в руки), совсем другая Эдди предстала бы перед вами, прохаживаясь на длинных, стройных ногах, которые не могут не волновать. Словом, увидеть — и умереть!

Сейчас вам лучше остаться в этом состоянии, поскольку, глядя на ее разбросанные по широкому, довольно привлекательному, хотя и не особенно хорошенькому личику локоны, можно понять, что она не в форме. В этот день она ощутила особенно острые муки одиночества, несмотря на то, что Эд покинул ее много недель назад.

Начав протирать пыль с зеркала в коридоре, Эдди вдруг заметила нечто вроде тени, мелькнувшей в стекле.

— Господи! Что же это? — воскликнула она в страхе, почувствовав, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Но Бог миловал, и уже через секунду Эдди поняла, что это всего лишь Вердо опять подглядывал в окно.

Вердо был совершенно безобидным, но неисправимым старым юбочником, который не пропустил еще ни одной женщины в округе, чтобы не пощупать ее. Поколение матери Эдди прозвало его «любопытной Варварой». Действительно, любопытство его не знало предела. А подглядывать в окна было его первейшим хобби. Он ничем не занимался и, несмотря на бесконечные вызовы в полицейский участок и довольно приличный срок отсидки, не совершил ни одного преступления серьезнее, чем общее нарушение общественного порядка. Его мелкие прегрешения (типа подглядывания в окна) терялись в большом городе, где даже фешенебельный пригород имел свою справедливую долю беспорядка, кучу бездельников и негодяев разных мастей. Однако кто знает? Может быть, однажды Вердо высмотрит что-то, что круто изменит его жизнь, и уже не ограничится просто подглядыванием в окна, а войдет в дом и начнет действовать?

Как-то, похихикав с девчонками за чашкой кофе над своими историями, Вердо нанес Эдди визит вежливости — и тут ему стало уже не до смеха. Дело в том, что Эдди обнаружила следы, которые появлялись время от времени вокруг их дома. Потом она вычислила, что эти следы оставлял Вердо, когда тащил свой деревянный ящик с инструментами. И тогда постоянные шутки по поводу его «странной работы» лишили ее покоя — ведь этот мерзкий старикашка бродил повсюду, в основном по ночам, подглядывал в окна, и одному Богу известно, что у него на уме. Эду это тоже не нравилось. Наконец они вызвали полицию, и Вердо забрали.

Он пообещал не появляться около дома Эдди, и с тех пор его никогда там не видели. Обычно он был кроток и постоянно извинялся, этот безобидный старикашка, хотя Эдди знала, что там, на улице, он по-прежнему пугает домохозяек и детей до полусмерти. Вероятно, не такой уж он и безобидный, наверняка не одну женщину довел до сердечного приступа, подумала Эдди.

Размышляя о том, что рано или поздно она и сама получит удар, Эдди взяла тряпку, побрызгала моющее средство на зеркало и начала его протирать. Она всегда делала так при Эде. При мысли об этом воспоминания опять нахлынули на нее. Она зажмурила глаза и представила, что эта тень, испугавшая ее, принадлежит Эду, потихоньку подбирающемуся к ней, как это он любил делать. Она вспомнила их последнюю встречу и то, как хорошо им было вместе.

Тогда Эд пришел домой раньше обычного. Ли еще находилась в гостях у Дженни, и они могли посвятить почти весь уик-энд друг другу. Они никогда не считали себя страстными любовниками. И хотя им было приятно заниматься сексом, они не увлекались им. Сначала Эдди это беспокоило, но потом, несмотря на заверения других женщин и на то, что печатали в журналах, на которые она подписывалась и которые иногда брала в овощном магазине, она инстинктивно поняла, что у них с мужем все нормально. Они не выдумывали новых любовных утех, Эд удовлетворялся простым старомодным способом. Был ласков, но никогда не увлекался и не тратил на ласки все время. Другими словами, секс приносил им радость, но не стал основным в их совместной жизни.

Эдди вспомнила, каким прозаичным и скучным оказался их последний разговор. Они говорили о том, что Ли вернется с гриппом, о контракте, который Эд получил у Фарма Ратмуссона, о предложении Сэнди и Майка в этом году вновь поехать к Гатлинбург всем вместе, о повышении цен, о том, как опять приходили из секты иеговистов и предупреждали, что нельзя ездить автостопом, и о всякой чепухе, типичной для обсуждения супружеской парой. Она вспомнила слова Эдда о том, что им нужны новые замки, а цепочки на двери совершенно бесполезны. Выражение «замок намертво» задержалось у нее в голове. Сейчас эти слова приобрели особый смысл. Замок намертво…

Она подумала, до чего же страшно оставаться одной в большом доме с огромным количеством окон и тенями крутом, особенно в это время, когда соседей нет дома. Она вспомнила об истории, прочитанной в последней вечерней газете, о маленьком мальчике, которого похитили недалеко от их дома. А что, если бы это случилось с ее Ли? Господи! От этой мысли хотелось плакать. Она подумала, что никто нигде не может чувствовать себя в безопасности. Но почему, почему Эд? Ведь он был таким замечательным человеком!

«Жертва какого-то ритуального обряда», — предположил детектив, описывая, как искалечили Эда. Между прочим, родители Майка тоже погибли похожим образом. Майк был лучшим другом Эда, а его жена Сэнди ехала ее лучшей подругой. Образовалась отличная компания, потому что даже их дети могли играть вместе: восьмилетняя дочь Эдди и чуть помладше — Сэнди. Родители Майка выиграли, участвуя в викторине, турне по Японии, но самолет разбился о гору Фудзи, и все пассажиры погибли. В этой массовой смерти было что-то почти ритуальное. Затем кто-то совершил нечто подобное и с Эдом.

Эдди опять брызнула жидкость на зеркало и поймала себя на том, что усиленно трет одно и то же место. Зеркало засверкало. Почувствовав, что задыхается, она пододвинула стул и опустилась на него, но почти сразу же вскочила. Перестань жалеть себя, крошка! Тебе нужно прибрать в доме, сходить в магазин, и, наконец, у тебя есть восьмилетняя хорошенькая дочка, о которой надо заботиться! И никто это не сделает за тебя, пока ты здесь рассиживаешься… Она резко встала и погрузилась с головой в домашние дела.

Хорошо, что Ли Анна никогда не увидит те старые газеты, пестревшие заголовками: «Найден изуродованный человек…». Они ужасны. Но бульварная пресса облагородила мерзавца, назвав его «Убийцей Одиноких Сердец». Эта фраза все еще висела над Эдди, как туча с кислотным дождем. И вот теперь, через два года, этот эпитет вновь замелькал в газетах. Значит, негодяй до сих пор на воле — изверг, убивший Эда и забравший его сердце.

 

Смерть

Туман сгущался, начал накрапывать дождь. В сырой мгле казалось, что мокрые деревья образуют нечто вроде огромного зловещего савана. Ночные звуки стали резче. Воздух наполнился запахом тухлой рыбы и присутствием Смерти — обозначилась страна трупов.

Призрачная луна исчезла. Света почти не было, и все-таки он узрел, он УВИДЕЛ каждую травинку, каждую покрытую слизью веточку, каждую прожилочку листьев, каждый фрагмент мокрого узора, созданного дождем, сверкающим и танцующим на листьях. Он увидел все. И это было не просто умение видеть ночью. Он видел не физически. Скорее, чувствовал нутром. Как бы осязая атомы и молекулы воздуха, материю и ничтожность темноты, теперь он овладел ночью. Он ощущал присутствие Смерти, медленно вдыхая в себя этот ночной мир. Он слышал, как деревья шепчутся и смеются в мокрой черноте. Эта ночь — прощальный звон и отрывистый смех вампира, и поэтому Смерть начинает улыбаться своей огромной сияющей улыбкой (с ямочками на щеках). Смерть — затаившаяся, черная, маслянистая, ждущая в дебрях, чуть дыша, не двигаясь, безгранично терпеливо, Смерть — как невообразимое зло. Она подкарауливает, следит за каждым движением того, кто тихо идет в ночи где-то за огромным треугольным саваном джунглей, идет через рисовые поля за посадки деревьев.

Тик… Тик…

Но он, ее слуга, сейчас не в джунглях, он ведет украденную машину. Едет осторожно, но бесцельно, по немым улицам незнакомого города. Его чувства напряжены, сконцентрированы. Он никогда не теряется — внутренний компас всегда безошибочно указывает ему путь. Его ум — это сложное устройство, которое ищет тепло; он может успокоиться, только ощутив тепло человеческого сердца. Ему нравится ехать вот так, без цели, по этим уютным улочкам. Его улыбка широка и обаятельна. Он сияет при мысли о людях, живущих в этих домах.

Да, Смерти нравится ехать по незнакомым темным улицам ночью, разглядывая достопримечательности, как если бы вы вместе с любимой пошли посмотреть на рождественские огни накануне холодного и снежного декабрьского праздника. У вас хорошее настроение. Ваше сердце радуется при виде ярко освещенных дворов и домов, разукрашенных разноцветными картинками и библейскими сценками. Оно настраивается на праздник при виде золотых огней, домов, полных любящих семей. И Смерти нравится это.

Для Смерти этот путь мимо строений праздной Америки — своего рода путешествие по красотам и историческим местам этой незнакомой страны. Смертоносному существу странно смотреть на мирный пейзаж ночью — оно будто обозревает далекую планету. Кто живет в том доме со сверкающими огнями? Чем занимаются сейчас люди в этом дорогом, уютном, прекрасно отделанном доме? Он чувствует, что людям там хорошо (он представил себе длинный шведский стол, уставленный блюдами с человеческими внутренностями). Он угадывает это в незнакомом пейзаже: бесконечное разнообразие безоружных людей, таких счастливых в своих маленьких, ярко освещенных пристанищах, якобы защищенных от всех зол до смешного тонкими стенами, хрупкими дверями, уставленных телевизорами, всевозможными безделушками… Но он от них свое возьмет. Эти люди — его, и он должен ощутить их дрожь. Да, если он не может остановить исходящий изнутри поток жара, он просто обязан отправиться в новое путешествие, выбить чью-то дверь и удовлетворить свой ненасытный, внушающий страх аппетит.

И он позволил этому потоку захлестнуть себя.

Он вышел из машины и двинулся через темноту на своих сильных, размером с дерево каждая, ногах, быстрее, чем кто-либо живой мог себе представить. В правой руке он зажал тяжелую цепь от трактора. Через несколько минут он увидит этих маленьких людишек, бредущих в черноте, и почувствует сильное человеческое сердцебиение совсем рядом — от восторга он встряхнул головой.

Грубые, толстые пальцы, напоминающие огромные стальные сигары, щелкнули звеньями цепи и ударили. Он услышал вскрик, и его лицо озарилось радостью. Он прекрасно владел своим телом — этой горой мускулов, каждая мышца была ему подвластна, каждое движение рассчитано — результат многих лет работы над собой. Послышался щелчок — это он ударил цепью, раскалывая человеческую голову пополам, разбрызгивая кругом горячую кровь.

Ее желанный запах разжег жуткий огонь в его мозгу. Убийца отбросил цепь и с диким остервенением и сноровкой повара глубоко вскрыл длинным охотничьим ножом тело жертвы, вырвал еще бьющееся сердце, отдирая мясо и потроха, выбрасывая окровавленные органы и кости. Полноводная река смерти наводнила ночь. И ничто, казалось, не в состоянии было остановить эти потоки.

 

Джек Эйхорд — перевоспитанный пьяница

Лет девять назад я бы не мог отказаться от сильного, дурманящего теннессийского виски. Я и сейчас помню, как оно выглядит в стакане, такое медово-золотое, янтарного цвета, с кубиками льда. Первый глоток обжигает внутренности, распространяя тепло. Господи, как же я любил выпить! И как не хотел бросать.

Но однажды я решил изменить свою жизнь. Девять лет назад. Я очень хорошо помню тот день — понедельник, как раз один из тех, что толкают на самоубийство. Настроение отвратительное, безнадежно мрачное и удручающее. Еще один номер гостиницы. Еще один ужасный день, полный депрессии, с большим количеством неприятных сюрпризов, затаившегося ужаса, от которого хочется укрыться в комнате и закрыть все ставни. Помню, что в один из таких же дурацких промозглых дней (тогда я учился на шестом курсе), одевшись в свитер и толстое, тяжелое пальто, нахлобучив шапку и укутавшись в шарф, я брел, не зная куда, устав от быстро пролетевших недель ничегонеделания, ожидая наступления каникул, когда можно наконец расслабиться, пожить в полную силу… Итак, в тот понедельник у меня было именно такое скверное чувство и даже во сто раз худшее. Мне пришла в голову мысль опохмелиться.

Я пошел куда-то в восточном направлении, точно не зная куда, чтобы выпить на последние деньги. А потом сидел в гостинице, кишащей тараканами, где-то в девять утра и пил «Черного Джека». Бесцельно и безнадежно. Я не знал, почему проснулся так рано, зачем сижу в этой грязной гостинице, не помнил, что было вчера. Наконец я вышел, забрался в свою машину, внутри которой воняло, как на винно-водочном заводе. С этого момента все и началось.

До сих пор помню ощущение тех холодных сидений. Мое горячее дыхание смешивалось с ветром — у меня и раньше бывала лихорадка, но такой не было никогда. Казалось, все тело рассыпается на куски. Я чувствовал, как каждая клетка моего организма разрывается от боли. И как раз здесь, на переднем сиденье моего «Чеви», именно здесь мне пришло в голову, что я стал алкоголиком. В пугающий момент отрезвляющей реальности я осознал, что забыл, кто я такой. Я не был точно уверен, кто находится в моей шкуре. Вспомнил свое имя, но более ничего. Это настолько выбило меня из равновесия, что я испугался и протрезвел.

Я помню, как опустил стекло в машине, как в голове стучали сотни барабанов, как меня вырвало. Это был последний раз, когда я серьезно напился. Но все же теперь я иногда пью холодное пиво, стакан или два. Иногда даже три. Но память о том тошнотворном состоянии сохранилась до сих пор. С того самого памятного дня я решил как-то организовать свою жизнь. Я вернулся в Мидуэст в полицию и женился на девушке, которая ждала от меня ребенка.

Многие удивляются, как я смог бросить пить «так легко». Попробую объяснить. Вы курите? Если да, то представьте себе, что к вам пришел врач, которому вы полностью доверяете, и говорит: «Отлично, дружище, если вы выкурите еще одну сигарету, то умрете. Тотчас. Все. До свидания». Если вы не составляете исключения, то даже те, кто выкуривал по пять пачек в день, бросят курить. Страх — удивительная вещь. Представьте себе следующее: умирающий курильщик написал на пачке сигарет, что если вы будете смолить так же, как он, курение убьет и вас. Это, конечно же, сработает более эффективно, чем пространные объяснения о вреде курения того, кто сам не курит. Так вот, у меня даже не возникало мысли выпить. Я с этим завязал.

Но все же мне нравилось думать о выпивке. Я действительно любил это дело. Мне даже нравилось совершать мысленно прогулки в какой-нибудь темный, пропахший потом бар где-то около половины третьего и представлять, как бармен наливает двойную или тройную порцию в мой стакан. Может быть, именно подобные ритуалы не позволяют пьянице выйти из этой системы. Но вполне вероятно, что он не может жить без выпивки из-за химического состава своего тела. Сам я никогда не сомневался, что каждый дюйм моего тела требовал алкоголя. Как в старом анекдоте о главном различии между алкоголиком и пьяницей — пьяница всегда пьет один. Думаю, что я пьяница, а не алкоголик. Скорее, перевоспитанный пьяница. Но не надо давить на удачу, а то, чем черт не шутит, все это опять вернется!

Чтобы вновь не запить, я страхуюсь картиной того дня, когда сидел в холодной машине, хватая ртом воздух и ощущая стук целой дюжины кувалд по собственной голове, задыхаясь от тошнотворного запаха в машине и пытаясь вспомнить, кто я, что я и куда направляюсь.

Как обычно, я проснулся один — я никогда не пользуюсь услугами проституток. Не тратя времени даром, сразу приступил к работе. Сейчас работа для меня — это вся жизнь. Я слишком долго обходился без Джоан и поэтому выкинул из головы все воспоминания о ней. Джоан была великолепна, соблазнительна и очень любила тратить деньги. Я забыл ее. Сначала в этом мне помогала работа, потом выпивка, потом опять работа. Оглядываясь на прошлое, которое меня уже больше не беспокоит, я понял, что кроме физической совместимости у нас не было ничего общего. Конечно, секс преобладал в нашей жизни, но Джоан совершенно правильно думала, что это еще не все.

Она начала работать над собой, стремясь стать еще более сексуальной, она посещала курсы, где ее учили готовить пищу для гурманов, читала книги по самоусовершенствованию. Мы просыпались каждое утро, пытаясь определить, что для меня важнее, — работа или Джоан, и, чтобы доказать последнее, она обычно насиловала меня перед тем, как я выпивал чашку кофе. Сначала это было ее неизменной обязанностью, но лишь до тех пор, пока у нее не появились конкурентки. Однажды я ушел со шлюхой и не ночевал дома, с тех пор наши отношения дали трещину. Достаточно было любого звонка, чтобы вывести ее из себя. И однажды вечером телефон зазвонил в тот момент, когда Джоан проводила один из своих великих кулинарных экспериментов, и она услышала от меня, что я пойду своим путем. Все было кончено.

Сейчас смешно все это вспоминать. Она взяла что-то из столового сервиза, подаренного ее матерью, вышла мне навстречу и разбила посуду о мою голову, обозвав сукиным сыном. Затем убежала в спальню, хлопая дверями. Казалось, все это несерьезно.

Она меня не сильно покалечила. У меня прочный череп, многие коллеги имели возможность в этом убедиться. Но наши отношения разбились, как тот фарфор. Оставалось только пожать плечами и раствориться.

Теперь, просыпаясь, я старался побыстрее выбраться из своих маленьких апартаментов, куда приходил только на ночь. Из человека, пристрастившегося к алкоголю, я превратился в человека, пристрастившегося к работе, — и укрепил свое здоровье при таком режиме. Но это не сказалось на моей карьере. Правда, пару раз мне везло, и я повысил свой авторитет, частично незаслуженно, раскрыв несколько определенных типов убийств, так называемых «серийных» убийств, и стал экспертом-выскочкой.

После того как Джек Эйхорд «завязал» с алкоголем, выпив последнюю рюмку виски, он с головой погрузился в работу, делая все, чтобы стать классным детективом. В городе, где все зависело от того, есть ли у вас «рука» и даете ли вы «законную» взятку (неважно, в виде яблок или земляных орехов, целых гардеробов или музыкальных центров), и где шел естественный процесс роста мошенничества и распространения фальшивых денег, Эйхорд был явным анахронизмом.

В этом среднем городишке Дикого Запада полиция много лет смотрела сквозь пальцы на коррупцию и воровство в своих рядах, поскольку считалось, что лучше делать вид, что работаешь за такие гроши при отсутствии надбавок за вредность, чем требовать прибавки. Никто и не заикался об этом. Все шло само собой. Всеми махинациями руководила верхушка, коррупция распространялась вниз через президентов компаний и просачивалась в среду рядовых полицейских, постовых и детективов.

Но Эйхорд остался принципиальным — он наплевал на коррупцию и сосредоточился только на раскрытии убийств. И его совершенно не волновало, есть ли комбинаторы в полиции. Хотя ему были противны взятки, он знал, что ничего не сможет изменить, и поэтому спокойно спал по ночам. Себе он набрал небольшой штат, чтобы не привлекать внимания. И никто не интересовался ни им самим, ни его мелким колдовством при расследованиях.

К Эйхорду хорошо относились, что признавал даже самый последний полицейский. Джек никогда не считал себя белым рыцарем или неким мстителем, преследующим преступников. Он не удостоился особого внимания даже тогда, когда его завербовали в команду «Мактафф». Да и сам Эйхорд не думал, что как профессионал он выше своих коллег, поэтому ладил со всеми. Эгоистичного человека может интуитивно распознать даже самый тупой полицейский, но Джек не был эгоистом. Он стремился только честно выполнять свою работу. Он очень любил раскрывать убийства.

Аббревиатура «Мактафф» применялась в полиции для специальных уполномоченных отдела по расследованию особо опасных преступлений, который был создан в основном для раскрытия убийств, совершенных с особой жестокостью. Подразделение это быстро заняло особое, привилегированное положение — сразу начала действовать хорошо организованная сеть точно таких же небольших агентств по всей стране. Мактафф символизировал веру обывателей в непременную поимку преступника — и раскручивалась частично театрализованная, частично реальная круговерть компьютеризированной противопреступной машины. Отдел также занимался преступлениями в сфере налогов и даже борьбой с терроризмом, формально считавшимися исключительной прерогативой федеральных агентов. И хотя отдел считался элитным подразделением, Эйхорд не относил себя к элите. Скорее, к одному из винтиков большой полицейской машины. Он жил, чтобы работать. Он имел свое «я», как, впрочем, и все люди, но его сутью стало здоровое «я», которое гордилось выполненной работой, а не почестями; ему было наплевать, что о нем думали другие. Конечно, в какой-то мере Эйхорду хотелось, чтобы его любили, но все же основной наградой для него было раскрытие преступления, а не похвала близкого друга, что в принципе плохо укладывается в человеческом сознании. Поэтому он работал по шестнадцать часов в сутки.

Мактафф и его двойники по всей Америке не имели извечной привычки отягощать себя нераскрытыми преступлениями. Но произошло нечто странное. Казалось, серия убийств выпрыгнула из шестидесятых годов, как какая-то аномалия или мутация, причиной которых явились неустроенные человеческие судьбы эпохи вьетнамской войны. «Умерщвление по знакам зодиака», «Семья Мэнсонов убивает»… Серия изощренных убийств захлестнула страну от восточного побережья до Калифорнии. Двадцать шесть трупов во Флориде. Еще тридцать пять в Чикаго. Двести здесь, триста или четыреста там. Убийства становились все более изощренными. И, как известно, чем больше крови, тем страшнее и невероятнее рассказы о ней. Как и терроризм, эпидемия массовых убийств была воспринята в качестве духовного удара по нации. Люди пытались понять смысл ужасов «преподобного Джона» и его проповедей массового самоубийства, и стиль преступлений клоуна — убийцы мальчиков по имени Джон Уэйн. Все эти преступники уже начали забываться, но могли прояснить новую загадку.

Полицейские силились понять, в чем дело. Работали с психоаналитиками и астрологами, с мошенниками и ясновидцами, психологами и воротилами шоу-бизнеса, со всеми, кто хоть как-то мог бы помочь разгадать новую серию убийств, от которых трясло всю страну. Был ли убийца один или их несколько? Кто он? Откуда пришел? Как скоро его найдут? Компьютеры работали на пределе возможностей, множество фактов и объяснений закладывалось в них, стиралось и опять закладывалось — но ничего не получалось. Вот тогда-то и появился Джек Эйхорд, профессиональный детектив, новая знаменитость восьмидесятых, гениальный расследователь жутких случаев, называемых «серийными убийствами». Справедливости ради скажем, что несколько из них все же были раскрыты. Однако гораздо большее число дел было заложено в компьютерные файлы «Открытые» — убийцы пока гуляли на свободе. Ма нанесла удар ножом Па в соседнем ночном баре при драке — такого плана дела быстро закрывались. Бубба застрелил Тирону при восьми свидетелях — расследование подобных преступлений тоже заканчивалось достаточно быстро. Но вот, скажем, найден труп некоего Джона Доу в салоне заброшенной машины на Южной улице, дом 28, — такие бессистемные убийства заносились в общие файлы, создавая путаницу.

Что еще можно сказать о методах работы полицейского? Увы, они далеко не совершенны. Даже такая проверенная методика работы, как, к примеру, экспертиза отпечатков пальцев в лаборатории, приводит к успеху только в телевизионных постановках, но не в реальной жизни.

Эйхорд знал, как надо раскрывать убийства. Потянулись тяжелые, долгие, наводящие скуку часы работы на ногах и дома с целой бригадой секретных осведомителей, с бесконечными логическими построениями. Желание работать не более восьми часов в день никак не выполнялось: отводилось всего двадцать минут на то, чтобы проглотить гамбургер и чашечку кофе, а другую приходилось растягивать на оставшуюся часть ночи. Тяготило бесконечное ожидание. Ожидание телефонных звонков, которых то слишком много, то нет целую вечность. Ожидание в неудобной позе, когда глаза щиплет от сигаретного дыма и недосыпания, а необходимо сконцентрировать внимание и не пропустить объект наблюдения. И еще — вопросы. Тысячи вопросов, вновь и вновь задаваемых всем этим людям. Сиди и думай, что они знают и чего не знают, или знают, но молчат. И затем, может быть, — только, может быть, тебе выпадет удача и на один из вопросов тебе ответят: «Я убил…»

Ясно, что такая жизнь не для всех. Но Джек Эйхорд преуспевал. Он любил свою работу детектива, заполняя ею все пустующие места в своей жизни. Джек буквально дышал ею, жил каждым рабочим часом. Он не покупал себе новой одежды уже девять лет, половину из них проработав в Мактафф. Поймав несколько лет назад убийцу девочки-подростка, он увлекся — преступление оказалось одним из серии — и погряз в расследовании. Опустившись в эту грязь, он был уже истощен своими теориями, когда нашли следующее тело. Но ему повезло. Он сидел в участке один, когда раздался телефонный звонок. Звонил информатор, торговец наркотиками, который знал, что полицию нельзя беспокоить из-за всякой ерунды. На этот раз у него было что сообщить. Правда, ему пришлось поработать, чтобы узнать все, и он выдал убийцу Эйхорду.

Дельце было сработано хорошо. Убийца оказался дантистом, молодым симпатичным парнем, бисексуалом. Настоящий садист, он любил истязать девочек, насилуя их. Потребовалось бы много чернил, чтобы доказать это. Помог фильм «Доктор Дементед схвачен». Тогда-то Джек Эйхорд понял, что ему не нравится быть знаменитостью, и отказался давать интервью. Категорически. Но с тех пор о нем стали складывать легенды. Газетчики от него отстали, но пытаются взять интервью у Тарбо. Теперь он узнал прессу с худшей стороны. В Чикаго Эйхорд оказался потому, что о нем, захлебываясь от восторга, трубили все средства массовой информации. И однажды босс отправил его к Винди, в его старый полицейский участок. Он чувствовал себя идиотом, посланным с билетом первого класса в качестве господина мстителя «Убийце Одиноких Сердец». Смешно! Мститель… Он, рядовой офицер полиции! Господи, почему именно я, спрашивал он себя мысленно, когда водоворот событий опустил его в гущу неудачников.

Итак, Чикаго оказался в руках маленького полицейского (жуткая история, прямо скажем!). Будь он менее управляемой личностью, первый же день его пребывания здесь мог бы разрушить весь ход следствия, однако этот день прошел так же, как обычно, невзрачно, бесцветно и достаточно мирно. Стало очевидно, что приезд Эйхорда вызвал легкую перегруппировку сил. В течение первой недели коллеги приглашали его домой на обеды, а сотрудник, ответственный за «Одинокие Сердца», просил называть его по-дружески Лу.

Эйхорд проводил все время на улице. Восстанавливал старые связи, знакомился с новыми людьми, задавал вопросы, выслушивал ответы. Он был чертовски внимательным слушателем, все время стараясь окунуться в Чикаго, как в то озеро, в котором плавал еще мальчишкой. Он слушал, посещая самые отвратительные, грязные кварталы города. Узнавал их еще раз. Ощущал их пульс. Ожидал.

 

Сильвия Касикофф

Какая разница, как умирает человек? Не все ли равно, умрешь ли ты в постели, грезя о зеленеющих полях Шотландии, или отойдешь в мир иной, с головой окунувшись в созерцание горячего секса? Какая разница? Смерть забирает человека, и остается только память о нем. Смерть сама выбирает способ отнять человека у жизни и сама определяет статуе покойника. Если тебя застрелил незнакомый парень, который вырывает твое сердце, там, в темной аллее возле Уэст Эри, и оставляет твой окровавленный, изуродованный труп для того, чтобы его заснял на пленку криминальный фотограф, многим это хуже, чем, допустим, смерть президента от огнестрельных ран? Разница только одна — фотографии последнего разойдутся большим тиражом.

И что из того, знаете ли вы убийцу президента или нет? У вас только «Манлихер-Каркано», смешной карабин, кусок дерьма. Перекрестный огонь — и вы мертвец. Соответствует ли президентскому облику покойник с недостающей частью тела? Возможно, нет. Мы умираем. И нет большой разницы, как мы умираем, почему и где — или даже, кто умирает. Мы надеемся на минимум боли, на чуточку достоинства, максимум уединения и делаем все возможное, чтобы это получить, встречая смерть.

Но, есть смерти, настолько бесславные и ужасные, что нас трясет, как в ночном кошмаре, стоит представить себе такой конец. Кажется, что некоторые смерти предназначены убивать вас снова и снова, забирая вас по кусочкам, давая возможность стократно переживать тот момент, когда жизненный огонь тухнет и вы сжимаетесь от леденящего душу ужаса. Женщина на поле умирала одной из таких смертей. Может быть, и не самой худшей, но приводящей в шок тех, кто чувствует себя в безопасности, считает себя защищенным от жестокости уличной жизни.

В замешательстве она подумала, что у него нет члена. Глупо. Мысленно она назвала член «штукой». Но ни все ли равно, как его обозвать? Она не думала, что он попытается ее изнасиловать, убить или зверски замучить, — это гигантское чудовище-сумасшедший, этот толстый липкий урод, который так неожиданно изменил ее жизнь. Но от мысли, что на нее напал маньяк без члена, тошнота подкатила к горлу.

Симпатичная молодая брюнетка, голая, распластанная, парализованная от ужаса, смотрящая широко раскрытыми глазами на огромную неуклюжую фигуру, нависшую над ней, беспомощно лежащей на грубом одеяле. Человек был чрезмерно толст, живая гора мяса. Он стоял над ней, облизываясь, и казалось, что у него действительно нет члена. Он был тем, кого во Вьетнаме называли Каторжником.

На самом деле гениталии Дэниэла Банковского были нормального размера, может быть, чуть больше средних, но их скрывали складки жира, висевшие на животе, как уродливые резиновые покрышки от колес грузовика.

— На колени! — прорычал он, копаясь в этих жировых складках и вытаскивая наружу мокрый конец розового члена, который держал изящно двумя огромными пальцами.

— Соси это, сука! — приказал он.

Она начала инстинктивно подниматься. Рукой схватилась за что-то, что было прикручено к большому дереву рядом. Они находились неподалеку от забора, окружавшего ферму, она лежала на армейском одеяле, которое он расстелил на опушке леса, около дороги, где она припарковала свой автомобиль. Если бы только она могла совладать с собой и удовлетворить его!

Все это случилось, как в захватывающем сердце ночном кошмаре. Она ехала домой, сделав кое-какие покупки. Ее «датсун» показывал скорость сорок — сорок пять миль в час. И вдруг она увидела человека, стоявшего прямо на середине дороги, — огромного, машущего руками мужчину. Она чуть не наехала на него, но быстро нажала на тормоза.

Она испортила одну из своих дорогих туфель, почти встав на педаль тормоза. «Датсун» завилял по гравию и остановился. Сначала она сильно рассердилась. Мужчина не двигался, только махал руками и что-то кричал, но она не могла ничего расслышать. «Почему он не подходит?» — подумала она.

— Что? — прокричала она через ветровое стекло. Он дружелюбно шагнул к ней и без тени угрозы, несмотря на свою устрашающую внешность, остановился перед автомобилем, продолжая что-то говорить и жестикулируя.

Она опустила стекло почти до конца, все еще не понимая, чего он хочет, и спросила громко:

— Что случилось? Я ничего не слышу!

— Извините, мадам, — произнес он вежливо, заходя с ее стороны, — у нас проблемы там, внизу (он пробормотал что-то похожее по звучанию на «французскую площадь»).

Он говорил быстро и неразборчиво. Озабоченность не сходила с его лица. Ни на секунду не прекращая быстро говорить, он подошел к ней и наклонился вперед. Она подумала, что опять размыло дорогу, когда он наконец замолчал, и вдруг почувствовала, что не может пошевельнуться, — его массивное, гигантское присутствие будто приморозило ее к сиденью. Он не спеша просунулся в окно, дотянулся до ключа зажигания, выключил мотор, прижав ее к креслу, поставил машину на ручной тормоз и открыл дверь.

— Теперь слушай, — прогрохотал он, усевшись на заднее сиденье. — Слушай меня очень внимательно, и я тебя не трону. Итак, не ори, не пытайся привлечь внимание, иначе я убью тебя. Ты понимаешь, о чем я говорю? Кивни, если поняла.

Она автоматически кивнула.

— Ты должна подчиниться мне, иначе я сделаю тебе больно. Ни ты, ни я не желаем этого. Во-первых, я хочу, чтобы ты опустила кресло до конца. Теперь выполняй!

Ее настолько трясло, что она с трудом соображала, и подпрыгнула, нащупав его руку, которая закрывала рычаг. Он резко опустил кресло, ударив ее. Очевидно, учил ее подчиняться.

— Очень хорошо. Теперь ты пойдешь со мной и будешь делать все, что я скажу. Пойдешь? Кивни.

Она послушно закивала.

Несколько секунд потребовалось ему, чтобы оглядеть дорогу и поле. Он опять начал твердить о том, что она должна выполнять его приказания, не устраивать сцен — все то же, что всегда говорил потенциальным, парализованным от страха жертвам. Она уже была готова впасть в это состояние. Однако затем он сказал что-то еще, и она избавилась от оцепенения.

Его огромная лапа обхватила ее тонкую талию, как будто это была стальная станина. Она вышла из машины и почувствовала, что передвигается буквально по воздуху, тащась, через дорожную канаву, где он оставил свою огромную спортивную сумку. Сумку, которую никто из нас не смог бы оторвать от земли, он подхватил так, как если бы это была небольшая стопка книг. Он достал одеяло, бросил сумку обратно в канаву и повлек свою жертву в глубь близлежащего поля. По сути, он нес женщину — ее высокие каблуки касались земли лишь через пять-шесть шагов.

— Улыбнись, — приказал он и, прежде чем до нее дошли эти слова, встряхнул ее, как беспомощную марионетку. — Улыбнись!

Уродливая гримаса исказила ее лицо. Они дошли до забора.

— Сейчас ты должна слушать меня очень внимательно, если хочешь сегодня выжить. — Он защелкнул на ее руках стальные наручники и закрепил их чем-то вроде цепи на ближнем дереве, продолжая говорить. — Я не трону тебя, но ты не должна сопротивляться мне, кричать, пытаться привлечь внимание. Если ты будешь точно выполнять то, что я тебе говорю, скоро пойдешь домой. Кивни и скажи, что поняла.

Она опять закивала, как дрессированный пони, и проговорила хрипло:

— Я-я понимаю.

— Хорошо. Но ты начала плакать. Я не хочу, чтобы ты плакала. Прекрати.

Однако она не могла остановиться и разрыдалась.

Шшшшшлллллеееепппп! Ее ударили так, как никогда в жизни не били. Шлепнули рукой, похожей на стальную сковороду. Она упала на землю и потеряла сознание. Яркие голубые звезды вспыхнули в мозгу на несколько секунд, но вскоре боль заставила ее очнуться. Теперь она плакала открыто. Он нагнулся и погладил ее.

— Мне очень жаль, что пришлось это сделать, но это для того, чтобы ты вела себя нормально. Я не люблю, когда плачут. Если ты опять начнешь плакать, я ударю тебя еще раз. Сейчас ты плачешь. Ты должна остановиться, понимаешь?

— Ой-я-а-и… извините!

— Прекрати!

Усилием воли она заставила себя не плакать. Попыталась дышать глубоко и сконцентрироваться.

— Знаешь, что я хочу, чтобы ты сделала? — Он расстегнул рубашку и опустил штаны, широкие, как большой флаг. Она покрутила головой в знак, того, что нет, не знает. — Нагнись и соси его. Начинай!

Она подчинилась, постаралась взять мерзкую вещь в рот, начала инстинктивно двигаться вперед, потом отпрянула назад, против воли, и опять ей стало очень больно. Он запустил свои стальные пальцы в ее волосы, собранные в пучок, и толкнул ее к себе. Член становился упругим и увеличивался, возбуждаясь, и она с трудом смогла взять его полностью в рот.

Он протолкнул свой поднявшийся орган прямо ей в горло, ее почти стошнило, но она не смогла отодвинуть голову для того, чтобы отдышаться, и рефлекторно сжала зубы.

— Ты укусила меня! — заорал он. Держа ее волосы в левой руке, он вытащил развернувшийся во всю длину член, правой рукой отодвигая жировую складку, пытаясь посмотреть, не повредила ли она его обмякшую плоть.

Долю секунды эта штука оставалась инертной. Затем опять стала расправляться, выпрыгнув, как творение Франкенштейна, как жизнь, родившаяся из ничего. Жуткий удар, подобно выстрелу, прорвался через воздух, раскроив ее лицо с громким треском. Несомненно, это треснула кость. Ее шея сломалась. Он продолжал трепать ее волосы левой рукой, начиная мастурбировать в ее неподвижное, уже безжизненное лицо.

Потом опять засунул упавший было член в рот женщины и наконец смог кончить, выплескивая сперму на ее лицо. Затем вытер все армейским одеялом, завернул в него тело и отнес под крону дуба. Он сделал это больше по привычке, чем из боязни, что найдут труп.

Удостоверившись, что никто не идет, убийца направился обратно в сторону дороги и достал из канавы свою спортивную сумку. Ему было немного не по себе от того, что он называл «плохим поведением»: в последнее время он все чаще вел себя, как зверь, — позволял себе выходить из-под контроля.

«Форд»-пикап переезжал через холм. Разъяренный от боли в члене, убийца проковылял к машине, швырнул сумку на заднее сиденье «датсуна» и просигналил «форду».

— Скажи, друг… не мог бы ты мне сказать, где я могу найти Франис Скрейс? — Подобные невнятные высказывания помогали ему обычно оттягивать время.

— Что найти? — осторожно спросил серьезный бородатый мужчина.

Банковский расплылся в обезоруживающей, сияющей улыбке:

— Извините. Я всего лишь поинтересовался, можете ли вы мне сказать, как найти… — И он мгновенно набросил на голову мужчины петлю из стального кабеля, массивные руки уже держали два скрещенных и покрытых пленкой кольца, которые он перед тем выхватил и бросил к дверце машины на стороне водителя. Голова мужчины вылезла из окна, кровь засочилась сквозь бороду на его пальцы, судорожно вцепившиеся в душившую его проволоку.

Не обращая внимания на яростное сопротивление мужчины, убийца смотрел на дорогу, опасаясь появления другой машины. Потом, стянув еще сильнее удавку на шее жертвы, он утихомирил наконец горячий прилив ярости. Дело было сделано — он вытер орудие убийства о рубашку трупа.

Открыв дверь и вытолкнув бородача в канаву, Банковский вывернул его карманы, ища бумажник. Он осмотрел часы и кольца и решил, что они ничего не стоят. В переднем кармане брюк нашел портсигар и был очень удивлен, обнаружив там четыреста долларов. Подобная сумма для него явилась целым состоянием. Он почти никогда не находил много денег у своих жертв. Конечно, он убивал и ради денег, но только тогда, когда это было необходимо. В большинстве случаев он убивал ради удовольствия лишить человека жизни.

Вообще-то, Банковский замечал, что ему не доставляет радости убийство ради денег. Вот и сегодня он решил, что это не лучший его день. Оттащив тело подальше, он забрался в кабину «форда» и съехал с дороги на ближнюю тропинку на краю поля. Затем поднял стекла в машине, автоматически вытирая отпечатки своей пятерни и заглядывая в бардачок. Там он нашел маленькую коробку с табаком и швырнул ее обратно — он не курил. Закрыв машину, убийца, не обращая никакого внимания на оставленные на дверце отпечатки пальцев, пошел к дороге. Он был в тяжелом и мрачном настроении.

С ворчаньем он уселся в «датсун», разминая мышцы. Стал рассматривать покупки женщины, рассыпав их на сиденье. Немного повеселел, когда нашел плитку шоколада. Он содрал обертку и одним махом проглотил кусок. Затем открыл бутылку, наполовину наполненную горячим молоком, попробовал, но молоко оказалась слишком горячим, и он выкинул пластиковую бутылку из окна, оставив на ней прекрасный жирный отпечаток своих пальцев.

Мрачный, он посидел несколько минут, что опять не было похоже на него, затем с трудом вышел из машины и поднял бутылку с молоком, которую теперь опустошил и бросил на заднее сиденье. Быстро осмотрев кошелек убитой, бардачок и пепельницу, он что-то выбрал, а остальное свалил в пустую хозяйственную сумку. Потом, заведя мотор, снял машину с ручного тормоза и медленно нажал на педаль газа…

Его автомобильные права были выписаны на имя Дэниэла Эдварда Флауэрса Банковского, но даже это имя не было точным. Он убил очень много людей, больше, чем кто-либо из ныне живущих. «450 человек», как однажды он сосчитал, когда был в спокойном состоянии во время одной из многих своих отсидок в психушке.

Тогда он весил четыреста шестьдесят девять фунтов при росте шесть футов и семь дюймов. Его нашли в карцере Марионской федеральной тюрьмы, где он находился в одиночном заключении в максимально безопасной зоне. Его диагнозом была «обыкновенная вяло протекающая психопатия, убийца с врожденным низким интеллектом». Его поместили в центр государственного проекта, так сказать, полевого эксперимента.

Во Вьетнаме он получил кличку Каторжник, свободно охотясь, — как настоящая самостоятельная машина-убийца. При выполнении одной из тайных операций он каким-то образом почувствовал засаду, которая обрекла его команду на уничтожение в провинции Куанг Чи, и дезертировал до того, как всех его товарищей скосила бойкая очередь.

Некоторое время он скитался по низинам Куанг Чи, все более теряя рассудок и превращаясь в каннибала. Но в последний момент огромным усилием воли сумел взять себя в руки. К нему вернулся здравый смысл, и он заставил себя начать долгое и трудное возвращение к цивилизованному миру. Ему удалось добраться сначала до Гавайских островов, а оттуда — до Северной Америки.

Почти сразу после возвращения он опять начал убивать, хотя и не с такой интенсивностью, как в Юго-Восточной Азии. Иногда он даже скучал по сто рым добрым временам, когда жертв было гораздо больше.

Всего в нем, начиная от хорошего аппетита и кончая склонностью к жестокости, было ненормально много. Он был уродлив каждой извилиной, не укладываясь ни в одну привычную схему. Умственно ненормальный, эмоционально неуравновешенный, он обладал тем редким даром, который человечество называет даром ясновидения. Прибавьте к этому психическую полноценность, гигантские размеры и силу — и вы не найдете другой подобной машины для истребления людей.

 

Эдит Эмелин Линч

Ли Анна вымыла руки и села за стол, отбирая овощи и разрезая пищу на маленькие геометрические кусочки, готовясь к ужину.

Эдди вспомнила, что и Эду не нравилось, если еда на блюде не была разрезана. Эд ел небольшими слоями, и она мысленно представила, как он аккуратными линиями соскребает с краев тарелки мороженое или картофельное пюре. Была суббота, которая не войдет в историю. Миновал еще один день трудной работы, день с тяжелыми тучами депрессии и печали, которые сопровождали каждое ее движение, отказываясь уйти, даже когда она натирала пол или расставляла посуду, разбросанную на кухне. Длинная суббота, которой, казалось, никогда не будет конца.

— Давай поедим! — Ли Анна уже не могла больше ждать.

— А ты не хочешь произнести благодарственную молитву?

— Бог, хороший Бог, огромное спасибо тебе за… — Ли Анна что-то промямлила… — на этой тарелке. Аминь.

— Отец наш небесный, — глубоко вздохнув, сказала Эдди и почувствовала, как опять убийственно сильно заболела голова, — спасибо тебе за то, что ты дал нам эту пищу! Ведь многие остались голодными сегодня.

Господи, спасибо за то, что ты позволяешь нам любить друг друга! Даже если мы в печали по тем, кого уже нет, мы знаем, что наши любимые с тобой и в спокойствии. Господи, — а ведь многие сейчас одиноки.

Господи, мы благодарим тебя за то, что ты дал нам жизнь, и просим тебя: направь нас, будь с нами всегда, помоги нам следовать по твоему пути! Мы просим тебя об этом во имя креста. Аминь.

— Аминь. Давай покушаем!

— Аминь.

— Мама, а почему не существует голубой еды? — спросила Ли Анна, с аппетитом откусывая сосиску.

— Ну, когда Господь создал голубые ягоды и голубой картофель, он решил, что голубой еды достаточно. И подумал, что неплохо бы иметь что-нибудь зеленое, желтое и оранжевое. Поэтому у нас сегодня овощи, которые тебе очень понравятся.

С полным ртом девочка пробурчала:

— Фи, я ненавижу овощи. Неужели действительно есть голубая картошка?

— Совершенно случайно, но именно она у нас сегодня на десерт.

Ли Анна озорно засмеялась, показывая дырку в передних зубах. Эдди улыбнулась в ответ и стала медленно жевать, совершенно не ощущая вкуса пищи.

Она окунулась с головой в генеральную весеннюю уборку, очнувшись от того ужасного состояния, сродни паранойе, от которого никак не могла избавиться, и целый час пила кофе и мусолила кусочек жареного хлеба. Она прочитала все, что было напечатано на его упаковке, как будто это было написано Достоевским, и наконец заставила себя действовать. Она выучила наизусть компоненты двойного концентрата для завтрака, который обещал «все необходимые витамины и минеральные соли», и рецепт для приготовления смеси для гостей, которая «невероятна вкусна».

Это было как заклинание. Физическое очищение. Старые галстуки Эда потихоньку переместились в темный ящик, где покрылись пылью, переплетясь, как змеи. Заброшенные тапочки, шляпа, застрявшая в самом темном, дальнем углу гардероба, любая его вещь, на которую она натыкалась и до которой не могла дотронуться, так как сразу же на нее наплывали горькие вихри воспоминаний, — все причиняло ей боль. Она освободила нижние ящики, антресоли — эти ненужные вместилища прошлого, давно забытые тайники.

Расческа, все еще хранившая на своих зубцах волоски умершего мужа, потерянная им манжета, семейная Библия с загнутыми уголками страниц — каждая из этих вещей щемила сердце, рождала фантастические разговоры с ее покойными мамой, отцом и любимой теткой. Она сидела тихо, как загипнотизированная, среди альбомов с семейными фотографиями, автоматически расчесывая волосы расческой Эда.

Эдди гордилась своими длинными черными волосами, их великолепным изобилием — он называл их «конской гривой». В ее тридцать восемь в них не было ни единого седого. Кожа с чуть заметными веснушками не утратила нежности, глаза природа расставила широко и создала прекрасными. Они были карими, иногда приобретая ореховый оттенок, волшебно менять при различном освещении. Когда Эдди улыбалась, в уголках ее глаз и по краям губ появлялись морщинки, похожие на вороньи лапки. Ее нос был довольно крупным и, если бы находился в центре какого-нибудь другого лица, возможно, казался бы непривлекательным.

Ее нельзя было назвать красивой в классическом смысле этого слова. Она никогда не была привлекательным ребенком, но, повзрослев, стала интересной и даже незабываемой женщиной, одной из тех, кого считали уравновешенными и самоуверенными. Нередко мужчины даже не подходили к ней — такой недоступной она казалась, но сама Эдди отнюдь не считала себя Снежной королевой.

В постели у нее пробуждалось естественное желание, и она всегда знала, что способна на нечто большее, Как бы подобрать нужное слово? На нечто не телесное, но, возможно, более неудержимое. Эдди при любых обстоятельствах оставалась сама собой, относясь к разряду тех редких женщин, которые никогда не стремятся быть излишне откровенными, злыми, низкими или эгоистичными. И она всегда отдавалась мужчине так, как делала все в своей жизни. Всем сердцем. Честно. С добротой и наслаждением, с подлинным удовольствием от того, что может дать мужчине.

Эдди нравилось заниматься любовью, но секс не захватывал ее полностью, не поглощал целиком. Она наблюдала одно замужество за другим, разрывы и разводы. Девочки становились женщинами через горячий, обжигающий огонь секса, который поддерживал их отношения с супругами как нечто взрывное, сверхэмоциональное.

Она воспитывалась в набожной христианской семье, но когда выросла и уехала в Западную Вирджинию, родительский дом показался ей невыносимо убогим. Она отошла от церкви, оправдывая случившееся необходимостью много работать, болезнью и еще парой-тройкой удобных причин. Но отсутствие Христа оставило пустоту в ее жизни.

Вскоре после того, как Эдди начала работать секретаршей в чикагской карбюраторной конторе, она познакомилась с коммивояжером по имени Эд Линч, и они стали встречаться. Эд имел приятную внешность, обладал чувством юмора и в принципе был хорошим человеком, к тому же верующим. Вскоре она позволила Эду провожать себя до дома, и ей не хотелось расставаться с ним. Как-то в воскресенье он взял ее с собой в церковь и затем в половине двенадцатого или в двенадцать пригласил пообедать в маленьком кафе.

С этого дня Эдди возвращалась по воскресеньям очень поздно. Потом, по средам, они стали захаживать на вечерние библейские занятия, регулярно посещать церковные сходки, пикники, скромные ужины, и Эдди вновь вернулась к Господу. Через несколько месяцев на собрании верующих она вышла вперед и исповедовалась в своих грехах, попросив Господа позволить вновь служить ему. В тот же вечер Эд сделал ей предложение.

Если в чем-то Эду и не хватало сообразительности, то это восполнялось его силой. Секс с Эдом был таков, каким, она была уверена, Бог и создал его, — теплым и честным соединением двух любящих друг друга супругов. Эдди ценила биологическую красоту полового акта как освобождение, но ни она, ни ее муж не увлекались деталями. Психологически секс был для них не более чем обычная функция организма.

Однажды Эд сказал ей:

— Знаешь, что мне нравится в нашей любви?

— Надеюсь, все, — смутилась она.

— Правильно. Все. Но что я ценю больше всего это тебя. Любить еще кого-нибудь, — он покрутил головой, — не имеет смысла.

— Я тоже это чувствую, — ответила она и поцеловала мужа.

Эд сделал из нее настоящую женщину, пылкую и любящую. Но сейчас она закрыла дверь той, ушедшей части своей жизни.

Эдди нашла старый одеколон в незнакомом флаконе, приоткрыла пробку, понюхала и сказала зеркалу вслух: «Арнеож». Затем вымыла морозильник. Решила заняться столовым серебром, но потом передумала и стала чистить плиту.

Она составила список продуктов, которые нужно купить, приготовила чашку кофе и выпила треть. Написала ежемесячную благодарность кому-то, кого не знала. Долго просидела в горячей ванне, надела самое лучшее нижнее белье, длинную замшевую юбку, кожаные туфли, блузку с замшевым жилетом и золотые серьги. Осмотрела себя, потом разделась, натянула поношенный свитер и потертые голубые джинсы и выкинула безделушки, с которых уже устала стирать пыль.

Потом она сидела и что-то жевала, прислушиваясь к голосу своей восьмилетней дочки. Она слушала девочку подсознательно, как шумы телевизора, у которого звук не до конца выключен, и боролась с мрачными предчувствиями. Она никогда не жалела себя. Эдди вспомнила, как, готовя сегодня обед, подумала, что вся ее жизнь безнадежно похожа на жидкость, которая льется из разбитой посуды.

 

Дэниэл Эдвард Флауэрс Банковский

Сколько себя помнил, он всегда страдал от жестоких сексуальных фантазий. Из-за необычно ранней половой зрелости он фантазировал в черных как смоль запертых клозетах — удушливых металлических ящиках, прикрепленных цепью к домашней кровати, а также в клетке, называемой ямой, в тысячах местах, где он служил. Он фантазировал во Вьетнаме, сидя в одиночной засаде, на ходу в машинах — везде. Он обладал даром терпеливого спокойствия и в своих долгих засадах придумывал несказанные вещи.

Грохот музыки в угнанной машине прервался под мостом, и он даже не потрудился отрегулировать звук. Широко улыбаясь, он думал, как необыкновенно приятно, должно быть, изнасиловать и убить целую группу. Взвешивая все теоретические трудности, он схематично набросал план своих действий, заранее зная, как просто будет внедрить его в жизнь.

Он был способен на что угодно. Он легко, без малейшего усилия убивал и при этом получал удовольствие. Он проезжал неподалеку от маленького городка на юге Иллинойса, который назывался Голубой город, как символ голубой мечты о благоденствии группы отчаявшихся обанкротившихся людей — жертв корейского синдрома. Они покрасили все постройки в голубой цвет — цвет надежды — и окрестили свою маленькую общину Голубым городом.

«Дешевизна!», «Подержанная мебель!» — такие вывески все еще сохранились на выцветших голубых стенах пустых складов, мимо которых проезжал этот ненасытный монстр. Он катил по улицам в украденном «меркурии-купере»; у него болел и пульсировал локоть, и он опять застудил свой мочевой пузырь. Сейчас он весил почти пятьсот фунтов. За последние сорок восемь часов он умертвил уже троих. Руль впился ему в живот, и, управляя им своими стальными пальцами, он подумал о том, как легко разузнал адрес Джаниса Сейгеля. Впрочем, в этом убийстве не было ничего личного, только способ скоротать время. Иногда он позволял себе помечтать, голова его заполнялась новыми фантазиями с кровавыми потоками, одна ужаснее другой.

Шестое чувство подсказало ему, что пора взять себя в руки и сконцентрироваться. Он нажал указательным пальцем на клавишу «Стоп» в магнитофоне и попытался вынуть кассету — она сломалась. Теперь он слышал лишь звуки шуршания колес по мокрому асфальту, и опять же шестое чувство приказало ему остановиться. Удивительно быстро для такого громилы он припарковал машину у магазинчика, резко затормозил, выключил мотор и фары, перебрался на сиденье пассажира и замер, осматривая улицу.

Он ждал, слушая тишину. К чему он прислушивался, к чему? Возможно, к звукам проезжающих машин. Он ждал.

Он сосредоточился, вспомнив свои дежурства по ночам во Вьетнаме. Он, которого прозвали Каторжником, всегда оставался начеку. Он верил в советскую доктрину «тяжело в учении, легко в бою», кроме тех случаев, когда за трудной подготовкой шла трудная борьба, — если он вообще боролся со своей жертвой. Эта гора убийственной ярости сразу же выбивала вас из равновесия, и, желая уйти, вы просто падали в пыль. Он был серьезным противником, который заранее разрабатывал план своих действий и сфокусировался на своей жертве предельно остро — как лазер. Всякий раз, выходя за пределы своего равновесия, если таковые существовали вообще, и расправляясь со всяким сбродом из полиции, он все просчитывал наперед в недрах своей громадной массы. Он носил такую огромную тяжесть тела, которую ни вы, ни я ни за что не смогли бы сдвинуть, но в этой груде мяса существовали мощные, поддерживающие жизнь силы, позволявшие ему свободно и легко двигаться и применять богатый арсенал подручных средств, — от веревок до холодных «длинных крыс». Все это отличало его от тех идиотов и дилетантов, которые ничего не знают о настоящем убийстве. Он всегда просчитывал каждый свой шаг и был не из тех, кто совершает ошибки.

Теперь, чтобы успокоить себя, он приехал в этот призрачный город с трусливым и ничего не значащим названием Голубой город и уже начал действовать. Проверяя свои расчеты, он перебирал в памяти номера машин, которые подобрал прошлой ночью на окраинах, когда разбил «датсун» той женщины. Он размышлял, на какой из них заменить номер машины, на которой приехал сюда, улыбнулся, вспомнив, как легко убил прошлой ночью коммивояжера, — крепким приятным удушьем.

Подумав о текущих проблемах, он решил пройтись по близлежащей аллее между магазинами. Он с трудом вылез — машина даже заскрипела, затем достал из спортивной сумки маленькую канистру для масла, ящик с инструментами и направился к стоявшему неподалеку «меркурию».

Он выбрал наиболее подходящий для дела номерной знак (он знал номера всех пятидесяти штатов), чуть встряхнул бутылку с маслом и немного поразмышлял над дальнейшими действиями. Затем отвинтил болты с номера своей машины и заменил его другим.

Решив эту задачу, он согнул старый номерной знак в неузнаваемую металлическую гармошку и бросил его в салон машины, чтобы потом выкинуть в ближайшую речушку. Завтра, если позволят обстоятельства, он перекрасит кузов. Слова «маскирующая пленка» и «газеты» всплыли из его подсознания, как бы добавляя что-то к давно отработанному списку необходимых вещей. Он с грохотом уселся за руль и поехал по заброшенным улицам, мертвым и голубым, как он их охарактеризовал. Вливаясь в дорожное движение шоссе, он сбавил скорость примерно до шестидесяти миль в час — темпа перемещения других автомобилей, стараясь держаться в общем потоке. В этот час машину с законной скоростью в пятьдесят пять миль выделить так же легко, как и машину, которая выжимает все девяносто, поэтому он не очень-то жал на педаль газа.

Привычная обстановка как нельзя лучше способствовала разработке ясного и четкого плана, из которого было хладнокровно исключено все экстремальное. Вцепившись в преступно обретенный руль, слушая бесконечное гипнотизирующее жужжание белой линии под колесами, он чувствовал особый комфорт.

Он точно рассчитывал, как и во Вьетнаме или в различных тюрьмах, на какую степень опасности обрекает себя. Анализируя свою недавнюю минутную неосторожность, он интуитивно почувствовал риск и реальную возможность засыпаться.

Тремя часами позднее он миновал уступ плотины рядом со старым деревянным мостом, над глубокой дренажной канавой раскрыл цепные ворота с пятнами ржавчины, на которых висело предупреждение «Закрыто — въезд воспрещен», и резко затормозил в облаке песчаной пыли. Это разъеденное влагой предупреждение повесили на старых дубах специально, чтобы на мост не въезжали посторонние.

Он медленно прошел к разбитым воротам, заметая ветками следы машины, и закрыл створки, так что они выглядели как и прежде. Поднял обрывок цепи с замком, определяя его вес и прикидывая, насколько легко сможет умертвить ею любого, но потом, подумав, повесил цепь обратно на ворота.

Прикрутив обрывок цепи проволокой из забора, он возвратился к машине. Прогулки по ночным джунглям приучили его к осторожности, он привык доверять своему животному инстинкту, каждому решению, принятому как бы изнутри. Выбор совершался интуитивно, на основе тщательного просчитывания ходов охотника и объекта охоты.

«Меркурий» вновь покатил по тропе, которая вскоре начала пропадать под колесами. Но водитель упорно продолжал ехать, что-то бормоча, пробираясь через высокую, мокрую и грязную траву к близлежащей реке. Теперь машина заскользила вдоль воды. Тропинка совсем исчезла, и о дверцы машины билась совершенно мокрая трава. По бокам зажурчал поток, но монстр не останавливался. Теперь он ехал по радиатор в воде, направляемый как бы скрытым магнитным полем, каким-то внутренним компасом. Всплески воды спереди угрожали затопить мотор, однако Дэниэл Банковский упрямо продвигался вперед, все вперед, без всякого смущения, совершенно спокойно, будто не замечая опасности. Внезапно река кончилась, и он уверенно выехал на пригорок, где трава расступилась перед ним. Впереди на сваях в центре реки маячили три ветхих летних домика, заросших высокими водорослями.

Он чувствовал, что один здесь. Эта сверхъестественная способность определять присутствие других людей позволила ему выжить тогда, в Юго-Восточной Азии. Убийца остановил машину и быстро приготовил мокрый камуфляж из травы, а затем достал огромную согнутую крышку-ромашку из своей всегда находившейся под рукой спортивной сумки. Сейчас он обдумывал, как бы половчее расставить ловушку людям, и в этом он, абсолютный мастер финальных сюрпризов, не находил себе равных.

Он представлял, он предвкушал, как они придут, глядя вниз с плотины на деревянный мост, он оценивал обстановку своим компьютерным мозгом. Сколько он сможет пробыть здесь, прежде чем его найдут? Видимо, недолго. Сколько их придет? Много. Как они будут действовать? Ладно, пусть останется несколько неразрешенных вопросов. Он находился в полной гармонии с самим собой. Обойдя поле предстоящей деятельности, он стал методично расставлять ловушки, которые начинались сразу же за «Меркурием».

Свое необъяснимое автоматическое предвидение, которое делало его таким неординарным и опасным убийцей, Банковский решил применить и сейчас. Расставляя ловушки, он подсознательно проделал весь свой путь за последние двадцать четыре часа, когда украл номера, выехал из голубого призрачного города, полил смазку на болты, державшие номер; он вспомнил свою манеру быстро просматривать улицы, позы мертвых тел, отпечатки своих пальцев и остатки чужой кожи под своими ногтями — это были минутные упражнения его уникального вычислительного устройства.

Ни одна, даже самая мельчайшая деталь не избежала его четкого анализа: кредитные карточки, следы крови — все это потоком шло через его мозг, пока он устанавливал ловушки; в уме он опять убивал, холодно ведя себя на автопилоте. Убивая, он радовался треску ломающихся костей, хрипам удушья, последним знакам угасающей жизни — и вновь мысленно ехал, огибая холм, ломая ворота, скрепляя их проволокой, воспроизводя шаг за шагом каждую минуту прошедшего дня и ночи, упорно выявляя маленькие трещины, глупые ошибки, чтобы никогда не повторять их.

Закончив приготовления, он выбрал комнату, где можно было укрыться до поры до времени. У него была легкая поступь, несмотря на всю тучность этой грациозной и живой пятисотфунтовой прима-балерины. Несообразное изящество — вот, пожалуй, подходящее слово к его точным движениям, осторожным шагам, когда он направлялся к одной из обмазанных дегтем хижин. Но несведущий наблюдатель увидел бы лишь неуклюжего, ехидно ухмыляющегося клоуна, балансирующего по гнилым доскам.

Дряхлые строения выглядели ненадежно, опасно возвышаясь на бетонных сваях, залитых креозотом, погрязших в иле. Сваи еще хорошо сохранились, но постройки разваливались, и Банковский весьма осторожно забрался в одну из них. Он действовал очень внимательно, настороженно прислушиваясь.

Без усилий сбив замок, он высадил разбухшую дверь, затем отмычкой отпер вторую деревянную перегородку и чуть не задохнулся от отвратительного запаха гнилой рыбы, вырвавшегося наружу. Вонь стояла тошнотворная. Он поспешно сорвал замки со всех ставень, но запах не уменьшился. Из-за этого зловония он вспомнил одно пикантное убийство во Вьетнаме и обнаружил, что широко улыбается, вызывая из прошлого ту ночь с ностальгическим удовольствием. Он любил убивать этих коротышек и сейчас улыбался приятному воспоминанию о человечке, которому пустил кровь тогда.

Но вот все ставни открыты, мягкий ветерок гуляет по хижине, выгоняя затхлый воздух. Наконец он смог войти внутрь, в маленький трехкомнатный домик. В спальне ему не понравилась дурацкая занавеска, а в большой комнате со столом и несколькими стульями мебель оказалась расставленной, как на кухне. В кухне же он обнаружил только мойку с ручным насосом, пыльные полки и пустую коробку из-под мороженого.

Он положил свой большой мешок и спортивную сумку на пол и начал расставлять в линию их содержимое. Бутылка из-под молока, заполненная свежей водой, мешок с яблоками, чай, мясные и овощные консервы, колбасный фарш, кварта виски, которую он позже выпьет залпом для того, чтобы заснуть, ощущая приятный вкус спиртного. Он мог потребить феноменальное количество виски, совершенно не пьянея.

Он открыл банку венских сосисок и съел их одним махом, запивая водой. Только сейчас он издал первый за все время своего пребывания здесь звук — громогласную, резкую отрыжку, которая прогремела в тишине, как гудок сирены в тумане.

— Ыхх, — рявкнул он. — Уфф, — и выхлоп дурного запаха изо рта.

Интерьер оказался типичным для рыбачьей хижины. Кровать, стол, три маленьких стула, складная лодка, складной стул, масляный фонарь, который уже был пуст, пара рыбачьих снастей и дешевая удочка с вертушкой. Ничего интересного.

В углу рядом с маленькой лодочкой — подставкой для ног, сделанной из сломанной дубовой доски, стояла полуразломанная коробка с инструментами. По всей комнате валялись куски засаленных обоев и обрывки газет. Ни салфеток, ни полотенец, ничего, что создает домашний уют, он не нашел. Определенно хижину давно не посещали.

Он подумал, что, вероятно, ее не проветривали уже несколько месяцев. Запах гнилой рыбы все еще не выветрился, и охотник за людьми налил большой стакан виски и выпил его двумя глотками, вздрагивая после каждого. Он не любил вкус спиртного, ему нравилась лишь теплота, которая разливалась по телу. Ему захотелось льда и помыться.

Позже он возьмет кастрюли, выйдет и наберет немного речной воды, чтобы попытаться наладить насос. Но сейчас единственным его желанием было протянуть ноги и немного отдохнуть. Он уселся на один из стульев, который застонал, угрожая рассыпаться под его массой. Тогда он положил свои ноющие ноги на стол и опять стал пить виски, предвкушая то огромное удовольствие, которое получит, если владельцы этой хижины вдруг приедут сюда на выходной. Что за сюрприз он им всем преподнесет — маме, папе и маленьким братику и сестричке! Он позволит малышам и папе увидеть сюрприз, который он приготовил маме. Вот о чем он думал, сидя в темной вонючей крысиной норе, вдыхая запах тухлой рыбы и глотая спиртное.

Монстр знал, что если не попытается отсидеться, то он обречен. Они придут за ним. Следы его деяний широки и ясны, будто их оставила гигантская брюхатая медведица, и следы эти жгли Банковского сильнее, чем сковорода Ада, и еще украденный «меркурий» с серебристо-виниловым верхом. Все это словно светилось на дверях огромной надписью: «Эй, посмотри на меня!» Поэтому его первая проблема — сменить машину. Затем он должен изменить себя. Себя нынешнего, ибо он позволил себе то, чего никогда не допускал раньше, — он совершил ошибки. Много ошибок. Как никто он знал цену невнимательности. Если он не изменится, его поймают.

Он подтянул свою тяжелую спортивную сумку поближе и начал перебирать вещи, пока не нашел большую голубую книгу. Это был бухгалтерский гроссбух, где четыреста тридцать девять страниц из пятисот уже оказались заполненными мелким аккуратным почерком с четко расставленными датами. Слова на первой странице — «Корысть исключена» — были написаны крупными буквами. Это Библия Каторжника.

Он опять присосался к бутылке, слегка сотрясаясь и чувствуя, как жидкость обжигает внутренности, и открыл страницу 106, чтобы записать план своего первого шага. Это книга планов помогала ему обвести всех их вокруг пальца. Он вернется в Чикаго и будет ради своего удовольствия забирать жизни этих людишек. Много, много жизней…

 

Ли Анна Линч

— Давай, давай, деточка, ты же знаешь, уже пора ложиться спать!

— Знаю, — ответила Ли Анна, решительно направляясь в ванную комнату чистить зубы.

Эдди было приятно, что у нее растет послушный ребенок. Почти совсем не плакса. Стоит только сказать, что следует делать, а что нет, и она всегда это выполняет. Конечно, немного трудно без Эда, даже с очень послушной Ли. Когда самой Эдди было восемь лет, ее держали в ежовых рукавицах.

Ли вышла из ванной розовощекая, голенькая, маршируя с высоко поднятыми коленями, как будто шла под неслышимый барабанный бой, плоскогрудая и с небольшой припухлостью на животике от излишнего количества сладкого. Эдди уже начала следить за ее диетой — это не составляло проблемы.

— Ма! — прозвучало из спальни, и Эдди вошла укрыть свое маленькое сокровище.

— Ма, расскажи мне про Ики и Бу-Бу, — попросила Ли сонно, положив палец в рот, но тут же вынула его, вспомнив, что уже не маленькая. Она прижала к себе своего любимого плюшевого медвежонка, говорящего панду, которому дала имя Джордж. Она так часто и так крепко прижимала его к себе, что синтетическое покрытие игрушки стерлось и немного разошлось на выпуклостях. Ики и Бу-Бу были эскимосом и канадским оленем, придуманными ее отцом.

— Хорошо, но сначала помолись, глупышка.

— Я уже молюсь. Господи, упокой мою душу! Если мне надлежит умереть во сне, то, Господи, возьми мою душу.

— Аминь.

— Аминь.

— Жил-был эскимос, которого звали Ики.

— Эскимоска, мам, — поправила Ли, когда Эдди остановилась перевести дыхание.

— Жила-была капризная маленькая эскимоска, которую звали…

— Капризная? Продолжай, мам.

— Извини! О'кей. А сейчас закрой глаза, и я начну сначала. Однажды далеко на севере жила эскимоска, которую звали Ики, и был у нее олененок по имени Карибу. Он всегда мечтал стать северным оленем, но был лишь канадским олененком, поэтому Ики и назвала его Карибу. Но Ики не могла произнести слово Карибу, потому что была совсем маленькой эскимосской девочкой, она могла только говорить Бу-Бу, и это стало именем оленя. — Эдди замолчала, решая, хотел ли олень быть Карибу или нет. Она забыла, как это объяснял Эд. Ну, неважно. — И Бу-Бу пошел к Санта Клаусу просить, чтобы тот назначил его рождественским оленем. Но Санта Клауса и его жены не было дома, поэтому он решил поговорить с Рудольфом.

Ли Анна, слава Богу, уже равномерно дышала, и это было очень кстати, так как Эдди не знала, что нужно рассказывать дальше.

Она осторожно поднялась с постели и на цыпочках подошла к выключателю. Погасила свет и только начала закрывать дверь, как услышала тонкий голосок, заглушенный дверью и сном.

— Мам, ты все перепутала. Бу-Бу — канадский олень, а не просто олень.

— Хорошо. Ты все мне объяснишь завтра. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мам. Я тебя очень люблю.

— Я тоже очень люблю тебя, сладенькая моя, — ответила Эдди, тихо закрывая дверь.

 

Джек Эйхорд — полицейский

— А ТЫ знаешь, как снять черного с дерева в Миссисипи?

— Ну и как? — подыграл Эйхорд детине, стоящему рядом с ним у Керли, в полицейском баре, где вечно торчали все сотрудники восемнадцатого отделения. Подходили ребята после четырехчасового ночного дежурства, снедаемые жаждой, и Джек оказался между двумя парнями, занимавшимися кражами. Большой был в кожаном пальто и шелковой рубашке, которая стоила не меньше семидесяти пяти долларов, с толстой золотой цепью, второй — черный, сложенный, как пожарный кран, тоже расстегнул рубашку и выставил множество золотых цепей. Еще один белый смотрел на Джека, но разговаривал со своим приятелем, лениво перебрасываясь с ним словами.

— Вытащи свой нож и срежь его оттуда!

Все засмеялись, Эйхорд тоже вежливо улыбнулся, но вдруг почувствовал, что кто-то тянет его за правую руку. Он обернулся.

— Слушай, ты знаешь, как в польских воздушных силах называют самолет?

— Эй ты, чертова вонючка, ты что, не умеешь шутить? Нужно говорить: как называется польский самолет, а не как в этих дурацких польских воздушных силах называют самолет, набитая соломой башка!

— Слушай, ты, большой, дерьмо собачье, если это хорошо для твоей мамочки, то сойдет и для тебя. Ладно, так знаешь, как называется польский самолет? — Эйхорд, улыбаясь, отрицательно завертел головой. — Самолет с волосами под крыльями!

С черным началась истерика. Эйхорд слышал всю эту ерунду тысячи раз.

— А что такое шесть негров в «фольксвагене»? — спросил большой полицейский у находящихся в баре.

— Мешок говна! — грохнул зал.

— А кто знает, зачем нужны сто адвокатов для того чтобы поменять одну электрическую лампочку? — вмешался Керли, бармен.

— Чтобы один ввинчивал, а девяносто девять других следили за тем, чтобы он это сделал до конца.

Бросив пить, Джек первое время даже перестал ходить в бары, но через несколько месяцев понял, что все это ерунда. Ты либо контролируешь себя, либо нет. Это очень просто: если ты можешь бродить по магазину, глазея на разные марки вин, и выйти всего с одной бутылкой, то ты в состоянии проделать это и в шумном прокуренном баре. Ведь это его работа — ходить по барам. Если бы Джек этого не делал, он мог бы многое упустить. Он хорошо знал, как важно быть общительным. Он посещал самые злачные места в городе, цедил рюмку светлого ликера или чего-нибудь еще, развлекался и шел домой либо пил черный, крепкий растворимый кофе с каким-нибудь полицейским всю ночь напролет и бездельничал.

Бар Керли был обычным баром, темным и шумным. Довольно часто здесь вспыхивали групповые драки, зато он имел свои плюсы. И, между прочим, то, что эти парни из отделения по расследованию краж, которых Эйхорд не знал, расспрашивали его, было хорошим знаком. Сейчас он ждал Билла Джойса, одного из детективов, занимающихся убийствами, того самого, кто нашел Сильвию Касикофф.

Восемнадцатое отделение не называли полицейским участком, это был высококвалифицированный дивизион, который контролировал пригород Чикаго. Огромный чикагский мегаполис был разделен на участки, а те — на подразделения. Эйхорд временно руководил подразделением по расследованию убийств в восемнадцатом отделении, которое делило некоторые районы города с первым. Ему объясняли все эти юридические тонкости, но очень скоро все эти пункты и подпункты и прочая казуистика отскочили от него, как шарики в пинг-понге, и ему надо было заново настраиваться на все это. Он вспомнил, как то же самое происходило много лет назад. Одно он знал твердо: Чикаго — слишком большой город и здесь можно очень легко затеряться.

— …Иди на юг, пока твоя шляпа не опустится в воду, — сказал белый полицейский, и все засмеялись над его шуткой. Эйхорд улыбнулся, пересиливая себя, чтобы не посмотреть на часы.

Пижон в кожаном пальто добрался уже до середины своего любовного приключения, о котором рассказывал громко и с выражением, когда вошел Билл Джойс и направился к Джеку. Эйхорд распрощался со своими соседями по стойке, похлопав их по плечам, оставил пару бумажек с мелочью на мокром столе и вышел.

— В чем дело?

— Слушай! — Джойс повел его к машине. На ней стояла мигалка, но сирены не было. — Они нашли еще один труп. Там, у первого отделения.

— Океан-46! — затрещало радио.

— Океан-46 отвечает.

— Океан-46, включите ТАС-2.

— Океан-46 включает ТАС-2. — Автоматически Эйхорд дотянулся до пульта и настроился на нужную волну, персональную. В этом случае он мог получать задания лично, не по общему эфиру. Он сдавил ручку приемника.

— Океан-46 на связи.

— Джек, это ты?

— Это Голиз, — пояснил Джойс.

— Я. Все в порядке.

— Мы наткнулись на тело. То же, что и с Сильвией Касикофф. Женщина, лет за тридцать. Я еду туда, приезжайте.

Прошла минута, они ехали по чикагским улицам. Радио заговорило опять:

— Океан-46. Где вы?

— Мы прибудем минут через пять-шесть. — Джек назвал их местонахождение. — Лу там? Скоро увидимся.

Когда они приехали, Эйхорд, следуя за Джойсом почувствовал тревогу, впервые с того момента, как они вышли из машины.

Убийство Сильвии Касикофф занесли в картотеку серии. Эту молодую хорошенькую домохозяйку из Доунер Гроув нашли на одном из полей завернутой в армейское одеяло, маньяк не вырвал ей сердце. Убийство включили в серию потому, что на лице жертвы обнаружили следы спермы. Второе преступление было аналогичным — тут сперму нашли во рту, на половых органах и у анального отверстия; этот труп тоже был с переломанной шеей. Выглядело все в соответствии с почерком преступника, имевшимся в каталоге, — видимо, убийца опять приступил к работе.

Эйхорд уже успел прочувствовать, представить себе присутствие смерти. Джойс перекинулся словами с парой офицеров в форме, которые пояснили, где находится Арлен. Место преступления всегда оставляет тягостное впечатление, особенно если это убийство. Может быть, потому, что ожидаешь увидеть отвращение или испуг на лицах коллег, в их печальных, много повидавших глазах. Сейчас Джек предчувствовал нечто подобное.

— Привет, друзья! — сказал Вернон Арлен.

— Привет, Лу.

— Там лежит Джейн Доу. — Лейтенант указал на металлический ящик, где работал фотограф. — Около тридцати пяти лет, голая, изуродованная, сердце вырвано. Одна старьевщица нашла тело, когда шла через помойку. При анализе обнаружили сперму и все такое. Убита спереди, как обычно. Ящик внутри весь в крови, но вокруг крови нет. Преступник, возможно, убил ее где-нибудь, завернул в пленку, тряпку или еще во что-нибудь, положил в ящик и вырвал сердце, что объясняет кровь внутри и нигде больше.

Лейтенант раскрыл пластиковую карту пригородного района и попросил их подойти поближе.

— Мы находимся примерно здесь. Думаю, нам необходимо выработать четкую линию действий. Билл и Джек, вы просмотрите дальнюю аллею, а мы пока поработаем на месте. Возможно, мы ничего и не найдем, но все это обдумаем и встретимся в офисе. — Они медленно шли к помойке.

— Старуха сказала что-нибудь еще? — спросил Эйхорд, кивнув в сторону старой, неряшливо одетой женщины, сидевшей в отдалении.

— К черту ее. Забудь. Бесполезно, — сказал лейтенант, поворачиваясь к Эйхорду. — Пытались у нее что-то выудить, но из этой старой шизофренички много не выжмешь.

— Ладно.

— Пошли посмотрим! — предложил лейтенант, и Джек с содроганием взглянул на ужасный труп, лежащий среди помойки.

— Боже правый!

— Нечто подобное может парализовать весь город. Случалось, я видел такое и раньше в Атланте, Бостоне, Нью-Йорке, это приведет в ужас любого. Я только хочу, чтобы пресса и телевидение не создали из этого маньяка еще одного Джека-Потрошителя. Подумать только, «исчезнувшие сердца»! Да, с этим они будут носиться еще больше, чем с чертовым Дракулой!

Старуха старьевщица застонала. Джек Эйхорд пошел в ее сторону, поймав себя на том, что сдерживает дыхание, чтобы не выдохнуть.

Один из молодых полицейских выглядел так, будто его вот-вот вырвет. Эйхорд подбодрил его:

— Как идут дела, коллега?

— Хорошо, — промямлил тот и отвернулся, хотя его так и не стошнило.

Эйхорд решил сосредоточиться на деле. Надо непременно расспросить старьевщицу.

Он подошел ближе и сухо спросил:

— Мадам?

Она повернулась и промямлила что-то вроде:

— Да пошел ты!

— Мадам, с вами все в порядке? — повторил Эйхорд.

— Пошел ты…

Она выругалась.

— Извините. Я знаю, что это должно быть…

— Ооо, — вырвался из нее резкий звук. Джек инстинктивно подался к женщине и мягко похлопал ее по плечу. Она обернулась и взглянула на него, не переставая мычать.

— С вами все нормально, мадам?

— Богу было угодно, чтобы я стала пчеловодом, — ответила она, по крайней мере, так это прозвучало. Он попросил ее повторить, и она произнесла уже что-то другое.

— Люди не знают, что это такое! Он посылает мне сигналы, и я должна разобраться в них, некоторых вещах, некоторое время, некоторое время, в некоторых людях, затем, и затем, и я, и некоторые, иногда, некоторых людях, и получается, и это…

Она немного согнулась, и Джек очень мягко сказал:

— Бог говорит через вас, не правда ли?

— Да, верно, мистер полицейский. Бог говорит через меня, через нее, это так, на все сто процентов. — Она посмотрела на него более внимательно, возможно, для того, чтобы понять, насмехается он над ней или нет.

— Я об этом слышал, — заметил он. — Это, должно быть, большая ответственность — общаться с вами.

Она ничего не ответила, опять опустив голову.

— Когда мы сталкиваемся с такими ужасами, — продолжал Эйхорд мягко, указывая на труп, — то хотим выяснить, кто это делает, и не допустить, чтобы они убили еще кого-нибудь.

— В моих волосах угри и змеи, и энергия электрического напряжения бегает по моим рукам, и опять по голове, поэтому мы… поэтому вот… как ты видишь, они здесь… поэтому, и затем, и поэтому я и могу… и что случилось, это вы получаете, все это смешано и наоборот…

— Да. — Он понимающе кивнул, как будто она сказала что-то путное. — Я знаю, что вы имеете в виду. Когда кто-то совершает нечто ужасное, полиция должна остановить его. Понимаете?

— Угу. Понимаю. — Старуха кивнула. Они очень хорошо разговаривали. Она посмотрела на Эйхорда: — Я вас тут раньше не видела. Вы здесь живете?

— Нет. Я живу далеко отсюда.

— Я тоже живу далеко отсюда. Я живу на планете за Луной, на другой стороне звезд, и Бог говорит свою мудрость через мой электрический язык, и я знаю, что ты здесь не живешь, потому что я тебя здесь раньше не видела, и я знаю, как вспомнить, кого я видела здесь раньше, а кого нет, а тебя я не видела и поэтому знаю, что ты здесь не живешь. Поэтому там, и там, и…

Он прервал ее мягким тоном, пытаясь успокоить:

— Да, это так.

Старуха улыбнулась, Эйхорд увидел кровь у нее во рту.

— Мадам, у вас кровь, вы себя поранили? — спросил он заботливо.

— Что?

— Ваш рот. Вы поранили себе рот?

— А я… — Она прикоснулась отвратительной, грязной тряпкой ко рту, увидела на ней кровь и засмеялась. — У меня плохие десны. Зубы у меня хорошие, это у меня десны плохие, и иногда я прикусываю их там и о-о-о…

Она отошла.

— Я говорил вам, что живу далеко отсюда. А вы, должно быть, знаете всех здесь?

— Я знаю здесь всех.

— Если кто-то тут ходит, — Эйхорд указал на свалку, где работали полицейские с телом, — вы можете сказать, кого никогда не видели здесь раньше, не правда ли?

— Угу.

— Могу поспорить, что вы их с трудом опишете…

— Я могу описать их легко, я разговариваю на многих языках, так что он сразу же знает, что будет в той части, где я вижу что-нибудь, и затем они приходят и берут это обратно, и я не смогу увидеть, что я не…

— Отлично, — сказал Эйхорд, убедившись в том, что ничего не сможет выудить из бедной старой женщины. Вытащив маленькую карточку и авторучку, он начал писать на ней, говоря:

— Я хочу вам кое-что дать и попросить, чтобы вы оказали мне небольшую услугу.

— Вы собираетесь сделать мне подарок?

— На этой карточке написаны мой домашний и рабочий телефоны. Пожалуйста, сохраните ее. Это очень важно. — Он специально говорил медленно и отчетливо, надеясь на то, что она слушает его внимательно. — Вы можете позвонить мне, если вспомните, что видели кого-то здесь сегодня вечером, кого раньше не встречали. Кого-нибудь, кто, возможно, сделал плохие вещи с той женщиной. Кого-нибудь, очень сильного. Вы подумаете над этим ради меня?

— У меня есть электрические провода, которые проходят в мои глаза, и они меня жалят, поэтому я не могу получать сигналы с Луны, пока они не посланы и… поэтому вы увидите и придете, выйдете и придете сюда. И… — Старуха откинулась назад, потом наклонилась вперед, держа карточку, которую он ей дал. Джойс уже закончил разговаривать с лейтенантом, и Эйхорд, собираясь уйти, поблагодарил женщину, но та даже не подняла глаз. Однако вслед ему она промычала что-то вроде «Ты» и «У-угу». Он обернулся, и она сказала:

— До свидания, господин полицейский мальчик.

Эйхорд улыбнулся и помахал ей рукой.

Джек и Джойс приступили к осмотру аллеи. Они увидели около десятка других полицейских, включая двух детективов по расследованию убийств из восемнадцатого отделения, Голиза и Риордана. Эйхорд услышал, как кого-то, может быть, того молодого полицейского в форме, выворачивало, и сам едва сдержал подкатившую тошноту. Он проглотил слюну и сконцентрировался на работе. Преступник, по всей видимости, сумасшедший, но очень сильный сумасшедший, раз может разорвать человека на части. Они нашли еще пару трупов с разорванными грудными клетками. Джек вспомнил мертвого фермера, которого они обнаружили в пикапе, через дорогу от того места, где нашли тело женщины. Фермер был здоровым и мускулистым, бывший вышибала и моряк, однако убийца одолел его без усилий. Возможно, тот оказался свидетелем убийства Сильвии Касикофф, и преступник избавился от него, чтобы обезопасить себя. Но кого он убил первым — женщину или мужчину в пикапе? И почему обоих вместе? И были ли эти двое, фермер, которого звали Авери Джонсон, и женщина, как-то связаны? Не исключено, что он был ее другом или любовником. К сожалению, возможностей узнать это не так уж много.

Поработав еще пару часов, они пошли обратно к машине. Что-то промелькнуло в тени стены, и Джойс, дотронувшись до Эйхорда, показал на старьевщицу — ковыляя, она направлялась к ним.

На секунду Эйхорд представил: сейчас она скажет ему, что вспомнила, что она видела большого и сильного человека, тяжелоатлета или культуриста, и уже собирался раскрыть убийство, как если бы видел его по телевизору. Старуха вышла на свет, где стояли он и Джойс, и, улыбаясь, сказала заговорщическим шепотом:

— У Маджери в голове змеи и угри свили гнезда, и электрический ток из ее волос спускается и стреляет через волосы в ее тело. И она не может видеть, что они хотят, потому что они много задумали и приняли много решений сразу, и потому ты не знаешь, что делать и куда идти, потому что внутри столько всего творится, и как ты это объяснишь или поймешь, что только приходит из воздуха от Луны ночью, или где эти сигналы? Но они никогда не останавливаются, так что ты иногда забываешь!..

 

Каторжник

Громадная, словно выброшенный на берег кит, фигура распласталась на брезенте, которым была покрыта кровать. Огромная гора вздымается и опускается при вдохе и выдохе, слегка похрапывая. В таком состоянии он похож на большого клоуна, который видит приятные сны и улыбается им, но который даже во сне пребывает во мраке и зловонии.

Ему снится, будто он все еще едет на машине и слышит постоянное жужжание белой линии, едет для того, чтобы опять убивать. Он слушает эту монотонную приятную песню и растворяется в ней.

Белая линия гипнотически жужжит под ним. Внезапно он видит малыша Дэнни, которого отругали и наказали, выпороли кабелем и заперли куда-то, и теперь этот Дэнни поскуливает от обиды и страха.

И малыш Дэнни загипнотизирован жужжанием белой линии, длинной, непрекращающейся песней дороги. Вот он различает нечто белое. Девственница, белая и чистая, нетронутая и мягкая. Горячий, обжигающий белый огонь. Невыносимый жар, который опаляет его мозг.

Все опять повторяется и жжет, жжет, жжет… Жжет знакомым белым огнем, и если Дэнни посмотрит на это близко, то увидит что-то напоминающее белый шар. А линия продолжает петь, в чем-то убеждая его: ж-ж-ж-ж… Он прокалывает этот шар острой иглой своего воображения. Из темного убежища хлынула чернота. Она обволакивает белый шар, как черная вода, заполняющая белую тарелку. Белый жар остывает в черной воде. Первозданная белизна тарелки сменяется теперь чернотой, потоком черной воды, расползающейся в пространстве. Все это он видит отчетливо. Но вдруг фарфор превращается в гладкую крышку пианино, которым очень гордилась мать. На крышке стоит метроном, метроном его матери, и Дэниэл Эдвард Флауэрс Банковский-Зандт, задыхаясь в темноте, тикающим метрономом успокаивает свое готовое выскочить из груди сердце.

«Тик, тик, тик, тик…»

На него нисходит необъяснимое успокоение. Методическое тиканье никогда не останавливающегося метронома усмиряет сердцебиение, смягчает его, отбивает все лишнее. Теперь он вновь слышит громкое жужжание белой линии в ночи. Пронизывая темноту, оно усиливает желание убить. Но размеренное тиканье маленького метронома опять останавливает его. Он успокаивается.

«Тик, тик, тик…»

В первый раз ему снился сон, что он испуган. Да, он тоже иногда боится. Он садится в вертолет. Он ненавидит вертолеты, потому что наверняка опять больно ударит локоть, когда будет прыгать… Он так же боится края — там, где должен сидеть, и не может посмотреть вниз, иначе кровь вновь ударит в голову. Он шагнет в пустоту и будет падать тысячи футов, и умрет там, в джунглях.

Ему страшно идти под вращающимися винтами вертолета и не нравится издаваемый ими шум. Он знает, что сможет выпрыгнуть из вертолета перед тем, как тот взорвется. Ему доставляет удовольствие думать, что все остальные внутри летающей машины умрут. Но он не прыгнет, потому что есть риск покалечить себя. Ему хорошо, когда они поднимаются над горами, пылью и — зловонием. В этот момент он часто думает о том, что в вертолете может лежать осколочная бомба. И представляет, как приятно будет смотреть на поднявшуюся над горами машину, которая взрывается в воздухе, образуя огромный сноп оранжевого огня.

Но он реалист и очень пунктуален и поэтому должен мечтать последовательно. Иначе он не сможет убивать людей, наслаждаясь видом смерти там, в джунглях, не сможет удовлетворить свой ненасытный аппетит. Поэтому он должен думать сначала о том времени, когда еще летит в вертолете, потому что так начинается осуществление его мечты.

Половина третьего. Он стоит в ожидании взлета с другими парнями из их команды на вертолетной площадке аэродрома в Куанг Чи. Скоро лететь, и он должен забраться внутрь первым — тогда они смогут определить, скольких людей еще можно посадить, чтобы машина поднялась. Они самонадеянны. Он легко мог бы убить их всех, но они берут его туда, где можно убивать неограниченно, и потому он старается не обращать внимания на этих сопляков.

Стартер издает ужасный шум — заболели уши. Заработал мотор, и винты, издавая невообразимые звуки, стали набирать обороты. Машина стонет и стучит и, как это ни кажется невероятным, поднимается. Сквозь шум, задыхаясь от духоты, он слышит голос пилота: «Я Алмаз-21, мы загрузились и взлетели, направляемся на место». Пилот ухмыляется.

«РРРРОООУУУР», — крякнуло радио, и он слышит помехи в радиопередатчике.

Он расплывается в улыбке, представляя себе подстерегающую врага засаду в джунглях. Его абсолютно не интересует миссия остальной части команды. Он работает один. Он опять ухмыляется в предвкушении.

Но тот его сон закончился, и он уже не слышит ужасного шума и не ощущает времени, когда должен прыгнуть и удариться о воздух своей многопудовой тушей. Он не ощущает прыжка и не видит, как поднимается вертолет, после того как команда рассыпалась по джунглям.

Дэниэл все глубже погружается в другой сон, и тот уносит его в иную ночь. Это один из самых любимых его снов — у него только один любимый сон про засаду. И белая жужжащая линия гипнотически погружает его в столь милые его сердцу и такие знакомые джунгли.

Он видит, как убивает тех двоих в джунглях Вьетнама. Его миссия похожа на все остальные — ночное патрулирование. Он идет медленно, зная — малейшая неосторожность может повредить ему. Он всегда помнит, что нужно закрыть заднюю дверь машины, посмотреть на дорогу, перед тем как пересечь ее, ступать неслышно и иметь большую палку.

Они только что пересекли дорогу, и он замедляет шаги, пропуская остальных вперед, надеясь на то, что кого-нибудь убьет. Ему кажется, что все они дураки, поэтому он не может оценить по достоинству их военный порыв. Какая приятная теплота — ему нравится ощущение горячего солнца. Он медленно переходит поле и вскоре оказывается в джунглях. Вокруг высокие деревья, на которые он возлагает большие надежды — ведь он ориентируется по деревьям, здесь они — его помощники. Он пробирается вперед сквозь непроходимые заросли, колючий кустарник, по мокрой и липкой траве.

Вода! Вода и рельсы означают для него только одно: засада. Он может учуять этих коротышек везде. Главная дорога сворачивает влево, но он сворачивает направо и идет на запах. Деревья, растущие с обеих сторон узкого потока воды, создают ему отличный зеленый коридор.

Слово ЗАСАДА опять звучит в нем. Его кожа покрывается пупырышками в предчувствии удовлетворения. Он знает: надо ждать — тогда он убьет их. Он не видит различий в терминах «наши — враги» или «север — юг». Он убивает и солдат армии Южного Вьетнама, и вьетконговцев — их и вправду нельзя различить. Впрочем, его это не волнует. Он жаждет засады. Жаждет жизней этих коротышек, испытывает неодолимое желание пустить кровь. Таков сон спящего монстра.

Конечно, таких нет на самом деле. В этом разного рода военачальники, официальные лица заверят вас, глядя вам прямо в глаза. Профессиональные убийцы, может быть, и существуют в России. Но не здесь, заверят они вас.

И поэтому каждый раз, когда мы узнаем о профессиональном убийстве, нам говорят, что оно было исключением из правил. Отклонение, которое выявлено и никогда не повторится снова. Но это только подтверждает, насколько вы неопытны в таких вещах. Так это все правда? Нет, отвечают нам. Однако вне шоу-бизнеса и литературных изысканий все-таки возможны некоторые древние пережитки, которые обыватели называют Коза Нострой, дьявольским изобретением. Таково объяснение официальных лиц. Что еще?..

Настоящих убийц редко можно найти на страницах популярных изданий. Слово «убийца» в литературе обозначает того, кто идет на преступление под воздействием гашиша, и перед нами тут же возникает поп-артный маньяк в черном костюме, спрыгивающий с деревьев и разрезающий плохих дядь на мелкие куски. Настоящее убийство совсем не такое, как показывают на экранах. Оно несет много крови и грязи, оно сеет ужас. И «мокрая работа», профессия умерщвления, берет свою кровавую пошлину с убийцы — так же, как и с жертвы.

Парадокс, но наши сыщики-профессионалы и те, кто считает себя детективами, заинтересованы в наличии высококвалифицированных убийц, чтобы бороться с ними. Как они все будут довольны, если подобные типы выйдут на улицы и продемонстрируют миру изощренность своей богатой фантазии, которую опишет потом наша поп-литература и в которую вы поверите! Конечно, у нас есть заурядные убийцы, и они будут существовать еще долго. Но их заслуги весьма далеки от выдающихся.

В отличие от КГБ или израильской Моссад мы не создали специальных служб, чья функция — убивать убийц. Мы собрали лишь горстку талантливых парней вне ведения федеральной службы безопасности — в элитных структурах военных, в некоторых подразделениях юстиции и даже в частном секторе для уничтожения «после последнего предупреждения».

Однако в 1960 году, особо богатом на убийства, в службе национальной безопасности было решено создать небольшое, но сильное секретное подразделение, которое работало бы по расследованию убийств. К этому времени наши умные службы постигли искусство уничтожения людей, но только в дополнение к торговле и махинациям. У нас ведь нет аналога СМЕРШа, который убивал бы с одобрения правительства.

Это доказывает, что нам так же трудно найти наемных убийц, как и обманутым женам, которые хотят избавиться от своих неверных супругов. Так наши органы безопасности превратились в то, что со смехом называют «организованной преступностью», с одной стороны, и в военных — с другой. Один из тех военных экспериментов назывался МАКВСАУКОГ, какой-то окрошкой из букв, приготовленной действующим подразделением отделения национальной безопасности. Мак-Ви-Со-Ког, так это произносится, стала первой секретной группой со специальным статусом полувоенного образования. Это была не просто секретная, а сверхсекретная группа. Главная причина этого заключалась в перестраховке на случай боевых действий. И сразу же горделивые шефы взялись за организацию так называемой «острой группы» — весьма сомнительное дельце. Ее создали для одной цели: скрытно убивать. И в центре ее был один человек, четырехсот с лишним фунтов весом, которого «раскопали» в федеральной тюрьме штата Иллинойс. Он был «открытием» необычайного масштаба во всех смыслах.

Марионскую федеральную тюрьму называли по-разному, однако наиболее подходило ей название «Дом Боли». Преступники здесь в среднем отбывали сроки по сорок с лишним лет, запертые на двадцать два с половиной часа в сутки за восемью башнями и ограждением с колючей проволокой. Марион была наиболее страшной из всех тюрем, где сидят убийцы. В 1961 году там с такими же чудовищами, как и он сам, отбывал наказание человек, которого звали Дэниэл Банковский.

Дэниэл Эдвард Флауэрс Банковский весил четыреста двадцать два фунта. При росте шесть футов семь дюймов он был находкой для декретных служб. В нем уникально сочетались рационализм, проницательный ум и внешность социопатического убийцы. Если верить допросам под гипнозом, он убил гораздо больше людей. Так много, что даже не знал их точного количества.

Уважаемый социолог, узрев в его персоне нечто неординарное, не поддающееся объяснению, начал отрабатывать на Дэниэле серию тщательно разработанных тестов и был буквально ошарашен. Коэффициент умственного развития Банковского оказался беспредельным — сплошная растущая вверх кривая. Он был убийцей-самоучкой, чья склонность к опасности или жестокости намного превосходила то, что соответствовало гениальному интеллекту. Компьютер обработал результаты тестов, и они оказались в пользу мистера Банковского.

Однако доктор Норман высказал одно странное и далеко не научное предположение. Он считал, что этому чудовищу удавалось уходить от возмездия и оставаться в течение долгого времени на свободе потому, что он обладал редким даром предвидения, предчувствия. И хотя в это никто не верил, кроме самого доктора Нормана, досье Банковского заинтересовало секретные службы.

После многих тестов, опросов, экспериментов с наркотиками и гипнозом, после скрупулезного обследования данные были заложены в компьютер. Собрались специалисты, профессора, дабы воздать должное этой машине в человеческом облике. Компьютер подтвердил их уверенность. По крайней мере, теоретически Банковский идеально соответствовал тем целям, которые они ставили перед собой. Вокруг своего «открытия» они начали формировать специальную группу.

Каков же рецепт создания таких вот Дэниэлов-Каторжников? Он прост. Возьмем, например, маленького мальчика. Заменим ему отца, когда он был еще грудным ребенком, и поставим на его место пьяницу, извращенца или еще кого-то из отбросов общества. Представим себе, что его мать тоже пьяница, к тому же дадим младенцу такого отчима, который не любит, когда дети плачут. И потому проделывает с ребенком такое, что тот визжит от ужаса, или закрывает его в шкафу на несколько дней (да, дней!), или приковывает цепями к специально сделанным металлическим прутьям в отвратительном ящике. И ночью, приходя к его маме, сковывает ребенка цепями и засовывает под кровать, а выволакивает только тогда, когда ему заблагорассудится, а потом заставляет его лезть обратно, кормя и поя из собачьей миски. И будет его бить, сначала кулаками, затем прекрасного качества электрическим шнуром, а потом коротким куском резинового шланга, чтобы мать не заметила синяков. Заставим маленького мальчика делать презренные, несказанно развратные штуки, называя их на извращенном лексиконе, а потом придумаем еще пару штучек, чтобы было интереснее. И не забудем постоянно мучить его прищепками, проволокой, зажженными спичками, сигаретами — всем, что может принести неожиданную и нестерпимую боль. И потом, когда он уже вырастет, будем оставлять его дома, где много других детей, которые тоже его мучают, — вот так мы сможем сделать из Дэниэла Банковского то, чем он в итоге стал.

Теперь начнем дразнить его, досаждать ему, обвинять во всех смертных грехах и, наконец, попытаемся его убить. И если маленький Дэниэл удивит нас всех и выживет… О Господи… Если он вырастет в четырехсотфунтового жестокого человека, шести футов и семи дюймов роста, на твердых пружинистых ногах толще древесных стволов и с пальцами, которые могут разорвать сотни челюстей, работая, как стальное орудие, и если он проживет пока меньшую часть своей ужасной жизни и будет свободен, и получит возможность убивать. Богом прошу, мы должны пасть на колени и молиться, потому что он стал смертоносной машиной. Его месть нам ужасна! Поверьте, у него есть масса способов убить нас, бросить в канализационную трубу, полную отвратительной жижи и собачьего дерьма…

Вот что значит видеть сны! Он спит. Сейчас ночь, он замаскирован, расставил ловушки и ожидает под надежным прикрытием из листьев, зеленый настил которых прячет блики воды. Он — Каторжник, он опять в своих снах. Молчаливый, спокойный, невидимый, неотвратимый — одинокая машина смерти. Ожидающая в абсолютной темноте непролазных вьетнамских джунглей, слушающая москитов и симфонию ночных шумов, зондирующая впотьмах, чтобы уловить момент приближения коротышек. И его пальцы, как стальные сигары, мягко прикасаются к специальному кожаному карману, в котором лежит трехфутовая тракторная цепь. Он терпеливо ждет, и радостная улыбка непроизвольно расползается на его большом лице. В предвкушении того, о чем он видел сон, людей, двигающихся к его ловушке в темноте.

И опять он неподвижен и затаил дыхание. Его жизненные функции замедлились, он замер. Безжалостный убийца. Высококвалифицированный мерзавец. Атавистический бросок назад, к тому времени, когда не было цивилизации, когда убивали, чтобы жить. Он живет, чтобы убивать. Он ждет в темноте с заправленным лентой пулеметом М-60, несколькими ручными гранатами, острым, как бритва, охотничьим ножом и тяжелой цепью. В этом сне он улыбается, вспоминая красный туман и вкус свежего окровавленного человеческого сердца.

 

Джек Эйхорд встречает семью Линчей

В течение трех дней и большей части четвертого Джек Эйхорд сидел за столом в одном из кабинетов отделения и просматривал файлы по делу Сильвии Касикофф, время от времени звоня по телефону. Он старался восстановить старые связи, хотя для полицейской работы это бесполезно, но вполне подходило для того, чтобы убить время. Впрочем, это тоже ерунда, наводящая скуку. Люди приезжают и уезжают, их телефонные номера становятся другими, меняются и номера их рабочих телефонов, к тому же тот болен, этот занят, но он вам перезвонит и т. д. Нет ничего хуже, чем тратить часы на телефонные переговоры, особенно когда они не дают никаких результатов.

Иногда ему приходилось звонить на большие расстояния, и когда существовала прямая связь, он стойко боролся с молчанием линий, но когда Эйхорду удавалось дозвониться телефонистке, выходило, будто он играл в телефонную рулетку и всегда прогорал. Вот как это должно было выглядеть теоретически: вы набираете номер, и наиболее неуравновешенная, высокомерная, глупая, обидчивая, вспыльчивая, официальная и слабо соображающая сука из телефонной компании хамит вам в ухо. По прошествии пары дней у Эйхорда началась телефонная болезнь, в мозгу подсознательно рождались невероятные сценарии, типа того, что телефонная компания, в которой сотрудники мертвецки пьяны, при разоблачении решает отомстить простым людям и инструктирует своих работников быть как можно более тупыми, упрямыми, раздраженными и бесцеремонными. На третий день опять что-то случилось с линией — теперь все номера, начинающиеся с единицы, обслуживались операторами, которые настаивали, чтобы он перезвонил в бюро ремонта. После этого он решил плюнуть на все это и сконцентрироваться на изучении старых полицейских рапортов, снимков убийств, допросов, газетных вырезок об «Убийце Одиноких Сердец», лабораторных анализов, на всем, что относилось к официальным документам и заключениям по результатам вскрытия трупов. Бумаг было не меньше тонны, а он только начал их просматривать.

Около двух часов дня Эйхорд все это уложил в сейф, взял в кабинете Вернона Арлена карту и получил разъяснения, как добраться, до дома Линчей, затем заполнил свой поношенный кейс документами, чтобы просмотреть их дома, и направился на северную окраину города. Дозвониться до Линчей он так и не смог. Его колотило при мысли, что он еще хотя бы на час останется в этой душной комнате.

Эйхорд подумал, что неплохо было бы заглянуть в ближайшую уютную таверну, чтобы выпить порцию прохладительных напитков, расслабиться в знакомой обстановке, обмякнуть на несколько минут, понаблюдать за рабочим людом, который заходит сюда побаловаться кружкой-двумя пива по дороге домой. Он любил запах перегара в барах и, попивая свое светлое, позволял этому перегару насыщать кровь.

Или можно было бы расположиться на часок в каком-нибудь маленьком темном бистро, вдохнуть хорошо знакомый запах табачного дыма, возбуждающий завсегдатаев аромат перегара, которого ему так недоставало. Даже проезжая по серым улицам Чикаго, он не переставал мечтать об этом бистро. Чудесные напитки, запах духов «Шанель», маргаритки в хрустальных стаканах, сдержанные ароматы города проносились в его воображении.

Перед ним вставали картинки уютного салона с тяжелой старинной обивкой стен, с богато украшенным баром, полным стекла, света, сверкающим латунной отделкой. Кожаные стулья. Хрома нигде нет. Нет пластика. Нет орущих, давящих на уши дисков. Музыка вытекает из темноты и запаха перегара, мелодия холодная и тягучая, будто окрашенная золотом, и не опьяняющая, как виски в стакане. Неожиданно она обрывается, как серебряный стилет, прокалывающий мокрый черный вельвет, пронзая спину пьяного голубым джазом. Хмурый, серьезный, немного побитый убежденный алкоголик пересиливает желание напиться и преисполняется уважением к своему питейному заведению.

Но сейчас Джек ехал, часто обращаясь к карте, чтобы найти нужную улицу по нужному ему маршруту, ехал мимо химчисток и фабрик, видеосалонов и магазинов радиотоваров, мимо лавок с полуфабрикатами в бесконечном сверкании неона, ехал по серым улицам, любуясь красивым закатом солнца. Проезжая незнакомые места, он запоминал дорогу, чтобы найти обратный путь в темноте, — теперь надо миновать эти захламленные дворы, а потом, проехав свалку, выбраться на пригородное шоссе.

В 16 часов 19 минут Эйхорд припарковал свою машину напротив дома Линчей. Он думал провести здесь не более часа. Краем глаза он взглянул на дорожные указатели, затем позвонил в дверь и подождал пару минут. Он ожидал услышать лай собаки, но собаки не было. Улица была довольно пустынной. Он проследил за двумя пронесшимися мотоциклами и покрутил головой, чтобы расслабить шею, — послышался хруст второго позвонка, похожий на щелчок.

Двадцатью минутами позже Эйхорд растянул ноги поперек переднего сиденья своей машины, сожалея о том, что не прихватил с собой термос с кофе. День вырисовывался нулём огромного размера. До чего же часто приходится ждать в полицейской работе! К сожалению, это неизбежное зло. Опять посмотрев на часы, он решил подождать еще минут двадцать, а затем пойти и выпить кофе с чизбургером. Должна же Эдит наконец прийти домой? Из почтового ящика торчала только одна газета — неплохой знак. Соседей тоже не видно. Это место было идеальным для налетчиков — пять-шесть домов в один день и минимальный риск.

По-прежнему никого. И машины тоже нет. По всему двору валялись детские игрушки, но человеческих лиц он не увидел нигде. На одном доме висела табличка: «Продается». Здесь лужайка немного заросла, но другие дворы выглядели ухоженными. Даже все листья оказались собранными. Уютный квартал. Джек ждал, размышляя и наблюдая за самым прекрасным заходом солнца, который когда-либо видел. Высокое небо еще озарялось светло-голубым сиянием с нежным персиковым оттенком, а дальше на горизонте простиралась лента ослепительных красных огоньков, окрашивающих темную синеву захватывающими дух яркими мазками. Ему нравилось смотреть на эту игру красок. В этот момент подъехала машина и остановилась у ворот дома напротив.

— Мадам, вы случайно не миссис Эдит Линч? — спросил Джек, приятно улыбаясь, у направившейся к входной двери женщины.

— Да.

— Извините, что опять вас беспокоим, миссис Линч, — сказал Джек, показывая свои документы, — но мы сейчас занимаемся некоторыми вопросами, которые имеют отношение и к вам. Могу ли я задать вам несколько вопросов? Это займет не больше минуты.

Казалось, она вздохнула, когда он это произнес.

— О да.

— Вам помочь? — предложил он.

— Нет-нет, благодарю. Хотя помогите мне только занести эту сумку с продуктами. Ли Анна понесет тот маленький пакет, чтобы порадовать маму, а я возьму это.

Эйхорд подхватил самый большой мешок, и она благодарно кивнула головой и улыбнулась. Он последовал за женщиной в дом. Девочка поспешила за ними с пакетом, где, похоже, лежали бумажные салфетки.

— Очень хорошо, — сказала Эдди, — садитесь здесь, спасибо.

— Отнесите ваши покупки, мадам. Я подожду. Нет проблем!

— Все в порядке. Ли, деточка, иди в свою комнату, пожалуйста, я сама справлюсь с этими вещами! — Она повернулась к Эйхорду: — Я не хочу говорить об этом при…

— Понимаю. Я не займу у вас много времени. Я работаю над этой загадкой и, если не возражаете, хочу немного поворошить старое, уточнить с вами некоторые детали той трагедии. Чтобы удостовериться, что располагаю всей информацией.

— Меня о многом расспрашивали тогда, по горячим следам, и уверена, вы располагаете даже большей информацией, чем я могу вспомнить, но, конечно, я постараюсь ответить на все ваши вопросы.

Было совершенно ясно, что она очень устала. Он не стал спрашивать, хотя его очень интересовало, где они провели последние несколько дней.

Заглянув в бумаги, которые он держал в руках, Эйхорд без колебаний приступил к делу.

— Мне придется расспрашивать вас о печальном тяжелом прошлом, но я хочу, чтобы вы помогли мне восстановить события того вечера, — начал он мягко, размеренным тоном, пробуждая у собеседницы доверие к себе, как это делал обычно. Через несколько минут он назовет ее по имени, спокойно задавая сначала простые вопросы, но готовя к сложным, — это цель его приезда.

Она повторила то же, что говорила бесконечное число раз раньше, приукрасив пару фактов, что-то забывая, очень прямолинейная в своем желании передать все события, которые вели к той роковой ночи, но он перевел их разговор на то, что его интересовало больше всего.

— Скажите, пожалуйста, не вспомните ли вы, что сказал Эд, когда уходил?

— Он сказал, что идет за сигаретами и сразу же вернется.

— Нет, Эдди, постарайтесь передать точно, какие именно слова он сказал.

— Ну… — Она остановилась, пытаясь вспомнить. — Он сказал: «Я поеду в вечерний магазин и куплю сигарет. Тебе что-нибудь нужно?»

— А что вы ответили?

— Я сказала: нет, ничего не нужно, спасибо.

— Эд много курил? Сколько пачек в день? Вы помните?

— Не очень много, я думаю. Не больше двух пачек в день.

— А какие сигареты?

— «Парламент», — бросила она с едва заметным раздражением.

— Эдди, когда Эда нашли, у него в кармане было всего полпачки «Парламента». Это означает, что он не успел дойти до магазина, когда на него напали. Но это может означать и другое. — Она вопросительно подняла брови, потом нахмурилась. Он продолжал:

— Это также может означать то, что Эд не собирался идти за сигаретами в тот вечер.

— Что вы имеете в виду?

— Что он шел на встречу с кем-то.

— Нет. Он сказал, что идет в магазин.

— Но мужья не всегда говорят своим женам правду. — Он смотрел на нее очень внимательно.

— Но Эд и я не были такими. Он всегда говорил мне правду.

— А если представить такую ситуацию, Эдди, что он собирался тем вечером с кем-то встретиться, с другой женщиной, например, и не хотел, чтобы вы об этом узнали? Как вы можете быть уверены на сто процентов, что это не так?

— Это самый дурацкий вопрос, который мне когда-либо задавали. У нас была прекрасная семья, а Эд — замечательный преданный муж. Я не могу представить, зачем вы пришли сюда и задаете мне такие вопросы.

— Извините, — мягко ответил Джек, — но я задал этот вопрос, потому что человек, который убил вашего мужа, к сожалению, опять начал совершать преступления. Поэтому мы не теряем надежды найти людей, которые, может быть, видели убийцу или кого-то еще, кто показался им подозрительным. Эти люди могли бы очень помочь нам. Ведь вы хотите узнать, кто убил вашего мужа?

— Уверяю вас, я уже потеряла надежду. Эд пошел в магазин за сигаретами тем вечером, и мне нечего к этому добавить.

Эйхорд опять, следуя своей тактике, возвратился к тем же вопросам — о месте, времени и других вещах, — на которые она могла спокойно отвечать. Постепенно раздражение сошло с ее лица, и Джек уже хотел закругляться, надеясь, что не очень расстроил ее, напомнив о печальном прошлом, как вдруг нечто стремительное скатилось с лестницы и выкрикнуло:

— Привет! Мама, мы можем сейчас поесть?

— Привет, — отозвался он, улыбаясь, потому что мама отрицательно покачала головой.

— Нет, дорогая, есть мы будем позже. Мою дочь зовут Ли Анна, мистер…

— Эйхорд. Джек Эйхорд.

— Мистер Эйхорд — детектив. Он занимается расследованием папиного дела.

— Мистер Акорн? — переспросила девочка.

— Эй-хорд, — поправила ее мама.

— Спорю, что вы никогда не слышали такой фамилии раньше, — сказал он. Эдди робко покачала головой, улыбаясь, ведь она была из тех женщин, которые редко знакомятся с новыми людьми. Эйхорд обернулся к девочке: — Ли Анна — красивое имя.

— Спасибо.

— Сколько тебе лет?

— Будет девять.

— Очень хороший возраст. Ты любишь ходить в школу?

— У-гу. Мне больше всего нравится миссис Спеннер. А вы правда детектив, как по телевизору?

— Я настоящий детектив.

— Вы можете поговорить с моим медведем? Он плохо себя ведет, и обязательно нужно, чтобы с ним поговорил полицейский.

— Я когда-то специализировался по медведям. Что это за порода?

— Это говорящий панда.

— Дорогая, — перебила ее мама. — У мистера Эйхорда нет времени…

— Ну почему же? Найдется. Правда, — сказал он быстро. — Между прочим, это главная причина, зачем я выбрался сюда, — посмотреть, на что способны эти бамбуковые медведи.

Ли Анна помогла ему встать со стула и повела его в свою комнату, где находился мишка, и Джек даже дал знак Эдди, что все нормально. Та слегка пожала плечами: мол, как хотите. Она все еще была рассержена на незваное вторжение полиции, хотя и не подавала виду. А Джек Эйхорд, который пару минут назад высказал предположение, что муж миссис Линч имел дело с посторонней женщиной, уже находился в спальне ее дочери. Судьба порой странным образом распоряжается людьми.

— Как же зовут этого говорящего медведя? — услышала Эдди его вопрос.

— Мое имя Ральф, — ответила ее дочь, — а моего брата зовут Джордж.

— Так, прошу назвать мне только факты, — попросил Эйхорд, и «медведь» захихикал. — Я слышал, вы плохо себя ведете. Объясните, что вы делаете?

— Я иногда кусаюсь.

— Ну, Ральф! Кусаться — это не медвежье дело. — Хихиканье. — Это всем известная истина.

— Мой брат Джордж — говорящий панда.

— Очень интересно. Боюсь, мне придется обыскать вас на предмет оружия, старина Ральф. — Вскрик восхищения. — У-гу. Боюсь, ситуация становится щекотливой. Я не думаю, что вам понравится такое обращение. Однако, если вы обещаете вести себя хорошо, я отпущу вас, но предупреждаю: больше не кусаться. Хорошо?

— Хорошо, — сказала девочка.

— И нельзя возводить баррикады. Это не по-медвежьи. Ты понял, что я имею в виду?

Ли Анна засмеялась, и он продолжил игру. Девочка показала ему Джорджа, и Эйхорд долго разговаривал с пандой. Эдди слышала каждое слово и поймала себя на том, что уже несколько минут улыбается. Они возвратились на кухню вместе. Ли вела его за руку и выглядела очень довольной. Они остались довольны друг другом.

— Было очень мило с вашей стороны…

— Мам, я пригласила мистера Эйхорда пообедать с нами, хорошо?

— Я действительно не могу, — ответил он прежде, чем она разволновалась, — спасибо, Ли Анна.

Он казался симпатичным. Совсем не таким, как другие полицейские.

— Мне нужно вернуться в город, — заторопился Джек, и она неожиданно для себя сказала:

— Нам бы хотелось, чтобы вы остались с нами. Правда, у нас только сосиски. Не хотите?

Она улыбнулась, и вдруг он почувствовал теплоту. Обычно разговорчивый, Джек Эйхорд теперь промычал что-то, как идиот.

— Ну…

«Прекрасно», — подумал он, а вслух сказал:

— Нет. Спасибо за приглашение.

Эйхорд направился к двери. Ноги его онемели, будто он мешал мокрый цемент.

— Ну пожалуйста! — попросила женщина так душевно, так искренне, что он обернулся. Досада Эдди уже прошла, она поняла, чего он от нее добивался, и решила, что он, должно быть, очень хороший полицейский, если пытается выудить какие-то новые подробности из этого давно законченного дела. Она подумала, что была не права, сердясь на него, и решила исправить это.

— Если вам не надо быть где-нибудь на ужине, пожалуйста, оставайтесь. Нам нравится ваша компания. Хотя у нас всего лишь «горячие собаки». Ничего особенного.

В ее глазах Эйхорд прочел извинение за то, что она была невежлива с ним, и, едва сказав «да», он почувствовал, как маленькая ручка сняла шляпу с его головы, и вдруг покраснел от ощущения давно забытого семейного тепла.

И тут произошло нечто необъяснимое: они посмотрели друг на друга и вместо врагов, которыми они казались друг другу совсем недавно, увидели обычных мужчину и женщину. Все как-то улеглось. Эдди почувствовала это, когда клала тонкие кусочки сыра в микроволновую печь. Она была несколько растеряна тем, о чем подумала, увидев этого детектива, совершенно чужого ей человека, — ей в голову пришла странная мысль: ее заинтересовало, что он за человек!

Джек посмотрел на нее сзади, стоящую около плиты, в фартуке, такую высокую, стройную, на длинных, совершенно потрясающих ногах. Он посмотрел на нее и ощутил какую-то перемену в душе. Он догадывался, что это происходит потому, что он давно не бывал в такой ситуации, когда бы его принимали в настоящем доме, хотя и не таком, как у его коллег, и элегантная молодая женщина готовила бы ему еду, приятная женщина, между прочим, и не из тех, которую он мог где-то подобрать, а совсем наоборот. Ее вид, эти ноги, маленький фартук, ее спина покорили его. Он явно тронулся. «Господи, Джек, держи себя в руках, — сказал он себе, — ты же не дурак».

Отвернувшись от него, Эдди думала: «Что это я себе позволяю?» Она чувствовала, что он смотрит на нее с интересом и не скрывает этого. Потом ей пришло в голову, что все это она выдумала. Это смешно. Соберись, Эдди! Наклонив голову и почувствовав облегчение, она обернулась, и их взгляды встретились, и хотя они послали к черту старое выражение типа «магнетизм», о чем они не могли бы сказать друг другу прямо в лицо, тем не менее искра уже прошла между ними, несмотря на их прежние благие намерения, возникла, казалось, из ничего, как некая субстанция, которая выбралась из тайников сердца, согреваясь по пути, и вышла через глаза, горячая и ненасытная.

«Это ничего не значит, — сказала она себе, — что ты делаешь и как сдерживаешься, и спрашивать себя, зачем и почему, уже слишком поздно». Так думала она, опускаясь в нечто, толкавшее ее, как течение реки, в центр водоворота; она попыталась не показать этого, но почувствовала, что краснеет, и чуть не рассмеялась вслух.

А он сказал себе: подожди, пока не верь этому, ты ведь пришел в незнакомый дом задать несколько вопросов, а потом увидел эту женщину, похожую на подростка, и понял, что она жаждет любви. Но ведь эта женщина потеряла мужа пару лет назад. Так, в конце концов, о чем ты думаешь? Она высмеет и выкинет тебя, если (о Боже!) ты влюбился.

Какое прекрасное и ужасное чувство охватило их — прекрасное, если оно настоящее, и ужасное, если возникло только с одной стороны. Но удивительно — их взаимный толчок был так силен, что они даже не попытались сделать вид, что ничего не заметили.

Ужин остыл, а они все еще сидели за столом и разговаривали, разговаривали ни о чем, наблюдая друг за другом. Господи, думал он, даже слово «разговор» означает «сексуальную связь», и кусал губы, чтобы не рассмеяться, и отвечал ей, зная, что она поймет. Теперь он осознал, что между ними что-то должно произойти и это уже началось. Она не сказала ни «да» ни «нет», но она хочет, Джек был почти уверен, и он тоже хочет, чтобы это случилось.

Для него очень важно, чтобы ничего не сорвалось. Главное, без глупостей, без спешки, чтобы не напугать ее. Это что-то особенное. Другое. Он чувствует это, но пока не может проанализировать свое чувство из-за горячего потока желания, которое растекалось по его пояснице. Джек смотрел на нее: он хотел эту женщину. Они оба были смущены и ничего не могли с собой поделать.

И все же они распрощались в тот вечер, хотя, конечно, он не мог уйти, не оставив записку, где его найти. Как он может вообще уйти? Он попросил разрешения встретиться, пригласить куда-нибудь. Он что-то мямлил о том, что хочет отблагодарить, угодить ее и ее дочь обедом в следующий раз, мямлил, мямлил. И, о Боже, он покраснел, покраснел, как ребенок. Это невероятно! Она захотела этого мужчину, впервые захотела после того, как потеряла Эда. Никто из них не сказал ничего особенного — шел обычный разговор, и все же, все же… Они наконец расстались, немного смущенные, но очень счастливые незнакомцы.

 

Уинслоу Чарльз Мейтленд Второй

У. Чарльз Мейтленд из конторы «Саймингтон, Мейтленд, Ивс и Кокс» перевернул страницу и нахмурился. Никто ему, Чарли, больше не звонит. Он пережил своих близких друзей, одного из фирмы, другого из клуба. Статья в определенно левой газете была сплошной болтовней, и поэтому У. Чарльз Мейтленд хмурился. А когда он хмурился, весь его облик принимал грозный вид. В суде Мейтленду достаточно было насупить брови, чтобы довести не одного молодого орла до сердечного приступа.

Статья была о том, что юриспруденция США окончательно погрязла в коррупции. Автор был не первым, кто исследовал законодательную систему, но он, похоже, рассматривал общество как пищу для выращивания паразитов. Это был безответственный подход. Мейтленд сердито отбросил газету.

Он попробовал сухое красное вино и поставил стакан, промокнув губы простыней. Затем отпил еще глоток. Вино показалось ему горьким. Затем он снял очки и протер влажные покрасневшие глаза, вновь надел очки и потянулся за томом на столике.

Старик взял своими скрюченными артритом пальцами редкую книгу, осторожно поднял золотую пряжку и перевернул красивую тисненую кожаную обложку. Он знал эту книгу, как вы знаете своих детей, с любовью провел он рукой по гладкой коже и процитировал: «Где сосет пчела, там я буду сосать. Я буду лежать в бутоне первоцвета…» А дальше… дальше — забыл. Он почувствовал острый укол печали. Невысказанной печали потери, потери памяти, которой он всегда так гордился, и надвигающейся потери жизни, которая наступит удивительно последовательно.

Он доверял только одному врачу, но тот сам одряхлел и был на грани смерти. Поэтому ему пришлось обратиться к молодым медикам, которых не любил и не уважал и от которых не узнавал ничего такого, о чем сам не мог догадаться. А теперь он умирает — месяц, два месяца. Он очень устал. Болезнь замучила его.

Рядом с ним находились только те книги, которые он читал постоянно. Его основная библиотека стала музеем в другом городе. Мейтленд собирал редкие книги. Он дотронулся до фолианта так, как вы дотронулись бы до руки своего старого друга, думая о нем, как подумал бы настоящий торговец раритетами: полное собрание, переплет «ин фолио», насыщенный малиновый цвет, настоящий сафьян, позолоченная кайма, кожаный ярлык, внутренний орнамент с позолотой. Маленькая, никому не нужная книга, думал он, гладя ее, осторожно водя по корешку своими скрюченными пальцами. Он полистал книгу и прочел: «Cum novo commentario ad mondu», и его глаза заболели от напряжения. Ничтожная маленькая книга. С большим трудом ему удалось встать с постели. Он скинул свою дорогую пижаму, и она упала на богатый ковер. Прихрамывая, пошел к шкафу и достал черное кашемировое пальто. После нескольких безрезультатных попыток старику удалось втиснуться в рукава, он медленно пересек комнату и вышел в большую гостиную, целая стена которой была отделана стеклом с потолка до пола. Из этого огромного окна открывался захватывающий дух вид на ночной Чикаго.

Убедившись, что дождя или снега нет, Мейтленд проковылял обратно через гостиную и вышел к лифту. Он любил короткие прогулки, любил подышать приятным ему воздухом большого города, насыщенным запахом бензина, который просачивался и в этот фешенебельный район. В лифте он достал запрещенную докторами сигарету, взял ее в рот и вздохнул.

Он попытался вспомнить последние годы, но не смог сразу. Лифт остановился, и двери раскрылись плавно и почти бесшумно. Старик вышел и зашаркал по вестибюлю, кивнув привратнику, и лишь когда его почти догнала женщина, прогуливавшая своего пуделя, понял, что все еще в шлепанцах.

«Какая, к черту, разница?» — подумал он и пошел вниз по улице, опираясь на трость, — богатый умирающий старик, направляющийся в никуда. Он гулял уже минут пять, как вдруг ощутил нечто. Он никогда не игнорировал свои чувства. У него была хорошая интуиция. И теперь он понял, что кто-то или что-то следит за ним, преследует его. У него лишь возникло такое ощущение, ибо больше он ничего не видел и не слышал.

Нельзя сказать, что улица уже обезлюдела, как обычно в такие часы. Вообще-то, он прогуливался почти каждый вечер, поскольку не мог проводить в постели более четырех часов, но сегодня все было иначе. Он чувствовал чье-то присутствие рядом, хотя и не мог определить, чье и где.

Он обладал хищной натурой и прежде слыл опасным человеком. Вокруг него было много других, похожих на него властных хищников, которые до сих пор желали ему смерти. Это было не очень приятно, но он продвинулся в своем социальном положении слишком далеко, чтобы беспокоиться о чем-либо подобном.

И все же, может быть, это последняя капля, переполнившая чашу терпения? Каково представить себя жертвой нападения сзади во время прогулки? Умирать от рака и подвергнуться нападению сзади! Это больше того, что может вынести тело. Он решил вернуться домой, и почти в тот же момент что-то ярко-серебристое врезалось в его голову и фраза «последняя воля и завещание» всплыла в его угасающем сознании, когда он попытался вытащить этот предмет, но захлебнулся кровью, и его мысль померкла. У него вырвали сердце на этой темной безлюдной улице.

 

Впервые вместе

Она уже забыла ощущение ожидания телефонного звонка. Как и он забыл такое чувство, как решиться позвонить. Двое совершенно не похожих друг на друга людей не ожидали, что назначат друг другу свидание. Они давно уже вышли из того возраста, когда назначают свидания. Ведь все это чревато женитьбой, детьми. Оба они явно не годились для этого. Просто какое-то безумие, думала она, и все же опять спрашивала себя, когда же он позвонит.

А он был так возбужден, когда решился на эту встречу, что это начало его раздражать, и он даже стал подумывать, не отложить ли свой звонок. Он носился как угорелый, пытаясь одеться как можно наряднее, будто собирался провести вечер с кинозвездой, а не всего-навсего с обыкновенной домохозяйкой и ее дочерью. «Ни пуха, ни пера!» — сказал он себе, в последний раз осмотрев себя в зеркале, ответил: «К черту» — и решительно пошел к машине.

Неважно, сколько раз Джек твердил себе, что выглядит комично, — он не мог унять возбуждения, и теплота разливалась по его телу при мысли, что он опять увидит эту необычную женщину. Слово «необычная» так и вертелось у него в голове. И он пригласил эту женщину на обед сегодня вечером. Эйхорд поймал себя на том, что настраивает радиоприемник и рванул с недозволенной скоростью вперед.

Ему показалось, что он добрался туда очень быстро. Сердце учащенно забилось, когда он остановил машину перед ее домом. Эдди и Ли Анна услышали, как стукнула дверца автомобиля, и малышка заверещала:

— Кто-то пришел.

Ее мама подошла к двери, улыбнулась, увидев, как он подходит, и сказала:

— Привет.

— Привет. — У него перехватило дыхание. — Голодные?

— Как всегда. — Она была почти загипнотизирована его взглядом, а он чуть не поскользнулся перед ней. Они не могли произнести больше ни слова, только смущенно замерли у двери. Маленькое личико показалось из-за маминой юбки и тоже сказало: «Привет».

— Привет, Ли Анна. Есть хочешь?

— Конечно!

— Мы готовы, — сказала Эдди, — но если хочешь, зайди к нам выпить чего-нибудь.

— Нет, спасибо. Я этого не стал бы делать, даже если бы вы были парнями. — И они направились к машине.

— Куда мы поедем?

— Куда скажешь. Ли Анна. Где тебе больше всего нравится?

— В «Шоу Битз».

— Что это?

— Там дают пиццу. И там, как это, там еще есть механические звери…

— Может быть, Джек не любит пиццу? Может быть, он хочет пойти в другое место?

— Нет, лучше в «Шоу Битз»! — Девочка была в восторге от такой перспективы.

В машине Ли Анна и он долго разговаривали. Эйхорд пытался быть общительным. Но поскольку он давно не был в компании ребенка, ему пришлось выполнять знакомую ему работу полицейского, и некоторое время малышка вежливо отвечала на его мини-допрос.

— Так. Ты говоришь, что была очень занята после того, как я видел вас последний раз. Что же ты делала, кроме того, что ходила в школу?

— Что делала?

— Ну, куда ты ходишь вечером, после школы? У тебя есть друзья? Ты занимаешься еще где-нибудь?

— Да.

— Ли, — вступила в разговор Эдди. — Скажи Джеку, что ты делала в понедельник вечером?

— В понедельник вечером я играла на пианино, а в среду была в КД.

— КД?

— Это кружок для девочек. Знаешь, в церкви.

— У-гу. Хорошо. И что еще? — спросил он рассеянно.

— В четверг я была у Браунов. И хватит меня спрашивать. Все, достаточно!

Эдди вжалась в кресло, но Эйхорд только рассмеялся.

— Да, ты права. Достаточно, — произнес он мягко, и они заговорили о чем-то другом.

Как только они приступили к пицце. Ли Анне вдруг захотелось навестить свою подругу, дочку приятельницы Эдди. И Эйхорд ее не отговаривал. Джек подумал, что она, должно быть, очень дружелюбная и умная девочка, и у них обоих создалось очень хорошее впечатление друг о друге. А Эдди подумала, что с детьми всегда так происходит: они либо сразу принимают своих новых знакомых, либо не принимают вообще. Джек понравился Ли Анне сразу. Когда они направились к машине, девочка взяла мужчину за руку, и было совершенно естественно, что тот взял за руку Эдди.

Первое ее прикосновение обожгло Джека. Они тянулись друг к другу, но не следовало торопить события. Они знали, что это неизбежно, и были уверены, что им будет хорошо вместе, — нужно только выбрать подходящий момент. И, сами о том не догадываясь, делали все, чтобы его приблизить.

Потоки электричества пробегали по их рукам, и это было так прекрасно! Эйхорду хотелось просто идти и идти вот так, втроем, держа за руку эту женщину, которую он едва знает и к которой его неудержимо влечет, и ее маленькую дочурку. Он вдруг почувствовал, что ему очень хорошо, и не смог сдержать улыбки. Он посмотрел на Эдди. Она тоже улыбнулась тому, что они идут, держась за руки. Этот стремительный натиск энергии подогревал их обоих. Хорошо, что девочка теперь села на заднее сиденье, подумал Эйхорд. Эта мысль его немного успокоила. А Эдди увидела, как он встряхнул головой, садясь в машину. Она старалась успокоиться и думать о чем-то постороннем. О чем она обычно думает? В этот момент Эдди почувствовала, что кто-то проникает в ее мысли. Она не привыкла к этому, и ей стало слегка не по себе. Это продолжалось еще минут пятнадцать, до тех пор, пока они не завезли Ли к Сэнди и Майку.

Эдди сказала, что ей все равно, куда они теперь поедут. Ему тоже было все равно. Еще в пиццерии они прихватили с собой газету с анонсами кинотеатров и пиццу. Автоматически ведя машину, он начал думать об убийстве богатого и влиятельного главы одной из чикагских юридических контор. Просматривая газету, чтобы найти подходящий им кинотеатр, Эйхорд наткнулся на название фильма, под которым мелким шрифтом было напечатано: «Серия классических убийств». Поэтому, пока они ехали в полном молчании, он и вспомнил про это последнее убийство.

Эти два ненормальных полицейских, Маккласки и Шейдж, получили сообщение о смерти Чарльза Мейтленда, когда играли в «Гавайи пять-ноль». Каждый день они во что-нибудь играют, эти кретины, то в Полицейского и Грабителя, то в Еврея и Фашиста. А сегодня они мололи какую-то телевизионную чепуху о том, как Колумб и Каяк бились целый день. Маккласки находился ближе к телефону, когда тот зазвонил. А Шейдж остроумно заметил: «Это, наверное, телефон».

И его друг пошутил: «Макгаррет, пять-ноль?», как будто отвечал по телефону, а потом поднял трубку: «Отдел по расследованию убийств». Послушав, повесил трубку и горестно воскликнул:

— Господи, кто-то убил старика Чарльза Мейтленда, юриста. Пошли.

— Только зарегистрируй звонок. Дано, — предупредил Шейдж, надевая пальто. И спустя полчаса Эйхорд уже сам обозревал место преступления, склонившись над трупом старика. Он сразу почувствовал, что здесь пахнет «Убийцей Одиноких Сердец».

Но это убийство отличалось от других. Жертва, У. Чарльз Мейтленд Второй, считался одним из наиболее богатых жителей Чикаго и весьма влиятельным человеком в деловых и политических кругах. Как и многие богатые люди, он жаждал власти, и эта власть была дозволенной страстью и обыкновенным показателем превосходства.

Один из основателей фирмы «Саймингтон, Мейтленд Ивс и Кокс», он осторожно внедрялся в управление политической машиной, которая, как объясняли Эйхорду, сейчас разваливалась на глазах, перемещаясь, как галька, в лавине власти. Кто-то почувствовал в этом гнев богов, и его новые коллеги проинформировали Джека, что все дело заключается в том, что доллар очень падает.

Чарльз Мейтленд был живым воплощением господствующей посредственности и абсолютной власти коррупции. Он обладал даром воздействия на слабовольных и глупцов, постоянно имея дело с конфликтами интересов и политических амбиций, роясь в грязном белье сфабрикованных политических дел, с теми, кто намеренно поднимал ставки, с юристами, конгрессменами и сенаторами. Мейтленд покупал и продавал людей как недвижимость, снижая цену, скупая бумаги и имущество, платя им мизерные деньги в нужное время и погашая их долги в рассрочку, что приносило ему доход до тридцати процентов, но обесценивало чужое имущество. И вот сейчас этого человека убили и бросили между двумя небоскребами. Изуродованное тело Чарльза Мейтленда между домами на обочине дороги! Кто это сделал? Люди хотят получить ответ. Соберется всякий сброд, начнутся разговоры, и этого не избежать, сказали Эйхорду…

В кинотеатре шел фильм с участием Берта Рейнольдса. Они поставили машину перед огромной палаткой и осмотрели рекламу этого голливудского дерьма. Джек повернулся к ней и произнес: «Фу…» Эдди взглянула на него, и он сжал ее ладонь. Она засмеялась. Он спросил:

— А не хотела бы ты посмотреть эту несомненно заслуживающую Оскара картину в другом месте?

Они решили уйти. Джек сделал еще пару уточняющих предложений, продолжая держать ее за руку. Потом они направились обратно к машине.

Через полчаса они приехали. Начнем с того, что мотель мог оказаться и хуже. Было бы, конечно, намного лучше, если бы он запланировал это посещение заранее, заказал бы в номер для просмотра прекрасный вестерн или еще что-нибудь, взял бы заранее ключи от комнаты, удобной, отдельной комнаты, и подъехал бы прямо к дверям. Но он подкатил к первому попавшемуся мотелю, какому-то убожеству без названия, и ей пришлось сидеть одной в машине рядом с остывающим сиденьем водителя, пока тот писал расписку, что мистер и миссис Эйхорд заранее заплатят за комнату и не сбегут, если что-нибудь разобьют в номере 312. Когда они вошли в комнату, им сразу стало все ясно. Боже мой! Перспектива того, что они должны раздеться в этой конуре, кишащей тараканами, показалась им ужасной. Он сел на эту жуткую постель, а ей пришлось примоститься на дешевом складном стульчике у окна.

Сбросив верхнюю одежду, Эйхорд увидел, как она сидит, такая жалкая и несчастная, и взял ее руку, что-то тихо и ласково говоря, — так, ни о чем. И вот они уже сидели на кровати, хотя ей казалось неестественным находиться с ним здесь, в этом грязном мотеле. Но ведь она взрослая женщина, и никто не заставлял ее делать это против воли. А Джек попытался расслабиться. Он нежно поцеловал ее в щеку. Он целовал ее впервые. Очень, очень нежно, не сексуально, как целуются брат с сестрой. Они обнимали друг друга, и он стал активнее прижимать ее к себе, осыпая многочисленными поцелуями. И тут Эдди почувствовала нечто постороннее, толкнувшее ее в ногу. И они оба вдруг рассмеялись, и это разрядило обстановку. Он перевернулся на спину, желая, чтобы все это наваждение куда-нибудь ушло, и осознавая, что все происходящее здесь — ошибка.

Эдди всем сердцем ощутила, что он хороший человек, очень хороший. Она нагнулась и поцеловала его. Джек сказал, что все это ошибка, и она ответила, что нельзя быть таким глупым. Он сказал: «Я знаю, ты не хочешь этого». Она ответила, что это плохо, когда у мужчины эрекция, и он — ну, знаешь, — не кончил, ведь когда мужчина так возбуждается, она тоже обязательно дойдет до оргазма. Просто так, ничего не делая и не занимаясь любовью. Почему бы не помастурбировать? Это прозвучало так глупо, что они опять рассмеялись.

Но Эдди настаивала, и она знала, о чем говорит: ведь это будет просто, потому что ты возбужден, и все в том же духе. И он согласился, сказав хрипло: «Да, наверное». И она взяла ЕГО в руку и начала гладить, нежно теребить, и — о-о Боже! — это оказалось так приятно, так дико! Джек, поняв, что сейчас кончит, расстегнул брюки и спустил их. Он подумал: пусть она это делает, в ее руках это так хорошо получается! Он подумал, что все это превращается в блаженство.

— Эдди, отлично, но не доводи меня до оргазма таким образом! Не дави так, расслабься, слышишь, держи, не слишком зажимая, но и не отпуская. — «Я должен узнать, как это происходит после стольких лет неудовлетворенного желания», — подумал он. — Да! Так, о да! Даже еще лучше! Давай. О да. Не останавливайся!

О сексе. Даже если все это не очень хорошо, все равно это прекрасно, думал он. Так они начали, может быть, и не совсем удачно, зато щадя друг друга.

 

Каторжник

Он проявлял даже своеобразное уважение к этим коротышкам. Он с готовностью допускал, что как солдаты они лучше нас, хотя это еще ни о чем не говорит. Наши инфантильные заносчивые бездельники опрометчивы и неэффективны в бою. По крайней мере, у коротышек есть военная жилка. Он любил их убивать — устраивать, на них засады. И чувствовать, как жизнь уходит из их жилистых маленьких тел. Он любил лупить их цепью, раскалывая, как гнилой фрукт, кромсать их на куски. Любил есть их свежие окровавленные сердца.

Однажды он обнаружил один из их основных подземных туннелей. Сначала он наткнулся на вход, маленькое вырытое лопатой отверстие, в которое мог просунуть только свою ногу. Потом его шестое чувство привело его к голубому ручейку, который протекал в двухстах метрах к северу. Там он снял свою амуницию, разделся и вошел в холодную воду, держа наготове клинок и цепь и подсвечивая себе водонепроницаемым фонарем. Потом нырнул.

Вход он нашел с третьего захода. Он хорошо плавал и мог задерживать дыхание более двух минут, а главное — он ничего не боялся. Он знал, что вьетнамцы часто копают рядом с ручьями, сооружая свои туннели, которые проходят и под водой. Их почти невозможно обнаружить. А внутри сети туннелей проходили секретные тропы, которыми могли пользоваться только очень маленькие люди. Он нашел вход, но понимал, что не сможет протиснуться в него. Поэтому он начал разрабатывать свой план.

Он решил записать его на бумагу. План еще не полностью выкристаллизовался, пока он, перестав на время ходить на «охоту», наконец не почувствовал сравнительную безопасность, чтобы вернуться «в мир» и начать опять убивать.

Он очень долго сидел в этой мерзкой холодной машине. Но его мысли витали в другом месте. Многие часы он думал о женщине, которую когда-то убил, какая это была необыкновенная, ошеломляющая удача, что он выбрал именно ее. Она подтвердила его способность к невообразимо богатому, потрясающему выбору своих жертв. Действительно, это была прекрасная женщина, которую он мучил в течение нескольких часов адским ужасом, несказанной мерзостью и которую потом убил с утонченной неторопливостью.

Ее звали Коди Чейз. Он шептал это имя во мраке своей психопатии. Коди… Чейз… Представьте, есть ли у кого-то еще такое же имя. Яркая, живая, захватывающая дух девушка, которая долго полагала, что сможет его заговорить, убежать от него, перехитрить, усладить, переждать все это, пересилить его сексом, утопить его в своих слезах, в своей крови, но она перестаралась и умерла. Тогда он получил удовлетворение. Едва взглянув на эти рефлексы угасающей души и увидев, как ее жилы от страха становятся серыми, как бетон, он уже знал, что она ему подчинится. И она наконец поняла, что выхода нет. И он дал ей возможность овладеть им, а потом начал играть с ней, терзая ее, показывая ей один из первых, наиболее простых шагов к небытию то в спокойном, то в исступленном, но всегда внушающем страх последнем танце смерти.

Теперь он фантазировал о другой Коди Чейз, уже с добавлениями, улучшениями, с различными нюансами, и это продолжалось бесконечно. Коди… Чейз, соединявшая в себе яростную неприкосновенность тела с безрассудством шлюхи и обладавшая таким чувственным и элегантным именем, вынуждена была обнажить себя перед этим огромным толстым раскорякой, этим лишенным права голоса презренным неряхой, который источал смердящие запахи, не то что она, Коди, эта чертова Чейз в своем нормандском высокомерии, погружая его в аромат модных духов и обещаний, флиртуя с ним неприкрыто развязными движениями, огорчая его длинными и вьющимися светлыми волосами, приводя в ярость своим упругим влагалищем, высокой задницей, твердыми грудями, длинной шеей, стройными ногами, изнеженностью, привередливостью, добилась своего. Он — о Господи, Господи! — понял, что заставит эту суку есть собственное дерьмо и будет бить, бить, бить ее, а потом убьет, убьет медленно, без труда, но главное, медленно, долго мучая. О-о… Горячая волна пробежала по его телу. Он должен быть осторожен.

Слова эхом проносились в его мозгу. Коди… Чеееейзззз… Шипящие, ползущие, как змеи, слоги скользят по углам и разбиваются о скалы. Найти ее, мучить, постоянно заставлять… давать пристойную мотивацию его чудовищному поведению, укутать ее в маскарадный костюм и вообразить, будто играешь со шлюхой, испытывая себя. Затем вывернуть ей голову и опять уверить, что он просто чудовище, а она такая податливая, раз он смог заставить ее делать все, что хотел, а потом вновь сделать так, чтобы она думала будто всякий раз это было ее решение. И наконец взять ее так, как он запланировал с самого начала.

Ему стало трудно дышать. Возбуждение при мысли об убийстве бросило в жар. Он прокрутил все это в третий, четвертый раз, вспоминая каждую деталь, самую мельчайшую, возвращаясь назад, чтобы снова проиграть происшедшее тогда в своих мыслях.

«Почему люди добровольно садятся в машину с таким уродом?» — однажды услышал он, как спрашивал какой-то ублюдок в одной из телевизионных программ. «Кто же садится в чужие машины?» — полюбопытствовал еще один кретин. Почему они садятся? Любой может сесть, ты, тупой, надменный, скучный невежда! Если правильно все обставить, любой может сделать что угодно. Если кто-то, обладающий более проницательным умом, более мощным интеллектом решит, что вы должны что-нибудь сделать, вы будете исполнять его желания, потому что он сильнее вас. И потому что вы овца.

Никто еще не ускользал от него. Если он хотел убедить вас, что небо оранжевое, а не голубое, он надевал на себя оранжевое пальто. Он может составить вашу подробную характеристику, описать личность, то, как вы снимаете одежду, — и использовать это, чтобы подчинить вас. Такое под силу любому хорошему актеру. Вам легко будет понять разницу между гениальной игрой и переигрыванием: включите только телевизор и посмотрите на актеров. Многие из них неестественны, когда они молчат, они ужасно переигрывают, и только сюжетная линия может подсказать, какими они должны быть по роли. Вы даже не догадываетесь, кто они такие и что они играют. Но хорошие актеры — это другое дело. Они могут показать даже больше, чем играют. Они могут играть одни — в вакууме.

Настоящий актер, показывая героя, изображает личность изнутри. Он может использовать опыт собственной жизни для изображения жизни любой личности.

У него был опыт актера, но набрался он этого опыта трудным путем, пытаясь выжить будучи ребенком, умирая от страха в темных, вонючих закутках, которых до смерти боялся. Но зато этот опыт помогает ему сейчас. Он научился быть хамелеоном.

Итак, сначала вы видите огромного размера тушу, ужасную массу тела, но это создание не хочет сделать вам ничего дурного, наоборот, он дружелюбен, весел, этот толстый мужчина, который удачно выбрал вас из всех Богом созданных людей, чтобы узнать нечто только у вас, ибо только вы можете помочь ему. Его доброта и радушие видны даже тогда, когда он ничего не говорит. Они в этих ямочках на полных щеках, в сверкающей улыбке, излучающей доброту Санта Клауса и мягкость. Эта улыбка выражает заинтересованность, стремление сделать что-то доброе.

А потом он начинает говорить. Вы вдруг окунаетесь в мощный поток бурной информации, безбрежный океан данных. Все это пустое многословие ударяет о берег вашего мозга и пропитывает ваши мысли. Прилив болтовни атакует вас. Актера никто не заметит, если он молчит. «Сначала было слово». Его слово всегда удачно, гипнотично, точно, оно может убедить, завлечь, успокоить, взбодрить, оно так льстит вам, так искусно подобрано, что заставляет забыть неказистость этого пугающего монстра, вдруг ворвавшегося в вашу жизнь. Он всегда логичен, непоколебим, уверен, что вы всерьез отвечаете ему, этому чудовищу, пока он направляет вас, берет вас за руку, не переставая что-то говорить, и вы тонете в речевом потопе этого могущественного и злого интеллекта.

Ему всегда помогала волшебная сила слов. И вот однажды этот огромный неряшливый улыбающийся медведь вдруг оказывается кем-то значительным, вроде помощника телевизионного продюсера и режиссера кино, вы слышите, Коди? К черту тех, кто говорил вам всегда, что вы очень красивы и можете сниматься в кино, но ничего не делал для этого. Он прекрасно знал, что и как вам надо сказать: — Вы хотите от меня, чтобы я провел вас еще сонную на студию прямо сейчас? — Ладно, но фотограф приедет лишь через полчаса. — О нет, все будет нормально. — Где студия? Конечно, вы не знаете, где она находится. — Идти за вами? Ну хорошо. Здесь только девять минут ходьбы? — Вот так легко он их заманивал. Всегда быстро, удивительно просто, почти достоверно, а они покупались на заманчивую перспективу сниматься в кино. Он затуманивал их мозги дымом от экрана, в это время сам делал игру. И через несколько секунд, в тот момент, когда вы доверитесь своему попутчику, Коди, и сядете на переднее сиденье, чтобы пройти последний инструктаж, прежде чем вы поедете туда и будете работать с фотографом, вы увидите большой острый, как бритва, нож, наставленный на вас. Он все так же улыбается, очень приятно и дружелюбно, и вы тоже натянуто улыбаетесь. Он заставляет вас опуститься на дно машины, чтобы вас никто не увидел, — теперь вы все поняли, Коди… но уже поздно.

И теперь, девочка, с вами произойдет нечто совершенно ужасное. Этот жуткий насильник в совершенстве овладел вербальной чечеткой, игрой в словесный теннис, которые он обрушивает на ваше сознание, Коди, куколка. Сатанинские кошачьи мясники, чудовищные пастыри психологической войны, убийцы милостью дьявола, иллюзионисты-лазерщики Пентагона, звезды рока, все, все они ужаснутся от того, что случится чуть позже. А сейчас вам еще могут помочь, только откройте дверь и позовите, Коди. Но этот крупный человек — великий мастер убийства — является не просто доктором смерти, он профессор психологии, он король, когда нужно затуманить мозги.

Сейчас он находился среди ящиков в грузовой холодной машине-крысоловке, выкрашенной краской и разрисованной мелом, и мечтал о том магическом моменте, когда он наконец осветит один из углов своей черной жизни и полностью насладится воспоминаниями о Ко-о-ди Чейз. Ему опять чего-то захотелось. На десерт. Чего-нибудь эдакого, такого, что он вытворял с той молоденькой девушкой пару недель назад. Он смог, о да, он смог получить удовольствие от этой сладкой шестнадцатилетки, как и от той, с которой играл тогда, давно. Возвратиться в Манси, Мидлтаун или еще куда-нибудь, чтобы напугать кого-нибудь до смерти.

Он помнит, как замечательно это было, жаль, что кончилось так быстро. Как легко он мог бы раздобыть молоденькую девушку прямо сейчас, наполненный желанием и яростью, которые, кажется, никогда нельзя утолить. Холодную и грохочущую машину обдало жаром. Как было бы великолепно изнасиловать свою жертву прямо здесь и сейчас! Вот о чем мечтал этот монстр, направляясь куда-то на окраины Чикаго.

Двое полицейских, которые регулировали поток транспорта на дороге, были заняты обменом шутками о грузоотправителе, когда перед ними пыхтя остановился автопоезд из ста десяти машин. Один из них бросил другого:

— А знаешь, как утешить дуру, когда она в депрессии?

— Конечно, нужно ее трахнуть, — ответил другой, и они рассмеялись. Последний грузовик подъехал так, что полицейские не могли разглядеть, что там внутри, в кузове. Каторжник вытащил свою спортивную сумку и выпрыгнул на шоссе, надеясь на то, что кто-нибудь из парней заметит его и подойдет, чтобы проучить.

Всем своим пятисотфунтовым телом он приземлился на ноги, крепкие ноги, которые теперь заныли так же, как и его локоть, и он пообещал себе, что больше ни за что не сядет на автопоезд. И вы никогда не догадаетесь, что этот автомобиль привез убийцу, даже если заметите этого толстяка, выскакивающего из автомобильного ящика из Санта-Фе. Все, что вы увидите, — это огромных размеров мужчину, который очень добр и очень деликатен и который прыгнул на землю легко, как акробат, и грациозно, как хороший клоун, а теперь напоминает улыбающегося танцующего медведя. Вы даже не подумаете, что он весит пятьсот фунтов, ведь он так легко соскочил с этого грузовика, будто танцевал рок-н-ролл.

Он поднялся и взял свою спортивную сумку, которую ни вы, ни я никогда не оторвем от земли (один спальный мешок весит двадцать один фунт), и его мозг уже сконцентрировался на работе. Он двинулся вперед, пересек шоссе и добрался до дорожного указателя. Взглянув вниз, он увидел небольшое здание, которое искал.

Он решил оставить свою спортивную сумку здесь, а затем вернуться за ней. Он уже знал, где проведет эту ночь. Он замерз, и локоть посылал волны импульсов в его мозг, но, как и обычно, он не обращал внимания на боль. Он сосредоточился на вещах, которые были сейчас поважнее. Прежде всего он доберется до придорожной канавы и спрячет там свою сумку, затем замаскирует ее травой. Он отломал огромную ветку от росшего поблизости дерева и, используя ее как трость, начал перебежки к бакалейному магазинчику, который располагался неподалеку.

Машина с молодыми женщинами медленно проехала мимо него, и Каторжник смог разглядеть, как они смотрят на него и смеются; они ему посигналили и, набрав скорость, уехали. Он увидел девочку, которая шла по тротуару. Розовощекая девочка лет пятнадцати, которая наверняка учится в старших классах. Он подумал, что мог бы залепить ей рот, чтобы она не кричала. Сначала он ее пропустит, а потом схватит, свяжет ей руки и повесит так, чтобы иметь возможность поработать над ней, повесит голую, и ее великолепные, загоревшие ноги будут широко раздвинуты, и ее маленькие сосочки поднимутся, а он будет их мять, сначала очень легко, а затем все сильнее своими стальными пальцами, пальцами-щипцами, он будет буравить и тереть это маленькое влагалище, этот клитор, и порвет эту розовую кожицу, и полюбуется, как будет капать из разреза кровь и как она потеряет сознание. А потом будет рвать ее кожу, залезая внутрь, разрывая на кусочки ее тело так, как вы разрезаете на дольки созревший фрукт. И каторжник чуть не рассмеялся вслух при этой мысли.

В его спортивной сумке лежала коробка разрывных гранат, и на пути к магазину он фантазировал о том, что сделал бы с женщинами в той машине, и как приятно было бы выжечь на них небольшое украшение или надпись. Или поставить клеймо, горячее клеймо, и наблюдать, как раскаленное железо, обжигает их тела, глубоко врезаясь в кровавое мясо, розовое мясо, изнеженное чистое молодое мясо. Они будут висеть, как куски окорока, приготовленные для него и ожидать своей очереди. А он станет придумывать все новые игры с их телами и душами. И как будет приятно забрать у них их молодые и нежные сердца.

Каторжник подошел к небольшому домику, на котором висела реклама земляничной содовой воды и мяса, толкнул металлическую дверь с надписью «М» и вошел внутрь, оставив дверь открытой. Вытащив свой член, он направил струю отвратительно пахнущей мочи в ящик с туалетной бумагой, откуда она падала тяжелыми каплями, издавая звук, похожий на удар молотка, но ему не удалось изгадить полку для полотенец — он не смог достать до нее струёй. Выйдя, он направился к зданию, в котором размещались бакалея, отдел упаковки и бензоколонка. Толкнул дверь под вывеской «Радуга — самый лучший хлеб» и вошел.

— Добрый день, — поприветствовала его из тени прилавка сморщенная женщина средних лет. Не обращая на нее никакого внимания, он схватил огромную коробку плавленого американского сыра и упаковку нарезанной ветчины. Разорвав упаковку с ветчиной зубами и растерзав коробку с сыром, он с яростью впился в сыр, закусывая его ветчиной. Затем пододвинул к себе пакет с чем-то похожим на картофельные чипсы, разорвал его и высыпал содержимое себе в рот. Почувствовав неприятный вкус консерванта, он резким движением открыл холодильник я, схватив пакет с молоком на полгаллона, залпом выпил его почти весь шумными глотками.

— О Господи, никогда не видела, чтобы пили так много молока, да еще залпом? О Боже! — нервно заметила продавщица. А он продолжал рыскать по полкам, разрывая коробки и повторяя комбинацию с сыром и ветчиной. Потом подошел к перепуганной женщине и рявкнул:

— Где пиво? — Он пошел на нее, как человекообразный Кинг-Конг, едва не доставая головой до потолка.

Она ответила:

— Там, в холодильнике, иди ты к черту.

«Сморщенная старая шлюха!» — подумал Каторжник, достал бутылку пива, открыл ее зубами (он всегда так делал, когда на него кто-нибудь смотрел) и выплюнул пробку на пол. Продавщица выдавила из себя:

— Надеюсь, ты заплатишь за все, что съел! — Но, слава Богу, он был занят и потому не обратил на ее слова никакого внимания. Он всасывал холодное пиво. Потом взял с полки кварту «Дикой Индюшки» и поставил ее на прилавок. Увидев это, женщина перестала волноваться — похоже, он заплатит, а, кроме того, это было единственное его движение, в котором сохранилось нечто человеческое. Каторжник взял бутылку, но не стал пить ее прямо здесь, в магазине. Продавщица подняла глаза на этого мастодонта и спросила:

— Эй, толстяк, не желаешь ли взвеситься?

Он посмотрел на нее, как на собаку, которую только что едва не пристукнул. На секунду ее жизнь была в опасности, но она опять полюбопытствовала:

— Сколько ты весишь? Наверное, за триста пятьдесят фунтов?

Каторжник не смог удержаться, его нутро извергло нечто вроде взрыва, и он расхохотался. Этот смех спас ее жизнь. Посетитель обернулся и ответил через плечо, собирая консервы:

— Четыреста фунтов, счастливица. — Это прозвучало почти добродушно.

Ему понравилась старая карга. И не хотелось уходить отсюда, ведь он нашел место, где может съесть все, что взял здесь, очень безопасное место. Но все еще воруя продукты с полок, он подумал: вот было бы смешно залить ей в глотку большую банку сока и смотреть, как она умирает, захлебываясь. Как легко он мог прервать ее скучное существование! Ничего, может быть, он завтра вернется и сделает старой суке это одолжение. Он вытащит ее из нищеты?

Он взял коробку спагетти и банку мясных фрикаделек, положил все это на согнутую правую руку, где уже находились другие коробки, за которые он собирался заплатить. Затем снял с полки банки консервированных слив и гороха, огромный пакет говядины и все это втиснул в безразмерный карман своего пальто. Туда же он сунул кварту молока, а другой карман набил упаковками разных мясных продуктов и сыра стоимостью по четырнадцать долларов каждая. Наконец он подошел к женщине, заплатил шесть долларов девяносто пять центов за всю еду, кварту пива и виски и вышел с карманами, заполненными провизией. Ведь ему не было равных по поднятию тяжестей.

Деньги у него водились, но платил он редко либо вообще ни за что не платил, объясняя это принципиальными соображениями. Он любил воровать и считал себя большим специалистом в этом деле. Не будь он убийцей, он наверняка стал бы весьма импозантным вором. Он разбирался в антиквариате, искусстве, нумизматике и филателии, драгоценных металлах я камнях, в оружии, огнестрельном и холодном, неплохо знал музыку, — практически не существовало такого поля деятельности, в котором он не мог бы применить компьютерное устройство своей головы. Другое дело, что его не интересовали вещи и деньги.

Тяжело, неуклюже ступая, так как наелся под завязку и полностью удовлетворил свой аппетит. Каторжник направился к забору, где была спрятана его спортивная сумка. Осторожно, очень осторожно вытащил ее, и его железные пальцы крепко ухватились за чеку гранаты. Медленно он вынул ее из задней части сумки и пальцами опытного хирурга аккуратно вставил обратно, согнув до необходимого угла металлический костыль пальцами так легко, как вы согнули бы соломину. Проделав это, он взвалил на плечи свою ношу и захромал вниз по дороге. На ночь он устроился не очень удобно, зато в безопасности, забравшись в будку, построенную из бетонных блоков и принадлежащую телефонной компании «Белл». В справочнике по сигнальным системам Иллинойса это помещение числится под номером РС-724-Б, но местные его называют «Хижина 724». Это уже не новая постройка с очень хорошей системой сигнализации, которая пролегает под землей, используется для негласного сбора сведений о гражданах, укрывающихся от налогов.

Если вам ради любопытства захочется открыть железную дверь, знайте, что сигнал тревоги тотчас раздастся в Чикаго и диспетчер тут же направит ребят в голубом разведать, что случилось. В зависимости от времени суток и от удачи у вас будет от Двух минут до получаса, перед тем как сесть в полицейскую машину. «Белл» не потерпит никаких шуток с ее станцией.

Конечно, вам может улыбнуться счастье, но запомните: у вас один шанс из тысячи залезть туда и украсть что-то из оборудования. И если вы это сделаете, то подобную удачу можно приравнять разве что к выигрышу ста тысяч долларов в «Черного Джека» в каком-нибудь казино Северной Невады.

Каторжник знал об этом, поэтому вытащил из своей безразмерной сумки черный ящик, содержащий полный комплект отмычек, самодельных мини-ключей, которыми можно было — открыть все: от старых гардеробов до ультрасовременных сейфов. В нем также лежали стамеска и маленькая кувалда, которой он иногда убивал.

И вот он уже внутри, стоит не шевелясь, затаив дыхание в электронных шумах. Он чувствует: что-то не так. Но что? Его компьютерный мозг на минуту отключился, так как устал, и убийца стал вспоминать все, что случилось в последний час его темной жизни, как бы сканируя события. Может быть, скрытая камера уже засняла его изображение? Он моргнул и стал успокаивать себя, продолжая анализировать и думать.

У него появилось чувство, как будто за ним наблюдают, и он вновь насторожился. Ощущение опасности в нем очень сильно, и он никогда не игнорирует свои предчувствия. Срабатывает его удивительный инстинкт, который помог этому человеку выжить тысячи раз в самых невероятных случаях. Теперь этот инстинкт подсказывал ему: что-то происходит там, снаружи.

Каторжник приоткрыл дверь правой рукой, той, которой всегда убивал, согнул свои огромные, похожие на стальные сигары пальцы, сжав их в мощный кулак, а затем расслабил руку. Он ощутил в кистях такую силу, в которую трудно было поверить. Однажды в порыве ярости он смял электрическую батарейку так же легко, как вы смяли бы пустую банку из-под пива. Недаром многие годы он развлекался тем, что пытался сжать до боли свою собственную руку.

Когда его мозг зафиксировал шум снаружи, он предположил, что это за ним подглядывают дети, но потом понял, что ошибся, — это были прощальные кряки улетающих на юг птиц. И все же, нет, нет, это не то — ему послышался детский плач. Всей душой он надеялся, что это все-таки человек, который начнет его раздражать, раздражение вызовет всплеск ярости и перерастет в желание убить. Но, убедившись, что никаких людей рядом нет, а звуки раздаются от корней большого дерева, росшего рядом со зданием, он пошел туда и обнаружил небольшой ящик. Наклонившись, он увидел пару маленьких голодных щенят неопределенной породы, прижавшихся друг к другу, пытаясь согреться. Они еще больше задрожали, когда огромная тень нависла над ними.

Теперь Каторжник позволил себе вздохнуть свободно. Подумав немного, он пошел к своей спортивной сумке и тут же вернулся обратно. Уверенными движениями он открыл банку с говядиной и вывалил ее содержимое в ящик, а затем стал наблюдать, как голодные щенки набросились на холодное мясо. Они рвали его, как обычно это делает любое голодное существо, и в течение нескольких секунд большая часть еды исчезла. Он постоял в неуверенности, решая, стоит ли давать еще, но затем открыл банку венских сосисок и порезал их на мелкие кусочки, подбирая своими огромными пальцами и бросая собакам. Несколько сосисок он отправил себе в рот.

Вернувшись в темную, без окон будку, он расстелил, насколько мог, свой огромный спальный мешок на небольшом свободном пространстве, затем вышел и бережно, с удивительной нежностью взял щенят в руки, чувствуя, как они тыкаются в его ладони. Он был рад, что не встретил того, кто бросил малышей, иначе это могло бы привести его в ярость. Однажды с ним уже было такое: он видел, как мужчина бросает собаку. Каторжник сначала усыпил собаку, а потом заставил ее хозяина отвезти себя на его машине туда где тот жил. В доме он связал жену и двоих детей этого человека и заставил их смотреть. Он убивал его медленно, забирая жизнь по кусочкам. Тогда он находился в сумасшедшей ярости.

По привычке, оставшейся с детства, он расстелил для собак газету, но когда лег сам, то придвинул щенят к себе, и они прильнули к нему, поскуливая от удовольствия. Он открыл упаковку мяса и сыра, и все трое быстро расправились с едой — человек огромных размеров, чье тело занимало почти все это небольшое помещение, и два маленьких голодных собачьих детеныша, копошащихся рядом. Вот так они наконец и заснули, два брошенных щенка и мужчина, которого называли Каторжником. Они прижались друг к другу, и каждый из них знал про любовь ровно столько, сколько имел ее в своей жизни.

В своем глубоком сне монстр видел красивую женщину, с которой, перед тем как убить, занимался прекрасным и удивительным сексом, и этот сон повторялся несколько раз в течение ночи. Но под утро он не мог решить, существовала ли в действительности та, которую звали Коди Чейз, или это была только фантазия.

 

Джек и Эдди

Их вторая встреча напоминала первую. Они опять занимались любовью, но их любовь опять оставалась каким-то суррогатом. Эйхорд поймал себя на мысли, что недоволен, но какого черта? Ему нравилась эта женщина, к чему Джек никак не мог привыкнуть. За эти годы его любовный пыл заметно поостыл, и он привык воспринимать себя как видавшего виды мужчину средних лет. Не хватало ему на старости лет стать эдаким мартовским котом. Господи, неужели я влюбился в эту немолодую, в общем-то, женщину? В старушку, как он называл про себя Эдди, глядя на ее улыбку в мелких морщинках вокруг губ, на ее руки, которые хранили следы постоянной работы в воде. Он подшучивал над собой, а временами думал о себе с пренебрежением.

Эйхорд заставил себя поразмышлять о взрослении, старении и собственном несовершенстве. Думай о морщинах и не позволяй себе увлечься ее длинными густыми шелковистыми волосами, ее великолепными, просто потрясающими глазами или ногами, ради которых можно пойти на любое безрассудство! Не смотри на всю эту чепуху! Не замечай, ради всего святого, этот рот! Нет. Поддаться соблазну было бы серьезной ошибкой. Не надо увлекаться, если ты хочешь переболеть этим и выздороветь. Стряхни с себя эту субботнюю ночную лихорадку, старичок!

Он ограничился только ее руками. Все, что он мог себе позволить, — это подержать ее за руки, сдерживаясь, чтобы не целовать длинные тонкие пальцы прекрасной, так волнующей его женщины. Женщины, которая стойко несет не себе груз домашних забот. Этими руками она моет посуду и сейчас этими же руками делает то, к чему он не был приучен.

Эйхорд не считал себя монахом. Совсем нет. Но те женщины, с которыми он встречался раньше, были другого плана. Он привык к тому, что они хотели его и не скрывали этого. «Я тебя хочу» или «Я хочу почувствовать тебя в себе» — существовали разные вариации на эту тему. Эдди не стремилась к этому, считая, что пока еще слишком рано. Он пытался понять ее. Электричество пронизывало их — ток довольно высокого напряжения, и тем не менее ей все-таки удавалось контролировать ситуацию, держа себя и его в руках.

Конечно же, Эдди не находила в их действиях ничего предосудительного, а тем более неприятного. Напротив. Мысль о занятии сексом с этим мужчиной повергала ее в восторг. Она была подобна человеку, который любит поесть и ждет с нетерпением еще одного куска бананового пирога. Однако существовало нечто такое, что она и сама до конца не могла объяснить. Заниматься этим с ним, ее новым любовником и новым другом, сразу же после знакомства было чем-то вроде ступени к последней стадии интимности. Она сомневалась. Но, несмотря на свои сомнения, страстно хотела этого и чувствовала, что он тоже хочет. Ей необходимо было укрепить их отношения, которые развивались зигзагообразно, вспыхивая маленькими огоньками, горячими электрическими импульсами желания и взаимного внимания. И все это приближало другое время.

Эдди знала, как надо вести себя с мужчинами, и интуитивно чувствовала, что сейчас должна немного выждать, прежде чем отдаться ему полностью. Она поняла, что этот человек поможет им выжить. Знала, что он хочет ее всю. И чувствовала, что Эйхорд ничего не будет делать поспешно, чтобы не потерять то, что они уже обрели оба и что еще смогут найти. Он никогда ничего категорично не требовал. Она убедилась в этом и поэтому могла позволить себе расслабиться, что облегчило путь через барьеры, которые пока разделяли их.

Ей хотелось нравиться ему и внешне, но, увы, она была вдовой, и ее старые чулки плохо сидели на ней, несмотря на то, что она отрезала у них ступни и приклеила к телу вазелином.

На следующий вечер они опять были вместе, и Эдди возбудила его своим животом — но все это было не то! К концу недели она пошла в торговый центр и купила пачку нейлоновых чулок. В новых чулках она выглядела великолепно.

Для Джека их встречи многое значили. Он понимал, что не надо торопить события, — она ведь недавно потеряла мужа. Он знал, что у Эдди не было бисексуальных наклонностей. Она любила себя, как все мы себя любим, кроме того, он чувствовал, что связь с мужчиной для нее значила немало.

Эйхорд убедился, что Эдди не лесбиянка, не монашка и не фригидна. Он поддразнивал ее тем, что она напоминает ему трисексуальную Эрму Бомбек, которая обычно усиливала его чувства, потому что обладала какой-то странной сексуальной сверхъестественностью, — результат слишком частого просмотра программ Донахью. Эдди была многозначна, всенаправлена, несмотря на очевидное нежелание получить удовольствие с Джеком нормальным путем. Она излучала мощные сигналы желания, которые кончались его онанизмом или нормальным оргазмом.

— Теперь ты знаешь меня, — говорил он Эдди полушутя. — Я совратил тебя, но по-дружески.

Джек очень хотел, чтобы эта женщина его поцеловала. Он постоянно уверял себя, что огонь внутри нее разгорается. Потом с некоторой долей вины понял, что он просто болван, готовый думать, что любая женщина такого типа, если она не нимфоманка и не фригидна, непременно должна быть королевой секса с планеты Уран.

Эйхорд задумался над значением всего происходящего, и семенная жидкость одинокого мужчины потекла по его ноге. Он ощущал себя падающим в яму с высокой скользкой стены. Это его беспокоило. Но не настолько, чтобы он мог остановиться в своих отношениях с Эдди, хотя чувство вины его несколько сдерживало.

Сейчас он направлялся на север от Чикаго. Девять часов скучной бумажной волокиты позади. Работа, странная новая любовь, материалы по серии убийств… — все это разом свалилось на него. Увидев огромное поле, с которого уже убрали урожай, Джек бесцельно побрел по тропинке вдоль межи, вдыхая воздух всем объемом легких.

Он затратил минут десять, чтобы добраться до конца поля, но не спешил. Ему хотелось немного подумать, проветрить свои мозги. Он никогда раньше не переживал так много в одно и то же время. Он знал, что должен выследить этого маньяка-убийцу. Это был один уровень его размышлений. А на другом уровне Джек не мог не думать об Эдди. Что за женщина! Он просто по уши влюбился в нее!

Он почувствовал себя лучше и вернулся к машине. Что-то заставило его забеспокоиться. Что-то, просигналившее красным флажком в его подсознании: эй, посмотри туда! Это был незаметный предмет — небольшой куст, росший на поле, точнее, небольшой клочок бумаги, сгоревшей дотла, зацепившийся за ветки куста. Он был черным, размером примерно с мячик, странной, неправильной формы, что и привлекло внимание Джека.

Что же это напоминает?

Эйхорд уже уселся на сиденье и вставил ключ зажигания, как вдруг его осенило и он покрылся холодным потом. Очертание пепла имело контуры человеческого сердца. Он вспомнил буддиста из Сайгона, решившегося на самосожжение, пепел сгоревшего сердца размером с бейсбольный мяч, черный символ жестокости и несправедливости. И это слово крутилось в его голове — самосожжение.

В ту ночь они наконец обрели друг друга. И это была первая ночь их настоящей любви. Сначала все было как всегда. Джек обнимал Эдди и ощущал ее родное тело. Он положил ее на спину, не переставая целовать, погрузил свои пальцы в ее роскошные волосы и вдруг ощутил, что она впервые прильнула к его груди. И вместо того чтобы перевернуть его на спину как обычно, все сильнее прижимала Джека к себе. И прежде чем он понял, что происходит, он уже вошел в нее. Они впервые стали любовниками. Это было, как пожар, который угрожал их спалить.

Огонь, целый факел, запылал в их сердцах. Эйхорд попробовал поцеловать ее, а она его, поцеловать по-настоящему, и получилось так, будто они целуются впервые. Все было впервые. Они старались слиться друг с другом, их движения усиливались, их губы соединялись, а огонь разгорался все жарче — настоящий сноп огня! Он обжигал их, и они кричали от страсти. Он кончил. Это произошло так быстро, или ей так показалось, но, когда он кончил, она все продолжала стонать: «О нет, о-о, пожалуйста!» Она крепко обняла его и снова начала двигаться, тихонько всхлипывая, издавая животные звуки. И опять все началось сначала. Она вспотела, и он слышал ее страстный шепот: «О Господи, этот огонь такой жаркий!»

Джек понял, что совершенно выдохся. Он не мог даже пошевелиться — из него высосали все соки. Никогда такого не случалось в истории его любви — никогда. Ни с кем, нигде, никогда. Он был опустошен. В сладкой агонии он легко перевернулся и взглянул на нее: теперь она смотрелась как-то по-другому. Он будто увидел ее впервые. Он смотрел на ее тело. Господи, подумал он, во мне ты не будешь сомневаться! Нет, Господи! Потому что ты сотворил деревья и цветы, ручьи и радуги, ты поработал и над ней, позволь мне тебе сказать. Боже! И кого ты создал — что за женщина!

Это было чем-то вроде молитвы, которую он придумал, взирая на это лежащее под ним чудо. Господи, все, кто испытал это, не могут быть плохими. Что за женщина! Он впервые увидел эти ноги, сияющую выпуклость живота, чудотворно слепленные груди, совершенную шею. Она перевернулась на живот и вздохнула, и Эйхорд увидел прекрасную попу — лучшую из тех, что когда-либо видел… Он ощутил себя завоевателем.

Джек заговорил, пытаясь облечь в слова свои чувства, его голос ломался:

— Знаешь?

— Что?

— У тебя прекрасный — о да! — самый прекрасный задик на свете. Ты знаешь об этом?

— Я рада, что ты так считаешь, — прошептала она в ответ. — Я никогда об этом не думала.

— Это значит, что мужчины никогда не говорили тебе, что у тебя сказочная попа, — сказал он.

— Нет, не говорили. Но, скажу по правде, я догадывалась, что у меня с этим все в порядке. Разве нет? — поддразнила она.

— Угу. Нормальная попа, ты как думаешь?

— Да, нормальная. Ничего особенного. Ничего такого, чем можно восхищаться. Просто нормальная.

Она улыбнулась.

— Если это так, — продолжал он сипло, — то и в «Эльдорадо» тоже было все нормально. Я имею в виду классический Зал Славы.

— О сэр, вы ввели меня в краску, — прошептала она, все еще лежа на животе.

— Да. Я определенно это заметил. Я знаю, где нам надо сегодня пообедать, красавица, — сказал он.

— Где?

— Ну-у-у… — ответил он, переворачивая Эдди опять на спину. И все началось заново. Она произносила те горячие слова, которые сводили его с ума. И вновь огонь в них стал разгораться. Угольки выдали обжигающее пламя. И он начал двигаться, углубляясь в нее. Они стали мокрыми от пота и потока любви в диком белом горячечном порыве.

В это трудно было поверить. Он опять не мог пошевельнуться, хотя теперь не чувствовал, что из него выжаты все соки. Но он был опустошен, обескровлен, мертв и погребен; Эдди гладила его плоть. Джек чувствовал, что она улыбается. Он рассмеялся, и они обняли друг друга.

Юмор как-то не вязался с этой обстановкой. И они вдруг почувствовали какую-то вину, неестественность происходящего, неловкость, упадок сил. Они перестали обниматься и только смотрели друг на друга, остужая свои тела, прилипшие к простыне. Неожиданно Джек уловил какое-то слабое движение. Он положил руку на ее набухшие соски, и, еще не осознав это, они опять погрузились в кружащий голову, опьяняющий жар любви. Они двигались размеренно, скрипели пружины кровати. Он помогал руками ее движениям в темноте, обнаруживая потаенные сокровища в руинах огня, и потом она взорвалась, как вулкан, обливая его расплавленной лавой, обжигая скатывающимся с поясницы потом. Он застонал от удовольствия.

 

Эдди и Дэниэл

Иногда, или как бы сказали конспираторы в эру Уотергейта, в определенный момент, линии жизни, которым суждено пересечься, пересекаются. Так было и у Эдди с монстром — их жизненные линии почти соприкоснулись. Но, что удивительно, они этого не осознали. Не осознал этого и детектив Джек Эйхорд, чей собственный вектор жизни уже пересек одну из жизненных линий и который скоро пересечет другую, образуя извечный треугольник судьбы.

В три часа десять минут миссис Эдит Линч регистрировала в Центре жалобу на довольно безответственную работницу главного отдела универмага, произнося:

— Полагаю, что не будет проблемой вернуть это.

— Конечно, — согласилась женщина, — но мне нужен номер, чтобы заложить его в компьютер, а если вы отослали сертификат в каталог Центра, то как же я могу помочь вам?

— Номер у нас здесь. Дело в том, как я уже вам сказала, что два номера не…

В те же три десять Дэниэл Банковский проезжал мимо Центра на украденном «меркурии», окно которого со стороны сиденья пассажира было открыто, а магнитофон играл на полную мощь. Он находился в пригороде Чикаго, пытаясь преодолеть сложности чикагского движения в этом неуютном «мерке», права на вождение которого принадлежали некоему Оливу Найдорфу из Маунт-Вернона, Иллинойс, сейчас уже мертвому.

Банковский выключил магнитофон и врубил радио, настроив его на волну тяжелого рока, несколько раз моргнул своими покрасневшими свинячьими глазками и сосредоточился на вождении.

В это время Джек Эйхорд сидел в своем кабинете, что-то машинально рисуя. Просто сидел и рисовал букву «И».

Иногда он просиживал так часами, делая свои аккуратные, точные отметки в блокноте или на любой бумаге, которая подвернется под руку. Так ему было легче анализировать факты. Его мысли свободно блуждали, пока он механически что-то рисовал. Он думал, вспоминал любые незначительные детали, анализировал их, делая выводы, казалось бы, из ничего.

Метод «И» имел много вариаций, и Эйхорд всегда забавлялся им, как неким рефлекторным актом.

Вот как выглядел его метод «И» на бумаге.

И СильвИя АверИ Джонсон

КасИкофф Чарльз Мейтленд

Эдна Портер ДжИавИнелло Вернон Арлен

Эдвард УИльям Линч РИчард Шейдж

ЭддИ ЛИнч

Эйхорд БИлл Джойс

ЛИ Анна ЛИнч

Без пяти пять Эдди пила кофе со своей подругой Сэнди, которая ей говорила:

— Я так рада, что ты…

— Я тоже, знаешь, если даже это не будет продолжаться долго…

— Не говори так. Думай только о хорошем.

— Дело в том, что я вообще не могу думать.

— О, как бы и я хотела ощущать что-либо подобное! Прошло столько времени с тех пор, как я в последний фаз влюбилась до сумасшествия.

Они засмеялись.

— Да, я так тоже думала, но сейчас у меня голова кругом идет.

Без пяти шесть Дэниэл Банковский выехал к местечку под названием Старый город, где ему попались хиппи, еще какие-то люди, торговавшие антиквариатом. Он был очень голоден… «Что я хочу? — подумал он. — Что-нибудь из китайской кухни, — ответил он сам себе. — Большой мешок пирожков с яйцом, со множеством сладостей. И кварту „Дикой Индюшки“. Все это запить. А потом, может быть, наиграться с одним из этих бездельников».

Без десяти, шесть Эйхорд пил девятую чашку кофе с привкусом картона и рисовал огромную букву «У». Рисовал так, будто вырезал из камня, и это была последняя буква в словосочетании, состоящем из двух слов. Джеку потребовалось почти десять минут, чтобы изобразить его на клочке бумаги. У каждой большой каменной буквы имелись свои особенности. Эйхорд осторожно закрасил их.

ЕТАОИН ШРДЛУ

Он закончил свое произведение. Скомкал бумагу в мячик и бросил в большое металлическое ведро для мусора. Полицейский, стоящий за ним, произнес:

— Два очка.

— Фол, — сказал еще кто-то, но первый голос добавил:

— Два свободных броска с линии фола. — Это был голос Филдза.

В шесть семнадцать Эдди и Сэнди вышли из магазина. Эдди поблагодарила подругу:

— Большое спасибо за то, что взяла Ли Анну к себе.

— Нет проблем. Но мне не нравится, что ты тут остаешься допоздна, даже если это один раз в месяц.

— Обещаю вести себя хорошо. Я попрошу мистера Уотсисфэйса проводить меня до машины, если будет очень поздно, а, может быть, Джек меня встретит. Я буду осторожна.

— Хорошо. Но обязательно позвони, чтобы я знала, что у тебя все нормально.

— Хорошо.

Она знала, что Сэнди за нее беспокоится. Глупышка, лучше бы позаботилась о себе. Эдди решила не думать о плохом и застучала каблучками на своих длинных ногах, направляясь назад к Центру. Раз в месяц она должна была дежурить здесь с шести до десяти вечера, отвечая на телефонные звонки «Горячей линии», и была уверена, что кто-нибудь ее проводит до машины, так как район этот имел дурную славу. Конечно, подумала она, целый мир может показаться опасным одинокой женщине в десять вечера.

В шесть семнадцать Банковский припарковал свою машину около магазина и позвонил по телефону, чтобы заказать на сорок долларов пирожков с яйцом. Девочка, которая принимала заказы, повесив трубку, сказала повару:

— У кого-то сегодня вечером намечается большой праздник.

«Большой праздник» сидел в тесном украденном «мерке», втиснувшись между рулем и сиденьем, и чертил что-то в большой книге, похожей на книгу счетов, чертил свободно, четкими уверенными штрихами. Он работал. Он проектировал некое специальное устройство типа лестницы. Он собирался воспользоваться этой книгой — результатом его методических приготовлений хотя бы в первое время.

Эта монография была творением гения. Злого гения, но несомненно гения. У Банковского не возникало проблем с убийствами. Убивать стало его природой, его второй натурой. Единственное, что занимало его, как скрываться от обученных полицейских. Как этот мужчина весом почти пятьсот фунтов и ростом шесть футов и семь дюймов, человек с чертами гориллы, как он может изменить свою внешность? Где он в состоянии спрятаться?

Банковский готовился тщательно, мечтая превзойти самого себя. Он готовился войти в другой мир, мир, который он создаст для себя сам. Этот Кинг-Конг, который ненавидел день, спускался вниз в подземные туннели во Вьетнаме, чтобы отдохнуть и зализать раны, на охоту всегда выходил ночью. Такого рода люди выходят, чтобы устрашать и, конечно, убивать. Это как раз то, что будет делать Каторжник.

Мы живем в современном технически высокоразвитом обществе со сложной паутиной разного рода коммуникаций, проходящих под городским мегаполисом. Мы поддерживаем себя на уровне цивилизованных общественных отношений и комфорта, когда у нас есть телефон, электричество, водопровод, канализация, огромный и незнакомый, в общем-то, подземный мир, который существует под нами.

Девятнадцать восемнадцать. Дэниэл Эдвард Банковский заносит в свою книгу рисунок поддерживающих ступеней и прислушивается к городскому шуму. Эдит Эмелин Линч идет через комнату, которая пахнет одеколоном и несвежей воздушной кукурузой, слушая телефонные звонки и приглушенные голоса. Джек Эйхорд спускается по лестнице, напевая какой-то мотив.

«Синатра…» — послышался голос из открытой двери сверху и шаги за ним по лестнице. Джек обернулся и улыбнулся Арлену:

— Лу, ты не любишь музыку?

— Быстрей, у нас еще одно убийство, — ответил лейтенант, догоняя его.

— Господи! — выдохнул Эйхорд и заторопился с ним.

Звонили из патрульной машины. Убит был мальчик. Подросток. Песочные волосы. Хорошо сложен. Сердце вырвано. Тело изуродовано. Следы ожогов. Все это похоже на убийство с извращениями. Только одна деталь отличается. На этот раз был свидетель, женщина.

— Она в ужасном шоке, — говорил им полицейский. — Но она видела очень ясно, как он вышел из машины, чтобы убить парня.

— Есть описание?

— Даже больше. Описание и номер его чертовой машины.

В половине десятого Эдди разговаривает с тринадцатилетней девочкой по имени Пам, которая беременна, одинока в большом городе и очень боится идти домой, потому что не знает, что с ней сделает отец. Эдди попросила девочку не вешать трубку и просигналила юристу, чтобы тот продолжил разговор. Эйхорд едет в пригород Чикаго с целым эскортом машин. Сирена воет так, как будто разразилась третья мировая война. Банковский находится рядом с технической площадкой перед зданием с крепкой лестницей, сделанной из бальзового дерева.

Гаррет Олдрич, директор Центра, как раз был занят разговором на «Горячей линии», и потому Эдди решила дойти до машины сама. Ничего страшного. На улице еще оживленное движение, и она ярко освещена.

Каблучки Эдди зацокали по тротуару, когда она вышла из Центра. Держа ключи от машины наготове, она быстро открыла дверцу и сразу же заперла ее изнутри. Села за руль и задумалась. Впервые она думала о том, как быстро разворачиваются события, как глубоко она и Джек проникли в жизни друг друга и какой след оставило это в судьбе ее и Ли Анны! Вот о чем она думала, когда посмотрела на улицу и увидела его.

Мужчина. Огромный мужчина. Он выбежал на улицу с большой лестницей на плече. Достал что-то вроде рычага, подиях люк на улице, опустил туда лестницу и начал протискиваться в отверстие. Эдди уставилась на него, как загипнотизированная. Он случайно поднял глаза и увидел женщину в припаркованной машине, которая смотрела на то, как он втискивает свое огромное тело в раструб канализационного колодца.

Время — двадцать два двадцать.

Эдди заметила, что гигант смотрит на нее, и похолодела. Она почувствовала нарастающий страх и интуитивно повернула ключ зажигания, вздрогнув от радости, что мотор заработал. Не оглядываясь на странного мужчину, она нажала на акселератор, включила скорость и рванула. Потом посмотрела в зеркало, пытаясь что-то разглядеть, но было темно, и она не увидела, что мужчина вылез из отверстия и направился быстрыми шагами ту да, где была припаркована ее машина.

Повернув за угол, она начала дышать ровнее, страх прошел, и тяжесть свалилась с ее души, как невидимый камень. И она выкинула из головы тот сверхъестественный ужас, в который привел ее этот человек. У Эдди были более интересные вещи, на которых она могла сосредоточиться. Она гадала, звонил ли ей сегодня Джек, как они договорились, и когда они встретятся. Но мысли Эйхорда в два тридцать два далеки от романтики. Сейчас он только полицейский, беседующий с коллегами. Воздух наэлектризован возможностью задержания «Убийцы Одиноких Сердец».

— В чем проблема, Джек? — спросил один из сыщиков у Эйхорда.

— Это все не то.

— Ерунда?

— Да.

— К черту. Совершенно пустая трата времени. Что вы еще хотите найти здесь? Мы же поймали этого сукиного сына.

— Я так не думаю.

— Это пустая трата времени, Джек, — сказал другой полицейский.

— Нет. Я вовсе так не считаю.

— У нас есть свидетель. Мы поймали преступника с психическим комплексом, мужчину с бритвой. При аресте он оказал сопротивление. У нас есть тело. У нас есть орудие преступления. Есть мотивы. Точно, это пустая трата времени.

— Нет. — Эйхорд помотал головой.

— Пошли!

— Это не тот, кого мы ищем.

— Но есть же свидетель. Попс.

— Мертвый мальчик. Вот чем мы располагаем. Допустим, он убил мальчика. Но что касается Сильвии Касикофф, говорю вам, парни, я сомневаюсь.

— Почему? — спросил Арлен.

— Потому что орудия преступления разные. Он вырвал сердце при помощи скальпеля. Маленького такого — черт, как он называется? — Бенсона и Хеджеса — что-то вроде этого?

— Хирургический скальпель Брукстоуна и Дженсена.

— Правильно. Им он его и порезал, спорю на деньги.

— Значит, в этот раз использовал скальпель. Что из того, что других он убивал большим охотничьим ножом. Может быть, ему надоело им убивать? И сейчас он убил скальпелем. Какая разница?

— Да и с экспертизой пока неясно. Нет. Я не думаю, что мы взяли настоящего убийцу, вырывающего сердца. Мы поймали лишь его подражателя.

— Но Джек!..

— Слушаю тебя, Лу.

— Что тебе кажется подозрительным в этом деле?

— Ожоги. Что-то из способа, каким он мучил мальчика. Он как будто играл с ним, а потом вырвал сердце, чтобы сбить нас с толку, чтобы мы подумали на «Убийцу Одиноких Сердец». И поэтому, вырвав сердце из груди, он выбросил его. Другие обычно делали с ним что-нибудь, использовали его в каком-то ритуале или еще где-то. И потому я сомневаюсь, что мы схватили настоящего убийцу. Ведь это не были ожоги. Это было что-то другое.

— Джек. Уверен, ты удивишься, когда ознакомишься с докладами из лаборатории. У этого охотничьего ножа большое лезвие. Не хочешь ли отметить это дело?

— Пожалуй. — Эйхорд засмеялся. — Надо молиться, чтобы ты оказался прав.

Полицейские были в хорошем настроении, несмотря на особое мнение Джека, и вся компания направилась в бар, чтобы это отметить. Эйхорд пошел тоже.

В двадцать два двадцать шесть Дэниэл Эдвард Флауэрс Банковский, вопреки своим правилам, проигнорировал женщину, которая его видела, и усталый, голодный спустился в темный мир подземелья. Теперь он находился в девятнадцати футах южнее чикагской главной линии К-138С-10, в маленькой комнатке под ближайшим к линии отверстием, где он сидел тихо, медленно поглощая холодные пирожки с яйцом стоимостью в сорок долларов и думая о своем будущем.

Его мозг рисовал ужасные, отвратительные картины с изнасилованиями, убийствами и уродствами. На другом уровне его подсознание регистрировало последние события в своем компьютере, и тихий голос шептал: «Хорошо, ты это еще раз сделаешь. И совершишь еще одну ошибку». Он подсознательно почувствовал, что все глубже погружается в пучину возмездия, которое продолжало безжалостно преследовать его массивное тело.

Он проглотил одним махом еще один пирожок, уставившись в черноту своими маленькими глазками, похожими на твердые темные кусочки мрамора. Угольно-черные поросячьи глаза внезапной смерти. Зло… Пока оно в безопасности, в глубине канализационной сети.

Эдди Эмелин Линч ехала на север. Вектор ее жизни уже пересек вектор жизни монстра. В пути она слушала приятную песню по радио, думая о человеке, в которого была влюблена, о Джеке Эйхорде, который в этот момент смеялся с друзьями.

 

Эйхорд в центре внимания

— Что?

ЧТО?

Слово взорвалось в тишине комнаты, разбудив его, как будит человека струя холодной воды, пролившись на голое тело спящего. Хотя внешне он проснулся, но еще остается во власти цепкого и реалистичного, до деталей ночного кошмара, который посещает людей вместо исповеди.

Джек Эйхорд был горячим поклонником так называемых «черных фильмов», фильмов о ночных похождениях представителей преступного мира сороковых-пятидесятых годов. Ему нравилось черно-белое старое кино о поисках постоянно ускользающего Мальтийского Сокола. Один такой фильм с участием Виктора Мэтью и Бетти Грейбл назывался «Я проснулся от ужаса». Именно его вспомнил Эйхорд, когда проснулся и прокричал слово «Что?».

ЧТО?

Он прокричал слово «Что?» во всю силу своих легких. Комната взорвалась от шума, и он, проскользнув через завесу страшного сна, понял, что звонит телефон, схватил трубку и проорал:

— Что-о?

— Джек? Ты проснулся? — спросила она.

— А?

— Это Джек?

— А? Да. Да. Эдди?

— Ты еще спишь? Уже больше десяти часов. Извини. Ты приехал поздно, мне не надо было звонить. Извини.

— Все нормально.

— Джек! Я поздравляю тебя!

— А? — Господи, который сейчас час? Он был совершенно сбит с толку.

— Ты во всех телевизионных выпусках и в утренних газетах. Ты — знаменитость. Кроме одной газеты, где тебя назвали Джек вместо Джек Эйхорд, но в телевизионных программах тебя даже не называют по имени, а только «знаменитым экспертом по серийным убийствам» или что-то в этом роде, и…

— Что?

— А? Что, прости?

— Эдди, ты хорошо меня слышишь?

— Да, мой дорогой. Такое впечатление, что ты простудился. У тебя все в порядке?

— Да. Послушай, о чем ты говоришь? Что там насчет газет и телевидения? О чем ты?

— О тебе, дорогой. Ты стал знаменитостью, звездой. — Она счастливо рассмеялась. — О, Джек, это был тот… — Ее голос приобрел стальные нотки. — Это был тот, кто должен ответить за смерть Эда? Или еще слишком рано об этом говорить?

— Эдди, я вообще не понимаю, о чем ты… Начни все сначала.

— Ты это серьезно?

— Да. В чем дело?

— Ты раскрыл дело об «Убийце Одиноких Сердец»?

— Я не понимаю. О чем, черт возьми, ты говоришь?

— Разве ты не раскрыл это дело? — Она была сконфужена. — Они говорят, что ты арестовал прошлой ночью человека, который совершал все эти… преступления. Убийцу, вырывающего сердца. Ты не знаешь, что это все значит?

— Эдди; послушай, это очень Важно. Кто; скажи точно, кто говорит, что я раскрыл это дело?

— Четвертый канал, американский национальный канал, Эй-би-си и…

— Нет, я имею в виду официальных лиц — назови имена. Кто? Откуда телевидение и газеты узнали об этом? Им сообщил лейтенант Арлен или кто?

— Полицейские, но я ни знаю, кто. Все описано в газетах. Джек, разве ты никого не арестовывал вчера?

— Да. По подозрению, но он не совершал других убийств. Это было единичное преступление. Кто заявил, что это именно тот убийца? Полицейское управление? Ты можешь найти это в газете и прочитать мне?

— Подожди. — Он услышал шорох в телефонной трубке. — Заявление об аресте было сделано шефом полиции Самуэлем Ф. X. О'Херином, который сказал, что убийцу поймали благодаря прекрасной работе полиции города и отличным действиям специального подразделения во главе с Джеком Эйхордом, экспертом национальных сил по расследованию убийств. О'Херин объявил об аресте на специальной конференции, в кот…

— Грязные ублюдки!

— Что, Джек?

— Эти бестолковые сукины дети! Что они, сказки мне ради Бога, вытворяют? Они не должны были сообщать об этом. Он еще убьет кого-нибудь, они об этом знают.

Наконец-то после нескольких безрезультатных попыток он дозвонился до отделения.

Вчера он почти поверил в благополучный исход, стоя там, в прокуренном баре, с этими чертовыми полицейскими-обманщиками, громко смеясь их грубым шуточкам, почти погрузившись в этот сладкий, горький, липкий, чудотворный цветной мир, который так любил. Он почти его захватил. Он стоял к разгадке очень близко, но разбил свое право на спокойствие о стену. Очень глупо.

Рука Джека немного дрожала, когда он ждал Арлена у телефона.

— Мы пытались тебе дозвониться, но ты спал или не подходил, — сказал ему тот.

— Я был дома, Лу, — ответил он лейтенанту.

— Ты крепко спишь! У тебя чистая совесть.

— Что все это значит?

— Это не моих рук дело, поверь. Это все начальство. Они хотели списать на этого типа все преступления, в том числе и убийство Сильвии Касикофф.

— Эти ублюдки…

— Нет, — с горечью прервал его Арлен. — Не беспокойся. Я уже сказал всем, включая этих задниц, что это нечестная игра, что дело еще на нуле. Ты можешь опровергнуть их сообщение. Эти наглецы ждут тебя в одиннадцать. Так что у тебя есть еще сорок минут, чтобы выкинуть всякую чушь из головы, проснуться и привезти свой героический зад сюда, чтобы порадовать начальство. Я найду тебя потом, хорошо?

— Ладно. Увидимся.

Он приехал туда через полчаса, гладко выбритый, во вчерашнем костюме и чистой рубашке, приготовившись к ожиданию, однако вскоре его провели по красному ковру в кабинет шефа.

— Джек Эйхорд, — обратился к нему пожилой человек, разбрызгивая слюну, — поздравляю с тем, что вы раскрыли это сложное дело!

— Спасибо, сэр, но я не думаю, что оно раскрыто.

— Садитесь, Джек. Хотите кофе? — Несмотря на то что Эйхорд, поблагодарив, отказался, он позвонил и вошел секретарь с подносом.

— Два куска сахара. — Это прозвучало утвердительно. — Джек, конечно, оно еще не раскрыто, конечно, нет. Но это знаем только мы. Другое дело, общественность — у нее иное отношение к делу Касикофф.

Вошел молодой человек без стука и объявления. Джек видел его прежде: он был из пресс-группы.

— Ролли, ты знаешь нашего знаменитого Джека Эйхорда, ведь так. Ролли Маргулис — наш сотрудник, курирующий связь с прессой. Ответственный за информацию, — пояснил он.

— Точно так.

— Рад вас видеть.

— Ролли, Джек обеспокоен тем, что мы дали неверную информацию об убийстве Касикофф.

— Джек, я представляю, что вы чувствовали сегодня утром. Но поверьте! Мы все обдумали, и это единственный путь. Мы хотим, чтобы вы поддержали нас. Повторяю, это единственный выход. С газетчиками мы поработали, но у нас осталось много проблем. Дело в том, что Чарльз Мейтленд был убит прямо у своего дома, и мы ничего не смогли сделать. Кто-то, по всей видимости, совершил это преступление в надежде, что его спишут потом на «Убийцу Одиноких Сердец». — Маргулис взглянул на О'Херина, который внимательно слушал их разговор, — сейчас полиция выглядит в крайне невыгодном свете. Нас всех причесали под одну гребенку. Люди напуганы до смерти и поэтому они на это купились. Это единственное, что может хоть как-то обелить нас всех.

— Я понимаю. Однако, когда парень совершит новое убийство и вырвет еще одно сердце, вы опять опростоволоситесь. Не думаю, что мы будем иметь что-либо, кроме проблем. Это не выход, мы ничего не выиграем.

— Позвольте мне высказаться, — вмешался О'Херин. — Мы выиграем от этого, Джек. Если преступник опять кого-нибудь убьет, все будут считать, что это убийство — подражательство. — Розовые щеки шефа светились невинностью. Гладкие, как задик ребенка, подумал Эйхорд.

— Слишком слабая надежда.

— Хорошо, мы просим вас примириться с этим, — услышал Эйхорд. — Это просьба всей нашей пресс-группы. Пожалуйста, примите эту игру. Мы хотим, Джек, — продолжал Ролли, — чтобы вы поддержали нас. И поскольку вы нам не подчиняетесь, с вашей стороны это будет одолжением. Вы расскажите прессе о том, как все это было, о хорошей работе полицейских и все такое, — а потом отсылайте всех к нам. Мы уже сообщили об аресте Трайернайта прошлой ночью. Об этом писали все газеты, и было бы странным, если бы вы начали говорить еще о каком-то преступнике. Вы знаете, что он убил мальчика, и поэтому рассказать об этом будет нетрудно.

— Вы не забыли, что экспертиза не сравнила охотничий нож с другими орудиями убийства?

— Ну да! Позор этим экспертам, не могут нормально выполнить свою работу! Кажется, там что-то случилось — знаете, они очень заняты. С головой в работе. Я слышал, что лаборатория переезжает. Считаю, что не стоит особо волноваться из-за каких-то огрехов в тестах, которые противоречат вашей версии.

— Не думаю, что эти огрехи исчезнут. Таково мое мнение. — Эйхорд буквально кипел от ярости.

— Отлично, Джек, — вновь вмешался О'Херин, — мы очень высоко ценим ваше мнение. Но ведь мы должны быть заодно, не так ли?

— Безусловно, — процедил он.

— Мы хотим, чтобы вы дали интервью программе «Чикагский восход солнца», которую обычно смотрят все горожане. Вы, может быть, знаете эту программу? Ее ведет молоденькая девушка Кристи Саммерс по тридцать первому каналу. Обычно они приглашают местных знаменитостей, политических деятелей, спортсменов, еще кого-нибудь, задают им вопросы. Отличная программа — никакой халтуры, очень хорошо отработанное, превосходное шоу. Мы хотим, чтобы вы туда поехали и рассказали об убийствах.

— Вы шутите?

— Нет! Или вы сядете и будете отвечать на вопросы представителей крупных газет, радио и телевидения в Чикаго, или мы организуем какую-нибудь пресс-конференцию, где вам придется отстреливаться от газетчиков. Тогда можете поставить на себе крест. Вы ведь не желаете делать этого? Мы вам предлагаем лучший выход. Хорошее, безопасное интервью. Только одно, и все. Пройдет время, и наше дело перестанет кого-либо интересовать.

— До тех пор, пока он опять не убьет кого-нибудь и не вырвет сердце.

— Тогда мы займемся проблемой вплотную. Хорошо?

— Вы меня уговорили.

— Отлично. А теперь поговорим о том, как вы раскрыли убийство Сильвии Касикофф.

Интервью, которое записали около восьми часов на следующее утро на видеопленку, должны были показать по телевидению в семь вечера. Эйхорд приехал на студию с Ролли Маргулисом. Ему пришлось уступить требованиям гримерши, которая слегка подкрасила его, затем он прошел в зимний сад, чтобы пробежаться по вопросам, которые собиралась задавать ему Кристи Саммерс. Двенадцать пар глаз устремились на Джека, когда он сел и женщина представляла его. Это были журналисты типа директоров-распорядителей, люди особого сорта, с которыми раньше он никогда не сталкивался, такого плана, как Кристи, Ролли, женщина, которая познакомила его с основными вопросами, чтобы в ходе встречи не возникло никаких неприятных сюрпризов.

Главная студия, где шла запись, напоминала огромный ярко-голубой склад с массой кабелей на полу, полный камер и сигаретных окурков; но зато другая сторона зала, где висело название программы: «Чикагское восходящее солнце», сияла чистотой. Эйхорд вступил на большое деревянное возвышение, содержащее все необходимое для предстоящего шоу. Два прожектора ярко высветили его, и Эйхорда прошиб пот.

Но главный сюрприз ожидал его впереди. Большим и весьма неприятным сюрпризом оказался дядя Джордж, герой, который играл роль Великого инквизитора. Дядя Джордж являлся одним из тех странных, выживших из ума стариканов, которым удалось пробраться на телевидение и застрять там.

Хотя Джордж Кшитска был не чем иным, как грубым, уродливым, с садистским лицом старым грубияном, в Чикаго он стал телевизионной звездой, любимцем публики.

Его звездный час наступил, когда тридцать первый канал начал показывать одну из его авторских программ под названием «Эхо». Написал сценарий и осуществлял постановку директор станции Харлоу Боггс, который презирал людей, гнавшихся за наживой. Он создавал передачи, которые обычно нравились зрителям. Он и не предполагал, что Джордж Кшитска когда-либо выйдет в эфир и будет иметь такой успех.

Кшитска дал интервью перед съемкой, все как положено, ничего необычного, но когда пришло время записывать его «Эхо», с ним что-то произошло. Будто что-то зажглось внутри старого мизантропа. Он буквально заразил всех присутствующих своим самообладанием, зажигающей энергией, интеллигентностью.

Он прочитал своему гостю «Открытое письмо от дяди Джорджа дяде Сэму» и в течение отведенного ему эфирного времени представил как Соединенные Штаты, так и свой тридцать первый канал в качестве неразумных институтов, каковыми они в сущности и являлись. И, конечно, определенная часть зрителей была потрясена. Студия разрывалась от телефонных звонков, зрители хотели чаще видеть на экране дядю Джорджа.

Так в Чикаго родилась новая телевизионная звезда.

В зимнем саду никто не потрудился даже предупредить Эйхорда, что этот старый уродливый гусь, который называл себя дядей Джорджем Кик-Сиськой, хотел «опустить Джека на девяносто процентов». Такое вываливание в грязи «на девяносто процентов» было старой шуткой маленьких вечеринок, где того, кого бьют, оставляют живым, но, как говорится, раздевают догола. Дядя Джордж решил такое провернуть с Джеком, чтобы от того к концу передачи остался кровоточащий, трясущийся мешок протоплазмы. Джеку только сказали, что это приглашенный репортер, который задаст пару вопросов и кое-что прокомментирует после того, как Кристи закончит со своим интервью.

У Эйхорда слегка пересохло во рту, но его не трясло. Вскоре высокая худая женщина в джинсах, на высоких каблуках и с, потрясающим задом волгла в сад, улыбнулась Джеку и сделала знак своим длинным ногтем Драконовой Леди, показывая, чтобы он следовал за ней.

— Пора, — сказала она и улыбнулась.

Она произнесла это таким голосом, каким люди обычно разговаривают с детьми, когда ведут их к зубному врачу. С той же интонацией, с какой секретарша говорит, что шеф готов принять вас. А взгляд ее напомнил Эйхорду детство, когда учитель заканчивает разговаривать с твоими родителями и настает твоя очередь оправдываться. Светский, почти дружеский тон, который обычно порождает сильное сердцебиение или в крайнем случае дурное предчувствие.

В студии было холодно, и Джек думал, что немного согреется под лампами. Он почувствовал, как вдруг его бросило в пот от страха, и ощутил неожиданную ноющую боль с левой стороны. Приводя себя в порядок, подтянув носки и поправив галстук, он увидел, что монитор рядом с ним начал работать, и услышал резкий голос, который объявил:

— Чикагский восход солнца! Ведущая программы Кристи Саммерс пригласила сегодня в студию интересного гостя — Джека Эйхорда, эксперта по серийным убийствам. Он расскажет, как расследовал дела по убийствам «Одиноких Сердец»! И наш приглашенный репортер, неподражаемый дядя Джордж! А теперь для наших зрителей — Кристи!

«Оригинально», — подумал Эйхорд, когда зажглась лампа на камере, стоящей рядом с Кристи. Она уже задавала ему вопросы.

— Эй-хорд или Ай-хорд, как правильно произносится ваше имя? — Она улыбнулась так широко, что стали видны все ее превосходные, будто вырезанные из единого куска белого пластика, зубы.

— Эйхорд, но…

— Как я поняла, это немецкий дифтонг. — Она была очень привлекательна, просто обворожительна и говорила на полудыхании. При такой комбинации у нее получалось светское произношение, и Эйхорду захотелось изменить свой ответ, но, к сожалению, он ничего не знал о немецком дифтонге, и единственная вещь, которая пришла ему в голову, это сказать что-то про французский язык, но он знал, что это вышло бы некстати, поэтому только улыбнулся по-идиотски, и его опять прошиб пот.

К счастью, она больше не задавала ему вопросов, закруглив свое выступление словами: «Мы расскажем вам ужасную историю о том, как был схвачен „Убийца Одиноких Сердец“ современным Шерлоком Холмсом. „Чикагский восход солнца“ продолжит интервью с ним после рекламной паузы!»

Вдруг режиссер сделал знак, проведя ребром ладони по шее, который понял даже Эйхорд. Все присутствующие засуетились. Камеры задвигались в море кабелей, переплетающихся, как огромные черные змеи, окружившие гнездо, где они сидели. Несколько человек подбежали к ним, поправляя что-то Кристи Саммерс, двое из них говорили ей что-то, к чему она отнеслась совершенно спокойно. Какая-то женщина начала запудривать Эйхорду лоб, на котором выступили капельки пота, кто-то еще поправлял ему одежду, прикасаясь чем-то, что он не мог никак определить. Джек услышал, как кто-то его спросил, не нужна ли ему влажная салфетка, и чуть не рассмеялся вслух над этим идиотским вопросом. «Что мне делать с этой влажной салфеткой?» — подумал он, но сумел отрицательно покачать головой и улыбнуться. Он наконец пересилил свое смущение и хотел попросить стакан воды, но вдруг все разбежались, и Кристи спокойно повернулась к нему и сказала:

— Я не собираюсь кусать вас. — И очень сексуально улыбнулась.

— О! — ответил он, не понимая, что она имеет в виду. Она произнесла это так, будто приложила к нему влажную салфетку. Разве он предполагал, что она собирается его укусить? Эти люди, которые его сейчас окружают, говорят какие-то непонятные вещи.

— Кажется, вы волнуетесь? — объяснила она ему так, как объясняют третьекласснику решение задачи. — Расслабьтесь, иначе я тоже начну волноваться, а уж если я разволнуюсь, мы оба будем нервничать. Мне придется обо всем сообщить режиссеру, и он остановит программу. А мы этого не хотим, не правда ли, Дон?

Кристи засмеялась, а Дон сказал: «Говори сама за себя», и все замолчали.

Она была с ним любезна, и ей удалось успокоить его за пару минут, однако самый ужасный приступ страха начался у Эйхорда, когда начались телевизионные съемки. А затем он начал отвечать на вопросы Кристи и вскоре опять почувствовал себя спокойно перед рампами и камерами.

Сначала Джек попытался действительно рассказать ей о феномене серийных убийств. Но она знала заранее все ответы или, по крайней мере, хотела услышать только желаемое. Она стремилась произвести на Эйхорда впечатление, задавая ему вопросы следующим образом:

— На самом деле нет никакой направленности в серийных убийствах, не так ли? — Она спросила об этом как-то очень конфиденциально. Он ответил:

— Вы знаете, определенная направленность в этих убийствах есть. Кстати, в курсе по обучению полицейских в Куонтико один раздел так и называется «Логика и направленность серийных убийств» и…

— Но я хочу сказать, что. — И Кристи направила беседу в другое русло. Между прочим, со стороны можно было подумать, что все специально обставлено так, чтобы она выглядела как можно более непогрешимой.

Она была очень милой. Приятной. Гибкой. Она умела обворожить улыбкой, сверканием глаз и блеском волос. Она не выглядела куклой. Но казалось, что ей ничего не хочется узнать из беседы с Джеком, которая проходила слишком гладко. Как только он определил, чего она хочет, он стал давать закругленные, гибкие ответы, чтобы не говорить ничего лишнего и не подвести ни ее, ни себя. И когда она затронула опасное место, попытался отвести ее от вопроса о Сильвии Касикофф настолько, насколько смог. И никому не пришло в голову, что он уклонился от ответа.

Кристи была достаточно опытна, чтобы понять его, и не акцентировала на этом внимание. Он же заставил ее выглядеть так, будто она выполняет свое домашнее задание, хотя ей не нравилось то, что он уклоняется от подробностей и вдается в долгие объяснения, когда они затрагивают общие темы. Она знала, как добиться желаемого, и постоянно возвращалась к убийствам. «Хорошо поработал!» — подумал Эйхорд, предопределяя круг возможных вопросов и возвращая разговор к более безопасной теме, — об убийствах вообще. Но тут в беседу вступил дядя Джордж, и все расползлось по швам.

Джордж просто сел и замолчал, даже не взглянув на Эйхорда. Он смотрел на пол, пока кто-то рядом не бросил свою реплику. Тогда глаза Джорджа широко открылись, он уставился прямо в центр камеры, на которой зажегся красный огонек, и вдруг затараторил. Смотрел-то он в камеру, но разговаривал с Джеком Эйхордом. В своем первом длинном нудном неясном вопросе он употребил словосочетание «мероморфная функция». У Джека затуманились глаза, и он сказал:

— Извините, но я не понял, что вы имеете в виду?

— Что? — категорично спросил дядя Джордж.

— Мне неизвестен термин «ме-ро-морфная функция». Как я могу ответить на вопрос, если я его не понял?

— Хорошо, давайте я объясню вам, — неумолимо сказал Джордж, все более нервничая. — Словарь определяет мероморфную функцию как функцию сложного разнообразия, которая регулярна в некоторой области, за исключением конечного числа точек, где она уходит в бесконечность. Это слово произошло от греческого meros — часть. Я не слишком быстро говорю? Вы понимаете значение слов «функция, сложный, разнообразие, область, число, точка, бесконечность» или мне возвратиться и объяснить их вам? Правда, это займет большую часть моего эфирного времени и тогда мы не сможем услышать вашу версию того, почему модус операнди вчерашнего убийства значительно отличается от такового в предыдущих убийствах в Чикаго.

Лицо ведущего стало ярко-красным, и Эйхорд подумал, что он выглядит как человек, у которого начался сердечный приступ и которого апоплексический удар хватит прямо здесь.

Он сказал:

— Извините, но я забыл ваш вопрос. — И тем самым окончательно выбил дядю Джорджа из седла.

Это был провал. Мог ли старый осел знать, что полицейские бывают разные? И это было триумфом Джека, который даже и не пытался врать.

После четырех или пяти минут подобной бессодержательной болтовни дяде Джорджу знаком показали, чтобы он закруглялся. Он впервые посмотрел на Эйхорда и подытожил:

— Вы никого не одурачили, и, откровенно говоря, я понял, как полиция может играть на публику. И если некоторые зрители до сих пор считают, что эксперт Джек Эйхорд не понимает смысла тех или иных слов, то я заявляю, что это ложь, гнусная ложь.

Эйхорд хотел было ему остроумно ответить, но, к счастью, воздержался, а через пару секунд свет потух и его муки кончились.

Вытерпеть подобную пятиминутную личную беседу было бы возможно. Но для Джека Эйхорда, привыкшего больше полагаться на свой «Смит-и-Вессон», а не выкручиваться Бог знает как в горячей атмосфере телевидения, в свинарнике мира, городе больших теней, эти пять минут показались пятью часами ада.

Когда дядя Джордж закончил интервью, получилось так, что дело осталось незавершенным. Очевидно, фэны Джорджа Кик-Сиськи или кто-нибудь еще могли подумать, что это было специально подстроено властями, чтобы успокоить взволнованную (или наивную) публику. И многие могли сделать вывод, что Эйхорд не убедил скептически настроенных зрителей в том, что преступлений больше не будет. Один такой зритель сидел и смотрел эту передачу в тихом ужасном гневе.

Он смотрел тридцать первый канал в маленьком доме в местечке Оик-парк вместе со своей семьей, Тед Волкер, его жена Бетти и их девятилетний сын Син сидели на диване рядом с Дэниэлом Банковским, который пододвинул кресло поближе к ним. Они сидели тихо, глядя на телевизионный экран, там, в темной комнате. Звуки, идущие из телевизора, были единственными в доме.

Тед, Бетти и Син смотрели программу невидящими глазами. И когда Дэниэл услышал о серийных убийствах всю эту ложь, он уставился своими маленькими поросячьими глазками на полицейского и решил оставить доказательство, что «Убийца Одиноких Сердец», как они его называют, все еще на свободе. Ему нравилась эта фраза — на свободе.

Он повернулся к помертвевшим от ужаса Волкерам, счастливо улыбнулся, с большим усилием поднял свое тучное тело с кресла и приступил к работе.

 

Эйхорд — герой

Конечно, он ей все рассказал, описал каждый свой шаг, тщательно подбирая слова. Она говорила тихо, мягко его успокаивая, пытаясь остудить. А он в ярости называл их чертовыми ублюдками. Она не придавала этому значения. И продолжала повторять то, что было написано в газетах и о чем твердили по телевизору. Ей нравилось, что он стал знаменитым. Может быть, это было и верно. Поэтому он наконец замолчал.

Вокруг Джека вилось множество репортеров, и она уговорила его надеть экстравагантный костюм для визита в кошмарный частный трехзвездочный мотель, который находился в ближайшем пригороде. И там она смогла зализать его раны — реальные и воображаемые.

Какие дикие фантазии эротизма рождались у него, когда он лежал на белоснежной простыне, закрыв глаза от сексуального света, в забытьи, слушая тихую музыку? Два полицейских, Пэт Мактиг и Пенни Батс. Пэт и Пенни. Звучит так, как будто это две молодые девушки, подумал он. Я лежу здесь, рядом с этой лисой, и думаю о каких-то полицейских. Нет, со мной явно что-то не в порядке.

Пенни Батс весит двести пятьдесят фунтов и уплетает лук, как мороженое, Пэт Мактиг столь же привлекателен.

Его опьяняли лица типа Ранда Макнелли, украшенные этаким большим красным пятачком, — носом с такими крупными венами, что они, наверное, содержали в себе еще маленькие. В целом лицо выглядело как огромный уродливый капилляр.

Эйхорд думал о них, потому что именно с ними он сидел прошлой ночью в баре. Их разговор состоял в основном из шуток, одна из самых безобидных была следующего порядка:

«Значит, что сказал судья? Когда адвокат рассказывал ему: итак, ваша честь, истица взяла мономер цианоакрилата-альфа и произвела анионную полимеризацию, соединив эрегированный орган моего клиента с нижней поверхностью кровати, — обвиняемый не выдержал и завопил:

— Это правда, судья, эта сука приклеила мой член к матрасу!

Смех.

Они начали подшучивать над героизмом Джека:

— Послушай, этот дурацкий Мактафф мог бы раскрыть дельце и потяжелее, как ты думаешь?

— К черту! Я же был в этой команде, парень! Ты видел мое имя, когда они делали телевизионный сериал обо мне? Мактиг из Мактаффа — получается заколдованный круг.

— Мне больше нравится Мактафф Батс, частный сыщик, — засмеялся Эйхорд.

— Дерьмо. Я имею в виду…» — И понеслось… Через несколько минут мускулы на его лице и вокруг рта начало покалывать от постоянного смеха. Наконец ему удалось уйти. Причем так, что никто не смог бы сказать, что он осел и не понимает шуток. Они были весельчаками, они всегда подшучивали, когда знали, что больше ничего другого не могут сделать, понимая, что такое легко могло случиться с любым из их отдела по расследованию убийств. Но ему все же это не нравилось.

Эйхорд воспринимал героизм серьезно. Он был родом из того далекого времени, которое сейчас казалось частью потерянного мира. Родом из детской мечты из забытого прошлого Америки, которая верила в мифических героев. Больше чем в жизнь, верила в чистый дух, в хорошего парня в белой шляпе.

Эйхорд был ребенком, когда прошла золотая эра героических образов, в которую внедрилась безумная эра техники, прошла, разбиваемая на куски, рассеянная ветрами времени и эволюции. Но он все еще помнил героический мир, который делал его ранние годы чем-то похожим на нормальное детство. Джек помнил тех гигантского размера героев, о которых рассказывал ему отец. Вот это да! К черту! Салк, Ди Маджио, Гарри Трумэн — это были великие, незабвенные личности. Поколение Эйхорда выросло на героях спорта, войны, науки и даже — не знаю, поверите ли? — политики.

Когда Джек не плавал, не играл в баскетбол или не лазил по деревьям, он читал про героев. Сначала «Мальчиков» Харди, а потом автобиографии и военные истории. Он несчетное количество раз перечитывал «Омовение копья». Он прочитал «Семь подушек мудрости» двадцать восемь раз за два года, читая по ночам, и создавал в своем воображении облик персонажей.

Он поднялся из тени непобедимого североамериканца, легендарного Белого, Англо-Саксонского Протестантского Героя, элитарного копьеносца. Все это, видимо, и подтолкнуло его выбрать профессию военного человека, полицейского или пожарного, на худой конец санитара. Хотя бы символически он должен был носить форму и находиться на переднем крае.

А затем что-то вышло не так. Мечты смешались в потоке реальности, и это заставило его упасть, как якорь, в непроницаемые глубины озера Джека Дэниэлса, погружаясь на холодное, осклизлое дно, став еще одной жертвой Лихорадки Черной Воды. Еще один мыслитель попал в ловушку героев, в осклизлое место на Земле Потерянных Душ. Несчастная жертва героической эры.

А сейчас Эйхорд думал, что находится рядом с мягкой и теплой женщиной, которую сам выбрал, на прекрасных простынях, в комнате эротических зеркал и сексуальных улыбок, наслаждается обожанием и нежностью, растворенными в мускусном аромате, слушает произносимые шепотом слова любви. И тем не менее все его мысли о двух уродливых полицейских и об их дурацких шутках, а единственное, что он может чувствовать, — это чувство потери.

И под всем этим где-то в тайниках своей души он ощущал отвратительное присутствие человека, который убивает ради удовольствия, вырывая при этом сердца. Бог знает зачем. Вырезает окровавленное сердце из свежего трупа. И этот человек все еще на свободе, несмотря на то, верят тебе газеты или нет. Облако зла висит над кроватью, как ужасная тень. Я чувствую себя отвратительно, подумал Джек.

Но Эдди рядом, и это определяет все. Он открыл глаза, не глядя в зеркало и стараясь не думать ни о чем ином. Расслабился и вдохнул аромат ее тела. В таком новом состоянии он ощутил, что его чувства то уплывают, то снова потоком набегают на него, и вот горячий поток электрической магии опять заструился через кончики его пальцев.

Он дотронулся до подушки, по которой были рассыпаны длинные волосы Эдди, я прижал ее настолько сильно, что мог только ощущать ее рядом, ее свежесть и теплоту, слышать ее обворожительное мяуканье. Они соприкасались устами, конечностями, всем телом и вновь опустились в это горячее пламя, опять ощутив это сладкое, совершенное, бурлящее, упоительное чувство.

Эйхорду очень хотелось замереть. Сейчас же. Остановить еще раз этот бесполезный, не поддающийся совершенствованию, классический взрыв любви, от которой сжимается сердце. Вдруг он понял, что только это важно для него, что только это играет какую-то роль. Он начал молиться, чтобы мир остановился и погрузился в этот увлекательный, кричащий, с целующимися лицами блюз любви.

 

Еще одна ошибка

Тед Волкер был одним из тех счастливцев, у которых сложились отношения с тещей. Она относилась к нему, как к родному сыну. Но особенно она любила внука и приходила в семью дочери практически каждый день. Как раз она и обнаружила их на следующий день. Происшедшее так потрясло ее, что бедная женщина потеряла рассудок.

Почтальон первым услышал крики, но подумал, что по телевизору просто показывают какой-то фильм.

Курьер, возможно, стал вторым, он-то и позвонил в полицию. Через секунду диспетчер взял трубку, а еще через несколько минут машина с двумя полицейскими выехала на место преступления. То, что они увидели, напоминало сцену из ада.

Уже подходя к двери, они услышали ужасные, животные крики. Они переглянулись, и один из них прошептал:

— О Господи!

Они осторожно открыли дверь с пистолетами наготове. Жалюзи были опущены, но немного света все же проникало в комнату. Истошные крики неслись из гостиной, а когда они завернули за угол, им пришлось заткнуть носы от сильного зловония.

Каждый индивидуум воспринимает нечто неожиданное, потрясающее, ужасное по-разному. Все зависит от обстоятельств, подготовленности, персональной склонности видеть ужас, от физического состояния. Существуют тысяча и один фактор, которые либо смягчают, либо увеличивают удар, который может испытать человек.

Три голых трупа были привязаны к дивану. Каждый был обмотан серебристым трубчатым шнуром, у каждого были открыты глаза, а веки привязаны к голове тем же шнуром, деформирующим лица; выкатившиеся глаза, обнажившие глазные впадины, напоминали отверстия в серебряных масках смерти.

Стоящая женщина продолжала кричать до тех пор, пока не пришел доктор. Она потеряла рассудок и была не в силах говорить, только издавала непонятные звуки. Ее волосы, раньше чуть тронутые сединой, сейчас стали абсолютно белыми.

Гостиная, или, как ее еще называют, столовая, была залита морем человеческой крови, которая свернулась и сгустилась в отвратительный наст, уже усеянный насекомыми. Запах стоял такой, как будто здесь была бойня животных, построенная еще в девятнадцатом веке. Никогда еще полицейские не вдыхали такого смрада, как в доме семьи Волкеров.

После завершения своей работы Зверь, сделавший это, прошелся по комнате, оставив кровавые отпечатки своих массивных лап. «Хлюп, хлюп», — шлепал он по коридору в ужасающей тишине, наступившей после того, как все было кончено. Монстр ничего не слышал, ничего не чувствовал, кроме удовлетворения, полученного от процесса убийства. Он шел по большим ужасным липким лужам. Огромное кровавое пятно осталось там, где он упал, поскользнувшись.

Он прошлепал мимо хозяйской спальни, открыл душ, помочился в раковину, принял горячую ванну. Потом начал онанировать, видимо, ожидая, пока обсохнет. Это можно было определить по следам спермы на трубе. Затем он обтерся полотенцем, которое предусмотрительно использовал для того, чтобы вытереть все отпечатки пальцев на дверных ручках и других поверхностях. Но полицейские все же сумели найти на зеркале отпечаток большого пальца левой руки, который убийца, должно быть, оставил прежде, чем надел перчатку. Они тут же отправили слепок в федеральную полицию на экспертизу. Им удалось немного, но кто скажет, где его ждет удача?

Почтальон оставил в коридоре посылку, с которой Джек Эйхорд снял еще несколько отпечатков пальцев, присовокупив их к делу. На ней также оказались отпечатки пальцев работников почты. Ярлык посылки был подписан от руки перьевой ручкой. Текст был выведен твердым уверенным почерком: «ДЖЕКУ АЙКОРДУ». (Именно так!) Это имя преступник услышал по телевизору, когда уже находился в доме Волкеров.

Убийца наполнил три пластиковых пакета и уложил их в контейнер, который запечатал при помощи какого-то устройства, найденного на кухне Волкеров. «Печать для пищевых продуктов», — оттиснулось на сургуче.

Запечатав контейнер, он протер его снаружи, стер остатки сургуча. Туда он засунул полотенце, которым вытирал свои отпечатки, и другие вещи, от которых хотел избавиться. Но в его действиях появилось нечто новое. Он изменился. Ему уже было наплевать на профессионализм и тщательность в заметании следов.

Он был уверен, что раз вытер все свои отпечатки, то его никто не отыщет. Куда-то улетучилась его сосредоточенность. Почему — он и сам не мог понять. Возможно, он вступил в фазу под названием «Я хочу, чтобы меня наказали»? «Нет», — возразил себе Джек. Но тогда что это? Что же на самом деле?

Этот развязный, странный на вид парень был пяти футов и трех дюймов ростом и отличался большим упрямством. Он боролся всю свою жизнь. Его звали Три. Это имя дала ему улица. Маленький Три, или просто Три, так его называли. Мистер Три. Откровенно говоря, он и не помнил своей настоящей фамилии. Что-то похожее на Три. Его настоящее имя было Бадди, но никто этого и не знал. Он перестал быть Бадди сразу же, как покинул отцовский дом.

Он сбежал из дому, когда ему исполнилось четырнадцать лет. Это случилось после того, как отец избил его, узнав, что несколько раз он пытался изнасиловать свою новую мачеху. Три избил своего отца до бессознательного состояния и удрал. Иногда он тусовался с бандой, называвшейся «Пламя», которая частенько вступала в драки за сферы влияния с другими чикагскими группировками.

— Этот чертов Дьюс — ублюдок. — Дьюс был нынешним предводителем «Пламени», и это Три заявил своему единственному другу, такому же коротышке, которого на улице знали как Попрыгунчика Лестера. Лестер всегда отирался со всяким сбродом в барах и других питейных заведениях, пытаясь прибиться к «Пламени», покуривал травку. Хотя он и был толстокожим, Три его до смерти запугал. Три нравилось, как к нему относился Лестер, и поэтому он позволял тому везде с ним ходить.

— У этого Дьюса что-то не так… мы займемся им.

— Да, — согласился Лестер с энтузиазмом, — правильно. Он сукин сын.

— Этот сукин сын вечно дрыгает своей задницей, твою мать.

— К черту, верно, он сукин сын. Я не знаю, почему…

— Надо вышвырнуть этого Дьюса за задницу отсюда. Я хочу, чтобы его место занял кто-нибудь по-настоящему деловой и чтобы у нас был вес в этой банде, твою мать.

— Чертово увечное «Пламя»! Дерьмо, этот ублюдок Варлорд забыл, что такое пойти на дело и поэтому…

— Чертово сборище шлюх — вот что означает его фамилия.

— Да, — согласился Лестер, засмеявшись. — Чертово сборище шлюх.

— Я хочу выгнать это дерьмо из Апачи. В субботу мы возьмем хлористую кислоту и метан, пойдем туда и выкурим их всех, твою мать.

— Да!

— Слушай, после того, как мы их выкурим, мы отправимся в «Большое А», парень.

— А?

— Правильно, твою мать. Чертова Австралия. Вот где это находится. Вот где сейчас свобода. Чертов Питер сказал. Как там его? Питер-пожиратель, вспомнил?

— А?

— Ну, англичанин. Ладно, какая разница, кто этот ублюдок, но он сказал, что в Австралии всего полно. Я возьму с собой Дебби, а ты эту свою страшную суку, мы поедем туда и заживем, как короли.

Дебби была робким, меланхоличным, роботообразным подростком, его рабыней, которая везде таскалась за ними. Физически непривлекательная и неброская, она разыгрывала свою роль так, что в мужчине рождалось при виде нее даже некоторое подобие сексуальных фантазий. Она это делала потому, что считала: внимание извращенца лучше, чем вообще отсутствие внимания.

— Австралия? К черту, я даже не знаю, где она находится на карте.

— Чертов ублюдок, ты ведь даже не знаешь, где находится твой вонючий зад, но все же можешь его временами вытирать.

— Да, иногда я вытираю свою прямую кишку, — отвечал Лестер, зная, что это его лучшая шутка.

Банковский увидел их еще за полквартала. Он тихо крался к ним сзади, держась в тени. Он едва понимал их абсурдный разговор. На плече того, кого звали Три, висела цепь. Она сразу привлекла внимание Дэниэла.

Три носил с собой цепь, нечто вроде мотоциклетной, здоровенную такую цепь, один конец которой спускался в карман его кожаного пиджака с тяжелыми ключами, а другой был прикреплен к поясу. Ему нравилось выхватывать ключи во время драки. Дэниэл заметил, что цепь серебряная.

Ему понравилась идея замочить этих двух панков своей собственной цепью, цепью от трактора, которой он всегда убивал. Он решил уничтожить этих орущих, ни на кого не обращающих внимания насекомых, как вы раздавили бы пару жужжащих москитов. Он любил убивать людей, но маленьких людей любил убивать особенно. Маленьких, бравирующих, с коком на голове панков, которые вопят в полный голос, которые носят все эти цепи-цепочки.

— Мы разгромим это дерьмо. У меня это не выходит из головы целый день. И когда мы раздавим это дерьмо, мы поедем в Австралию. — Три начал фантазировать об Австралии: как они отправятся туда и как изменят там все законы. Эта идея настолько глубоко внедрилась в него, что каждый день он надстраивал еще один этаж к своей шизоидной мечте об Австралии. В тот момент Три искренне верил, что сможет купить билеты на большой корабль и поплыть в богатый, с широко раскрытыми воротами рай, где не существует ни авторитетов, ни законов.

— У них, наверное, и больших банд нет. Мы сможем контролировать там рынок. И торговать. Можем зарабатывать по три, по четыре фунта в день. Будем королями…

Они почувствовали запах прежде, чем услышали или увидели Каторжника. Это нетрудно понять, если учитывать, что большую часть своего времени он проводил теперь внизу, в специально построенных помещениях, спрятанных в главной трассе чикагской канализационной системы. Три и Лестер сами тоже не были цветами, но этот смердящий запах они учуяли сразу. Он подходил к ним все ближе — тут и самый нечувствительный человек инстинктивно повернулся бы и увидел это парализующее видение, выходящее из ночи. Ин-стинк-тивно.

Три едва произнес первый слог названия его милой Австралии, как его настиг удар. Сильный удар цепью в тишине, раскроивший его до ствола мозга и забравший его мечту, потопив ее в мокрых огненно-красных всполохах ослепляющей боли в раскроенной ткани, позвонках, грудной клетке, нервах, мозге. А Банковский все бил и бил, держа цепь в своей толстой, как бревно, руке. Бесконечный, яростный свист приносящей смерть цепи, приводимой в движение невероятной силой, цепи, внезапно исчезнувшей.

Исчезнувшей! Дэниэл Эдвард Флауэрс Банковский не знал такого слова. Исчезновение было выше его разумения. Это слово было для него в новизну. Нужно было много ударов пульса, чтобы проглотить его осознать, что цепь, которой он обычно убивает, исчезла. ИСЧЕЗЛА в высаженном им боковом окне припаркованного «форда», разбив стекло. В этот момент Попрыгунчик Лестер совершил только один небольшой поступок, одно доброе дело. Он убежал. Он бежал так, будто его несло ветром, а он был облаком.

И Каторжник, убийца пятисот человек, убийца-профессионал, убийца охотников за головами, убийца твердокаменных солдат, убийца убийц, стоял не двигаясь. Каторжник стоял над безжизненным телом погибшего завоевателя «Пламени», маленького Три и наблюдал за убегающим счастливым панком по имени Лестер. И впервые этот монстр, этот Зверь, который не ведал никаких эмоций вроде страха или надежды, почувствовал глубоко внутри своего тучного тела нечто такое, что он мог бы назвать посторонним чувством. Потому что он дал осечку. Потому что его видели. Потому что он совершил еще одну ошибку.

Но Джек Эйхорд, полицейский, пока об этом не знал. Он сейчас был на собрании, где его отчитывали за плохую, непрофессиональную работу. Не только его одного, вы же понимаете. Шеф, сам получив взбучку, устроил выволочку всем, кто работал с делом Касикофф, хотя полицейские корпели над ним по шестнадцать часов в сутки.

Все началось с того, что в это утро пришла посылка. Посылка, на которой было аккуратно написано черными чернилами: «ДЖЕКУ АЙКОРДУ», которая немало весила и которую Джек начал бояться еще до того, как раскрыл и увидел то, что ему прислали.

К этой теме опять вернулись утренние газеты. Заголовки об «Убийце Одиноких Сердец» переместились на первые полосы. Этот день Эйхорд запомнит на всю жизнь, день, который пронзал его льдинками страха, когда он начинал думать о посылке и о том, что она могла значить.

Этот день его опустошил, превратил в человека, еще более чувствительного ко злу, чем прежде; он почувствовал, что слегка тронулся от этого ужаса, стал похож на дерево, с которого ободрали кору.

Это был день, который газеты прозвали сенсационным днем в расследовании убийств.

 

Это надо знать

Что они могли сделать? То же, что делали обычно: сожгли бумаги, стерли память в компьютере, и дело просто перестало существовать. Они были первыми, кто использовал слово «каменная стена» как переходный глагол. Когда они выбирали для забвения что-то или кого-то, эта вещь или этот человек переставали существовать. Но из-за времени, давления, чувствительности и климата что-то все-таки напомнило о существовании Зверя. Он мог оставаться не более чем легендой, если бы не то кровавое пятно на бумаге.

— Добавочный 22–28, — сказал Эйхорд, ожидая у телефона связь с Вашингтоном.

Может быть, они просто прекратили бы расследование, как обычно поступали, чтобы закрыть дело, но какой-то супербюрократ решил классифицировать отпечатки пальцев и группу крови, а затем сличить их с отпечатками и группой крови того, кто участвовал когда-то в секретном военном эксперименте, и нашел их тождественными. Специальная секретная оперативная группа, являвшаяся отрядом убийц, в целях конспирации получила название «зубья пилы». И поэтому на запрос вместо «Нет ответа» или «Неточные данные» и тому подобного, вместо нормального отсутствия данных компьютер выдал «Официально уничтожены», высветив эти слова на дисплее, как неоновую вывеску.

Эйхорд висел на телефоне в течение двух часов. Его рука онемела, и он подумал, что его может хватить сердечный удар. Слово «сердечный удар» еще вертелось у него в голове, когда вдруг женский голос вернул его к реальности.

— 22–28.

— Сонни Шенбергена, пожалуйста, — сказал он.

— Минуточку, — ответила она, вежливо попросив не вешать трубку.

— Спасибо, — поблагодарил он, слушая гудки компании «Ма Белл», автоматической телефонной. Западной электрической и Бог знает еще какой компании.

Наконец, после того как, казалось, прошел уже целый месяц ожидания, в трубке раздался другой голос, на этот раз мужской, не такой приветливый и вежливый:

— Чем я могу вам помочь?

— Сонни?

— Извините, но у нас нет никого с таким именем.

— Слушайте, я из правоохранительных органов, дело очень важное и срочное, так что кончайте говорить чепуху и соедините меня с Сонни Шенбергеном.

— Извините, но он занят, — произнес голос после некоторого колебания. — Кто звонит полковнику Шенбергену?

— Скажите Сонни, что это Джек Эйхорд, Эй-хо-р-д. Я хочу с ним переговорить кое о чем, но сделать это мне нужно сейчас же.

— Хорошо. — Еще колебание. — А вы откуда?

— Из министерства юстиции, — соврал он.

— Да, сэр, один момент. — Линия опять зашуршала и завизжала. Этот один момент может длиться сколько угодно. Как-то он ждал один такой момент двадцать пять минут. Каково целых двадцать пять минут слушать эти обворожительные звуки? Один момент в Вашингтоне мог значить все что угодно. Но он набрался терпения и готов был ждать хоть целый день. Сначала у него онемела левая рука, потом правая, затем оба уха, а сейчас жужжание врезалось все глубже и глубже в мягкую кору мозга.

— Да? — услышал наконец Джек спокойный голос.

— Алло? — Он немного потряс телефон. Какое-то существо без сердца и скелета, подумал он. Телефон, как микроорганизм, в него нельзя хирургически внедриться. У этих ублюдков может случиться все. — Сонни, это Джек Эйхорд!

— А, это ты, кучка собачьего дерьма, не способная ни на что?

— Пока не способная. Я…

— Ты здесь?

— А?

— Ты в Вашингтоне?

— Нет. В Чикаго.

— О Господи, когда ты переехал в Чи?

— Я не насовсем. Меня послали расследовать серию убийств. По линии Главного управления. Я тут оказался в затруднительном положении. Хочу с тобой поговорить.

— Я не сомневаюсь, — засмеялся полковник.

— Мне нужен…

— Эй! С каких пор ты в министерстве юстиции?

— Сколько сейчас времени?

— Алло, алло! — Шенберген и Эйхорд долго друг друга не слышали.

— Сонни, черт! Мне нужна помощь.

— Что случилось? — спросил тот уже серьезно, — Ты опять начал пить?

— Ни капли за последние десять лет, — соврал он, зная, что если Шенберген узнает о том, что он попивает пиво, то прочитает ему пятнадцатиминутную лекцию, ибо никто не становится таким противником алкоголя, как бывший алкоголик. Это связывало их обоих. — Понимаешь, старик, мне нужно узнать, чьи отпечатки пальцев были стерты из компьютера и квалифицированы как официально уничтоженные.

— Ты имеешь в виду, что дело прекращено?

— Нет. Уничтожено. Во всяком случае, так нам сообщили: «Официально уничтожено».

— Никогда не слышал о подобном. Должен же быть в этом какой-то смысл? Деклассифицировано. Или классифицировано так или иначе. Но мы не используем такую номенклатуру. У нас, правда, есть кое-что, не предназначенное для посторонних глаз. Но мы просто ограничиваем круг лиц, допущенных к этим делам, и, если нужно уничтожить такое дело, не афишируем и тем более не заносим в файл информацию об этом. Только помечаем, что в этот файл нельзя входить. Наверное, тут какая-нибудь ошибка.

— Ну а как насчет ваших бандитов, прежде чем их уничтожили?

— Я не понимаю, как это может касаться убийств, но…

— Думаю, ты слышал про «Убийцу Одиноких Сердец», так мы его называем?

— Ерунда, я месяцами не смотрю телевизора и не читаю газет. С моей-то занятостью…

— Неважно. Слушай, этот парень убил Бог знает сколько народу. Он настоящий маньяк: вырезает сердца, уничтожает целые семьи. Это дело, одно из наиболее серьезных из всех, которыми я занимался. Нам нужно его раскрыть.

— О'кей. Но никто не помечает файл с отпечатками пальцев словами «Официально уничтожен». У нас точно никто этого не мог сделать. Да и в компании и Бюро тоже. Я никогда не слышал, чтобы подобное делали агентства. Если ты видишь пометку, что документ уничтожен или деклассифицирован, это означает, что его положили в архив, чтобы потом к нему получили доступ по Акту о свободе информации все желающие. Такова обычная судьба материалов с ограниченным доступом. Так что ты ошибся. Какой-нибудь уставший клерк…

— Нет. Послушай. Мы тоже сначала так думали. Но я попросил своего шефа проверить это в Бюро лично, и это оказалось не ошибкой клерка. Я думаю, что это дело совершенно секретное, и те, кто занимался этим, закрыли его для нас. Но они не должны были квалифицировать это как уничтоженное. Вот в чем их ошибка. Я хочу с этим разобраться, Сонни. Прошу тебя, помоги мне.

— Нужно действовать по официальным каналам. Я это сделаю не быстрее, чем Главное управление по расследованию преступлений. Дай срочный специальный запрос через своего шефа и…

— Ты слушаешь? Я уже пытался. И постоянно натыкался на разные преграды. Мы даже дошли до бывшего директора ЦРУ. Он так себя назвал. Но нам сказали, что это вне их сил и возможностей, поскольку интересующий нас документ был уничтожен в высших эшелонах власти. На уровне кого-то из твоих людей или секретаря кабинета министров, или кого-то, кто ошивается в президентском окружении. Я серьезно хочу, чтобы ты мне помог, Сонни. Думаю, не стоит напоминать, что ты мой должник, хотя ты действительно мой должник.

— Все, что я могу, это проверить, Джек. Как тебе звонить?

Спустя двадцать пять минут полковник Сонни Шенберген опять был на линии и говорил ту же ерунду, которую Джек уже знал:

— Джек, мы проверили. Документ уничтожен. Уничтожен официально, так что никто не сможет тебе помочь. Кто-то сверху закрыл это дело в связи с интересами национальной безопасности. Я могу, конечно, еще раз перепроверить, но это все, извини!

— Ты — бычье дерьмо, Сонни. Понимаешь, мне это крайне необходимо! Этот парень вырывает у людей сердца. Я хочу, чтобы ты им занялся. Ты должен мне помочь, твою мать! — заорал Эйхорд в трубку.

— Ладно, ко всем чертям! Что я могу сказать, Джек? — Помолчав, он выдавил: — Я это знаю. Но я не могу ничего обещать.

— Слушай, мне не хочется тебе об этом напоминать, но, когда ты нуждался в моей помощи, я все для тебя сделал, а теперь я хочу, чтобы ты так же помог мне. Я хочу знать, кто этот ублюдок, Сонни, и мне очень надо это знать, пожалуйста…

— Я перезвоню тебе, — ответил он, тяжело вздохнув.

— Когда?

— Как только смогу, хорошо? — пообещал Сонни. Тут что-то запищало, и он повесил трубку — прямо скажем, бросил трубку на рычаг.

Казалось, что минута тянется час. Эйхорду было неприятно, что разговор с полковником, которого он звал просто Сонни, принял такой оборот. Набрав номер, он узнал, что полковник Шенберген сейчас беседует по другому телефону. «Мистер Эйхорд будет ждать его?» — спросила секретарша. Почему бы и нет? Он подождал пять минут, потом психанул и повесил трубку. Нервно он обдумывал, что ему делать дальше.

Через пару минут его телефон зазвонил.

— Эйхорд.

— О'кей, — сказал ему Сонни. — Я все разузнал, и теперь мы квиты, поэтому больше не надо напоминать мне об этом, никогда. Я имею в виду мой долг. Ты понял?

— Заметано. Ну что там у тебя? — спросил с нетерпением Эйхорд.

— Ты уже знаешь, что документ был уничтожен в интересах национальной безопасности высшими военными кругами. Вот что я смог разузнать: было какое-то соглашение между секретной службой и военными. Какая-то программа, которая действовала еще до программы «Сфинкс». Она была разработана не для внутренних дел. Ты должен будешь позвонить по одному телефону. Теперь слушай меня, старик, — никаких слежек. Никаких. Я прилично заплатил из своего кармана, чтобы раскопать этого сукиного сына. Я объяснил ему это так: мол, позвонит парень, который расследует убийства, сходные по почерку с убийством Кеннеди. Остальное зависит от тебя. Он будет разговаривать с тобой не больше двух минут, потому не жди от него многого. И не перезванивай мне, на эту тему я больше не хочу с тобой разговаривать. Понял? Это ради меня, согласен?

— Заметано. Как зовут этого парня и кто он такой?

— Этого я тебе не скажу. Тебе нужно только набрать номер и спросить у него о том, что ты хочешь узнать. О нем самом ничего не спрашивай. Он просто повесит трубку. И меня не подводи. — Сонни назвал Эйхорду номер (номер оказался из Вирджинии), он пожелал удачи и прервал связь.

— Да, — рявкнул грубый голос после первого гудка.

— Меня зовут Джек…

— Я знаю, кто вы, мистер Эйхорд, я навел справки. — Человек говорил очень быстро, немного глотая окончания слов. — И я знаю также о деле Касикофф. Человек, которого вы ищите, — вам нужно записать, — я по буквам произнесу, Б-А-Н-К-О-В-С-К-И-Й. Банковский. Дэниэл Эдвард Флауэрс. Он убил очень много людей. И кажется, еще убивает, не так ли?

— Да, но кто он такой и почему его файл уничтожен?

— Этого я не могу вам сказать. Он был частью экспериментальной программы, которая осуществлялась в Юго-Восточной Азии. Это было в начале шестидесятых годов, еще до войны. Примерно в шестьдесят четвертом Банковского привлекли к участию в программе, которую потом вскоре аннулировали. Поэтому необходимо было убрать его файл. Было бы ошибкой закладывать в компьютер группу его крови и отпечатки пальцев. Я пошлю телексом его досье и все, что может помочь вам, а также фотографию Банковского. Больше мне не звоните и не пытайтесь связаться со мной через Сонни Шенбергена, потому что он просто не сможет меня найти. Все, этот мост уже сожжен.

— Одну минуту, мистер. Этот Банковский убил, видимо, десятки людей, и целый город трясет от ужаса перед этими убийствами. Помогите мне связаться со службой безопасности. Мне нужна вся информация об этом человеке. Я имею в виду… Что заставляет его убивать? Как он выбирает свои жертвы? Кто его научил так хорошо убивать? Как можно его выследить? Мне нужно знать, как…

— Что заставляет его убивать? Просто ему это нравится. Кто научил его убивать? Уверяю вас, никто. Он самоучка. Его слабое место? Хорошо, он весит около четырехсот пятидесяти фунтов, мистер Эйхорд, так что если вам немного подождать, то он скоро обожрется до смерти. Я посылаю вам его досье. До свидания, мистер Эйхорд.

Внутри телефакса зашумело, расставились сотни тысяч точек. Джек подождал, пока все это не прекратится. Потом вынул бумагу из прорези и впервые увидел лицо Зверя.

 

Под землей

В комнатушке стоял запах экскрементов, усиленный во много раз. Во сколько? В миллион? В десять тысяч? Существует ли шкала, по которой можно измерить это зловоние? Вонь была чуть больше той, что он мог воспринять, а воспринять он кое-что мог. Он открыл бутылку «Бурбона», набрал полный рот освежающей жидкости и проглотил ее, чтобы заглушить тошноту, подавить органы чувств и приглушить их нервные импульсы.

Какой-нибудь особенный звук, вид или запах чего-то пробуждали в нем воспоминания детства или более поздних лет. То, что вам или мне может показаться только неприятным, — запах сигарного дыма, скрип мела по доске, аромат больничной антисептики, — его могло подвигнуть на убийство. Волны ненависти и безумства могли нахлынуть на него в ослепительном яростном гневе, когда его охватывало возбуждение смерти, опаляя внезапным огнем. Вот когда ему требовалась вся его сосредоточенность, весь его опыт и самоконтроль, потому что именно тогда он творил свои мерзкие дела.

Малейшие, казалось бы, несвязанные вещи — указывающий жест, шум ветра, шуршащего среди листвы, звук металлических подков на подошвах или далекие голоса — опять бросали его в воспоминания о холодном страхе ожидания, когда он молился Богу, призывая, чтобы тот выслушал, пожалел его, помог ему. Он слышал в своем металлическом ящике, что шаги и грубые голоса приближаются. Он снова видел человека-змею, и малыш Дэнни чувствовал, что его опять будут бить, и опять, и опять (о-о-о, а-а-а-а-а, он немеет, — не надо мне делать больно! Мама!). Не разрешай ему меня бить! Мама, мама! Он описался от непроизвольных спазм нетренированных мышц и сидел мокрый в том ужасном чулане, глядя через маленькую щелочку в двери, держа на руках собаку и надеясь на то, что человек-змея не найдет их на этот раз.

Он не мог выкинуть из памяти эту сцену. Он вспоминал ее, услышав звук спускаемой воды в туалете, звук любой струящейся жидкости. Теперь в его памяти всплывает запах дерьма, которое несется, течет по трубам в море, вниз, вниз, к мальчику Дэнни. О, мальчик Дэнни! Трубы, трубы, по которым это дерьмо спускается вниз, вниз, в канализацию с глиной и бетоном, с химикалиями в трубах и со шлаками в туннелях, по боковым путям и наклонам к магистрали, которая проходит под ним. И он опять вспоминает себя, сидящего в чулане. Вспоминает свою ненависть, и горечь воспоминаний об ужасном человеке-змее опять отравляет его сознание.

Дэнни притаился в чулане, в то время как этот человек в ярости выкрикивает угрозы и пугает его ужасными змеями, и змеи, свившись кольцами, ужасным ударом сбивают маму со стула. Несет винным перегаром из разбитой бутылки, и он видит страшных голубых корчащихся змей, оружие, скорпионов, драконов и черепа, скарабеев, орлов, которые извиваются, летят, ползут, поднимаются, скользят, панически бегут и взрываются вокруг смердящего волосатого куска мяса с костями и чешуйчатой кожей, вокруг человека-змеи, которого он презирает. Он его ненавидит и боится со всей силой, какая может жить в маленьком, измученном, разрывающемся сердце ребенка. Человек-змея клянется, что убьет этого маленького пса и вышвырнет его из окна. Смеясь, он зачем-то направляется к чулану, где спрятались мальчик и собака, и когда начинает открывать его, мальчик каким-то образом останавливает его. Мысленно он говорил собаке, что обязательно спасется. Все это случилось где-то в глубинах сознания, куда вы и я в наших удобных креслах никогда не попадем, потому что мы живем так, что в наших воспоминаниях нет места ужасам детства, которые ежедневно испытывал маленький Дэниэл.

В подвале своей памяти он всегда находит воспоминания о двух бутылях, которые стояли внизу, на полке с пыльными химикалиями. Он помнит эти две бутылки. Они дымились, когда из них вытаскивали пробку, потому что из этих маленьких бутылок толстого стекла выходила чуть заметная, но опасная кислотная струйка дыма. И когда человек-змея засыпает в стельку пьяный и глаза его закатываются, Дэнни берет эти две бутылочки, берет своими маленькими руками, которые он обернул тряпкой, берет, и его мозг, ЕГО МОЗГ, о Господи, его мозг уже вычерчивает кривые, уничтожающие вид движущихся бликов чужих очей. Кислота несет заряд мистической энергии на недопустимом уровне желания — и вот курящаяся жидкость льется на глаза, на лицо спящего голубого человека, и мальчик даже в свои девять лет осознает, какая расплата ему положена за это. И спящий пьяный урод вскакивает и, просыпаясь, кричит, ослепленный, от безумного, невысказанного ужаса.

— НЕ-ЕЕ-ЕЕЕТ! АА-АА-ААА! КИСЛОТА!

Даже сейчас ему приятно слышать это ласкающее душу эхо от криков человека-змеи. А вот он опять в Максе, в тюрьме Марион, слышит разговор двух черных. Он опять вместе с неисправимыми преступниками. Опять в камере блока Д, где висит, белое изображение белого человека, на котором разбрызгали БААД, колдовское предостережение черных афро-американских защитников, которые контролируют блок Д. Двое из этих черных боссов уже прибежали, чтобы связать его, ярко сверкнул нож, и на каком-то уровне энергии, недоступном пониманию, он победил их.

Они были настолько самоуверенны, что решили, будто смогут запугать эту силу, это существо, которое обозначилось как источник власти без всякой привычной демонстрации огромных мускулов или военного склада ума, всепобеждающей, неукротимой энергии, неумолимой, как физический закон массы и движения, существо, которое будет выкручивать руки, рвать на части, раздирать, разрезать, уничтожать, избивать, калечить, уродовать, ломать хребты, как прутья, кости, как сухие сучья, бить цепью, круша их шеи, так похожие на карандаши.

— Умри! — кричит он.

— НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! ААААААААААА!

Опять крик человека-змеи. Он слышит его, когда этот человеческий мусор с вонючим черным предсмертным криком падает с верхнего яруса в притихшую массу заключенных, доносчиков, убийц, маменькиных сынков, надзирателей, жуликов, тюремных юристов, фраеров, близоруких ублюдков. И он все еще помнит смрад того, кто умирал. Помнит, как сидел в камере, ожидая наказания, на хлебе, воде и гнилой пище. Помнит свое отвращение, тараканов и крыс.

Память опять возвращает его во Вьетнам, где он сидит в засаде совсем один на зеленом холме над переплетением дорог. Огромное «X» патронташа перекрещивается на его груди. Дерьмо с черными каменными глазами, выражающими твердость и неумолимость, с грубым лицом, стерегущее жертву со стаканом пива, в два с половиной раза разбавленным. Он не чувствует укусов насекомых, не страдает от палящего солнца, его не мучает жажда, он только предвкушает удовольствие. Вот он замечает движение внизу, но не с той стороны дороги, где его можно было бы ожидать. Он чувствует это движение, чувствует через интуитивное покалывание, как животное, осознает, что оно не под ним, лишь предполагает это, потому что «видит» это движение как физическое предзнаменование, на самом деле не видя и, естественно, только догадываясь, что враг вне поля его зрения, за его спиной. Он поворачивается и почти рядом видит солдат, которые уже поднимают свои АК-47. Но его оружие стреляет быстрее и без всяких колебаний. Их разрывает на куски и разбрасывает по траве со странным звуком, как будто из людей льется песнь смерти.

(ТВОК-КЛЛААКК-ТВОК-ККЛЛААКК.)

Он стреляет тщательно, как автомат, и вдруг чувствует жжение от случайной раны, но это только добавляет в вены адреналина, концентрирует его внимание до предела. Он убивает их сотнями, оружие изрыгает потоки смерти, пули внедряются в их тела, образуя аккуратные красные мокрые дырки, и раздаются эти же вопли: «ААА-АААА-ААААА!» Вопли человека-змеи, у которого глаза были выжжены кислотой. И ему это нравится, очень нравится. Он только хотел бы, чтобы у него не было глушителя, хотел бы слышать полную разрывную силу оружия, когда оно выстреливает когтями боли в этих гордых маленьких людей. Выхлоп газа, быстро-быстро превращающийся в сотню неразборчивых «КЛЛАААКК», поражавших людей с металлическим клацаньем, двести с лишним ударов, выстреленных четырьмя-пятью очередями так быстро, что они звучат, подобно одному длинному выстрелу, эхом пронесшемуся над озером…

(ТВОК-КЛЛААААККК!) Как один неделимый звук, металлические всплески и взрывы, и выхлопы газа, и крики. Автомат смешивает всех вместе в крике человека-змеи:

— ААААААААААXXXXXXX!

Каторжник знает, что завтра должен уйти отсюда, из этой емкости, куда стекают все сточные воды города. Потом он опять пойдет в ловушку на главной магистрали. Но он должен покинуть канализацию, пока этот запах не довел его до отчаяния. Он подумал об этом не без иронии.

А сейчас «Бурбон» и тяжелые воспоминания усыпили его, он свернулся под отвратительным армейским одеялом — огромная, человекоподобная, глубоко дышащая гора. И он уже видит себя в вертолете, ухмыляющийся пилот которого вспахивает тормозными башмаками заросли риса. Он смакует момент страха, когда трое мужчин на борту замечают, как он почти выдергивает чеку, а потом после короткой неразберихи кидает гранату.

И он широко, от уха до уха, улыбается своим фантазиям — как было бы хорошо услышать взрыв вертолета и увидеть его в ярко-красном снопе огня и серебряной буре металла, и ему снится, что он слышит приятные крики умирающих:

— АААААААААXXXXXXXX!

Эти крики для его ушей лучше любой музыки, и он погружается в глубокий приятный сон, огромный похрапывающий кит, выброшенный на берег, спящий клоун, медведь под грудой одеял. Он спит в отвратительном зловонии канализации. Огромная лапа сжимает какой-то предмет для того, чтобы отогнать крысу, если она подойдет к нему спящему.

 

Джек и дама его сердца

Он сидел на кухне Эдди и пил крепкий черный кофе, снова и снова прокручивая в уме все, что узнал, сортируя информацию. Переставляя ее. Пытаясь как-то ухватить этого Банковского. Он выучил наизусть его досье. Он смотрел на фотографии до тех пор, пока от них не стало рябить в глазах. Сейчас он все это пережевывает, просеивает, подводит к какому-то знаменателю. Ошибки. Ощущение волшебного ритма убийцы.

Верный своему слову, Сонни перекрыл все свои каналы. Член парламентской комиссии был готов уже приколотить кого-нибудь гвоздем к двери за такие дела. Эйхорд не мог поверить, что ни главные полицейские в Чикаго, ни тем более чиновники в Главном управлении по расследованию преступлений не могут найти документов о прошлом этого отвратительного убийцы.

Но все это потому, что они не знали о МАКВСАУКОГ и о той крепкой маленькой банде охотников за головами, которые первыми открыли Дэниэла Банковского. Это был сожженный мост. Танталовы муки. Ложные надежды. Сумасшествие. Но, уставившись в расселину, ничего не добьешься, кроме мигрени.

Он занимался сексом со своими любовницами. Именно сексом, а не любовью, потому что это не заслуживало называться любовью. Однажды он услышал, как два типа, которые возвращались домой откуда-то, говорили о том, как они погуляли. Один из них повернулся к другому и сказал похабную фразу, от которой можно было покраснеть, однако ответная фраза оказалась такой хлесткой, что засела в мозгу Эйхорда.

— А, эта стриженая шлюха… — сказал он.

Джек тогда содрогнулся, подумав о том, что точно так же делает он сам, и ничего больше. Он только облегчался физически, это не имело никакого отношения к любви — только моментальное очищение и восстановление нервной системы. Это все равно что заниматься любовью, когда в семье кто-то умер. Налицо лишь защитный механизм, освобождение.

Господи, а эта женщина сделала с ним такое! Эдди могла им завладеть и перевернуть в нем все, независимо от того, где витали его мысли. Он мог быть даже глубоко погружен в думы об убийстве Касикофф.

Его мозг постоянно работал, пытаясь понять этого странного и ужасного убийцу, он напрягался так, что, казалось, чувствовал пульс города, он скользил в странных ритмах темного мира, мира его профессии.

И среди теней этого преступного мира, глубоко внутри, где ничто человеческое не может жить, мысль об этой женщине осветила его, как яркий золотой свет. Она была для него башней. И ее сексуальность могла зажечь его в самых неподходящих местах и в самые неожиданные моменты.

Она стояла спиной к нему. Ее волосы были скручены и уложены так же, как на фотографии в «Чикагской жизни». И он сравнивал живую Эдди с Эдди на фотографии. Снимок был наклеен на бумагу и помещен в аккуратную рамку с надписью: «Мама и Джек». Это была работа Ли Анны, выполненная старательно и с любовью.

Но когда Эйхорд видел эту фотографию, он приходил в ярость, вспоминая все то, что было связано с ней. Хотя он ничего не говорил Эдди, ему было интересно, догадывается ли она о его реакции на эту историю. Он хотел быть с Эдди и с Ли Анной, чтобы защищать их, но предпочитал не афишировать свою связь. Однако одна ушлая репортерша из «Чикагской жизни» перепечатала фотографию, сопроводив ее рассказом о суперсыщике и о вдове одной из жертв. Там же был помещен небольшой комментарий женщины по имени Викки Дафф, которую назвали свидетельницей. Разъярившись, Джек позвонил репортерше.

— Прежде чем публиковать какие-либо фотографии, вы должны были подумать, законно это или нет. Боюсь, вы сами себя бросили в котел с очень горячей водой, и вам не поздоровится.

Он почувствовал себя еще более задетым, когда услышал ее ответ:

— Значит, вы настаиваете на том, что я нарушила закон, напечатав этот снимок?

— Заявляю вам на чистом и понятном английском языке: я считаю верхом безответственности для журналиста опубликовывать такого рода тенденциозно подобранные, дурацкие слухи в то время, когда идет серьезная работа над раскрытием преступления.

— Это не слухи, и вы отлично знаете об этом. Вы на виду у всех, Джек, и должны к этому привыкнуть. Первая поправка к конституции дает мне право на подобные публикации.

— Первая поправка не позволяет вам ставить человека в угрожающую его жизни ситуацию только для того, чтобы сделать рекламу себе и своей газете. Это не только безответственно, но и дает основание для судебного расследования. Вы можете поднять палец вверх, но если он ударит меня по носу, это уже драка. Вы также не имеете права использовать первую поправку для распространения злых сплетен или искажать реальность для того, чтобы повысить тираж вашей газеты, или…

— Если вас оклеветали, у вас есть такое же, как и у других граждан, право искать защиты у закона и вы можете…

— Я сам знаю, что я могу делать, а вы знаете, что можете вы. Я вижу, как вы старались быть честным репортером. Но предупреждаю: вы ступили на тонкий и опасный лед. В первую очередь это…

— Простите, Джек, у меня сейчас нет времени. Если вы думаете, что я написала в газете что-то не так, извините меня, но я не могу поступать иначе, как только писать о том, что вижу. Спасибо за звонок, всего доброго!

Связь прервалась, короткие гудки зазвенели в ухе. Что сделано, то сделано! Он выбросил все это из головы, любуясь шелковыми струящимися волосами Эдди. Задувший из пригорода ветер поймал ее красивую гриву и прядями разбросал по лицу, и Джек почувствовал откровенную и глубокую гордость, которая пьянила его, как вино. Гордость за то, что она, такая красивая, доступная, обворожительная, принадлежит ему. И когда Эдди стояла на своих длинных, стройных ногах, все еще на высоких каблуках и что-то ему готовила, эти гладкие ножки, эти прекрасные коленки, видные из-под короткой юбки (слава Богу, короткие юбки опять в моде), маленький фартук, аккуратно повязанный на ее тонкой талии, — все это удивительно переполняло и возбуждало его. И действительно, любуясь ею, думая о том, как эта женщина прекрасна, он захотел ее опять.

Она обернулась, посмотрела на него, перехватив взгляд его горящих глаз, таких притягательных, серьезных, сексуальных, и прочитала его мысли.

— Только не перед ужином, — поддразнила она его, — тебе придется подождать и получить десерт в конце еды, как и положено.

— А вот скандинавы иногда начинают еду с десерта.

— Но мы не в Скандинавии.

— Ты всегда каламбуришь?

— А-га. — Уловка Джека не удалась, и это немного расстроило его. Он встал, подошел к ней сзади совсем близко и прижал к себе эту женщину, от которой был без ума.

Она пахла так великолепно, как… что это был за аромат? Какая-то смесь мускуса, свежего хлеба и невообразимо возбуждающих духов. Он принюхался опять к ее шее и прижался к ней.

— О, Джек!

— Ты сказала на десерт?

— А-га.

— Но ты не десерт, ты нечто другое, ты знаешь это?

— Джек? — Сейчас она не хотела этого. Что-то иное было у нее на уме. Он вопросительно посмотрел в ее посерьезневшие глаза, когда она повернулась к нему.

— Да. Что?

— Этот человек…

— Что?

— Человек…

— Какой человек?

— Понимаешь, тот, кто это все делает.

— Более или менее понимаю.

— У тебя есть его фотография?

— А-га, — он кивнул с усердием.

— Ты думаешь… — Она оставила вопрос висеть в воздухе. Кухня и столовая, маленькое открытое пространство со столом и стульями, было пусто без Ли. Джек вдруг забеспокоился, как там девочка у ее друзей? Странно, подумал он, когда Эдди спросила его о фотографии убийцы, он инстинктивно вспомнил о Ли Анне.

— Что? — сказал он.

— Могла бы я взглянуть на нее? — нежным, очень мягким голосом спросила его Эдди.

— Конечно… да. Я… но ты уверена, что это хорошая идея?

— Я хочу посмотреть, как он выглядит, — прошептала она. Если бы он не видел движения ее губ, он не был бы уверен в том, что она сказала, даже если бы они стояли еще ближе друг к другу.

— Хорошо, — ответил Джек. Он все еще стоял около нее, не двигаясь, сопротивляясь ухудшению настроения. Ему очень не хотелось показывать ей эту фотографию: этот человек убил ее мужа и оставил Ли без отца. Нет, не человек, а монстр в человеческом образе. Эйхорду казалось аморальным показывать ей его физиономию.

— Если ты думаешь, что все нормально, я бы хотела взглянуть.

— Конечно, — согласился он. Но он так вовсе не думал. Ничего хорошего из этого не выйдет! Однако он подошел к своему кейсу, открыл его и вытащил тонкую папку, из которой извлек то, на что она хотела посмотреть.

— О! — Ему показалось, что Эдди произнесла именно этот звук. Пара черных, как уголь, твердых, как алмаз, поросячьих глаз взирали на нее с грубого, но в то же время в чем-то детского лица клоуна. Даже эти две фотографии, грубые и зернистые, на которых была запечатлена эта физиономия, где убийца и не стремился изобразить человеческий взгляд, даже эти снимки, сделанные в Марионской федеральной тюрьме, таили в себе угрозу.

Лицо этого человека хранило какое-то детское выражение, толстое лицо с ямочками на щеках казалось безобидным. Однако Эдди почувствовала холодную дрожь, когда осознала, что этот человек убил и изуродовал Эда. А потом убил еще многих людей и сейчас убивает, отбирая жизни без всякой причины.

— Джек? — Она пыталась что-то сказать, и Эйхорд взял фотографию из ее трясущихся рук, из глаз Эдди полились слезы, и она упала в объятия своего любовника. Он держал ее так очень долго, пока ее трясло от горечи потери и гнева. А он, обнимая ее, думал, что она плачет из-за своих выцветших, потемневших, обуглившихся и уже полузабытых воспоминаний.

— Ну, ну, будет, полно!

— Нет, — жалобно плакала она, не в силах произнести больше ни слова. Но вот она выплакала свое, и Джек подвел ее к стулу.

— Ну перестань! Посиди, отдохни!

— А, а, а, а, а… — Эдди как будто выдавливала из себя слезы, но лицо ее было уже сухо. Теперь он пересадил ее за кухонный стол и заглянул в досье, не читая его, — он помнил там каждое слово. Потом начал искать пузырек с успокоительным — Джек знал, что он где-то здесь, на кухне. Обнаружив лекарство в одном из ящиков, между печеньем и концентратом для завтрака, вылил немного содержимого в кофейную чашку, радуясь, что средство предназначается не для него, хотя и сожалея, что его выпьет красивая женщина. Он разбавил смесь водой из-под крана.

— Выпей немного этого. — Эйхорд поставил чашку перед Эдди. Она смогла взять ее обеими руками и отпила немного, как птичка, затем передернула плечами и отставила, помотав головой. Он забрал чашку и вылил остаток в раковину. Потом опять взял досье и, невнимательно пробежав глазами фразы и предложения, которые уже засели в его голове, уставился на лицо, которое, возможно, даже мать злодея не очень любила. Улыбка выглядела, как на рекламе, зубы были предназначены для того, чтобы рвать мясо, — огромные, бесформенные зубы без единого дефекта, совершенные и ужасные в своем совершенстве зубы, попорченные цивилизацией, например, вырыванием пробки из бутылки, которую сейчас просто невозможно отвернуть. Человеческие зубы акулы, предназначенные для дела.

Черты лица, напоминающие груду или тесто, массивные и странно бесформенные. Мягкое лицо с ямочками на щеках, похожее на толстую морду камбалы-детеныша, отвратительное и в то же время чем-то притягательное лицо, без растительности и шрамов. Но шрамы существовали. Эйхорд знал, что некоторые выставляют их напоказ, как якудза своих татуированных драконов. Его шрамы не похожи на те, которые остаются на животе, как растяжки у рожавших женщин, его шрамы появились, как наколки, старые, увядшие крестообразные линии, которые он никому никогда не показывал. Не одобряемые обществом пятна на коже человека, его самые неприятные отметины глубоко спрятаны — они живо напоминают о незабываемых ночных ужасах, выжженных в самой сердцевине его изуродованной души грубым железным клеймом. Двадцатилетние ноющие шрамы, которые причиняют ему боль, как полузабытые раны от шрапнели, оставившей свой неизгладимый след на теле человека.

Все в нем с начала до конца было загадкой, и Джек в который раз сопоставлял факты и догадки, прослеживая жизнь Дэниэла Банковского то в хронологической последовательности, то абстрактно. Затем он понял, что дело бесполезно форсировать, и закрыл досье, вновь подошел к Эдди и обнял ее.

Он впервые сказал, что любит ее, не произнеся ни слова. Он отдал все свое сердце ей и маленькому ребенку, вбежавшему сейчас в дверь, держа в руке веревку от летучего змея, подобно молодой охотничьей собаке сомнительных кровей, возбужденно лающей на свои пятки и полностью вверяющей им себя. Он хотел бы, чтобы его любовь проникла как можно глубже, подумал Джек про себя, улыбаясь.

А рядом с ними, всего в сорока семи минутах езды на предельной скорости и с потушенными огнями, только в сорока семи минутах, сидя в тесном закутке на девять футов ниже городских улиц, убийца смотрел на них. Смотрел на Джека и Эдди. А затем уронил остатки бутерброда с мясом и сыром на зернистую фотографию, продолжая читать бледный и в высшей степени неточный газетный отчет об отношениях детектива — специалиста по расследованию убийств с вдовой одной из первых жертв «Убийцы Одиноких Сердец».

Имя Эдит и ее загородный чикагский адрес сами собой отпечатались в его умственном процессоре. Каждое слово репортажа и каждое слово, сказанное самим полицейским в телевизионной программе, въедались в Дэниэла, как острое жало гремучей змеи насмехаясь над ним, кусая его, пока он, озверев, не стал топтать отвратительную газету своими сапогами огромного размера, уничтожая лица, которые привели его в ярость. Ему почудилось, что он вновь услышал крик человека-змеи. Это вызвало у него невыносимую боль в желудке, какой-то приступ такой же неистовой ярости, которая побудила его так ужасно расправиться с семьей Волкеров. Он решил расправиться с полицейским и его сукой и устроить себе в своем роде праздник на воде.

И как раз в этот момент, когда гениальный ум убийцы обдумывал свой первый шаг, Джек услышал лай собаки на заднем крыльце, и вдруг его озарило, и он понял — как всегда это понимал — без всяких колебаний, он понял, как обезвредить этого человека.

На следующий день Эдди позвонила ему поздно, в половине двенадцатого. Это был сложный день: длинный допрос панка и несколько бесплодных попыток выудить хоть какую-то информацию от обитателей Марионской федеральной тюрьмы. Эдди позвонила ему как раз в тот момент, когда все детали у него выстроились в одну линию и начал вырисовываться его собственный план.

— Алло, бэби!

— Да? — сказал он таким голосом, будто ему в рот засунули тряпку.

— Извини, милый. Ты заснул?

— Нет. Я только что вернулся. Что случилось, любимая?

— О, — вздохнула она, громко дыша прямо в трубку. — Тот человек. Точнее, его лицо, которое ты мне показывал вчера. Мне кажется, я его видела.

— Ну-ка повтори!

— Джек, я понимаю, что все это странно звучит, во я должна тебе сказать. Я почти ничего не могу сообщить, но вчера, когда я его увидела, его лицо показалось мне знакомым, но я…

— Что?

— Я только не могла тебе этого толком объяснить, но потом, разговаривая с Сэнди о своей поездке в Центр, я вспомнила, где могла видеть его раньше.

— Ты говоришь об убийце?

— Да. О человеке, фотографии которого ты мне показывал. Как его зовут?

— Банковский.

— Мне кажется, я его видела. Я помню это лицо. Я видела его около Центра позавчера.

— Какого Центра. О чем ты говоришь?

— О Центре «горячей телефонной линии», где я вызвалась поработать. — Она назвала ему адрес. — Я видела это лицо.

— Ты, ты абсолютно уверена в этом? Я имею в виду…

— Да, Джек. Я знаю, что это должно значить для тебя, но — я уверена, что видела это лицо. Правда, его лицо несколько изменилось, он сейчас выглядит старше, не так ли? — Она не стала ждать ответа. — Но черты остались прежними. Может быть, лицо стало толще. Я увидела этого человека, когда было уже темно, но там горело много фонарей, и я разглядела его и испугалась. Он был огромен. Я только что села в машину и тут заметила его — он спускался в канализационный люк. Как он был одет? Он выглядел, как рабочий.

— Ты видела Банковского, спускающегося в канализационный люк около Центра «горячей телефонной линии»? — Джек начал думать, что этот разговор по телефону ему снится.

— Клянусь, я не шучу, дорогой. У него была пара резиновых перчаток или что-то в этом роде, он нес огромную лестницу и мешок. Естественно, я приняла его за рабочего. Было примерно около десяти или половины одиннадцатого, и я еще подумала, почему он идет на работу так поздно, почти ночью. И потом, я устала, знаешь. Но уверена, что это был он. Я имею в виду его размеры. Он был огромен. Немного встретишь парней с такими размерами, как у него: Я…

— Эдди. Ты во всем этом уверена?

— Джек. Я не шучу. Я же почти ничего особенного тебе не сообщила, но я должна была сказать. Я думаю, это был он. На самом деле. Спорю, что это был он. Любимый? — Ответа не было. — Это возможно? — Длинная пауза. Эдди слышала, как он дышал в трубку. Думал.

— К черту, я не знаю.

Но он опять натягивал брюки, говоря ей, что перезвонит ей завтра утром. И в час пятнадцать ночи Эйхорд и еще три вооруженных детектива, плюс два полицейских в форме, плюс шеф, плюс лейтенант Арлен собственной персоной уже стояли с оружием наготове и смотрели вниз, в жуткий мрак главной магистрали канализационной сети, выискивая следы убийцы, и чувствуя холод, исходящий из колодца, освещаемого светом ручных фонарей. Они смотрели в нору Зверя.

Эйхорд почувствовал две вещи. Волнение, почти восторг, какой-то всплеск энергии и страх. Он боялся. Его правый глаз задергался в нервном тике, и, стоя посредине улицы и заглядывая вниз, в другой мир, он ощутил, как горит его лицо. Ему очень захотелось выпить.

 

Лерой и Алберт

Знаешь ведь, как это бывает, когда стол кажется резиновым, а стекла плывут перед глазами. Примерно то же ощутил и доктор Джеронимо, когда отворились зеленые двери его заведения («Травы, коренья, свечи и… толкование снов»), тут уж только и остается, как хорошенько выругаться, и не понимаешь, что же это такое, — то ли давление подскочило, то ли «колес» каких наглотался, одним словом, это и подумал доктор Джеронимо, когда увидел, что зеленая дверь открылась и вошел мужчина, на голове которого красовался гребень зелено-розового цвета. Он был похож на марсианина.

— О нет. Господи, пощади меня…

— Привет, — сказал марсианин.

— Омма, гуамба, мумбо-юмбо, боповани…

Это было первое, что пришло в голову доктора Джеронимо. Чистая чепуха, но, черт возьми, может быть, марсианин ничего не смыслит в заклинаниях и именно это поможет прогнать его?

— Фепоапалула зафрам парадиддл оомгава б'вака меллороони, — изменил он тон, делая пассы в сторону пришельца, надеясь на то, что тот уберет свой злой глаз, «вуду-худу», которым того и гляди сглазит его.

— Как дела? — вежливо спросил человек с розово-зелеными волосами.

— Предупреждаю тебя, языческая слизь, я посвящен в духовный сан, я — доктор-колдун, я имею право убивать заклинаниями, и если ты подойдешь еще ближе, я нашлю проклятие на всю планету, с которой ты прилетел, не говоря уже о тех, кто остался на твоем марсианском корабле. Так что стой там, где стоишь, оамала максимиллиан шелларуни гилавауни умашабаду! — заявил доктор, продолжая размахивать руками.

— Черт, док Джи, я не с Марса. Это я, Вуди. — Человек с гребнем зелено-розового цвета сделал пару шагов вперед.

— Так это ты, чертово создание, ядовитое лицо панка, я сейчас так прокляну тебя, что вся твоя семья… Вуди?

— Что случилось, док Джи? Ты что, разбил свои очки или что? — спросил его человек.

— Уйди. Хотя нет, подожди минутку.

Комната начала приобретать нормальные черты. Доктор Джеронимо оперся о стол. Зрение сфокусировалось, и он наконец увидел, кто был на самом деле этот человек с розово-зеленым гребнем на голове. Просто Вуди Вудпекер, а не злой марсианин, посланный убивать.

— Вуди, мой дорогой человек. О, я просто немного колдовал. Как ты, брат? — спросил он, чувствуя облегчение.

— Все нормально, доктор Джеронимо, ничего, — сказал вошедший человеку за прилавком, с головой гладкой, как пушечное ядро. — Я хотел с вами посоветоваться.

— Прочь боевой топор, мой дорогой! — воскликнул Джеронимо, когда все опять встало на свои места.

— Хорошо. У меня есть девушка. Ну не совсем девушка. Мэй Сибау. Вы знаете Мэй? Из Уэллса? — Мэй считалась очень дурной женщиной.

— Не думаю, что имел удовольствие быть знакомым с ней.

— Прелестный цветочек. Но к делу, док Джи. Я знаю, вы великий человек, поэтому не стесняюсь обращаться к вам. Знаете, иногда в определенном возрасте у мужчины появляются проблемы с… — он замолчал. Доктор Джеронимо украдкой посмотрел на часы, приятно тикавшие у него на руке.

— Инфекция мочеиспускательных путей, — подсказал доктор. — Есть еще простатит, сопровождаемый болями и неудобствами в общественных местах, дисфункция, отсутствие функции…

— У меня он не стоит.

— Но остальное все в порядке? Ну, ты, как говорится, пришел по адресу. У меня есть такое фантастическое лекарство, что у тебя не будет с этим проблем. Рецепт его приготовления я держу в секрете. Его называют «алура».

— Сколько оно стоит?

Вуди Вудпекеру было пятьдесят семь лет, но он все еще носил на голове розово-зеленый гребень. Настоящее его имя было Алберт Шарма.

— Оно стоит недешево, — ответил доктор Джеронимо.

— Скажите, сколько?

Вуди Вудпекер был достаточно умен, чтобы не употреблять все это разнообразие стимуляторов и депрессантов, хотя без ограничений пил водку, джин, ром, всякое пойло типа «Белого Тигра», «Черной Пантеры», «Зеленого Дракона», а также полынную водку, «Брут», «Стерно», «Чэпс» — список был длинным. Его пристрастие к «Сладкой Люси» закончилось, и все, что ему требовалось теперь, чтобы снова впасть в полупьяное состояние, — это выпить стакан комнатной воды.

— Две сотни за упаковку, — сказал ему аптекарь.

— Уууу! — заныл Вуди. — Дерьмо!

— Я понимаю тебя, мой друг. Но и ты должен понять, что это средство не похоже на те, что продаются везде. Без этой штуки твоей песне конец. Это сверхсекретное открытие Ассоциации развития сексуальных исследований. Его называют «алура». А расшифровывается, как Автоэротичный Лютенизирующий Реагент. Даже небольшое его количество дает высокие результаты. Его используют разведчики-импотенты, чтобы выудить информацию у женщин. Я сделаю твой член таким твердым, что им можно будет стену продолбить. Так что гони две сотни за упаковку этого волшебного средства — и дело сделано!

— У-угу, — сказал Алберт Шарма, пытаясь высчитать, насколько ему придется повысить цены на кассеты, чтобы вернуться сюда с двумя банкнотами. Кличка Вуди Вудпекер, Лесной Дятел, приклеилась к нему лет шесть назад, а до того его знали как Человека-дерево. И сейчас уже казалось, что эта кличка больше подходила ему, чем собственное имя, ибо в ней чувствовалась мелодика улицы. Теперь он работал на свой имидж, болтая всякую чепуху, говоря, что у него голова, как у дятла, и тому подобные глупости. Иногда панки сооружали у него на голове гребень и красили его в розово-зеленый цвет.

А прозвали его так, потому что по деревьям он мог угадывать судьбы людей. Пить Алберт Шарма начал несколько лет назад. И теперь, когда он смотрел на любой кусок дерева, ему виделись лица. Если вы по профессии плотник, это может обернуться для вас большими неприятностями, одно всегда влечет за собой другое. Вот так опустившийся плотник Человек-дерево оказался на улице среди грешных людей.

— Что скажешь, брат? — спросил доктор Джеронимо, который жил несколько лет в племени команчей, где выучил некоторые рецепты, освоил ворожбу и колдовское лечение. От рабочих Омахи он выучился предсказывать судьбу. Эти знания он использовал для своей книги толкования снов. Кроме того, он получал небольшие доходы от продажи лекарственных трав и корней.

— У меня нет двух сотен. Но ты знаешь Дьюса, не так ли?

— Да, — сказал он, — с «дьюсом» тоже нынче нелегко, но такова цена.

— Нет, доктор. Я спрашиваю, ты знаешь бандита по имени Дьюс? Дьюс Юнгер?

— Как ты сказал?

— Ты его знаешь. Главарь банды, предводитель «Пламени»!

— О да. Я знаю этого человека. Ну и что?

— Я кое-что придумал.

— Что же?

— Я слышал, что он обещал три сотни любому, кто сообщит ему имя убийцы мистера Три.

— Нет, ты же приличный немолодой джентльмен, и я думаю, тебе не следует с ними связываться.

— Но мне нужна эта штука. И если он даст мне три сотни и я смогу купить это лекарство, то у нас с Мэй будет настоящий медовый месяц.

— М-м-м…

— Слушай! — Вуди наклонился к доктору Джеронимо, дыша на него перегаром и распространяя крепкий запах пота, заговорщически прошептал: — Я кое-что знаю.

— Да?

— Я знаю, где он живет.

— Кто, Дьюс?

— Я знаю, где живет убийца.

— Да? — сказал доктор, почувствовав большое желание выпить. — Где?

— Под землей, — гордо сказал Вуди Вудпекер хриплым голосом.

Инстинктивно доктор Джеронимо почувствовал, что он не врет, — здесь действительно пахнет деньгами, и решил сунуть этому дурацкому старому хиппи полтаблетки сегодня. Пусть разузнает побольше об убийце.

— Под землей? — сказал Джеронимо, вопросительно подняв брови.

— Да. Я видел, как он убил мистера Три огромной цепью и как пытался прикончить второго, которого зовут Лестер. Потом я выследил, куда он пошел. Мы с Мэй видели люк, в который он спустился, но не заметили, чтобы он оттуда выходил. Но Мэй видела, как он вылез из другого отверстия, через квартал. Совершенно случайно. Поэтому мы вычислили, что он прячется в канализационной системе. Вы можете связаться с Дьюсом и сообщить ему, что я знаю место, где прячется убийца?

— Но, послушай, ты уверен? Ведь это очень серьезно, брат. Я имею в виду, вы с Мэй случайно не перепили «Люси» и не пригрезилось ли вам все это?

— Ха. Шутишь? Нет. Этот парень живет там, внизу. Я приведу Дьюса прямо к нему и получу свои денежки. Три сотни долларов. О'кей?

— Ну хорошо. Я тебя позову. Правда, я не знаю, где сейчас Дьюс. — Джеронимо попытался щелкнуть пальцами, но у него ничего не получилось. — Но я постараюсь его найти. У меня есть кое-какие задумки, но я тоже хочу получить свою долю. Скажем, процентов тридцать. Идет?

— Как это?

— Если ты получишь триста долларов, сто из них возьму я. Это будет справедливо. Таким образом ты заимеешь средство, а я стодолларовую бумажку за помощь тебе. Что ты на это скажешь?

— О да, я думаю, это будет о'кей.

— Хорошо. А сейчас, мистер, нам нужно быть абсолютно уверенными, на все сто и один процент.

— А?

— Так ты можешь найти того парня, который убивает людей, он все еще там, под землей?

— Да.

— Ты уверен? Я не хочу, чтобы Дьюс Юнгер и полсотни его головорезов раскроили мне череп, потому что ты ошибся, понял?

— Я не ошибся, док. Я сам видел, как он спускался и поднимался. Не всегда в один и тот же люк, но точно знаю, что сейчас он там, — забормотал Вуди. — Но я хочу сначала деньги.

Доктор закивал.

Человек с головой, похожей на пушечное ядро, почесал в затылке и, подумав минуту, опять спросил:

— Не ошибаешься?

— Нет, доктор Джеронимо. Я знаю, где этот большой парень, который убивает людей. Может, начнем действовать скорее?

— Да, у-гу, — ответил тот, беря большую книгу.

— Доктор Джи!

— Что? — спросил он, листая телефонный справочник. — Чего тебе?

— Эта «алура»… Я имею в виду, как быстро она действует?

— Мгновенно, — ответил ему чародей, поднял трубку и стал думать: набирать номер или нет.

— Мгновенно? — спросил Вуди недоверчиво.

— Ты справишься с этой малышкой, — кивнул доктор, набирая номер, — ты сможешь трахнуть даже собаку.

 

«Пламя»

Четверо парней из банды «Пламя» слонялись во дворе Васена вокруг жалкой хижины, которая служила им как бы офисом и на бумаге принадлежала Полу Мэйсвинклу. Он купил весь двор, как он любил говорить, «под ключ», у бывших владельцев — братьев Васена, когда старший из них заработал тяжелое «свинцовое отравление».

Но затем двором заинтересовался главарь банды, которого звали Дьюс Юнгер, и предложил Полу кое-что обдумать. Он сказал что-то вроде: «А хочешь, мы будем присматривать за этим местом, а тебе доплачивать, а то вдруг однажды кто-нибудь придет сюда и разрежет твое чертово горло от уха до уха…»

Так это место стало центром притяжения разного сброда, который ошивался в графстве Кук, Иллинойс. В духе свободного предпринимательства клуб мотоциклистов «Пламя» начал быстро разрастаться, не только контролируя значительную часть рынка, но и делая большие деньги на сборе утильсырья. Когда предприимчивые компаньоны — доктор Джеронимо и его адъютант Вуди Вудпекер приехали сюда, они застали Дьюса Юнгера за мирной беседой.

— Этот грязный ублюдок, твою мать, — объяснял он, обращаясь к одному из тех, кто занимался утильсырьем, — приходит сюда, может быть, раз в полгода со своей крошечной дробилкой, и, знаешь, ты даже не можешь выругаться перед этим мудилой, сукиным сыном. Он приводит сюда свой трактор, как будто является владельцем этого места, и, знаешь, я не могу этого выдержать и считаю каждый мотоцикл, который он разбил. Мы начали с номера 172. Что-то вроде этого, и закончили на номере 164 — этот жадный осел лишил нас восьми машин. Восьми, в его Бога душу мать, машин, понял? Я не верю в это!

— Да, какая-то чертовщина, — согласился один из его телохранителей.

— И ты даже не можешь выругаться перед этим ублюдком. Ты ведь в курсе. Что ты на это скажешь? Назовешь шлюху вруньей? Нужно поймать его, это дерьмо.

— Нет, надо все же надрать ему задницу, — сказал парень по имени Ретард.

— Мудила! Он сам повалит тебя на землю, если ты повернешься к нему задом.

— Этот, мать его, был у Билли и получил двадцать три его машины. А потом этот невежда, мать его, сказал, что у него их только восемнадцать. Я никогда не видел столько раздавленного собачьего дерьма, поэтому хочу…

— Но, если мы немного «поработаем» там у них, то ты не сможешь потом узнать, сколько еще осталось. О, Господи, даже эта грязная сука, которая работает на Билли, сказала, что это самая высокая гора из восемнадцати мотоциклов, которую она когда-либо видела.

Их громкий смех был прерван стуком в дверь.

Двое из «Пламени», на мотоциклах, сразу заметили две странные фигуры, которые направлялись к их хибаре. Рокеры спешились и подошли к ним:

— Вам что-нибудь надо?

— Да, сэр, — начал панк, прежде чем заговорил доктор Джеронимо. — Мое имя Вуди Вудпекер.

— Ну и что? — засмеялся парень, которого звали Мингус, — а я, черт побери, Дональд-Утка. У вас здесь какое-нибудь дело?

— Да, — ответил доктор травяных и оккультных наук. — Нам нужно повидать мистера Юнгера по очень важному делу.

— Ага, — сказал ему Мингус. — Хочешь, чтобы тебе надрали задницу, и потому привел с собой этого старого ублюдка. Послушай, у нас тут и своих ублюдков хватает.

Оба начали смеяться над своей шуткой.

— Сэр, — сказал Вуди, глядя на деревянную дверь, перед которой они стояли. — Я думаю, у вас есть кое-какие проблемы. За этой дверью, кажется, смеются, но, — он подошел ближе, — там сидят два врага. Посмотрите на это. — Вуди показал на пень, оставшийся от срубленного дерева. — Два настоящих великана-людоеда, огромные черепа с ядовитыми зубами и хмурая безглазая голова, я думаю…

— Убирайся отсюда, ты, ненормальный старый колдун, и прихвати с собой этого потрепанного осла, пока мы не вышибли вам мозги, — заорал, взбесившись, один из рокеров, тогда как другой член клуба безуспешно пытался подавить смех.

— Разреши мне все уладить, пожалуйста, — сказал доктор Джеронимо своему спутнику. — Сэр, у нас назначена встреча с мистером Юнгером, и если вы, джентльмены, хотите узнать, где находится убийца мистера Три, предлагаю вам сообщить мистеру Юнгеру, что доктор Джеронимо хочет видеть его. Смех тут же прекратился.

— Что ты там бормочешь о Три?

— Мы пытаемся вам объяснить, что пришли сюда, чтобы помочь мистеру Дьюсу найти виновника недавней трагедии.

Внутри хижины разборка приняла неожиданный оборот.

Ретард обратился к присутствующим:

— Вы слышали о Гризи? — Вопрос был риторическим; — Этот ублюдок написал своему брату, что женится.

— Где этот сумасшедший мудило сейчас, в Джефф-Сити или еще черт те где?

— Может, его стоит… того? — предложил еще кто-то.

— Нет. Он еще ребенок. Когда его арестовали, он сидел в Буневилле или еще какой-то детской тюрьме, а потом его перевели в Алгоа. Он ведь был в бегах, когда подался сюда. — Они засмеялись.

— Ты шутишь, парень?

— Этому дураку оставалось отсидеть еще три года из шести, но кто-то подбил его на побег. Всего-то три года. И он рванул. Поэтому мы и не видим этого мудилу. Его поймали.

Все решили, что это очень забавно.

— Во всяком случае, его брат получил письмо из Алгоа. Парень пишет, что женится. Брат попросил его прислать фотографию этой суки.

Стук в дверь прервал рассказ.

— У нас заседание, — крикнул Дьюс, не открывая дверь. — Ну?

— Так он сказал, пришли карточку этой суки.

Смех.

— И его брат прислал одну. Сука этого Гризи оказалась кривой. Он прислал фотографию 18-летнего гомосексуалиста Ронни.

Истерический смех.

— Ты веришь в это дерьмо? Он сказал, что Ронни выглядит, как кривая жена. Как кокетка, согнувшаяся, чтобы снять панталоны.

Визги в комнате.

— Любой дурак рехнулся бы в середине чертова шестилетнего срока в этой чертовой Алгоа! Дерьмо!

— Что там за чертовщина, к дьяволу?

Раскаты хохота наконец немного поутихли, и они услышали громкий, настойчивый стук в дверь.

— Что там такое, вашу мать? — крикнул Дьюс.

— Эй, Дьюс!

Дверь открылась, и они увидели несколько лиц. Вошел Мингус:

— Думаю, сначала лучше проверьте это дерьмо. — Он закрыл дверь за собой. — Тут приехал какой-то колдун, называющий себя Джеронимо или еще каким-то чертовым дерьмом, вместе со старым крашеным психом. Они слышали, будто ты дашь три сотни долларов любому, кто скажет, где находится убийца Три. Они клянутся, что выдадут его.

В комнате стало тихо, и все повернулись в сторону Двери, когда Дьюс кивнул, разрешая посетителям войти.

— Вы, двое, входите, — скомандовал Мингус.

Доктор Джеронимо и Вуди вошли спокойно и даже с достоинством, соответствующим моменту.

— Мистер Юнгер, — начал аптекарь, — этому джентльмену известно, где скрывается человек, который вас интересует. Он может вам показать.

— Да, сэр, — подтвердил его спутник. — Я знаю, где этот убийца.

— Это верно? — сухо спросил Дьюс.

— Да, сэр. А вы дадите мне обещанные триста долларов, как говорили?

— Где он?

— В канализации. Он прячется в канализации под землей.

— Бога ради, уберите отсюда этих ублюдков, — предложил один из присутствующих.

— Нет. Не надо, — улыбнулся Дьюс. — Я чувствую, что эти двое говорят правду.

Он грозно посмотрел на Вуди Вудпекера своими хищными глазами и немного погодя улыбнулся:

— Я уверен, что мы победим в этой схватке.

 

Каторжник

Дэниэл Банковский спит в прямоугольной накопительной емкости RY-7 (вход 20), примерно на двенадцать с половиной футов ниже городских улиц, располагаясь на пересечении труб, которые ведут к дренажной системе, соединенной с главными сборниками. Если бы вы разглядывали трубы с воздуха, то увидели бы большую букву «У», чье нижнее основание соединяется с «О» оборудования хранилища. Все это оборудование залегает очень глубоко, и именно сюда потоки талого снега и дождевой воды льются из канализационных труб, заполняя емкость при переполнении коллекторов.

Банковский спит в накопительной емкости для стока воды на приспособлении, которое специально соорудил здесь, но это только его тело. Душой мальчик Дэнни далеко отсюда, он видит во сне другое место и другое время. Провинция Куанг Чи в Южном Вьетнаме, где катится грузовик, заполненный мужчинами, которые что-то говорят. Он едет по очень опасному отрезку дороги. За рулем мрачный, прыщавый юнец с плохими зубами. Он ведет грузовик на одной скорости, чуть ускоряя и чуть притормаживая при необходимости.

— Стоп! — кричит вдруг Каторжник. Никакого эффекта.

Палец, размером и твердостью похожий на стальной крюк, начинает колотить по мощным стенкам грузовика.

— Останови!

И тут Каторжник совершает нечто. Машина только замедляет ход, угрюмый юнец засуетился, чтобы ее остановить, а Каторжник уже хромает назад к своему рюкзаку.

— Получи, — кричат оставшиеся в машине солдаты.

Они выкрикивают всякие прозвища, похабщину, и грузовик сотрясается от хохота.

Он улыбается, подумав, как легко ему бросить в них бомбу, чтобы тоже повеселиться и посчитать секунды до взрыва. И во сне он тоже улыбается этому. Он плетется по направлению к близлежащим деревьям с рюкзаком, который весит больше всех тех людей в грузовике.

На плече у него легкий пулемет М-60 и шесть перекрещенных патронташей. Каждый содержит сотню пуль. Он хорошенько спрятал осколочные гранаты. Его тракторная цепь находится в специальном кармане. Есть также охотничий нож размером с небольшой палаш.

Его рюкзак, как переносной дом. В нем два пончо, два подшипника, две цепи, специальная сетка от москитов, которая сложена аккуратно, как парашют, скрученный четырехмиллиметровый майларовый шланг, взрывное устройство, клещи для разрезания проволоки, веревка, огнепроводные шнуры, дымовая шашка М-18, посуда, пара носков, бутылка сока, таблетки, спички, С-4 и так далее и тому подобное — много мелких предметов.

Затем его «пирожки». Каторжник называет эти мины маленькими пирожками, и они действительно похожи на пирожки. Он в восторге от них. Он знает, как коротышки любят приходить ночью, просачиваясь через смешное легкопреодолимое проволочное заграждение, как они любят раскручивать их, и, когда эти штучки взрываются, получают в подарок летящую смертоносную сталь. Каждый из таких «пирожков» весит три с половиной фунта — Каторжник таскает их шесть.

У него есть все — от веревки до специальной пластиковой коробки, содержащей кольца взрывателей, которые он использует для своей ловушки. В его рюкзаке лежит провиант тридцати наименований: мгновенно разваривающийся рис и креветки, спагетти, телятина и свинина, другие консервированные продукты. Их можно приготовить, добавив обыкновенную питьевую воду. Он носит с собой также коробочки с солью, сахаром, кофе и другими вещами, которые вносят разнообразие в его обычный рацион. Задняя сторона его рюкзака забита пластиковыми бутылками с двадцатью двумя литрами фруктовой воды и двумя литрами «Дикой Индюшки». Кроме того, он несет какие-то вещи на ремнях и в подсумках — тут и средство против насекомых, и полевая форма, и другое необходимое имущество, превращающее его в машину-убийцу.

Каторжник — человек-машина, предназначенная для борьбы и выживания. Он несет с собой все — от табака и зубной щетки до туалетных принадлежностей. Его рюкзак невозможно оторвать от земли. В его левой руке или на плече, на специальном ремне, — М-60, а в правой — огромная пластиковая катушка проволоки. Эта проволока предназначена для засады.

Только увидев издалека густые деревья, он чувствует, что снова сегодня ночью будет убивать людей, много, много людей. Он физически ощущает это. Но не сейчас. Он берет себя в руки, думая о том, насколько легко ему будет крушить сегодня этих оккупантов.

Темнеет быстро, и он начинает идти быстрее, уже не хромая. Огромная улыбка расплывается у него на лице. Улыбка с ямочками на щеках. Вот он какой! Он родился, чтобы убивать. Сегодняшняя ночь — это ночь больших убийств, если ему повезет. Его цель — уничтожить как можно больше маленьких людишек. Он знает, как это делается.

Дэниэл надеется, что добыча сегодня будет. Если их будет двое, одного он может убить медленно, поиграв, прежде чем прикончить. Медленно погасить свет в его глазах. Он вспомнил, как это было вчера ночью, и чуть не расхохотался. Он поднял свой М-60 на плечо и взял катушку с проволокой в другую руку, чтобы достать цепь из кармана. Где же эти кольца взрывателей? Ах да, в рюкзаке.

Влага капала с листвы, она падала вниз, впитываясь во вьетнамскую землю, давая возможность деревьям расти все выше, возвращаясь деревьями и опять питая их. У деревьев здесь большие листья, чтобы ловить побольше влаги, и так по кругу, который всегда его интересовал. О деревьях он думал, как о людях. Проводя много времени в джунглях, в зарослях, он настолько хорошо узнал жизнь деревьев и все с ними связанное, как будто прожил здесь всю жизнь. Он знал названия деревьев, мог отличать их и даже разговаривал с ними. Иногда ему казалось, что деревья ему отвечают.

Красный мяч солнца опять пропал. Ему показалось, что он нашел то место, которое высмотрел еще с дороги. Отлично. Он обоснуется здесь, среди деревьев.

Если они придут, он сможет осуществить свой план сегодня ночью. Он планирует расправиться с восемью или даже с десятью коротышками, если тщательно продумает все детали и, конечно, если ему повезет. Он подумал, что сможет убить даже дюжину этих человечков, главное — тщательнее устроить засаду.

Сначала он снимет свой М-60, патронташ и разрывные бомбы, аккуратно положит рядом с катушкой. Потом сбросит рюкзак и поищет щипцы для резки проволоки. Очень важны кольца взрывателей. Он выворачивает свои карманы. Теперь надо все расставить.

Он поднимает разрывные гранаты и, ломая ветки и сучья, пробирается по тропе.

Ветки хлещут его по лицу, разжигая в его голове горячую жажду убийства. Он заберет много жизней, прежде чем пройдет ночь, и ему все равно, чьи жизни он заберет. Но он понимает, что ему нужно очень тщательно к этому подготовиться. Он и раньше планировал все с крайней осторожностью и большой сосредоточенностью.

Стемнело, и он закончил расставлять разрывные гранаты по обеим сторонам тропинки. Сначала он зарядил их, затем положил их в гнезда и снабдил взрывателями, чеки которых прижал, но не привязал, так что их можно было освободить. Параллельно уложил взрывные кольца. Все это замаскировал настолько, насколько возможно.

Когда все это скручено проволокой и укрыто, он прилаживает проволоку к детонатору, оставив небольшую петлю. Эту работу, конечно, лучше выполнять при дневном свете, но ему темнота только на руку. Он знает, что можно увидеть, а что нет, когда стемнеет.

Сейчас он спешит обратно и с другого конца прикрывает проволоку листьями и ветками. Он весьма опытен в этом — он это проделывал сотни раз. Он набрасывает на гранаты листья и, в последний раз проверив все, двигается назад, уничтожая любой знак, который мог бы его выдать.

Он растягивает сетку против москитов над засадой и быстро забрасывает листьями.

В последний раз он идет по тропе к завалу, полностью замаскированному вьющимися растениями. Один раз он чуть не падает на свой толстый зад, поскользнувшись, но вовремя удерживает равновесие. Наконец он минует заминированное место, и этот путь кажется ему вечностью.

Он стоит не дыша, еще раз обдумывая все. Вспоминает каждый свой шаг. Он установил восемь разрывных гранат и два «пирожка». Использовал все веревки, соединив их между собой и с кольцами. Они-то и взорвут остальные мины и осколочные гранаты на тропе, по которой, как он полагал, пойдут они сегодня ночью.

В своем деле он настоящий мастер. Однако сейчас чувствует, что не все хорошо. Но ошибки быть не должно.

Со скрежетом он опять начинает все продумывать, сконцентрировавшись на каждом своем движении, на каждом шаге, вспоминает все от того момента, когда выбрал место для засады, до того, как разобрал свой рюкзак, установил параллельные кольца взрывателя и обмотал проволокой. Он вспоминает, что у него в кармане лежат кольца с чеками от гранат, и выкладывает их.

Все дело в основной проволоке. Хитрость заключается в том, что главная проволока, соединяющая разрывные гранаты, касается проволоки, которая соединяет гранаты с чеками и кольцами, так что, когда дернут за основную проволоку, гранаты выскочат из гнезд, одновременно обнажая запалы, и взорвутся. Все гранаты, кроме двух. Эти — дополнительная страховка.

Обдумав все, Каторжник осматривается, как бы сливаясь с окружающей природой. Он неподвижен, растворился в черноте. Фактически его совсем не видно. Глаза его полузакрыты. Он спокоен, как скала, он слушает.

Он слушает симфонию ночи — насекомые, звери, птицы. Все, от кваканья лягушек до стрекотания сверчков, постепенно накладывается слой за слоем на другие шумы. Здесь обитают большие кошки. Ему нравятся эти животные, и он не желает им зла, хотя не прочь убить пару. Он терпеливо слушает, все еще стоя на своих усталых, ноющих ногах. Но он уже не ощущает этого.

Он почувствовал, что к нему присосалась пиявка, но его это не беспокоит. Для него боль, укол или зуд, то же, что для вас легкие покалывания в спине. Он боится, что его искусают москиты, но если вы начали бы отгонять их от себя, уничтожать, взбешенные их укусами, то он остается безразличным. Иногда он пользуется средством против москитов, но сегодня не сделает этого. У его добычи не должно быть ни одного шанса спастись. Всякие средства — это запах, а у этих коротышек хорошее обоняние.

Наконец Каторжник чувствует, что спокоен, и ночь заодно с ним. Даже лодыжка перестает беспокоить его. И никакой усталости. Бдительность его возрастает. Он опасается, что его могут заметить. Но скоро появится туман. Ему это нравится. Ему это очень нравится, он погрузится в этот туман. Он не дурак. Он читал про Джека-Потрошителя. Себя он тоже считает Джеком-Потрошителем, который сейчас ждет спасительного тумана. Ну, давайте же, маленькие людишки, я вас убью, убью вас, убббьююю ввааассс, уббббьююю ввасс. На него накатывается горячая волна, но пока еще рано.

И опять он ощущает прилив ярости, к счастью, непродолжительный. Он расправляет плечи и отдается деревьям, туману и ночи. Он слышит далеко за рамками человеческого слуха, как все ночные существа. Он видит далеко за рамками человеческого зрения, хотя, казалось, видимость сейчас нулевая.

Он сжимает в ладони цепь, надевает на себя еще один патронташ, но, передумав, снимает его. М-60 он устанавливает в нужную позицию и кладет перед собой еще две разрывные гранаты. Он вспоминает, что забыл сделать, — достать бесшумный пистолет. Ладно, ничего страшного. В другой раз. Он вынимает свой охотничий нож.

Некоторое время Каторжник позволяет себе помечтать о том, как схватит человека сзади, свернет ему подбородок влево (как это делаете вы, когда хотите открыть банку с пивом, хотя он потратит на это даже меньше энергии, чем вы). Потом откинет ему голову назад и вонзит в шею острое стальное лезвие, чувствуя, как кровь льется у него по руке. За мгновение он превратит человеческое тело в месиво, в груды грязи. Приятные мысли.

Он чувствует, что его лицо слегка дернулось, и широко улыбается. По телу расплывается тепло. Немного расслабившись, он опять напрягается.

Как обычно, он безошибочно угадывает позу, в которой должен ждать. За его спиной непроходимые джунгли, колючие кустарники, обеспечивающие ему безопасность. Впереди — то же самое. Он знает, что эти людишки подойдут либо слева, либо справа, если они вообще сегодня придут. Тогда он позволит этому начаться.

Маленький Дэнни поворачивает кран. Он позволяет своему мозгу оставаться девственно чистым. Вот безупречно ровная, обжигающая белым жаром, раскаленная сфера бесконечного размера, он прокалывает ее маленькой иглой, дырявит ее, как вы проткнули бы белый надувной шар, и позволяет черноте вливаться в сферу, охлаждая ее.

Он представляет себе этот поток чернильной жидкости, который медленно заполняет все видимое пространство, как поднимающаяся черная вода в белой вазе. Дэнни позволяет черноте округлиться, образуя крышку пианино, и эта крышка превращается в тикающий метроном, метроном его мамы.

Дэнни вдыхает субстанцию черноты, а метроном равномерно тикает, качаясь взад-вперед.

Тик… Тик… Тик…

К нему приходит тонкое чувство невосприятия. С каждым тиканьем метронома он замедляет свои желания, свое сердцебиение; замедляется его пульс, замедляются удары его жизненной силы.

Дэнни дышит глубже, ровнее, вдыхая медленно большое количество черноты и силы, когда он смотрит на мамин тикающий метроном, замедлившийся почти До полной остановки.

Тик…

Тик…

Вдруг Каторжник замирает в темных тенях, в нескольких метрах от него появляется патруль. Они не попали в ловушку, с которой он хотел начать свою бойню. Хорошо, он задействует ее позже.

Его мозг оживляется, когда первый человек приблизился к нему. Они спокойны. Он быстро соображает, что это солдаты народной армии Вьетнама. Они одеты в рваную форму, и Дэнни нравится, что они ничего не подозревают. Они хорошие солдаты, он всегда отмечал это в сравнении с…

Но сейчас нет времени: они подходят к нему в ночи шеренгой. Но он не торопится. Мужчины — Каторжник видит только четверых — несут маленькие фонарики, которые придают всей процессии сюрреалистический вид из-за игры света и тени. На головах у них шлемы, которые он считает неуместными.

Его внутренние часы подсказывают, что они идут очень быстро и что у них может быть пулемет или даже два. Этого он не продумал. О, еще один, значит, их уже пятеро, и, да, он видит шестого человека, показавшегося через секунду. Он ругает себя за то, что поставил на взрывателях слишком долгую временную задержку, неточно рассчитал время и не так расположил проволоки. Потом он чувствует, что кто-то заметил проволоку. Шестой солдат прошел мимо него, и Каторжник поднял свои толстые сигарообразные пальцы, поигрывая цепью. Натренированным движением кисти он разворачивает цепь и бьет своей гигантской стальной змеей, разбивая череп маленького солдата почти беззвучным ударом, как вы бы разрезали грейпфрут. Но тот, теряя сознание, дико кричит в предсмертном ужасе и бросается в сторону Дэнни. Но Дэнни уже развернул черную тракторную цепь и со всей силой свирепо ударяет пятого вьетнамца, ослепляя его, смакуя мокрый поток крови от разящей стали, сбивая его на спину. Каторжник нажимает на курок М-60 и дает серию очередей в четвертого и третьего солдат, но пропускает остальных. Он падает на спину, дергая огромной левой рукой за проволоку, которой была обмотана его кожаная перчатка, дергает со всей силой как раз в тот момент, когда солдаты поднимают свои ружья, готовясь стрелять. В этот момент раздается мощный взрыв, смешивая и разметая человеческие тела, внутренности, конечности. Дэнни падает на землю, держа в руке основную проволоку и пустой М-60. Он стряхивает с себя следы контузии, как большой ньюфаундленд стряхивает с себя воду, и пытается встать на ноги, освобождая свои мозги от вспыхивающих в них звезд и паутинных линий.

Он бросает на землю проволоку и оружие и быстро шагает к жертвам. Никто даже не мог бы подумать, что он может передвигаться так быстро, — быстрее любого из живущих. Он идет, зажав в руке огромный охотничий нож, надеясь, на то, что кто-то из них еще дышит и он сможет вырвать у него сердце. О да — живи, не умирай! Он рыщет вокруг с огромным тесаком в диком, голодном желании вновь попробовать живое человеческое сердце.

Были времена, когда Дэнни не любил такие убийства и даже не носил в собой нож. Но эти времена прошли. И сейчас невидимая человеческому глазу свежая горячая кровь капает с деревьев, как слезы.

— Я — победитель сердец и умов, — кричит он громко, орудуя огромным охотничьим ножом, — но я оставляю мозги и забираю сердца, оставляю мозги и забираю сердца!

И в то время как плачущие деревья видят этот акт сумасшествия, мальчик Дэнни слышит крики человека-змеи, которые эхом раздаются в темноте.

— ААА-А-А-А! — Это крик ослепленного им человека-змеи, и Дэнни улыбается.

Проснувшись в RY-7 (вход 20), Банковский почувствовал, что смертельно голоден, и с волчьей жадностью проглотил четыре холодные булочки, оставшиеся от двух десятков, купленных прошлой ночью. Он перемалывал пищу, пожирая замерзшее, посеревшее мясо, сыр, кусочки салата, запивая все это соком, текущим по подбородку. Он умылся водой из наполовину заполненной молочной бутылки. Его огромный желудок издал булькающий звук, напоминая о том, что он лишь заморил червячка, и Дэнни пообещал сам себе, что сегодня плотно позавтракает. Но прежде он ощутил всеми внутренностями, что пора приступать к работе.

Он проверил свой арсенал и методично разложил его. Но его сознание оставалось все еще во власти сна. Засада так явственно отпечаталась в его уме, как будто, он устраивал ее только вчера. Он все еще чувствовал приятный солоноватый вкус сердца и дымящийся, горячий аромат сердечной мышцы, пепсина, свежеразбросанных внутренностей, вкус и запах резни, которая доставляла ему удовольствие.

Эти воспоминания были приятны Дэниэлу. Засада снилась ему не просто так. Когда Каторжник проверял свое оружие, ему почудилось приближение каких-то людей. У него осталось только пять украденных «пирожков». Неважно. Он использует четыре, один «пирожок» ему нужен для осуществления другого плана, который почти сорвался, но с учетом динамита, позаимствованного на стройке, взрывчатки хватит для того, что он задумал. Он был готов преподнести подходящий сюрприз для гостей, которых интуитивно ожидал.

 

Каторжник и «Пламя»

Не то чтобы Дэниэл обеспокоился визитом непрошеных гостей. Его мозг пока еще не послал специального сигнала, что скоро появятся враги. Он лишь ощутил срочную необходимость приготовиться; Что-то внутри заставляло его двигаться и действовать быстро. Но на каком-то уровне он почувствовал близость надвигающейся опасности.

Подобно способности к предвидению, которая наблюдается далеко не у всех людей, этот паранормальный предупреждающий сигнал заставлял его сконцентрироваться до такой степени, которая не доступна ни одному нормальному человеку. Ярость силы целенаправленного ума вырабатывала такое внимание, которое выше нашего понимания. Этот сигнал позволял ему по-особому видеть, сфокусироваться на деле, по-особому чувствовать запахи, слышать звуки, видеть перспективу. Он обострял его интуицию и способность воспринимать, шлифовал навыки и способности, чувство осязания. Дэниэл был похож на испытуемого, который часами сидит с экспериментатором в закрытой темной комнате, сидит тихо, ожидая услышать какой-нибудь звук, вроде падающей булавки, ничего не воспринимая, кроме него, сконцентрировавшись только на этом звуке. Глаза его закрыты. Он ждет, когда раздастся дребезжащий металлический звук, усиленный абсолютной волей.

Приготовив засаду для любого, кто может к нему забрести, Каторжник сосредоточился на ужасном воздействии своей воли. Никто на земле не может добиться такой самоконцентрации в прямом смысле этого слова, как Дэниэл, получив сигналы об опасности. Врач, руководивший тем экспериментом в Марионской тюрьме, заметил это, но объяснил данный феномен по-своему.

Полушутя он сказал своим коллегам:

— Когда человек настолько толст, он считает себя физическим центром земли и все его решения исходят из него геоцентрически.

Все засмеялись, потому что тогда в контексте их разговора это действительно звучало смешно.

Но даже если это и преувеличение, все равно в нем сверкнул элемент идентификации его внутренней сущности внешней оболочке. Дар физического предвидения был вне обыкновенного анализа. Как бы вы ни назвали эту силу Дэниэла Банковского, знайте: это не шутка, когда говорят о пугающей остроте его чувств или абсолютно пагубных желаниях, которые выводят его на такой уровень, на каком наука только начала свои исследования.

На самом деле он был человеческой вычислительной машиной, которая обрабатывает голые, сырые факты и наблюдения, постоянно накапливая и храня опыт, учитывая все изменения, а также положение собственной персоны в той части Вселенной, рассчитывая все изменения данных, сопоставляя угрозу, время и расстояния и предвидя все, что может произойти. Он нездоров, он ненавидит всех, он хочет всем зла — да. Но при этом он очень сконцентрирован.

Он почувствовал, что нужно действовать еще быстрее, и начал двигаться с удвоенной скоростью и проворством. Сначала он уложил более мощные элементы своего взрывного устройства, протискивая свое массивное тело между труб и удостоверяясь, что его работу никто не увидит. Работая только при свете луча мощного фонаря, он по всем правилам приготовил засаду, используя кабель, проволоку, разрывные гранаты, мины, запалы, умело маскируя все это, как профессиональный охотник высшего класса. Потом, выждав немного, он тщательно соединил детонаторы с зарядами. Движения его рук были тверды, отточены, удивительно уверенны. Огромные сигарообразные пальцы соединяли части взрывного устройства с ювелирной точностью.

Установив ловушку, он, еще раз все быстро осмотрев и перебрав в уме то, что должен сделать и что уже сделал, поднялся наверх, но не через RY-7 (вход 20), а гораздо дальше от этой емкости, через свой потайной ход. Этот гигант знал, что тут его подстерегает опасность и он превратится в прах, если не поостережется.

Когда Каторжник вернулся, осторожно пробираясь по улочке между «Стиркой белья» и «Химчисткой», у люка он увидел каких-то людей и замер, потом повернулся и не спеша двинулся обратно вниз по аллее. Он уже ушел, когда парень, которого звали Ретард, сказал Билли:

— Эй, брат, передай Дьюсу, что я достал эти штуки. — И он пнул ногой большую сумку.

— Дьюс!

— Ну?

— Ретард достал все. Возьмешь?

— У меня есть, — отозвался Дьюс, направляясь вниз по улице. — Эй, ты! — закричал он Ретарду. — Оставь их там ненадолго.

— Джо достал этих чертей?

— Да. У меня шесть. А двадцать две не работают, но я их тоже прихватил. Чертово дерьмо!

— Отдай это Ларри, ему все равно не справиться с этим сукиным сыном.

— А мне? — спросил один из мотоциклистов, подходя к ним.

— Вот. — Дьюс вытащил из сумки револьвер и вложил его в протянутую руку подошедшего.

— Эта дрянь заряжена?

— Да.

— У кого еще нет? Признавайтесь!

— А?

— К черту, не беспокойся, — сказал их командир. — Эй, Билли!

Мотоциклист приблизился к нему.

— Иди и узнай, у кого еще нет оружия. Скажи Найтро и Джиму, чтобы шли сюда.

— Эй, Найтро! — закричал тот.

— Заткнись, ублюдок, — зашипел Дьюс. — Ты что, хочешь, чтобы нас услышал этот сукин сын? Не ори. По-твоему, я сам не смог бы позвать это дерьмо, если бы было можно? О Господи!

Он кивнул, когда к нему подошел рослый бородатый мужчина.

— Дьюс, у Орла нет ничего, кроме ножа.

— На!

Он вручил ему маленький автомат иностранного производства, за пояс засунул пистолет, похожий на оружие из вестернов, но потом передумал и протянул его мужчине.

— Отдай это Орлу и посмотри, у кого еще нет оружия.

— Орел не поднимет это.

Все, кто стоял близко к ним, истерично засмеялись: Орел занимался культуризмом.

— Где Найтро и Джим, черт побери?

— Едут. Джим достал машину, как ты приказал.

— Да?

— Тебе чего? — Обезображенное шрамами лицо зашептало что-то Дьюсу на ухо так, что тому стало щекотно, и они оба рассмеялись. — Извини за это!

— Ничего. Как только подъедет Джим, мы начнем. Все здесь?

— Да. Пойдем доставать этого мудилу.

— Дьюс! — Молодой длинноволосый парень подбежал к своему главарю. — Я напичкал старый «форд» гранатами и оставил на крышке люка.

— Пошли, Джимбо.

Дьюс, окруженный своими людьми, пересек дорогу.

— Найтро, возьми Билли и вон тех. Вы начнете здесь. — Дьюс указал на люк.

Как вы, наверное, знаете, подземные каналы не идут параллельно улице, а образуют большую букву «У». Но мстители этого не знали, они считали, что трубы проложены по прямой на уровне улицы.

— Идите туда, где начинается место парковки автомобилей.

— Эй, Дьюс! Здесь спуск, а отверстие с ходом вниз — над следующим блоком, это…

— Эй ты, чертов цыпленок, ты что, не хочешь поймать этого сукиного сына?

— Нет, черт возьми, я только…

— Эй! Ларри! — заорал высокий мужик, и Дьюс сказал:

— Где этот старик, как его там зовут? Багс или Банни, или как там его? Вуди, да — Вуди, где этот ублюдок?

— Я здесь, мистер Юнгер, — вежливо ответил тот, ведь в голове у него плясали триста долларов, которые он должен был вскоре получить.

— Где, ты говоришь, вылезает этот громила, сукин сын?

— Здесь! — Алберт Шарма указал направо и в низ блока. — Вот из этого отверстия. Я видел сам…

— Хорошо. Успокойся. Залезайте же туда, черт подери! Будьте поосторожней, может быть, вы встретите кого-то из своих. Если увидите тень или еще что, не начинайте сразу палить, — не то мы поубиваем друг друга. Мы начнем отсюда и будем двигаться по направлению к вам. И если его задница еще здесь, мы поймаем его на середине. Верно, Джим? Ты же работал здесь — сможет он выйти?

— Нет. Мы его блокируем и вытащим отсюда за толстую задницу. Из этой дыры он не сможет подняться, так что у него есть только один путь или другой — ко всем чертям, верно?

— Да, отлично, пошли!

— Дьюс! Подожди! — закричал кто-то, когда Дьюс уже начал спускаться.

— Ну что еще?

— Слушай, давай сначала напустим туда ко всем чертям дыма или подожжем, чтобы выкурить его оттуда. Как ты думаешь?

— Да, мы должны выкурить этого мудилу!

— Выкурить сукиного сына! — поддержал кто-то еще эту идею.

Им явно не хотелось спускаться вниз, в темный мрак канализации, но их разгневанный главарь заорал:

— К черту, возьмем это дерьмо за его задницу!

Члены «Пламени» закричали, что они всегда готовы — Найтро, Джим и еще девятнадцать человек. Члены «Пламени», клуба рокеров старого города, девятнадцать опытных, закаленных в уличных боях парней, стали спускаться в чернильную темноту, погружаясь в чрево Чикаго, чтобы отомстить.

Доктор Джеронимо и Вуди Вудпекер стояли на безопасном расстоянии от места действия. Вдруг их сбило с ног ужасным взрывом. На самом деле взрывов было несколько, но они следовали один за другим так близко по времени, что прозвучали, словно одно фантастическое подземное извержение, сотрясая бетон, как при землетрясении, и образуя щель в асфальте. И жесткий дождь из кусков бетона, рваных стальных труб, цемента, металла, крови, кишок и всего прочего обрушился на улицу. И это было еще более ужасно, потому что это произошло из ничего, из молчащих проводов. Так сработала ловушка, устроенная из военных всепогодных, водоустойчивых запалов, которые вслед за первым взрывателем подрывают пятикомпонентный пушечный заряд.

Представьте два заряженных пистолета двенадцатого калибра… Проложите между ними туннель… Положите в одну лунку девять тараканов… и десять — в другую. В туннель с обоих концов вложите стволы пистолетов… Нажмите на курки одновременно. ББББББ-БА-БА-АААА-ААААА-ААААА-ААXXXX-А XXXXXX!

Вот как вы можете разом уложить ко всем чертям всех девятнадцать тараканов.

 

Каторжник, Эдди и Ли Анна

Он ничего не знал о банде рокеров, об этих грозных, одетых в кожу «колунах» из «Пламени». Для него они принадлежали к такому же дерьму, как и дурацкие, с коком на голове панки. Ему было все равно, кто попал в его ловушку, — девятнадцать мотоциклистов, девятнадцать полицейских, девятнадцать рок-н-ролльщиков, девятнадцать актеров-карликов. Просто он убил очередных маленьких людишек.

Сейчас он ехал по незнакомым, враждебным улицам. Он знал, что каждый раз, украв машину, приближается к красной линии. Он был на ней многократно! Без каких-либо последствий. Его кроваво-красную горячечную жажду убийства подогрел тот материал в газете. Зернистая фотография и слова лжи и абсурда, которые ее сопровождали, жгли его, проникая в душу, которая существовала только для того, чтобы убивать и уничтожать.

Сейчас он спланировал убить этого полицейского. Он твердо нацелился на это. Именно этот лживый и подлый человек натравил на него панков-кастратов, вторых он так ненавидит. Он покажет этому бесхребетному вруну, что значит изведать настоящий ужас.

Он заманит его в ловушку на его женщину так же, как и этих панков, и заставит его молиться за нее.

Толстые, как сигары, пальцы убийцы скользнули по пластику руля, который он сжимал так сильно что еще немного — и руль треснет. Осознав наконец что он делает. Каторжник расслабился. Он заставит этого полицейского смотреть на то, что он будет делать с его бабой, а потом этими же пальцами разорвет ему грудную клетку, проникнет внутрь, где находится источник жизни этого вруна… Горячая волна опять нахлынула на него и омыла с головы до ног, прежде чем он вновь восстановил контроль над собой. Он отыщет подходящее место и будет ждать темноты, чтобы осуществить свой план.

Сначала он дождется ночи. Засада из одного человека. Фабричная труба. Скрытое место. Осмотр. Розыск знака. Движение. Предательский след другого наблюдателя. Припаркованный грузовик или легковая машина. Место для наблюдения. Участок земли. Способ его контроля. Пути отхода. Способы проникновения и ухода. Чрезвычайные меры… Сердцебиение его успокаивается, грудная клетка огромного тела размеренно поднимается и опускается. Подержать кислород подольше, а потом выдохнуть. Тихо! Неподвижный. Непроницаемый. Неузнаваемый. Вдыхающий запах ночи. Ищущий знак. Чувствующий биение пульса человека. Слышащий голоса, звуки машин, ночной хор сверчков, поющих контрапункт пригороду, ворчливое бормотание этих позвоночных амфибий.

Тик… Тик…

Удовлетворенный, Каторжник вернулся к украденной машине и тяжело взгромоздился на сиденье. Пружины при этом застонали. Он завел машину и подъехал к мотелю, где неоновым светом высвечивалась надпись: «Свободные места». Он нашел этот маленький мотель, где, возможно, ему не будут задавать много вопросов, и позвонил. Человек в пижаме, к счастью, не посмотревший в глазок, открыл посетителю, и Каторжник вошел в вестибюль, обдав хозяина ужасным запахом экскрементов.

— О Господи! — воскликнул человек, не в силах прийти в себя. — Вы что, только с работы?

— Да. Мне нужна комната на ночь, — прогремел убийца.

— Плата вперед.

Он бросил несколько двадцатидолларовых бумажек на стол.

— Угу.

Человек посмотрел на мятые, потертые банкноты и, преодолевая отвращение, взял деньги. Он подумал, как долго нужно будет проветривать комнату, чтобы избавиться от жуткого запаха, но побоялся сказать этому толстяку, что все номера заняты, кроме того, на улице стоят только две машины. Он раскрыл регистрационную книгу, чтобы посетитель там расписался: он всегда тщательно заполнял эту книгу. Потом снял ключи от комнаты и передал гостю, сказав:

— Вы можете находиться в комнате до одиннадцати утра.

— Хорошо.

Каторжник подумал, что легко мог бы замочить этого мужика, просто схватить его за оттопыренные уши и ткнуть головой в стол. Было бы занятно увидеть истекающее кровью лицо, а потом ударить его головой о лежащее поверх стола стекло и тыкать, тыкать в это стекло до тех пор, пока наконец не сломается шея, услышать приятный хруст костей и вскрик боли, а затем оставить его, пожелав всего наилучшего.

Но нет, он здесь по очень важному делу. Надо подождать до лучших времен, не думать о том, как на него посмотрел этот мужик, когда он вошел. Каторжник остановил горячую волну, готовую накатиться на него, и пошел в номер. В комнате он снял с себя вонючую одежду, бросил ее в мусорное ведро и направился в ванную. Он помочился в раковину, и его моча разбрызгалась по стенкам ванной и по полу.

Включив горячую воду, он встал под душ, намыливая гигантское тело там, где мог достать, и смывая с себя толстый слой грязи. Пол в ванной стал ядовито-серым, а он блаженствовал, стоя под желанным душем.

Он хорошенько выспится и либо рано утром, либо днем заберет женщину и ее девчонку. Так подсказывало шестое чувство, которое все эти годы не давало ему погибнуть. Что бы ни случилось, он доберется до них. Сейчас они находились меньше чем в двух милях от Зверя. Он спал и видел сны, однако его внутренний будильник разбудит его ровно в шесть утра, всего через несколько часов.

Его внутренние часы — это не шутка, а вполне реальная вещь, необъяснимая, но настолько точная, что удивляла даже его самого. Без одной минуты шесть он уже сидел, отдохнувший и готовый приступить к делу. Впервые за долгое время он обнюхал себя, пошлепал в душ снова и помочился на грязный коврик. На его лице расползлась улыбка радостного предвкушения.

Двадцатью семью минутами позже убийца уже ждал, припарковавшись на улице. Он увидел, как выбежала девочка, а женщина замешкалась где-то на выходе, но в тот же момент разглядел еще одного ребенка, выходящего из соседней двери. Он почувствовал, что сейчас ничего не получится, но только немного разочаровался. Хорошо, он увезет их днем. Это уж точно. Он сменил мотель, где служащий тихо перекрестился, и въехал в другой, где он отдохнет до полудня.

Позже убийца припарковал ворованную машину недалеко от дома Линчей и стал ждать, когда ребенок вернется из школы. Он сделал вид, что читает газету, — рабочий, который ждет кого-то. У него возникло странное острое чувство гармонии с природой. Жизнь растений всегда нравилась ему больше, чем жизнь животных, а жизнь животных — больше, чем жизнь людей. Люди были в самом конце этого эволюционного списка.

Вдруг его внимание привлекла маленькая девочка. Она шла еще с двумя детьми, мальчиком и девочкой. Они смеялись и громко разговаривали, перебивая друг друга. Это вызвало у него раздражение. Нальчик вскоре свернул, девочки тоже попрощались, и, когда его жертва уже направилась к своему дому, он крикнул:

— Эй! Извините! — Убийца подозвал ребенка к машине, приятно, добродушно улыбаясь. Он прекрасно знал, как ловились на эту удочку другие, и всегда использовал свою улыбку, когда ему это было нужно. Никто, даже самые проницательные и сдержанные, не может устоять перед улыбкой Дэниэла Банковского, когда он подзывает свою жертву, улыбкой невинной, сияющей, детской улыбкой доброго дяди с ямочками на щеках.

Ли Анна Линч — хорошая девочка, которая никогда не встречала незнакомцев. Она сразу же забыла тысячи предупреждений, увидев эту сияющую добрую улыбку, и подбежала к машине, чтобы узнать, что ему нужно.

Она не понимала, что он мямлит, но ноток слов был дружеским, и, подходя все ближе, она разобрала что-то вроде того, что она, наверное, дочка Линчей и что он друг Джека, старины Джека, и что очень важно, очень важно что-то… Девочка подходила все ближе и ближе к открытому окну, откуда ей улыбался этот человек и говорил что-то теплое, важное и срочное о Джеке и ее маме.

— Что вы говорите? — спросила она, стараясь понять.

— Я сказал, что Джек просил тебя передать эту записку маме. Это очень важно.

Убийца чувствовал, знал, видел, что свидетелей нет. Он схватил девочку за тонкую ручку, словно тисками, и втянул ее в машину через открытое окно так, как бы вы просунули мешок картошки. Потом ударил перепуганного ребенка по маленькой челюсти с почти деликатной точностью, и Ли Анна потеряла сознание.

Она лежала на дне машины, безжизненная, и он уверенным движением оторвал кусок ткани с ее одежды, вылез из машины и зашагал по направлению к дому. Убийца двигался быстро. Быстро прошел по двору, удивительно быстро и тихо, и большое, тучное тело на огромных кривых ногах подавалось вперед огромными, размером с квартиру, шагами.

Создавалось впечатление, что грациозный клоун-медведь, проворный толстяк, неуклюжий танцор, одетый в рубашку экстраразмера, раздувшуюся вроде паруса или движущегося тента, балансирующий на стволоподобных ногах, нес свое массивное тело по направлению к дому. Огромные, непрекращающиеся усилия этого человека указывали на магнетические толчки ударов его сердца.

Он отвезет женщину и ребенка в укромное место, которое специально для них подготовил в канализационной трубе. Потом схватит и всезнающего полицейского, и посмотрим, что будет, когда тот заявится туда спасать свою шлюху и ее отродье, увидим, понравится ли ему в подземном мире. Каторжник прошел через двор к дому, где жила женщина, мысленно уже пробуя ее и улыбаясь удовольствию от этого момента.

Жаждущий крови и голодный, он направлялся к женщине, которая, не зная сама, притягивала его к себе. И его сердце начало опять усиленно биться в диком танце кровавого веселья.

 

Джек Эйхорд и Каторжник

Тем же, чем было ЦРУ для скаутов Америки, Управление национальной безопасности — для ЦРУ и Ли Якокка — для конторы по продаже подержанных автомобилей, примерно тем же являлся директор специализированного разведывательного отдела мест общественного пользования Иллинойса. Грубо говоря, он был главным полицейским подземных коммуникаций. Старшие по званию прозвали его Капитаном канализации. В Чикагском округе он руководил разведывательным отделением по общественным местам.

В течение многих лет все крупные компании практикуют создание весьма секретных, высокоспециализированных служб. Цель их — сбор свежих разведывательных данных о тяжких преступлениях, но лучше будет сказать, используя метафору, что их цель — противодействие. Противодействие телефонной компании, например, стало очень агрессивным, когда преступники начали обрезать провода. Никем не обсуждалась работа этого специального отдела, и, между прочим, многим служащим этого обширного конгломерата корпораций было все равно, существует он или нет.

Разведывательные подразделения сливались в центральный офис, называемый специализированным разведывательным отделом мест общественного пользования Иллинойса, глава местного сверхсекретного отдела которого вызвал Эйхорда на совещание.

— Ну и как вы на это смотрите? — спросил он, когда они стали изучать неимоверно запутанную схему перекрещивающихся линий. — Он может быть у этого разветвления. Здесь находится водосборник, обозначенный, как…

В этот момент его прервал помощник, который сообщил, что Джека просят к телефону.

— Джек Эйхорд? — переспросил Джек, поднимая телефонную трубку на другом столе, удивляясь тому, что звонят сюда.

— Алло, это я, — сказал ему Арлен. — Джек, у меня к тебе срочное дело. Выйди, пожалуйста, к машине и возьми радиотелефон двусторонней связи.

— Заметано. Лу, а кто это? Ты знаешь?

— Нет. Они получили вызов и попросили меня найти тебя.

— Спасибо. — Джек повернулся к директору: — Извините, у меня что-то очень серьезное, мне нужно отойти.

Все это он сказал уже на ходу, закрывая дверь, и его слова звучали, как стук монет, падающих на пол. Он слышал, как Капитан канализации что-то сказал ему вслед. Джек вышел на улицу и подбежал к машине.

Теперь он ждал, пока заработает залатанный бортовой радиотелефон. Он сразу почувствовал что-то неладное, когда, сказав в трубку: «Алло», услышал, как Эдди буквально выдохнула его имя на другом конце провода.

— Джек… — Слово это она буквально выкрикнула, рыдая так, как будто ей причиняли боль. Он понял: случилось что-то ужасное, и испугался. Испугался возможных следующих слов…

Он почувствовал, что время сжалось и произошло то самое ужасное, что могло произойти. Почувствовал, что секунда стала часом, а час будет длиться вечность, что время будто съежилось в шар и замерзло. Почувствовал, что оно остановилось, когда услышал, как любимая произнесла его имя. Услышал демонов, смеющихся в остановленном времени.

Вы верите в черную магию? Эдди почти поверила в то, что все это произошло из-за его безобразного изображения на зернистой фотографии — тогда, в первый раз. Ведь она сама заставила Джека показать ей фото. Показать это существо, которое убило Эда и превратило его тело в кровавое месиво костей и разорванного мяса. И когда она посмотрела на фотографию, это было почти так, как если бы именно это послужило причиной всего случившегося… Потому что буквально через считанные часы это чудовище схватило Ли и ее, чтобы использовать их в своем страшном деле.

Она особенно не обеспокоилась, когда увидела знакомую тень в окне, она знала точно, чья это тень, промелькнувшая во дворе. Это Вердо, ее старый друг, пришел с визитом вежливости. Она не чувствовала страха, только злость и отчаяние. Но она почувствовала еще большую злость, когда, выйдя из задней двери во двор, вдруг оказалась в воздухе: кто-то схватил ее на полумысли и поднял вверх, поскольку она еще двигалась. Поймал, огромной лапой заткнув рот. Ее тело пронеслось назад, будто по волшебству черной магии. Убийца засунул ее внутрь так же легко, как нес свой пятидесятифунтовый мешок, без всякого усилия. Она испугалась, что у нее сломается шея, когда он втащил ее обратно в глубь дома. Когда она попыталась вырваться, он зашептал ей на ухо ужасные вещи и крепко стиснул ее. О ее дочери, о зле, которое на них свалится, если мамочка не успокоится и не пойдет с ним, причем ей надо будет улыбаться соседям.

Тот ужас, который она испытала, разглядывая старую фотографию, посетил ее и сейчас. Он уже схватил ее любимую маленькую дочурку, он показал ей нечто гадкое, она даже не могла поверить, что эта обыкновенная часть тела может быть так ужасна. Он вытащил из своего кармана кусок розовой ткани, и Эдди сразу узнала его, этот кусок юбочки Ли Анны, которую та надела сегодня в школу. Она представила, в каком ужасе находится сейчас ее девочка, и послушно закивала головой.

Она пошла сразу. Заставила себя улыбнуться, когда он грубо, сквозь зубы процедил: «УЛЫБАЙСЯ», ведя ее за руку так, как вел бы ее лучший друг. Вдруг она оказалась в машине рядом с Ли. Гигант сильно толкнул ее, и она упала, чувствуя, как веревки впиваются в тело. Он засунул ей в рот тошнотворный кляп. Она услышала, как он завел мотор, машина тронулась, и Эдди поняла, что все пропало…

— Джек, — плакала она и, всхлипывая, пыталась сказать ему что-то, но Эйхорд не мог разобрать ни слова. — Джек, Джек…

Она плакала, и несколько минут он ее не прерывал, тот, убийца. Потом он сделал что-то, и Эдди закричала от боли. Джек слышал звуки борьбы, и наконец она произнесла:

— Я — о… я… а… Джек… Господи… А… аааааа… он… аааа… он поймал Ли… ааааа… я должна… А-А-А-А… помоги мне, я… О, Джек, помоги мне, ПОЖАЛУЙСТААААА… Извини, о, извини меня…

Эйхорд понял, что Эдди оттащили от телефона, потом услышал стук и звук ломаемого телефона и острый металлический треск, опять всхлипывания, потом стало тихо. С ним заговорило мерзкое существо.

— Ты здесь?

— Да, — сказал Эйхорд удивительно низким голосом. — Я тебя слышу, — добавил он, холодея.

— Слушай. Никаких полицейских. Ты должен прийти один, или они умрут. Я заставлю твою шлюху делать мне кое-что, пока я буду есть сердце ее крысенка.

Вот что услышал Джек, не сразу сообразив, что тот имеет в виду Ли Анну, которую он, повторив угрозу, назвал отродьем. Он будет есть сердце отродья. Так он сказал? Почему? Он напряг свои мысли. Он почувствовал, что парализован. Пьян. Он почувствовал, что совершенно парализован страхом, что не может ни думать, ни двигаться. Он сжал телефонную трубку, ломая приемник, прежде чем осознал, что держит радиотелефон.

— Что?

— Ты меня слышишь. Не пытайся выследить меня. Не глупи. Если я хоть что-нибудь замечу, эти сучки умрут ужасной смертью.

Ужас объял его. Джек положил микрофон на сиденье и поехал. Он выехал на дорогу, пылая от возбуждения, забыв, что он за рулем, ломая ограждения, когда вливался в поток уличного движения, повторяя, что нужно поглубже вдохнуть, набрать кислорода и попытаться включить мозг. Его мозг — мертв. Только эта фраза приходила ему на ум. Он человек с мертвым мозгом.

Гениальный полицейский, гроза преступников схвативший Потрошителя, сейчас Джек Эйхорд ничего не соображал. Абсолютный ноль. Ничтожество. Давай, ради Бога. Он тупо уставился на ветровое стекло, на дворники, будто загипнотизированный. Но потом встряхнул головой, как мы стряхиваем воду, и попытался все проанализировать. Он ехал на скорости, даже не включив сигнальные фонари. Он слышал голоса, неразборчивые слова, которые вертелись у него в голове.

— Мама, — вдруг услышал он на той длине волны, которую теперь знал этот человек, и представляя себе, что так могла сказать маме Ли: — Здесь мокро.

Ужас отпустил его, испарился, как по волшебству, и он резко нажал на тормоза. «Чарджер» врезался в него, но Эйхорд, представив, что нужно будет все объяснять дорожной полиции, показывать свои документы, резко развернулся и что есть силы погнал машину против движения.

Мысли кружились у него в голове еще минут шесть, пока он наконец не приехал на то место, где его ждал монстр. Эйхорд думал о деле. У него теперь было с собой оружие. Оно лежало в ящике на сиденье. Там же лежал и незаконно приобретенный обрез, и Эйхорд думал, засунуть его за пояс или нет. Подъехав к тротуару, он вытащил из коробки патроны для «магги» двенадцатого калибра и положил их в карман, взял пистолет и вышел из машины.

Он взял пистолет, даже не «ремингтон», а только старенький «винчестер», взял стамеску и, потуже затянув пояс, засунул ее туда сзади. Он держал палец на курке. Два безобразных куска железа между пальцами, пять магазинов в карманах. Вытащив пистолет из кобуры, он думал, придут ли ему на помощь ребят с оружием, которое выкурит и разрушит здесь все. Ящик, который он стал поднимать с сиденья, был гораздо тяжелее, чем он думал.

— Эй! — окликнул его грубый голос. — Иди сюда!

Все это происходило средь бела дня. И он совсем не походил на монстра. Обыкновенный человек, который скользнул в канализационную трубу. «Как он сумел протиснуть свое огромное тело через это отверстие?» — удивился Эйхорд. Он поставил ящик около отверстия и спокойно достал пистолет, но, сообразив, что он не будет ему нужен, положил его рядом с коробкой. Тут человек позвал его из темноты сильным, как раскат грома, голосом, глубоким, металлическим.

— Я не знаю, что у тебя лежит рядом, но не притрагивайся к этому. Спускайся сюда по лестнице, пока я не сломал шею твоей шлюхе, — грозно крикнул он Джеку.

— Я ничего не вижу! Пожалуйста, подожди! — крикнул Джек, светя внутрь фонариком. — Ты хочешь, чтобы я спустился туда?

— Убери свет и спускайся, — заорал на него громила, но Джек уже заметил женщину, которая стояла за его спиной. Она была еще жива. — Не шути со мной, а то я ее убью. Сейчас же! — предупредил убийца и сделал что-то, от чего Эдди закричала.

А Джек уже подошел к коробке и, схватив первый мягкий комочек, бросил его в люк.

— Смотри! У меня целый ящик этого. Тебе понятно, ты, толстый вонючий мешок с говном, у меня их целый ящик. — Его затрясло, он подошел к коробке, хватил еще один маленький покрытый шерстью комочек и бросил его в отверстие. Теперь и он стал играть жизнями, и, вероятно, сейчас это было правильно. Неужели убийца купится на это и выйдет оттуда? Секунды было достаточно, и Джек услышал рык ярости:

— Я убью этих сук, если ты еще раз это бросишь!

— Слушай, ты, гора говна, каждую секунду, пока ты, к чертям, держишь их внизу, я буду отрывать у этих щенят лапы и бросать ими в тебя, пока ты не вытащишь их обратно, слышишь? Каждую секунду, сукин сын. Я считаю до десяти, и если не увижу девочку и женщину наверху, я начинаю бросать. Тебе нужно доказать? Слушай!

Эйхорд подошел к коробке, и через секунду щенки запищали, а Каторжник заорал:

— ЛАДНО. ЧЕРТ С ТОБОЙ, УБЛЮДОК, НЕ ТРОГАЙ ЩЕНЯТ. ОНИ ПОДНИМАЮТСЯ, НЕ ТРОГАЙ ЩЕНЯТ. — Его голова показалась в проеме. Запустив в Эйхорда свою цепь, словно разящую серебряную молнию, он быстро поднялся по лестнице и побежал вперед с непостижимой скоростью, переваливаясь на своих кривых ногах. Но звенья цепи застряли в люке, и Джек выстрелил в него, успев лишь трижды нажать на курок. Пуля попала монстру в лицо. Он опять побежал к люку и исчез в черноте. Эйхорд попытался спуститься вниз по лестнице лицом вперед, но не смог. Он посветил вниз фонариком, увидел связанную девочку и ее маму, стоящих в зловонной жиже, и крикнул:

— Отлично, малышка, сейчас я вас вытащу. Джек спускался, направив пистолет и фонарь на монстра. Уже оказавшись в тесном пространстве дыры, он бросился к Ли и начал развязывать веревки, опутывающие девочку. Но тут из лужи липкой грязи поднялся убийца, и, взяв грохочущий, размером с кулак «пояс смерти», бросился на них со страшным криком. Одну его щеку снесло пулей, но силы не оставили его — оружие в виде шнура из кевлара сделало два оборота. Джек хладнокровно начал стрелять, но попал в пустоту. Взбесившийся монстр зарычал, собираясь с силами, и рванулся к Джеку, который промахнулся уже в пятый раз. Его стальные пальцы вцепились в Эйхорда мертвой хваткой, и Джек всадил половину последней обоймы в этого человекообразного зверя.

Не обращая внимания на Ли Анну, свернувшуюся в маленький испуганный комочек, и на крики ее матери, и на щелканье разбитого в куски магазина из пистолета, и на свои трясущиеся руки, Эйхорд заставил себя сосредоточиться и приготовил последний магазин. Словно слепой, он вставил его, взвел курок, закрыл ствол, услышав щелчок, затем сдвинул пистолет на миллиметр дальше и остановился. Ствол уперся во что-то, что находилось слева от рта Дэниэла Банковского. Потом не глядя выстрелил. Джек не мог или не хотел этого видеть, стреляя. Он разрядил всю обойму. Звуки были, как пушечные выстрелы. Он закончил дело и положил оружие в кобуру.

Потом подвел Эдди к лестнице, она вылезла на мостовую и без сил упала рядом с люком и коробкой со щенками, которых он взял в Обществе по охране животных. Она всхлипывала. Мимо проезжали машины. Джек вытащил наверх Ли Анну, неся ее, как скрученный в трубку ковер, помог Эдди подняться. И они, ослепленные дневным светом, направились к машине. Усадив их, Джек заставил себя вернуться. Он знал, что еще немного, и он не сможет заставить себя спуститься вниз. Но ему нужно было вытащить еще двух щенков.

Делая глубокие вдохи, чтобы не вырвало, он начал спускаться по лестнице. Внизу, под ногами, плескалась вода. Джек подхватил копошащихся щенков и стал быстро подниматься. Послышался звук бегущей по трубам воды — это заработала ближайшая насосная станция боковой линии, но Эйхорд был уже в безопасности.

Вода внизу продолжала подниматься, и пенный водоворот закрыл огромное тело, которое всплыло и закружилось, медленно втягиваясь в чернильную темноту главного водостока.

— Где ДБ? — спросил какой-то человек, видимо, ремонтник.

— Там, внизу. — Эйхорд указал на люк.

— Если этот главный водосток впадает в штормовой сток, мы никогда не узнаем, куда прибьет его тело.

— Может, всплывет где-нибудь, — сказал Эйхорд. — Где-то в озере.

— Возможно, — согласился ремонтник, посмотрев в черные бурлящие воды. — А может, так и останется в канализационной системе вместе с остатками гигантских крокодилов и дерьмом.

— Это меня полностью устраивает. — Джек встряхнул головой.

— Да.

— Хорошо. Удачи вам, — сказал Эйхорд, направляясь к машине, где, укутавшись в одеяла, сидели женщина и ребенок.

— И вам того же, — ответил мужчина.

 

Об авторе

Подростком Рекс Миллер считался «чудом» на радио. Этот чикагский парень был способен имитировать голосом буквально все — от работы двигателя автомобиля «Додж» до потрескивания раскуренной сигары Вильяма Пенна. Он бросил радиобизнес на вершине славы, чтобы попробовать себя в качестве интерпретатора ностальгических мотивов. Но больше всего Рекс Миллер преуспел в деле, которым занимается сейчас. Свою жизнь он описывает, как «нереальную мечту писателя-эскаписта», сдобренную американской идеей бизнеса. Первая книга трилогии об Эйхорде отражает его одержимость в реализации этой мечты на фоне непрерывного движения в вечной битве между Добром и Злом.

Кто же главный герой писателя? Сам себя он считает Смертью. Ему нравится быть демоном, ему приятен вкус ужаса. Через несколько минут он увидит невинных маленьких людишек и затопит ночь рекой крови. И ничто не сможет остановить кровавые потоки…

Джек Эйхорд, чикагский детектив из отдела по расследованию убийств, должен выследить этого монстра, этого необычайно одаренного убийцу в бесконечных лабиринтах сточных труб. Эйхорд полагает, что постиг жестокость и безумие своей добычи и даже может угадать следующую жертву, но догадывается ли он, что ею станет женщина, которую он любит?..

 

Эллис Петерс. Экскурсия в сопровождении гида

Сюда, пожалуйста. Нагните голову, проходя через эту дверь, будьте внимательны, спускаясь по лестнице, так как ступени стерты… Мы снова с вами во дворе.

Дамы и господа, на этом наша экскурсия заканчивается… Не забудьте отблагодарить гида… Спасибо… Чтобы выйти к потайному ходу, пройдите по аллее и не заходите на газоны.

Да, мадам, это совсем маленький замок. По правде говоря, это лишь укрепленная усадьба. Но в своем роде он самый красивый из тех, которые можно здесь увидеть, и очень хорошо сохранился. Это объясняется тем, что вот уже шесть веков замок принадлежит одному и тому же роду. Да, мадам, семейство Шестлей живет здесь все это время… Грейс Хаус в другом конце парка.

Колодец, мсье? Вы его сможете увидеть, когда будете проходить через двор… Что вы сказали, мсье? Я плохо понял… Не этот колодец? Другой?

Не понимаю, мсье, что дало вам повод думать, что такой маленький дом, как этот…

Колодец, в котором утопилась Мэри Тюрсел?!

Тише, мсье, ради Бога! Говорите тихо! Господин Шестлей не любит, чтобы вспоминали об этой истории. Да, я знаю, мсье, но зал с колодцем закрыт для посещений. Он хочет, чтобы об этом забыли. Нет, я не могу сделать для вас исключения, я рискую быть уволенным… Честное слово, мсье, вы очень добры… Ах, да? Конечно, если вы — один из журналистов, которые занимались этой историей, я понимаю, что это вас интересует… Вы сказали Мэри Тюрсел?

О, нет, мсье, я не был гидом тогда, но я читал газеты, как все. Послушайте, мсье, не могли бы вы подождать немного, пока другие уйдут…

Ну, теперь мы можем спокойно говорить. Я счастлив, что наконец уходят последние посетители. Я люблю слушать шум отъезжающих машин. Заметьте, как этот шум уменьшается, как только они достигают поворота, где начинается стена… Какое спокойствие, не правда ли? Скоро мы услышим, как кричат совы.

Итак, мсье, вы хотели бы видеть колодец. Другой колодец. Тот, в котором произошла драма. Действительно, я не должен был бы… Если бы господин Шестлей узнал, он был бы очень недоволен… Да, это точно, мсье, ему не надо это знать.

Да, мсье, это здесь… После вас, мсье… О, как странно: вы выбрали правильное направление, не зная, по какой стороне мы идем… Будьте внимательны, мсье, земля здесь в некоторых местах очень неровная. Вы, конечно, не удивлены, что господин Шестлей не хочет будить воспоминания, касающиеся этого дела. Ведь его жизнь была просто разбита. Все говорили, что он, будучи любовником, заставил ее сделать это. Видите ли: она была женой его фермера, и все знали, что он часто бывал у супружеской пары из-за Мэри. Поэтому совершенно естественно, что пошли такие слухи. Если бы он мог обнаружить источник этой клеветы, он бы начал процесс, но ему это не удалось. В течение целого года вопрос о разводе был открытым, но теперь он и жена помирились. Вот уже десять лет прошло с тех пор, как это случилось, и никто не хочет вновь вспоминать об этом деле. О нет, мсье… В вас я уверен, иначе я не делал бы этого.

Говорят, она была очень, очень красива, эта мадам Тюрсел, и очень молода, всего двадцать один год. Блондинка. Фотографии не могут передать цвет ее лица. У нее были очень красивые глаза, кажется, голубые. Ах, зеленые, говорите вы? Не голубые? О, я не буду спорить, мсье. Поскольку вы занимались этим делом, вам лучше знать. Будьте внимательны на последней ступеньке, она скользкая… Зеленые глаза! Нет, мсье, нет, я не спорю: у вас должна быть прекрасная память, профессиональная.

Во всяком случае, Мэри была молода, очень красива и еще, я осмелюсь это сказать, немного наивна и невинна, будучи воспитана в деревне. Это была дочь одного из садовников… Я не думаю, чтобы вы с ним встречались? Нет, конечно. Ему нечего сказать прессе. У него был сердечный приступ после всего этого, и господин Шестлей дал ему пенсию и мелочную спокойную работу. Но не о нем речь. Осторожно! При входе в галерею есть ступенька вниз… Подождите, я сейчас зажгу. Да, это производит впечатление, не правда ли, этот воин, вооруженный алебардой, который стоит там, со странным ножом на конце пики? Я тщательно слежу за ним, потому что он производит сильное впечатление на детей. Чтобы быть до конца откровенным, когда я здесь обхожу все ночью, прежде чем закрыть и убедиться, что все в порядке после ухода посетителей, я часто беру у него алебарду и уношу ее с собой, чтобы она мне составила компанию в каком-то роде, потому что здесь достаточно зловеще по ночам. Неся эту штуку, мне кажется, что я сам — призрак. Если вы не против, мсье, я ее возьму и сейчас.

После того как произошла драма, колодец был заперт толстой крышкой. Эта крышка имеет посредине кольцо, и, чтобы ее поднять, я использую рукоятку алебарды как рычаг. Я подозреваю, что вам хотелось бы посмотреть на колодец. В нем есть железные скобы, которые образуют нечто вроде лестницы, чтобы можно было спуститься. Муж Мэри поднял ее наверх с помощью этой лестницы. Есть много людей, у которых не хватило бы мужества, но я думаю, что он испытывал чувство долга, несчастный парень…

Где теперь ее муж? А вы не в курсе? Он сошел с ума, несчастный, его поместили в сумасшедший дом. Он и сейчас там.

Как мне рассказали, их связь длилась достаточно долго, и когда она заметила, что ждет ребенка… несчастная женщина пришла в ужас. Она поняла, что дала завести себя слишком далеко, и пришла к любовнику за советом.

А он, он ответил, что если она достаточно умна, то ей ничего не надо делать. Разве она не замужем? Значит, ей прежде всего надо держать язык за зубами, вот и все. Но он понял, что она воспринимала ситуацию иначе: она испытывала угрызения совести и не могла решиться возложить на мужа такое отцовство. Раскаиваясь в том, что совершила ошибку, она хотела по крайней мере дальше действовать честно и просила любовника оказать ей поддержку в этом испытании. Она хотела вновь стать хорошей женой. Впрочем, мне кажется, что она никогда не переставала любить своего мужа, что она просто как-то потеряла голову под влиянием минутного возбуждения. Господин Шестлей ответил ей, что они вернутся к этому разговору, когда каждый как следует обдумает сложившуюся ситуацию.

А утром следующего дня он удрал, оставив ее, неизвестно куда.

Нет, мсье, вы правы, я не служил гидом в то время. Я все это восстановил потом. Может быть, все произошло иначе, и это плод моего воображения. Да, вы правы, если бы ее любовником был господин Шестлей, он бы не убежал, бросив ее без поддержки. Он бы остался здесь, и только Богу известно, какие упреки он мог выслушать! Но теперь многие думают, что все же это был не он. Что бы там ни было, она пошла к мужу и рассказала ему все. Все, кроме имени своего любовника, которое она никому не открыла. Он обожал жену, и это признание чуть было его не убило. Он не разгневался, он повернулся к ней спиной и ушел. Но когда она шла за ним, вся в слезах, рыдая, он не смог вынести этого и ударил ее.

Да, мсье, у меня богатое воображение, я с этим согласен. Но, может быть, и вы рассуждали бы так же, если бы жили здесь один. Бывают ночи, когда мне кажется, что я их вижу.

По-моему, она была слишком молода и слишком неопытна, чтобы догадаться, что муж никогда не ударил бы ее, если бы она была ему безразлична. Она подумала, что он ее больше не любит, и что если он уходит, то все кончено между ними. Она не знала достаточно хорошо жизни, чтобы сохранять надежду и ждать. В отчаянии, она прибежала прямо сюда и бросилась в колодец. Пять минут спустя он пошел ее искать, но было уже слишком поздно. Когда он вытащил Мэри из колодца, она была мертва, ее белокурые волосы были измазаны мхом, а в красивых зеленых глазах была тина. Именно здесь, где мы стоим. Вот крышка, которую положили после этого… Прочная и тяжелая, чтобы никто не смог ее сдвинуть. Но если вы отойдете немного, мсье, чтобы мне было удобно просунуть конец алебарды в кольцо…

Ну вот! Никто не знает, какова глубина этого колодца… Отсюда вы можете лучше увидеть.

Не думаете ли вы, что она должна была потерять всякую надежду, чтобы, не колеблясь, покончить так с жизнью?

О Мэри, моя нежная, мой ягненочек! Нет, мсье, я ничего не сказал. Я подумал, что это вы собираетесь что-то сказать.

Что я делаю, мсье? Я просто поворачиваю ключ в замочной скважине, чтобы показать вам, как он хорошо работает. Здесь много ключей и замков, за которыми надо следить… Господин Шестлей требует особо, чтобы этот зал был всегда закрыт на ключ. В течение последних трех лет кроме меня сюда никто не заходил. До сегодняшнего вечера. И не думаю, что кто-нибудь придет сюда в течение ближайших трех лет. Видите ли, я сам убираю. Я аккуратен, все должно быть хорошо убрано. Вот, посмотрите на эту алебарду, например… Заточена, как нож мясника… Видите… О, извините, мсье… Я вас уколол?

Сумасшедший, мсье? Нет, только не я, мсье. Это ее муж стал сумасшедшим, помните? Они даже вынуждены были его запереть. У меня был только приступ, который никак не повлиял на мои умственные способности. Когда мне предложили пенсию с легкой работой, я не отказался, конечно. Но вы не можете себе представить, какой я крепкий. Вот почему, мсье, если бы я был на вашем месте, я бы не стал меня толкать, потому что вы ровным счетом ничего не добьетесь.

Всегда не прав тот, кто слишком много говорит, мсье. Так, вы сказали «Мэри Тюрсел». Ее первым именем было Алиса, и именно оно фигурировало в газетах… Только члены ее семьи и самые близкие люди называли ее Мэри. И как вы узнали, что ее глаза были зеленые? Они уже давно закрыты — с того самого момента, когда журналисты видели ее тело.

Но ее любовник знал цвет ее глаз. Да, мсье, я знаю теперь, кто вы… Вы тот молодой человек, который этим летом остановился на ферме, принадлежащей Ловел. Нам надо поговорить о Мэри. Жаль, что бедняга Тим Тюрсел не с нами: это было бы для него большим утешением.

Но мы подумаем о нем, не правда ли, прежде чем расстаться?

Это даже странно, если подумать… сказал бы даже, ниспослано провидением… что вы пришли с фермы пешком, без сопровождения, без машины. Я готов держать пари на этот ключ и эту алебарду — вы, конечно, представляете, как я ими дорожу, — что вы никому не сказали куда идете. Но вы не могли не прийти, так? И я думаю, что ни вы, ни я никогда не узнаем, что вас толкнуло на это… Вы не предполагали, что встретите отца Мэри. Но это должно было произойти, потому что я не переставал ждать этой встречи.

О, на вашем месте, мсье, я бы так не кричал. У вас только заболит горло, но никто вас не услышит. В радиусе одного километра нет никого, кроме вас и меня. А стены здесь толстые. Очень, очень толстые.

 

Вильям Сэмброт. Сволочной город

Эд Диллон колебался какое-то мгновение, стоя перед ажурной металлической изгородью, закрывающей аллею, которая вела к богатому дому. Затем, перекладывая помятый чемодан из одной руки в другую, он двинулся вперед, не обращая внимания на объявление, висевшее около звонка: «Представителям фирм вход запрещен». Он чувствовал себя уставшим, разбитым, как может себя чувствовать только агент по продаже, перед носом которого в течение целого дня захлопывают дверь. Да, это был трудный город, сволочной.

Незадолго до этого, заметив настойчивый взгляд полицейского, Эд Диллон как ни в чем не бывало продолжил свой путь бодрым шагом хорошо перекусившего туриста, который осматривает город в ожидании автобуса. Но полицейский не был так глуп: его глаз заметил стоптанную обувь, куртку из ткани, которая лоснится от долгой носки, и мятые чемоданы с образцами товаров. «Сволочной город», — повторил про себя Диллон, подумав о двух жалких продажах, которые так и не удалось осуществить.

Однако посмотрев на часы, Эд пришел к выводу, что у него осталось немного времени, чтобы в последний раз попытать удачу и перекусить, прежде чем он сядет на автобус, отправляющийся в ближайший город в 17 часов 15 минут.

Едва он успел толкнуть калитку и сделать пару шагов, как на него кинулась собака с открытой пастью, из которой шла пена, и страшными клыками. Почему этот странный зверь, только что тихо бродивший по саду, вдруг рассвирепел? Рефлекс, выработанный в силу долгого опыта, заставил Диллона вовремя поднять чемодан, что затруднило нападение, и зубы животного только ободрали кожу у запястья. Собака, оказавшись за его спиной, удалилась со зловещим воем.

Сердце Эда бешено колотилось, он облизнул задеревеневшие фаланги пальцев и посмотрел вслед убегавшему животному. Случайно он заметил, как спустилась занавеска на одном из окон, затем открылась дверь дома, и человек высокого роста с седыми волосами вышел на крыльцо. Увидев энергичные черты лица человека, проницательные глаза, которые изучали его с головы до пят, агент по продаже сказал себе, что в этом доме он ничего не продаст. Он вновь подхватил свой чемодан, открыл калитку и поспешил убраться.

— Подождите! — закричал человек с седыми волосами. — Эй, вы! Вернитесь! Стойте!

Эд продолжал бежать, не оборачиваясь. Он хорошо знал эти города, этих озлобленных людей, все время ищущих случая посадить несчастного представителя фирмы в тюрьму, заставить его заплатить штраф за продажу без лицензии, вырвать у него последний цент и пинками под зад выгнать его, как последнего бездомного нищего. О, он их очень хорошо знал, эти злосчастные городишки, покрытые жиром, этих плохо причесанных домашних хозяек, которые слушают вас с угрюмым видом и высокомерной улыбкой. Что эти люди имели против него? Почему они его ненавидели, презирали, натравливали на него своих собак? Он ничего не сделал им плохого: он только предлагал свои щетки, хозяйственные принадлежности, безобидные шутки. Почему они отвечали ему оскорблениями и угрозами? Человек, стоявший на крыльце дома, продолжал орать во все горло, в то время как Эд повернул за угол улицы, направляясь к автовокзалу.

Оставалось еще 20 минут до отправления автобуса, и Эд потягивал кофе в кафетерии, когда на улице послышались возбужденные голоса. С осторожностью, которой был обязан опять-таки многолетнему опыту, он схватил какую-то газету, открыл ее перед своим лицом и быстро огляделся. Человек с седыми волосами и полицейский поднялись на высокую платформу под крышей остановки и стали изучать лица тех нескольких путешественников, которые поджидали автобус.

Диллон встал. Держа в руке газету и чемодан, он пересек зал беспечной походкой и вышел через заднюю дверь. Агент по продаже не сомневался в том, что человек с седыми волосами хотел арестовать его за оскорбление объявления. «Еще один местный коммерсант, возмущенный незаконной конкуренцией со стороны агентов, продающих товары без лицензий», — сказал он себе.

Сгорбленный, с опущенными плечами Эд чувствовал себя усталым и опустошенным. Он посмотрел в сторону здания автовокзала и увидел, как двое мужчин вошли в кафетерий; было ясно, что они собираются создать много шума вокруг своей охоты на незаконно вторгшегося самозванца. Оглядевшись, он обнаружил маленький, печальный парк с редко посаженными деревьями: в центре его возвышался маленький домик, по всей видимости пустой, который почти не было видно под листьями.

Эд быстрым шагом вновь отправился в путь. У него был один шанс, очень небольшой, выйти на дорогу и там остановить автобус, если ему удастся покинуть город и если его не обнаружит полиция. Он не может позволить себе платить штраф или провести месяц в тюрьме, а тем более и то, и другое сразу. В кармане у него были только деньги на билет и на гостиницу на эту ночь. Завтра, если соседний город будет таким же враждебным…

Агент поспешил в сад, спустился по плохо ухоженной аллее к домику. За его спиной зарычал автобус. «Опоздал», — сказал себе Диллон.

Заглянув в домик, Эд обнаружил грязный пол и скамейки, покрытые пылью. Он решил дождаться здесь наступления ночи и сесть на 22-часовой автобус. Такая перспектива не особенно радовала, но все-таки это было лучше, чем неожиданная встреча со слишком усердным полицейским.

За парком он увидел уютные виллы, тихие улицы, обсаженные деревьями, и его охватила смутная печаль. Он был разносчиком товаров, то есть вечным бродягой.

Вздохнув, Диллон сел на скамейку. Жестокий город, населенный бессердечными людьми. Даже собаки здесь кусаются без предупреждения (об этом ему напомнила саднившая до сих пор рука). Он открыл газету, быстро пробежал глазами крупные заголовки. «Исчезла девушка, жительница нашего города, — прочитал он. — Есть опасения, что Жуди Хауэл стала жертвой сумасшедшего». Эд ворчал и пытался читать, широко раскрыв в темноте глаза. Ничего не получилось, он положил газету под голову и почти тотчас заснул. Он проснулся, когда уже наступила ночь.

Во рту у него было сухо, кровь билась в висках и жгла рана на руке. Эд посмотрел на часы — если он поторопится, то, может быть, успеет остановить автобус и улизнуть из этого проклятого города. Но когда он встал, домик начал бешено крутиться, в ушах неприятно зазвенело. Вконец напуганный, Диллон стал ждать, когда пройдет головокружение.

Ему часто приходилось испытывать голод и усталость, но никогда он не чувствовал себя так плохо. Рана на руке заставляла его морщиться от боли при малейшем движении. Проклиная в который раз город, собаку, человека с седыми волосами, который его преследовал, он вышел, пошатываясь, из домика.

Диллон был измучен, он не чувствовал в себе достаточно сил для преодоления дороги. Кроме того, чтобы достичь цели, ему предстояло пройти через ярко освещенный перекресток.

Зажав газету под мышкой, он поднял голову и пустился в путь уверенным шагом, надеясь создать впечатление уважаемого путешественника, разминающего ноги между двумя автобусами. Уверенность походки давалась с трудом: ноги невыносимо болели и странные отблески проходили перед его глазами. Конечно, много часов прошло с тех пор, когда он обедал, но все же…

Агент напрягся, когда увидел, как какой-то человек направляется к нему. Последний смотрел на Эда с нескрываемым любопытством, как это делают большинство жителей маленьких городов, встречая на улице незнакомца. Приближаясь к Эду, человек сначала замедлил шаг, затем резко остановился в ожидании. Огромный опыт разносчика подсказал Диллону, что это был не полицейский и не его добровольный помощник. Это был просто прохожий. Однако человек посмотрел на него как-то странно, подняв в удивлении брови, как если бы он его узнал…

Диллон надвинул шляпу на глаза и прошел мимо. Он делал невероятные усилия, чтобы ускорить шаг. Силы были на исходе. Рука, державшая чемодан, покрылась потом.

Он быстро перешел улицу, оглянулся: человек, казалось, колебался некоторое время, затем побежал к какому-то дому и начал колотить кулаком в дверь.

Эд вдруг почувствовал, что весь покрылся холодным потом: прохожий прореагировал на него так, как если бы он его узнал, как если бы его фотография была опубликована во всех газетах. Кошмарные мысли стали появляться у него в голове: человек с седыми волосами всполошил весь город, и теперь все настроены против него.

Нет, это странно. Даже в таком проклятом городе, как этот, людям должно быть в принципе наплевать на какого-то разносчика, торгующего без лицензий всякой дешевкой.

Диллон повернул голову к группе девочек, вышедших из ярко освещенного кафе и приближавшихся к нему.

Проходя мимо, он услышал, как одна из них напевала звонким голосом популярный мотив.

— Вы обратили внимание на этого типа? — спросила другая.

Рука агента конвульсивно сжала ручку чемодана.

— Это… Это — он!

Эд качнулся. Немыслимо: даже дети…

— Серый костюм, коричневая шляпа, несет чемодан…

— Это — он! Это — он!

Возбужденные крики девочек преследовали его, когда он переходил улицу. Эд повернул за угол и скрылся в темном переходе. Через витрину лавки, которая выходила на угол улицы, он видел, как девочки собрались перед дверью кафе и показывали пальцем в его направлении; к ним подошел молодой человек в белой одежде официанта.

Какой-то юноша вскочил на велосипед, яростно крутя педалями, доехал до перекрестка и промчался мимо Диллона, даже не заметив его. Сигнальная лампочка велосипеда начала удаляться, а затем исчезла в конце улицы. Эд почувствовал, как его шея начала вздрагивать, очень сильно, помимо его воли. Когда спазм прошел, он прислонился к стене, ноги у него стали ватными, и снова посмотрел через витрину на другую сторону улицы. Человек, который барабанил в дверь, вернулся в сопровождении нескольких других жителей. Машины съезжались к кафе, перед которым росла и становилась более шумной толпа любопытных. Голоса, доносившиеся оттуда, становились все громче и накатывались на Эда угрожающим гулом.

Увидев, что люди собираются перейти дорогу, Эд пустился в бегство, опустив голову. В ушах у него снова звенело. Прямо перед ним бесконечно тянулся тротуар, теряясь в черной дали. Разносчик услышал поспешные шаги за своей спиной и объяснения, выкрикиваемые новым встречным.

«Какая-то ужасная вещь произошла с жителями этого города», — подумал Эд.

Новость о его пребывании здесь распространилась так же быстро, как облако пыли, и все бросились по его следу? Но почему? Он не совершил никакого преступления! Чем вызвана такая ярость? Эд вдруг вспомнил газетный заголовок: пропавшая девушка, сумасшедший. Боже! Возможно ли, чтобы эти люди думали… Сознание опасности, которой он подвергался, заставило его ускорить шаг. Он был Чужым, Незнакомцем, который не принадлежал к святейшей общине.

Диллон бросился бежать, спотыкаясь, пересек улицу, затем какой-то пустырь, взобрался на холм, спустился с него. Теперь у него больше не было выбора: надо было срезать путь через поле. Он бежал тяжело, чемодан бил по ногам, сзади доносились крики его преследователей. Он остановился, спрятался за большим дубом, но свора уже обнаружила его и снова принялась за свою безумную охоту.

Эд бежал. Он воплощал в себе всех беглецов мира, которые дрожат от страха, окруженные гнусной ночью, рождающей жуткие крики. Он двигался как в кошмаре. Город преследовал его, рыча, открыв пасть, полную пены, с угрожающими клыками. Нельзя было игнорировать гигантскую неоновую вывеску «Представителям фирм вход запрещен». Теперь она зловеще горела перед его глазами.

Со всех сторон охотники набросились на него и, повалив на землю, начали кричать:

— Это он! Тип, о котором передавало радио!

— Человек, которого ищет шериф!

— Убийца! Насильник!

Слова сыпались на него со всех сторон и больно били, словно острые каблуки. Эд услышал звук сирены вдали. Затем он как-то пронзительно приблизился и заглушил гул своры. Заскрипели тормоза.

Разыскивается не из-за девушки, — прорычал чей-то голос. — Оставьте его. Назад…

Гул покрыл остальную часть приказания.

— Он был укушен бешеной собакой. Отойдите. Именем закона, отойдите или я стреляю!

Бешеная собака! Слова пробежались по своре, как мертвая зыбь, которая исчезает, чтобы возникнуть снова.

— Это — бешеная собака!

Какой-то отвратительный, ненавидящий голос закричал, заглушая другие:

— Вы слышали, что сказал шериф. Это — убийца, бешеная собака! Вы знаете, что он сделал с Джулией Хауэл. Чего мы ждем?

Послышался другой голос, затерянный и далекий:

— Остановитесь, именем за…

Послышались выстрелы, и свора издала крик зверя, обезумевшего от вида крови. Эд почувствовал, как его хватают за руки, поднимают, толкают и тащат. Красные, потные лица с блестящими глазами возникали и исчезали перед ним. Боже! Что это? Он, вероятно, бредил, будучи жертвой горячки, которую вызвал вирус, переданный ему больной собакой через кровь. Диллон услышал голос шерифа и успокоился. Нет нужды бежать, все будет хорошо. У него лихорадка, но скоро его уложат на свежие простыни, и милые санитарки сделают ему компресс на пылающий лоб.

Представитель фирмы попытался что-то сказать, но его разбитая челюсть отказывалась ему подчиняться. Однако он хотел бы им сказать, что он ошибся, плохо думая о городе и его жителях. Они искали его, чтобы предупредить об укусе бешеной собаки, они хотели помочь ему. Они не хотели ему зла. Крики, удары, свора — все было неправдой: он бредил.

Огни зажглись перед его лицом. Эд открыл глаза с набухшими веками и обнаружил над собой массивный силуэт дуба. Что-то зашевелилось в его высоких ветвях, затем упало на него, извиваясь, как коричневый и волосатый змей.

Змея танцевала перед его глазами и улыбалась. Огни удалялись. Разносчик почувствовал шершавость конопляного ошейника на своей шее, но это не было веревкой. Нет, действительно так. Толпа орала, издавала крики, как ни странно, женские. Эда приподняли, вернули его на вершину звонкого хребта, невероятно острого. Он вдруг почувствовал, что падает. Это тоже была часть кошмара. В действительности жители города не желали ему зла. Скоро они уложат его на свежие простыни, и милые санита…

 

Роберт Самерлот. Вечер, проведённый в доме Блэка

Глаза его широко открылись, а большие руки, которые держали бутылку шерри, слегка задрожали: коричневая струйка жидкости побежала вдоль стакана.

— Вы в этом уверены, Эрик?

— Да, — ответил я. — Когда что-то становится необычным, я в состоянии это заметить: я достаточно повидал мир, чтобы отличать обычное от необычного.

— Скажите мне точно, что произошло. Это может быть важно.

— Начинало смеркаться, когда я вышел из гостиницы. Я был в хорошем состоянии духа и думал о том, что после «крученников» с красным перцем, которые я поглощал в течение всей недели, меня ждут сочные жареные сосиски доброй Фриды. Встретив двух мужчин на площади, я не обратил на них никакого внимания. Только пройдя три квартала, я заметил, что они следуют за мной.

Анри Блэк протянул мне стакан: его рука больше не дрожала. Он сидел напротив меня, откинувшись на спинку кожаного кресла, не говоря ни слова, со спокойным выражением лица. Однако в светло-голубых глазах его светилось какое-то беспокойство. Время от времени Анри бросал косой взгляд на окна салона с тяжелыми шторами, за которыми были еще решетчатые ставни. Он склонил голову немного набок, как будто хотел вслушаться в какой-то необычный шум, проникающий извне. Я же не слышал ничего, кроме шума дождя и беспокойного стона Инги, самой нервной собаки из двух имеющихся в доме доберманов. Я представил себе собак, которые беспрерывно рыщут справа и слева между домом и изгородью с колючей проволокой, окружавшей дом. Локи, кобель, был более мощным и спокойным. Инга же была вечно в напряжении, подозрительная, готовая ко всему, всегда настороже. Первое время, когда я приходил к Анри Блэку и садился за стол, у меня возникало неприятное ощущение, что я — путешественник, который попал к каннибалам. Вцепятся ли они мне в глотку, если я протяну руку, чтобы взять вилку? Собаки не любили новых людей в доме. Потребовалось два месяца и около дюжины визитов, чтобы они соблаговолили позволить мне спокойно пройтись по комнате. Они всегда сопровождали Анри, где он — там и они. В данный момент собаки несли службу во дворе, вдыхая воздух ночи и поднимая уши, стараясь уловить необычный запах или приглушенный звук шагов.

Как эти люди выглядели? — спросил Анри.

— Пара мексиканских пьяниц, — сказал я. — Когда я понял, что они идут за мной, я подумал, что они собираются тряхнуть американского туриста с помощью дубинки. А потом я почувствовал… я не знаю… Да, я почувствовал… что они шли не как мексиканцы. Это странно, я предполагаю, но…

— Нет, Эрик, совсем не странно!

Блэк поднялся, охваченный внезапным волнением.

— У каждой расы, у каждой национальности своя манера ходить. Как и у собак: каждая порода передвигается по-своему. Другие бы никогда не заметили разницы, но я — да, да и вы тоже.

— Во всяком случае, — сказал я, — что-то в них было странное. Почувствовав неладное, я остановился и стал ждать, решив, что если что-нибудь скверное и должно произойти, то пусть лучше произойдет в деревне, чем на пустынной дороге. Они не подошли ко мне, нет, они свернули в тупик… или во двор. Я, конечно, забыл бы об этом инциденте, если бы я не увидел их позже, около вашего портала.

— Что они делали?

— Они беседовали с водителем той черной машины, которая стоит у обочины. Несколько секунд они разглядывали меня, но как только заметили, что я направляюсь к порталу, тотчас же сели в машину и уехали в противоположную сторону от города. А, да, у машины был американский номер.

Анри резко стукнул кулаком о ладонь.

— Уехали, но куда уехали? Эта дорога ведет к паре хижин и свинарнику в пяти километрах отсюда. Вам надо было мне об этом сказать сразу же, Эрик.

Я издал тихий смешок, желая немного разрядить атмосферу.

— Вы хотели, чтобы я испортил великолепный ужин Фриды, рассказывая вам историю загадочных незнакомцев, которые шпионят за мной? К тому же ничего не произошло. Они мне просто показались несколько странными. И, признаться, я не могу понять, как они могли приехать сюда до меня, притом так, что я их не заметил на дороге. Ах, черт! Кажется, они хотели украсть несколько отличных американских долларов, но в конце концов передумали, вот и все.

— Может быть. Может быть.

Фрида появилась так внезапно, что у меня сложилось впечатление, что она, вероятно, стояла на другом конце открытой арки, ведущей в столовую, и подслушивала.

— Орешки, — объявила она, ставя резное деревянное блюдо. — Сыр.

— И сыр, — поправил Анри.

— …

Совершенно круглое лицо Фриды изобразило улыбку перекормленного младенца. Правда, темные круги вокруг глаз вовсе не соответствовали этому образу. По ее толстым пальцам, украшенным тяжелыми золотыми кольцами, казалось, пробегали слабые судороги, когда она ставила на кофейный стол маленькие тарелочки, щедро наполненные закусками к аперитиву.

— Когда я остепенюсь, то сменю машину на жену, и — пусть меня проклянет Бог — выберу немку, такую же, как Фрида!

— Хм, — сказала она, улыбаясь, — но помоложе.

— Это — хорошая жена, — сказал Анри.

Они обменялись долгим взглядом, в котором сквозила улыбка, говорящая о глубоком взаимопонимании, преданности и даже благоговении, — и все это на фоне печали.

— Ты был бы хорошим мужем, — сказала она. Каждый произнесенный слог нес печать неумолимой судьбы: можно было подумать, что они говорили шепотом друг другу «до свидания», может быть, «прощай», стоя у свежевырытой могилы. Анри похлопал ее по руке со сдержанной нежностью, и его пальцы коснулись великолепного золотого браслета, который она с гордостью выставляла напоказ. Она была на вид настолько мещанка, эта Фрида, настолько невыразительна, ограниченна и бесцветна, что было что-то одновременно несуразное и детское в том ослеплении, которое производило на нее любое золотое украшение. И этот браслет, действительно очень красивый, казалось, доставлял ей столько же радости, сколько и раскачивающиеся из стороны в сторону цыганские серьги, которые, в свою очередь, были самой обыкновенной дешевой подделкой.

Снаружи громко и пронзительно залаяла Инга. В три прыжка Анри пересек комнату. Отодвинув шторы, он резко открыл окно и уперся лбом в ставни, что-то внимательно разглядывая сквозь их щели. Ему уже давно перевалило за пятьдесят, но он сохранил повадки тигра, соединяя в походке уравновешенность и мощь.

— Что там? — спросил я.

Его мускулы постепенно расслабились.

— Ничего. Но Инга залаяла.

— Я выйду осмотреть окрестности.

Прежде чем я успел сделать шаг к двери, я был вынужден остановиться. «Нет, Эрик!» — военная команда, сухая, резкая.

Я повернулся:

— Послушайте, Анри, можно подумать, что весь вечер вы проводите в ожидании бомбы, которая вот-вот влетит в окно. И это было еще даже до того, как я вам сказал, что за мной следили. Во время еды у вас был вид взволнованной, насторожившейся кошки. Это на вас не похоже. Теперь вы думаете, что что-то происходит там, снаружи. Так вот, я пойду посмотреть.

— Хорошо, идите. Лучше уж знать.

В дверях собаки подбежали ко мне.

— Хорошая собака, Локи, — сказал я, гладя ее рукой.

До Инги я не дотронулся. Вместе мы медленно обошли дом.

Эта вилла была настоящей крепостью или, лучше было бы сказать, концентрационным лагерем, с ее высокой, плотной металлической сеткой и пустынным, ровным пространством, которое отделяло ее от близлежащих джунглей. На смертоносные провода сетки, как на насест, слетались каждый день стаи кричащих птиц. Даже в этой мексиканской глубинке, где богачи помещают в стены бутылочные осколки и держат нескольких сторожевых собак, меры предосторожности, предпринятые Анри Блэком, казались достаточно необычными.

Я встретился с Анри пять месяцев тому назад, вскоре после моего приезда в деревню Сан-Ксавье. Очень импозантный внешне, привлекая взгляды, он шел по площади — рядом с ним шла Инга, за ним по пятам Хьюго, его слуга с квадратным лицом. Он остановился на секунду, чтобы разглядеть полотно, над которым я в этот момент трудился. После краткого кивка головой он продолжал путь военной походкой, что подчеркивал и его револьвер на поясе.

В течение двух следующих недель каждое утро, отправляясь на почту, он проходил мимо меня, когда шел туда и обратно, никогда не обращаясь ко мне, но всегда бросая в мою сторону заинтересованный взгляд. Но в конце концов его увлечение живописью и любовь к цветам, которые я бесконечно рисовал, переломили его сдержанность.

Наш первый разговор был кратким, но мы сразу же прониклись симпатией друг к другу, и дружеские отношения между нами установились быстро. И потом мы вместе играли в шахматы и были игроками примерно одного уровня. Более того, наша прошлая жизнь имела много общего, что стирало разницу в возрасте. Оба, Анри и я, много путешествовали, служили в армии и воевали, мы вместе вспоминали извилистые улицы Сингапура, Барселоны или других экзотических мест, в которых приходилось бывать.

— Какая радость и какое облегчение, когда есть возможность снова беседовать с умным человеком! — сказал он мне. — Что могло привести вас в эту чертову дыру?

— Это не случайно. В течение трех лет я наводил подробные справки у друзей и у мексиканских знакомых, прежде чем решился приехать именно в этот город. Для меня это — идеал.

Со своей стороны, я избегал спрашивать его о причинах, которые вынудили его выбрать — Сан-Ксавье и поселиться здесь. Что-то мешало мне задавать подобные вопросы.

Неделей позже я познакомился с Фридой.

— Я встретил ее в Германии, — сказал он мне, — в то время я там находился с военной миссией. Эрик, если бы вы ее видели тридцать лет назад!

Анри всегда был настороже. Но последние шесть недель какие-то дополнительные беспокойство и тревога все более и более примешивались к той повседневной бдительности. Я заметил новые тени у него под глазами, а его поведение выдавало постоянное напряжение. На улице он часто оборачивался. Наконец, я заметил, что он стал варьировать время прихода на почту.

Мне казалось, что когда я предложил ему обойти территорию, он настолько сильно разволновался, что почти был готов порвать со мной. Анри наблюдал за мной сквозь щели в ставнях. Он напряженно смотрел, пытаясь увидеть то, что скрывала ночь. Дойдя до окна, я вдруг остановился… Локи залаял в то время, как моя рука дотронулась до него. Удивленные моим поведением, чувствуя что-то необычное, собаки начали яростно рычать и умчались втягивать носом запахи около калитки, но не осмеливались к ней приблизиться.

Я поспешил вернуться.

— Что там? — спросил Анри.

— Ничего.

— Нет, Эрик! Вы видели что-то. Я смотрел сквозь ставни. Что-то там, в джунглях, вас заставило вздрогнуть.

— Какой-то свет, вот и все, — сказал я. — Он появился дважды, потом исчез. Сначала я подумал, что речь идет о каком-то сигнале, но, скорее всего, просто дождь загасил фонарь какого-нибудь мексиканца. На улице — проливной дождь.

Анри казался настроенным скептически. Он внимательно посмотрел на меня, не говоря ни слова, и я почувствовал себя неуютно.

— Что могло там быть? — спросил я, снимая промокшее пальто. — Почему Хьюго пришел ко мне сегодня утром, чтобы попросить меня вечером быть здесь, а не в пятницу, как обычно? Так резко менять программу вам не свойственно.

Он продолжал внимательно смотреть на меня: внутренняя борьба отражалась на его лице.

— Я — ваш друг, — сказал я ему. — Эти последние месяцы вы и Фрида, вы много значили для меня. Я надеюсь, что буду способен доказать вам до какой степени, рано или поздно. Если вы нуждаетесь в помощи, то я здесь, и меня трудно испугать. Но для этого надо, чтобы я знал, о чем идет речь.

— Садитесь, Эрик.

Он предложил мне сигарету и огня, взял одну для себя, зажег ее, делал все это очень медленно. Он явно тянул время.

— Я поклялся не рассказывать этого никогда ни одной живой душе. Но сейчас, да, я нуждаюсь в помощи. Я должен защитить Фриду, каков бы ни был риск.

Он продолжал смотреть, прощупывая меня взглядом.

— Эрик, готовы ли вы поклясться перед Богом, что бы я вам ни сказал, что бы вы ни подумали обо мне позже, что вы позаботитесь о ней в течение двадцати четырех часов, если меня не будет здесь?

Я колебался короткое мгновение, затем решился.

— Конечно, я это сделаю. Вы знали это до того, как задали мне этот вопрос.

— Вы клянетесь?

— Да, — подтвердил я. — Но при одном условии. Вы должны сказать мне правду. Иначе не рассчитывайте на меня.

— Вы настоящий шахматист, — сказал он. — Согласен. Это пакт между друзьями. Но сначала я хотел бы, чтобы вы мне кое-что сказали. Что вам удалось разгадать во мне?

— Согласен, — сказал я. — Простите, если я ошибусь, не обижайтесь. Во-первых, вы — не американец, не настоящий американец. Ваш акцент почти незаметен, но все-таки есть. И потом, у вас совершенно особая манера садиться за стол, передвигать фигуры на шахматной доске… До сих пор все верно?

— Абсолютно, — согласился он. — Вы наблюдательный, проницательный и, кажется, волевой человек. Именно поэтому я доверяю вам.

— Вы прячетесь, я это знаю, вы пытаетесь избежать чего-то или кого-то, — продолжал я. — Этот дом может выдержать серьезную осаду. Однако вы — не бандит, не вор, и я не думаю, чтобы вы ими когда-нибудь были.

Фрида стояла под аркадой.

— Иди сюда, Liebchen, — сказал он, и она присела около его кресла. — Вы правы по всем пунктам, Эрик. Теперь моя очередь говорить.

— Nein, nein! — это был только шепот, но шепот полный ужаса. — Никто…

— Нам нужна помощь, Фрида.

Его тон был краток, сух, как если бы он обращался к Инге. Фрида подавила рыдание и замолчала.

— Меня зовут Генрих Шварц, — сказал он. — В Мексике я живу на нелегальном положении, здесь меня принимают за американца на пенсии: для меня это не трудно. Будучи ребенком, я жил восемь лет в Милвоке. Позже я обучался на специальных курсах «американизации» в одном из немецких военных заведений.

Дождь на улице становился все сильнее и сильнее. Я слышал, как поднялся ветер. Блэк встал и начал медленно ходить взад-вперед, с силой сжимая руки.

— В немецкой армии я был командиром. Немного молод для тех обязанностей, которые были возложены на меня, но я принадлежал к известной, высокопоставленной семье. Мы не были нацистами! Что бы там ни говорили, мы ими не были! Да, у нас были отдаленные связи с партией. У Фриды были более регулярные контакты. Но кто их не имел тогда? Я принадлежал армии, я был солдатом, был трижды награжден, один раз в Польше и два раза в Африке.

Вошел Хьюго, неся деревянную коробку, которая, как мне кажется, служила для хранения револьверов. Анри, казалось, не замечал его присутствия.

— Я прошел тренировку в Баварии, где нас обучали изображать американцев, учили технике саботажа. В Африке я был тяжело ранен, меня отозвали и направили на транспорт: поручили склад у бельгийской границы. Хьюго был тогда моим ординарцем. Он продолжает быть им до сих пор.

Слуга наклонил голову, не более.

— В мои функции также входила транспортировка евреев, собранных в Голландии. Я отвечал за поставку охранников и за все, что было необходимо, чтобы перевезти их в тыл. Их было немного. В неделю не больше сотни. Это было неприятное дело, но я об этом не задумывался. Рутинная работа, угрюмая, тусклая. Но, по крайней мере, там у меня была Фрида.

И вдруг все рухнуло и очень быстро. Я отвечал за четырнадцать пленных, а американцы уже наступали. Перевозка их была невозможна. — Его кулак стукнул о кофейный столик. — Что я должен был делать? Освободить пленных, чтобы они занялись подрывной работой в нашем тылу? — Его голос звучал все громче, становился резким, он завопил. — У меня был приказ! Я был солдатом. Хьюго и я выпустили их, чтобы… перевезти недалеко от того места, где они были.

Его взгляд обвел комнату, остановился на окнах.

— В ту ночь шел дождь, — сказал он. — Так же, как сегодня вечером.

Какие образы проходили сейчас перед глазами этих трех существ? Я спрашивал себя об этом. Образ жалкой процессии пленных с лицами, обезображенными голодом, от которых ничего не осталось, кроме черепа, обтянутого кожей? Я представил себе Хьюго и Анри, стоящих у грузовика, покрытого брезентом, предназначенного для перевозки скота, в ожидании, чтобы пленники выстроились в линию в последний раз. А Фрида?

Звучит ли еще в ее ушах щелканье револьвера с регулярно повторяющимися интервалами? Слышит ли она еще последние стенания жертв? Нет, сейчас она пыталась уловить другие шумы, которые свидетельствовали бы о неотвратимой опасности. Где-то в ночи.

— Позже меня судили в Нюрнберге, — продолжал Анри глухим голосом. — Но ничего не доказали. Согласно смутным слухам, двоим детям из этой группы удалось якобы избежать… Меня держали в течение долгих месяцев в изоляции, в то время как искали воображаемых свидетелей. Это ничего не дало. Дошли до того, что втянули в это дело несчастную Фриду, обвиняя ее в том, что она, как вампир, обирала трупы. Это было ужасно! Ничего не было доказано, но я провел пять лет в тюрьме Ландсберга. Неделю спустя после того, как меня выпустили, мы бежали сюда. Если бы они нас нашли, и мы это знаем, настал бы час мести. В конце концов им удалось нас найти. Посмотрите! — Он порылся в кармане и вытащил из него конверт со штемпелем Мексики. Внутри конверта лежал листок отрывного календаря с сегодняшней датой. Грубый рисунок, почти детский, изображал три тела, жалких и странных, весящих на дереве, одно из них было одето в юбку. Внизу под рисунком слова, нацарапанные на немецком языке: «Сегодня вечером, Командир».

— Другие послания предшествовали этому, — сказал он. — Это началось шесть недель тому назад. Сначала пакет, в котором был золотой браслет, такой, как носит Фрида. Они обвили его резиновой змеей, эти дьяволы. На этот раз — записка со словами: «Скоро, Командир, но не так быстро».

Казалось, что Фрида задыхалась, настолько частым стало ее дыхание, частое, хриплое.

— А потом детский пистолет, — простонала она. — С красным пятном, как будто кровь. В другой раз — книга.

— Да, — сказал Анри. — Книга об Адольфе Эйхмане. Они написали на титульном листе: «В этом месяце вы к нему присоединитесь».

Я посмотрел на них: все трое находились в другом конце комнаты.

— Вы для этого позвали меня сюда сегодня вечером, — сказал я. — Вы думаете, что они не нападут, если будет кто-то чужой в доме?

— Я не знаю, Эрик, — ответил он. — Вам они ничего плохого не сделают. Вы — американец, и это принесло бы им неприятности. Они осторожны. Читайте историю Эйхмана!

На его лице появились морщины, глубокая складка перерезала лоб.

— Однако это не произойдет так, как в случае с Эйхманом. Они посылают эти предупреждения, чтобы мучить нас… Здесь что-то личное. Дьявольское!

Анри положил руку мне на плечо.

— Хьюго и я, мы способны себя защитить. У нас есть оружие и достаточное количество боеприпасов. Но Фрида, она должна достичь Мехико. Позаботьтесь о ней, вы дали клятву.

Я не решился посмотреть ему в глаза.

— Я это обещал, — сказал я, — и я сдержу обещание. Во всяком случае, она не виновата в том, что делали вы. И если сегодня вечером начнутся неприятности, я вас не брошу. Неважно, что я думаю о вашей истории… Я не позволю каким-то подлецам просто так стрелять в вас.

— Спасибо, Эрик.

Его голос был едва слышен. Фрида подошла ко мне. Поднявшись на цыпочки, она поцеловала меня в щеку.

Ветер хлестал дождем по ставням, и можно было услышать что-то похожее на рата-та-та где-то там, снаружи. Инга, затем Локи яростно залаяли. Рата-та. Целая серия кричащих, металлических звуков. Мы тотчас же выхватили револьверы из ящичка, который открыл Хьюго. Я проверил свой; он был заряжен, готовый к стрельбе.

«Фрида!» Это был приказ. Она подчинилась. «Свет».

Она заняла место около электрического щитка и сделала это проворно и точно, как это свойственно военным после долгой тренировки. Потом опустила два первых рычага, и дом погрузился в темноту. Ра-та-та! Казалось, что звук приближался.

— Оставайтесь около двери, — сказал я Анри. — Хьюго и я, мы выйдем через заднюю дверь и обойдем вокруг, осмотрим заросли.

«Да», — ответил Анри голосом, полным тревоги. В кромешной тьме Анри, вероятно, дрожал. Я выскользнул наружу через кухонную дверь, за мной — Хьюго, который протянул по ходу левую руку, чтобы погасить свет в заднем портале.

Собаки шумно выбежали нам навстречу, но Хьюго шепотом дал им команду, и они замолчали. Сильный порыв ветра бросал нам в лицо струи дождя, снова послышался металлический шум.

Плохо видя из-за дождя, с трудом пробираясь через заросли тростника и банановых пальм, мы осторожно продвигались вперед, стараясь не упасть, зацепившись за спрятавшиеся корни и ветки. В это время года в Сан-Ксавье сильный ветер, приносящий с собою дождь, поднимался в одно и то же время каждый вечер. По всей видимости, такая погода входила в планы преследователей. Учитывалась каждая случайность.

В пятидесяти метрах от дома мы нашли причину шума — самое примитивное устройство, приделанное к стволу дерева. Раскачиваемый ветром кусок дерева ударял по сковородке: простой мальчишеский трюк. Хьюго сорвал его, громко выругавшись.

— Это, чтобы привлечь нас в эту сторону, — сказал я. — Пол-оборота, быстро!

Возвращаясь к дому, мы продвигались с еще большей осторожностью, не представляя себе, что могло ожидать нас на обратном пути.

Мы уже почти достигли заднего портала, когда Хьюго внезапно остановился, казалось, что он услышал или уловил что-то. Я понял внезапно, что его встревожило. «Хьюго!» — закричал я, в, то время как он бросился на землю. Но слишком поздно. Выстрел раздался в ночи. Слуга не издал ни звука; он был мертв.

Согнувшись вдвое, я бегом пересек портал, толкая собак, которые яростно лаяли, охваченные из-за выстрела паникой и яростью одновременно. Какую-то долю секунды я безумно испугался, как бы Инга в неразберихе не набросилась на меня, но она меня пропустила.

Я открыл дверь кухни и вошел в дом, спотыкаясь в темноте.

— Анри! — закричал я. — Они убили Хьюго! Он мертв!

— Где они сейчас? Сколько их?

— Они перед домом. Сколько их, не знаю: я не различил. Может быть, трое, может быть, четверо.

Благодаря лучам света, проникавшим через щели ставен, я увидел, что Фрида оставалась на своем посту около рычагов. Анри пытался разглядеть, что происходило снаружи, в его опущенной руке был револьвер. В мгновение ока я обрушил на него удар кулаком, оружие упало, и тем же резким движением я грубо оттолкнул Фриду. Свет залил комнату.

— Он только один, Командир, — сказал я. — И он не снаружи. Он здесь. Напрасно вы упустили тогда тех двух детей.

Ужас на их лицах! Я так долго мечтал увидеть его и исполнил свое желание. Это компенсировало полностью все долгие годы ожидания и лихорадку этих последних месяцев, когда, наконец, были найдены их следы. Я не двигался, наслаждаясь, да, наслаждаясь этой минутой, стараясь отпечатать в своей памяти каждую деталь, каждый нюанс выражения лица, каждый трусливый взгляд, умоляющий тщетно. Все это должно было запечатлеться во мне, чтобы я смог с точностью рассказать обо всем моей сестре, которая ждала меня в Мехико.

— Сегодня вечером идет дождь, Командир, — сказал я по-немецки. — Так же, как в ту ночь.

Я убил Фриду первой: я хотел, чтобы он видел ее конец. Я всадил пулю в голову Генриха в тот момент, когда он упал на пол, чтобы схватить револьвер. Теперь оставались мелочи, которые не заняли у меня много времени: вложить мой револьвер в руку Генриха, спрятать другие револьверы и убрать мой стакан с шерри. К тому же пройдет немало дней, прежде чем найдут эту троицу и займутся ею. К тому времени моя сестра и я уже будем в Нью-Йорке, вне опасности.

Прежде чем уйти, я снял браслет с руки Фриды. Я прочитал на его внутренней стороне инициалы моей матери — я об этом знал заранее. Я его слишком хорошо знал, этот браслет. Мы тогда потеряли все, и это была единственная ценная вещь, которая у нас оставалась; мы думали, что однажды нам придется с ней расстаться, чтобы выжить. Я представил себя неподвижно лежащим в грязи, притворяющимся мертвым, в то время как Фрида переворачивала безжизненное тело моей матери, обыскивала его, разрывая мокрую одежду, и, наконец, схватила найденное в жалком тайнике сокровище.

 

Вильям Вуд. Среди умерших

Мы были покорены сразу же, обнаружив этот участок на повороте дороги, извивающейся в направлении к Клей-Каньону. В объявлении, прибитом к засохшему дереву, можно было прочитать текст, написанный крупными буквами: «Продается участок. 1.500 долларов или больше, по договоренности», и дальше шел номер телефона.

— Пятнадцать сотен долларов в Клей-Каньоне? — удивилась Эллен. — Я не могу этому поверить.

— Говорят, что здесь на каждом шагу живет кинозвезда.

— Мы проехали уже около пяти километров, но не встретили еще ни одной. Правда, ни души не видно.

— Но дома стоят, — сказала Эллен в возбуждении.

Да, действительно, дома стояли: справа, слева, впереди, сзади; что-то вроде коренастых, низких ранчо, самых обычных, которые не ассоциировались ни с роскошью, ни с бурной и захватывающей жизнью их владельцев, как мы это себе представляли. Я не обнаружил никого и у вилл, выстроившихся вдоль спускавшейся дороги. Машины — «ягуары», «мерседесы», «кадиллаки», «крайслеры» — оставленные в аллеях, сверкали хромированными деталями на солнце.

Я заметил угол бассейна, белую вышку для прыжков, но ни один пловец не плавал в бирюзовой воде. Мы вышли из машины. Эллен шла, опустив свою достаточно крупную голову с короткими волосами, как будто увлекаемая вперед ее тяжестью. Кроме кузнечика, который пиликал на своей скрипке где-то на холме, ничто не нарушало тишины, окружавшей нас. Не было слышно даже птиц в абсолютно неподвижной листве деревьев.

— Этому участку чего-то недостает, — сделала вывод Эллен.

— Или он, вероятно, уже продан, но забыли снять объявление. Здесь что-то было прежде.

Я заметил какие-то щербатые бетонные блоки, будто выросшие из-под земли.

— Ты думаешь, это был дом?

— Трудно сказать. Во всяком случае, если это был дом, то он был разрушен несколько лет назад.

— О! Тед, какой идеальный уголок! — воскликнула Эллен. — Какой вид!

Она указала пальцем на круглые холмы, выжженные солнцем, которые, в дрожании горячего, душного воздуха, казалось, таяли, как воск.

— Одно преимущество, — добавил я, — так как земля уже выровнена, то нужно будет только очистить участок от кустарника, прежде чем начать строительство. Это сэкономит тысячу долларов.

Эллен взяла мои руки. Ее глаза сияли на ее серьезном лице.

— Как ты думаешь, Тед? Как ты думаешь?

Мы поженились, Эллен и я, четыре года тому назад, сделав этот шаг достаточно поздно для нас обоих, после того как нам перевалило за тридцать. Мы жили вначале в квартире в Санта-Моника, затем, после моего назначения на пост директора, — в доме Голливуд-хилса, лелея надежду, что с рождением нашего первого ребенка мы купим или построим дом побольше. Но ребенок не появлялся, и эта неудача, которая представляла для нас обоих источник грусти и волнения, была чем-то вроде старого скандала, в котором мы оба были виноваты.

После неожиданной удачи на бирже у нас появились приличные деньги, и Эллен начала потихоньку, как это ей было свойственно, намечать первые вехи.

Когда мы совершали покупку вместе, она отпускала замечения типа: «Это жилье стало слишком тесным для нас, ты не находишь?» Или: «Нужно бы обнести забором двор». Эти намеки не оставляли сомнений, что покупка дома воспринимается Эллен как нечто магическое: она верила, что если мы предпримем все меры для приема ребенка, то ребенок обязательно появится. Мысль эта делала ее счастливой. Ее лицо округлилось, серые тени вокруг глаз исчезли, и она вновь обрела свою спокойную веселость.

Я колебался, изучая участок. Я знаю теперь, что что-то было за этим колебанием, что-то такое, что я ощущал тогда как особое состояние тишины, смутное ощущение полной опустошенности.

— Здесь так тихо, — настаивала Эллен, — совсем нет машин.

— Дорога никуда не ведет, — объяснил я. — Она обрывается где-то в холмах.

Жена бросила на меня блестящий вопросительный взгляд. Ощущение счастья, которое она испытывала, начиная с момента, как мы стали искать дом, превратилось теперь в восторг.

— Мы сейчас позвоним, — уступил я. — Но не очень-то надейся. Участок может быть уже давно продан.

Мы медленно вернулись к машине. Рука ощутила обжигающую ручку двери. Внизу каньона зад какого-то грузовика бесшумно исчез за поворотом.

— Нет, — уверенно сказала Эллен, — не знаю почему, но я убеждена, что этот участок нас ждал.

Она была, безусловно, права.

Господин Карсуэл Дивс, владелец, взял мой чек на 1.500 долларов и взамен дал мне право на владение участком, потому что, когда он нас принимал у себя, Эллен и я были уже готовы купить его. Господин Диве не был агентом по продаже недвижимого имущества, как мы и подумали, прочитав его плохо составленное объявление. Он жил в доме в той части Санта-Моника, где живут в основном мексиканцы.

Это был человек неопределенного возраста, розовощекий и толстощекий, в брюках и туфлях из белой парусины, как если бы между грязными домами с крышами в форме асфальтовых террас и высохшими огородами соседей он тайно владел теннисным кортом.

— Итак, вы будете жить в Клей-Каньон, — бросил он нам. — Рос Рассел живет там или жил в свое время.

Мы узнали, что Джоэл Мак Креа, Джеймс Стюарт и Паула Рэймонд также жили там, как и целая группа продюсеров, постановщиков и актеров «на вторых ролях».

— О да, — сказал господин Дивс. — Это адрес, который производит прекрасное впечатление, когда он напечатан на почтовой бумаге.

Эллен ослепительно улыбнулась и пожала мне руку.

— Я сам получил его, можно сказать, романтическим способом, — заявил нам господин Диве, сидя в своем салоне, похожем на черную коробку, где не хватало воздуха и где витал запах камфоры, а стены были увешаны пожелтевшими фотографиями с дарственными надписями кинозвезд.

— Я выиграл его у гримера на сценической площадке во время съемок «Quo Vadis». Может быть вы еще помните меня: я был снят крупным планом в толпе.

— Это было давно, — заметил я. — Вы не пытались его продать все это время?

— Я чуть было его не продал десятки раз, — ответил он, — но не знаю почему, в последний момент все время что-нибудь мешало.

— Что именно?

— Вначале страховка от пожара, которая настолько велика в этом районе, что отпугивала возможных покупателей. Надеюсь, что вам придется уплатить значительную сумму…

— Я уже изучил этот аспект проблемы.

— Хорошо. Вас бы удивило количество людей, которые думают о подобных деталях в последнюю минуту.

— А что еще мешало?

Эллен дотронулась до моей руки, чтобы убедить меня не терять напрасно время, задавая глупые вопросы. Господин Дивс положил право владения передо мной и погладил его рукой.

— Иногда совершенно идиотские вещи. Одна пара, например, нашла мертвых голубей…

— Мертвых голубей? — повторил я, протягивая ему подписанный документ.

Схватив его розовой рукой, он стал размахивать им, чтобы высохли чернила.

— Пять голубей, если я хорошо помню, — сказал он. — По-моему, их убило электрическим током, когда они сели на оголенный провод. Муж этому не придал никакого значения, конечно, но жена устроила по этому поводу такую истерику, что мы вынуждены были расторгнуть сделку.

Украдкой я сделал знак господину Дивсу оставить в покое эту тему. Эллен любит животных, особенно птиц, переходя все границы: смерть животного для нее трагедия, а недавняя утрата нашего коккер-спаниеля заставила нас отказаться иметь в будущем животных. Но, казалось, Эллен ничего не слышала и, не отрываясь, смотрела на бумагу, которую держал господин Дивс, как бы боясь, что она улетит.

— Итак, — заключил бывший владелец, поднимаясь вдруг с кресла. — Теперь он ваш, и вы там будете счастливы, я в этом уверен.

— Я тоже, — сказала моя жена, покраснев от удовольствия и беря полную руку господина Дивса в свои руки.

— Адрес, который производит впечатление, — бросил он нам напоследок из-под козырька над входной дверью, когда наша машина тронулась. — Действительно, впечатление.

Эллен и я составляли современную пару. Беседы, которые мы ведем вечером дома, касаются, как правило, великих проблем нашей эпохи. Эллен рисует, я пишу время от времени, чаще всего на технические темы. Дом, который мы построили, вполне отражает наше отношение к современной эстетике. Мы работали в тесном сотрудничестве с Джэком Салмансом, архитектором, нашим другом, и мы нарисовали проект дома-модуля из стали, низкого, прочного и уютного, который лучше всего адаптировался бы к неровностям нашего участка и в то же время давал бы максимум пригодной для жилья площади. Четкие, строгие линии дома не оставляли ни одного темного угла; с трех сторон дом был окружен постройками, которым было не больше восьми лет.

Я должен был бы заметить признаки с самого начала, признаки плохого предзнаменования, которые можно интерпретировать только ретроспективно, хотя, как мне кажется сегодня, другие подозревали что-то, но ничего не говорили. Одно из первых зловещих предсказаний нам принес мексиканец, который пилил дерево.

Чтобы сэкономить наши деньги, Джэк Салмансон решил сам контролировать ход строительства, обращаясь лишь к помощи мелких независимых посредников, использующих ручной труд, как правило, негров или мексиканцев и настолько устаревший инвентарь, что он, кажется, функционировал только благодаря какому-то механическому чуду.

Мексиканец, маленький печальный человек с длинными усами, уже свалил два дуба с помощью своей пилы. Зато дерево, которое, казалось бы, должно поддаться сразу, он распилил только наполовину. Это было необъяснимо. Речь шла о дереве, высохшем много лет назад, о том самом, на которое было повешено объявление «Продается участок».

Наверное, ты попал на сплетение, — сказал Джэк, чтобы хоть как-то объяснить это. — Попробуй еще раз. Если пила нагреется, прекратим пилить и выдернем его с корнем с помощью бульдозера.

Как бы отвечая на зов, бульдозер сделал полукруг в другом конце участка и медленно стал приближаться к нам в облаке пыли. Покрытые потом плечи водителя-негра блестели на солнце.

Однако мексиканцу даже не пришлось работать пилой, так как оно стало падать само. Пораженный, человек быстро отбежал назад на несколько шагов. Дерево замерло, его голые ветви задрожали, как бы под действием сильного раздражения; затем с жутким шумом оно повернулось и упало в сторону бульдозера. Мой крик застрял у меня в горле, а Джэк и мексиканец издали вопль ужаса. Чернокожий водитель выскочил из кабины и повалился на землю в тот момент, когда ствол дерева уже раздавливал кабину бульдозера. Изменив свой маршрут, бульдозер двинулся в нашем направлении, роя в земле траншею. Джэк и я бросились в одну сторону, мексиканец — в другую; машина прошла между нами и, преследуемая негром, продолжала свой путь.

— Машина! Машина! — во все горло заорал Джэк.

Абсолютно новая легковая машина стояла перед домом напротив нашего участка. Бульдозер двигался прямо на нее. Когда его стальные зубы касались дороги — вырывались искры. Тряся пилой над головой, мексиканец стал орать что-то по-испански. Я закрыл глаза рукой и услышал, как Джэк испустил ругательство, как если бы он получил удар в живот, затем скрежет разрываемого металла заполнил мне уши.

Две женщины стояли на крыльце соседнего дома, открыв рот от удивления. Машина была разорвана пополам, ее зад и перед повисли на бульдозере, а ее крыша была смята, как бумажный носовой платок. Послышался глухой взрыв, и обе машины охватило пламя.

— Проклятое невезение, — прорычал Джэк, когда мы бегом пересекли дорогу. Краем глаза я увидел странный спектакль: мексиканец, стоя на коленях, молился рядом со своей пилой.

В тот же вечер мы отправились, Эллен и я, к нашим будущим соседям, Сондре и Джефу Шефит: у них мы познакомились с владелицей погибшей машины Джойс Кастл, соблазнительной блондинкой, выставляющей напоказ свои лимонного цвета брюки. После нескольких коктейлей все трое стали оценивать событие как ужасный фарс.

Мадам Кастл не преминула пошутить:

— Я делаю успехи, — сказала она радостно. — «Альфа Ромео» жила у меня только два дня, эта же машина шесть недель, и я даже успела поставить номера.

— Вы не можете оставаться без машины, мадам Кастл, — сказала Эллен серьезным тоном. — Мы вам уступим наш «плимут» с удовольствием, пока…

— Не волнуйтесь за меня, мне послезавтра привезут новую. Это все пустяки! Несчастный водитель бульдозера! Он переживает, должно быть, катастрофу!

— Он поправит дела, — уверил я. — Во всяком случае, у него есть еще две другие машины.

— Значит, работы будут продолжаться? — спросил Джеф.

— Не думаю.

Сондра издала тихое кудахтанье.

— Я случайно оказалась в этот момент у окна, я все видела. Можно подумать, мультфильм Рьюла Гольдберга о цепной реакции.

— А в конце цепи — мой бедный «кадиллак», — вздохнула Джойс.

Сьюи, собака мадам Кастл, которая весь вечер дремала у ног своей хозяйки, открывая время от времени глаз, чтобы бросить на нас холодный взгляд, вдруг помчалась, лая, со взъерошенной шерстью к входной двери.

— Сьюи! — позвала мадам Кастл, хлопнув рукой по своему бедру. — Сюда!

Опустив уши, собака посмотрела сначала на хозяйку, потом на дверь, как бы колеблясь в принятии решения. Злое рычание клокотало у нее в горле.

— Это — призрак, — объяснила Сондра шутливым тоном. — Это он вызвал несчастный случай.

Сидя в углу софы, поджав ноги под себя, она склонила голову набок и говорила, как очень умный ребенок.

Джеф громко засмеялся:

— О, здесь рассказывают невероятные истории!

Мадам Кастл, вздохнув, поднялась и привела за ошейник Сьюи к своему креслу.

— Я вынуждена буду повести ее к специалисту по психоанализу, — сказала она. — Сидеть, Сьюи! На, держи орешек.

— Я обожаю истории о призраках, — сказал я, улыбаясь.

— О, знаете ли… — проворчал Джеф с тоном сомнения.

— Расскажи, — бросила ему его жена, держа у губ бокал. — Уверена, что нашим гостям это было бы интересно.

Джеф Шефит, который был по профессии литературным агентом, был мужчиной высокого роста, с желтым цветом лица, который бесконечно поправлял черные, смазанные жиром пряди волос, падавшие ему на глаза. Он говорил, сохраняя улыбку в уголках губ, как будто хотел избежать риска быть принятым всерьез.

— Я знаю только, что в XVII веке испанцы имели обычай организовывать в каньоне казни через повешение. Их жертвам предписано возвращаться сюда, производя странный шум по ночам.

— Речь шла о преступниках? — спросил я.

— Самых отпетых, — ответила Сондра. — Что рассказал тебе Ги Ролинг, Джойс?

Улыбка и странное выражение скрытого удовольствия на лице супруги Джефа заставляли думать, что она прекрасно знала эту историю.

— Ги Ролинг, кинорежиссер? — спросил я.

— Да, он, — подтвердил Джеф. — У него конюшни при въезде в каньон.

— Я их видела, — сказала Эллен. — Изумительные лошади!

Показав свой пустой стакан, Джойс Кастл сказала с жеманством:

— Джеф, любимый, будь добр, принеси мне еще.

— Мы удаляемся от темы, — заметила Сондра нежным голосом, — и мне тоже еще, дорогой.

Она протянула ему бокал, когда он проходил мимо нее.

— Извини, Джойс, — принесла она свои извинения. — Я прервала тебя. Продолжай.

Сондра указала мадам Кастл ее аудиторию, сделав жест в нашу сторону. Я увидел, как напряглась Эллен в своем кресле.

— В ту эпоху, — начала Джойс томным голосом, — жил совершенно порочный испанец, имя которого я забыла, который только и делал, что воровал, насиловал и убивал. Дворянин, если я не путаю, очаровательный и, конечно, сумасшедший. Кончилось тем, что его повесили после его очередной выходки самого дурного тона в монастыре. Как видите, вы собираетесь жить в районе с богатым прошлым.

Все засмеялись.

— А шум? — спросила Эллен у Сондры. — Вы его слышали?

— Конечно, — ответила жена Джефа, наклонив грациозно голову.

Каждый сантиметр ее кожи был красивого кофейного цвета, безусловно, результат полудней, проведенных у бассейна, которые явно не разделял с ней ее муж, имевший желчный цвет лица и редкие волосы.

— Повсюду, где бы я ни жил, — заявил Джеф, еще сильнее улыбаясь уголком рта, — я всегда слышал необъяснимый шум ночью. Здесь водится много диких зверей: лисы, еноты, опоссумы и даже койот на вершине холма. С наступлением ночи они выходят из нор.

Улыбка, с которой Эллен слушала объяснение Джефа, застыла, когда Сондра добавила в своей развязной манере:

— Однажды утром мы нашли нашу кошку буквально разодранную на части. Ее туловище было сплошным кровавым комом и без головы.

— Лиса, — поспешил уточнить Джеф Шефит.

Каждое из его замечаний было тусклым, а от всей его фигуры исходила аура печали.

Его супруга сидела, опустив глаза к своим бедрам, как будто она хранила там какую-то тайну. Похоже, она испытывала большое удовольствие от этого разговора, и мне пришла в голову мысль, что она старается умышленно нас запугать. Эта мысль меня окончательно убедила. «Сондра слишком развлекается, чтобы бояться самой», — сказал я себе, наблюдая за ее загорелым от солнца лицом.

После случая с деревом, все шло хорошо в течение нескольких недель. Строительство дома быстро продвигалось. Эллен и я приезжали туда как можно чаще, обегали наполовину готовые комнаты, планируя наше будущее убранство: здесь будет камин, там — холодильник; на стене — литография Пикассо.

— Тед, я подумала, — объявила мне однажды Эллен робким голосом, — почему бы нам не сделать детскую комнату?

Я ждал.

— Теперь, когда мы будем жить здесь, часто будет случаться, что наши друзья будут здесь оставаться ночевать, вместо того, чтобы возвращаться поздно ночью, — продолжала она. — Большинство из них имеют маленьких детей…

Я обнял ее за плечи. Эллен знала, что я понял основную причину ее предложения. Когда она подняла голову, я поцеловал ее между бровей, отвечая таким образом на ее завуалированный вопрос и прибегая к особому коду нашей совместной жизни, жизни, состоящей из нежности и такта.

— Эй, вы! — крикнула Сондра Шефит с другой стороны дороги.

Она стояла на крыльце, на ней был бикини розового цвета, подчеркивающий смуглость ее кожи.

— Вы будете купаться? — спросила она, встряхивая выцветшими от солнца волосами.

— Нет купальника!

— Мы вам дадим. Приходите!

Эллен и я обсудили предложение, обменявшись взглядом, и дали согласие, качнув головой.

— Тед, вы белый, как саван, — сказала мне Сондра, когда я вышел в плавках во внутренний дворик. — Там, где вы живете, нет солнца?

Растянувшись в шезлонге, она изучала меня сквозь эллипсы огромных черных очков, инкрустированных драгоценными камнями.

— Я провожу слишком много времени в закрытом помещении, когда пишу статьи, — объяснил я.

— Вы можете приходить сюда, когда вам заблагорассудится.

Она вдруг улыбнулась, открывая ряд прекрасных зубов.

— Чтобы плавать, — добавила она.

Эллен присоединилась к нам в купальнике, который ей одолжили. Рукой она заслоняла глаза от металлического солнечного блеска, который, отражаясь в бассейне, бил ей прямо в лицо.

Поднявшись, Сондра подвела ее ко мне, как если бы она собиралась мне ее представить.

— Этот купальник идет вам больше, чем мне, — сказала она, положив руку с красными ногтями на руку моей жены.

Эллен слабо улыбнулась. Обе были одного роста, но у Эллен были более узкие плечи, более широкие бедра, она была крупнее. Когда они подошли ко мне, у меня сложилось впечатление, что я не знаю своей жены. Ее тело, столь мне знакомое, показалось чужим, непропорциональным. На ее бледной руке виднелись волосы, в то время как у Сондры они были невидимыми, за исключением мгновений, когда солнце превращало их в серебристый пушок.

Эллен схватила меня за руку, как будто почувствовав дистанцию, которая нас внезапно разделила.

— Прыгаем вместе, — сказала она весело. — Запрещается хвататься за края бассейна!

Сондра вернулась к своему шезлонгу, откуда она наблюдала за нами, наклонив голову набок, спрятав глаза за стеклами своих экстравагантных очков.

Происшествия вскоре возобновились, следуя друг за другом с нерегулярными интервалами. Ги Ролинг, которого я никогда не встречал, но заявления которого относительно сверхъестественных явлений до меня доходят из вторых рук как послания какого-нибудь оракула, считает, что живые мертвецы ведут жуткую жизнь, так как они бродят между двумя состояниями. Их разум вечно хранит воспоминание, живое и точное, о страстях жизни, и они могут от них освободиться только ценой невероятного усилия и безумной потери энергии, которые их в буквальном смысле слова оставляют без сил в течение долгих месяцев, а иногда и лет. Именно этим объясняются их сравнительно редкие появления. Конечно, имеются исключения, как подчеркнула однажды вечером Сондра — титулованная интерпретаторша теорий Ролинга — с той странной радостью, с которой она имела обыкновение делать замечания, касающиеся данной темы. Некоторые призраки проявляют себя ужасно активно, в частности, бывшие сумасшедшие, которые не знают границ смерти, как в свое время они не знали запретов в жизни. В целом, как считает Ролинг, призраки достойны скорее сожаления, чем страха.

Сондра передала нам также следующее высказывание кинорежиссера: «С точки зрения семантики, понятие „дом с привидениями“ заключает в себе ложную идею: это, скорее, не дом, а душа, которую посещают призраки».

В субботу, 6 августа, рабочий, занимавшийся системой труб, потерял глаз из-за неосторожного обращения с ацетиленовой горелкой.

В четверг, 1 сентября, оползень холма, возвышающегося над строительной площадкой, вызвал обвал четырех тонн скалистой породы и земли прямо на дом, наполовину законченный, и прервал строительные работы на две недели.

В воскресенье, 9 октября, как ни странно, именно в день моего рождения, в тот момент, когда я один осматривал дом, я упал, поскользнувшись на брошенной гайке, которая проделала шрам в моей шевелюре, потребовавший наложения шва из десяти стежков. Я бросился к Шефитам, позвонил им в дверь. Сондра открыла мне, она была в купальнике и держала в руке иллюстрированный журнал.

— Тед? — сказала она, рассматривая меня внимательно. — Я вас с трудом узнала, вы весь облиты кровью. Входите, я вызову доктора. Постарайтесь не испачкать мебель.

Я рассказал доктору о брошенной на полу гайке, о банке с краской, но я ему ничего не сказал о том, что поскользнулся потому, что внезапно обернулся. У меня было ощущение, что кто-то идет за мной, достаточно близко, чтобы дотронуться до меня; что-то зловонное, мокрое и холодное, почти ощутимое из-за своей близости витало в воздухе. Я помню, что вздрогнул, обернувшись, как будто таинственная холодная звезда вдруг заменила солнце в этот летний, знойный день. В это я не посвящал ни доктора, ни кого-либо другого.

В ноябре в Лос-Анжелесе случаются пожары. После продолжительной летней засухи сок деревьев спускается под землю; холмы, высохшие на солнце, будто умоляют, задыхаясь, об освобождении, которое им принесет либо жизнь, либо смерть: дождь или огонь. Как правило, вначале наступает огонь, быстро распространяясь, как эпидемия, захватывая самые отдаленные уголки пригорода до самого неба, мертвенно бледного, пока оно не потеряет звезды ночью, и густые коричневые клубы дыма не закроют его днем.

Пожар начался в Туюнге, к северу от нашего дома, в тот день, когда мы устраивались в нашем новом жилище, красивом, строгом, в стиле агрессивного модернизма, на высохшем холме, под изможденным небом земельного цвета и солнцем, покрытым тучами и следами мух, Сондра и Джеф помогали нам целый день, а вечером Джойс Кастл нанесла нам визит в сопровождении своей собаки и с большой бутылкой шампанского.

— Какой великолепный сюрприз! — воскликнула Эллен, захлопав в ладоши под подбородком.

— Надеюсь, оно достаточно холодное, — сказала Джойс. — Я поставила его в холодильник в четыре часа. Добро пожаловать в каньон! Вы — очаровательная пара, вы напоминаете мне моих родителей. Боже, какая жара! Из-за дыма я плачет целый день. Надеюсь, у вас есть кондиционер?

Рухнув в кресло, Джеф вытянул свои длинные ноги, как инвалид, укладывающий рядом с собой костыли.

— Джойс, ты прелесть, — сказал он. — Извини меня, что я не встаю: я восстанавливаю силы.

— Я тебя прощаю, мое сокровище, полностью прощаю.

— Тед, не принесешь ли ты бокалы? — спросила меня Эллен нежным голосом.

— Я могу вам помочь, — предложил Джеф, складывая свои ноги.

— Главное, не двигайтесь.

— Не думал, что я в такой плохой физической форме, — вздохнул он.

Действительно, у него был более мертвецкий вид, чем обычно, после того, как он полдня провел за поднятием ящиков и перетаскиванием мебели. Круги под глазами блестели у него от пота.

— Хотите посмотреть дом, Джойс? — сказала моя жена.

— Эллен, я обожаю вас, — ответила мадам Кастл. — Покажите мне все.

Сондра присоединилась ко мне на кухне. Опершись спиной о стену, обхватив левый локоть правой рукой, она молча курила. Через открытую дверь я видел икры ног ее мужа, развалившегося в кресле.

— Спасибо за помощь, — сказал я Сондре.

Не знаю почему, но сказал я это шепотом. Я слышал голоса Джойс и Эллен, сначала громкие, затем все более тихие по мере того, как они переходили из одной комнаты в другую:

— Все сделано из стали? Абсолютно все? Даже стены? А вы не боитесь молнии?

— Имеется специальная система заземления.

Джеф долго зевал в салоне. Не произнося ни слова, Сондра положила поднос на кухонный стол, в то время как я рылся в неразобранной картонной коробке в поисках бокалов. Она смотрела на меня настойчиво и холодно, как будто ждала от меня, что я буду с ней беседовать. Я понимал, что нужно нарушить молчание, которое становилось гнетущим и неестественным. Окружающий шум лишь способствовал тому, чтобы мы были изолированы от других в интимном кругу. Склонив голову набок, Сондра улыбнулась мне, и я услышал, как ускорилось ее дыхание.

— А это, что это? Детская комната? Эллен, дорогая!

— Нет, нет. Это специально для детей наших друзей.

У Сондры глаза были голубыми, как прозрачная вода. Ее, казалось, забавляло все происходящее, как будто мы с ней делили секрет, совершали заговор, который я торопился нарушить, громко произнося какое-либо замечание, которое все могли бы услышать. Но слова застревали у меня в горле, вызывая что-то вроде болезненной тревоги, и я удовлетворялся тем, что глупо возвращал ей ее улыбки. Чем дольше тянулось молчание, тем труднее его становилось нарушить, тем больше я был увлекаем интригой, за которую, несмотря на мою неосведомленность, полностью нес ответственность я сам. Даже без какого-то явного контакта между нашими телами, Сондре удалось сделать из нас любовников.

Эллен стояла в дверях кухни, наполовину повернувшись к салону, как будто ее первой реакцией, когда она нас обнаружила, было желание убежать. Устремив взгляд на стальной косяк двери, она, казалось, была погружена в свои мысли.

Сондра обратилась к ней своим обычным саркастическим тоном, и с помощью каких-то банальностей постаралась рассеять абсурдное впечатление, что между нами что-то было. Я заметил смущение моей супруги, которая ухватилась за предложение Сондры, не покидая ни на минуту взглядом ее губы, как если бы эта элегантная и загорелая женщина, которая спокойно продолжала курить, отпуская безобидные замечания, могла принести ей спасение.

Что касается меня, у меня создалось впечатление, что я абсолютно лишился дара речи. Если бы я присоединился к искусно невинной болтовне Сондры, я бы участвовал в обмане, направленном против моей жены; если бы я объявил правду, если бы положил конец всему этому, вскрыв нарыв… Но какую правду? Какой нарыв я должен был вскрыть? Чему я хотел положить конец? Чувству, витавшему в воздухе? Тени внушенной мысли? Ничего такого нет, конечно, таков был ответ: я даже не испытывал особой симпатии к Сондре, в которой я находил что-то холодное и неприятное. Нечего заявлять, потому что ничего не произошло.

— Где Джойс? — спросил я наконец; во рту у меня пересохло. — Она не хочет взглянуть на кухню?

Эллен медленно повернулась ко мне, что ей стоило, как мне показалось, огромного усилия.

— Она сейчас придет, — ответила она бесцветным голосом.

Только теперь до меня дошло, что Джеф и Джойс разговаривали в салоне.

Глаза моей жены со странно расширенными зрачками в розоватом свете ламп дневного освещения прощупывали мое лицо. Можно было подумать, что она пыталась выяснить, какой темный глубокий смысл скрывался в моем вопросе: шла ли речь о новом сигнале нашего общего с ней языкового кода, смысл которого я ей скоро открою? А что он означал в данном случае? Я улыбнулся ей, она мне улыбнулась в свою очередь, колеблясь, неестественно, как это бывает, когда видишь знакомое лицо, но не можешь вспомнить имя.

Джойс появилась вслед за Эллен.

— Я презираю кухни, — объявила она. — Моей ноги не бывает на моей собственной кухне.

Обведя нас всех троих по очереди взглядом, она добавила:

— Я вам не мешаю?

В два часа ночи я поднялся в постели, разбуженный. Комнату заполняли красноватые отблески пожара, который, вероятно, приблизился за ночь. В комнате плавала тонкая дымка. Эллен спала, повернувшись на бок; ее открытая ладонь, лежавшая на подушке около лица, казалось, ждала, что ей туда что-нибудь положат. Совершенно не зная причины моего пробуждения, я отбросил одеяло и подошел к окну посмотреть, как вел себя огонь. Он не был виден, но темные массы холмов выделялись на небе, которое, как пустой мешок, то надувалось, то опадало в зависимости от того, усиливался или утихал порыв ветра.

В этот момент я услышал шум.

Я придаю большое значение точному содержанию слов — к этому вынуждает меня редактирование технических статей, — но я не могу найти ни одного прилагательного, чтобы этот шум охарактеризовать. Может быть, я передам более или менее близко это значение с помощью моего собственного изображения: «влюмп». Это был нерегулярный звук, не сильный, не слабый, который шел ниоткуда и одновременно отовсюду.

Это не был четкий звук, потому что в нем было что-то неопределенное, как шепот; он начинался, иногда напоминая вздох, дыхание, растворившееся в воздухе, рождающееся и умирающее в одно и то же время. Каким образом, я не могу определить; присутствие чего-то, когда не отдаешь себе в этом отчет, воля или разум, и все же неумолимые.

Я вышел в коридор, тихо зажег свет, нажав на кнопку, вделанную в стену. Лампы осветили потолок, обои японского производства, создававшие впечатление пластика молочного цвета. Гладкие, неразрушаемые стены стояли передо мной. Помимо запаха дыма, я ощутил запах чего-то нового, мягкого, металлического, напоминавшего скорее запах машины, чем дома. Шум продолжал отзываться у меня в ушах. Казалось, он исходил теперь из комнаты, расположенной в конце коридора, из комнаты для детей друзей, дверь которой была открыта и где я различал серое пятно окна. Влюмп… влюмп… влюмп… влюмп…

Ориентируясь на серый четырехугольник, я пошел по коридору, чувствуя, что мои ноги стали тяжелыми, как колоды, и повторяя себе: «Дом дает осадку. Все новые дома дают осадку, производя странный шум». Почувствовав ясность ума, я уже не испытывал страха: я прошел по новому коридору моего стального нового дома, стараясь определить место, откуда исходил шум, вызванный либо строительным материалом, который давал осадку, либо бродившим зверем: еноты, как мне говорили, совершают частые набеги на помойки. А может быть, был какой-то недостаток в трубах или в системе отопления под землей? Как осмотрительный и ответственный хозяин, я теперь обнаружил возможную причину шума. Пройду еще несколько шагов и, очень возможно, узнаю, в чем же дело. Влюмп, влюмп. Серый цвет окна превратился в розовый, когда я подошел достаточно близко, чтобы посмотреть на холм, возвышающийся за комнатой. Это черное пятно — подлесок, а эта светлая полоса — валок, оставленный бульдозером во время его сумасшедшего бега. Во время катастрофы я был в том самом месте, где находился сейчас, то есть там, где стояло мертвое дерево, а искусственные плиты пола детской комнаты покрывали теперь его пень. Мне было достаточно протянуть правую руку, дотронуться до электрического выключателя, чтобы сумерки рассеялись.

— Тед?

Кровь стучала у меня в висках, у меня было впечатление, что сердце мое сейчас разорвется, и я прислонился к стене, чтобы сохранить равновесие. Однако я, конечно, узнал голос Эллен и очень спокойно ответил ей:

— Да, я здесь.

— Что происходит?

Послышался шум сбрасываемого одеяла.

— Не вставай, — сказал я. — Я сейчас снова лягу.

Шум прекратился, уступив место почти неслышному ворчанию холодильника и свисту ветра.

Я увидел Эллен сидящей в постели.

— Я пошел посмотреть на пожар, — солгал я.

Она пригласила меня присоединиться к ней, похлопав ладонью по месту, отведенному мне в постели, и я увидел ее улыбку в тот момент, когда собирался гасить свет в коридоре.

— Ты мне снился, — сказала она тихим голосом, когда я проскользнул под одеяло.

Она перекатилась ко мне.

— Но ты дрожишь! — сказала она.

— Я должен был надеть халат.

— Постой, я тебя сейчас согрею.

Ее душистое тело скользнуло вдоль моего, но я оставался лежать одеревенелый и ледяной, устремив глаза к потолку, с опустошенной головой.

— Тед? — произнесла Эллен спустя мгновение.

Это был обычный сигнал, всегда осуществляемый тоном сомнения, чтобы я повернулся на бок и взял ее в объятия.

— Да? — ответил я, притворяясь, что не понял.

Я почувствовал, как моя жена борется со своей сдержанностью, колеблется подать мне второй сигнал, который заставил бы меня понять ее жажду любви и который я, по странной рассеянности, вынудил ее сделать. Но подобное усилие было слишком велико для нее, а пустота, которая образовалась за счет моей холодности, была трудно заполнима, — холодности внезапной, необъяснимой, если только не…

Эллен медленно отодвинулась от меня, натянула одеяло до подбородка, затем спросила:

— Тед, что-то не так?

Она, вероятно, вспомнила о Сондре и о странной сцене в кухне. Я знал, что Эллен потребовалось огромное мужество, чтобы задать мне этот вопрос, ответ на который она, конечно, предполагала.

— Нет, — сказал я. — Просто я устал, день был трудный. Доброй ночи, дорогая.

Я чувствовал в темноте, как она искала моего взгляда, задавая мне вопрос, который она так и не осмеливалась произнести. Я повернулся на другой бок, испытывая смутное чувство вины. Но у меня не было ответа.

Пожар был укрощен после того, как он уничтожил около четырехсот гектаров и сжег несколько вилл. Тремя неделями позже начал лить дождь. Джэк Салмансон навестил нас однажды в воскресенье, чтобы посмотреть, как ведет себя наш дом. Он изучил все его углы, осмотрел фундамент, крышу и заявил, что дом непроницаем, как швейцарские часы. Из салона мы наблюдали, насупившись, за внутренним двориком, залитым сероватой грязью, которая угрожала поглотить под слоем гравия и ила несколько плит, которые я уложил на землю. Эллен отдыхала в спальне. Она взяла привычку ежедневно отдыхать после обеда, хотя именно я, а не она, не спал всю ночь, чтобы найти объяснение шуму, который становился все более и более необъяснимым. Я убеждал себя в том, что заглушенный шепот, который предшествовал иногда «влюмп», и шум выходящего воздуха вслед за этим, объяснялись недостатком в системе труб; что шаги, медленно идущие по коридору, останавливающиеся перед нашей закрытой дверью, а затем удаляющиеся, и сопровождаемые чем-то вроде глухого смеха, были неотъемлемо связаны со сжатием металлических стен после того, как они нагреваются за день. Эллен спала, ничего не слышав, как будто она была в каком-то оцепенении. Солнце, по-видимому, действовало на нас как наркотик. Она ложилась спать в девять часов, вставала на следующий день в десять часов утра, отдыхала после обеда, а в остальное время дня еле передвигалась, набросив на плечи мексиканскую шаль, так как постоянно жаловалась на холод. Мы пригласили на консультацию врача: он подумал вначале о наличии мононуклеоза, но поскольку анализы не подтвердили этот диагноз, он заключил, что речь идет, наверное, об инфекции синуса, и рекомендовал ей отдыхать столько, сколько она захочет.

— Мне пора возвращаться, — сказал Джэк после долгого молчания.

— Я сейчас разбужу Эллен.

— Зачем? Пусть спит. Ты ей скажешь, что я надеюсь, что она скоро будет чувствовать себя лучше.

Он поставил стакан, поднялся, нахмурив брови, обвел взглядом салон дома, который он нарисовал и построил.

— Вы счастливы здесь? — спросил он меня вдруг.

— Счастливы? — повторил я в растерянности. — Конечно, мы счастливы. Мы очень любим этот дом. Только он немного шумен по ночам. И все.

Я бормотал, как будто произносил первую фразу жуткой исповеди, но Джэк ее не заметил.

— Это материал садится, — сказал он, сопровождая свои слова жестом руки.

Его взгляд проследовал из одного в другой конец комнаты.

— Что-то все-таки не то, — прошептал он, тряхнув головой. — Может, это погода… или освещение… Здесь не хватает тепла, ты понимаешь, что я хочу сказать… или радости.

Я почувствовал, что меня заполняет безумная надежда, как если бы Джэк волшебной формулой собирался рассеять мои страхи, с которыми я не в состоянии был справиться один; мы могли бы спокойно все обсудить, как взрослые умные мужчины. Однако мой друг меньше думал о причине, вызвавшей мрачность, обстановки, но больше о способе, как это изменить.

— Положи здесь пару ковров ярких расцветок, — предложил он. — Например, оранжевого цвета.

Я, не отрываясь, смотрел на пол салона, не в состоянии убедить себя в действенности пары ковров.

— Да, — ответил я, — попробую.

Эллен вошла, волоча ноги, с отекшим от сна лицом.

— Джэк, — сказала она, собирая волосы назад. — Когда улучшится погода и я буду лучше себя чувствовать, приезжайте сюда с Анной и детьми.

— С удовольствием, — пообещал архитектор.

Повернувшись ко мне, он добавил насмешливым тоном:

— И когда здесь больше не будет шума.

— Шума? Какого шума?

Когда Эллен обратилась ко мне, ее лицо приняло то растерянное выражение, которое стало для нее привычным. То, что в ней было раньше от искренности и открытости, теперь куда-то ушло, оставив лишь пустоту. Моя жена не доверяла мне, она подозревала меня в том, что я скрываю от нее отвратительную реальность.

— Ночью, — объяснил я. — Это дом дает осадку.

После того как наш друг уехал, Эллен устроилась с чашкой чая в кресле, в котором сидел Джэк. Длинная, ярко-красная шаль, которая укрывала ее до колен, скрывала руки и делала таинственными и необъяснимыми две белые кисти, которыми она обхватила чашку, стоявшую на коленях.

— Какая печальная история! — сказала она бесцветным голосом. — Мне очень жаль Сондру.

— Почему? — спросил я, насторожившись.

— Вчера заходила Джойс. Она мне рассказывала, что вот уже шесть лет, как она время от времени имеет связь с Джефом.

Моя супруга повернула голову в мою сторону, чтобы увидеть мою реакцию.

— Это объясняет поведение и Джойс, и Сондры по отношению друг к другу, — сказал я, смотря прямо в глаза Эллен.

В них я увидел только отблески стекол окна, по которым стекали капли дождя, и у меня появилось леденящее ощущение, что я обнаружил частицу правды: Эллен плакала в одиночестве, плакала в самой глубине своей души, куда я уже не имел доступа. Она больше не верила в мою невинность, и я не знаю, верил ли я в нее сам. Джойс и Джеф, должно быть, тоже считали меня виновным; что касается Сондры, трудно сказать, что она думала, но вела себя так, как будто наш адюльтер был свершившимся фактом. В определенном смысле, комедия, которую она играла, была гениальной, потому что она дотрагивалась до меня либо случайно, либо невинно. Даже ее взгляды, на основе которых она строила легенду о нашей связи, были далеки от нежности: это были взгляды инквизитора, хитрые и всегда сопровождаемые скрытой улыбкой, как если бы мы владели с ней тайной, которую знали только мы и не знали другие. Но что-то, однако, в ее поведении — ее манере склонять голову набок, может быть, — ясно подразумевало, что эта шутка делалась в ущерб другим, всем без исключения. Более того, она взяла привычку называть меня «дорогой».

— Сондра и Джеф имеют слабоумного ребенка, которого они поместили в специальное учреждение, — продолжала Эллен. — По-видимому, это их настраивает друг против друга.

— Джойс рассказала тебе эту историю?

— Она сделала намеки между делом, как о совершенно естественных вещах. Я предполагаю, что она думала, что мы в курсе дела, я терпеть не могу узнавать тайные несчастья других.

— Что ты хочешь, это мир, связанный с кино. Мы для них просто провинциалы.

— Сондра должна быть очень несчастлива.

— Трудно сказать, когда речь идет о ней.

— Я часто спрашиваю себя, что она ждет от жизни… если она ищет где-то, вне семьи.

Я хранил молчание.

— Может быть, и нет, — сказала Эллен, отвечая на свой собственный вопрос. — Она не коммуникабельна.

Почти холодна…

Я присутствовал на спектакле моей жены, которая боролась сама с собой, чтобы залечить вскрытые раны, которые — она была в этом убеждена заставят ее рано или поздно страдать. Эллен отказывалась верить в мою верность.

Я мог бы утвердить ее в этом мнении, прибегнув ко лжи. Я мог бы ей рассказать, что я встречал Сондру в городе, в кафе, что мы занимались любовью в отеле второго разряда по вечерам, откуда я звонил домой, чтобы предупредить, что вернусь поздно. Нарыв лопнул бы, тогда можно было бы его вычистить и лечить. Конечно, операция была бы болезненна, но она позволила бы мне вновь завоевать доверие Эллен, и наш союз был бы таким же, как и прежде. Когда я видел, как мучается моя жена, переживая свои сомнения, я испытывал искушение «признать» эту ложь. Мне никогда не приходила в голову мысль сказать ей правду, так как показать, что я в курсе ее подозрений — значило бы признать мою вину: почему же я боялся, если для этого не было никакой причины? Должен ли я был объяснять мою холодность по отношению к ней, наводя на нее ужас рассказами о непонятном шуме, который она никогда не слышала?

Таким образом, мы оставались неподвижны, холодны, чувствуя себя неуютно в нашем герметичном доме, на который начинала спускаться ночь. Во мне вдруг поднялась волна надежды: а что если мой страх не столь обоснован, как страх Эллен? Что если призраки, которые наводили ужас на нас обоих, были лишь плодом нашего воображения и их можно заставить исчезнуть с помощью здравого смысла? Я понял, что если мне удастся прогнать тени, которые меня мучили, то и те, которые преследовали мою жену, тоже исчезнут, так как тайны, отделявшей меня от нее, не существовало бы более. Подобная перспектива победы разума вызвала во мне настоящее ликование.

Что это? — спросила Эллен, показывая пальцем на что-то на верху большого окна, на что-то, походившее на раскачивающийся от ветра листок дерева. — Можно подумать, что это — хвост, Тед. На крыше должен быть какой-то зверь.

Подойдя к окну, я увидел клок шерсти, по которому стекали капли дождя.

Это напоминает хвост енота, — согласился я. — Странно, что он вышел из норы до наступления ночи.

Я натянул плащ и вышел. Темное с белыми полосами пятно, вяло раскачивалось на краю крыши, парапет которой скрывал остальную часть тела животного. Воспользовавшись лестницей, приставленной сзади дома, я влез на крышу. Как и остальные составляющие элементы нашей анатомической организации, мозг представлял собой орган, имеющий устоявшиеся привычки. Его способности ограничиваются нашим предыдущим опытом, а наша мысль охватывает лишь то, что она привыкла воспринимать. Столкнувшись с явлением, выходящим за рамки обычного, она может взбунтоваться и даже рухнуть.

В течение недель я упорно отрицал ту очевидность, которую обнаружили мои чувства, я отказывался допустить, что Что-то Другое живет в доме вместе со мной и Эллен, что-то злое и чуждое нашему миру. Столкнувшись с другим аспектом реальности, мой разум поторопился объяснить это появлением лис, как это сделал в свое время Джеф. Но странное дело: во-первых, лиса имеет мало шансов на победу в борьбе с енотом; во-вторых, она никогда не смогла бы оставить его в подобном состоянии. Труп животного лежал на краю крыши, и я заметил его голову, отделенную от туловища, только тогда, когда ударом ноги заставил тело скатиться до парапета.

Только призвав на помощь все запасы моей воли и повторяя про себя: «Эллен не должна знать, Эллен не должна знать», у меня хватило смелости схватить куски разодранного животного и бросить их как можно дальше. Когда моя жена, крикнув, позвала меня, мне удалось ей ответить почти нормальным голосом:

— Это — енот. Он убежал, как только услышал меня.

Затем я дошел до конца крыши и там меня вырвало.

Позже я вспомнил разодранную кошку, о которой рассказала Сондра. Я позвонил Джефу в его агентство и пригласил его пообедать вместе. Я испытывал огромное желание поделиться с кем-то, желание, которое я не мог удовлетворить у себя дома, где молчание становилось с каждым днем все более тяжелым и непреодолимым.

Один или два раза Эллен рискнула спросить:

— Что происходит, Тед?

И каждый раз я отвечал:

— Ничего.

И разговор на этом прерывался. Я видел по глазам моей жены, что она не узнает человека, за которого она вышла замуж. Я стал холоден, стал избегать ее. Детская комната с ее двухэтажными кроватями и изображением игрушек на обоях была постоянным напоминанием нашей неудачи. Эллен следила за тем, чтобы дверь туда была почти всегда закрыта, но пару раз, после полудня, я ее заставал там, когда она без цели ходила по комнате, трогала вещи, и, казалось, удивлялась тому, что они еще находились там, после столь долгих месяцев бесплодия. Наше безумное желание иметь ребенка угасло, а чужие дети не пользовались этой комнатой, так как мы никого не приглашали к себе. Молчание повлекло за собой глубокую, расслабляющую инертность. У Эллен было постоянно отекшее лицо, помятое и аморфное, погасший взгляд; ее тело обрюзгло, как будто в нем был заключен большой тайник, полный горя. Мы перемещались в доме по орбите, как лунатики, совершая привычные движения под воздействием инерции. Вначале наши друзья продолжали навещать нас, но, раздосадованные или смущенные, они вскоре прекратили наносить нам визиты и оставили нас в одиночестве. Только Шефиты продолжали переходить дорогу время от времени. Джеф, более мрачный, чем обычно, рассказывал дурные и странные истории, много пил и чувствовал себя не в своей тарелке. Как правило, Сондра вела разговор, насмешливо болтая на любую тему, и никогда не забывала жестом, словом, взглядом намекнуть о нашей тайной связи.

Джеф и я вместе обедали в Браун-Дерби на Вайн-стрит, сидя под карикатурами, выполненными углем и изображавшими кинозвезд. За соседним столиком какой-то импресарио голосом, сорванным от многочисленных произнесенных с энтузиазмом речей, расхваливал какого-то актера, обращаясь к полному мужчине с багровым лицом, который проявлял интерес только к содержимому своей тарелки.

— Сумасшедшая профессия, — вздохнул Джеф. — Какое счастье, что ты работаешь в другой области.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — ответил я.

Шефит даже не догадывался о причине, по которой я его пригласил пообедать вместе, а я еще не делал никаких намеков на это. В этот момент мы «пытались растопить лед». Джеф адресовал мне свою обычную улыбку уголком рта, на которую я поторопился ответить. «Мы — друзья», — как бы говорили мы друг другу с помощью этих улыбок, но были ли мы друзьями на самом деле? Он жил в доме напротив, наши пути пересекались по крайней мере раз в неделю, мы обменивались шутками. Будучи у нас в доме, он всегда торчал в одном и том же кресле; я же предпочитал белый стул с прямой спинкой из салона: наша дружба строилась на столь малых вещах. И все-таки у Джефа был дебильный ребенок в приюте и жена, которая развлекалась тем, что придумывала себе любовников; я, в свою очередь, имел демона, который опустошал мой дом; жену, которую разрывали подозрения и которая все более отдалялась от меня и слишком быстро старела. И я просто ответил: «Я понимаю, что ты хочешь сказать».

— Ты помнишь, как мы однажды говорили о призраках? — начал я атаку.

Я произнес это насмешливым тоном.

— Да, конечно, помню.

— Сондра тогда нам рассказала, что ваша кошка была убита.

— Лисой.

— Это ты так сказал. Сондра ничего не уточняла.

— Ну и что? — сказал Джеф, пожав плечами.

— Я нашел мертвого енота у нас на крыше.

— На вашей крыше?!

— Да, в ужасном виде.

Джеф вертел в руках вилку, но наш разговор потерял свой шутливый настрой.

— С оторванной головой?

— Хуже.

Какое-то мгновение он хранил молчание и, казалось, боролся с собой, прежде чем заявил:

— Тебе лучше было бы переехать, Тед.

Я знал, что он старается мне помочь, что он попытался развеять скованность, существующую между нами. Это был мой друг, он протянул мне руку, но он не сказал мне того, что я хотел бы услышать.

— Я не могу этого сделать, Джеф, — ответил я терпеливым тоном, который обычно применяют, когда вас не понимают. — Мы живем в доме всего пять месяцев, и он стоил двадцать две тысячи долларов. Заем, который мы сделали в ссудном банке, нас обязывает жить в доме по крайней мере в течение года.

— Тебе лучше знать, — согласился Джеф, вновь улыбаясь.

— У меня было желание просто поговорить с тобой, — сказал я, раздраженный его поспешной капитуляцией. — Я хотел бы, чтобы ты мне сказал, что ты знаешь об этой истории с призраком.

— Немногое. Сондра знает больше, чем я.

— Я предполагаю, что ты не стал бы мне советовать без причины покидать дом, который я только что построил?

— Можно подумать, что несчастье не покидает этих мест, вот и все. Существует или не существует призрак, этого я не знаю.

У Джефа от того оборота, который принял наш разговор, был смущенный вид.

— Что думает об этом Эллен? — спросил он.

— Она не в курсе.

— И не знает о еноте?

— Ничего не знает.

— Есть что-то еще?

— Шумы ночью…

— Я бы рассказал об этом Сондре, если бы был на твоем месте. Она лучше разбирается в этом вопросе, чем я. Первое время, когда мы переехали жить в каньон, она имела привычку бродить по вашему участку… что-то там высматривать… особенно после гибели кошки…

Шефит с трудом подыскивал слова, и мне пришла в голову мысль, что этот разговор ему был тягостен. Он вымучивал из себя улыбку и, казалось, был готов сломаться.

Имя его жены все время упоминалось в нашем разговоре.

— Послушай, Джеф, по поводу Сондры…

Он остановил меня жестом:

— Не беспокойся, я ее знаю.

— Знаешь, между нею и мной абсолютно ничего нет. Это ее способ развлекаться. Сондра — странная женщина.

— Со мной она действует подобным же образом: она флиртует, но мы больше не спим вместе.

Он вертел в руках чайную ложку, смотрел на нее, но не видел.

— Это началось, когда она забеременела, — продолжал он. — А после рождения ребенка все кончилось между нами. Ты знал, что у нас есть сын? Он находится в одном учреждении в Долине.

— Ты нашел какое-нибудь решение?

— Да: Джойс Кастл. Я не знаю, что бы я делал без нее.

— Ты думал о разводе?

— Сондра никогда не даст согласия на развод. И у меня нет никакого повода, который был бы убедителен.

Он пожал плечами, как если бы эта история его не касалась.

— Я же не могу назвать в качестве причины ее манеру смотреть на других мужчин, в то время как она придерживается скрупулезной верности.

— Верности кому? Тебе, Джеф? Кому?

— Не знаю. Себе, может быть, — прошептал он.

Продолжил бы он, если бы я его поддержал? Что бы там ни было, я его перебил, так как я понял, что благодаря этому загадочному замечанию наш разговор направился в русло проблемы, которую я хотел поставить перед Джефом, и что он мог бы дать ответ, и эта мысль приводила меня в ужас: я не хотел услышать то, что я стремился обнаружить, приглашая его на обед. Смеясь, я просто заявил:

— Безусловно, безусловно!

Я поспешил запрятать это открытие в тайник моего разума, куда я складировал все невероятности этих последних месяцев — шаги, шум ночью, исковерканного енота — из страха стать сумасшедшим, если бы я принял их как реальность.

Сжав губы, с горящими щеками, Джеф вдруг заглянул мне в глаза.

— Ты не свободен сегодня в полдень? Я должен заехать в клинику и подписать документы о передаче ребенка. У него приступы ярости, он совершает… ужасные вещи. Не удается больше его контролировать.

— А Сондра?

— Сондра их уже подписала, когда она ездила одна в учреждение. В общем, она предпочитает ездить туда без меня… Ты очень помог бы мне, если бы поехал со мной, ты оказал бы мне своего рода моральную поддержку. Я не требую от тебя его видеть: ты сможешь меня подождать в машине. Это всего в пятидесяти километрах отсюда, ты вернешься к ужину…

Его голос дрожал, слезы заполнили желтоватые белки его глаз. Казалось, его охватила лихорадка; его шея как бы сжалась, охваченная воротником рубашки, виски провалились. Его рука, похожая на коготь, сжала мою.

— Конечно, Джеф, я поеду с тобой, — сказал я. — Я сейчас позвоню на работу: они могут прекрасно обойтись без меня полдня.

Мой ответ тут же привел его в чувство.

— Спасибо, Тед, я очень ценю твой жест. Это не будет слишком тяжело, обещаю тебе.

Учреждение в Долине Сан-Фернандо представляло собой ансамбль новых зданий, фасады которых были отделаны искусственным мрамором, а перед зданиями расстилались недавно засеянные травой газоны. Повсюду висели объявления, рекомендовавшие больным не ходить по газонам. Молодые карликовые деревья, окруженные кругами пыльной земли, вытянулись вдоль ленты дороги, по которой из уважения к надписям «По газонам не ходить» медленно гуляли больные пансионата. Их сонливый поток переходил из одной аллеи в другую под бдительным оком санитаров в белых халатах и колониальных фуражках, которые дирижировали движением на «перекрестках».

Жара становилась невыносимой, я вышел из машины, но вместо того, чтобы ходить по стоянке машин, я принял решение присоединиться к пансионерам и их посетителям. Выбрав почти пустую аллею, я направился без какой-либо видимой цели к зданию, которое соседствовало с двором, окруженным решеткой. Детская горка и «курятник», находившиеся там, навели меня на мысль, что речь идет о корпусе для детей. Я увидел Джефа, который выходил из него, в сопровождении медсестры, которая везла что-то вроде тележки, гигантского кресла, в котором скрючился «ребенок».

У меня было впечатление, что, даже, не принимая во внимание тележку, это создание, несмотря на его человеческий облик, вероятно, ползало, как аллигатор; глаза его, впрочем, были похожи на глаза аллигатора: глаза холодные, бездушные, спящие, выделявшиеся на очень загорелом лице, а голова его была вытянута скорее горизонтально, чем вертикально. Черты его лица были лишены какого-либо интеллекта, а из открытого рта тянулась слюна, заливая подбородок. «Ребенок» грелся на солнце, инертный, отвратительный, в то время как Джеф беседовал с медсестрой.

Быстро повернувшись, я стал удаляться с чувством, что я вторгся в зону несчастья моего друга. Я увидел гадкий мир, существование которого само по себе представляло угрозу моей жизни. Вид этого чудовищного ребенка со звериным взглядом создавал у меня впечатление того, что, случайно раскрыв постыдный секрет Джефа, я делил с ним теперь его тяжелую ношу.

И все же я сказал себе, что лучшую услугу, которую я мог бы ему оказать, — это скрыть от него, что я видел его сына, чтобы не вынуждать говорить его на болезненную для него тему.

Шефит вернулся к машине бледный, взволнованный и заявил, что хочет выпить. Мы остановились сначала в кафе с названием «По дороге в Голливуд», затем — в Шерри Лейн на Вайн-стрит, где две девицы предложили нам свои услуги, и, наконец, снова в Браун Дерби, где я оставил мою машину. Джеф поглощал алкоголь методично и безрадостно, рассказывая мне, торопясь, конфиденциально о книге, права на которую он уступил Варнеру Бросу за чрезвычайно высокую цену. «Бульварная литература, — уточнил он, — написанная одним из тех паразитов, которые понемногу вытесняют настоящих авторов».

— Скоро будут лишь компетентные паразиты и некомпетентные паразиты, — заявил он.

Уже в третий раз, вероятно, мы имели с ним подобный разговор, и Джеф нанизывал машинально фразы, опустив глаза к столу, на котором он тщательно ломал на мелкие кусочки маленькую красную палочку из пластмассы.

Когда мы вышли из ресторана, солнце уже садилось, и ночной холод окутывал город, построенный в пустыне. Еще горел слабый розовый свет на верху Бродвей Билдинг, за которым исчезло солнце. Джеф глубоко вздохнул и вдруг начал кашлять.

— Проклятый туман, — пробурчал он. — Проклятый город. Было бы невозможно выдвинуть хотя бы одну причину, объясняющую, почему я здесь живу.

Он направился к своей машине, немного покачиваясь.

— Может быть, ты вернешься вместе со мной? — предложил я. — А машину заберешь завтра.

Он порылся в отделении для перчаток, достал пачку сигарет, всунул одну из них в зубы и начал ею покачивать, не зажигая однако.

— Тед, мой друг Тед, сегодня вечером я не вернусь домой. Если бы ты меня отвез в Шери Лейн, я был бы тебе бесконечно признателен.

— Ты уверен? Я поеду с тобой, если ты хочешь.

Джеф с насмешливой физиономией направил в мою сторону свой указательный палец.

— Тед, ты — отличный парень, вызывающий уважение интеллигент. Я тебе советую возвращаться и заняться твоей супругой. Нет, серьезно, займись ею, Тед. Что касается меня, то я сейчас спокойно отупею в Шери Лейне.

Я уже удалялся, направляясь к своей машине, когда он мне бросил:

— Тед! Я хотел тебе сказать… В свое время моя жена была так же мила, как и твоя…

Я не проехал и километра, когда последние отблески света исчезли на небе и ночь наступила так же внезапно, как опускается штора. Над неоновыми огнями бульвара Сансит появилась половинка чахлой луны, которая тотчас же была затянута густым туманом, спускавшимся в пустыню. Когда я достиг окраины Клей-Каньона, лобовое стекло машины было покрыто его капельками.

Поскольку в доме не было света, я подумал, что Эллен, возможно, уехала куда-то, но когда я обнаружил наш старый «плимут» в аллее, я почувствовал себя раздавленным ледяными тисками непонятного страха. Образы дня, казалось, появились внезапно из тумана и начали одолевать мой разум. Столь привычный вид машины моей жены, вид, сочетавшийся с темнотой и молчанием, вызвал во мне панический страх. Я бросился к двери, выставив вперед правое плечо, как если бы я должен был ее вышибить, она широко открылась под моим натиском, и я очутился в темном салоне, где только мое тяжелое дыхание нарушало тишину.

— Эллен! — крикнул я резким и жалобным голосом, который я едва узнал сам. — Эллен!

Голова кружилась у меня, я должен был вот-вот потерять равновесие. Вдобавок ко всем моим мучениям последних месяцев, темнота и молчание уже не находили места в галерее ужасов моего разума, готового трещать по всем швам. Я увидел то, что отказывался видеть: в детской комнате в глубине двухэтажной кровати лежали крысы, от сырости вздулись красные обои; испанский дворянин, повешенный за шею на засохшем дереве, ударял каблуками о стену с легким звуком «влюмп»; его элегантные одежды шуршали от ветра, в то время как он медленно крутился, увлекаемый невидимыми потоками воздуха, пронизанного пороком. И когда, вращаясь, он повернулся ко мне, я увидел его широко открытые глаза ящерицы, которые бросили в мою сторону взгляд ненависти и презрения.

«Это» было здесь, — должен был признаться я. «Это» — отвратительно, а я оставил жену одну с «Этим» в доме. Эллен была пронизана этой леденящей вечностью, где молчаливые тени обменивают их субстанции на сотни волнительных лет речи: одно слово, выдавленное из груди, объятой ужасом, крик, вздох или рычание, слова красноречия, заимствованные из жизни, чтобы утолить неутолимую жажду живой смерти.

Свет зажегся у меня над головой, и я оказался в коридоре напротив детской комнаты. Эллен шла по направлению ко мне, улыбаясь.

— Тед? Что ты делаешь в темноте? Я немного заснула перед ужином… Ты ничего не отвечаешь? Ты плохо себя чувствуешь?

Она подошла ко мне и показалась мне удивительно красивой. Ее глаза гораздо более глубокого голубого цвета, чем глаза Сондры, имели фиолетовые отблески.

Она вновь стала молодой и стройной, в глубине ее души, как маяк, светилось вновь спокойствие.

— Очень хорошо, — прокаркал я. — А ты, ты уверена, что ты хорошо себя чувствуешь?

— Конечно, — сказала она, улыбаясь. — Я чувствую себя намного, намного лучше.

Она взяла мою руку, радостно ее поцеловала.

— Я одену платье и приготовлю ужин, — сказала она, направляясь к нашей комнате.

Несмотря на полумрак, царивший в детской комнате, я заметил при свете из коридора вмятину, которую оставило ее тело на покрывале нижней кровати.

— Ты спала в детской? — спросил я.

— Да, — ответила она. — Я там мечтала, ожидая тебя, захотела спать и легла там. Кстати, почему ты возвращаешься так поздно? У тебя была дополнительная работа?

— Ничего не произошло?

— Почему? Что могло бы произойти?

Я не знал, что ответить, но мое сердце прыгало от радости в груди. С этим было покончено! Не зная того, Эллен встретилась безбоязненно со злом в его логове; она прошла сквозь него во мне, как ребенок, и вновь стала сама собой, не угнетая себя мыслью, что она его победила. Я оберегал ее все это время моим молчанием, моим отказом делиться ужасом с женщиной, которую я любил. Я Протянул руку в комнату, нажал на выключатель. Свет залил веселые красные обои с изображением игрушек, красно-белые занавески, красно-синие покрывала. Это была красивая, веселая комната, удобная для ребенка.

Эллен вернулась в комбинации.

— Что с тобой, Тед? У тебя озабоченный вид. На работе все в порядке?

— Да, да, — ответил я. — Я был с Джефом Шефитом. Мы поехали в пансион к его сыну. Бедный Джеф! У него несчастная жизнь!

Я рассказал Эллен, как я провел вторую половину дня; у меня создалось впечатление, что впервые с тех пор, как мы поселились здесь, я говорил свободно у себя дома. Выслушав меня с тем особым вниманием, которое ей было свойственно, жена поинтересовалась, как выглядит ребенок.

— В точности аллигатор, — ответил я с отвращением. — Настоящий аллигатор.

Выражение скрытой, необъяснимой радости появилось на лице Эллен. Она как будто смотрела сквозь меня, устремив взгляд в детскую комнату, как если бы источник ее радости находился там. В то же мгновение я вздрогнул, почувствовал холодное дыхание в спину, тот же поток холодного и сырого воздуха, который должен был бы послужить мне предупреждением в день последнего моего рождения, если бы я не был тем, кто я есть сейчас. Создалось такое впечатление, что у меня вдруг произошло обезвоживание организма, как будто вся моя кровь вытекла через вены, а сам я начал усыхать. Когда мне удалось заговорить, мой голос показался мне самому похожим на звук, издаваемый ржавым, сухим насосом, которым долгое время не пользовались.

— Что здесь странного? — прошептал я.

— Странного? Абсолютно ничего, но я чувствую себя намного лучше. Я думаю, что я беременна, Тед.

Улыбаясь, Эллен склонила голову на бок.

 

Альгис Бюдрис. Обер-егермейстер

Начинаясь у Национального шоссе, дорога из белого песка петляла между редкими соснами и уходила вдаль. Не было видно следов от шин, но Малькольм сразу заметил собачьи следы или, может быть, следы только одной собаки, которые отпечатались в самом центре дороги в направлении к перекрестку, где возвышалась бакалейная лавка, выполнявшая также функции заправочной станции.

— Действительно, достаточно далеко от всего, — констатировала Виржиния.

Это была очень тоненькая брюнетка, с вытянутым лицом и высокими скулами. Они поженились десять лет назад, когда она была еще достаточно пухлым подростком.

— Да, — подтвердил Малькольм.

Несколькими днями раньше, когда он не получил стипендии имени Гугенхейма, на которую Малькольм рассчитывал, он покинул службу в агентстве и решил провести лето в самом дешевом месте, чтобы самому убедиться, есть ли в нем талант художника или только определенный коммерческий талант. Теперь они приехали осуществлять задуманное.

Он нажал на акселератор; сбоку от машины проплывали электрические столбы, стоявшие редко и имевшие только один провод. Агент по продаже недвижимости предупредил их, что телефона не будет, и Малькольм тогда подумал, что это, пожалуй, было преимуществом; однако он совсем не оценил этого единственного провода, висящего между столбами.

Колеса машины глубоко проваливались по обе стороны от линии собачьих следов, которые служили ему ориентиром, как если бы он шел, следуя камешкам Мальчика-с-пальчика в лесу.

Несколькими сотнями метров дальше они заметили плакат в самом центре возвышенности:

«Добро пожаловать в „Морские берега“, совершенно новый развивающийся район Нью-Джерси!

Стоимость, начиная от 9.900 долларов!

Для бывших воинов никакой оплаты наличными!»

Отсюда перед ними расстилался треугольник земли примерно в пять гектаров, верхней своей частью упирающийся в воды Лауар Нью-Йорк Бей. Дорога перешла в неровную улицу, ведущую прямо к морю и заканчивающуюся тремя цементными тумбами, одна из которых обвалилась, оставив достаточно места, чтобы худо-бедно могла проехать машина. Дальше земля уходила к заливу, который северной своей стороной поднимался к Нью-Йорку, а противоположной стороной теряйся в Атлантическом океане.

Там и сям на этом участке дороги земля, выровненная с помощью бульдозера, была засажена деревцами сумаха. Вдоль улицы тянулись ряды больших квадратных ям; в некоторых из них был наполовину построен фундамент. Там и тут стояли недостроенные дома, остов которых был теперь перекошен.

На фоне этой общей разрухи в самом конце улицы, друг напротив друга, стояли два полностью отстроенных дома, судя по всему, по одному и тому же проекту. У одного из них был жалкий вид: земля вокруг дома была вскопана, но не засеяна газоном. Другой дом, стоявший на другой стороне улицы, был, напротив, в прекрасном состоянии. Покрашенный в серый цвет, он имел крышу из дранки, пропитанной битумом, и возвышался в центре великолепной лужайки, которую окружала решетчатая загородка примерно метр двадцать высотой. Декоративные ставни ослепительно белого цвета окаймляли высокие узкие окна. Перед домом ряд камней, покрашенных в белый цвет и имевших размер с человеческую голову, указывали границу нечто похожего на тротуар. Малькольм почувствовал себя приободренным.

— Ну вот мы и приехали, моя красавица, — сказал он Виржинии. — Я провез тебя, целой и невредимой, через заколдованный лес в эту мирную гавань!

— Замечательно, — согласилась Виржиния.

В то время как Малькольм ставил машину там, где должен был бы находиться тротуар перед домом, два красавца породы доберман-пинчер внезапно появились из-за серого дома, с другой стороны улицы, и остановились, как вкопанные, рядом с калиткой, чтобы рассмотреть вновь прибывших. Они не лаяли. Не было никакого движения за окном фасада и никто не вышел из дома. Собаки просто следили за Малькольмом, в то время как он шел по глинистой почве, отделявшей его от дома, снятого им внаем.

Дом был меблирован… то есть в нем были стулья и кресло в салоне, но не было дивана, металлический хромированный стол, покрытый пленкой под дерево, стоял ближе к кухне. Хотя одна из комнат была абсолютно пуста, в другой были кровать и комод. Малькольм быстро осмотрел дом, затем вернулся к машине, чтобы забрать вещи и продукты.

Качнув головой в сторону собак, он сказал Виржинии:

— Это — последняя новинка для украшения садов!

Он испытывал желание шутить, так как Виржиния упорно смотрела в другую сторону улицы.

Как и большинство людей, включая, конечно, и Виржинию, он хорошо знал, что доберман-пинчеры являются нервными и злыми собаками и что их надо остерегаться. Впрочем, главное, что он теперь знал, как ему заработать ту сумму денег, которую нужно заплатить агенту недвижимости.

— У них идеальная линия, потому что им отрезают хвост и уши, когда они еще щенки, — сказала Виржиния прежде чем взять пакет из бакалеи, который она привезла из дома.

Малькольм хлопнул крышкой багажника, закончив разгружать машину. Неподвижные до сих пор, собаки, казалось, восприняли это как сигнал. Синхронно развернувшись, они побежали рядом друг с другом за дом, где и исчезли.

Малькольм помог Виржинии разложить вещи в шкафах и в единственном комоде спальной комнаты. Это заняло у них несколько часов, и уже наступил вечер, когда Малькольм очутился у окна салона. То, что он увидел, заставило его застыть на месте. На четырех углах серого дома с другой стороны улицы зажглись прожектора. Их свет освещал весь участок. Какой-то калека двигался вдоль решетки, нагнув торс вперед, опираясь на костыли с двойной регулировкой, которые называют «английскими палками». В то время как Малькольм наблюдал за ним, человек с какой-то странной точностью в движениях повернул за угол решетки и продолжал двигаться параллельно улице. Глядя прямо перед собой, он продвигался вперед в одном и том же ритме, без малейших сбоев; перед ним, рядом друг с другом, шли две собаки. Казалось, никто из них не видел Малькольма.

Позже Виржиния подала холодное мясо в маленьком алькове, предназначенном для еды. Необходимость привести дом в порядок, казалось, укрепила ее дух.

— Честное слово, я думаю, что нам здесь будет очень хорошо, — сказал Малькольм. — А ты как считаешь?

— Я, — ответила она рассудительно, — мне будет хорошо там, где ты сможешь взять себя в руки.

Это был не совсем тот ответ, которого он ждал. В Нью-Йорке он был убежден, что это лето станет для него решающим и что через четыре месяца он вновь войдет в форму. Он представлял, что они с Виржинией снимут дом на берегу океана, в маленьком городе с муниципальной библиотекой, кинотеатром и другими развлечениями. Он испытал что-то вроде шока, узнав, как дорого стоит снять дом на лето и насколько заблаговременно это нужно делать. Когда последний агент по продаже недвижимости, которого они посетили, описал им этот дом, подчеркнув простоту жилища, Малькольм не колебался ни секунды. И Виржиния тоже, хотя рассчитывать на какие-либо развлечения было нечего. Она попросила уточнить расположение дома; и агент, крупный, седеющий мужчина с пеплом от сигарет на рубашке, ответил ей убежденно:

— Мадам Лоуренс, если вы ищете место, где ваш муж может спокойно работать, то, я думаю, что вы не найдете лучшего.

И Виржиния тотчас же согласилась. То, что он бросил агентство, мучило его жену, и это было понятно. А он хотел видеть ее счастливой и был уверен, что знал точно, чего Хотел. Он был уверен, что к концу лета ситуация поправится.

Виржиния в этот момент внимательно и напряженно смотрела на него. Малькольм стал искать что-нибудь, что могло бы ее заинтересовать и разрядить обстановку. Вспомнив о сцене, свидетелем которой он стал в начале вечера, он стал ей рассказывать о калеке и его собаках.

Виржиния приподняла брови:

— Ты помнишь, чтобы агент по недвижимому имуществу нам говорил о нем? — спросила она. — Я нет.

Роясь в памяти, Малькольм вспомнил, что агент упомянул сторожа, к которому они могут обращаться, если столкнутся с какой-нибудь проблемой. Тогда он не обратил на это внимания. Сейчас он подумал, что сторож очень может пригодиться, если вдруг потечет кран или случится короткое замыкание.

— Должно быть, это сторож, — сказал он.

— А…

— Кажется, я понял, в чем дело… Если бы некому было следить за всем, люди могли приезжать, селиться здесь и уносить с собой все, что им понравится…

— Да, конечно… Я думаю, что владельцы участка поселили его бесплатно, видимо, он с собаками следит за их домом.

— Но мне кажется, что он здесь уже давно, — заметил Малькольм. — Тот, кому пришла в голову мысль застраивать этот угол, рассчитывал на целое десятилетие. Я не представляю себе, чтобы кто-нибудь захотел жить здесь, если есть хоть минимальная возможность поселиться где-нибудь поближе к Нью-Йорку.

— То есть, он живет здесь постоянно, — прокомментировала Виржиния, ставя тарелку перед мужем.

Она взглянула через плечо Малькольма в направлении окна салона; ее глаза расширились, и инстинктивным жестом она подняла руку к декольте платья.

— Он не может видеть нас, — сказал Малькольм. — В салоне, да; но чтобы видеть нас здесь, ему нужно переместиться в самый отдаленный угол участка; к тому же, он вернулся в дом.

Произнося это, он повернул голову и смог убедиться в правоте своих слов. Было только одно «но»: одна из собак стояла в том месте, о котором он только что говорил, и смотрела в сторону их дома; глаза ее блестели в темноте. Затем контуры ее головы изменились; она повернула ее, чтобы посмотреть на дорогу. Затем, повернувшись вокруг себя, собака отошла от решетки и, взяв разбег, прыгнула через нее, приземлилась на улице и исчезла. Она вернулась спустя мгновенье, идя рядом со своим компаньоном, челюсти которого аккуратно держали ручки маленького бумажного пакета. Собаки виляли обрубками хвостов, терлись друг о друга, оказавшись в нескольких шагах от решетки, перепрыгнули вместе и помчались по лужайке.

— Боже! Он живет там один с этими собаками! — воскликнула Виржиния.

Малькольм быстро обернулся к ней:

— Почему ты так думаешь?

— Честное слово, это очевидно. Ты видел, что только что делали эти собаки. Они у него в качестве слуг. Он не может передвигаться сам, и они бегают в магазин вместо него. Если бы у него была жена, то это делала бы она.

— И все это ты логически вывела в мгновение ока?

— Ты не заметил, как они счастливы? Да, они, по-видимому, очень счастливы оттого, что вместе.

Подумаешь! Это же собаки… Что они могут знать?

— Они знают, что такое быть счастливыми, — возразила Виржиния. — И они знают, что им делать в жизни.

В эту ночь Малькольм долго не мог заснуть, думая о том, как будет приятно жить и работать здесь в течение всего лета. Затем его мысли вернулись к агентству, и он спрашивал себя, почему у него нет особого чувства интуиции, которое позволяет человеку сделать карьеру в рекламе.

К четырем часам утра Малькольм сказал себе, что это, вероятно, было вызвано его боязливым характером. Он боялся всего. Все эти размышления не были чем-то новым для него, и он знал, что будет чувствовать себя в своей тарелке только к середине полудня.

Когда Виржиния попыталась разбудить его рано утром, он попросил оставить его в покое. В два часа дня она принесла ему чашку кофе и потрясла его за плечо. Минуту спустя, он вошел в кухню в пижаме и увидел, что жена приготовила взбитые яйца.

— Каковы твои планы на сегодня? — спросила она, когда он закончил завтрак.

— А что? — сказал он, подняв голову.

— Так вот, пока ты спал, я перенесла все твои принадлежности для живописи в другую комнату, которая выходит на фасад, я думаю, что там будет неплохая мастерская. Ты можешь там работать уже сегодня вечером.

Иногда Виржиния бывала настолько резкой, что поражала Малькольма. То, что она могла подумать, что он собирался ничего не делать в течение дня, вывело его из себя.

— Послушай, — сказал он, — ты знаешь, что мне необходимо акклиматизироваться, привыкнуть к месту…

— Да, я все это знаю. Поэтому я ничего не устанавливала. Я — не художник: я только перенесла все твои вещи на место.

Поскольку Малькольм сидел, не произнося ни слова, Виржиния убрала со стола, потом ушла в комнату. Она вернулась одетой, причесанной и с подкрашенными губами.

— Делай, что хочешь, — сказала она. — Я иду на другую сторону улицы, чтобы представиться.

Его охватило раздражение, но он взял себя в руки и сказал:

— Если ты подождешь минутку, я оденусь и пойду с тобой.

Он пошел в спальню, надел там тенниску, джинсы и мокасины. Он чувствовал, что жена подавляла его. Он всегда подчинялся, и сейчас Малькольму было ясно, что Виржиния уже спланировала его день.

Они стояли перед решеткой на узкой полоске газона — и ничего не происходило. Лужайка занимала практически весь участок. Казалось, что дом был поставлен на свое место с помощью вертолета. Малькольм более внимательно посмотрел на газон и, обнаружив следы, оставленные костылями калеки, почувствовал что-то вроде поддержки.

— Ты видишь звонок или что-нибудь похожее? — спросила его Виржиния.

— Нет.

— Мне казалось, что собаки должны залаять.

— Не думаю.

— Посмотри, — сказала она, дотрагиваясь пальцем до затвора решетки. — Краска едва слезла. Можно подумать, что он практически не выходит за пределы участка.

Коснувшись затвора, она зазвенела им, и тотчас же возникли собаки за домом. Одна из них застыла, затем сделала пол-оборота, в то время как другая подошла прямо к решетке и стала наблюдать за ними, повернув слегка голову набок.

Дверь дома открылась. В проеме двери заиграло солнце, затем появился человек и застыл на пороге. Когда он их узнал, он нагнул голову, улыбнулся и пошел к ним навстречу. Собака шла рядом с ним, и Малькольм заметил, что вторая собака, которая находилась у решетки, даже не повернула головы к своему хозяину.

Человек продвигался быстро, помогая себе костылями. Его болезнь, казалось, была локализована не в позвоночнике, а именно в ногах, потому что он пытался передвигаться с их помощью. Нельзя было утверждать, что он мог ходить, но он и не был совершенно неспособен к этому.

Ему, видимо, было около шестидесяти, но он так же хорошо выглядел, как и его владение: сухой, нервный, с загорелым лицом и глубокими морщинками вокруг маленьких голубых глаз и в уголках тонких губ; его седые волосы с желтым отливом были зачесаны назад, как это принято в британской армии; тонкие усы. На нем была твидовая куртка с кусками кожи на локтях, которая казалась слишком теплой для этого времени года, рубашка из тонкой светло-серой фланели и светло-голубая бабочка. Достигнув решетки, он оперся локтями на палки и протянул посетителям сильную руку, короткие ногти которой были цвета старой кости.

— Как поживаете? — спросил он с той интонацией, которая сразу обнаруживала прекрасное воспитание. — Я горю желанием узнать моих новых соседей. Я — полковник Ритчи.

Неподвижные собаки стояли по обе стороны от него, направив черные морды в сторону решетки.

— Очень рада, — сказала Виржиния. — Мы — Малькольм и Виржиния Лоуренс.

— Счастлив познакомиться с вами, — заявил полковник Ритчи. — Я уже чуть было не подумал, что в это лето Кортлью не удастся найти мне кого-нибудь.

— Какие изумительные собаки! — воскликнула Виржиния, улыбаясь. — Я наблюдала за ними вчера вечером.

— Да. Их зовут Макс и Мориц. Я очень горжусь ими.

В то время, как они болтали и обменивались любезностями, Малькольм спрашивал себя, почему полковник упомянул Кортлью, агента недвижимого имущества как поставщика клиентов. И что-то ему было очень знакомо в лице собеседника.

Виржиния сказала:

— Вы — знаменитый полковник Ритчи?

О да, конечно! Теперь Малькольм вспомнил все статьи, опубликованные в иллюстрированных журналах в момент выхода фильма на экраны, много лет тому назад.

Полковник Ритчи улыбнулся без малейшего стеснения:

— Да, я — известный полковник Ритчи. Но вы заметили, я в этом уверен, что я совсем не похож на того милого мальчика, который изображает меня в фильме.

— Какого черта вы здесь? — спросил Малькольм.

Обратив наконец свое внимание на него, Ритчи ответил:

— Надо где-то жить.

Виржиния тотчас сказала:

— Я смотрела на собак вчера вечером, они, судя по всему, вам служат помощниками.

— Да, это так. Макс и Мориц оказывают мне большие услуги. И все же лучше, когда есть люди. Я начал уже ставить под сомнение способности Кортлью.

Малькольм спросил себя, осмелился ли бы агент недвижимого имущества называть Ритчи «сторожем» в его присутствии.

— Входите, пожалуйста.

Так как затвор немного заело, полковник ударил по нему кулаком и поднял.

— Не бойтесь Макса и Морица… Они никого не обидят без соответствующей команды.

— О, я их совсем не боюсь, — уверила Виржиния.

— Вот это — напрасно, — заявил ей полковник. — Доберманы — собаки, с которыми нельзя обращаться фамильярно. Нужно несколько месяцев, прежде чем можно довериться им без страха.

— Вы их дрессировали сами, не так ли? — спросила Виржиния.

— Да, — подтвердил полковник, удовлетворенно улыбаясь. — Когда я их приобрел, они были совсем крошками.

Когда он обращался к собакам, в его голосе появлялись повелительные нотки, которых не было слышно в разговоре. Команда: «в конуру», и собаки исчезли.

Гостиная полковника Ритчи была такой же чистой, как витрина выставки, с мебелью, немного вышедшей из моды, но в хорошем состоянии. Диван, покрытый ковром и украшенный лепкой, относился к тем вещам, которые Малькольм скорее ожидал бы увидеть в дамском салоне. Перпендикулярно одной из стен стояло кресло со спинкой, регулируемой таким образом, чтобы можно было расслабиться, наблюдая за улицей, или, легко повернув голову, дать отдохнуть глазам, взирая на отдаленные огни Нью-Йорка. Картины, написанные маслом, в тяжелых золоченых рамах изображали пейзажи, какие-то невероятно широкие пространства. Комната показалась Малькольму почти пустой, прежде чем он понял, что Ритчи нуждался в максимуме пространства чтобы передвигаться; ему не нужны были стулья для возможных посетителей.

— Садитесь, прошу вас, — сказал полковник. — Я сейчас схожу за чаем.

Когда он покинул комнату, Виржиния заметила вполголоса:

— Вот ведь кого не думала здесь встретить! И он мне кажется очень предупредительным.

— Очаровательным, — согласился Малькольм.

Вновь появился полковник, держа между большим и указательным пальцами каждой руки серебряный поднос, другие же пальцы обхватили ручки его английских палок из черной резины. Он принес на подносе чай и пирожные.

— Я приношу извинения за мой чайный сервиз, но это — единственный, который у меня есть.

Когда Ритчи поставил поднос, Малькольм увидел, что сервиз, о котором шла речь, был сделан из обыкновенного металла, как консервные банки. Когда он рассмотрел свою чашку ближе, он констатировал, что прежде чем ее покрыли эмалью, она была, действительно, сделана из консервной банки. То же самое было и с заварочным чайником: ручка, крышка, носик — буквально все.

— Черт возьми… Это вы сами сделали в лагере военнопленных, не так ли?

— Да, совершенно точно. В то время я очень гордился моей работой, и, как видите, сервиз еще может служить. При моем образе жизни нет необходимости заменять его другим. Трудно представить себе все то, что можно смастерить в лагере, и ту важность, которую придают потом этим вещам. Я могу вам только сказать, что я всегда получаю удовольствие, когда пью чай из этих чашек. Но мне не хотелось бы, чтобы вы обожгли пальцы.

— Ах, нужно всегда бояться обжечь себе пальцы! — возразила Виржиния, улыбаясь.

Малькольм был ошеломлен. Он не представлял себе, что Виржиния еще способна на такое кокетство. В глубине души она оставалась девушкой, ловящей взгляды на вернисажах, но тщательно скрывала это.

В ответ голубые глаза полковника Ритчи хитро блеснули, потом он повернулся к Малькольму:

— Какая приятная перспектива — провести лето в компании такой очаровательной женщины, как миссис Лоуренс.

— Да, — согласился Малькольм, все внимание которого было привлечено к чашке, которая не только обжигала пальцы, но и имела очень острые края. — Во всяком случае, у меня никогда не было повода жаловаться на нее.

— Я заметила надпись, — живо сказала молодая женщина, показывая на аккуратно выгравированные буквы на подносе, и громко прочитала: «Полковнику инженерных войск Дэвиду Н. Ритчи от его товарищей по концентрационному лагерю для пленных офицеров XXXI в, в память об их освобождении 14 мая 1945 года. Без его руководства многие из них не смогли бы вручить ему этот залог дружеской признательности».

Когда она взглянула на полковника, глаза Виржинии блестели:

— Они все выражают вам большую любовь.

— Не все, — сказал Ритчи с тонкой улыбкой. — Я был во главе очень различной по составу группы. Там были молодые офицеры самого разного происхождения. Одни были недисциплинированными, другие — апатичными, третьи — отчаявшимися; некоторые полезными, другие — нет; моя работа заключалась в том, чтобы сделать из них единый и слаженный коллектив, назвать тех среди них, которые не должны были подвергаться никакому риску, и Тех, которые, на мой взгляд, были способны держать фрицев в напряжении, так как начиная с Дюнкерка до самых последних дней войны мы ни разу не ослабили наших усилий.

Полковник сделал гримасу, затем снова улыбнулся:

— Это блюдо мне было подарено теми, кто выжил, само собой разумеется. Они поручили одному из фрицев, который уже сотрудничал с нами, стащить поднос в посудном шкафу коменданта лагеря за несколько дней до этого, что дало им возможность сделать дарственную надпись. Но даже она дает понять, что не всем удалось избежать смерти.

— Значив, это произошло не так, как показано в фильме? — спросила Виржиния.

— Нет, и однако…

Ритчи пожал плечами, как будто вспоминая изменения, на которые он должен был тогда согласиться.

— В фильме необходимо увеличивать драматическую напряженность, чтобы удерживать внимание публики. Большое число эпизодов фильма имели место в действительности, но не в таких же условиях. Рождественский туннель, действительно, существовал. Я им пообещал, что по крайней мере один из них да окажется на Рождество у себя дома, если будет активно рыть туннель. Но это обещание нельзя было принимать всерьез, и они это хорошо знали. И я это сказал тогда ироничным тоном, а не с верой в голосе, как это сделал актер в фильме. Война тогда шла к концу. В этом случае нормальный и умный человек стал бы только ждать освобождения, не подвергая себя риску. И таково было чувство большинства из них. Многие из них начали рассуждать, как гражданские, и говорили лишь о своих семьях, и о том, что они будут делать после войны. Таким образом, говоря им с сарказмом о Рождественском туннеле, я им напоминал, каково было их настоящее положение. Тактика оказалась превосходной — я не дал им опуститься и стать бесполезными.

Отсутствующее выражение появилось на лице Ритчи:

— Были и такие, которые звали меня «Зануда», — прошептал он. — Это тоже можно увидеть в фильме, но они это произносят в тот момент, когда все смеются.

— Ваш долг состоял в том, чтобы использовать все средства и не дать им, как говорится, плыть по воле волн, — сказала Виржиния понимающим тоном.

Судорога искривила лицо полковника настолько сильно, что можно было подумать, что у него в чае оказался стрихнин. Но это длилось какую-то долю секунды.

— О, да, да, мне удалось помешать им идти по воле обстоятельств. Никто среди них не осмелился бы не подчиниться моему приказу на свободе, во время военных действий. Но в лагере они могли всегда найти какой-нибудь способ, чтобы мешкать, заниматься личными делами. Люди так устроены. Они всегда ищут возможность проехать зайцами, если только дисциплина не заставляет их подчиняться.

— Вам необходима была поддержка нескольких вооруженных людей. Не так ли, полковник? Вы хотели, чтобы немцы разрешили вам возвести в лагере ваши собственные сторожевые вышки с пулеметами?

Малькольм любил рассуждать вплоть до абсурда.

Но Ритчи невозмутимо ответил ему:

— Я не имел, однако, такой свободы действий в Германии. Но есть маленькая история, которую я хочу вам рассказать и которая некоторым образом имеет отношение к этому вопросу.

Устроившись поудобнее в своем кресле, он начал рассказывать:

— Вероятно, вас заинтриговали Макс и Мориц. Немцы, как вам это хорошо известно, всегда любили заниматься дрессировкой собак. Во время войны немцы охотно использовали доберман-пинчеров, создав дополнительное подразделение в лагере для военнопленных. Дрессированная собака, господин Лоуренс, может наводить больший ужас, чем солдат с автоматом. Это — только животное, на которое не действуют ни мольбы, ни уговоры, ни угрозы.

В каждом лагере сторожевые собаки находились в ведении обер-егермейстера, функция которого заключалась в том, чтобы после того, как он становился хозяином и начальником собак, он должен был следовать очень простому правилу — вести их туда, где в них нуждались. Собаки обучались некоторым правилам патрулирования. Обер-егермейстеру достаточно было дать простую команду: «Искать!» или «Остановить!», и собаки знали, что от них требуется. И я могу вас уверить: если однажды вы увидите, как они действуют, вы не сможете забыть этого!

Видите ли, доберман-пинчер, будучи собакой, не имеет сознания. Доберман, прошедший курс дрессировки, не способен принимать самостоятельное решение. В принципе, его «запрограммировали», когда он был еще щенком. Дрессировка трудна, и здесь обязательна неограниченная власть дрессировщика. Когда приказ дан, он должен быть выполнен любой ценой. Кроме того, собака должна быть обучена тому, что такое-то лицо имеет право с этого момента и навсегда отдавать ему приказы. И если доберман-пинчер прошел такую дрессировку, ничто уже не заставит его сменить хозяина. Когда американцы были уже совсем близко, немцы, находившиеся на сторожевых вышках, бросали оружие и пытались скрыться, но собаки должны были быть уничтожены. Я наблюдал за ними из окна санитарного корпуса, и я никогда не забуду, как они продолжали прыгать на решетку псарни до тех пор, пока последняя из них не была убита. Их обер-егермейстер до этого убежал…

Малькольм заметил, что он немного ослабил внимание, но Виржиния тотчас же спросила:

— Почему вы оказались в санитарном корпусе? Это — из-за аварии в Рождественском туннеле?

— Да. Как я уже сказал, мадам, единственной целью этого туннеля было дать какое-нибудь занятие людям. Поскольку война подходила к концу, было бы безрассудством пытаться устроить побег. Но мы упорно продолжали начатую игру. У нас был спрятанный люк, туннель, прорытый с помощью перекладин от кроватей, действующий блок для прохода, лампы, которые мы сделали из коробок из-под ваксы, наполнив их маргарином… Короче, все необходимые в таком случае элементы. В это время немцы стали очень ловко обнаруживать подобные виды деятельности, поэтому, чтобы иметь хотя бы какую-то надежду на успех, надо было работать быстро и на определенной глубине. Рыть туннель — это всегда риск…

Что бы там ни было, к концу ноября некоторые из людей уже не стеснялись говорить, что наступил мой черед порыть немного. Однажды ночью я спустился в отверстие и принялся за работу. Выемка почвы проходила сравнительно хорошо, условия работы были достаточно нормальными. Работали мы… хм… без всякой одежды. Так было безопасней. При медицинском осмотре на одежде заметили бы следы, и операция была бы провалена. А на коже, если хорошо почиститься, песок не оставался. Никаких следов.

Я был внизу примерно полтора часа и уже готовился выходить, когда часть потолка туннеля обрушилась на мою грудь. К счастью, лицо не было покрыто грунтом. Я отчетливо помню, какова была моя первая мысль: отныне никто из моих людей не сможет сказать, что их командир не разделял все тяготы их общего дела. Я понял, что избавиться от песка, который меня частично завалил, будет чрезвычайно трудным делом. Единственное, что я мог делать, это вращать головой из стороны в сторону, что вызывало сползание дополнительной партии песка на мое тело. Вдруг, лампа с жиром, прикрепленная к подпорке, перевернулась мне на бедра. Вы можете себе представить боль, вызванную этим потоком горящего жира; но самое худшее было то, что фитиль не погас при падении, а нижняя часть моего тела оказалась покрытой растопленным жиром от пупка до колен…

Ритчи замолчал в замешательстве, но через секунду продолжил:

— Короче, я оказался в скверной ситуации, потому что я ничего не мог сделать, чтобы погасить огонь, — мне не удавалось прорыть проход в песке, покрывавшем мою грудь. Наконец мне все же удалось это сделать. После того, как пламя погасло, я смог кое-как вылезти наружу. У тех, кто сторожил у люка, не было причин волноваться — из туннеля всегда шел противный запах. И только услышав меня, они послали человека на помощь.

Конечно, мы были вынуждены все рассказать фрицам, так как было невозможно скрывать мое состояние, требующее срочной медицинской помощи. Меня перенесли в санитарный корпус, где я оставался до окончания войны, где мне ничего не оставалось делать, как размышлять о ситуации, в которую я попал. У меня была даже возможность продолжать осуществлять определенный контроль за моими людьми. Я бы не удивился, узнав, что комендант лагеря поработал в этом плане. Я думаю, что он пришел к выводу, что может с моей помощью прекратить волнения в лагере. Это — почти конец истории. Мы были освобождены американской армией, и люди вернулись к себе домой. Я пробыл в различных военных госпиталях до тех пор, пока не был в состоянии вернуться к матери-родине, где, живя то в одной, то в другой гостинице, я играл отставного офицера. Когда этот журналист опубликовал свою книгу и когда были получены права на киносъемку, меня пригласили в Голливуд в качестве технического советника во время съемок фильма. Я должен вам признаться, что прекрасно жил, получив такое предложение, — офицерская пенсия не так уж велика — не считая того, что мое имя стало известно и различные организации стали обращаться ко мне, что позволило вашему покорному слуге сколотить небольшое состояние.

Конечно, нечего было и думать о возвращении в Англию, где финансовый инспектор помог бы мне освободиться от большей части этих денег. Поэтому, завязав связи с господином Кортлью, затем купив и выдрессировав Морица и Макса, я чувствую себя вполне удовлетворенным. Человек должен сделать все возможное, чтобы выбраться из трудной ситуации и чтобы выжить. Вы так не считаете? — добавил Ритчи, наклонив немного голову в сторону, чтобы взглянуть на Малькольма и Виржинию.

— Д-да, — медленно сказала молодая женщина.

Малькольму не удалось расшифровать выражение лица своей жены. Он никогда еще не видел ее такой. Глаза ее блестели, но были осторожны. Ее улыбка выражала симпатию, возбуждение, но и некоторое напряжение. Казалось, ее раздирали два противоположных чувства.

— Прекрасно! — сказал полковник, хлопнув в ладоши. — Мне было очень важно, чтобы вы поняли ситуацию.

Он поднялся и поставил английские палки так, чтобы они поддерживали его. Опершись на них, немного наклонившись вперед, он улыбнулся:

— Вот, теперь, когда вы услышали мою историю, я думаю, что цель нашей беседы достигнута и нет необходимости удерживать вас здесь дольше. Я провожу вас до решетки.

— О, это не нужно, — сказал Малькольм.

— Нет-нет, я хочу! — уверил полковник со всеми проявлениями чрезвычайной обходительности.

Виржиния посмотрела на него, медленно опустив ресницы.

— Простите нас, прошу вас, — сказала она. — У нас не было намерения так долго вам надоедать. Спасибо за чай и пирожные, которые были превосходны.

— Что вы, моя дорогая, это ничего, — уверил ее Ритчи. — На самом деле, это очень приятная перспектива — видеть, когда я буду смотреть на другую сторону улицы, такое соблазнительное существо, занятое домашними делами. Конечно, я все тщательно убрал после отъезда предыдущих дачников, но всегда можно внести личную фантазию… И я предполагаю, что вам захочется посадить что-нибудь перед домом, не так ли? Столько маленьких инициатив, которые мне будут очень ценны… такая очаровательная женщина… в летней одежде, отдыхающая на солнце… Да, действительно, я надеюсь провести чрезвычайно приятное лето. Я полагаю, вы собираетесь провести здесь все лето. Кортлью сдает дачу только тем, у кого есть средства оплатить за весь сезон.

Взгляд полковника стал более колким, несмотря на его учтивость.

— Но, я думаю, что ваши средства и не столь велики, иначе вы поехали бы куда-нибудь еще, а не в эту дыру?

— Доброго вечера, полковник, — сказала Виржиния с ледяной вежливостью. — Пойдем, Малькольм.

— Очень интересная беседа, полковник, — сказал Малькольм, повинуясь.

— Интересная и необходимая, господин Лоуренс, — уточнил Ритчи, следуя за ними, когда они вышли.

Виржиния внимательно смотрела на хозяина, направлявшегося к решетке, и Малькольм заметил, что у ее рта появилась складка легкого разочарования.

— Вы чувствуете себя немного неуютно, мадам Лоуренс? — спросил Ритчи заботливо. — Будьте уверенны, что я приму вашу чувствительность во внимание настолько, насколько позволит мне забота о моем собственном комфорте. Не в моих привычках обижать даму, во всяком случае (у него появилась выразительная улыбка) с момента того несчастного случая в Рождественском туннеле средств не достает, даже если ум продолжает жить.

Полковник посмотрел отсутствующим взглядом на костыли, слегка нахмурил брови, затем продолжил, отечески наклонив голову:

— Нет, мадам Лоуренс… Может ли чувствовать себя обиженным цветок, если вдыхают его аромат? А культурное растение, за которым ухаживают, внося удобрение, имеет ли оно больше шансов, чем дикий цветок, расцвет которого никто не видит? Не сожалейте слишком о вашем нынешнем социальном положении, мадам Лоуренс… некоторые нашли бы его заманчивым. В течение ближайших недель ваше положение может очень измениться.

— Черт возьми, что вы там рассказываете моей жене? — вмешался Малькольм.

— Мы поговорим об этом позже, мой дорогой, — быстро сказала Виржиния.

Полковник ей улыбнулся:

— Но прежде я хочу кое-что показать вашему мужу.

Немного возвысив голос, он позвал:

— Макс! Мориц!

Собаки появились рядом с ним.

— Ах, господин Лоуренс, я хотел бы вам показать сначала, насколько подчиняются мне эти животные и как они рассудительны.

— Мориц, — скомандовал он одной из собак с легким наклоном головы в сторону Малькольма. — Убей!

Малькольм не поверил своим ушам, затем ощутил резкий удар в грудь. Собака стояла, задними лапами упершись в землю, а передними — в Малькольма. Животное находилось чуть выше его рук, и поэтому все, что он попытался бы сделать, еще больше приковывало бы животное к нему. Малькольм попытался отвести руки назад, чтобы оттолкнуть изо всех сил собаку, но это легкое изменение равновесия заставило его покачнуться, и он понял, что если будет продолжать в том же духе, то упадет. Все это произошло в считанные доли секунды, затем собака лизнула его лицо и вновь встала на четыре лапы, заняв место рядом с Ритчи.

— Вы видите, господин Лоуренс? — спросил полковник обычным тоном. — Собака не реагирует на команду буквально. Я могу сказать Морицу «Убей», не придав голосу нужной окраски, и произойдет то, что произошло только что с вами. И, наоборот, приказ «Лизни», сказанный с интонацией, соответствующей «Убей», сами понимаете, к каким приведет последствиям. Ну… чтобы вам было понятней… Собака Павлова, например, реагирует на звонок, у нее начинает отделяться слюна. Если той же собаке сказать «суп», рефлекса не будет. Да, и еще одна немаловажная деталь: никто, кроме меня, не может отдавать команды собакам. Они действуют только по моей команде — таково искусство дрессировки. А теперь, я думаю, что вы тоже господин Лоуренс начнете действовать… Итак, до свидания. Я уже говорил, что у вас много дел впереди.

Они прошли решетку, и Ритчи закрыл за ними, сказав: «Макс, охраняй». Собака тотчас же застыла на месте. «Мориц, со мной!» Он сделал пол-оборота и пошел к дому в сопровождении собаки.

Малькольм и Виржиния совершенно нормальным шагом вернулись к себе, потому что Малькольм пошел тем же шагом, что и его жена. Он спрашивал себя, шла ли Виржиния непринужденно потому, что не была уверена в том, что сделает собака, если она бросится бежать. Впервые за многие годы Виржиния в чем-то сомневалась.

Оказавшись наконец Дома, Виржиния прежде всего проверила, закрыта ли дверь, затем села в кресло спиной к окну.

— Не сваришь ли ты немного кофе, прошу тебя, — попросила она.

— Да, конечно. Сейчас принесу, через несколько минут. Отдохни пока.

— Да, мне нужно несколько минут… Несколько минут, и все будет нормально.

Когда Малькольм вернулся с кофе, Виржиния начала говорить:

— Кортлью в его руках, я могу поспорить, что и люди, которые держат лавку на углу улицы, не очень-то счастливы. Видеть этих ужасных собак, которые бесконечно бегают взад и вперед, — невеликое удовольствие. Мы тоже загнаны в угол. Мы — его пленники.

— Э, нет, полегче! Там, снаружи, существует штат Нью-Джерси, и Ритчи не может…

— Нет, может. Иначе, он не рискнул бы это сделать. Поверь мне: нет ни грамма лжи в том, что он сказал.

— Но что он может нам сделать?

— Все, что пожелает.

— Это невозможно, — сказал Малькольм, сдвинув брови. — Он нас вывел из равновесия этим ужасным трюком, но, подумав, мы должны найти способ, чтобы…

— Собака все время там? — спросила Виржиния.

Малькольм подтвердил.

— Скажи, что ты подумал, когда она бросилась на тебя? На это было жутко смотреть. Я боялась, что она тебя опрокинет на спину. А ты? Что ты подумал?

— Честное слово, это удивительно сильное животное. Но, по правде говоря, у меня не было времени думать о чем бы то ни было. Понимаешь, человек, который вот так просто говорит «Убей!», это просто немыслимо. Особенно сразу же после чая и пирожных…

— Это чрезвычайно ловкий и проницательный человек. Я понимаю, почему он так хорошо разбирался с охранниками. Он действительно был достоин того, чтобы о нем написали книгу.

— Да, но после этого его должны были бы поместить в звуконепроницаемую камеру.

— Попытаться поместить, — поправила Виржиния.

— О! Не будем преувеличивать… Здесь он — хозяин, и он раздал карты, прежде чем мы узнали, в какую игру будем играть. Но это все же старый калека, притом совершенно свихнувшийся. То, что он повелевает супружеской парой в бакалейной лавке и третьеразрядным агентом недвижимого имущества, согласен… Но мы все-таки другого поля ягоды. И мы не служим в его полку.

— Мы — в его лагере для пленных.

— Послушай, Виржиния. Когда мы пойдем к Кортлью и скажем ему, что знаем все о полковнике Ритчи, нам не составит труда вернуть деньги за найм дома. Мы найдем какое-нибудь другое местечко или же вернемся в город. Мы вместе должны хорошенько подумать, как выбраться из этой ситуации. Тем более, что сидеть сложа руки и тупо повторять, что мы пленники, не в твоих правилах.

— Сознание того, что ты пленник, действует на тебя, Малькольм, просто магически. Ты уже разрабатываешь стратегию, создаешь организационные комитеты и все остальное, что положено делать в подобной ситуации.

Лоуренс тряхнул головой. Именно в тот момент, когда они так нужны друг другу, Виржиния вдруг потеряла всякую способность размышлять и действовать. Выход один — ускорить ход событий.

— Хорошо, — сказал он, — садимся в машину. Он почувствовал, как пот выступил у него над верхней губой.

— Что?

— Надо попытаться, по крайней мере, сдвинуть ее с места.

— Ты думаешь, что собака позволит нам приблизиться к машине?

— Ты предпочитаешь оставаться здесь? Хорошо, согласен, но закрой как следует дверь. Я рискну, и если мне удастся пробежать, я вернусь сюда с полицейским, вооруженным револьвером. Не знаю, как поступят с полковником и его двумя собаками, но, во всяком случае, я увезу тебя отсюда со всеми нашими вещами.

Лоуренс взял ключ от машины, вышел из дома и быстрым шагом направился к машине. Собака подала голос один раз. Дверь Ритчи точас же открылась, и полковник крикнул: «Макс! Останови!». Собака перепрыгнула решетку, и, хотя Малькольм бросился бежать, она сомкнула свои челюсти на кисти беглеца, прежде чем он достиг машины. Человек и животное застыли на месте. Собака дышала ровно и спокойно, ее глаза блестели. Ритчи и Мориц подошли к калитке.

— Теперь, господин Лоуренс, — сказал Ритчи, — я попрошу Макса привести вас сюда, ко мне. Не пытайтесь ему противиться, иначе ваша кисть будет разодрана. Макс! Веди сюда!

Малькольм твердым шагом подошел к полковнику. Макс ни на секунду не отпускал свою жертву.

— Очень хорошо, Макс, — сказал Ритчи спокойно, когда они дошли до калитки. — Теперь отпусти его.

И собака выпустила кисть Малькольма. Малькольм и Ритчи прямо посмотрели в глаза друг другу.

— Теперь, господин Лоуренс, вы отдадите мне ключи от вашей машины.

Малькольм протянул ключи через отверстие в решетке, и Ритчи спрятал их в карман.

— Спасибо.

Казалось, Ритчи раздумывал, что же еще сказать — так стоит преподаватель перед учеником, который должен сделать сообщение.

— Господин Лоуренс, я хочу, чтобы вы хорошо поняли, что происходит. Оказалось, что мне нужна банка свиного сала весом три фунта. Если вы мне отдадите все деньги, что у вас в карманах, это упростит многое.

— У меня нет с собой денег. Хотите, я принесу из дома?

— Нет, господин Лоуренс. Я — не вор. Я только делаю все, чтобы ограничить поле вашей деятельности, используя одно из тех средств, которые мне доступны. Выверните карманы, пожалуйста.

Малькольм вывернул свои карманы.

— Отлично, господин Лоуренс. Не хотите ли доверить мне ваш бумажник, вашу записную книжку с адресами и эти тридцать пять центов: Вам все будет возвращено, когда в этом возникнет необходимость.

Ритчи все спрятал в карманы своей куртки, затем сказал:

— Банка сала «Криско» весом в три фунта стоит девяносто восемь центов. Вот доллар. Макс вас будет сопровождать до лавки, где вы купите ту банку и затем принесете мне. Собаке очень неудобно нести ее в мешке, а мне нужно ждать еще три дня, пока прибудет месячная поставка продуктов на дом. К тому же, вы скажете в бакалейной лавке, что мне больше не нужны будут эти поставки, так как, начиная с этого момента, вы будете покупать мне все, что нужно. Я рассчитываю, что вы все это сделаете быстро, господин Лоуренс. Макс!

Полковник сделал движение головой в сторону Малькольма:

— Охраняй! Лавка!

Собака затряслась и тихо зарычала.

— Я не рекомендую вам медлить, господин Лоуренс. Собака уже начинает злиться, ведь вы выказываете неповиновение моему приказу. Идите же, прошу вас. Мориц и я составим компанию госпоже Лоуренс в ожидании вашего возвращения.

Лавка представляла собой маленькую комнату в очень ветхом доме. Разнообразные продукты с этикетками фирм, о которых Малькольм никогда не слышал, находились на полках из белого дерева.

— О, вы в сопровождении одной из этих замечательных собак! — сказала толстая женщина с усталым лицом, которая стояла за прилавком; она нагнулась и погладила Макса.

Малькольм огляделся и понял, что здесь он ни у кого не найдет поддержки.

— Полковник Ритчи хочет купить трехфунтовую банку свиного сала «Криско», — сказал он, сделав ударение на названии, чтобы увидеть, какова будет реакция.

— О, вы помогаете ему?

— Если хотите, да.

— Он — смелый человек, не так ли? — сказала женщина тихо, доверительным тоном, как если бы она не хотела, чтобы собака услышала ее. — Знаете ли, он из тех людей, которых нельзя жалеть, а можно только уважать. Ведь он прекрасно справляется со всеми трудностями, и у него гораздо больше гордости в характере и сердечности в душе, чем у многих совершенно здоровых людей. И я рада, что теперь ему есть кому помочь. Ведь кроме нас из года в год он не общается ни с одной живой душой… кроме лета, конечно.

Она посмотрела на Малькольма более внимательно.

— Вы тоже отдыхающий, не правда ли? Мы с мужем просто счастливы, что вы хоть немного поможете полковнику. И я надеюсь не так, как те люди, которые приезжали в прошлом году. Однажды ночью, в сентябре, они удрали и никогда больше ни полковник, ни мой муж, ни я их больше не видели. Когда мы принесли полковнику продукты, он сказал, что жильцы не заплатили ему даже за месяц проживания.

— Так он — владелец?

— Да, конечно. Он владеет многими землями здесь. Он купил их у прежнего хозяина, который обанкротился.

— А эта лавка тоже принадлежит ему?

— Да, теперь мы ее снимаем в аренду. Прежде она была наша, но мы ее продали предыдущему владельцу, который начал застраивать этот участок, а нас оставили здесь уже как съемщиков. На эти деньги мой муж купил землю по другую сторону дороги, чтобы выстроить там красивую бензоколонку. Мы думаем разбогатеть… Но никто не хочет ехать сюда жить. Я хочу сказать: другое дело, если бы мы жили на берегу моря. Однако полковник, очень умный человек, говорит, что все это в конечном счете будет повышаться в цене и что нужно держаться, выжидая.

Собака начинала проявлять нетерпение, и Малькольм, подумав о Виржинии, заторопился. Он заплатил за банку «Криско» и в сопровождении Макса вновь пошел по дороге из белого песка; уже темнело. Он не знал, что можно предпринять и где выход из создавшегося положения.

Дойдя до своей двери, он замер, понимая, что надо постучать. Когда Виржиния вышла открыть ему, он увидел, что она переоделась: теперь она была в шортах и бюстгальтере, словно собиралась загорать.

— Хелло, — сказала она, прежде чем отойти в сторону, чтобы пропустить его с Максом.

По-юношески сидя на краю одного из стульев, полковник поднял голову:

— А, господин Лоуренс, вы немного задержались, но я находился в столь приятной компании, что мне казалось, что у времени выросли крылья!

Малькольм посмотрел на Виржинию. В течение двух-трех последних лет она немного растолстела в бедрах, но ноги у нее оставались длинными и стройными. Полковник Ритчи улыбнулся Малькольму:

— Так как сегодня довольно душный вечер, я сказал госпоже Лоуренс, что она может не соблюдать формальности и покинуть меня на какое-то время, чтобы переодеться.

Малькольм почувствовал, что Виржиния должна была бы прикрыться, но она этого не сделала.

— Вот ваша банка «Криско», — сказал он. — Сдача в пакете.

— Большое спасибо. Вы их предупредили насчет поставок?

Малькольм качнул головой.

— Не помню… Кажется нет. Я так был занят тем, что слушал ее рассказ о том, как вы стали владельцем их дома и их капитала…

— О, это не важно. Вы сможете их предупредить об этом завтра.

— Я буду делать покупки ежедневно в одно и то же время, полковник? Или вы свистнете мне, как только вам что-нибудь понадобится?

— Ах, да, конечно… Вас беспокоит возможный перерыв в вашей работе. Госпожа Лоуренс мне объяснила, что вы в каком-то роде артист… Кстати, почему вы не побрились сегодня утром?

Полковник выждал время, затем снова заговорил резким тоном:

— Я уверен, что мы сможем все организовать самым лучшим образом. Необходимо несколько дней, чтобы индивиды интегрировались в группу. Но затем все пойдет своим чередом: регулярные функции, обычные заявления и так далее. Час, чтобы встать и умыться; час, чтобы работать; час, чтобы лечь спать. Каждый и каждая вещь в своем «отсеке», подходящем для него. Не беспокойтесь, господин Лоуренс, вы будете удивлены, когда сможете констатировать, насколько полезными становятся эти привычки. Для многих людей это — открытие.

Какое-то мгновение взгляд полковника был устремлен вдаль:

— Конечно, есть упрямые люди, которые; кажется, родились на другой планете, совершенно чуждые человеческой природе. Когда сталкиваешься с таким типом людей, нужно отказаться от мысли их изменить; будучи в лагере, я понял, что абсолютного успеха можно достичь только при условии учета возможности провала на уровне отдельного индивида. Да, упрямцы встречаются. Но у нас нет нужды особенно останавливаться на таких случаях: будущее покажет, с чем мы имеем дело.

Глаза Ритчи заблестели:

— Я уже имел дело с людьми, наделенными творческим воображением. Большинство из них испытывает необходимость трудиться руками, выполнять тусклые и глупые виды работ, которые позволяют их воображению распрямиться. Но лишенные возможности заниматься своим делом, они находятся в постоянном напряжении, которое постепенно становится просто невыносимым.

Полковник сделал жест в сторону недостроенных домов:

— Здесь предостаточно работы. Если вы не умеете пользоваться пилой или молотком, я найду способ, как научить вас этому. И когда, наконец, я увижу, что вы достигли подходящего уровня артистической фрустрации, тогда я вам предоставлю время, которое я найду нужным для вашего артистического поиска. Вы будете удивлены, я думаю, тем чувством удовольствия, которое вы испытаете, когда вновь вступите на дорогу, ведущую к вашей мастерской. Судя по тому, что я узнал от вашей жены, это должно стать благоприятным экспериментом для вас.

Малькольм, взглянув на Виржинию, сказал:

— Да. Это уже давно гнетет ее. Я счастлив, что она нашла, наконец, кого-то, кого она может слушать с симпатией.

— Не спорьте с вашей женой, господин Лоуренс. Это — лишняя трата энергии и создает серьезные моральные проблемы.

Полковник встал и подошел к двери.

— То, что никто из нас не мог бы терпеть в своем товарище, так это жалкий ум. Мы всегда принимали радикальные меры по отношению к таким индивидам. Сюда, Макс… Сюда, Мориц… Доброй ночи!

Ловя себя на мысли, что он смотрит, не отрываясь, на лифчик своей жены, Малькольм отвел глаза. Виржиния смутилась и покраснела.

— Я хочу только, чтобы ты знал, что все произошло именно так, как он тебе рассказал. Ритчи сказал мне, что он не будет против, если я его оставлю на какое-то время в гостиной и пойду переоденусь. И я ему не говорила о наших бедах. Мы только беседовали о том, чем ты занимаешься, чтобы зарабатывать на жизнь, и ему было нетрудно сделать вывод, что…

— Я не требую никаких объяснений, а только прошу тебя помочь мне решить эту задачу.

— Как ты собираешься ее решить? Он не брезгует никакими средствами и никогда не признает себя побежденным! Что может сделать против него такой человек, как ты?

«После стольких лет, — подумал Малькольм, — в столь неподходящий момент она решилась, наконец, вылить свою злобу».

Виржиния сказала, что пойдет спать, а Малькольм продолжал шагать по комнате с задумчивым видом, не произнося ни слова.

Уход жены даже обрадовал его: сейчас, когда он лихорадочно выстраивал в голове план действий, Виржиния могла быть только помехой.

Как только она закрыла за собой дверь спальни, Лоуренс прошел в мастерскую, в углу которой находилась картонная коробка со всеми принадлежностями для живописи. Он в задумчивости подошел к ней. Из этой комнаты были хорошо видны зажженные прожекторы и лужайка. Ритчи совершал ритуал обхода владения, а одна из собак стояла на страже и следила за другой стороной улицы. Сегодняшняя мизансцена в точности повторяла ту, что была накануне вечером. «Настоящая мизансцена», — подумал Малькольм, подбрасывая в руке бутылку коричневого растворителя. Он испытал удовольствие, ощущая мускулистую силу своей руки, от плеча до запястья, до самых кончиков пальцев.

Прошло целых пять минут, как Ритчи вернулся к себе, Малькольм громко и твердо сказал себе: «Сначала действуй, анализируй потом». Распахнув настежь входную дверь, он сделал два шага наружу, разбежался и швырнул бутылку с растворителем, которая, очертив полукруг, натолкнулась на металлическую решетку.

«Сейчас упадет», — подумал Малькольм. И бутылка со звоном разбилась, ударившись об один из покрашенных известью камней и обрызгав веером коричневой и липкой краски соседние камни, сетку и собаку, которая отпрыгнула назад, но, не получив приказа атаковать, осталась на месте, издавая жалобное тявканье. Малькольм вошел в проем своей двери и остановился. Когда открылась дверь Ритчи, он закричал изо всех сил:

— Guten Nacht, Herr Kommandant! — Затем быстро вбежал в дом, хлопнул дверью и закрыл ее на засов. Собака уже пересекла улицу, и ее передние лапы царапнули по другой стороне двери, доносилось ее тяжелое дыхание, напоминающее иногда кудахтанье.

Малькольм подошел к окну. Собака тотчас же отошла от двери и подпрыгнула, стараясь заглянуть в окно. Сделав крутой поворот всем туловищем, она предприняла еще одну попытку. Малькольм внимательно наблюдал за ней.

Животное потерпело неудачу. Ее губы прилипли к стеклу, которое задрожало под действием удара, но окно слишком высоко поднималось над землей, и собаке не удавалось соединить угол прыжка с силой удара. Если бы ей удалось разбить стекло, у нее не хватило бы сил пронести свое туловище, и она упала бы на осколки стекла в оконной раме. Часть этих осколков вонзилась бы ей в шею, и полковник лишился бы одной из своих собак. А одной собаки ему недостаточно: разрушилась бы вся его система.

Собака вновь упала на землю, оставив на стекле влажную коричневую полосу.

Малькольм проигрывал в уме возможные варианты вторжения полковника в дом: разбить окно, бросив камень, он явно не сможет; дверь заперта на засов — ему придётся поразмышлять несколько дней, чтобы найти рациональное решение. За это время Малькольм тоже что-нибудь придумает.

Тем временем Ритчи уже подозвал к себе собаку. Когда животное подошло к хозяину, он, подняв один из своих костылей, сделал усилие, чтобы встать на колени и погладить по голове добермана. В этом жесте было что-то, напоминающее привязанность. Затем полковник выпрямился и отдал команду. Вторая собака вышла из дома и заняла позицию на углу двора. Ритчи вернулся в дом.

Малькольм улыбнулся, погасил свет, проверил задвижки на окнах, на дверях, затем через переднюю вошел в спальню. Виржиния сидела в кровати, глядя туда, откуда до этого слышался шум.

— Что ты сделал? — спросила она.

— О, я немного изменил ситуацию, — ответил он ей с улыбкой, — подтвердив мою независимость. Встряхнул полковника, запачкал ему фасад его владения и, надеюсь, он будет плохо спать в эту ночь. Обычная тактика Krieg. Думаю, что он сумеет это оценить.

Виржиния была поражена:

— Неужели ты не понимаешь, что он может сделать с тобой все, что угодно, если ты выйдешь из дома?

— А я отсюда не выйду. И ты тоже. Мы должны будем подождать только несколько дней.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила жена, — глядя на него так, как если бы он внезапно сошел с ума.

— Послезавтра или на следующий день, может быть, — объяснил Малькольм, — он должен получить продукты на дом из бакалейной лавки, заказ, который я не отменил. Кто-то приедет сюда на машине, из которой выгрузят разные вещи. Для меня неважно, что эти владельцы лавки ему чем-то обязаны; когда мы выйдем отсюда, он не сможет дать нас разорвать на куски своим собакам, при свете белого дня и при свидетеле. Мы сядем в машину бакалейщика и рано или поздно уедем на ней.

Виржиния выдохнула.

— Послушай, — сказала она, видимо пытаясь сохранить спокойствие. — Ему достаточно послать записку с одной из своих собак, чтобы аннулировать поставку продуктов.

Малькольм поддакнул:

— Да-да… И поставка не состоится. Ну и что? Он будет питаться мукой и яйцами, которые принесут ему собаки на спине? И что дальше? Ладно, пусть даже потребуется более двух или трех дней, но у нас масса продуктов, в то время как у него они на исходе. Вряд ли он сможет питаться топленым свиным салом, которое я ему принес. Впрочем, в любом случае сала всего три фунта.

Малькольм разделся и лег в постель.

— Завтра будет новый день, — сказал он, — и, черт возьми, я больше не хочу об этом думать сегодня. Я выиграл одно очко у нашего изумительного инвалида, а завтра, отдохнув, я посмотрю, как еще можно будет прорвать его оборону. Я знаю кучу маленьких полезных трюков из фильмов, в которых умные пленники выигрывают у дураков-охотников.

Протянув руку, он погасил лампу у изголовья:

— Спокойной ночи, любимая.

Виржиния тотчас же отвернулась от него, произнеся: «О Боже!» — скорее тоном сожаления.

Малькольм с грустью рассуждал в темноте, жена его была слишком ограниченной, чтобы оценить то, что он сделал. С другой стороны, подумал он, погружаясь в дремоту, что и он сам не был свободен от некоторой ограниченности во взглядах и суждениях. И Виржиния с годами к этому привыкла. Он заснул, спрашивая себя с удовольствием, что принесет ему завтрашний день.

Его разбудил какой-то шум, идущий из-под земли, словно неизвестное чудовище подрывало фундамент дома. В полусне он подумал с ослепляющей ясностью: «Ах, да, конечно: он вырыл туннель!» И его мозг воссоздал все детали операции: перевозка балок из неоконченных домов, чтобы укрепить туннель, в то время как вынутая земля добавлялась к земле около других домов. Может быть, существовали туннели и к другим фундаментам домов, потому что когда у полковника здесь будет больше народа…

Теперь в углу комнаты появилась какая-то извивающаяся желтая линия; рука Малькольма быстро зажгла лампу у изголовья. Разбуженная. Виржиния села в кровати. В углу комнаты был люк, контуры его замаскировали рейки разной длины. Крышка люка откинулась: в комнате распространился сильный запах пота и грязи.

Собака высунула голову в отверстие и выбралась в комнату. Она встряхнулась всем телом, чтобы сбросить песок, который набился ей в шерсть. За ней появился полковник с обнаженным торсом, опиравшийся на руки, чтобы наполовину высунуться из туннеля. От пота волосы у него прилипли к узкому черепу. Он тоже весь был покрыт песком и грязью. Виржиния в ужасе закрыла лицо руками и крикнула мужу:

— О Боже, Малькольм, что ты с нами сделал?

— Не беспокойтесь, моя дорогая, — сухим тоном сказал ей Ритчи, затем заорал, обращаясь к Малькольму: — Со мной шутки плохи!

Дрожа от усилия, которое приходилось только на одну его руку с выступающими мускулами, он скомандовал собаке, указав пальцем в сторону Малькольма:

— Лизни!

* * *

© Ellis Peters «Guide to Doom», 1963

© William Sambrot «Tough Town», 1957

© Robert Somerlott «Evening at the Black House», 1964

© William Wood «One of the Dead», 1964

Algis Budrys «The Master of the Hounds», 1966