1
Вероятно, брат Франциск Джерард из Юты никогда не обнаружил бы священные тексты, если бы не пилигрим с препоясанными чреслами, появившийся в пустыне во время великопостного бдения молодого послушника.
Никогда прежде брат Франциск не видел настоящего пилигрима с препоясанными чреслами, но в том, что это именно такой, как требует добропорядочный устав, он убедился, едва оправясь от столбняка, вызванного его появлением. Пилигрим возник далеко на горизонте, поначалу в виде малюсенькой черной точки, прицепившейся к мерцающему мареву. Безногая, но несущая крохотную головку, точка отделилась от матового зеркала разрушенного шоссе и, казалось, больше корчилась, чем перемещалась, что заставило брата Франциска схватить распятие своих четок и пробормотать единожды и дважды «Ave».
Точка походила на крохотное привидение, порожденное огненными дьяволами, которые терзали землю в разгар полудня, когда никакая живая тварь (за исключением канюков и нескольких монастырских отшельников, вроде Франциска) не могла передвигаться по пустыне. Все лежало без движения в своих норах или пряталось под камнями от свирепого солнца. Только существо чудовищное, сверхъестественное или с помутившимся разумом могло намеренно пуститься в пешее путешествие по этой дороге в полдень.
Брат Франциск добавил пылкую молитву святому Раулю Циклопеану, покровителю мутантов, прося защиты от несчастных подопечных святого. (Ибо кто в те времена не знал о существовании чудовищ? Те из них, кому удавалось родиться живыми, были вынуждены приспособиться к жизни по законам церкви и законам природы и постепенно расти с помощью тех, кто их породил. Эти законы исполнялись не всегда, но все же достаточно часто для того, чтобы поддерживать рассеянные популяции взрослых чудовищ, которые часто выбирали для своих скитаний пустынные места, где они по ночам подкрадывались к кострам путников.) В конце концов точка, извиваясь, отделилась от горячего марева и, попав в прозрачные слои воздуха, отчетливо превратилась в пилигрима. Франциск оставил распятие, пробормотав в заключение: «Аминь».
Пилигрим оказался высохшим, худым стариком с посохом, плетеной шляпой, всклокоченной бородой и мехом для воды, что висел у него на плече. Он выглядел недостаточно воздушным для привидения, но слишком худым и невзрачным для преуспевающего великана-людоеда или разбойника. На всякий случай Франциск тихонько приблизился к груде камней и присел за ней. Отсюда он мог вести наблюдение, сам оставаясь невидимым. Встречи странников в пустыне, хотя и редкие, характеризовались взаимной подозрительностью и взаимными приготовлениями: каждый мог оказаться и другом, и врагом.
Изредка, не чаще трех раз в год, какой-нибудь мирянин или странник проходил по старой дороге, пересекающей аббатство и оазис, который позволял аббатству существовать и мог бы сделать монастырь настоящим постоялым двором для путников, если бы эта дорога не была дорогой ниоткуда, как часто случалось в те времена. Вероятно, в прежние годы дорога была частью кратчайшего пути от Большого Соляного озера к Старому Эль Пасо. Южная часть аббатства пересекалась такой же лентой из битого камня, простирающейся на запад и на восток. Перекресток же был стерт временем, а не человеком.
Пилигрим уже приблизился на расстояние окрика, но послушник все сидел за кучей щебня. Чресла пилигрима были препоясаны куском грязного холста, то была его единственная одежда, не считая шляпы и сандалий. Он упорно тащился вперед, заметно прихрамывая и помогая своей искалеченной ноге тяжелым посохом. Его размеренная походка выдавала человека, у которого за плечами долгая дорога и которому еще предстоит дальний путь. Однако, достигнув района древних руин, он умерил свой размашистый шаг, остановился и огляделся.
Франциск еще ниже пригнул голову.
Между группами холмов, которые когда-то были древними сооружениями, не было тени, но некоторые из больших камней все же давали живительную прохладу отдельным частям тела путешественника. Пилигрим, очевидно, хорошо усвоил эту мудрость пустынных дорог. Он быстро отыскал камень подходящих размеров. Брат Франциск с одобрением отметил, что пилигрим не набросился на камень и не стал его сразу же дергать, но отошел на безопасное расстояние и, используя свой посох как рычаг, а небольшой камешек — в качестве точки опоры, принялся раскачивать камень, пока из под него не выползла непременная шипящая тварь. Путник хладнокровно убил змею своим посохом и отбросил еще извивающееся тело в сторону. Уничтожив владельца прохладной щели, пилигрим решил воспользоваться ее потолком, перевернув камень. После этого он откинул часть набедренной повязки, сел своим высохшим задом на относительно прохладную поверхность камня, скинул сандалии и прижал подошвы к песчаному полу щели. Освежившись таким образом, он покачался на носках, улыбнулся своим беззубым ртом и затянул какой-то мотив. Вскоре он во весь голос пел монотонную, тягучую песнь на диалекте, неизвестном послушнику. Утомленный своим согнутым положением, брат Франциск беспокойно заерзал.
Во время пения пилигрим вынул сухарь и кусок сыра.
Окончив петь, он на мгновение встал и тихо выкликнул на языке этой местности: «Благословен будь, Адонаи Элохим, владыка всего сущего, дающий хлебному колосу пробиться из земли». Его голос напоминал гнусавое блеяние. Блеяние закончилось, пилигрим снова сел и принялся за еду.
«Бродяга прошел воистину долгий путь, — подумал брат Франциск, так как не знал поблизости ни одного королевства, управляемого монархом с таким необычным именем и такими странными притязаниями. — Старик, наверное, совершает покаянное паломничество к раке аббатства». Правда, их рака еще не была официальной ракой, также как их святой официально не был святым. Франциск не мог придумать другого подходящего объяснения появлению старого бродяги на этой дороге, ведущей из ниоткуда в никуда.
Пилигрим продолжал заниматься хлебом и сыром, в то время как послушник, хотя тревога оставила его, ощущал все возрастающее неудобство, ибо ему было запрещено нарушать уединение до конца великого поста. Обет молчания во дни великого поста не позволял ему самому заговорить со стариком, но если бы он покинул свое укромное место за грудой щебня прежде, чем тот уйдет, то наверняка был бы увиден и услышан пилигримом.
Пребывая еще в некоторой нерешительности, брат Франциск громко откашлялся и вышел из-за кучи.
— Хоп!
Хлеб и сыр пилигрима отлетели в сторону. Старик схватил свой посох и вскочил на ноги.
— Какого дьявола ты подкрадываешься ко мне?!
Он угрожающе замахнулся посохом на фигуру в капюшоне, показавшуюся из-за груды камней. Брат Франциск заметил, что конец посоха был снабжен острым штырем.
Послушник трижды учтиво поклонился, но пилигрим словно не заметил этого изысканного жеста.
— Стой там, где стоял, — прокаркал он. — Не приближайся, ты, мутант! У меня нет ничего, что могло бы тебе пригодиться… не считая сыра, но его ты можешь получить и так. Если же ты алчешь мяса, то знай, что я состою из одних хрящей, но за них я готов сражаться. А теперь назад! Назад!
— Постой…
Послушник сделал паузу. Отзывчивость или даже обычная вежливость могли возобладать над обетом молчания великого поста, если обстоятельства вынуждали начать разговор, но необходимость нарушить тишину по собственной инициативе все же слегка беспокоила его.
— Я не мутант, добрый человек, — продолжал он учтиво. Он откинул капюшон, чтобы показать монашескую тонзуру, и протянул бусы четок.
— Ты знаешь, что это такое?
Еще несколько секунд старик оставался в позе боевой готовности, изучая юношеское лицо послушника, покрытое волдырями от солнечных ожогов. Пилигрим, очевидно, ошибся. Уродливые существа, бродящие по окраинам пустыни, часто носили капюшоны, маски или монашеское одеяние, чтобы скрыть свое безобразие. Среди них были и такие, чье уродство не ограничивалось одним телом; эти видели в путниках надежный источник дичины.
После краткого осмотра пилигрим выпрямился.
— А, один из этих. — Он оперся на посох и нахмурился. — Это аббатство Лейбовича вон там? — спросил он, указывая в южную сторону, на группу строений вдалеке.
Брат Франциск кивнул и учтиво поклонился до земли.
— Что ты делаешь здесь, в этих развалинах?
Послушник отыскал похожий на мел кусок камня. Было маловероятно, чтобы путник знал грамоту, но брат Франциск решил все же попытаться. Так как грубый человеческий язык не имел ни алфавита, ни орфографии, то он написал мелом на большом плоском камне на латыни: «Покаяние, уединение и молчание», а затем написал то же на древнеанглийском, надеясь, несмотря на неосознанную тоску по человеческому голосу, что старик все поймет и оставит его в одиноком великопостном бдении.
Пилигрим взглянул на надпись и криво усмехнулся. Его смех походил скорее на блеяние.
—Хм-хм-м! Ты бы написал это еще задом наперед, — сказал он. Даже если он и понял написанное, то не снизошел до того, чтобы показать это.
Он отложил в сторону посох, снова сел на камень и, подняв с песка хлеб и сыр, начал тщательно очищать их. Франциск облизнулся от голода, но отвернулся. Он ничего не ел, кроме мякоти кактуса и горсти сушеного зерна спервой великопостной среды — правила поста и воздержания были весьма строги для призванных к бдению.
Заметив его томление, пилигрим преломил хлеб и сыр, и протянул брату Франциску.
Несмотря на довольно сухое тело, что было вызвано скудным потреблением воды, послушник почувствовал, как рот его наполнился слюной. Он не мог отвести глаз от руки, протягивающей пищу. Вселенная сжалась: в ее геометрическом центре плавали засохшие кусочки черного хлеба и сыра. Дьявол, управляющий мускулами его левой ноги, продвинул эту ногу на полшага вперед. Затем дьявол завладел и правой ногой, заставив ее встать впереди левой. Воздействуя каким-то образом на правую грудную мышцу и бицепс Франциска, он вынудил его протянуть вперед руку, пока она не коснулась руки пилигрима. Его пальцы ощутили пищу; ему показалось, что он даже попробовал ее. Нервная дрожь потрясла его голодное тело. Он закрыл глаза и увидел настоятеля аббатства, сердито смотрящего на него и размахивающего пастушьим кнутом. Всегда, когда послушник пытался представить себе святую троицу, лицо бога-отца путалось у него с лицом настоятеля, которое неизменно казалось Франциску очень сердитым. Позади аббата бушевал костер, а из самого центра пламени святой мученик Лейбович в предсмертной агонии пристально смотрел на своего постящегося подопечного, застигнутого в тот момент, когда он почти схватил сыр.
Послушник снова вздрогнул.
— Apage, satanas!— прошипел он, отпрыгнув назад и выронив пищу. Неожиданно он окропил старика святой водой из крошечного пузырька, хранимого в рукаве рясы. В какой-то момент в его ослепленном солнцем сознании пилигрим предстал в виде самого архидиавола.
Это неожиданное нападение на силы тьмы и искушения не дало никаких сверхъестественных результатов, но естественные оказались ex opere operato.
Пилигриму-Вельзевулу не удалось превратиться в серный дым, но он издал клокочущий горловой звук, метнулся быстрой тенью и напал на Франциска с леденящим душу воплем. Спасаясь от острого конца посоха, послушник споткнулся о собственную рясу и избежал ранения только потому, что пилигрим забыл о своих сандалиях, и его атака превратилась в серию диких прыжков. Казалось, он только сейчас обнаружил обжигающие камни под босыми подошвами. Старик остановился и повернул назад. Когда брат Франциск мельком оглянулся, то получил твердое убеждение в том, что возвращение пилигрима к его прохладной щели совершилось посредством немыслимого прыжка на кончике одного лишь большого пальца правой ноги.
Пристыженный запахом сыра, исходящим от его пальцев, и раскаиваясь в своем неразумном поступке, послушник вернулся к своей работе в старых развалинах, в то время как пилигрим охлаждал ноги и удовлетворял свой гнев, бросая в юношу попадавшиеся под руку камни, как только тот показывался из-за груд щебня. Когда его рука наконец устала, он замахивался больше для вида и только рычал над своим хлебом с сыром. Франциск перестал увертываться. Послушник ходил взад и вперед среди руин, время от времени подходя к предмету своих трудов с обломком камня размером с собственную грудную клетку, согнутый этим тяжелым грузом. Пилигрим наблюдал, как он выбирал камень, измерял его пядями, отбрасывал, тщательно выбирал другой, рылся, освобождая камни, зажатые мусором и щебнем, поднимал и относил в сторону, чтобы впредь не спотыкаться об них. Он уронил один из камней, пройдя с ним несколько шагов, и вдруг сел, опустив голову на колени в отчаянном усилии не упасть в обморок.
Солнце посылало свое полуденное проклятие иссушенной земле, анафему всему, содержащему влагу. Франциск продолжал работать, несмотря на жару.
Когда путник запил последние куски хлеба и сыра несколькими глотками воды из меха, он вставил ноги в сандалии, поднялся с земли и захромал через развалины к тому месту, где трудился послушник. Заметив приближение старика, Франциск быстро отошел на безопасное расстояние. Пилигрим притворно замахнулся на него посохом, но, очевидно, более интересовался каменной стеной, которую возводил юноша, чем местью. Он остановился, чтобы обследовать жилище послушника.
Здесь, близ восточной границы развалин, брат Франциск вырыл небольшую траншею, используя в качестве лопаты палку. В первый день великого поста он перекрыл траншею густым кустарником и использовал ее ночью для защиты от пустынных волков. Но по мере того, как длились дни поста и его присутствие в этих местах становилось все более заметным, ночные хищники стали проявлять все более активный интерес к району развалин. Они даже скреблись о его кустарниковое перекрытие, когда угасал костер.
Вначале Франциск пытался отгородиться от ночных гостей, увеличив толщину кустарникового перекрытия над траншеей и окружив ее кольцом камней, плотно вставленных в прорытую борозду. Но прошлой ночью кто-то прыгнул на его кустарниковый потолок и выл там, пока Франциск, дрожа, лежал внизу. После этого он решил укрепить свою нору и, используя первый ряд камней в качестве фундамента, начал сооружать стену. По мере своего роста стена наклонялась внутрь, но поскольку сооружение в плане имело почти овальную форму, то камни в каждом новом ряду опирались на соседние, что не давало стене разрушиться. Брат Франциск надеялся, что путем тщательного подбора камней и с помощью утрамбовки, замазывания землей и расклинивания галькой ему удастся закончить свое убежище. И одиночный пролет безопорной арки, каким-то чудным образом игнорирующий законы гравитации, стоял здесь, у входа в нору, как символ его амбиций. Брат Франциск по-щенячьи взвизгнул, когда пилигрим из любопытства воткнул свой посох между камнями.
Беспокоясь за свою постройку, послушник ходил по пятам за пилигримом во время его инспекторского осмотра. Тот отвечал на повизгивания Франциска, размахивая палкой и кровожадно завывая. Брат Франциск вдруг споткнулся о подол своей рясы и сел на землю. Старик тихо рассмеялся.
— Хм-м, хм-м! Тебе придется отыскать камень весьма необычной формы, чтобы заделать эту дыру, — сказал он и покрутил посохом в свободном пространстве, ограниченном верхним рядом камней.
Юноша кивнул и отвернулся. Он по-прежнему сидел на песке. Своим молчанием и потупленным взором он надеялся внушить старику, что не волен ни отвергнуть, ни принять присутствие другого человека в месте уединения во время великого поста. Послушник начал писать сухой веткой на песке: Et ne nor inducar in…
— Я ведь еще не предлагал тебе превратить эти камни в хлеб, не правда ли? — прервал его занятие старый бродяга.
Брат Франциск бросил на него быстрый взгляд. Вот как! Старик умел читать и, несомненно, читал Библию. Более того, его замечание означало, что он хорошо понял как неожиданное окропление святой водой, так и причину уединения послушника. Зная теперь, что пилигрим просто поддразнивал его, брат Франциск снова опустил глаза и начал ждать.
— Хм-м… хм-м! Ты хочешь остаться один, не так ли? Ну что ж, тогда я лучше пойду своей дорогой. Скажи мне, твои братья в аббатстве дадут старику отдохнуть в тенечке?
Брат Франциск кивнул.
— Они дадут тебе также пищу и воду, — сказал он кротко.
Пилигрим тихо засмеялся.
— За это, прежде, чем уйти, я найду тебе камень, которым ты сможешь заделать этот проем. Да пребудет с тобой Господь.
— Но мне не нужно… — протест замер на губах послушника. Брат Франциск смотрел, как паломник, прихрамывая, пошел между куч щебня, временами останавливаясь, чтобы рассмотреть камень, или роясь в куче своим посохом. Его поиски наверняка будут бесплодными, подумал послушник; ведь он сам занимался этим с утра. Юноша решил, что будет легче разобрать и переложить часть верхнего ряда, чем найти подходящий к проему камень: формой тот должен напоминать песочные часы. У пилигрима скоро истощится терпение, и он пойдет своей дорогой.
Тем временем брат Франциск отдыхал. Он молил о приходе того внутреннего просветления, которое было целью его великопостного бдения, — чистого пергамента духа, на котором должны быть написаны слова призвания. Пусть оно уподобится тому Беспредельному Одиночеству, в котором Господь простирает свою руку, чтобы коснуться его собственного крошечного человеческого одиночества и отметить тем его призвание. Маленькая книга, которую приор Чероки оставил ему в предыдущее воскресенье, служила неким поводырем в его размышлениях. Этой книге было много сотен лет, и она называлась «Sibelius Leibowitz», хотя только ничем не обоснованная традиция приписывала ее авторство самому блаженному.
— Parum equidem te — deligebam, Domine, juventute mea; quare minis… Слишком мало, о Господи, я любил тебя в годы моей юности; и в том причина чрезвычайных сожалений моих на склоне лет. Напрасно я бежал тебя в те дни…
— Эй! Скорее иди сюда! — донеслось из-за груды камней.
Брат Франциск бросил взгляд в ту сторону, но пилигрима не было видно. Его глаза вновь уткнулись в страницу.
— Repugnaus tibi, a usus sum quarere quidquid doctias mihi fide, certus spe, aut dulcius caritate visum esset. Quis itaque stultior me…
— Эй, парень! — снова донесся крик. — Я нашел тебе камень, он, похоже, подойдет.
— О inscrutabilis scrutator animarum, qui patet omne cor, si me vocaveras, olium a te fugeram. Si autem nunc velic vocare me indignum…
— Ну, ладно, тогда возьмешь его сам, — раздраженно сказал пилигрим. — Я пометил камень и поставил возле него колышек. Попытайся вставить его… или нет, как тебе хочется.
— Спасибо, — вздохнул послушник, сомневаясь, услышал ли его старик. Он продолжал трудиться над текстом.
— Libera me, Domine, ab vitiis, ut solius tuae, voluntais mini cupidus sim, et vocations…
— Запомни, это здесь! — крикнул пилигрим. — Он помечен, а рядом стоит колышек. И поскорее услышь в себе голос, парень. Olla allay!
Вскоре после того, как замер последний звук, брат Франциск еще раз, мельком, увидел фигуру пилигрима, ковылявшего по дороге к аббатству. Послушник прошептал краткое благословение и пожелал ему вслед безопасного пути.
Его уединение было восстановлено. Брат Франциск положил книгу в свою нору и возобновил поиски подходящего камня для кладки, все еще не интересуясь находкой пилигрима. И когда его истощенное тело напрягалось и клонилось под тяжестью камней, в его мозгу механически повторялась горячая мольба о поддержке его в призвании:
— Ubere me, Domine, ab vitiis meis… Избави меня, о господи, от грехов моих, чтобы сердце мое жаждало только твоих призывов, когда ты ниспошлешь их… ut solius tvae vohmtaris mini cupidus sim, et vocationis tvae consius si digneris me vocare. Amen.
Вверху бежали небесные стада кучевых облаков, чтобы одарить своим влажным благословлением горы, жестоко обманув иссушенную пустыню. Время от времени они заслоняли солнце и волочили по выжженной земле темную тень, давая кратковременную, но блаженную передышку от палящих лучей. Когда тень облака пробегала над развалинами, послушник начинал быстро трудиться, пока тень не уходила, а затем отдыхал, ожидая, когда следующая группа облачных барашков заслонит солнце.
Было чистой случайностью, что брат Франциск в конце концов обнаружил камень пилигрима. Бродя вблизи этого места, он споткнулся о колышек, который старик вбил в землю. Он обнаружил, что стоит на четвереньках и пялит глаза на пару знаков, написанных мелом на древнем камне.
Знаки были выписаны так тщательно, что брат Франциск поначалу решил, что это какие-то кабаллистические символы, но минуту спустя, поразмыслив, оставил это предположение, как маловероятное. Может быть, это заклинание? Но нет, старик сказал: «Господь с тобой», а колдун бы так не сказал. Послушник окопал камень палкой и вывернул его. Как только он сделал это, гора щебня слегка дрогнула, небольшой камень застучал по откосу. Франциск отскочил, опасаясь обвала, но его страхи были напрасны. Однако, на том месте, где раньше был заклинен камень пилигрима, теперь образовалась небольшая черная дыра.
Такие дыры часто бывали обитаемы.
Но эта дыра, казалось, была так тщательно заткнута, что даже блоха едва ли могла проникнуть в нее до того, как Франциск вывернул камень. И все же он отыскал прут подлиннее и сунул его в отверстие. Прут не встретил никакого сопротивления. Когда Франциск отпустил его, прут скользнул в дыру и исчез, как если бы провалился в большую подземную пещеру. Он с беспокойством ждал, но оттуда ничего не выползло.
Франциск снова опустился на колени и осторожно потянул носом воздух из дыры. Не обнаружив ни животного запаха, ни какого-либо намека на серу, он кинул внутрь камешек и стал прислушиваться. Камешек глухо ударился обо что-то в нескольких футах ниже отверстия, потом с грохотом покатился вниз, встречая на своем пути что-то металлическое, и наконец остановился где-то далеко внизу. Это наводило на мысль, что подземная выемка была размером с большую комнату.
Брат Франциск с трудом поднялся на ноги и осмотрелся. Казалось, он был, как обычно, совсем один, за исключением своего компаньона — канюка, который, паря в вышине, с таким интересом наблюдал за ним в последнее время, что другие канюки оставляли свое патрулирование у горизонта и прилетали разузнать, в чем тут дело.
Послушник обошел вокруг горы щебня, но не обнаружил ничего, что указывало бы на наличие еще одного отверстия. Он поднялся на соседнюю кучу и, прищурясь, посмотрел на дорогу. Пилигрим уже давно исчез из виду. Ничего не двигалось по старому шоссе, но он увидел, как быстро промелькнул в поисках хвороста брат Альфред и скрылся за холмом в миле к востоку, недалеко от своего собственного места великопостного уединения. Брат Альфред был глух как тетерев. Кроме него вокруг никого не было. У Франциска не предвиделось никакого повода звать на помощь, но предварительная оценка возможных результатов такого призыва, буде в нем возникнет необходимость, выглядела примером благоразумия. После тщательного осмотра местности он спустился с возвышенности. Время, необходимое для призывов о помощи, лучше будет использовать для бегства.
Он подумал было о том, чтобы поставить камень пилигрима на прежнее место и заткнуть им отверстие. Но соседние камни слегка сместились, так что теперь их положение уже не соответствовало форме камня. Кроме того, просвет в верхнем ряду его убежища по-прежнему не был заполнен. Пилигрим был прав: камень по форме и размерам казался вполне подходящим. После некоторых сомнений он все же поднял камень и потащил его к своему сооружению.
Камень стал точно на место. Он испытал кладку, сильно ударив по камню, — ряд держался прочно, хотя встряска вызвала небольшое разрушение в нескольких футах от этого места. Знаки, оставленные пилигримом, хотя и несколько стерлись во время переноски камня, были все еще достаточно четкими, чтобы их можно было скопировать. Брат Франциск взял уголек и тщательно перерисовал их на другой камень. Когда приор Чероки будет совершать свой ежесубботний обход мест уединения, он, вероятно, сможет объяснить, что обозначают эти знаки — заклинание или проклятие. Тайные языческие союзы были запрещены, но послушнику было просто любопытно узнать, что за знамение будет осенять его ложе, да и о весе стены, на которой начертано это знамение, следовало помнить.
Он продолжал работать и после полуденной жары. Где-то в уголке его сознания таилась мысль об интригующей и даже пугающей маленькой дыре и о катящемся с грохотом камешке, вызывающем эхо, которое отражалось от чего-то, находящегося под землей. Он знал, что окружающие его развалины были очень старыми. Ему рассказывали, что развалины постепенно превращались в эти бесформенные груды камня поколениями монахов и случайных странников, людьми, приходившими за строительным камнем или за кусками ржавого железа, которое можно было найти, разбивая колонны и плиты. Металл был таинственным образом вделан в камень древними, еще допотопными людьми. Эта людская эрозия полностью стерла сходство с теми сооружениями, которые, согласно преданиям, стояли здесь в древние времена, хотя нынешний мастер-строитель аббатства еще гордился умением находить то тут, то там следы этажной планировки. И здесь еще можно было найти достаточно металла, если бы кто-нибудь имел желание разбивать для этого камни.
Аббатство блаженного Лейбовича тоже было построено из этого камня. То, что после нескольких столетий работы каменщиков в этих развалинах найдется нечто интересное, представлялось Франциску совершенно невероятным. Кроме того, он слыхом не слыхивал о строениях с подвалами или с подземными помещениями. Мастер-строитель, вспомнил он, совершенно определенно говорил, что строения на этом участке имели вид наспех возведенных сооружений, не имеющих глубоких фундаментов и чаще всего воздвигались на больших плоских плитах.
Когда его убежище было полностью закончено, брат Франциск отважился вернуться к дыре и остановился, глядя в нее. Он все не мог избавиться от твердого убеждения жителя пустыни, что если какое-нибудь место позволяет укрыться от солнца, то в нем непременно кто-то прячется. Если даже дыра и была прежде необитаемой, то кто-нибудь обязательно заползет в нее до завтрашнего рассвета. С другой стороны, подумал Франциск, если кто-то уже живет в дыре, то безопаснее познакомиться с ним днем, а не ночью. Вокруг не было видно никаких следов, кроме его собственных, следов пилигрима и волчьих.
Быстро приняв решение, он стал очищать края дыры от щебня и песка. После получаса работы дыра не стала больше, но его предположение, что она ведет в подземную полость, переросло в уверенность. Два небольших валуна, наполовину зарытые в землю и примыкающие к отверстию, были, очевидно, спрессованы вместе массой песка и щебня, забившей горловину отверстия. Казалось, они были соединены в узком месте.
Когда он стал окапывать один из камней с правой стороны, его сосед покатился влево, так что продвигаться дальше не было никакой возможности. То же случилось, когда он стал подрываться с другой стороны, но Франциск упорно продолжал толкать заклинившийся камень.
Рычаг, которым он пользовался, неожиданно выскользнул из его рук, нанес молниеносный удар по голове и исчез в открывшейся полости. Резкий удар заставил послушника пошатнуться. Камень, летевший с потоком обломков, стукнул его по спине, и он упал, задыхаясь и не зная, свалился он в яму или нет, до того момента, пока не уткнулся животом в твердую землю и не схватился за нее. Шум от обвала был оглушительный, но недолгий.
Ослепленный пылью Франциск лежал, хватая ртом воздух и не решаясь пошевельнуться, такой сильной была боль в спине. Переведя дух, он ухитрился просунуть одну руку под одежду и ощупать то место, где могли быть сломаны кости. Это место было шершавым на ощупь и причиняло острую боль. Он посмотрел на пальцы — они были влажные и красные. Он поднялся было, но тут же со стоном опустился на землю.
Послышалось негромкое хлопанье крыльев. Брат Франциск глянул вверх и увидел канюка — тот готовился взлететь с кучи щебня всего в нескольких ярдах от него. Птица снова сложила крылья, но брату Франциску показалось, что она посмотрела на него как-то слишком любовно, так петух смотрит на хлопотливую курицу. Он быстро перевернулся. Птицы собрались в большую черную стаю и кружили на небывало малой высоте. Когда он пошевельнулся, они взлетели повыше. Не обращая внимания на возможный перелом позвоночника или ребер, послушник, шатаясь, встал на ноги. Разочарованная черная небесная орда снова взмыла ввысь на невидимых лифтах — потоках горячего воздуха, а затем рассыпалась и разлетелась к отдаленным местам своего воздушного патрулирования. Неясная альтернатива Утешительнице, прихода которой они ждали, заставила птиц принять вид голубей. Их пристальный интерес уже давно смущал Франциска. Это побудило его выяснить, пошевелив плечами, что острый камень не причинил ему никакого особого вреда, а синяки и царапины не в счет.
Столб пыли из пролома унесся с легким ветерком в сторону и растаял. Послушник надеялся, что кто-нибудь на сторожевых башнях аббатства увидит его и придет выяснить, в чем дело. У его ног зияло прямоугольное отверстие. В этом месте одна сторона битого камня провалилась в яму. Вниз вела лестница, но только ее верхние ступеньки не были засыпаны обвалом, который шесть столетий ожидал помощи брата Франциска.
На одной стенке лестницы хорошо сохранилась надпись; правда, теперь она была наполовину засыпана. Собрав все свои познания в допотопном английском, он, запинаясь, прочитал:
ЖИЗНЕОБЕСПЕЧИВАЮЩЕЕ УБЕЖИЩЕ
ОТ РАДИОАКТИВНЫХ ОСАДКОВ.
Максимальное число мест — пятнадцать. Запасы продовольствия для одного человека — на 180 дней; зависит от наличного числа людей. Перед тем, как войти в убежище, убедитесь, что основной выход тщательно закрыт и герметизирован, что защита от вторжения пытающихся проникнуть внутрь зараженных лиц находится под напряжением, что сигнальные огни включены…
Остальное было засыпано, но для Франциска было достаточно и первых слов. Он никогда не видел Радиоактивные Осадки и надеялся никогда в жизни их не увидеть. Систематизированного описания чудовищ не сохранилось, но брат Франциск слышал легенды о них. Он повернулся и пошел прочь от дыры. Предание говорило, что блаженный Лейбович сам пережил время Радиоактивных Осадков и был одержим ими много месяцев до тех пор, пока молитвы, сопровождавшие его крещение, изгнали демонов.
Брат Франциск представлял себе Радиоактивного Осадка наполовину как огненную саламандру, потому что по преданию все сущее родилось в огне потопа, и наполовину как злого духа, который лишил деву невинности во время сна… — не потому ли до сих пор чудовищ называют «дети Радиоактивных Осадков». То, что дьявол был вполне способен послать все эти несчастья на сотворенный Богом мир, было если не одним из основных постулатов веры, то, во всяком случае, документально зафиксированным фактом.
Послушник взглянул на надпись с новым испугом. Ее значение было для него достаточно ясным. Он нечаянно попал в убежище — пустое, как он надеялся — предназначенное не для одного, а для целых пятнадцати ужасных обитателей! Он нащупал свой пузырек со святой водой.
2
Брат Франциск шептал обрывки из святой литании с каждым прерывистым вздохом, с величайшей осторожностью спускаясь по лестнице, ведущей в древнее убежище от Радиоактивных Осадков. Он был вооружен только святой водой и самодельным факелом, зажженным от горячих еще углей последнего ночного костра. Он ждал больше часа, что кто-нибудь из аббатства придет выяснить, откуда взялся столб пыли. Но никто не пришел.
Если бы он покинул великопостное бдение посвящения даже на короткое время не из-за серьезной болезни или не по приказу святого отца, то это рассматривалось бы как ipso factoотречения от праведной жизни в качестве монаха Альбертианского ордена блаженного Лейбовича. Брат Франциск предпочел бы умереть. Таким образом, он стоял перед выбором: или обследовать опасное подземелье до захода солнца, или провести ночь в этой норе, вне своего убежища, и просыпаться в темноте от воя. Волки уже доставили ему немало ночных страхов и волнений, но они все же были существами из плоти и крови. С существами из менее плотной субстанции он предпочел бы встретиться при свете дня. Хотя скудный дневной свет еще проникал попадал в подземелье, солнце уже склонялось к закату.
Обломки, провалившиеся в убежище, образовали большую кучу, достигавшую начала ступенек. Между камнями и потолком оставалась только узкая щель. Он лег на живот, просунул в нее ноги и двигался так, пока не ощутил на крутой осыпи какую-то опору. Идя навстречу неизвестному, так сказать, задом, он нащупывал ногами опору и постепенно опускался вниз. Время от времени, замечая, что факел угасает, он останавливался и наклонял его вниз, давая возможность пламени вновь распространиться по дереву. Во время таких остановок он пытался оценить опасность вокруг и внизу. Но видно было очень мало. Он находился в подземной комнате, но по крайней мере треть ее объема была заполнена обломками камней, некогда скатившихся в отверстие: они покрыли весь пол, разбили те несколько предметов меблировки, которые мог видеть Франциск и, вероятно, полностью засыпали остальное. Он увидел ряд покореженных металлических ящиков, они тоже были наполовину засыпаны щебнем. В дальнем конце комнаты виднелась металлическая дверь, судя по петлям, она открывалась наружу. И она тоже была почти полностью засыпана камнями. На ней еще можно было разобрать остатки надписи, нанесенной с помощью трафарета:
ВНУТРЕННИЙ ЛЮК
ИЗОЛИРОВАННАЯ СРЕДА
Очевидно, комната, в которую он спустился, была только прихожей. Но то, что находилось за «внутренним люком», было завалено несколькими тоннами камня. Эта среда была действительно надежно «изолирована», хотя и другим способом.
Завершив спуск к подножию кучи и убедившись, что прихожая не таит в себе никакой реальной угрозы, послушник внимательно осмотрел дверь при смутном свете факела. Под трафаретными буквами «внутренний люк» была поврежденная ржавчиной надпись помельче:
«Внимание! Этот люк следует герметизировать лишь после того, как весь личный состав будет на месте, или до того, как будут выполнены все меры безопасности, предусмотренные техническим руководством CD-V-83A. После герметизации люка давление воздуха внутри убежища поднимается до двух фунтов на кв. дюйм выше уровня барометрического давления, чтобы свести к минимуму заражение воздуха. Загерметизированный люк может быть автоматически открыт с помощью системы сервомоторов только в следующих случаях:
1) когда внешняя радиация упадет ниже опасного уровня;
2) когда система воздушной и водной очистки выйдет из строя;
3) когда запасы продовольствия будут исчерпаны;
4) когда автономные источники энергии иссякнут. Дальнейшие указания смотри в CD-V-83A.»
Брат Франциск был несколько обескуражен словом «Внимание!», но решился продолжить исследование, не касаясь двери. Чудотворные устройства древности были далеко не безопасны, о чем свидетельствовали своим предсмертным вздохом многие любители раскопок.
Брат Франциск обратил внимание на то, что обломки, пролежавшие в прихожей в течение веков, были темнее и грубее наощупь, чем те, которые выцвели под пустынным солнцем и песчаными ветрами, прежде чем попасть сегодня внутрь подземелья. Одного взгляда на камни было достаточно, чтобы определить, что «внутренний люк» был завален не сегодняшним камнепадом, а за много веков до возведения аббатства. Если «изолированная среда» убежища и хранила в себе Радиоактивные Осадки, то дьявол, очевидно, не открывал «внутренний люк» со времен Огненного потопа, который был перед Упрощением. И если они удерживались металлической дверью столько столетий, подумал Франциск, то не было оснований опасаться, что они могут просочиться сквозь нее до святой субботы.
Его факел догорал. Найдя в куче обломков ножку стула, он поджег ее, и та загорелась тусклым пламенем. Затем он стал собирать куски сломанной мебели, из которых разжег надежный костер. При этом он неустанно пытался понять, что означает древняя надпись: «Жизнеобеспечивающее убежище от радиоактивных осадков».
Брат Франциск сознавал, что весьма слаб в допотопном английском. Особенно его смущало то, что в этом языке одни существительные сильно изменяли значение других. В латыни, самом простом языке этих краев, словосочетание типа semis puer означало то же самое, что и puer servus.
Даже в английском языке выражение «невольник-мальчик» означало то же самое, что и «мальчик-невольник». Но на этом простота кончалась. В конце концов он уловил, что «домашняя кошка» означает не то же самое, что и «кошачий дом»и что приложения цели или принадлежности, такие как, например, mini amicusиногда конструировались по типу «собачья еда» или «будка для караула» без помощи склонения.
Но что означало тройное приложение, такое, как «жизнеобеспечивающее убежище от радиоактивных осадков»?
Брат Франциск покачал головой. Надпись на двери «внутреннего люка» упоминала пищу, еду и воздух, а это, конечно, не входило в потребности адских духов. Иногда допотопный английский казался послушнику даже более запутанным, чем Сравнительная Ангелология или Теологическое Исчисление святого Лесли.
Он развел костер на груде щебня, чтобы осветить темные углы прихожей, и начал разбирать обломки, надеясь найти под ними что-нибудь. Наверху все развалины были уже перекопаны поколениями мусорщиков, но этих подземных руин не касался никто и ничто, кроме руки безымянного бедствия. В этом месте явственно ощущались призраки иных времен. Череп, лежащий на камнях в темном углу, еще сохранил золотой зуб в челюсти — явное свидетельство того, что убежище никогда не посещалось странниками. Когда дрова вспыхивали ярче, золотой зуб поблескивал.
Не один раз брат Франциск встречал в пустыне, около высохших русел рек, выбеленные солнцем кучки человеческих костей. Он не испугался, заметив череп в углу прихожей, но все же, возясь с запертыми (или заклиненными) крышками ржавых сундуков и пытаясь вытащить ящики (тоже заклиненные) разбитых металлических стеллажей, он время от времени посматривал на поблескивающее в темноте золото. На стеллажах могли таиться бесценные сокровища — документы или книга, пережившие жестокие костры Упрощения. Пока он пытался открыть ящики, костер качал угасать. Ему показалось, что череп стал слабо светиться. Явление было вполне обычным, но здесь, в этом мрачном склепе, от этого делалось жутко. Он подкинул в огонь еще несколько деревяшек и вновь стал дергать ящики стеллажа, стараясь не обращать внимания на сверкающий оскал черепа. Еще немного опасаясь притаившихся Радиоактивных Осадков, Франциск уже в достаточной степени избавился от своего первоначального страха, поняв, что убежище, судя по стеллажам и сундукам, должно изобиловать богатейшими реликвиями того века, о котором современные миряне предпочитали не вспоминать.
Несомненно, провидение осенило это место своим благословением. Обнаружить кусочек прошлого, которому удалось ускользнуть от костров и разграбления мусорщиками, было в те дни редкой удачей. Впрочем, был здесь и элемент риска. Монастырские любители раскопок, падкие на сокровища древности, которые, как известно, можно было извлечь из дыр в земле, однажды торжественно принесли странный цилиндрический предмет. А потом, очищая его или пытаясь определить его назначение, нажали не ту кнопку или повернули не ту ручку, окончив таким образом все свои земные дела без малейшей пользы для дела Церкви. Только восемь лет тому назад благородный Боэдулус с явным восторгом писал своему настоятелю, что его маленькая экспедиция открыла остатки, как он выразился «части межконтинентальной пусковой площадки вкупе с восхитительными подземными резервуарами-хранилищами». Никто в аббатстве не знал, что благородный Боэдулус подразумевал под «межконтинентальной пусковой площадкой», но тогдашний настоятель строго наказал монастырским любителям древностей, чтобы они под страхом отлучения избегали впредь подобных «площадок». Письмо настоятелю было последним известием о благородном Боэдулусе, его экспедиции и небольшой деревеньке, выросшей на бывшей «площадке». Лишь красивое озерцо оживляло теперь ландшафт в том месте, где некогда была деревня. Оно возникло стараниями пастухов, которые отвели русло одного из рукавов реки и направили его в образовавшийся кратер, чтобы создать запас воды для своих стад на случай засухи. Путник, пришедший из тех мест дней десять тому назад, рассказывал, что в озере прекрасно ловится рыба, но тамошние пастухи считают рыб душами погибших жителей и участников раскопок. Они опасаются заниматься там рыбной ловлей, боясь Бодолоса, гигантской полосатой зубатки, сидящей в глубине.
«…никакие раскопки не могут быть начаты, если они не ставят своей главной целью пополнение „Книги Памяти“, — было ясно сказано в указе настоятеля. Помня об этом, брат Франциск искал только книги и бумаги, не касаясь интригующих изделий из металла.
Пока брат Франциск пыхтел и тужился над ящиками стеллажа, золотой зуб по-прежнему блестел где-то на краю его поля зрения. Ящики отказывались даже пошевелиться. Он в последний раз стукнул по стеллажу и, повернувшись, бросил недовольный взгляд на череп: «Почему бы тебе для разнообразия не поскалить зубы на что-нибудь еще?»
Но ухмылка не изменилась. Оставив стеллаж, послушник пробрался через обломки, решив повнимательнее осмотреть останки. Было ясно, что человек умер на этом самом месте, прибитый потоком камней и наполовину засыпанный обломками. Только череп и кости одной ноги оставались на поверхности. Бедро было сломано, затылок раздавлен.
Брат Франциск прошептал молитву за упокой души усопшего, потом с большой осторожностью приподнял череп и повернул его так, чтобы он скалился на стену. Затем его взгляд упал на ржавую коробку.
С виду коробка походила на сумку и, очевидно, была переносным футляром или чем-то в этом роде. Она могла бы служить для самых разных целей, но сейчас была сильно помята камнями. Франциск осторожно извлек ее из-под щебня и поднес к огню. Замок, похоже, был сломан, корпус местами проржавел. На коробке не было отверстия, через которое можно было бы рассмотреть, есть ли в ней книги или бумаги, но она, очевидно, была выполнена таким образом, чтобы ее можно было открывать и закрывать. Конечно, в ней вполне могло содержаться несколько крупиц информации для Книги Памяти. Тем не менее, помня о судьбе брата Боэдулуса и других, он перво-наперво окропил ее святой водой. Он обращался с древней реликвией настолько благоговейно и почтительно, насколько это было возможно в процессе сбивания ее ржавых петель камнем.
В конце концов он сбил петли, и корпус легко открылся. Маленькие металлические штучки из лотков рассыпались по камням, некоторые их них безвозвратно провалились в щели. Но в нижней части коробки, в пространстве под лотками, он увидел бумаги! После короткой благодарственной молитвы он собрал, насколько мог, рассыпавшиеся штучки, а потом, неплотно закрыв коробку и крепко зажав ее подмышкой, начал подниматься по каменной куче к лестнице и тонкой полоске неба.
После темноты убежища солнце показалось ослепительным. Он мельком отметил, что оно опустилось совсем низко к горизонту, и тут же стал разыскивать плоскую плиту, на которой можно было бы разложить содержимое коробки, не опасаясь уронить что-нибудь в песок.
Уже через минуту, устроившись на треснутой плите фундамента, он начал извлекать из коробки металлические и стеклянные штучки, заполнявшие ее отделения. Большинство из них представляло собой небольшие трубочки с метелкой из проводков на одном конце. Такие предметы он уже видел: в небольшом музее аббатства хранилось некоторое количество таких трубочек разных размеров, форм и цветов. Однажды он встретил шамана горных язычников, который носил их на шнурке как церемониальное ожерелье. Горцы считали их «частями Тела Господня» — сказочной Аналитической Машины, почитаемой как самый мудрый из их богов. Шаман сказал, что, проглотив одну из них, он может достичь «непогрешимости».
Он уже добился непререкаемого авторитета среди своего племени, проглотив одну из этих ядовитых штучек. Штучки же в музее аббатства были соединены в некое целое на дне небольшой металлической коробки, но не в форме ожерелья, скорее уж в бессмысленный клубок. Под коробкой была надпись: «Радиошасси. Назначение неизвестно».
На внутренней стороне кожуха была приклеена записка. Клей превратился в порошок, чернила выцвели, а бумага была так густо покрыта ржавыми пятнами, что даже хороший почерк было бы трудно разобрать, а эта записка была написана торопливыми каракулями. Извлекая лотки, он то и дело поглядывал на нее. Записка была написана на допотопном английском, но прошло почти полчаса, прежде чем он разобрал слова, хотя и не все.
«Карл!
В ближайшие двадцать минут я попытаюсь захватить самолет в… (неразборчиво). Ради бога, не отпускай Эм, пока мы не узнаем, не началась ли война. Пожалуйста, попытайся внести ее в дополнительный список лиц, имеющих право пользоваться убежищем. В самолет посадить ее я не смогу. Не говори ей, что это просто коробка с хламом, и постарайся задержать ее, пока мы не узнаем… (неразборчиво). Ни в коем случае не сообщай ей об изменении списка.
И. Э. Л.
P. S.Я поставил на замок пломбу, а на крышку гриф «совершенно секретно» только для того, чтобы Эм не совалась в нее. Случайно подвернулась подходящая коробка. Затолкай ее в мой ящик или куда-нибудь еще».
Записка показалась Франциску сущей тарабарщиной. Он был в этот момент слишком возбужден, чтобы сосредоточиться на чем-нибудь одном. Посмотрев в последний раз на торопливые каракули, он начал изучать лотки. Они были установлены на шарнирных петлях, предназначенных, очевидно, для того, чтобы выворачивать их из коробки в виде лесенки, но оси давно заржавели, и Франциск решил выковырять их с помощью короткого стального стержня, лежавшего в одном из отделений.
Сняв последний лоток, брат Франциск благоговейно коснулся бумаг — всего лишь несколько сложенных листков, а уже настоящий клад: они избежали жестоких костров времен Упрощения, когда многие священные рукописи сморщивались, чернели и превращались в дым под восторженные вопли невежественных толп. Он держал эти бумаги так, как только можно держать священные реликвии, своей одеждой защищая их от ветра, ибо они были хрупкими и уже потрескались от времени. Здесь была тонкая пачка бумаг с некими набросками и диаграммами. Были также рукописные заметки, два больших сложенных листа и небольшая книжка, озаглавленная «Для памяти».
Сначала он исследовал короткие заметки. Они были нацарапаны той же рукой, что и приклеенная на крышке записка, причем почерк был такой же гадкий. «Фунт пастромы, — говорилось в одной записи, — банку консервов, шесть глазированных пирожных — принести домой для Эммы». Другое напоминание: «Не забыть взять форму 1040 Департамента государственных сборов». Следующие записи представляли собой колонки цифр с итогом внизу, причем из одной суммы вычиталась другая, а в конце были взяты проценты, за которыми следовали слова: «Черт побери!» Брат Франциск проверил вычисления. Он не нашел ни одной ошибки в арифметических выкладках обладателя отвратительного почерка, хотя и не смог сделать никакого заключения о том, что представляли собою эти подсчеты.
Книжку «Для памяти» он взял с особым благоговением, поскольку ее название ассоциировалось с «Книгой Памяти». Перед тем, как открыть ее, он перекрестился и пробормотал тексты из священного писания. Но маленькая книжка разочаровала его. Он ожидал увидеть печатный текст, а обнаружил лишь написанный от руки перечень фамилий, адресов, цифр и дат. Даты группировались вокруг конца пятидесятых и начала шестидесятых годов двадцатого столетия. Это было очень важно.
Прочие бумаги так слежались, что когда он попытался развернуть одну из них, от нее стали отпадать куски. Он сумел только разобрать слова «Порядок запуска» и ничего больше. Положив бумагу обратно в коробку для дальнейших реставрационных работ, он обратился ко второму сложенному листу. Его складки оказались настолько хрупкими, что он отважился исследовать лишь небольшую его часть, держа бумагу очень осторожно и заглядывая внутрь листа сбоку.
Это была, очевидно, схема — но схема, нарисованная белыми линиями на темной бумаге!
Снова он почувствовал нервную дрожь открытия. Несомненно, это синька! В аббатстве не сохранилось ни одного подлинного экземпляра синьки, а только несколько факсимильных копий, сделанных чернилами. Подлинники давно выцвели на свету. Никогда прежде Франциск не видел оригинала синьки, но он видел достаточно перерисованных вручную копий, чтобы узнать ее. Хотя она выцвела и была вся в пятнах, но оставалась еще вполне четкой благодаря темноте и влажности убежища. Он перевернул лист и ощутил приступ гнева. Какой идиот осквернил бесценную бумагу?! Кто-то набросал бессмысленные геометрические фигуры и карикатурные детские лица на всей обратной стороне листа. Какой тупой варвар?..
После некоторого размышления гнев его улегся. Виновником, очевидно, был сам владелец коробки: к моменту смерти синька была для него не ценнее пучка сорной травы. Он прикрыл синьку от солнца собственной тенью, пытаясь развернуть его дальше. В нижнем правом углу был прямоугольник, содержащий сокращенные названия различных должностей, даты, «номера патентов», справочные номера и фамилии. Его глаза скользили по списку, пока не наткнулись на слова: «Схему проектировал: Лейбович И.Э.»
Он зажмурился и тряхнул головой так, что, казалось, в ней что-то загремело. Потом посмотрел снова. Вот оно, совершенно отчетливо:
«Схему проектировал: Лейбович И. Э.»
Он снова перевернул бумагу. Среди геометрических фигур и детских рисунков было четко отштамповано красными чернилами:
Эта учетная копия передана:
( ) Контрол.............
( ) Предст. завода......
(v) Проект.............. И. Э. Лейбович
( ) Техн. руков.........
( ) Предст. армии.......
Фамилия была вписана явно женской рукой, а не теми поспешными каракулями, какими были сделаны остальные записи. Он снова посмотрел на инициалы в надписи под запиской на крышке коробки — И. Э. Л. — и опять на «схему проектировал…» Эти же инициалы попадались и в других местах.
Существовало предположение, хотя и весьма неопределенное, что если блаженного основателя ордена в конце концов канонизируют, то он будет именоваться святым Исааком или святым Эдвардом. Возможно даже, что предпочтение будет отдано фамилии, и его будут называть «святой Лейбович», как звался он до сих пор в лике блаженных.
Beate Leibowitz, ora pro me!— прошептал брат Франциск. Его руки так сильно дрожали, что это грозило разрушением хрупким листам.
Он обнаружил реликвии самого святого!
Конечно, Новый Рим еще не провозгласил Лейбовича святым, но брат Франциск был настолько убежден в этом, что осмелился добавить:
— Sante Leibowitz, ora pro me!
He мудрствуя лукаво, Франциск сделал простой вывод: само небо одарило его своим знамением, и он нашел здесь то, что должен был найти. Он был призван стать профессиональным монахом Ордена.
Забыв суровое предупреждение аббата — не ожидать, что призвание снизойдет в какой-то эффектной или чудодейственной форме, — послушник опустился в песок на колени, чтобы вознести благодарственную молитву и перебрать несколько десятков четок, благословляя пилигрима, указавшего на камень, ведущий в убежище. «Скорее услышь в себе голос, парень!» — сказал ему путник. Но только теперь послушник заподозрил, что пилигрим имел в виду Голос с большой буквы.
— Ut solius Tuae voluntatis mihi cupidus sim, et vocatkmis Tuae conscius, si digneris me vocare…
Пусть аббат думает, что его Голос говорил языком случайных обстоятельств, а не языком причин и следствий. Пусть promoter fideiсчитает, что фамилия Лейбович отнюдь не была редкой до Огненного Потопа, и что «И. Э.» означает Ишебод Эбенизер, например, а вовсе не Исаак Эдвард. Для Франциска все было решено однозначно.
В аббатстве трижды ударили в колокол и звуки разнеслись по пустыне. После паузы ударили еще девять раз по три.
— Angelus Domini nuntavit Mariae— с готовностью отозвался послушник. Он с удивлением обнаружил, что солнце превратилось в большой багровый эллипс и уже касается краем горизонта на западе. Каменный барьер вокруг его норы все еще не был закончен.
Прочитав «Анжелюс», он поспешно сложил бумаги в старую ржавую коробку. Зов небес не обязательно включал в себя ниспослание божьей благодати в деле укрощения или завоевания симпатий голодных волков.
К тому времени, когда сумерки поблекли и показались звезды, его временное убежище было укреплено настолько, насколько это было возможно. Осталось определить, достаточно ли этого для защиты от волков. Испытание близилось: со стороны запада уже несколько раз слышался вой. Костер разгорелся, но за кругом света было слишком темно, чтобы можно было собрать дневную норму пурпурных плодов кактуса — они были его единственной пищей во все дни, кроме воскресений, когда из аббатства присылали несколько горстей сухого зерна. Брат-разносчик являлся следом за священником, который обходил места бдения со святыми дарами. Писаные правила великопостного бдения были не столь суровы, как их практическое применение. Фактически же все сводилось просто к голоданию.
Этой ночью, однако, голод беспокоил Франциска куда меньше, чем его нетерпеливое желание вернуться в аббатство и сообщить всем о своем открытии. Но это означало бы отказ от своего призвания в тот самый момент, когда оно пришло к нему. Он находился здесь на протяжении всего великого поста и твердо решил завершить бдение, если не случится ничего экстраординарного.
Сидя у костра и мечтая, он смотрел в сторону «Жизнеобеспечивающего убежища от радиоактивных осадков» и пытался представить себе на этом месте базилику с башенками. Думать об этом было приятно. Правда, трудно представить, что этот уединенный уголок пустыни выберут в качестве центра будущей епархии. Если уж не базилика, то, по крайней мере, небольшая часовня… часовня святого Лейбовича Пустынника, окруженная садом и стеной, привлекающая сюда потоки пилигримов с препоясанными чреслами. Отец Франциск из Юты сопровождает пилигримов в прогулке по руинам, через «внутренний люк» в великолепную «изолированную среду», в катакомбы Огненного Потопа, где... где... да, а после этого он отправит для них мессу за алтарем, хранящим реликвию святого... Кусок холста? Волокна из веревки палача? Ногти, вырезанные из днища ржавой коробки? Или, может быть, «Порядок запуска»? Но мечты быстро испарились. Шансы брата Франциска стать священником были ничтожны: братство Лейбовича, не будучи миссионерским орденом, нуждалось в священниках только для самого аббатства и нескольких небольших монашеских коммун в других местах. Кроме того, святой официально был покатолько блаженным и никогда формально не был канонизирован, хотя и сотворил много хороших, основательных чудес, подчеркивающих его блаженность. Но эти чудеса не были неоспоримым свидетельством святости, каким могла бы стать канонизация, хотя и позволяли монахам ордена Лейбовича славить своего основателя и покровителя как святого, за исключением месс и святых обрядов. Великолепие фантастической церкви стушевалось до размеров придорожной раки с мощами. Поток пилигримов сократился до редких капель. Новый Рим был занят другими делами, такими, например, как требование формального ответа на вопрос о сверхъестественных свойствах Святой Девы. Доминиканцы придерживались мнения, что понятие непорочности подразумевает не только душевное благолепие, но также и то, что Матерь Божия обладала воплощенными сверхъестественными свойствами, каковые были знамениями потопа. Некоторые теологи других орденов, допуская это благочестивое предположение, отрицали, однако, его непреложность. Они утверждали, что «живое существо» может быть «изначально невинно», но не получить невинность как сверхъестественный дар. Доминиканцы соглашались, но настаивали, что свойства эти определены самими основами вероучения, догматами, такими, как Успение (сверхъестественное бессмертие) и Спасение от исконного греха (подразумевающее сверхъестественную чистоту), и приводили множество других примеров. И пока длился этот спор, Новый Рим, очевидно, отложил канонизацию Лейбовича в долгий ящик.
Удовлетворившись небольшой ракой блаженного и случайными пилигримами, брат Франциск задремал. Когда он очнулся, огонь уже погас, видны были только тлеющие угли. Что-то было не так, он был явно не один. Он всмотрелся во тьму.
С другой стороны кострища на него смотрел черный волк.
Послушник вскрикнул и нырнул в укрытие. Этот крик, решил он, трясясь от страха в своем логове из камней и хвороста, был простительным невольным нарушением обета молчания.
Он лежал, обнимая металлическую коробку, слушал, как когтистые лапы скребут ограду, и молился о том, чтобы дни великого поста скорее миновали.
3
— …И тогда, отец мой, я почти взял хлеб и сыр.
— Но ты не взял их?
— Нет.
— Тогда это не смертный грех.
— Но я хотел их так сильно, что даже как бы ощутил их вкус.
— Намеренно? Ты получал удовольствие от своей фантазии?
— Нет.
— Ты пытался отрешиться от нее?
— Да.
— Тогда твое обжорство в помыслах не заслуживает порицания. Почему ты исповедуешься в нем?
— Потому что потом я впал во гнев и окропил пилигрима святой водой.
— Что ты сделал?! Почему?
Отец Чероки, одетый в орарь, внимательно посмотрел на кающегося — тот стоял перед ним на коленях, открытый обжигающим лучам солнца. Священник подивился, как такой молодой, и не особенно образованный, насколько он мог судить, парень ухитрился найти повод, или почти повод, для совершения греха, будучи совершенно изолированным в бесплодной пустыне, вдали от каких бы то ни было развлечений или явных источников соблазна. Он нисколько не сомневался, что мальчик, вооруженный только четками, кремнем, перочинным ножом и молитвенником, не мог уйти далеко. Но исповедь слишком затянулась, и он желал, чтобы послушник поскорее закончил. Подагра снова начала беспокоить отца Чероки, но поскольку на складном столике, который он носил с собой во время обхода, находилось святое причастие, то он предпочитал стоять или преклонять колени вместе с кающимся. Он зажег свечу перед небольшим золоченым ящичком с гостией, но пламени не было видно в сиянии дня. Легкий ветерок все время порывался задуть его.
— Но заклятия позволительны в эти дни без какого-либо высшего дозволения. В чем же ты раскаиваешься? В том, что рассердился?
— И в этом тоже.
— И на кого же ты рассердился? На старика или на самого себя… за то, что почти коснулся пищи?
— Я… Я не знаю.
— Ну, решайся же наконец, — нетерпеливо произнес отец Чероки. — Или вини себя, или нет.
— Я виню себя.
— В чем? — вздохнул Чероки.
— В том, что в порыве гнева злоупотребил заклятием.
— Злоупотребил? У тебя не было разумного повода заподозрить влияние дьявола? Ты просто рассердился и окропил его? Будто пустил ему в глаза черную жидкость, подобно каракатице?
Послушник сильно смутился и запнулся, почувствовав иронию в словах священника. Исповедь всегда была трудна для брата Франциска: ему никогда не удавалось найти нужные слова для объяснения своих прегрешений, и сейчас, пытаясь вспомнить и объяснить собственные побуждения, он использовал формулировку «то ли да, то ли нет», очевидно, потому, что сам не знал, да или нет.
— Я думаю, что на некое время у меня помутилось сознание, — промолвил он наконец.
Чероки открыл рот, собираясь закончить дело и явно не желая в нем копаться.
— Ясно. Ну, что еще?
— Обжорство в помыслах, — сказал Франциск после паузы.
Священник вздохнул.
— Я думал, мы уже покончили с этим. Или это было еще раз?
— Вчера. Это была ящерица, отец мой. На ней были голубые и желтые полосы, и такие великолепные лапки — толстые, как ваш большой палец, и пухлые. И я стал представлять, что вкусом она должна походить на цыпленка… поджаренного, всего золотистого снаружи и хрустящего, и…
— Хватит, — прервал его священник. Только тень отвлеченной мысли промелькнула на его старческом лице. В конце концов, мальчик слишком много времени провел на солнце.
— Ты получал удовольствие от этих мыслей? Ты не пытался избавиться от искушения?
Франциск покраснел.
— Я… я пытался поймать ее, но она убежала.
— Итак, ты согрешил не только в помыслах, но и деянием. Это было только один раз?
— Да, только один.
— Итак, в помыслах и деянием взалкал мяса во время великого поста. Пожалуйста, сын мой, после этого будь так тверд, как только сможешь. Я думаю, ты должным образом очистишь свою совесть. Есть что-нибудь еще?
— Целая куча.
Священник вздрогнул. Он должен был посетить еще нескольких отшельников. Это был долгий и жаркий путь, а у него болели колени.
— Ради Бога, давай покончим с этим как можно быстрее, — вздохнул он.
— Нечистые помыслы, единожды.
— Мыслью, словом или делом?
— Ну, здесь была эта… женщина-дьяволица, и она…
— Женщина-дьяволица? А… ночная. Ты в это время спал?
— Да, но…
— Тогда почему же ты каешься?
— Из-за того, что было после.
— После чего? Когда ты проснулся?
— Да, я продолжал думать о ней. Продолжал представлять ее снова и снова.
— Ну, ладно, похотливые мысли, намеренное развлечение в великопостные дни. Ты сожалеешь об этом? Что еще?
Все это были обычные вещи, такое он много раз выслушивал от кандидатов в члены ордена и послушников. Как отцу Черохи представлялось, от Франциска требовалось лишь прорявкать свои самообвинения — одно, второе, третье — в форме доклада, безо всех этих наводящих вопросов. Казалось, Франциск никак не может сформулировать следующую фразу. Священник терпеливо ждал.
— Я думаю, мое призвание пришло ко мне, отец, но… — Франциск облизнул потрескавшиеся губы и уставился на жука, сидящего на камне.
— Вот как, пришло? — голос Чероки был совершенно лишен выражения.
— Да, я думаю, пришло. Но, отец мой, может ли быть грехом то, что я неодобрительно помыслил о рукописи, когда нашел ее? Это плохо?
Отец Чероки заморгал. Рукопись? Призвание? О чем он?.. Несколько секунд он изучал лицо послушника, хранившее очень серьезное выражение, а затем нахмурился.
— Разве вы с братом Альфредом посылали друг другу записки? — зловеще спросил он.
— О нет, отец!
— Тогда, о каких рукописях ты говоришь?
— О письменах блаженного Лейбовича.
Чероки сделал паузу — следовало поразмыслить. Он попытался припомнить, есть ли в коллекции древних документов аббатства какая-нибудь рукопись, принадлежащая перу самого основателя ордена. После минутного размышления он принял положительное решение: да, несколько таких клочков имелось, все они тщательно хранились за семью замками.
— Ты говоришь о чем-то, что случилось в самом аббатстве? Прежде, чем ты пришел сюда?
— Нет, отец, это случилось прямо здесь, — он кивнул влево, — за тремя холмами, возле высокого кактуса.
— И ты говоришь, будто это имеет отношение к твоему призванию?
— Д-д-да, но…
— Конечно, — резко сказал Чероки, — ты стесняешься произнести это вслух — ты получил от блаженного Лейбовича покойного вот уже шестьсот лет, рукописное приглашение произнести свои торжественные обеты? И ты, ах, рыдал над его рукописью? Извини, сын мой, но я понял тебя именно так.
— Да, что-то вроде этого, отец мой.
Чероки что-то забормотал, брызгая слюной. Испуганный брат Франциск извлек из рукава клочок бумаги и подал его священнику. Бумага была хрупкой от старости и вся в пятнах, чернила на ней выцвели.
— «Фунт пастромы, — прочел отец Чероки, невнятно выговаривая некоторые незнакомые слова, — банку консервов, шесть пирожных с глазурью… — принести домой для Эммы»…
Несколько секунд он в упор смотрел на брата Франциска.
— И кем это написано?
Франциск повторил. Чероки снова долго обдумывал его ответ.
— Ты не можешь исповедаться должным образом, находясь в таком состоянии. И не приличествует мне давать тебе отпущение грехов, когда ты не вполне в своем уме.
Увидев, как вздрогнул брат Франциск, священник ласково тронул его за плечо.
— Не беспокойся, сын мой, мы снова поговорим обо всем этом, когда тебе станет лучше. А сейчас, — он с беспокойством посмотрел на сосуд со святым причастием, — я хочу, чтобы ты собрал свои вещи и немедленно возвратился в аббатство.
— Но, отец мой, я…
— Я приказываю тебе, — ровно, безо всякого выражения повторил священник, — сейчас же возвратиться в аббатство.
— Д-д-да, отец мой.
— Сейчас я не отпускаю твои грехи, но ты должен как следует во всем раскаяться и вознести два десятка молитв в качестве епитимьи. Хочешь ли ты получить мое благословление?
Послушник кивнул, сдерживая слезы. Священник благословил его, преклонил колени перед святыми дарами, поднялся, забрал золоченый сосуд и прикрепил его к цепи, что висела у него на шее. Положив в карман подсвечник, он сложил столик и прикрепил его позади седла, а затем, важно кивнув напоследок Франциску, взгромоздился в седло и потрусил на своей кобыле прочь — ему хотелось поскорее завершить обход мест великопостного уединения. Франциск сел на песок и заплакал.
Все было бы проще, если бы он мог привести священника в подземелье и показать ему древнее помещение, если бы он мог похвастаться коробкой, всем ее содержимым и знаком, который нарисовал пилигрим. Но священник носил с собой причастие и ему не подобало ползти на четвереньках в заваленное обломками подземелье, рыться в древних останках и судить о суетных археологических проблемах. Визит отца Чероки носил особо торжественный характер до тех пор, пока в гостии, которую он носил с собой, лежала хотя бы одна облатка. Когда сосуд опустеет, отец Чероки сможет вернуться к менее возвышенным делам. Послушник не осуждал отца Чероки за то, что тот решил, будто он не в своем уме. Он действительно перегрелся на солнце и слегка запинался. Не один послушник возвращался с великопостного бдения помутившись рассудком.
Делать было нечего, следовало подчиниться приказу и вернуться.
Он пошел к убежищу и заглянул в него, чтобы еще раз убедиться, что оно действительно существует. Затем он направился за коробкой. В тот момент, когда он уже уложил ее и готов был уходить, на юго-востоке появилось пыльное облако, извещавшее о приближении монаха, развозящего воду и зерно из аббатства. Брат Франциск решил дождаться своих припасов перед долгой дорогой в обитель.
Три осла двигались иноходью в голове пылевого потока.
Передний осел едва тащился под тяжестью брата Финго. Несмотря на капюшон, Франциск узнал помощника повара по его сутулой спине и длинным волосатым лодыжкам, свисающим по обеим сторонам ослиного крупа так, что сандалии брата Финго почти волочились по земле. Животные, следующие за ним, были нагружены мешочками с зерном и мехами с водой.
— Э-э-э-о-о, хрю-хрю-хрю! Э-э-оо, хрю!
Сложив руки воронкой и приставив их ко рту, брат Финго громогласно провозглашал над развалинами свой свинячий зов, как будто не замечая Франциска, ожидающего его у дороги.
— Хрю-хрю-хрю! О, ты здесь, Франциск! А я-то принял тебя за кучу костей. Ну ладно, мы откормим тебя для волков. Вот тебе припасы к воскресной похлебке. Как проходит твой подвиг? Надеешься сделать на нем карьеру? Только один мех с водой и, не обессудь, один мешочек зерна. И остерегайся задних копыт Малисии — у нее течка, и она не прочь порезвиться. Осторожнее с ней!
Брат Финго поправил свой капюшон и захохотал, глядя, как послушник и Малисия, маневрируя, занимают исходные позиции. Финго был, несомненно, самым уродливым человеком на земле. Когда он смеялся, широкая панорама изъязвленных десен и огромных разноцветных зубов не прибавляли ему очарования. Он был мутантом, но такого мутанта, скорее, можно назвать чудовищем. Наверное, он был типичным представителем поселка Миннесота, откуда происходил. Там по наследству передавались плешивость и весьма неравномерное распределение меланина, так что кожа долговязого монаха была похожа на лоскутный ковер из красноватых и шоколадных пятен на мертвенно-белом фоне. Однако его неизменный добрый юмор настолько компенсировал внешний вид, что всякий забывал о его уродстве через несколько минут. А для старых знакомых расцветка брата Финго выглядела так же естественно, как у пони в яблоках. Да и как мог он казаться уродливым, если будучи от природы хмурым, ухитрялся выглядеть так, словно носил грим шута при обильном застольи.
Финго отправили на кухню в виде наказания и, надо полагать, временно. По профессии он был резчиком по дереву и обычно работал в плотницкой мастерской. Но несколько инцидентов, связанных с попытками самоутверждения, а также фигура блаженного Лейбовича, которую он позволил себе вырезать из дерева, вынудили аббата-настоятеля отдать распоряжение о переводе его на кухню до тех пор, пока он не обнаружит явные признаки смирения гордыни. Между тем, фигура блаженного, вырезанная наполовину, ожидала его в плотницкой мастерской.
Улыбка Финго начала блекнуть, когда он присмотрелся к выражению лица Франциска, сгружавшего свое зерно и воду с ослицы.
— Ты выглядишь, как больная овца, мальчик, — сказал он послушнику. — В чем дело? Или у отца Чероки опять был приступ тихого бешенства?
Брат Франциск покачал головой.
— Нет, я бы не сказал.
— Тогда в чем же дело? Или ты действительно болен?
— Он приказал мне вернуться в аббатство.
— Что-о-о? — Финго перекинул ногу через хребет осла и соскочил на землю. Возвышаясь над братом Франциском, он похлопал его мясистой рукой по плечу и внимательно посмотрел ему прямо в глаза. — Что же это, просто раздражительность?
— Нет. Он думает, что я… — Франциск слегка постучал себя по виску и пожал плечами. Финго засмеялся.
— Ну, это мы про тебя и так знаем. Так почему же он отослал тебя назад?
Франциск посмотрел на коробку, лежащую возле его ног.
— Я нашел некие вещи, принадлежавшие блаженному Лейбовичу. Я начал рассказывать ему об этом, но он мне не поверил, даже не дал мне договорить. Он…
— Что ты нашел?
Финго недоверчиво улыбнулся, затем опустился на колени и открыл коробку. Послушник с беспокойством ждал. Монах тронул пальцем цилиндрики с метелками проводов и тихонько свистнул.
— Амулеты горных язычников, не правда ли? Это очень древнее, Франциск, это действительно очень древнее.
Он осмотрел записку на крышке.
— Что это за тарабарщина? — спросил он, покосившись на несчастного послушника.
— Допотопный английский.
— Я никогда не учил его, за исключением тех слов, что мы поем в хоре.
— Это написано самим блаженным.
— Это?.. — Брат Финго перевел взгляд с записки на брата Франциска и опять на записку. Неожиданно он покачал головой, снова закрыл крышку коробки и встал на ноги. Его улыбка сделалась явно фальшивой. — Наверное, отец Чероки прав. Тебе лучше отправиться назад и попросить брата аптекаря сварить одно из его очищающих лекарств. Это у тебя лихорадка, брат.
— Может быть. — Франциск пожал плечами.
— Где ты нашел эту гадость?
— По этой дороге, за холмами, — показал послушник. — Я сдвинул несколько камней. Там была дыра, и я нашел подвал. Можешь посмотреть сам.
Финго помотал головой.
— Не стоит. У меня впереди еще долгий путь.
Франциск поднял коробку и пошел к аббатству, а брат Финго возвратился к своему ослу. Но, сделав несколько шагов, послушник остановился и снова обратился к Финго.
— Брат Пятнышко, не найдется ли у тебя двух свободных минут?
— Может быть, — ответил Финго. — А для чего?
— Только для того, чтобы подойти туда и заглянуть в Дыру.
— Зачем?
— Чтобы ты мог сказать отцу Чероки, что это подземелье действительно существует.
Финго помешкал, наполовину закинув ногу на спину осла.
— Ха! — Он снял ногу. — Ладно. Если там ничего нет, я так и скажу тебе.
Франциск подождал, пока долговязый Финго не исчез из виду за холмами. Тогда он повернулся и потащился по пыльной дороге к аббатству, жуя зерно и прихлебывая воду из меха. Время от времени он оглядывался. Финго отсутствовал уже больше двух минут. Брат Франциск уже перестал ждать его появления, когда услышал рев со стороны развалин. Он обернулся. Он еще мог различить одинокую фигуру резчика на вершине холма. Финго размахивал руками и энергично кивал головой. Франциск помахал ему в ответ и устало побрел своей дорогой.
Две недели полуголодного существования давали о себе знать. Через две или три мили он начал шататься. Когда до аббатства оставалось еще около мили, он упал в обморок прямо на дороге. Было уже далеко за полдень, когда отец Чероки, возвращаясь из своего обхода, заметил его. Быстро спешившись, он начал поливать лицо юноши водой, пока тот не пришел в чувство. По пути в аббатство Чероки встретил разносчика сего ослами и остановился, чтобы послушать рассказ, подтверждающий достоверность находки брата Франциска. Хотя он еще не был готов поверить, что Франциск обнаружил нечто действительно важное, но уже сожалел о том, что был так нетерпелив в разговоре с мальчиком. Пока Франциск, сконфуженный и еще не вполне пришедший в себя, сидел на обочине, отец Чероки заметил коробку, чье содержимое валялось в дорожной пыли, и бегло осмотрел надпись на крышке. Он почувствовал, что готов отнести лепет парня во время исповеди на счет романтического воображения, а не на счет сумасшествия или лихорадки. Правда, он не посетил подземелье и не исследовал тщательно содержимое коробки, но было очевидно, что мальчик, скорее, неверно истолковывал реальные события, а вовсе не галлюцинировал.
— Ты сможешь закончить свою исповедь, как только мы вернемся, — мягко сказал он послушнику, помогая ему взгромоздиться на кобылу позади седла. — Я думаю, что смогу отпустить тебе грехи, если ты не будешь настаивать на личном послании от святого. А?
Франциск был в этот момент слишком слаб, чтобы на чем-нибудь настаивать.
4
— Вы поступили правильно, — проворчал наконец аббат. У него было широкое крестьянское лицо с ярким румянцем, глубоко изборожденное морщинами. Минут пять кряду он медленно мерил шагами пол своего рабочего кабинета, а отец Чероки тем временем беспокойно ерзал на краешке стула. Аббат ничего не говорил с того момента, как Чероки вошел в кабинет по его вызову. Чероки слегка привстал, когда аббат Аркос в конце концов произнес несколько слов.
— Вы поступили правильно, — повторил аббат, остановившись в центре комнаты, и посмотрев искоса на своего священника, который начал понемногу расслабляться. Было уже близко к полуночи, и Аркос был готов отойти ко сну на час или два перед заутреней и вознесением хвалы. Еще влажный и слегка растрепанный после недавнего погружения в купальную бочку, он напоминал Чероки большого медведя, еще не до конца превратившегося в человека. Аббат носил одежду из шкуры койота, и единственным знаком его сана был нагрудный крест, впрочем, трудно различимый на темном меховом фоне и поблескивавший в свете свечи только тогда, когда аббат поворачивался к столу. Его мокрые волосы свисали на лоб. С короткой встрепанной бородкой и в шкуре койота он моментами меньше всего походил на священника, скорее уж на военачальника, полного едва сдерживаемого азарта, оставшегося после недавнего штурма. Отец Чероки, происходивший из баронского денверского рода, старался соблюдать все формальности по отношению к официальному рангу и почтительно обращаться к символам власти, но при этом словно не замечал человека, их носящего, следуя в этом отношении многовековым дворянским традициям. Поэтому отец Чероки всегда поддерживал формальные дружеские отношения с кольцом и нагрудным крестом, официальными знаками власти аббата, но редко позволял себе замечать в Аркосе человека. Это было тем более трудно в нынешних обстоятельствах, когда почтенный отец аббат, еще влажный после купания, мерил свой кабинет мягкими шагами босых ног. Он, очевидно, только что удалял мозоль и порезал слишком глубоко — на одном из больших пальцев была кровь. Чероки старался не замечать ничего этого, но ему было неловко.
— Вы знаете, о чем я говорю? — с нетерпением буркнул аббат.
Чероки смутился.
— Будьте любезны, отец аббат, уточните… связано ли это с тем, что я мог услышать только на исповеди?
— А?.. О, меня, наверное, попутал дьявол! Я совершенно забыл, что вы исповедовали его. Ладно, пусть он расскажет вам обо всем снова, чтобы вы могли говорить об этом, хотя, видит небо, это уже известно всему аббатству. Нет, не ходите к нему сейчас. Я расскажу вам сам, и можете мне не отвечать, если что-нибудь будет касаться тайны исповеди. Вы видели этот хлам?
Аббат Аркос махнул в сторону своего стола, где было разложено содержимое коробки брата Франциска.
Чероки медленно кивнул.
— Он выронил это на дороге, когда упал. Я помог ему собрать эти вещи, но внимательно не рассматривал.
— Ну, а что он говорит об этом?
Отец Чероки отвел взгляд в сторону. Казалось, он не услышал вопроса.
— Ладно-ладно, — проворчал аббат,— не вспоминайте, что он говорил вам об этом. Внимательно осмотрите все сами и сообщите ваше мнение.
Чероки подошел к столу, склонился над ним и стал внимательно рассматривать бумаги, каждую в отдельности, в то время как аббат продолжал размеренно шагать и разговаривать наполовину со священником, наполовину с самим собой:
— Это невероятно! Вы поступили правильно, отослав его в аббатство прежде, чем он обнаружил что-нибудь еще. Но это еще не самое худшее. Самое худшее — тот старик, о котором он тут лепетал. Это уже слишком. Я не знаю ничего, что могло бы повредить делу больше, чем целый поток невероятных «чудес». Несколько реальных инцидентов — пожалуйста! Так уже установлено, что заступничество блаженного, еще до канонизации, выражается в различных чудесах. Но это чересчур! Посмотрите на блаженного Чанга: он стал блаженным двести лет тому назад… так давно, а его до сих пор еще не канонизировали. А почему? Его орден был слишком нетерпелив, вот почему. Каждый раз, когда на кого-нибудь нападал кашель, он излечивался помощью блаженного. Видения в подвале, явление духов на колокольне. Все это звучало, скорее, как собрание страшных рассказов о привидениях, чем как перечисление чудесных происшествий. Может быть, два или три случая и были в действительности, но когда их так много, то это уже звучит насмешкой, не правда ли?
Отец Чероки поднял глаза. Его пальцы, упирающиеся в край стола, побелели, лицо было напряженным. Казалось, он не слышал слов аббата.
— Простите, отец аббат?
— И тоже самое может произойти у нас, вот в чем дело, — сказал аббат и возобновил свое размеренное хождение взад и вперед. — В прошлом году был брат Нойон и его чудесная веревка палача. Ха! Он демонстрировал чудесное исцеление от подагры. И каким же образом? Касанием предполагаемых реликвий нашего блаженного Лейбовича, как утверждает этот молодой увалень. А теперь этот Франциск… он встречает пилигрима, и во что тот оказывается одет? В юбочку из настоящего холста. В такую одели блаженного Лейбовича перед тем, как повесить. А что вместо пояса? Веревка. А какая веревка? Та самая.
Он сделал паузу и посмотрел на Чероки.
— По вашему пустому взгляду я вижу, что вы еще не слышали этого. Нет? Ладно, можете не говорить. Нет-нет, Франциск не говорил этого. Все, что он сказал, это… — аббат Аркос попытался говорить фальцетом вместо своего обычно грубоватого голоса: — «Я встретил маленького старичка, и я подумал, что он — пилигрим, направляющийся в аббатство, так как он шел по этой дороге. И он был одет в старый холщовый мешок, подвязанный куском веревки. И он начертал знаки на камне, и эти знаки выглядели так…»
Из кармана своей меховой одежды Аркос извлек кусок пергамента и поднес его к самому лицу Чероки, освещая пламенем свечи. Он снова попытался, но без малейшего успеха, подражать голосу брата Франциска:
— «И я не могу представить себе, что это означает. А вы знаете?»
Чероки уставился на знаки и покачал головой.
— Я не спрашиваю вас, — прохрипел Аркос своим нормальным голосом. — Это то, что сказал Франциск. Я тоже поначалу не знал, что они означают.
— А теперь знаете?
— Теперь знаю. Кое-кто распознал их. Это «ламед», а это — «сад». Еврейские буквы.
— Сад ламед?
— Нет. Надо читать справа налево. Ламед сад. Буква «эл» и звук наподобие «тс» или «ч». Если бы еще среди них были знаки гласных букв, это могло значить «луч», «лотос», «лицо» — или что-нибудь подобное. А если бы между этими двумя буквами стояло бы еще несколько букв, то это могло бы звучать как Лллл… — отгадайте, как?
— Лейбо… О нет!
— О да! Брат Франциск не подумал об этом. Но кое-кто уже подумал. Брат Франциск не подумал об одежде из холста и веревке палача, а один из его приятелей подумал. Так что же случилось? В течение ночи все, проходящие искус, были заняты маленькой свеженькой историей о том, будто Франциск встретил там, в пустыне, самого блаженного, и что блаженный проводил нашего мальчика к тому месту, где был этот хлам, и сообщил ему, что на него снизойдет призвание.
Растерянность и неодобрение проступили на лице Чероки.
— Брат Франциск сам сказал об этом?
— Нет! — проревел Аркос. Вы что, не слушаете меня? Франциск ничего такого не говорил. Я надеюсь, что нет, черт побери! Иначе я должен бы был считать, что у меня в аббатстве есть негодяй! Нет, он рассказывал об этом просто и благозвучно, скорее, даже наивно, но позволял другим вообразить все остальное. Я еще не говорил с ним сам. Я послал ректора Книги Памяти послушать его рассказ.
— Я думаю, лучше было мне поговорить с братом Франциском, — пробормотал Чероки.
— Вам?! Когда вы вошли ко мне, я подумывал, не изжарить ли вас живьем за то, что вы отправили его в аббатство. Если бы вы оставили его там, в пустыне, мы бы не дали распространиться этой фантастической болтовне. Но, с другой стороны, если бы он остался там, то нельзя предсказать, что бы он еще раскопал в этом подвале. Я думаю, вы поступили правильно, отослав его.
Чероки, который принял свое решение совсем на другом основании, промолчал.
— Повидайтесь с ним, — сказал аббат. — А затем пошлите его ко мне.
Солнечным утром в понедельник, около девяти часов брат Франциск робко постучал в дверь кабинета. Хороший ночной сон на жестком соломенном тюфяке в старой привычной келье и скромный, но непривычный завтрак не придали чудодейственной силы изголодавшемуся телу и не очистили мозг от слепящего солнца, но эти относительно комфортные условия вернули ему ясность мысли, достаточную для того, чтобы почувствовать опасность. Он одеревенел от ужаса, и потому его первый стук в дверь вовсе не был услышан аббатом. Даже сам Франциск едва слышал его. Через несколько минут он набрался храбрости и постучал еще раз.
— Benedicamus, domino.
— Входи, мой мальчик, входи, — донесся ласковый голос, в котором Франциск после нескольких минут замешательства с изумлением узнал голос всевластного аббата.
— Поверни ручку, сын мой, — произнес тот же дружелюбный голос, поскольку брат Франциск все еще стоял неподвижно, причем суставы его пальцев были согнуты для того, чтобы постучать еще раз.
— Д-д-да, — Франциск слегка коснулся ручки, и тут стало очевидно, что проклятая дверь легко открывается. Он-то надеялся, что она плотно закрыта.
— Господин аббат п-п-посылал за мной? — тонким голосом спросил послушник.
Аббат Аркос пожевал губами и медленно кивнул.
— Ммм… да, господин аббат посылал за тобой. Зайди и закрой за собой дверь.
Брат Франциск закрыл дверь и стал, дрожа, в центре комнаты. Аббат перебрал несколько метельчатых цилиндриков из старой коробки.
— Но, вероятно, было бы более подходящим, — сказал аббат Аркос, — если бы ты послал за преподобным отцом аббатом. Теперь, когда к тебе так благосклонно провидение, когда ты стал таким знаменитым, а? — он смиренно улыбнулся.
— Хе-хе? — вопросительно хихикнул брат Франциск. — О н-н-нет, мой господин.
— Ты же не будешь отрицать, что после той ночи стал знаменит? Что провидение избрало тебя, чтобы открыть это, — он размашистым жестом показал на стол. — Эту коробку с хламом, как назвал ее без обиняков прежний владелец?
Послушник беспомощно промолчал, но все же ухитрился стереть улыбку с лица.
— Тебе семнадцать лет, и ты явный идиот, не правда ли?
— Это несомненная правда, господин аббат.
— Что ты можешь сказать в свое оправдание, чтобы я поверил в твое призвание к религии?
— Никакого оправдания, magister meus.
— Ага! Вот как?! Значит, ты понимаешь, что у тебя нет призвания стать членом ордена?
— О, оно у меня есть! — с трудом выдохнул послушник.
— Но ты не можешь ничего сказать в свое оправдание?
— Ничего.
— Ты, юный кретин, я обращаюсь к твоему благоразумию. Раз ты настаиваешь, то, надеюсь, уже приготовился отказаться от того, что встретил вчера кого-либо в пустыне, и согласиться с тем, что наткнулся на эту… эту коробку с хламом без посторонней помощи, и что все дошедшее до меня от других — только лихорадочный бред!
— О нет, дом Аркос!
— Почему же «о нет»?
— Я не могу отказаться от того, что видел собственными глазами, преподобный отец.
— Следовательно, ты встретил ангела… или это был святой? Или, точнее, еще не святой? И он указал тебе, где искать?
— Я никогда не говорил, что он был…
— И это твое оправдание тому, что ты поверил, будто на тебя снизошло истинное призвание, не так ли? Что этот, этот… — можем ли мы назвать его «существом»? — сказал тебе, чтобы ты услышал свой глас, и обозначил камень своими инициалами, и сказал тебе, будто здесь то, что ты ищешь, а когда ты заглянул под камень, то там оказалось вот это. А?
— Да, дом Аркос!
— Каково же твое мнение о собственной отвратительной гордыне?
— Моя отвратительная гордыня непростительна, мой господин и учитель.
— Вообразить себя настолько важным, чтобы тебя нельзя было простить, это еще большая гордыня! — проревел властитель аббатства.
— Мой господин, я только червь.
— Очень хорошо. Теперь нужно лишь, чтобы ты отказался от той части своего рассказа, где идет речь о пилигриме. Никто, кроме тебя, не видел этого человека, ты это знаешь. Как я понял, он намеревался отправиться в этом направлении? И он даже сказал, что хотел остановиться здесь? Он расспрашивал об аббатстве? Да? И куда же он делся, если все-таки существовал? Ни один человек, похожий на него, не проходил здесь. Брат, дежуривший в это время на сторожевой вышке, не видел его. А? Готов ли ты теперь утверждать, что видел его?
— Если бы не было тех знаков на камне, которые он… тогда, может быть, я…
Аббат прикрыл глаза и утомленно вздохнул.
— Эти знаки, хотя и не очень четкие, существуют, — признал он. — Но ты мог написать их сам.
— Нет, мой господин.
— Признаешь ли ты, что выдумал этого старого хрыча?
— Нет, мой господин.
— Ну, ладно, а знаешь ли ты, что будет с тобой сейчас?
— Да, преподобный отец.
— Тогда приготовься к этому.
Дрожа, послушник обернул свое одеяние вокруг талии и наклонился над столом. Аббат вынул из ящика крепкую ореховую линейку, попробовал ее на ладони, а затем нанес Франциску сильный удар по ягодицам.
— Deo gratias!— послушно отозвался тот и тяжело вздохнул.
— Желаешь ли ты изменить свое мнение, мой мальчик?
— Преподобный отец, я не могу отказаться.
Удар.
— Deo gratias!
Удар.
— Deo gratias!
Десять раз повторилась эта простая, но болезненная литания. Брат Франциск визгом воздавал хвалу небесам за каждый преподающийся ему урок смирения. После десятого удара аббат остановился. Брат Франциск, стоявший на кончиках пальцев, опустился на ступни. Слезы блестели в углах его прикрытых глаз.
— Мой дорогой брат Франциск, — сказал аббат Аркос, — ты совершенно уверен, что видел старика?
— Конечно, — пропищал Франциск, готовясь к худшему.
Аббат Аркос испытующе посмотрел на юношу, потом обошел вокруг стола и сел в кресло, ворча что-то себе под нос. Некоторое время он сердито смотрел на полоску пергамента с буквами.
— Как ты полагаешь, кем он мог быть? — рассеянно пробормотал аббат.
Брат Франциск лишь открыл глаза, выпустив поток слез.
— Что ж, ты убедил меня, мальчик, тем хуже для тебя.
Франциск ничего не ответил, но произнес про себя молитву, в которой просил бога, чтобы необходимость убеждать владыку в собственной правдивости возникала не слишком часто. В ответ на раздраженный жест аббата он опустил свою одежду.
— Ты можешь сесть, — сказал аббат почти добродушным голосом.
Франциск направился к указанному ему стулу, но, едва присев, вздрогнул от боли и опять встал.
— Если вам все равно, преподобный отец аббат…
— Ладно, тогда стой. Во всяком случае, я не буду тебя долго задерживать. Ты отправишься заканчивать свое бдение. — Он остановился, заметив, что лицо послушника посветлело. — О нет, нет! — оборвал он. Ты не пойдешь снова на то же место. Ты обменяешься местами уединения с братом Альфредом и близко не подойдешь к тем руинам. Более того, я запрещаю тебе обсуждать это дело с кем бы то ни было, кроме как с исповедником или со мной, хотя, видит небо, зло уже сделано. Ты хоть понимаешь, что натворил?
Брат Франциск покачал головой.
— Вчера было воскресенье, преподобный отец, нам не нужно было хранить молчание, и во время отдыха я только отвечал на вопросы братьев. Я думал…
— И твои братья придумали очень интересное объяснение, сын мой. Знаешь ли ты, что тот, которого ты встретил, был сам преподобный Лейбович?
Некоторое время взгляд Франциска оставался бессмысленным, затем он снова покачал головой.
— О нет, мой господин аббат. Я уверен, это не мог быть он. Блаженный мученик не делал бы таких вещей.
— Каких еще вещей?
— Не гнался бы ни за кем и не пытался бы проткнуть никого острым посохом.
Аббат прикрыл рот рукой, чтобы скрыть невольную улыбку. Он даже ухитрился изобразить мгновенную задумчивость.
— О, а я ведь ничего не знаю об этом. Это за тобой он гнался, не правда ли? Да, я так и думал. Ты рассказал своим друзьям-послушникам и об этом? Правда, а? Ну, вот видишь, а они сочли, будто не исключена возможность, что это был блаженный. Я сомневаюсь, что есть много людей, за которыми блаженный мог бы гнаться с посохом, но… — он оборвал фразу, увидев радостное выражение, появившееся на лице послушника. — Хорошо, сын мой, как ты думаешь, кем он мог быть?
— Я думаю, он был пилигримом, идущим к нашей раке с мощами, благородный отец.
— Она еще не является официально ракой, и ты не должен так ее называть. Во всяком случае, он не был пилигримом, по крайней мере, шел он не к раке. И он не проходил в наши ворота, если только часовой не заснул. А послушник, бдивший на часах, отрицает, что спал, хотя и признает, что в тот день его одолевала сонливость. А как ты считаешь?
— Да простит мне преподобный отец аббат, я и сам бдил на страже несколько раз.
— Ну и?..
— Видите ли, в яркий солнечный день, когда ничего, кроме канюков, не движется, через несколько часов вы начинаете следить только за канюками.
— И ты это делал, когда тебе полагалось наблюдать за дорогой?!
— А если вы будете смотреть на небо слишком долго, то как бы отключитесь… не заснете по-настоящему, но внимание ваше будет поглощено другим.
— Так вот чем вы занимаетесь на часах! — проворчал аббат.
— Не обязательно. Я полагаю… Нет, преподобный отец, я не уверен в этом абсолютно, но я думаю… Брат Же… Я полагаю, брат Же скрашивал монотонность караула таким именно образом. Он даже не знал, что пришло время смениться. Он все сидел, там, на башне, уставившись в небо с открытым ртом… В полном ослеплении.
— Да, и когда-нибудь, когда вы будете в таком одурманенном состоянии, из района Юты явится языческая орда, убьет садовников, разрушит ирригационную систему, разграбит наш урожай и забросает камнями колодец, прежде чем мы сумеем дать отпор. Почему ты так относишься к этому? О, я забыл — ты ведь уроженец Юты и долго жил там до того, как уйти из мира, не правда ли? Но все равно, ты должен быть очень внимателен на часах. Так вот как он мог пропустить старика! Ты уверен… он был просто стариком, никем больше? Не ангелом, не блаженным?
Взгляд Франциска поблуждал в раздумье по потолку, затем быстро упал на лицо настоятеля.
— Разве ангелы или святые отбрасывают тень?
— Нет… я полагаю, что нет. Я лишь полагаю, но могу ли я доподлинно знать? Он отбрасывал тень, не так ли?
— Ну да, хотя это была маленькая тень, ее было трудно различить.
— Почему?
— Потому что был почти полдень.
— Глупец! Я не спрашиваю тебя, кем он был. Я очень хорошо знаю, кем он был, если ты его вообще видел. — Чтобы подчеркнуть сказанное, аббат Аркос несколько раз ударил ладонью по столу. — Я хочу знать, совершенно ли ты уверен — именно ты! — в том, что он был всего лишь простым стариком!
Такой вопрос привел брата Франциска в замешательство. В его сознании не было четкой границы, отделяющей естественное от сверхъестественного, а была, скорее, промежуточная сумеречная зона. Были вещи чисто естественные, и были вещи чисто сверхъестественные, но между этими крайними положениями лежала область, смущавшая его сверхъестественными явлениями, где вещи, состоящие из земли, воздуха, огня или воды имели тенденцию вести себя беспокойно, совсем как вещи. Для брата Франциска эта область включала в себя все, что он мог видеть, но не мог понять. И брат Франциск никогда не бывал «уверен без всякого сомнения», каким призывал его быть аббат, в том, что правильно понимает некоторые вещи. Поэтому, задавая свои вопросы, аббат Аркос невольно перебрасывал пилигрима в сумеречную область, заставляя послушника под другим углом посмотреть на первоначальное появление старика в виде безногой точки посередине горячего марева над дорогой и в тот момент, когда весь мир для послушника сжался до таких размеров, что не мог вместить в себя ничего, кроме руки, протягивающей ему еду. Если какое-нибудь сверхчеловеческое существо сочло необходимым замаскироваться под человека, то как же он мог распознать эту маскировку или даже заподозрить ее? Если бы такое существо не желало, чтобы его узнали, разве бы оно забыло, что нужно отбрасывать тень, оставлять следы ног, есть хлеб и сыр? Могло ли оно жевать листья пряностей, плевать в ящерицу и помнить о необходимости имитировать реакцию простого смертного, который, забыв одеть сандалии, ступил на горячую землю? Франциск не был готов к тому, чтобы оценить резонность и изобретательность дьявольских или божественных поступков, или разгадать, насколько далеко простираются их способности, хотя и предполагал, что такие существа должны быть искусными либо от дьявола, либо от бога. Самими своими вопросами аббат определил основу ответов брата Франциска: поддакивать ему, хотя он раньше этого не делал.
— Ну, мой мальчик?
— Мой господин, не считаете ли вы, что он мог быть…
— Я спрашиваю тебя не о том, что ты считаешь. Я спрашиваю тебя о том, в чем ты совершенно уверен. Был он обычным человеком из плоти и крови или не был?
Вопрос был не прост, скорее, страшноват. То, что его задавала такая высокопоставленная персона, как всевластный аббат, пугало еще больше, хотя Франциск ясно видел, что дом Аркос задал его лишь затем, чтобы получить вполне определенный ответ. Он очень хотел этого. Но если он так хотел этого, вопрос должен быть важным. Если он был достаточно важным для аббата, то он был тем более важным для брата Франциска, который не мог позволить себе ошибиться.
— Я… я думаю, что он был из плоти и крови, преподобный отец, но не совсем «обычным». Некоторым образом он был даже «необычным».
— Чем же? — резко спросил аббат.
— Ну, хотя бы тем, как точно он мог плеваться. И, я думаю, он умел читать.
Аббат закрыл глаза и с явным раздражением потер виски. Как легко было бы сказать мальчику, что его пилигрим был всего лишь старым бродягой или кем-нибудь еще в этом роде, а потом приказать ему не думать о нем иначе. Но, позволив мальчику узнать, какие могут возникнуть вопросы, он сделал этот приказ тщетным еще до того, как отдал его.
Если хочешь управлять мыслью, насколько вообще возможно, следует приказывать повиноваться лишь тем указаниям, которые хоть как-то обоснованны. Если отдавать противоречивые приказы, повиновения не жди. Как и всякий мудрый правитель, аббат Аркос не отдавал напрасных распоряжений, если возможно было повиновение, а не принуждение. Лучше избрать другой путь, чем отдавать неэффективные приказы. Он задавал вопросы, на которые сам не мог дать толкового ответа, так как никогда не видел старика и, таким образом, не имел права судить об истинности ответов.
— Уходи, — сказал он наконец, не открывая глаз.
5
Несколько ошеломленный смятением в аббатстве, брат Франциск в тот же день возвратился в пустыню, чтобы завершить свое великопостное бдение в еще более глухом уединении. Он ожидал некоторого возбуждения по поводу своей находки, но его удивил всеобщий чрезвычайный интерес к старому бродяге. Франциск рассказал о старике только потому, что тот сыграл определенную роль, случайно или волею провидения, в том, что монах наткнулся на склеп и его реликвии. Франциску представлялось, что пилигрим был лишь малой частью некоего целого, в центре коего находились реликвии святого. Но его друзья-послушники, казалось, больше интересовались пилигримом, чем реликвиями, и даже аббат расспрашивал не о коробке, а о старике. Они задали ему сотню разных вопросов о пилигриме, на которые он мог ответить только: «Я не заметил», или «Я не присматривался тогда», или «Если он и говорил, то я не запомнил». Некоторые из этих вопросов казались довольно странными, и тогда он спрашивал себя: «Что я должен был заметить? Или я настолько глуп, что не понял, что он делал? Или я не прислушался достаточно внимательно к тому, что он говорил? Или я пропустил что-то очень важное из-за того, что перегрелся на солнце?»
Он размышлял об этом по ночам, а волки бродили вокруг его нового убежища и наполняли темноту своим воем. Он поймал себя на том, что размышляет об этом и в дневные часы, специально отведенные для молитв и духовных упражнений великопостного бдения. Он так и сказал на исповеди приору Чероки, когда тот совершал свой очередной воскресный обход.
— Ты не избавишься от суетности, если тебя будут беспокоить посторонние дела; у тебя достаточно забот с твоими собственными, — сказал ему священник, упрекнув в пренебрежении к молитвам и упражнениям. — Они задают такие вопросы исходя вовсе не из того, правда это или нет. Они стряпают их, исходя из того, что из случившегося может стать сенсацией. Чепуха все это! Кстати, могу тебе сообщить, что благородный отец аббат запретил всем проходящим искус обсуждать это дело.
Минуту спустя он добавил печально:
— Значит, не было ничего такого, что указывало бы на сверхъестественное происхождение старика, не правда ли? — в его словах слышалась слабая надежда.
Брат Франциск был удивлен. Если и было что-то, наводившее на мысль о сверхъестественном, он этого не заметил. Но даже внимательно обдумав вопросы, на которые не мог ответить, он не вспомнил ничего значительного. Обилие вопросов заставило его почувствовать, что его недостаточная внимательность была, некоторым образом, предосудительна. Он был благодарен пилигриму за то, что тот помог ему обнаружить убежище, но воспринимал события исключительно с точки зрения собственных интересов, в соответствии с собственным страстным желанием получить хоть какое-то доказательство того, что решение посвятить свою жизнь монашеским трудам родилось не столько по его собственной воле, сколько из благости, побудившей это волеизъявление, благости, которая не принуждала, но давала возможность выбрать. Очевидно, события имели более глубокий смысл, но он, занятый самим собой, его не уловил.
«Каково же твое мнение о собственной отвратительной гордыне?»
«Моя отвратительная гордыня была сродни гордыне того кота из басни, который изучал орнитологию, мой господин».
Его желание произнести окончательный и вечный обет — разве оно не сродни побуждениям кота, который стал орнитологом, чтобы утолять свою кровожадность, тайно пожирая одних птиц, но воздерживаясь от других. И если кот проявлял свею враждебность к птицам по зову природы, то Франциск по своему собственному внутреннему зову с жадностью пожирал всякое знание, которое можно было получить в то время. И поскольку не было никаких иных школ, кроме монастырских, он надел на себя сначала одежду постулантаа затем и одежду послушника. Но предположить, что Бог, равно как и природа, призывает его стать профессиональным монахом ордена?
Что ему было делать? Он не мог возвратиться на родину, в Юту. Еще ребенком он был продан в рабство колдуну, который сделал из него слугу и помощника. Убежав от него, он уже не мог вернуться без риска встретиться с жестоким племенным «правосудием». Он украл собственность колдуна (этой собственностью был он сам), и хотя воровство считалось почетной профессией в Юте, Франциск числился государственным преступником, так как жертвой воровства стал племенной колдун. Кроме того, ему не хотелось после учения в аббатстве возвращаться к примитивной жизни невежественного пастушьего племени.
Но что же еще? Континент был мало заселен. Он вспомнил карту на стене библиотеки аббатства: редкие пятна областей, где была если не цивилизация, то, во всяком случае, гражданская система и продолжали существовать кое-какие формы законной власти, преобладая над племенным правом. Остальная часть континента была едва заселена лесными и равнинными племенами, которые, правда, не были дикарями, а образовывали свободные родовые сообщества. Рождаемость у них была едва достаточной для поддержания уровня населения (не считая рождения мутантов и чудовищ). Основным занятием жителей континента, за исключением нескольких прибрежных районов, была охота, земледелие, война и колдовство — последнее было самым многообещающим «занятием» для юношей, желающих достичь, в первую очередь, максимального богатства и авторитета.
Образование, которое Франциск получил в аббатстве, не дало ему практических навыков для жизни в темном, невежественном и прагматичном мире. Там не было никакого подобия науки, и образованный молодой человек, следовательно, не имел никакой ценности для общины, если он не умел обрабатывать землю, воевать, охотиться, не проявлял особых талантов во внутриродовом воровстве, или в отыскании воды, или в обработке металла. Даже в редких областях, где существовали некоторые формы гражданской системы, образованность Франциска ничем не помогла бы ему, если бы пришлось жить вне церкви. Правда, иные бароны держали одного, а то и двух писцов, но такое бывало настолько редко, что надеяться на это не стоило. К тому же, их места чаще всего занимали монахи, а не обученные в монастыре миряне.
Исключительный спрос на писцов и секретарей принадлежал самой церкви, чья тонкая иерархическая сеть растянулась по всему континенту. Достигала она и далеких берегов, хотя заграничные епархии управлялись автокефально, лишь номинально подчиняясь папскому престолу, будучи отрезаны от Нового Рима не столько схизмой, сколько океаном, который пересекали теперь не часто. Совершенно ненамеренно, даже не желая этого, церковь превратилась в единственное средство коммуникации, с помощью которого новости передавались по всему континенту. Если чума приходила на северо-восток, то вскоре о ней узнавали на юго-западе. Это было побочным следствием сообщений, рассказываемых и пересказываемых посланцами церкви, приезжавшими из Нового Рима или уезжавшими туда.
Если вторжение кочевников на далеком северо-западе угрожало какой-либо епархии, то вскоре на юге и востоке с церковных кафедр зачитывалась энциклика, предупреждающая о вторжении и осеняющая апостольским благословленная «людей всех сословий, искусных во владении оружием, которые, обладая средствами для совершения похода, должны быть благочестиво расположены совершить его в соответствии с присягой на верность нашему возлюбленному сыну N, законному правителю этих мест, на такой период времени, который окажется необходимым для поддержки постоянной армии для защиты христианства от объединенных языческих орд, чья безжалостность и жестокость общеизвестна, и которые, к нашему глубокому прискорбию, пытают, убивают и даже пожирают тех пастырей божиих, коих мы сами послали к ним со словом, чтобы они могли войти, как овечки, в загон для агнцев, чьими пастырем на земле мы являемся. Итак, хотя мы никогда не отчаивались и не переставали молиться о том, чтобы эти блудные дети тьмы приведены были к свету и вошли в наше царство с миром (ибо не следует думать, что мирные кочевники будут согнаны с земель, столь обширных и незаселенных; нет, те кто придут с миром, будут встречены благосклонно, даже если они будут чужды истинной церкви и ее божественному основателю, до тех пор, пока они будут прислушиваться к законам естества, запечатленным в сердцах всех людей и склоняющих их ко Христу по духу, хотя им и неизвестно его имя), тем не менее, все мы, христиане, благоразумно собравшись и снарядившись, молясь о мире и обращении язычников, препояшемся мечами для защиты северо-запада, где объединились орды и в последнее время участились случаи варварской жестокости. И каждому из нас, возлюбленные сыновья, кто может носить оружие и отправляется в поход на северо-запад, чтобы соединить свои силы с теми, кто готовится справедливо защищать свои поля, дома и церкви, мы при сем даруем, как знак нашей особой любви, апостольское благословение».
Франциск подумывал уйти на северо-запад, если не получит место в ордене. Но, хотя он был сильный и достаточно искусно владел клинком и луком, он был все же слишком мал и не очень тяжел, в то время, как по слухам, язычники были девяти футов ростом. Он не мог проверить правдивость этих слухов, но считать их ложными у него не было оснований.
Если орден отринет его, ему, пожалуй, останется лишь сложить голову в бою.
Уверенность Франциска в своем призвании не была сломлена, а лишь слегка поколебалась после обжигающего урока, преподанного аббатом, и из-за мыслей о коте, который стал птицелюбом, в то время как по зову природы должен был бы стать птицененавистником. Эти мысли настолько расстроили его, что он поддался искушению: в вербное воскресенье, когда до окончания великого поста оставалось всего шесть дней, отец Чероки услышал от Франциска (точнее, от ссохшихся, обожженных солнцем останков Франциска, представляющих собой лишь тонкую оболочку души) несколько хриплых звуков. Вероятно, это была самая краткая исповедь, которую когда-либо произносил Франциск, а Чероки слышал:
— Простите меня, отец… — я съел ящерицу.
Приор Чероки, многие годы исповедовавший послушников, приобрел, как и тот легендарный могильщик, привычку придавать всему «свойство покоя». Поэтому он произнес совершенно хладнокровно, даже не моргнув глазом:
— Это было в день воздержания? Это было не намеренно?
На страстной неделе уединение нарушалось, ибо местам уединения в это время оказывалось особое внимание. Некоторые из страстных литургий были вынесены за стены аббатства, чтобы в них могли принять участие кающиеся в местах своего бдения. Дважды выносилось причастие, а в страстной четверг сам аббат, сопровождаемый отцом Чероки и тридцатью монахами, направился в обход, чтобы совершить службу и в каждом уединении. Облачение аббата Аркоса было скрыто под накидкой с капюшоном. Лев ухитрялся выглядеть смиренным котенком, когда преклонял колени, обмывал и целовал ноги своих постящихся подчиненных, проделывая все это с максимальной экономией движений и с минимумом показного усердия, в то время как другие монахи пели антифоны: «Mandatum novum do vobis: ut diligaiis invicem…»
В страстную пятницу крестный ход нес распятие, укрытое покрывалом; он останавливался в каждом месте уединения, где перед кающимися покров дюйм за дюймом приподнимался для преклонения, в то время как монахи пели «Укоры»: «Народ мой, что сделал я тебе? Чем огорчил я тебя? Ответь мне… Я возвысил тебя добродетелью, а ты распял меня на кресте…»
Монахи приносили кающихся по одному — изголодавшихся и бредящих. Франциск стал на тридцать фунтов легче и, конечно, много слабее, чем в первую среду великого поста. Когда его поставили на ноги в его келье, он пошатнулся и упал, так и не добравшись до койки. Братья подняли его, обмыли, побрили и смазали обожженную кожу, а Франциск метался в горячке, вспоминал кого-то в холщовой набедренной повязке, обращался к нему то как к ангелу, то как к святому, часто взывал к Лейбовичу и пытался оправдаться.
Его братья, которым аббат запретил вести разговоры на эту тему, только обменивались многозначительными взглядами и кивали друг другу с видом заговорщиков.
Слухи дошли до аббата.
— Приведите его сюда, — буркнул он протоколисту, как только узнал, что Франциск может ходить. Его тон заставил протоколиста поторопиться.
— Ты так и не отказался от разговоров об этом? — прорычал Аркос.
— Я не помню, чтобы я говорил об этом, мой господин, — сказал послушник, косясь на линейку аббата. — Я, наверное, бредил.
— Допускаю, что ты бредил… Будешь ли ты говорить об этом снова?
— О том, что пилигримом был сам блаженный? О нет, magister meus!
— Тогда утверждай противное.
— Я не думаю, что пилигримом был блаженный.
— Почему не сказать прямо: «Он не был им»?
— Ну… конечно, я никогда не видел блаженного Лейбовича лично, и не могу…
— Хватит! — приказал аббат. — Слишком длинно! Я не желаю слышать о тебе, причем как можно дольше! Прочь! И еще одно: не надейся произнести обет вместе с другими в этом году. Тебе не дозволяется.
Лучше бы Франциска ударили бревном в живот.
6
Разговоры о пилигриме оставались в аббатстве под запретом. Но по отношению к реликвиям и жизнеобеспечивающему убежищу запрещение было по необходимости ослаблено. Исключение составлял только сам первооткрыватель, которому по-прежнему было запрещено обсуждать эти дела и велено было думать о них как можно меньше. Но слухи не могли миновать его, и он знал, что в одной из мастерских аббатства монахи трудились над документами — не только над его бумагами, но и над некоторыми другими, найденными в старом письменном столе, — до тех пор, пока аббат не приказал закрыть убежище.
Закрыть! Эта новость потрясла брата Франциска. До убежища едва-едва дотронулись. Не считая его собственного приключения, не было предпринято ни одной попытки проникнуть дальше в тайны убежища, за тем исключением, что были открыты ящики стола, которые он тоже безуспешно пытался открыть, прежде чем заметил коробку. Закрыть! Даже не попытавшись выяснить, что скрывается за внутренней дверью, на которой написано «Внутренний люк», не исследовав «Изолированную среду». Не убрав камни и кости. Закрыть! Прервать исследование безо всякой видимой причины.
Затем поползли слухи.
«У Эмили был золотой зуб… У Эмили был золотой зуб». Это было абсолютно достоверно. Эта мелочь ухитрилась пережить более важные факты, которые никто не побеспокоился запомнить и которые остались незафиксированными, так что некий монастырский историк вынужден был записать: «Ни содержание Книги Памяти, ни какие-либо археологические источники еще не дали возможности определить имя правителя, который занимал Белый дом с середины и до конца шестидесятых годов, хотя Фр. Баркус заявляет, правда, не приводя в подтверждение никаких доводов, что его имя было…»
Зато в Книге Памяти было ясно записано, что у Эмили был золотой зуб.
Не удивительно, что господин аббат распорядился тотчас же закрыть этот склеп. Вспомнив, как он поднял древний череп и повернул его к стене, брат Франциск неожиданно испугался гнева небес. Эмили Лейбович исчезла с лица земли в самом начале Огненного Потопа, и только много лет спустя ее муж примирился с тем, что ее нет в живых.
Говорят, что бог, желая испытать людей, которые преисполнились гордыни, как во времена Ноя, приказал тогдашним мудрецам и среди них блаженному Лейбовичу изобрести могучее средство войны, какого никогда не было на земле, причем такой силы, чтобы оно заключало бы в себе настоящий адский огонь. И что бог предложил этим людям вложить сие оружие в руки своих князей и сказать каждому князю: «Только потому, что твои враги имеют такое же оружие, мы изобрели его для тебя, для того, чтобы они знали, что у тебя оно тоже есть, и боялись напасть. И теперь, наш господин, ты боишься их в той же мере, как и они тебя, так что никто не сможет спустить с цепи это страшное чудовище, которое мы сотворили для тебя».
Но князья, пропустив слова своих мудрецов мимо ушей, сказали каждый самому себе: «Если я нападу быстро и тайно, я уничтожу тех, других, пока они спят, и некому будет нанести ответный удар. Весь мир будет моим».
Вот какую глупость придумали князья. И тогда начался Огненный Потоп.
Не за неделю — за несколько дней, после того, как адский огонь был выпущен в мир, города превратились в месиво из стекла, окруженное обширными площадями битых камней. В это время все народы исчезли с лица земли, все покрылось трупами людей и всякого зверья — птиц и иных тварей, летавших по воздуху, и тварей, плававших в реках, ползавших в траве и хоронившихся в норах. Заболевая и умирая, они покрыли всю землю, а поскольку еще и демоны Радиоактивных Осадков обрушились на поля, то тела их некоторое время не разлагались, за исключением тех, что лежали на плодородной земле. Огромные облака гнева поглотили леса и поля, иссушая деревья и вызывая гибель злаков. Там, где раньше кипела жизнь, образовались обширные пустыни, а в тех местах, где люди остались живы, все заболели от отравленного воздуха. Хотя некоторые избежали смерти, никто не остался незатронутым. Многие умерли от отравленного воздуха даже в тех странах, куда не достало оружие.
Во всех частях света люди переходили с одного места на другое, и поэтому произошла путаница языков. И великий гнев разгорелся на князей и их слуг, и тех магов, которые изобрели оружие. Проходили годы, но Земля все не очищалась. Так записано в Книге Памяти.
Из путаницы языков, из смешения остатков многих народов, из страха родилась ненависть. И ненависть внушила людям: «Давайте побьем камнями и выпустим кишки, давайте изжарим тех, кто это сделал. Давайте принесем в жертву на костре тех, кто совершил это преступление вместе с их наемниками и их мудрецами; сожжем их, и пусть погибнут и они, и все их труды, и их имена, и даже память о них. Давайте уничтожим их всех, и расскажем нашим детям, будто мир родился снова, чтобы они ничего не узнали о смерти, которая была прежде. Давайте начнем Великое Упрощение, и тогда мир начнется сначала».
Вот так случилось, что после Потопа, Радиоактивных Осадков, болезней, безумия, путаницы языков, вспышек гнева началось кровопролитие Упрощения, когда оставшиеся в живых люди стали рвать на куски других оставшихся в живых, убивая правителей, вождей, инженеров, учителей, и каждый из предводителей обезумевших толп требовал заслуженной смерти для тех, по чьей вине Земля превратилась в то, во что она превратилась. Никто не был более ненавистен этим толпам, чем люди знания, сначала потому, что служили князьям, а позднее и потому, что отказались присоединиться к кровопролитию и пытались сопротивляться толпам, называя их «кровожадными простаками».
С радостью толпа приняла это имя, и поднялся крик: «Простаки! Да, я простак! А ты простак? Мы построим город и назовем его Простым городом, потому что все хитроумные ублюдки, из-за которых все это произошло, будут уже мертвы! Пошли! Мы им покажем! Есть здесь кто-то не простак? Долой ублюдков, если они еще есть здесь!»
Спасаясь от ярости простаков, оставшиеся в живых ученые бежали в те убежища, которые согласились их принять. Когда Святая Церковь приняла их, она облекла их в монашеские одежды и пыталась укрыть в тех обителях и женских монастырях, которые сохранились и могли быть вновь заселены, так как монахи были не так ненавидимы толпой, за исключением тех случаев, когда они оказывали открытое сопротивление, дабы принять мученичество. Иногда такие убежища были спасительными, но большей частью — нет. Монастыри были захвачены, рукописи и священные книги сожжены, а скрывающиеся в убежищах были схвачены и в конце концов повешены или сожжены. Упрощение с самого начала утратило смысл и цель и превратилось в безумное буйство толп убийц и разрушителей; такое могло быть только тогда, когда исчезли последние следы социального порядка. Это безумие передалось и детям, которых научили не только помнить, но и ненавидеть. Вспышки ярости спорадически повторялись даже через четыре поколения после Потопа. Но эта ярость была направлена уже не на ученых, которых почти не осталось, а просто на грамотных.
После бесплодных поисков жены Исаак Эдвард Лейбович бежал к цистерцианцам, где пребывал в укрытии в первые годы после Потопа. Через шесть лет он отправился на юго-запад, чтобы отыскать Эмили или ее могилу. Там он убедился наконец в ее смерти, ибо в этом месте смерть властвовала безраздельно. Там, в пустыне, он дал обет. Затем он возвратился к цистерцианцам, одел их одежды и много лет спустя стал священником. Он объединил вокруг себя нескольких друзей и выдвинул некий скромный план. Через несколько лет его предложения достигли «Рима», который больше не был Римом (так как не был больше городом). Рим переместился в другое место, затем опять переместился, и еще раз — все это за неполные два десятилетия, после того как простоял на одном месте две тысячи лет. Через двенадцать лет после того, как был выдвинут этот план, отец Исаак Эдвард Лейбович получил разрешение основать новую религиозную общину, названную именем Альбертуса Магнуса, учителя Св. Фомы и покровителя людей ученых. Ее необъявленным и вначале лишь смутно обозначенным назначением было сохранение истории человечества для пра-пра-пра-правнуков детей простаков, которые хотели эту историю уничтожить. Самым ранним одеянием членов общины были холщовые лохмотья и котомки — одежда Простаков. Они разделялись на «книгонош» и на «запоминателей», в соответствии с полученным заданием. Книгоноши контрабандой приносили книги в юго-западную пустыню и зарывали их там в бочонках. Запоминателям было поручено заучивать наизусть все, что было записано в исторических книгах, священных рукописях, литературных произведениях и научных трудах на тот случай, если некоторые неудачливые книжные контрабандисты будут схвачены и под пыткой откроют места сокрытия бочонков. В то же время другие члены нового ордена пробили водяную скважину в трех днях пути от тайного склада книг и начали строительство монастыря. Таким образом было начато дело, имевшее целью сохранение остатков человеческой культуры от остатков человечества, хотевших их уничтожить.
Во время возвращения из похода к тайнику за книгами Лейбович был схвачен толпой Простаков. Один перебежчик из инженеров, которого священник давно забыл, опознал его не только как человека знания, но и как специалиста в области оружия. Он был тут же замучен путем удушения с помощью веревки, затянутой не очень сильно, чтобы не сломать шею, и то же время поджаривался живьем, ибо в толпе возникли разногласия по поводу способа казни.
Запоминателей было немного, их память была ограничена.
Несколько книжных бочонков было найдено и сожжено, также как и несколько других книгонош. Сам монастырь трижды подвергался нападению, но потом безумие начало утихать.
К моменту окончания безумия во владении ордена из огромной кладовой человеческого знания сохранились лишь несколько бочонков с оригиналами книг и жалкая коллекция рукописных текстов, записанных по памяти.
И теперь, после шести столетий тьмы, монахи все еще хранили эту Книгу Памяти, изучали ее, списывали, переписывали и терпеливо ждали. В самом начале, во времена Лейбовича, надеялись и даже считали весьма вероятным, что четвертое или пятое поколение пожелает обрести свое наследство. Но монахи тех давних дней не учли способности человечества за несколько поколений создавать новую культуру, если прежняя полностью уничтожена; создавать ее при помощи законодателей и пророков, гениев и маньяков, таких как Моисей или Гитлер, или с помощью невежественных стариков-тиранов. И довольно много было приобретено таким образом. Но новая «культура» была наследием тьмы, в которой слово «простак» означало то же самое, что слово «гражданин», а «гражданин» — то же самое, что «раб». Монахи ждали. Для них не имело значения, что знания, которые они хранили, стали бесполезными, что многие из них теперь уже не были собственно знаниями. Зачастую они были так же непостижимы для монахов, как и для неграмотных дикарей с гор. Эти знания были пусты, их содержание давно обесценилось. Кроме того, знания эти имели свою символическую структуру, во всяком случае, улавливалась взаимосвязь между символами. Для того, чтобы выяснить, как соединить разрозненные знания в единое целое, необходимо было, по крайней мере, минимальное знание об этих знаниях. В один прекрасный день — день или столетие — явится Объединитель, и все эти вещи снова соединятся между собой. Так что время не имело значения. Была Книга Памяти, а их обязанностью было хранить ее, пусть бы ночь на Земле продолжалась больше десяти столетий, или даже десяти тысяч лет, потому что они, хотя и родились в темное время средневековья, были настоящими книгоношами и запоминателями блаженного Лейбовича. И когда они направлялись за пределы своего аббатства, то каждый принятый в орден — будь то конюх или сам господин аббат — носил в котомке, как часть своего одеяния, книгу, чаще всего требник.
После того, как убежище было закрыто, аббат быстро и без шума забрал все найденные там документы и реликвии. Запертые, по слухам, в кабинете Аркоса, они стали недосягаемы для изучения. Для любых практических целей они были потеряны. Но, хотя все это и отправилось на полку в кабинете аббата, всеобщее обсуждение находок продолжалось: то об одной, то о другой шептались в коридорах. Франциск изредка слышал эти перешептывания. Со временем они прекратились и возобновились только тогда, когда до братии дошли обрывки разговора аббата с курьером из Нового Рима. Беседовали они в трапезной, монахи кое-что услышали и шептались потом несколько недель после отъезда курьера, а затем снова утихли.
Брат Франциск Джерард из Юты на следующий год вернулся в пустыню и снова постился в уединении. Он возвратился слабый и истощенный, и вскоре был вызван к аббату Аркосу, который захотел узнать, не вел ли он на этот раз бесед с представителями небесных сил.
— О нет, мой господин аббат! Днем там не было ничего, кроме канюков.
— А ночью? — подозрительно спросил аббат.
— Только волки, — сказал Франциск и осторожно добавил: — Я так думаю.
Аркос решил не обсуждать осторожную поправку, а просто нахмурил брови. Как заметил брат Франциск, нахмуренный взгляд аббата служил источником некоей энергии, которая преодолевала пространство с определенной скоростью и была еще не очень хорошо изучена, если не считать испепеляющего воздействия на любой поглощающий ее предмет, причем в качестве этого предмета обычно выступал постулант или послушник. За то время, что протекло до следующего вопроса, Франциск поглотил пятисекундную вспышку этой энергии.
— Ну, а как насчет прошлогоднего дела?
Послушник судорожно сглотнул.
— Старик?
— Старик.
— Да, дом Аркос.
Стараясь, чтобы в его тоне не промелькнуло даже намека на вопрос, Аркос пробубнил:
— Всего лишь старик. Никто больше. Теперь мы убеждены в этом.
— Я тоже думаю, что это был всего лишь старик.
Отец Аркос утомленно потянулся за ореховой линейкой.
Удар!
— Deo gratias!
Удар!
— Deo...
Когда Франциск был отпущен в свою келью, аббат крикнул ему вслед в коридор:
— Между прочим, я хотел напомнить тебе…
— Да, преподобный отец?
— Никаких тебе обетов в этом году, — заключил Аркос и исчез в кабинете.
7
Семь лет провел брат Франциск в искусе, семь великопостных бдений в пустыне. Он стал весьма искусен в имитации волчьего воя. Для развлечения братии он созывал к аббатству целые стаи волков, воя вечерами со стен. Днем он прислуживал на кухне, скреб каменные полы и продолжал в классе изучение древности.
Однажды в аббатство верхом на осле прибыл курьер из духовной семинарии Нового Рима. После длительных переговоров с аббатом он пожелал увидеться с братом Франциском. Он был явно удивлен, обнаружив, что тот, теперь уже настоящий мужчина, все еще носит одеяние послушника и скребет кухонные полы.
— Последние несколько лет мы изучаем обнаруженные тобой документы, — сказал он послушнику. — Многие из нас убеждены, что они подлинные.
Франциск опустил голову.
— Мне запрещено обсуждать это, отец, — сказал он.
— А-а…
Курьер улыбнулся и протянул ему кусок бумаги с печатью аббата и его собственноручной запиской: Ессе Inquisitor Curiae. Ausculta et obseqvere. Arcos, AOL, Abbas.
— He волнуйся, — поспешно добавил он, заметив, что послушник напрягся. — Я говорю с тобой не как официальное лицо. Кто-нибудь другой из суда позднее выслушает твой рассказ. Ты ведь знаешь, не правда ли, что найденные тобой бумаги некоторое время находились в Новом Риме? Я привез часть их назад.
Брат Франциск покачал головой. О том, как на высоком уровне приняли его находку, он знал гораздо меньше любого другого. Он заметил, что курьер носил белые одежды, и с некоторой долей беспокойства подумал о том, какой суд имел в виду монах. В районе тихоокеанского побережья активно действовала инквизиция, но он не мог себе представить, какое отношение тот суд может иметь к реликвиям блаженного. «Ессе Inquisitor Curiae» было написано в записке. Очевидно, аббат имел в виду «следователь».
Доминиканец выглядел мягким, веселым человеком и не имел при себе никаких видимых орудий пыток.
— Мы надеемся, что вопрос о канонизации основателя вашего ордена вскоре будет вновь открыт, — пояснил курьер. — Ваш аббат Аркос проявил мудрость и расчетливость, — он тихонько рассмеялся, — передав реликвии для изучения другому ордену и закрыв убежище до окончания расследования… ну, ты ведь понимаешь, о чем я говорю, не правда ли?
— Нет, отец мой, я полагал, что он счел эти вещи слишком обыденными, чтобы тратить на них время.
Монах рассмеялся.
— Обыденными? Не думаю. Но если ваш орден обнаруживает доказательства, реликвии, чудеса и тому подобное, суд должен исследовать источник. Каждой религиозной общине не терпится увидеть своего основателя канонизированным. Поэтому ваш аббат очень мудро сказал вам: «Руки прочь от убежища». Я уверен, это расстроило всех вас, но для дела вашего основателя лучше, чтобы убежище было исследовано в присутствии посторонних свидетелей.
— И вы приехали, чтобы снова его открыть? — нетерпеливо спросил Франциск.
— Нет. Но когда суд будет готов к этому, он пошлет своих наблюдателей. Тогда все, что будет найдено в убежище и сможет повлиять на ваше дело, будет сохранено на тот случай, если оппоненты усомнятся в его подлинности. И конечно, основным поводом для предположения, что содержимое убежища может оказать влияние на дело, были те бумаги, которые ты нашел.
— Могу ли я спросить, каким образом, отец мой?
— Одним из препятствий для канонизации была прежняя жизнь блаженного Лейбовича… до того, как он стал монахом и священником. Адвокаты противной стороны пытались бросить тень сомнения на этот период, до Потопа. Они пытались доказать, будто Лейбович никогда толком не разыскивал свою жену, и что она могла быть жива в момент вступления его в духовный сан. Конечно, это был бы не единственный случай, когда давалось разрешение от брачного обета, но не это главное. Advocatus diaboliпытались бросить тень сомнения и на репутацию вашего основателя. Они намекали, что он возглавил святой орден и дал обет еще до того, как полностью убедился в том, что его семейные обязанности утратили силу. Оппозиция пала, но они могут попытаться снова. И если те человеческие останки, которые ты нашел, действительно… — он дернул плечом и улыбнулся.
Франциск кивнул.
— Это поможет установить точную дату ее смерти.
— В самом начале войны, после которой все было кончено. И по моему личному мнению, рукопись в коробке или написана рукой блаженного, или это очень тщательная подделка.
Франциск покраснел.
— Я не имею в виду, будто ты являешься участником какой-то фальсификации или интриги, — поспешно добавил доминиканец, заметив смущение послушника.
Но послушник всего лишь вспомнил свое собственное мнение по поводу этих каракулей.
— Расскажи мне, как это случилось? Я имею в виду, как ты нашел это место. Я хотел бы услышать от тебя эту историю с начала и до конца.
— Ну, все это началось с волков.
Доминиканец начал записывать.
Через несколько недель после отбытия курьера аббат Аркос послал за братом Франциском.
— Ты все еще считаешь, что твое призвание — быть с нами? — любезно спросил Аркос,
— Если господин аббат простит мне мою отвратительную гордыню…
— Давай забудем на минуту о твоей отвратительной гордыне. Да или нет?
— Да, magister metis.
Аббат просиял.
— Ну, теперь, сын мой, мы тоже в этом убедились. Если ты готов навсегда посвятить свою жизнь богу, то пришло время принести священный обет. — Он сделал паузу, чтобы посмотреть на выражение лица послушника, и был разочарован, не обнаружив особых изменений. — Так что же? Или ты не рад слышать это? Ты не ра… О! Что случилось?
Лицо Франциска по-прежнему оставалось застывшей учтивой и вежливой маской, но эта маска быстро теряла свой цвет. Вдруг колени его подогнулись.
Брат Франциск был в обмороке.
Две недели спустя послушник Франциск, установив, вероятно, рекорд выносливости по времени бдения в пустыне, покинул ряды послушников и, дав обет вечной бедности, целомудрия и послушания вместе с другими особыми обязательствами, свойственными данной общине, получил благословение аббата и котомку, и стал монахом Альбертианского ордена Лейбовича, прикованным им самим выкованными цепями к подножью распятия и законам ордена. Трижды во время ритуала вопрошали его: «Если господь призовет тебя стать его книгоношей, готов ли ты умереть, но не предать своих братьев?» И трижды Франциск отзывался: «Всегда, господи!»
«Тогда встань брат Книгоноша и брат Запоминатель и прими поцелуй братства. Esse quara bonum, et quam jucundum…»
Брат Франциск был переведен из кухни на другую, не такую грязную работу. Он стал учеником-копиистом у пожилого монаха по имени Хорнер. Если все пойдет хорошо, он мог надеяться на получение работы в копировальной комнате, где должен был посвятить остаток своих дней переписыванию алгебраических текстов и украшению их страниц листами олив и радостными херувимами, окружающими таблицы логарифмов.
Брат Хорнер был добрым стариком и с самого начала понравился брату Франциску.
— Многие из нас лучше выполняют заданную им работу по снятию копий, — сказал ему Хорнер, — если заняты какой-нибудь собственной работой. Некоторые копиисты заинтересовались отдельными разделами Книги Памяти, и время от времени работают над ней для собственного удовольствия. Например, брат Сэрл прежде отставал и часто делал ошибки. Тогда мы позволили ему один час в день заниматься делом, которое он сам выбрал. Когда работа настолько утомляет его, что он начинает делать ошибки в копии, он может отложить ее на время в сторону и поработать над собственной задумкой. Если ты выполнишь урок еще до конца дня, а собственной работы у тебя еще нет, ты сможешь посвятить оставшееся время нашим неувядаемым.
— Неувядаемым?
— Да, но я имею в виду не растения. Есть неувядаемый спрос духовенства на разные книги — требники, библию, «Summa», энциклопедию и тому подобное. Мы делаем небольшое количество таких книг на продажу. Так что, если у тебя нет собственной работы, мы посадим тебя на неувядаемые. У тебя есть достаточно времени, чтобы принять решение.
— А что выбрал брат Сэрл?
Старый надсмотрщик помешкал.
— Хм, я сомневаюсь, что ты поймешь это. Я лично не понимаю. Он, кажется, нашел способ восстановления утраченных слов и фраз в некоторых старых фрагментах оригинального текста Книги Памяти. Видишь ли, левая сторона наполовину сожженной книги разборчива, а правая сторона страницы сгорела, так что в каждой строке недостает несколько слов. Он разработал математический метод восстановления утраченных слов. Это мало кому понятно, но дает определенные результаты. Он уже ухитрился восстановить четыре полных страницы.
Франциск посмотрел на восьмидесятилетнего брата Сэрла, почти слепого старика.
— Сколько же лет он работал над этим? — спросил новичок.
— Около сорока лет, — сказал брат Хорнер. — Правда, он занимается этим всего пять часов в неделю, а дело требует длительных арифметических расчетов.
Франциск задумчиво кивнул.
— Если за десятилетие может быть восстановлена одна страница, то, может быть, за пять столетий…
— Даже меньше, — проворчал брат Сэрл, не поднимая глаз от своей работы. — Чем больше ты наполняешься этим, тем быстрее идет работа. Последнюю страницу я восстановил всего за пару лет. После этого, если на то будет божья воля…
Голос его постепенно затих. Франциск часто замечал, что брат Сэрл разговаривает сам с собой во время работы.
— Делай, как тебе нравится, — сказал брат Хорнер. — Мы всегда можем использовать тебя для неувядаемых, но ты можешь иметь и собственную работу, если пожелаешь.
И тут брата Франциска озарило.
— Могу ли я использовать свободное время, — выпалил он, — для того, чтобы скопировать найденную мною синьку Лейбовича?
Брзт Хорнер на мгновение испугался.
— Ну, я не знаю, сын мой. Наш господин аббат, как бы это сказать, слишком чувствителен к этому раритету. И ее может не быть в Книге Памяти. Она сейчас в пробной реставрации.
— Но вы же знаете, что она выцвела, брат. Она слишком долго была на свету. Доминиканцы ее так долго держали в Новом Риме…
— Ну, если отец Аркос не будет возражать, то… — он с сомнением покачал головой.
— Я, наверное, смогу ее скопировать вместе с другими, — поспешно предложил Франциск. — Те несколько перекопированных синек, которые у нас есть, настолько старые, что сделались очень хрупкими. Если я сделаю несколько копий, в том числе и с других…
Хорнер криво улыбнулся.
— И ты предполагаешь, что включив синьку Лейбовича в общую группу, ты сможешь избежать отказа?
Франциск покраснел.
— И отец Аркос даже не заметит, если вдруг пройдет мимо, а?
Франциск заерзал.
— Хорошо, — сказал Хорнер, его глаза слегка поблескивали. — Ты можешь использовать свое свободное время для изготовления дубликатов любой синьки, которая находится в плохом состоянии. И если в общую кучу попадет что-нибудь еще, я постараюсь не заметить.
Следующие несколько месяцев брат Франциск посвящал свое свободное время перерисовыванию старых синек из архива Книги Памяти, и только потом отважился прикоснуться к синьке Лейбовича. Поскольку старинные чертежи вообще плохо сохранялись, они нуждались в перекопировании каждые одно или два столетия. Выцветали не только оригиналы, но зачастую и перерисованные экземпляры: из-за нестойкости применяемых чернил они со временем становились совершенно неразборчивыми. Франциск не имел ни малейшего представления, почему скрипторы предпочитали использовать белые линии или буквы на темном фоне, а не наоборот. Когда он сделал набросок чертежа угольным карандашом, изменив таким образом цвет фона, то грубый набросок показался ему более четким, чем чертеж, начертанный белым на темном фоне. Но древние были неизмеримо мудрее Франциска. Если они побеспокоились о том, чтобы закрасить чернилами обычную белую бумагу и оставить белые полоски, кажущиеся прямыми линиями чертежа, значит, у них была на то причина. Франциск перерисовывал документы, стараясь, чтобы они, насколько это возможно, были ближе к оригиналу, хотя закрашивание синими чернилами бумаги вокруг крошечных белых букв было весьма утомительным делом и просто расточительством чернил. Брат Хорнер часто ворчал по этому поводу.
Он скопировал старую архитектурную синьку, потом — чертеж машины, чье геометрическое построение было совершенно ясным, а назначение — весьма неопределенным. Он перечертил некую абстрактную картинку, называющуюся «Статор WDNc, мод. 73А, 3х-фазн., 6ти-полюсн., 1800 об/мин; 5 л.с., кл. „А“, „беличье колесо“, которая выглядела совершенно непонятно и уж никак не могла содержать в себе белку. Древние порой бывали весьма хитры. Вероятно, чтобы увидеть белку, необходима была какая-то система зеркал. Тем не менее он старательно перерисовал синьку.
Только после того, как аббат, время от времени проходивший через копировальную комнату, по крайней мере три раза увидел его работающим над другой синькой (дважды Аркос останавливался, чтобы бросить беглый взгляд на работу Франциска), он набрался храбрости и рискнул обратиться в архив Книга Памяти за синькой Лейбовича. Это было почти через год после того, как к нему пришла идея.
Оригинал документа уже частично отреставрировали. Он был разочаровывающе похож на многие другие, которые перерисовывал Франциск, за исключением того обстоятельства, что на нем значилось имя блаженного.
Синька Лейбовича, также весьма абстрактная, ничего никому не говорила, и меньше всего разуму. Он изучал ее до тех пор, пока не научился видеть с закрытыми глазами в полном и удивительном совершенстве, но знал о ней ничуть не больше, чем прежде. Она казалась просто сетью линий, пестрым ковром из клиньев, загогулин, завитушек, тонких пластинок и прочих невнятных значков. Линии были, в основном, горизонтальными или вертикальными, в местах их пересечения имелась или точка, или небольшая дуга. Они расходились под прямыми углами, образовывая клинья, и никогда не останавливались посреди чертежного поля, но всегда упирались в загогулины, завитки, или другие непонятные штуковины. Во всем этом было так мало смысла, что длительное рассматривание чертежа вызывало головную боль. И все же он начал работу над воспроизведением каждой детали, скопировав даже коричневое пятно в центре, которое, по его мнению, вполне могло быть кровью блаженного мученика. Правда, брат Джерис считал, что это всего лишь пятно от сгнившего яблока.
Брату Джерису, направленному учеником в копировальную комнату в одно время с братом Франциском, казалось, нравилось дразнить его.
— Скажи, пожалуйста, ученый брат, — спрашивал он, бросая взгляд через плечо Франциска, — что означает «Транзисторная система управления узлом 6-В»?
— Очевидно, это название документа, — отвечая Франциск, ощущая легкое раздражение.
— Ясно. Но что это означает?
— Это название схемы, которая лежит перед твоими глазами, брат Простак. Что, по-твоему, означает «Джерис»?
— Очень многое, я уверен, — ответил брат Джерис с притворным смирением. — Прости мне мою тупость, пожалуйста. Ты удачно заметил, что для живого существа имя действительно означает только имя. Но эта схема сама по себе что-то представляет, не правда ли? Так что же она собой представляет?
— Транзисторную систему управления узлом 6-В, очевидно.
— Совершенно ясно! — Джерис рассмеялся. — Красноречиво! Если существо — это его имя, то имя — существо. «Равное может быть заменено равным», или «Равенство имеет силу в обоих направлениях». Но, может быть, мы обратимся к другой аксиоме? Если выражение «величины, равные одной и той же величине, равны между собой» справедливо, то можно ли считать, что название схемы и ее сущность — одна и та же величина? Или это порочный круг?
Франциск покраснел.
— Я думаю, — произнес он медленно, прежде помолчав, чтобы унять раздражение, — что схема представляет собой абстрактную идею, а не конкретную вещь. Очевидно, у древних была своя система для изображения чистой мысли. Ясно, что это нераспознаваемый рисунок какого-то объекта.
— Да-да, совершенно нераспознаваемый, — с усмешкой согласился брат Джерис.
— С другой стороны, схема, очевидно, изображает какой-то объект, но только с помощью чисто формальных символов. Значит, необходимо пройти особое обучение или…
— Или иметь особое зрение?
— По-моему, это абстракция некоей трансцендентальной величины, выражающей мысль блаженного Лейбовича.
— Браво! А о чем же он думал?
— Ну, о «проектировании схемы», — сказал Франциск, используя термин из штампа, отпечатанного в правом нижнем углу.
— Хм, а к какому искусству это относится, брат? Какого оно рода, вида, в чем его сущность и отличия? Или это только игра случайностей?
«Джерис изощряется в своем сарказме», — подумал Франциск и решил противопоставить этому мягкость своих ответов.
— Вот, посмотри на эту колонку цифр и ее заголовок: «Нумерация деталей электроники». Когда-то было искусство или наука Электроника. Она могла относиться и к искусству, и к науке одновременно.
— Ах-ах! Таким образом, мы установили «род» и «вид». Теперь, если следовать выбранной линии, подумаем об «отличиях». Что же было объектом изучения Электроники?
— Это тоже описано, — сказал Франциск, который изучил Книгу Памяти сверху донизу, пытаясь найти ключ, который мог бы сделать синьку более понятной, но получил весьма скромный результат. — Объектом изучения Электроники был «электрон».
— Так написано, верно. Я просто поражен. Я так мало знаю об этих вещах. А каков, скажи пожалуйста, был этот электрон?
— Это один из фрагментов первоосновы материи, который упоминается как «отрицательный изгиб ничто».
— Вот как! Как же можно отрицать «ничего»? Не становится ли оно при этом «чем-то»?
— Вероятно, отрицание относится к «изгибу».
— Ага! Следовательно, может существовать «неизогнутое ничто», а? Не обнаружил ли ты, как выпрямить «ничто»?
— Еще нет, — согласился Франциск.
— Хорошенько поищи, братец! Как умны были эти древние — они знали, как выпрямить «ничто». Хорошенько поищи, и ты выучишься делать то же самое. Тогда у нас будет «электрон», не правда ли? А что мы будем с ним делать тогда? Положим на алтарь в часовне?
— Ну, ладно, — вздохнул Франциск. — Я не знаю. Но я твердо уверен, что «электрон» когда-то существовал, хотя и не знаю, как он был устроен и для чего его использовали.
— Как трогательно! — усмехнулся борец с предрассудками и вернулся к своей работе.
Спорадические издевки брата Джериса огорчали Франциска, но нисколько не уменьшили его энтузиазма.
Конечно, Франциск не мог точно воспроизвести каждый значок и каждое пятнышко, но копия получилась столь точной, что ее нельзя было с расстояния двух шагов отличить от оригинала. Этого было вполне достаточно для целей изучения, так что оригинал можно было опять запечатать и сдать на хранение. Закончив копировать оригинал, Франциск ощутил смутную грусть. Чертеж был каким-то застывшим. В нем не было ничего такого, что с первого взгляда выдавало бы в нем священную реликвию. Стиль его был кратким и скромным; вероятно, вполне подходящим для самого блаженного, но все же…
Для копии реликвии этого было недостаточно. Святые были скромными людьми, они восхваляли не себя, а бога, и предоставляли другим изображать внутренний ореол святости с помощью внешних, видимых знаков. Застывшей копии было недостаточно: она была холодной и невыразительной и никоим образом не служила напоминанием о святых свойствах блаженного.
— Glorificemus, — думал Франциск, работая над неувядаемыми. В этот момент он переписывал страницы псалмов, которые потом шли в переплет. Он прервался, чтобы отыскать место в тексте, на котором остановился и осмыслить значение слов, которые писал, ибо через несколько часов копирования он вообще переставал читать текст, а просто позволял руке воспроизводить рисунок букв, на которые падал его взгляд. Он обнаружил, что переписывает молитву Давида, четвертый покаянный псалом: «Miserere mei, Deus… ибо знаю я вину свою, и мой грех всегда со мной». Это была смиренная молитва, но страница, на которую он смотрел, была написана отнюдь не в смиренном стиле. Буква М в слове miserere была обвита золотыми листьями. Причудливые завитушки, сотканные из золотых и фиолетовых нитей, заполняли поле страницы и роились вокруг роскошных заглавных букв в начале каждого стиха. Молитва была смиренной, а страница — ослепительной. Брат Франциск копировал на новом пергаменте только основной текст, оставляя места для расписных заглавных букв и поля, ширина которых была равна ширине строк. Мастер-иллюминатор наполнит пространство вокруг его чернильной копии буйством красок и нарисует живописные заглавные буквы. Он учился украшению рукописи рисунками, но еще не был настолько искусен, чтобы ему доверили золоченную роспись неувядаемых.
«Glorificemus». Он опять подумал о синьке.
Не сказав никому о своей идее, брат Франциск начал свою работу. Он отыскал тончайшую шкуру ягненка и потратил несколько недель своего сэкономленного времени, растягивая, отбивая и выделывая ее, пока не получил совершенную поверхность. В конечном итоге он довел шкуру до снежной белизны, а затем с предосторожностями уложил на хранение. Несколько месяцев после этого он использовал каждую свободную минуту для изучения Книги Памяти, снова пытаясь отыскать ключ к пониманию синьки Лейбовича. Он не нашел ничего похожего на изображенные на чертеже загогулины и ничего другого, что могло бы помочь ему понять их смысл. Но однажды он наткнулся на фрагмент, в котором была частично уничтоженная страница с описанием процесса изготовления синек. Похоже, это был кусок энциклопедии. Статья была краткой, и некоторые абзацы отсутствовали, но, прочитав ее несколько раз, он начал понимать, что он сам, да и многие другие переписчики, напрасно тратили время и чернила: оказалось, что эффект «белое на темном» был не специально желаемым свойством чертежа, а лишь особенностью дешевого процесса репродуцирования. Оригинальные же чертежи, с которых были сделаны синьки, выполнялись черным по белому. Он едва подавил желание удариться головой о каменный пол. Все эти чернила и труд были потрачены на перекопирование побочного свойства синек! Вероятно, нет необходимости говорить об этом брату Хорнеру. Это будет милосердно — ничего не говорить об этом, учитывая больное сердце брата Хорнера.
Узнав, что цветовая гамма синек была лишь побочным свойством древних чертежей, он отбросил опасения. Никто с первого взгляда не узнает чертеж в обратной цветовой гамме. Некоторые другие особенности чертежа тоже можно было изменить. Он не осмеливался менять то, чего не знал, но решил, что таблицы и штамп допустимо расположить симметрично относительно схемы на углах и полях. Поскольку значение схемы было неясно, он решил ни на волосок не менять ее элементы или пропорции. Но поскольку цвет был не важен, ее можно было выполнить прекрасной. Для «загогулин» и «клиньев» он наметил золотую роспись, но другие непонятные штуковины были слишком сложны для золочения, а золотой «завиток» выглядел бы слишком помпезно. «Рогульки» должны стать именно черными, как смоль, а это означало, что линии следовало делать не совсем черными, чтобы выделить «рогульки». Поскольку симметрия в чертеже отсутствовала, не было оснований думать, что смысл линий схемы изменится, если их использовать в качестве шпалеры для вьющейся виноградной лозы, чьи ветви, осторожно огибая «рогульки», имитируют симметричность или подчеркнут асимметричную природу схемы. Когда брат Хорнер разрисовывал заглавную букву «М», превращая ее в удивительные заросли из листьев, ягод, ветвей и коварных змей, она все же ясно читалась. Брат Франциск резонно предположил, что то же самое относится и к схеме.
Кроме того, общее обрамление из разноцветных спиралей будет выглядеть гораздо лучше, чем застывший прямоугольник, ограничивающий чертеж на синьке. Он сделал дюжину предварительных набросков. На самом верху пергамента будет изображение гроба господня, а в самом низу — гербовый щит Альбертианского ордена с изображением блаженного над ним.
Но, насколько было известно Франциску, точного прижизненного изображения блаженного не существовало. Имелось несколько причудливых портретов, но ни один из них не относился ко времени Упрощения. Не было также изображения блаженного во весь рост, хотя в преданиях и говорилось, что Лейбович был довольно высок и сутуловат. Но возможно, когда убежище снова откроют…
Работа брата Франциска над предварительными набросками была прервана однажды после полудня, когда он неожиданно осознал, что тень, упавшая на его копировальный столик, принадлежит… Нет! Боже правый! Beate Leibowitz, audi me! Господи, помилуй! Пусть это будет кто угодно, только не…
— Ну, и что же у нас здесь? — пророкотал аббат, бросив беглый взгляд на его рисунки.
— Чертеж, господин аббат.
— Это я вижу. Но какой?
— Синька Лейбовича.
— Та, что ты нашел? Она выглядит не слишком похоже. Зачем все эти изменения?
— Это должна быть…
— Говори громче!
— Разрисованная копия! — Брат Франциск даже взвизгнул.
— А-а...
Аббат Аркос пожал плечами и вышел. Несколько минут спустя, обходя столы учеников, брат Хорнер немало удивился, обнаружив Франциска в обмороке.
8
К удивлению брата Франциска аббат Аркос больше не запрещал монахам интересоваться реликвиями. С того времени, как доминиканцы согласились проверить это дело, аббат несколько смягчил ограничения, а когда вопрос о канонизации немного продвинулся в Новом Риме, он, казалось, временами совершенно забывал, что нечто особенное случилось во время великопостного бдения некоего Франциска Джерарда из АОЛ, ранее проживавшего в Юте, а теперь обитающего в копировальной комнате скрипториума. Это случилось одиннадцать лет назад. Нелепые перешептывания среди послушников относительно личности пилигрима давно утихли. Послушники времен брата Франциска уже не были послушниками, а новая поросль юнцов никогда не слыхала об этом деле.
Эта история стоила брату Франциску семи великопостных уединений среди волков, и каждый раз он не надеялся выйти из них невредимым. Когда он иногда вспоминал об этом, то ночью ему снились волки и Аркос. Во сне аббат бросал мясо волкам и Франциску.
Таким образом монах обнаружил, что может продолжать свой проект без помех, если не считать издевок брата Джериса. Франциск приступил непосредственно к украшению пергамента рисунками. Сложность завитков и изнуряющая тонкость золотой росписи в сочетании с краткостью сэкономленного времени растянули эту работу на годы. Но в темном океане веков, где, казалось, ничего не двигалось, даже собственная жизнь была только маленьким кратким всплеском. Сначала была скучная и утомительная чреда повторяющихся дней и времен года; потом — прах разбитых надежд и горести и наконец, — предсмертное помазание и мгновенная темнота в конце… или, вернее, в начале. И после этого маленькая трепещущая душа, хорошо или плохо вынесшая эту скуку и томление, вдруг оказывается в месте, полном света и, стоя перед Единым и Справедливым, впитывает в себя горящий пристальный взгляд вечно страдающих глаз. И тогда Владыка скажет: «Входи» или «Иди». Только ради этого момента и тянется томительная череда лет. Во времена брата Франциска было трудно веровать по-другому.
Брат Сэрл закончил пятую страницу своей математической реставрации, был сражен ударом за своим рабочим столом и умер несколько часов спустя. Ничего страшного — его записи остались нетронутыми. Кто-нибудь, одно или два столетия спустя придет, заинтересуется ими и сможет, вероятно, закончить работу. Тем временем за упокой души Сэрла возносились молитвы.
Был еще брат Финго и его резьба по дереву. Год или два тому назад он вернулся в плотничную мастерскую, и время от времени ему позволяли вырезать и отделывать его наполовину законченное изображение мученика. Как и Франциск, Финго имел для этого только один час, а остальное время трудился над заданным послухом. Ваяние продвигалось столь медленно, что изменения были почти незаметны, если не смотреть на скульптуру с интервалом в несколько месяцев. Франциск видел ее слишком часто, чтобы их замечать. Он был очарован добродушным весельем Финго, даже когда понял, что резчик усвоил любезные манеры, чтобы компенсировать безобразие лица. Ему нравилось коротать свое свободное время, когда оно выдавалось, наблюдая за работой Финго.
Плотничья мастерская была наполнена запахами сосновой, кедровой и еловой стружки, пахло там и человеческим потом. Добывать лес в аббатстве было нелегко. Не считая смоковниц и пары сушениц рядом с водяной скважиной, местность была безлесной. До ближайших зарослей, годных на строительный лес, было три дня пути. И сборщики дерева часто покидали аббатство на целую неделю, возвращаясь затем с несколькими ослами, груженными ветками для изготовления колышков, спиц, а иногда и ножек для стульев. Время от времени они приволакивали с собой одно или два бревна для замены подгнившей балки. И при таком ограниченном снабжении лесом плотники, как правило, были неплохими резчиками и скульпторами.
Иногда, наблюдая за работой Финго, Франциск делал наброски, пытаясь выявить детали скульптуры, еще только намеченные в дереве. Уже проявлялись неясные контуры лица, все еще скрытые щепой и следами от резца. В своих набросках брат Франциск пытался предвидеть эти черты до того, как они появятся из дерева. Финго смотрел на его рисунки и смеялся. Но, по мере продвижения работы, Франциск не мог отделаться от ощущения, что лицо скульптуры освещалось смутно знакомой улыбкой. Тогда он нарисовал его, и ощущение усилилось, хотя он не мог определить, чье это лицо, или вспомнить, кто улыбается так криво.
— Действительно, неплохо. Совсем неплохо, — сказал Финго о его рисунках.
Переписчик пожал плечами.
— Я не могу отделаться от ощущения, что уже видел его раньше.
— Не здесь, братец. И не в наше время.
Во время рождественского поста брат Франциск заболел и вновь посетил мастерскую только спустя несколько месяцев.
— Лицо почти окончено, Франциск, — сказал резчик. — Как оно нравится тебе теперь?
— Я знаю его!
Франциск дышал с трудом, вглядываясь в веселые и печальные глаза в сетке морщин, в едва намеченную кривую улыбку в уголках рта, тоже неуловимо знакомую.
— Ты знаешь? Кто же это? — удивился Финго.
— Он… Ну, я не совсем уверен… но я думаю, что знаю его. Он…
Финго рассмеялся.
— Ты просто узнал собственные рисунки, — предположил он.
Франциск уже ни в чем не был уверен и никак не мог точно определить, чье же это лицо.
— «Ну-ну!» — казалось, говорила кривая улыбка.
Аббат, однако, нашел улыбку раздражающей. Хотя он и разрешил закончить работу, но объявил, что никогда не позволит использовать изваяние для того, для чего оно поначалу предназначалось — стоять в церкви, как только свершится канонизация блаженного. Много лет спустя, когда скульптура была почти полностью окончена, Аркос велел установить ее в коридоре дома для гостей, но позже, когда вид ее возмутил одного из посланцев Нового Рима, приказал перенести в свой кабинет.
Медленно, с трудом Франциск превращал свой пергамент в произведение искусства. Молва о его работе быстро распространилась по копировальной комнате, и монахи часто собирались у его стола, наблюдая за работой и бормоча слова восхищения. «Вдохновение», — шептал кое-кто. — «Это явное доказательство того, что тот, кого он встретил, был самим блаженным…» — вторил другой.
— Я не понимаю, почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным, — ворчал брат Джерис, чье саркастическое остроумие за несколько лет выдохлось, неизменно встречая благожелательные ответы брата Франциска. Скептик использовал свое свободное время для изготовления и раскрашивания клеенчатых абажуров для церковных лампад, чем обратил на себя внимание аббата, который вскоре поручил ему заботу о неувядаемых. Как показали счета бухгалтерских книг, повышение было оправдано.
Старый мастер-копиист брат Хорнер занемог. Через неделю стало очевидно, что всеми любимый монах находится на смертном одре. Заупокойную мессу отслужили в самом начале рождественского поста. Останки старого мастера были преданы земле в самом аббатстве. Пока община изливала свое горе в молитвах, Аркос успел назначить брата Джериса мастером копировальной комнаты.
Через день после своего назначения брат Джерис сообщил брату Франциску о своем решении: ему надлежит оставить ребяческие забавы и приняться за мужскую работу. Монах покорно свернул свой драгоценный лист, уложил его для сохранности между тяжелыми досками, поместил на полку и стал в свое свободное время изготавливать клеенчатые абажуры. Он не промолвил ни единого слова протеста и находил удовлетворение в том, что представлял, как однажды душа дорогого брата Джериса отправится той же дорогой, что и душа брата Хорнера, чтобы начать ту, другую жизнь, для которой этот мир был всего лишь первой ступенью… и сможет начать ее в возможно более раннем возрасте, в соответствии с той мерой, с какой он волновался, кипел от злости и перегружал себя. И тогда, если будет на то господня воля, Франциск сможет закончить свой возлюбленный лист.
Провидение, однако, вмешалось в это дело раньше и не призывая душу брата Джериса к своему создателю. Летом, вскоре после назначения брата Джериса мастером, из Нового Рима в аббатство прибыл с караваном ослов и группой клерков папский протонотарий.
Он представился монсеньором Агуэррой, защитником блаженного в процессе канонизации. С ним было несколько доминиканцев. Он приехал, чтобы наблюдать за открытием убежища и исследованием «Изолированной среды». А также, чтобы рассмотреть все те доказательства, которые может представить аббатство и которые имеют отношение к делу, включая (к ужасу аббата) и сообщение о духе блаженного, который, по рассказам путников, якобы явился некоему Франциску Джерарду родом из Юты, АОЛ.
Адвокат святого был тепло встречен монахами. Его поместили в комнатах, предназначенных для высших прелатов; его ревностно обслуживали шестеро молодых послушников, которым было приказано выполнять любую его прихоть. Хотя, как вскоре выяснилось к огорчению новоиспеченных слуг, монсеньор Агуэрра имел очень немного прихотей. Были открыты тончайшие вина, но Агуэрра вежливо отпил несколько глотков и предпочел молоко. Брат Охотник ловил пухлых перепелок и кустарниковых петушков для стола гостя. Но узнав, чем питаются кустарниковые петушки, — «Зерном, брат?» — «Нет, змеями, мессир», — монсеньор Агуэрра стал употреблять жидкую монашескую кашу из столовой. Если бы он только осведомился о кусках тушеного мяса неизвестного происхождения, то, наверное, предпочел бы по-настоящему сочных кустарниковых петушков. Мальфредо Агуэрра настаивал, чтобы жизнь в аббатстве шла обычным порядком. Но, тем не менее, «адвоката бога» каждый вечер развлекали игрой скрипачей и группой клоунов, пока он не начал верить, что «обычная жизнь» в аббатстве должна быть очень живой, именно такой, какой она и была в те дни.
На третий день визита Агуэрры аббат вызвал брата Франциска к себе. Отношения между монахом и его пастырем, хотя и не очень теплые, были формально дружескими с тех пор, как аббат разрешил послушнику принести обет, и брат Франциск даже не дрожал, когда постучал в дверь кабинета и спросил:
— Вы посылали за мной, преподобный отец?
— Да, посылал, — сказал Аркос и вопросил спокойным голосом: — Скажи, ты думал когда-нибудь о смерти?
— Часто, господин аббат.
— Ты молился святому Иосифу, чтобы он уберег тебя от внезапной смерти без покаяния?
— Гм-м, часто, преподобный отец.
— Тогда, я надеюсь, ты не имеешь желания быть неожиданно прибитым? Или чтобы твои кишки пошли на струны для скрипки? Или чтобы тело твое скормили свиньям? Или чтобы твои кости были зарыты в неосвященную землю? А?
— Н-н-нет, magister meus.
— Я тоже думаю, что нет. Поэтому будь очень осторожен, разговаривая с монсеньером Агуэррой.
— Я?
— Ты, — Аркос потер подбородок и, казалось, погрузился в невеселые размышления. — Я вижу это очень ясно. Дело Лейбовича отправлено на полку. Бедный брат повергнут наземь случайно упавшим кирпичом. И вот он лежит, стеная, и просит об отпущении грехов. Представь себе, прямо перед нами. И вот мы стоим, опустив глаза в печали — и священники среди нас — наблюдаем как он умирает, не давая парню даже последнего благословления. А он готов отправиться прямо в ад. Без благословения. Без отпущения грехов. Под самым носом у нас. Печальная картина, да?
— А где же мой господин? — запротестовал Франциск.
— О, не упрекай меня. Я буду слишком занят, удерживая твоих братьев от истового желания забить тебя до смерти.
— Когда же это случится?
— Мы надеемся, что никогда, потому что ты будешь осторожен в своей беседе с монсеньером. Не правда ли? Иначе я не смогу помешать братьям забить тебя до смерти.
— Да, но…
— Постулатор желает видеть тебя немедленно. Пожалуйста, уйми свое воображение и не забывай, о чем я тебе говорил. Постарайся не фантазировать.
— Хорошо, я думаю, что смогу.
— Иди, сын мой, иди с Богом.
Франциск ощутил страх, когда впервые постучался в дверь Агуэрры, но вскоре увидел, что бояться не стоило. Протонотарий оказался ученым и тактичным пожилым человеком, он, похоже, искренне интересовался скромной жизнью монаха.
После нескольких минут предварительных любезностей Агуэрра вплотную подошел к скользкой теме:
— Ну, а теперь о твоей встрече с человеком, который мог быть благословенным основателем…
— Но я никогда не говорил, будто он был нашим блаженным Лейбо…
— Конечно же нет, сын мой. Конечно же, нет. У меня есть отчет об этом случае, основанный исключительно на слухах, и я хотел бы, чтобы ты его прочитал, а затем или подтвердил, или исправил его. — Он достал свиток из своего ларца и протянул его Франциску. — Эта версия основана на рассказах путников, — добавил он. — Только ты можешь верно описать то, что произошло в действительности, поэтому я и хочу, чтобы ты как можно тщательнее отредактировал отчет.
— Конечно, мессир. На самом деле все было очень просто…
— Читай, читай! Потом мы поговорим об этом, ладно?
Толщина свитка правда, говорила о том, что этот отчет по слухам был далеко не прост. Вскоре это опасение подтвердилось, и Франциск ужаснулся.
— Ты побледнел, сын мой, — сказал постулатор. — Тебя что-то встревожило?
— Мессир, это… было вовсе не так!
— Но косвенным образом ты сам являешься автором этого отчета. Как же могло быть иначе? Разве ты не единственный свидетель?
Брат Франциск закрыл глаза и потер лоб. Он рассказывал послушникам сущую правду. Послушники пошептались между собой и рассказали эту историю путникам. Путники повторили ее другим путникам. И в конце концов… это! Ничего удивительного, что аббат Аркос строго запрещал любые разговоры. Лучше бы ему вообще никогда не заикаться о пилигриме!
— Он сказал мне всего несколько слов. Я видел его только один раз. Сперва он гонялся за мной с посохом, потом спросил дорогу в аббатство и начертал знаки на камне, под которым я обнаружил подземелье. После этого я никогда его больше не видел.
— И никакого нимба?
— Нет, мессир.
— И никакого небесного хора?
— Нет!
— А как насчет ковра из роз, которые выросли там, где он прошел?
— Нет-нет! Ничего подобного, мессир, — с трудом вымолвил монах.
— И он не написал свое имя на камне?
— Господь свидетель, мессир, он написал лишь те два знака. Я даже не знаю, что они означают.
— Ну ладно, — сказал постулатор. — Рассказы путников всегда преувеличены. Но я удивлен, откуда они все это взяли. Надеюсь, теперь ты расскажешь мне, как это было в действительности.
Рассказ брата Франциска оказался очень коротким. Агуэрра казался опечаленным. После глубокомысленного молчания он взял толстый свиток, дал ему прощальный щелчок и опустил в корзину для мусора.
— Так кончилось чудо номер семь, — проворчал он.
Франциск начал поспешно извиняться. Постулатор остановил его.
— Не думай больше об этом. У нас и без этого достаточно доказательств. Доподлинно известно о нескольких случаях мгновенного избавления от болезней, благодаря вмешательству блаженного. Это и на самом деле просто, причем хорошо подтверждено документами. На этом основании и был возбужден вопрос о канонизации. Конечно, им недостает поэтичности этой истории, но я почти рад, что она оказалась вымышленной… я рад за тебя. «Адвокаты дьявола» буквально распяли бы тебя, знаешь ли.
— Я никогда не говорил ничего похожего на…
— Понимаю, понимаю! Это все началось из-за убежища. Мы вновь открыли его вчера, между прочим.
У Франциска заблестели глаза.
— Вы… вы нашли что-нибудь еще, касающееся святого Лейбовича?
— Блаженного Лейбовича, сын мой! — поправил его монсеньор. — Нет, еще нет. Мы открыли внутреннюю дверь. Было чертовски трудно вскрыть ее. Внутри — пятнадцать скелетов и множество очаровательных артефактов. Очевидно, женщина, — кстати, это действительно женщина, — чьи останки ты обнаружил, вошла во внешнюю комнату, когда внутренняя была уже заполнена. Наверное, она была бы там достаточно защищена, если бы упавшая стена не обрушила кровлю. Бедные души во внутренней комнате попали в ловушку — камнями завалило вход. Одному небу известно, почему дверь была сделана так, что открывалась только наружу.
— Эта женщина во внешней комнате — Эмили Лейбович?
Агуэрра улыбнулся.
— Можем ли мы быть уверенными в этом? Я еще не знаю. Я верю, что это была она… да, верю, но я надеюсь уехать отсюда с доказательствами. Посмотрим, что мы еще откроем, посмотрим. Противная сторона также имеет веские доводы. Я не могу торопиться с выводами.
Несмотря на разочарование, вызванное рассказом брата Франциска о встрече с пилигримом, Агуэрра сохранил свою доброжелательность. До отъезда в Новый Рим он провел десять дней на месте археологических раскопок и оставил двух своих помощников для наблюдения за дальнейшими поисками. В день отъезда он навестил брата Франциска в скрипториуме.
— Мне сказали, что ты работаешь над документом, который должен увековечить найденные тобой реликвии, — сказал постулатор. — Если верить тому, что я слышал, будет очень приятно посмотреть на него.
Монах возразил, что это, мол, просто пустяк, но тут же принес пергамент. Он с таким нетерпением развертывал овечью шкуру, что руки его дрожали, и с радостью заметил, как брат Джерис наблюдает за ним — нахмурив брови и явно нервничая.
Монсеньор долго и пристально разглядывал пергамент.
— Прекрасно! — вырвалось у него наконец. — Какой великолепный цвет! Превосходно, превосходно… Заканчивай его, сын мой, заканчивай!
Брат Франциск посмотрел на брата Джериса и вопросительно улыбнулся.
Мастер копировальной комнаты быстро отвернулся, его затылок и шея покраснели. На следующий день Франциск распаковал свои перья, краски, достал золотой лист и возобновил работу над расписной схемой.
9
Через несколько месяцев после отъезда монсеньера Агуэрры из Нового Рима в аббатство прибыл еще один караван ослов — с полным штатом клерков и вооруженной охраной для защиты от горцев, сумасшедших мутантов и водящихся здесь, по слухам, драконов. На этот раз экспедицию возглавлял монсеньор с маленькими усиками и острыми зубами, объявивший, что ему вменено в обязанность возражать на канонизации блаженного Лейбовича, и что он прибыл проверить (и установить виновных, намекнул он) некоторые неправдоподобные и истерические слухи, которые просочились из аббатства и, к прискорбию, достигли даже врат Нового Рима. Он ясно дал понять, что не потерпит никакой романтической чепухи, как это делали некоторые прежние визитеры.
Аббат вежливо приветствовал его и предложил железную койку в келье, выходящей окном на южную сторону, извинившись при этом за то, что не может предоставить ему место в гостевых апартаментах, так как там недавно была оспа. Монсеньера обслуживал его собственный штат; питался он кашей с травами вместе с монахами в столовой. Перепелки и кустарниковые петушки, по заявлению брата-охотника, в этот сезон по непонятным причинам встречались крайне редко.
На этот раз аббат не счел нужным предостеречь Франциска от слишком вольных упражнений в воображении. Пусть упражняется, если посмеет. Не следовало опасаться, что advocatus diaboli тут же поверит даже правдивой истории, прежде не обсудив ее и не запустив перстов в ее раны.
— Я знаю, что ты склонен к кратковременным обморокам, — сказал монсеньор Флот, оставшись с Франциском наедине и впившись в него своим, по мнению монаха, недобрым взглядом. — Скажи мне, были ли в твоем роду эпилептики? Сумасшедшие? Мутанты нервического типа?
— Ничего такого, ваше превосходительство.
— Я тебе не «ваше превосходительство»! — рявкнул священник. — Ну, а теперь мы начнем вытягивать из тебя всю правду.
«Достаточно будет небольшого хирургического вмешательства, — слышалось в его голосе, — требуется только маленькая ампутация».
— Допускаешь ли ты, что документам могли искусственно придать вид старинных? — спросил он.
Брат Франциск такого не допускал.
— Ты знаешь, что имя «Эмили» не встречается в бумагах, которые ты нашел?
— О, но ведь… — он вдруг замялся.
— Имя, которое там встречается — «Эм», не правда ли? И это может быть уменьшительное от «Эмили»?
— Я… я думаю, что так оно и есть, мессир.
— Но это также может быть уменьшительным от «Эмма»? А имя «Эмма» встречается в записке на коробке!
Франциск молчал.
— Ну?
— В чем заключается вопрос, мессир?
— Ладно, оставим это! Я лишь показал тебе, что следует из улик: — «Эм» происходит от «Эмма», а «Эмма» не есть уменьшительное от «Эмили». Ну, что ты скажешь на это?
— Раньше у меня не было никакого мнения по этому вопросу, мессир, но…
— Но что?..
— Разве муж и жена не бывают зачастую небрежны, называя друг друга по имени?
— Ты что, насмехаешься надо мной?
— Нет, мессир.
— А теперь говори правду! Как тебе удалось обнаружить это убежище, и что это за бредовая болтовня о каком-то призраке?
Брат Франциск попытался объяснить. «Адвокат дьявола» прерывал его то фырканьем, то язвительными вопросами. Когда он кончил, «адвокат» стал самым тщательным образом ковыряться в его истории зубами и когтями, пока Франциск сам не усомнился, видел он старика воочию или только вообразил его.
Допрос был жестоким, но Франциск находил его не таким страшным, как разговор с аббатом. «Адвокат дьявола» мог только отрывать ему член за членом, а знание, что все это когда-нибудь кончится, помогало оперируемому переносить боль. Стоя же перед аббатом, Франциск всегда сознавал, что излишняя болтливость может быть наказана снова и снова. Аббат был пастырем на всю жизнь и вечным инквизитором его души.
И монсеньер Флот, проверив реакцию брата Франциска на первоначальный натиск, очевидно, нашел историю монаха, к сожалению, слишком незамысловатой, чтобы оправдать полновесный допрос с пристрастием.
— Хорошо, брат, если это и есть вся твоя история, и если ты настаиваешь на ней, то, я думаю, мы вообще не станем заниматься тобой. Если это даже правда, — чего я не допускаю, — то это настолько тривиально, что выглядит просто глупо. Ты понимаешь это?
— Это то, о чем я всегда говорил, мессир, — вздохнул брат Франциск, в течение многих лет пытавшийся отрицать тот особый смысл, который другие видели в появлении пилигрима.
— Ну что ж, очень хорошо, если ты так говорил! — проворчал Флот.
— Я всегда говорил, что он был, вероятнее всего, самым обыкновенным стариком.
Монсеньор Флот прикрыл глаза рукой и тяжело вздохнул. Его опыт подсказал ему, что говорить больше ничего не надо.
Прежде чем покинуть аббатство, «адвокат дьявола», как и «адвокат бога» до него, пришел в скрипториум и попросил показать ему расписанную памятную копию синьки Лейбовича («эту дикую нелепицу», как назвал ее Флот.) На этот раз руки монаха дрожали не от нетерпения, а от страха, потому что на его занятие снова могли наложить запрет. Монсеньор Флот пристально рассматривал пергамент, не говоря ни слова. Он несколько раз сглотнул слюну. Наконец он заставил себя кивнуть.
— У тебя очень живое воображение, — согласился он, — но все знали об этом, не правда ли? — Он сделал паузу. — И как долго ты работаешь над этим?
— Шесть лет, мессир… с перерывами.
— Ну что ж, этот пергамент, похоже, заслуживает таких трудов.
Усики монсеньора Флота тут же укоротились на целый дюйм, а острые зубы спрятались. В тот же вечер он отбыл в Новый Рим.
Плавно покатились годы, покрывая морщинами лица молодых и добавляя седины в их волосы.
10
Путешествие в Новый Рим требовало по меньшей мере трех месяцев, а иногда и больше. Время это в большой степени зависело от расстояния, которое проедет Франциск до того момента, пока неизбежная банда грабителей не лишит его осла. Он должен был ехать в одиночку и безоружным, имея при себе лишь котомку и кружку для милостыни, не считая реликвии и расписной её копии. Он молился, чтобы невежественные грабители не увидели в них нечто ценное. Действительно, среди бандитов с большой дороги бывали порой и добрые воры — забирали только то, что имело для них ценность, оставляя жертве жизнь, тело и личные вещи. Но такие встречались не часто.
Из предосторожности брат Франциск надел на правый глаз черную повязку. Крестьяне были очень суеверными и зачастую впадали в панику при малейшем намеке на дурной глаз. Вооруженный и экипированный таким образом, он отправился в путь по вызову Sacerdos Magnus, святейшего владыки и правителя, PappasЛьва XXI.
Почти через два месяца пути монаху встретился грабитель. Это случилось на проходящей лесом горной дороге, вдали от какого-либо человеческого поселения, если не считать Долину Мутантов, что лежала в нескольких милях к западу, за вершиной горы. Там, в изоляции, словно прокаженные, жили своей колонией генетические монстры. Обычно такие колонии находились под опекой госпитальеров святой церкви, но Долина Мутантов среди них не числилась. Мутанты, избежавшие смерти от рук лесных племен, селились здесь еще несколько веков тому назад. Их ряды все время пополнялись изувеченными и еле волочащими нога существами, которые стремились подальше спрятаться от всего мира. Некоторые из них были способны к продолжению рода и растили детей. Часто эти дети наследовали чудовищные уродства своих родителей. Часто они рождались мертвыми или умирали, не достигая зрелости. Но иногда наследственность отступала, и от союза мутантов рождались вполне нормальные на вид дети. Правда, бывало и так, что внешне нормальные отпрыски были подвержены губительному влиянию скрытых пороков сердца или мозга, которые лишали их человеческой сущности, оставляя только человеческую внешность. Даже некоторые деятели церкви придерживались мнения, что подобные существа совершенно лишены Dei imago.
При этом они исходили из положения, что их души были, скорее, душами животных, что их можно, в соответствии с исконными законами природы, безнаказанно уничтожать — как животных, а не как людей; что Бог вложил души животных в тела людские для наказания за грехи, которые почти уничтожили род человеческий. Некоторые теологи, чья вера в ад была непоколебима, еще могли бы отказать своему Богу в праве прибегать к такой форме преходящего мирского наказания, но для людей взять на себя право обвинять любое существо, рожденное женщиной, в отсутствии духа божьего означало узурпировать привилегию небес. Даже полный идиот, менее разумный, чем собака, свинья или коза, если он рожден женщиной, должен считаться бессмертной душой, снова и снова провозглашал магистериум. После того, как Новый Рим выпустил несколько таких энциклик, имеющих целью обуздать детоубийство, несчастных мутантов начали называть «папскими племянниками» или «детьми папы».
«Пусть тот, кто родится живым от родителей-людей, будет предназначен для жизни, — писал предыдущий папа, Лев XX, — в соответствии как с законами природы, так и с божественными заповедями любви. Пусть они будут взращены и воспитаны как обычные дети, несмотря на их вид и пороки, потому что несомненным фактом, свойственным самому природному сознанию, без помощи божественного откровения, является то, что среди природных прав человека право на родительскую помощь в деле выживания является преимущественным над всеми другими правами и не может быть законно изменено обществом или государством, а правители уполномочиваются осуществлять это право. Даже звери не поступают иным образом».
Грабитель, встретивший брата Франциска, вовсе не выглядел уродом, но то, что он пришел из Долины Мутантов, стало совершенно ясно, когда из зарослей кустарника на холме, возвышающемся над дорогой, появились две фигуры в капюшонах и стали насмешливо улюлюкать, целясь в монаха из луков. Франциску показалось, что на одной руке, сжимавшей лук, было шесть пальцев, но с такого расстояния трудно было толком разглядеть что-либо. Но не было никакого сомнения в том, что одна из фигур носила одеяние с двумя капюшонами, хотя он не мог разглядеть лиц и определить, имелась во втором капюшоне вторая голова или нет.
Сам грабитель стоял на дороге прямо перед ним. Он был низкорослым, но крепким как бык, с блестящей шишковатой макушкой и челюстями, похожими на гранитные валуны. Он стоял, широко расставив ноги и скрестив на груди мускулистые руки, и наблюдал за приближением маленькой фигурки верхом на осле. Грабитель, насколько мог рассмотреть брат Франциск, был вооружен только своими кулаками и ножом, причем он даже не потрудился достать его из кожаных ножен. Властным жестом он велел Франциску приблизиться. Когда монах остановился в пяти ярдах от него, один из «папских детей» выпустил в него стрелу. Она воткнулась в дорогу прямо позади осла, заставив животное прыгнуть вперед.
— Слезай, — приказал грабитель.
Осел остановился посередине дороги. Брат Франциск откинул капюшон, чтобы показать злодею повязку на глазу, а потом стал медленно её приподнимать.
Грабитель запрокинул назад голову и разразился таким хохотом, который, по мнению Франциска, могла исторгать только глотка сатаны. Монах пробормотал заклинание, но на грабителя и это не подействовало.
— Ты носишь такой же черный мешок, какой я снял с одного придурка несколько лет тому назад, — сказал он. — А теперь слазь.
Брат Франциск слабо улыбнулся, пожал плечами и спешился без дальнейших возражений. Грабитель осмотрел осла, похлопал его по бокам, проверил зубы и копыта.
— Еда? Еда? — закричало закутанное в балахон существо со склона холма.
— Не сейчас! — рявкнул грабитель. — Он слишком тощий.
Брат Франциск вовсе не был уверен, что они имеют в виду осла.
— Добрый день, сэр, — любезно проговорил монах. — Вы можете взять себе осла. Я думаю, здоровье позволит мне продолжить мой путь и пешком.
Он снова улыбнулся и собрался продолжить путь.
Стрела чиркнула у самых его ног.
— Стой! — взвыл грабитель, а затем велел: — Раздевайся! И давай посмотрим, что есть путного в этом свертке и в твоей поклаже.
Брат Франциск коснулся своей кружки для милостыни и сделал беспомощный жест, но у грабителя это вызвало только новый взрыв хохота.
— Я знаю эту уловку с горшком для милостыни, — сказал он. — Один тип с такой же кружкой прятал в башмаке полфунта золота. Раздевайся.
Брат Франциск, не носивший ботинок, с надеждой продемонстрировал свои сандалии, но грабитель сделал нетерпеливый жест. Монах развязал свою котомку, вынул все её содержимое и начал раздеваться. Грабитель осмотрел его одежду и, ничего не обнаружив, кинул ее монаху, который шепотом поблагодарил его. Франциск подумал было, что останется на дороге нагим.
— Давай теперь посмотрим, что в твоем свертке.
— В нем только бумаги, сэр, — запротестовал монах. — Они не имеют никакой ценности ни для кого, кроме их владельца.
— Открывай!
Брат Франциск молча развязал сверток и развернул оригинал синьки и ее расписную копию. Золотая роспись и красочные рисунки ярко заиграли в лучах солнца, просачивающихся сквозь листву. Тяжелая челюсть грабителя отвисла на целый дюйм. Он тихонько присвистнул.
— Здорово! Неплохо бы такой вещице висеть на стене моей хижины!
У Франциска защемило сердце.
— Золото! — крикнул грабитель своим сообщникам на холме.
— Еда? Еда? — пришел клокочущий и ликующий отклик.
— Поедим еще, не торопитесь, — отозвался грабитель и доверительно пояснил Франциску: — Они два дня ничего не ели, с тех пор, как засели здесь. Плохи дела. По этой дороге никто не ходит.
Франциск кивнул. Грабитель снова стал рассматривать копию, и с каждой минутой она все больше нравилась ему.
«Господи, если ты послал его, чтобы испытать меня, то помоги мне умереть, как подобает человеку, потому что он заберетэзто только с мертвого тела твоего раба. Святой Лейбович, воззри на деяние сие и молись за меня…»
— Что это? — спросил грабитель. — Амулет?
Некоторое время он сравнивал оба документа.
— О! Один — тень второго! Что это за колдовство? — Он уставился на Франциска своими серыми глазами. — Как это называется?
— Гм… транзисторная управляющая система для узла 6-В, — проговорил монах.
Грабитель, рассматривая документы, держал их вверх ногами, но все же заметил, что схемы идентичны, и это заинтересовало его не меньше, чем золотой лист. Он тыкал коротким и грязным пальцем в подобные фигуры на схемах, оставляя на пергаменте заметные следы. Франциск едва сдерживал слезы.
— Ради Бога… — пробормотал монах. — Золото здесь настолько тонкое, что не о чем и говорить. Взвесьте его на руке. Весь пергамент весит не больше, чем обычная бумага. Он не представляет для вас никакой ценности. Пожалуйста, сэр, возьмите взамен мою одежду. Возьмите моего осла, мою котомку, возьмите все, что хотите, но оставьте мне эти документы. Они ведь ничего для вас не значат…
Взгляд серых глаз грабителя стал задумчивым. Он слушал мольбы монаха и потирал свою челюсть.
— Я оставлю тебе твою одежду, твоего осла и все остальное, кроме этого, — предложил он. — Я возьму себе только амулеты.
— Ради бога, сэр, сперва убейте меня! — закричал брат Франциск.
Грабитель заржал.
— Посмотрим. Скажи мне, для чего они нужны?
— Ни для чего. Один из них — это память о человеке, давно умершем. Еще в древности. А второй — только копия. — Франциск на мгновение закрыл глаза и постарался обдумать свой ответ. — Вы слышали о лесных племенах? О том, как они чтут своих предков?
Серые глаза грабителя на мгновение вспыхнули огнем.
— Мы презираем наших предков! — рявкнул он. — Будь прокляты те, кто дал нам жизнь!
— Прокляты! Прокляты! — эхом отозвался с холма один из лучников.
— Ты знаешь, кто мы такие? Знаешь, откуда мы?
Франциск кивнул.
— Я не хотел оскорбить вас. Тот, древний, чьи реликвии вы держите… он не был нашим предком. Он был нашим древним учителем. Мы чтим его память. Это всего лишь памятная реликвия, не больше.
— А зачем нужна копия?
— Я сделал ее для себя. Ради Бога, сэр, это заняло у меня пятнадцать лет. Вам она ни к чему. Ради Бога, вы ведь не отберете пятнадцать лет человеческой жизни… и без всякой для себя пользы?
— Пятнадцать лет?
Грабитель запрокинул голову и расхохотался.
— Ты потратил на это пятнадцать лет?
— Да, но… — Франциск замолк: он увидел, что палец грабителя упирается в оригинал синьки.
— Вот это заняло у тебе пятнадцать лет? А ведь по сравнению с тем, другим, он выглядит сущей дрянью! — Он похлопывал себя по животу и между взрывами грубого хохота продолжал, указывая на реликвию: — Ха! Пятнадцать лет! И вот это — все, что ты сделал?! Зачем? На что годится это еле видное изображение? Пятнадцать лет, чтобы сделать такую дрянь! Хо-хо! Воистину бабья работа!
Брат Франциск молчал, ошеломленный. То, что грабитель спутал священную реликвию с ее копией, так поразило его, что он не мог ничего сказать.
Все еще смеясь, грабитель сложил оба документа вместе и приготовился разорвать их пополам.
— Иисус! Мария! Иосиф! — завопил монах и упал на колени. — Ради бога, сэр!
Грабитель бросил бумаги на землю.
— Давай подеремся за них, — предложил он с усмешкой. — Твои бумаги против моего ножа.
— Давай, — поспешно согласился Франциск, полагая, что такое единоборство даст небесам возможность незаметно вмешаться. — О, Господи, ты, который дал Иакову силу…
Они стали в исходную позицию. Брат Франциск перекрестился. Грабитель вынул нож из ножен и кинул его на дорогу рядом с бумагами. Оба двинулись по кругу.
Через три секунды монах, охая и стеная, лежал на спине, придавленный небольшой горой из мускулов. Острый камень, казалось, перерубил ему позвоночник.
— Хе-хе, — проговорил грабитель и поднялся, чтобы взять свой нож и свернуть документы.
Брат Франциск, молитвенно воздев руки, ползал перед ним на коленях и умолял во всю силу своих легких:
— Пожалуйста, возьмите только один, но не оба! Ради всего святого!
— Ты можешь их выкупить, — захохотал грабитель. — Я их честно выиграл.
— Но у меня ничего нет. Я нищ!
— Ничего, если они так тебе нужны, ты найдешь золото. Два гекло золота, такова моя цена. Принеси их сюда в любое время. Я буду хранить твои бумаги в своей хижине. Ты получишь их назад, как только принесешь золото.
— Послушайте, эти бумаги имеют важное значение и для других людей, а не только для меня. Я везу их святейшему папе. Может быть, он заплатит вам за ту, самую ценную. Но оставьте вторую мне, чтобы я мог показать ее. Она ведь ничего не стоит.
Грабитель рассмеялся где-то вверху, над его плечами.
— Я думаю, чтобы получить ее обратно, ты должен поцеловать мой башмак.
Брат Франциск схватил его за ногу и пылко поцеловал ее.
Это проняло даже такого закоренелого злодея. Он пинком оттолкнул монаха от своей ноги, разделил бумаги и с проклятьем швырнул одну из них в лицо Франциску. Затем он взгромоздился на осла и погнал его на холм к засаде. Брат Франциск схватил драгоценный документ и побежал за грабителем, горячо благодаря и благословляя его.
— Пятнадцать лет! — фыркнул грабитель и снова оттолкнул монаха ногой. — Убирайся! — Он размахивал над головой великолепной копией, сверкавшей в лучах солнца. — Помни, два гекло золота — это выкуп за твою реликвию. И скажи своему папе, что я честно ее выиграл.
Франциск остановился, послал пылкое благословение вслед удаляющемуся бандиту и воздал хвалу господу за то, что есть еще такие грабители, столь же благородные, сколь и невежественные. Спускаясь к дороге, он любовно ласкал оригинал синьки. Грабитель же с гордостью продемонстрировал прекрасную расписную копию своим товарищам-мутантам.
— Есть! Есть! — сказал один из них, ласково поглаживая осла.
— Ехать, ехать, — поправил грабитель. — Есть потом.
Пройдя несколько миль, брат Франциск почувствовал глубокую печаль. Ему все еще слышался язвительный голос злодея: «Пятнадцать лет! Что за бабья работа! Хо-хо-хо!»
Грабитель, конечно, ошибся, но пятнадцать лет все-таки пропали втуне, а вместе с ними — вся любовь и мука, вложенные в копию.
Франциск был плохо приспособлен к жизни во внешнем мире, к его суровым и грубым обычаям — впервые за долгие годы он покинул братскую обитель. Насмешки грабителя глубоко ранили его сердце. Он вспомнил насмешки брата Джериса, куда менее язвительные. Наверное, брат Джерис был все-таки прав.
Он понурил голову и медленно побрел своей дорогой.
Слава Богу, у него был оригинал реликвии. Слава Богу.
11
И вот час настал. Брат Франциск никогда не чувствовал себя более ничтожным в своем простом монашеском одеянии, чем в ту минуту, когда стоял на коленях в прекрасном храме перед началом церемонии. Величественные жесты, яркие водовороты красок сопровождающие подготовку к церемонии, уже сами по себе выглядели ритуальными, и трудно было представить, что ничего важного еще не произошло. Епископы, монсеньоры, кардиналы, священники и светские чиновники в элегантных старомодных костюмах входили во храм и выходили из него, и все это походило на движение грациозного часового механизма, который ни на минуту не останавливается, не запинается и не устремляется в противоположном направлении.
В храм вошел sampetrius. Он был одет с такой пышностью, что Франциск вначале спутал его с прелатом. Sampetrius нес скамеечку для ног, причем с такой небрежной важностью, что если бы монах не стоял уже на коленях, то невольно преклонил бы их. Sampetrius преклонил одно колено перед главным алтарем, затем направился к папскому трону и заменил новой скамеечкой прежнюю: возможно, она расшаталась. После этого он удалился тем же путем, что и пришел. Брат Франциск был восхищен заученной элегантностью его жестов даже в самом обыденном. Никто не торопился. Никто не мямлил, никто не семенил ногами. Не делалось ни одного движения, которое не усиливало бы величия и подавляющей красоты древнего святилища. Даже неподвижные статуи и росписи подчеркивали это. Даже шелест от дыхания, казалось, отдававшийся слабым эхом от отдаленных апсид.
Terribilis est locus iste: hie domus Dei est, et porta caeli, воистину ужасен дом господен, врата небес!
Через некоторое время он обнаружил, что некоторые статуи живые. У стены, в нескольких ярдах слева от него, стояли рыцарские доспехи. В их бронированном кулаке было зажато древко сверкающей алебарды. Даже плюмаж шлема не пошевелился за то время, что брат Франциск стоял там на коленях. С десяток таких же доспехов стояли вдоль всей стены. Только увидев, как под забрало ближайшей «статуи» заползает слепень, он заподозрил, что в железной оболочке кто-то есть. Его глаз не мог уловить ни малейшего движения. Реакцией на дерзкий выпад слепня был металлический скрежет доспехов. Это была, очевидно, папская гвардия, столь прославленная в рыцарских сражениях, — небольшая частная армия первого наместника Господа Бога.
Показался капитан гвардии, он совершал торжественный обход своих людей. Впервые статуя задвигалась: салютуя, она подняла забрало. Капитан остановился в задумчивости и, прежде чем уйти, платком снял слепня со лба стойкого носителя шлема. Статуя опустила забрало и снова застыла.
Величественная атмосфера храма была ненадолго нарушена прибытием толпы пилигримов. Толпа, хотя и хорошо организованная и умело опекаемая, все же выглядела здесь явно чужеродной. Многие из пилигримов проходили к своим местам на цыпочках, стараясь не издать ни единого звука и делать как можно меньше движений, в отличие от sampetrii и новоримского духовенства, чьи звуки и движения были очень эффектны. Среди пилигримов же то и дело слышалось сдерживаемое покашливание.
Неожиданно храм сделался похож на военный лагерь. Гвардия была усилена. Тяжело ступая, в святилище вошли новые отряды закованных в броню статуй, опустились на одно колено и, перед тем, как занять свои места, отсалютовали алтарю древками своих пик. Двое из них стали по бокам папского трона. Еще один опустился на колени с правой стороны папского трона, держа на воздетых ладонях меч Святого Петра. Живая картина вновь застыла, колебалось лишь пламя свечей в канделябрах алтаря.
Почтительную тишину вдруг нарушили громовые рулады труб.
Звук был такой мощный, что пульсирующее «та-ра-та-ра-раа» ощущалось кожей лица, а ушам делалось больно. Трубы трубили не музыку, а благовест. Громче и громче, настойчиво и непрестанно, пока у монаха не зашевелились волосы на голове, и в храме, казалось, не осталось ничего, кроме трубного пения.
Затем — мертвая тишина, а за ней — мольба теноров:
Первый певчий: «Appropinguat agnis pastor et ovibus pascendis».
Второй певчий: «Gemia mine flacantur omnia».
Первый певчий: «Jusit olim Jesus Petrum pascere gregem Domini».
Второй певчий: «Ecce Petrus Pontifex Maximus».
Первый певчий: «Caudeat igitur populus Christi, et gratias agat Domino».
Второй певчий: «Nain docemibur a Spirity Sancto».
Хор: «Alleluia, alleluia…»
Толпа встала с колен, а затем снова опала медленной волной, следуя за движением портшеза, в котором сидел хилый старец в белом. Он раздавал благословения, а процессия из золотого, черного, пурпурного и красного медленно влекла его к трону. У монашка из далекого пустынного аббатства перехватило дыхание: невозможно было равнодушно смотреть на все происходящее — музыка и движение заглушали суетные чувства и волей-неволей увлекали все мысли к тому, что вскоре должно было произойти.
Церемония была краткой. Если бы она продлилась дольше, напряжение стало бы нестерпимым. Монсеньор — брат Франциск заметил, что это был сам Мальфредо Агуэрра, постулатор — приблизился к трону и преклонил колени. После краткого молчания он изложил свою просьбу жалобным речитативом:
— Sancte pater, ab sapientia summa petinms ut ille Beatus Leibowitz cujus miracula mirati sunt multi… Он просил папу Льва просветить свой народ торжественным определением, касающимся благочестивой веры в то, что блаженный Лейбович действительно является святым, достойным dulia церкви, равно как и почитания верующих.
— Gratiisima nobis causa, fili — пропел в ответ старец в белом и объяснил, что его сердечным желанием является провозглашение торжественной декларации о том, что блаженный мученик находится среди святых, но что на это должно быть особое божественное указание, sub ducatu spiritus чтобы он мог исполнить просьбу Агуэрры. Он призвал всех молиться об этом указании.
Снова громовые раскаты хора наполнили храм святой литанией: «Отец небесный, Господь наш, яви нам свою милость. О святая троица, Бог наш единый, miserere nobis!
Святая дева Мария, молись за нас. Sancta Dei Genitrix, ora pro nobis. Sancto Virgo virginum, ora pro nobis…
Литания продолжалась. Франциск посмотрел на изображение блаженного Лейбовича, недавно торжественно открытое. Фреска была выполнена в традиционном стиле. Она изображала самосуд толпы над блаженным, но на его лице не было той кривой улыбки, какой улыбалась статуя работы брата Финго. Франциск нашел фреску великолепной, подстать остальному убранству храма.
— Omnes sancti Martyres, orate pro nobis… Когда литания закончилась, монсеньор Мальфредо Агуэрра снова обратился к папе, испрашивая, чтобы имя Исаака Эдварда Лейбовича было официально внесено в календарь святых. И снова папа молил о божественном указании, распевая «Veni, Creator spiritus».
И еще, в третий раз Мальфредо Агуэрра просил о провозглашении.
— Surgat ergo Petrus ipse…
И вот, желанное мгновение наступило. Лев XXI речитативом объявил решение церкви, принятое по указанию святого духа и провозглашающее в качестве свершившегося факта то, что древний и до сих времен малоизвестный технический специалист по имени Лейбович действительно является святым на небесах, чьего могущественного заступничества можно и должно благоговейно испрашивать. В его праздничный день должна свершаться месса в его честь.
— Святой Лейбович, молись за нас, — выдохнул брат Франциск вместе со всеми.
После короткой молитвы хор разразился Те Deum. Отслужили мессу, славящую нового святого, и все было кончено.
Небольшая группа пилигримов, сопровождаемая двумя sedarii внутреннего дворца в алых ливреях двигалась через бесконечную чреду коридоров и комнат, время от времени останавливаясь у узорчатых столов перед чиновниками, которые проверяли их грамоты и ставили гусиными перьями свои подписи на licet adire, a sedarii относили их к другим чиновникам, чьи титулы становились все длиннее и непроизносимее по мере того, как группа продвигалась дальше.
Брат Франциск весь дрожал. Среди его спутников-пилигримов были два епископа, некий человек, одетый в золото и горностаевый мех; вождь клана лесных племен, обращенный в лоно церкви, но все еще носящий одежду и головной убор из шкуры пантеры — его племенного тотема; «простак», одетый в грубо выделанную кожу и несущий на руке сокола-сапсана с колпачком на голове — очевидно, в дар святому отцу — и несколько женщин, которые, (насколько Франциск мог судить по их поведению), были женами или наложницами «новообращенного» вождя клана пантеры, или, скорее, бывшими наложницами, от которых вождь должен был отказаться по канонам церкви, но не мог по законам племени.
Взобравшись на scale caelestis, пилигримы были встречены одетым в черное cameralis questor и проведены в маленькую приемную перед большим консисториальным залом.
— Святой отец примет вас здесь, — негромко сказал слуга высшего ранга sedarius несущему удостоверения. Он посмотрел на пилигримов неодобрительно, как показалось Франциску, и что-то прошептал sedarius. Тот покраснел и тихо обратился к вождю клана. Вождь сердито глянул на него, но снял свой оскалившийся клыками головной убор, так что голова пантеры осталась болтаться у него за плечами. Состоялось короткое совещание по поводу размещения паломников, во время которого Его Высочайшая Елейность, главный слуга, тоном кроткого выговора определял места для гостей, словно для шахматных фигур, в соответствии с неким тайным протоколом, который был внятен, наверное, только ему самому.
Вскоре появился папа. Маленький человек в белой сутане быстро вошел в комнату для приемов, следом втекла свита. На какой-то момент у брата Франциска закружилась голова. Но он поборол себя, вспомнив, что дом Аркос грозился сжечь его живьем, если он грохнется в обморок во время аудиенции.
Пилигримы упали на колени. Старик в белом милостивым жестом приказал им подняться. Брат Франциск наконец набрался храбрости и осмотрелся. В храме папа выглядел сверкающим белым пятном среди моря цветов. Здесь же, в приемной, брат Франциск постепенно стал осознавать, что папа отнюдь не девять футов ростом, как об этом говорили легенды язычников. К удивлению монаха, этот хилый старик, отец князей и королей, опора мира, наместник Христа на Земле, выглядел куда менее грозно, чем аббат дом Аркос.
Папа медленно шел вдоль ряда пилигримов, приветствуя каждого. Он обнял одного из епископов, разговаривал с каждым на его родном диалекте или через переводчика, посмеялся над выражением лица монсеньера, которому поручили нести сокола, поприветствовал вождя лесных племен ритуальным жестом его племени и произнес слово на лесном диалекте, которое заставило вождя-пантеру просиять восторженной улыбкой. Папа обратил внимание на свисающую голову лесной пантеры и собственными руками водрузил ее на голову лесного вождя. Тот надулся от гордости и стал осматривать комнату, очевидно, надеясь встретиться взглядом с Его Высочайшей Елейностью, главным слугой, но тот, казалось, растворился в деревянных панелях.
Папа приблизился к брату Франциску.
Ессе Petrus Pontifex.
Вот Петр, первосвященник. Сам Лев XXI, «… коего единый Господь назначил властителем надо всеми странами и царствами, дабы он вырывал с корнем, ослаблял, опустошал, уничтожал, насаждал и возводил, охраняя верующих…» А еще в лице папы Льва монах видел доброжелательную кротость, указывающую, что он был достоин этого сана, более высокого, чем любой иной, дарованный князьями и королями, сана, который давал ему право называться «рабом рабов божьих».
Франциск быстро преклонил колени и поцеловал кольцо рыбака.
Поднявшись, он судорожно сжал за спиной реликвию святого, как бы стыдясь показать ее. Янтарные глаза священника явно ободряли его. Лев говорил в мягкой покровительственной манере. Он питал неприязнь ко всяческой аффектации, считая ее ненужной и обременительной, хотя и использовал иногда в силу обычая при разговорах с посетителями, менее дикими, чем вождь племени пантеры.
— Наше сердце было глубоко опечалено, когда мы услышали о твоем несчастье, возлюбленный сын наш. Рассказ о твоем путешествии достиг наших ушей. Ты шел сюда по нашему личному вызову, но на твоем пути встал грабитель. Это правда?
— Да, святой отец. Но это, право, неважно. То есть, это было важно для… — Франциск запнулся.
Старик в белом мягко улыбнулся.
— Мы знаем, что ты приготовил дар для нас, и что его похитили у тебя. Твое прибытие уже достаточный подарок нам. Долгое время мы лелеяли надежду лично приветствовать того, кто открыл останки Эмили Лейбович. Мы осведомлены и о твоих трудах в обители. Мы всегда испытывали самую горячую любовь к братии святого Лейбовича. Без ваших трудов амнезия, поразившая мир, стала бы абсолютной. Как церковь, mysticum christi corpusесть тело, так ваш орден служит органом памяти этого тела. Мы многим обязаны вашему патрону и основателю, а грядущие века будут обязаны ему еще больше. Можем ли мы подробнее узнать о твоем путешествии, сын наш?
Брат Франциск достал синьку.
— Горец был настолько добр, что оставил мне это, святой отец. Он… он перепутал ее с расписной копией, которую я собирался положить к вашим стопам.
— И ты не исправил его ошибку?
Брат Франциск смутился и покраснел.
— Я не мог позволить, святой отец…
— Следовательно, это и есть реликвия, которую ты нашел?
— Да…
Улыбка папы стала еще шире.
— Выходит, бандит принял именно твою работу за реликвию? Значит даже грабитель распознал в ней произведение искусства, не так ли? Монсеньер Агуэрра рассказывал нам о твоей копии. Прискорбно, что она похищена.
— Ничего, святой отец мой. Мне только жаль, что я напрасно потратил пятнадцать лет.
— Напрасно потратил? Ты говоришь «напрасно потратил»? Если бы грабитель не был введен в заблуждение красотой твоей копии, он забрал бы это, не правда ли?
Брат Франциск допустил такую возможность.
Лев XXI взял древнюю синьку своими высохшими руками и осторожно развернул. Некоторое время он молча изучал ее, а затем спросил:
— Скажи нам, ты разбираешься в символах, которыми пользовался святой Лейбович? Известна ли тебе суть вещей, которые они олицетворяют?
— Нет, святой отец, в этом я полный невежда.
Папа наклонился к нему и прошептал:
— И мы тоже.
Он усмехнулся, приложился губами к реликвии, как при целовании алтарного камня, затем свернул синьку и передал в руки сопровождающим.
— Мы от всего сердца благодарим тебя за эти пятнадцать лет, возлюбленный сын наш, — добавил он, обращаясь к Франциску. — Эти годы были потрачены тобою на то, чтобы сохранить оригинал. Никогда не думай, будто они потрачены напрасно. Ты отдал их Богу. Когда-нибудь смысл оригинала будет раскрыт и может оказаться важным.
Старик моргнул… или подмигнул? Франциск был почти уверен, что папа подмигнул ему.
— Мы благодарны тебе за это.
Это моргание, или, возможно, подмигивание, казалось, помогло монаху яснее присмотреться к обстановке в приемной. Впервые он заметил дырку от моли в папском одеянии. И само одеяние было весьма потертым. На потолке в нескольких местах отвалилась штукатурка. Но достоинство затмевало бедность, и лишь на мгновение брат Франциск увидел на всем печать нищеты.
— Мы желаем послать с тобой наши самые сердечные пожелания всем братьям вашей общины и вашему аббату, — продолжал Лев XXI. — Им, как и тебе, мы даем наше апостольское благословение. Мы дадим тебе письмо к ним с объявлением благословения. — Он остановился и снова моргнул… или подмигнул? — Кстати, это письмо послужит тебе охранной грамотой. Мы прикрепим к нему noli molestare, грозящий отлучением каждому, кто осмелится напасть на его обладателя.
Брат Франциск пробормотал благодарность за такую милость. Он не посмел добавить, что грабитель, возможно, не сможет прочитать предостережение или не поймет, чем оно грозит.
— Я сделаю все возможное, чтобы передать его, святой отец.
И снова папа Лев наклонился к нему совсем близко и прошептал:
— А тебя в знак нашего особого расположения мы одарим отдельно. Перед отъездом повидай монсеньора Агуэрру. Мы предпочли бы сами преподнести это тебе, но сейчас неподходящий момент. Монсеньор сделает это за нас. Делай с этим все, что сам пожелаешь.
— Большое, большое спасибо, святой отец.
— А теперь прощай, возлюбленный сын наш.
Первосвященник двинулся дальше, разговаривая с каждым из пилигримов, а под конец благословил всех. Аудиенция окончилась.
Монсеньор Агуэрра тронул за руку брата Франциска, когда группа пилигримов уже миновала портал. Он тепло обнял монаха. Постулатор святого так постарел, что Франциск с трудом узнал его, но и у Франциска виски стали седыми, а под глазами появились мешки от длительных бдений за копировальным столом. Когда они спустились со scala caelestis, монсеньор передал ему сверток и письмо.
Франциск взглянул на адрес на письме и кивнул. На свертке было написано его имя, и он был запечатан дипломатической печатью.
— Для меня, мессир?
— Да, личный знак внимания святого отца нашего. Лучше не открывай его здесь. А теперь скажи, могу ли я что-нибудь сделать для тебя, прежде чем ты покинешь Новый Рим? Я буду рад показать тебе все, чего ты еще не видел.
Франциск задумался.
— Мне хотелось бы еще раз посетить храм, мессир, — сказал он наконец.
— Само собой. И это все?
Брат Франциск снова замолчал. Они отстали от остальных пилигримов.
— Я бы хотел исповедаться, — добавил он.
— Нет ничего легче, — сказал Агуэрра и прибавил с улыбкой: — Ты ведь находишься в святом городе, здесь тебе могут отпустить любые грехи. Неужто грех твой так ужасен, что достоин внимания самого папы?
Франциск покраснел и помотал головой.
— Ну, а что ты скажешь о главе папского трибунала? Он не только отпустит тебе грехи после исповеди, но в придачу еще и ударит жезлом по голове.
— Я имел в виду… Я хотел просить вас, мессир, — запинаясь пробормотал монах.
— Меня? Почему меня? Я ведь не так уж знатен. Здесь полон город красных шапок, а ты хочешь исповедаться Мальфредо Агуэрре?
— Потому… потому что вы были постулатором нашего святого покровителя, — пояснил монах.
— А-а, понимаю. Конечно, я выслушаю твою исповедь. Но знаешь, я не смогу отпустить тебе грехи именем вашего покровителя. Это будет сделано, как обычно, именем святой троицы. Хорошо?
Франциск мало в чем мог исповедаться, но сердце его — старанием дома Аркоса — давно было встревожено опасением, что открытое им убежище может оказаться помехой для дела святого. Постулатор Лейбовича выслушал его в храме, отпустил ему грехи и ободрил добрыми советами. Затем он провел Франциска по старинной церкви. Во время церемонии канонизации и последовавшей за ней мессы брат Франциск обратил внимание только на великолепие строения. Теперь пожилой монсеньор показал ему обвалившуюся штукатурку, отдельные места храма, требующие ремонта, и позорное состояние некоторых древних фресок. Снова проступила бедность, прикрытая достоинством. Церковь в те времена не была богатой.
Наконец Франциск нашел время открыть сверток. В свертке был кошелек, а в нем — два гекло золота. Он посмотрел на Мальфредо Агуэрру. Монсеньор улыбнулся.
— Ты говорил, что грабитель выиграл у тебя расписную копию, состязаясь с тобой в борьбе, не правда ли? — спросил Агуэрра.
— Да, мессир.
— И, хотя тебя и принуждали, ты сам выбрал борьбу, не правда ли? Ты принял его вызов?
Монах кивнул.
— Ну, тогда, я думаю, ты не совершишь большого греха, выкупив копию у грабителя.
Он похлопал монаха по плечу и благословил его. Наступило гремя расставания.
Маленький хранитель огня знания возвращался в свою обитель пешком. Дни и недели провел он в пути, но, когда он приближался к засаде грабителя, его сердце пело. «Делай с этим, что хочешь», — сказал папа Лев о золоте. И не только это: в дополнение к кошельку у монаха был теперь ответ на язвительный вопрос грабителя. Он думал о книгах в комнате приемов, книгах, ждущих пробуждения.
Грабитель, однако, вовсе не ждал его в своей засаде, как надеялся Франциск. На дороге были видны свежие следы ног, но они вели поперек дороги. Ничего не выдавало присутствия злодея. Лучи солнца, пробиваясь через кроны деревьев, покрывали землю зыбкими бликами. Лес не был густым, но он сулил прохладу. Франциск уселся вблизи дороги и стал ждать. В полдень из темной глубины высохшего речного русла прокричала сова. Канюки кружили в голубизне над верхушками деревьев. В этот день все в лесу казалось умиротворенным. Сонно прислушиваясь к воробьиной возне в близлежащем кустарнике, он обнаружил, что не очень беспокоится, придет грабитель сегодня или завтра. Его путь был таким долгим, что он был счастлив отдохнуть денек, ожидая бандита. Он сидел, наблюдая за канюками, и время от времени бросал взгляд вниз, на дорогу, ведущую к его далекому дому в пустыне. Грабитель выбрал для своего логова отличное место. С этой точки можно было обозревать дорогу на милю в обе стороны, оставаясь невидимым под покровом леса. Вдалеке на дороге что-то двигалось. Заслонив глаза от солнца, брат Франциск следил за этим далеким движением. Солнце освещало площадку внизу, где было выжжено несколько акров кустарника. Дорога дрожала в теплом мареве нагретого солнцем воздуха. Из-за мерцания он не мог ничего четко рассмотреть, но в этом тепловом потоке явно двигалась какая-то черная зыбкая точка. Временами казалось, что у точки есть голова, иногда она отражалась в тепловом зеркале, но никак нельзя было определить, приближается она или удаляется. Один раз, когда край облака заслонил солнце, тепловое марево на несколько секунд исчезло. Своими уставшими близорукими глазами он определил, что корчащаяся точка в действительности была человеком, но тот был слишком далеко, чтобы его можно было рассмотреть. Брат Франциск поежился. Что-то очень знакомое было в этой точке.
Нет, это не могло быть то самое.
Монах перекрестился и стал перебирать бусы четок, а его глаза по-прежнему были прикованы к далекой точке в горячем мареве.
Пока он ожидал грабителя, выше, на склоне холма, в самом разгаре был спор. Велся он односложным шепотом и продолжался около часа. Теперь спор прекратился. Два Капюшона уступил Одному Капюшону. «Папские дети» тихо прокрались за стеной кустарника и начали спускаться по склону холма.
Они приблизились к Франциску почти на десять ярдов, когда под ногой одного из них хрустнул сухой сучок. Монах, бормоча третье «Ave» из Четвертой Триумфальной Мистерии, оглянулся. Стрела попала ему точно между глазами.
— Еда! Еда! Еда! — закричали «папские дети».
У дороги, ведущей на юго-запад, сидел на бревне старый бродяга. Закрыв глаза, чтобы они отдохнули от солнца, он обмахивался изорванной в клочья соломенной шляпой и жевал пахучие табачные листья. Путь его был долог, поиск казался бесконечным, но всегда оставалась надежда найти то, что он искал, за очередным подъемом или изгибом дороги. Бросив обмахиваться, он нахлобучил шляпу и, почесывая свою спутанную бороду, огляделся вокруг. Впереди на склоне холма был кусок невыгоревшего леса. Он предлагал гостеприимную тень, но путник по-прежнему сидел здесь, на солнцепеке, и наблюдал за любопытными канюками. Они собрались в стаю и спикировали на лесистый участок. Одна из птиц настолько осмелела, что опустилась среди деревьев, но тут же с усилием снова взмыла вверх, поднимаясь, пока не попала в восходящий поток воздуха, после чего перешла на плавное скольжение. Было очевидно, что черная стая стервятников тратила больше, чем обычно, энергии на махание крыльями. Обычно они парили, экономя силы. Сейчас они рассекали воздух над склоном холма, как будто им не терпелось приземлиться.
Канюки казались заинтересованными, но осторожными, так же вел себя и путник. На этих холмах водились кагуары, за горой жили существа похуже кагуаров, причем иногда они заходили довольно далеко.
Путник ждал. Наконец все канюки приземлились между деревьями. Затем он поднялся и, опираясь на посох, двинулся лесистому участку.
Через некоторое время он достиг леса. Канюки трудились над человеческими останками. Путник разогнал птиц своим посохом-копьем и осмотрел останки. Основные части тела отсутствовали. В черепе, выходя сзади из шеи, торчала стрела. Старик тревожно оглядел заросли вокруг. Ничего не было видно, но возле дороги осталось множество следов. Находиться здесь было небезопасно.
Безопасно или нет, но дело следовало сделать. Старый бродяга отыскал место, где земля была достаточной мягкой, чтобы ее можно было рыть руками и палкой. Он копал яму, голодные канюки кружили низко, едва не задевая вершины деревьев. Временами они кидались к земле, а затем вновь взмывали в небо. Час или два они озабоченно махали крыльями над лесистым склоном холма.
Одна из птиц в конце концов приземлилась. Она с возмущенным видом походила вокруг холмика свежей земли с камнем-меткой на одном конце и, разочарованная, снова поднялась на крыло… Стая черных стервятников покинула это место и долго парила высоко в небе на восходящих воздушных потоках, окидывая землю голодным взглядом.
За Долиной Мутантов лежал мертвый боров. Канюки радостно обследовали его и скользнули вниз, на пиршество. Чуть позднее на далеком горном перевале кагуар облизнулся в предвкушении добычи и пошел убивать. Канюки были ему благодарны за объедки.
В надлежащее время канюки отложили яйца и теперь любовно выкармливали своих птенцов дохлыми змеями и мясом диких собак.
Молодое поколение выросло свирепым, летало высоко и далеко на своих черных крыльях, следя за плодоносной землей, щедро дарящей им падаль. Иногда на обед попадались одни жабы. Однажды им достался посланец Нового Рима.
Они летали над просторами Среднего Запада и были в восторге от обилия лакомых кусков, которые оставляли язычники во время своих набегов на южные земли.
Канюки откладывали яйца в урочное время и любовно выкармливали своих птенцов. Земля всегда щедро кормила их и могла кормить еще долгие века…
Одно время неплохая пожива была в районе Красной реки. Но потом, после окончания резни, там возник полис, город-государство. Канюки не любили полисы, хотя и одобряли их возможное падение. Они полетели прочь от Тексарканы и теперь барражировали над просторами Запада. Как и все живые существа, они многажды пополняли землю своими потомками.
В конце концов наступил 3174 год от Рождества Христова.
Пошли слухи о войне.