Прихожая

Вот это прихожая. Не так чтобы очень большая, но назначение свое исполняет. Я их терпеть не могу, а вы? Кошмарные дома, в которых входная дверь открывается прямо в гостиную. А вы? Все равно, что познакомиться на вечеринке с мужчиной, который тут же обнимает тебя за плечи. Нет, спасибо, мне подавай хоть какое-то, но расстояние, немножко церемонности. Отношения должны выстраиваться медленно, постепенно. Конечно, вам следует представить ее себе без книжного шкафа. Правда, в этом доме нет ни единой комнаты без книжного шкафа.

Позвольте принять ваш плащ? О, мне он нравится. Само совершенство. Легкий, как перышко. Где вы такой нашли? В это время года никак не поймешь, что надеть, сегодня тепло, завтра холодно. Я так тревожусь за мои нарциссы. Ростки вылезли еще на прошлой неделе, и тут нате вам: снег. Хорошо хоть не лег. Чудо, что они выжили. Я его вот здесь повешу, рядом с моим. На ваш взгляд тут, должно быть, пустовато, столько плечиков вплотную друг к дружке. А вот шляпы моего покойного мужа. Странно. Я как-то взяла и избавилась от всех его плащей, ботинок, галош - мне показалось бессмыслицей хранить их. А шляпы оставила. Не смогла к ним притронуться.

 

  Гостиная

Это была моя любимая комната. Нет, вы только послушайте! Была. Но, знаете, так оно и есть. Другой любимой комнаты у меня нет. Собственно, в ней я и провожу бóльшую часть времени. Куда мне еще деваться? Я так рада, что она вам понравилась. О чем мы с мужем никогда не спорили, так это о мебели: мебель должна быть удобной. Как выражался Роберт, не важно, насколько мебель нова, главное, чтобы имела обжитой вид. И, разумеется, рояль - какая же, хотела бы я знать, может быть гостиная без рояля. Не то, чтобы я к нему хоть раз прикоснулась. Нет, с роялем я покончила в двенадцать лет. Вообще-то, даже и не знаю почему. Это из тех вещей, о которых ты потом жалеешь, так тебе кажется, а на самом деле - нисколько. Роберт - другое дело. Учиться он бросил лет в пятнадцать, однако упражняться не перестал. Никогда ни от чего не отступался.

Ну, а кроме того, здесь тепло. Когда мы только купили дом, тут по зиме сквозило, но мы сначала утеплили, а после и заменили старые окна, которые Роберту приходилось конопатить каждую осень. Двойные рамы это, если хотите знать, совсем другая история. Задернешь в холодную погоду штору и словно загерметизируешься. Я, бывало, сидела на кушетке, подобрав под себя ноги, читала, а Роберт - вон в том кресле, у книжного шкафа, - тоже читал и делал в книге пометки. А то еще мы разговаривали - знаете, мысли текут, превращаются в слова, легко, как, не знаю, как дыхание. Иногда он просил меня разжечь камин - тут превосходная тяга. Я, собственно, всего лишь месяц назад прочистила дымоход. Та еще оказалась работка. Вы не поверите, чего там только не было. Я чуть не упала, когда увидела счет. Хотя, за что же беднягу-то трубочиста корить? Вовсе и не за что. Когда горел огонь, я перебиралась на этот край кушетки, поближе к нему. И ощущала тепло всем правым боком. А Роберт иногда садился за рояль, если его вдруг посещало такое настроение. Он никогда ни для кого не играл, только для меня. Это вовсе не так романтично, как кажется. Он называл себя «любителем» - для Роберта это было слово довольно резкое, - говорил, что не хочет губить красоту на глазах у публики. Роберт вообще не любил совершать ошибки. Они его подавляли. А для меня играл потому, что знал - я против одной-двух неверных нот возражать не стану. Можно, пожалуй, сказать, что играл он для себя, а мне позволял слушать. Но я его игру любила, особенно шопеновские ноктюрны. На Шопене он был помешан, называл его величайшим композитором - не во всем, но в фортепьянной музыке. Вторым у него шел Моцарт. Он снова и снова играл моцартовские сонаты - все до единой. Знаете, что он делал? Начинал с любой сонаты и проигрывал всю тетрадь, по порядку, а после вдруг - посреди темы, посреди фразы даже - останавливался. «Ну хватит!» - говорил он, словно рассердившись на себя или… или разочаровавшись. Роберт был строг к себе. Надо было знать, когда его успокаивать, а когда лучше не трогать. Мужчины вообще суровее к себе, чем женщины, вам не кажется? Или я ошибаюсь? Но когда он играл, то мог на какое-то время забывать о себе, уходить в музыку. Вот и вообразите, горит огонь - поленья потрескивают, как это у них водится, если они сыроваты, - за шторами ветер бьет в окна, - а из-под клавиш льется одна из шопеновских мелодий, похожих на смесь печали с восторгом - вот это и есть мое представление о счастье. Или просто чтение - чтение, свет ламп, шелест переворачиваемых страниц. И ты обзаводишься смелостью, потребной, чтобы испытывать счастье. Вот именно. Обзаводишься смелостью.

Надеюсь, вы не против этих моих… маленьких историй. Если хотите, можно просто пройтись по дому. Ладно, тогда ничего, если я продолжу.

Ну вот. Я не хочу, чтобы вы думали, будто я так и просидела двадцать два года на кушетке - с книгой в руках и выражением идиотского блаженства на физиономии. Ну, знаете, обожающая женушка, счастливый муженек. Двадцать два года! Вот сколько мы с Робертом были женаты: двадцать два года. За двадцать два года что-нибудь да разлаживается, хотя бы немного. Я познакомилась с ним в двадцать четыре, работала в то время в Вермонте, в книжном магазине. Роберту было тридцать. Даже тогда он отличался мрачноватой красотой, которая меня просто… сразила. Красивый, сумрачный мужчина. Обреченный, как он любил говорить. Трудный, вот к чему это сводилось. Роберт был человек трудный. Но к этому можно притерпеться. Да я и сама была тогда не подарок. Неуравновешенная. Требовательная. А Роберт был очень терпелив. Терпелив с собой и с другими, терпелив со мной. И мы… как говорится, прилепились друг к другу сердцами. Да так и не разлепились. Вот в чем было все дело. И я знала его, Господи, как я его знала. Я изучила все его выражения, все настроения. А потом, не знаю точно, когда, я почувствовала - что-то не так. Это в прошлом году случилось - весна в полном разгаре, а у меня половина форсиций погибла. Помните те поздние заморозки. После обеда я сидела, читая, на кушетке, Роберт - в своем кресле, положив на колено раскрытую книгу, страницами вниз, думая. Погрузившись в размышления, так можно сказать. И я без особой на то причины спросила себя: я счастлива? И ощутила короткую паузу, коротенькую - о, дуновение неуверенности, прежде чем ответить: ну да, конечн, счастлива. Конечно. Счастлива.

И все же, этот промельк колебания я запомнила. Роберт в последнее время вел себя странновато. Я заметила это, собственно, и не замечая, - знаете, как оно бывает. С работой у него опять что-то не ладилось - ну и пусть, я к тому, что тут ничего нового не было. Но что-то новое все-таки было, я вдруг поняла это. Роберт умел, разговаривая, уделять собеседнику все внимание. Я никогда не встречала кого-либо еще, способного на это. Он слушал человека с чем-то вроде… живости, что ли, и все, что говорил он сам, попадало в самую точку сказанного собеседником. И я поняла вдруг, что уже какое-то время не ощущаю этого, - что самая суть его внимания направлена куда-то еще. И вот, послушайте. О том, что один из нас может изменить другому, ни у него, ни у меня никогда и мысли не возникало. Я знала Роберта. Он ничего такого сделать попросту не мог. И дело не в том, что он не обращал внимания на красивых женщин. Красивые женщины ему нравились. Я-то ведь нравилась ему, так? Он вечно твердил, до чего я красива - ну, и так далее; я этого не отрицаю. И, разумеется, женщины обращали на него внимание. Однако обращать внимание - одно, а Роберт… в общем, это было не в его духе. Просто, для него такие вещи были неприемлемы.  И потом, мы же были счастливы. Разве нет? Но я вдруг задумалась, тогда, на кушетке, - вернее, и не задумалась даже, это больше походило на тень мысли - не может ли статься,  что Роберт?… И меня немедля охватило смущение, почти что… стыд, как будто меня поймали на каком-то некрасивом поступке. И все-таки, она промелькнула. Легкая тень мысли.

Эта каминная доска досталась нам вместе с домом. Могу показать ее на самом первом плане. Настоящий мрамор. Очень милая, если, конечно, вам по душе такие вещи.

Слушайте, я расскажу вам одну историю.

Когда-то, давным-давно, жила на свете женщина - совершенно такая, как я. Она, как и я, выросла в маленьком городке Новой Англии. Ее любили, она была веселая, ей нравилось читать, совсем как мне. В школе она училась хорошо, но не блестяще, потом поступила в маленький колледж в Вермонте, а в двадцать четыре года влюбилась - тоже как я. Через год она вышла замуж и поселилась вместе с мужем в уютном старом доме. Прошли годы. Она была счастлива. А затем, в один прекрасный день, с ней что-то произошло - знаете что? Вот послушайте: я расскажу вам, что с ней произошло. Ничего. Она была счастлива, ей нравилось жить, нравились лето, осень, зима и весна - нравился каждый из дней недели. И вот уж эта женщина ничуть на меня не похожа, ничуть.

Вот и вся история. Как она вам, понравилась?

Однако - господи-боже - вы только взгляните. Я все так и держу в руке этот конверт. Вы, наверное, гадаете, что в нем. Что же вы мне ничего не сказали? Это оценка дома. Я ведь говорила вам по телефону, что собираюсь продать его сама. Обойдусь без риелторов - риэлторов, как теперь все говорят. Господи, до чего же Роберт это ненавидел. Подлей в перколэйтор воды - скоро придет риэлтор. И мы поговорим с ним о нуклэарной войне. Так или иначе, я попросила оценить дом - вот это и есть отчет оценщиков. Ни пенни больше я за него просить не собираюсь, но и ни пенни меньше не возьму. Все очень просто.

А теперь, если мы повернем сюда… Дверь в подвал. Задняя веранда. Я собираюсь показать ее вам. Однако сначала кухня. Вот в эту дверь, хорошо?

 

  Ванная в подвале

Это подвальная ванная. Собственно, ванная наполовину - ванна есть, а душа нет,  - и ватерклозет, все в отменном порядке. Обратите внимание на книжный шкаф. Я же говорила, у нас в каждой комнате по книжному шкафу и, видит Бог, женщина, - это мой дедушка обращался так к моей бабушке, - так оно и есть! Тут и робертовы книги, и мои. Вы только взгляните! Все вперемешку. «Богатство наций». «Волшебник страны Оз». Мы знали, где у нас что стоит. Порядка особого не соблюдали, ну, разве что, в кабинете Роберта. «У Германтов». «Психопатология обыденной жизни». Вот название, которое мне всегда нравилось. У этой вешалки для полотенец шурупы ослабли. А здесь краска потрескалась, вам, наверное, захочется ее подновить. Когда я заказывала новый унитаз, - у нас этими делами я занималась, - мне сказали, что они бывают двух размеров: пониже и повыше. И я спросила - а какая разница? Человек тот замялся, потупился. «Ну, мэм, - сказал он, - тот, что повыше, он иногда удобнее для…для джентльмена». Представляете? Я чуть язык себе не откусила, чтобы не расхохотаться. «Удобнее для… для джентльмена». Мы с Робертом просто по полу катались от смеха. Разумеется, я выбрала тот, что повыше. Мы его так и прозвали: «Джентльмен». Позвольте вас познакомить. Леди: Джентльмен. Эм-м, горд знакомством с вами, мадам. «К маяку». «Печальные тропики». Господи-Боже. Я однажды провела целую ночь на полу этой комнатушки, вот тут, на старом линолеуме. Вы можете в это поверить? Не представляю, как мне удалось на нем поместиться.

 

  Кухня

В эти окна всегда бьет солнце. В кухне должно быть светло, вам не кажется? Вы должны видеть, как в ясное летнее утро свет падает из окна на стол. Конечно, она страшно старомодна. Места для шкафчиков не хватает. Я знаю, знаю. И я единственная в Америке женщина, у которой нет посудомоечной машины. Но, по правде, куда ее тут втиснешь? От моего солнечного стола я отказываться не хочу. Можно, конечно, воткнуть ее вот сюда - и испортить всю комнату. Нет уж, пусть все остается как есть. И потом, что будут делать мои друзья, если я лишу их возможности говорить: Ах ты бедняжка! Тебе просто необходимо все тут переделать! Конечно, я понимаю, с новой кухней продать дом было бы легче. Но об этом я вам уже говорила. Как бы там ни было, я буду держаться за оценку.

Видите, вон там? Наверху шкафа? Полное собрание сочинений Джеймса Фенимора Купера. Библиотечная распродажа. Практически даром отдали.

Я бы не отказалась от чашки чая. Составите мне компанию? О, хорошо. Хорошо. Я что-то совсем разболталась, правда? Довольно странно, потому что человек я более-менее тихий. Угомонилась после нескольких лет супружества. Как я уже говорила, я была счастлива. А это успокаивает. Вот так: тихая женушка Роберта. А теперь, не странно ли, так и тянет поговорить. Не со всяким, конечно. Просто, в вас что-то такое есть… способность к сочувствию, что ли. Я ощутила это, как только вы вошли в дом.

Молока? Сахара? Боюсь, чай у меня только цельный. Не выношу эту двухпроцентную дребедень. Вкус, если хотите знать мое мнение, как у затхлой воды. Говорят, он от настоящего не так уж и отличается, дескать, довольно и однопроцентного, чтобы получить нужный результат. Какой такой результат, хотела бы я знать? Конечно, женщине с вашей фигурой и тревожиться-то не о чем. Хотя, я думаю, как раз те, кому не о чем тревожиться, к ним-то прислушиваться и следует. Без молока? Вот уж не думала. Это решает нашу проблему, вам так не кажется?

Ммм, вкусно. Очень вкусно. Чай меня успокаивает. А вот необходимость продать этот дом выводит из себя - это все равно, что ворошить палкой груду старой листвы - никогда не знаешь, что оттуда выползет, - а чай, что чай? Чай успокаивает. Особенно в такие вот послеполуденные часы - солнце то покажется, то скроется - и все время так как-то, холодновато. Я так беспокоюсь о нарциссах. В прошлом году у меня половина фортиций погибла. Вы только взгляните на эти облака. Ну вот. После того вечера, о котором я вам рассказывала, - вечера, когда в голове у меня мелькнуло сомнение, -  все по-прежнему шло, как обычно, да только обычным-то не было. Я понимала - что-то неладно. Вы уж поверьте мне, понимала. Роберт что-то утаивал от меня. Вы должны понять, Роберт был человеком скрытным. Я это к тому, что в нем сочеталась скрытность и … открытость. Такие качества в мужчине различаешь довольно быстро. Однако это утаивание, эта, эта - неловкость - ну что это? Что-то новое для меня. Что-то у нас переменилось. И это меня тревожило. Он это понимал. Я все еще думала, будто его книга изводит. Он взял отпуск на целый семестр, заставлял себя помногу работать, а дело не шло. Мне он об этом почти ничего не рассказывал. Как всегда у Роберта: все в себе, борись в одиночку. Будь мужчиной! Я знала, он пишет об обычных вещах, американских, - думаю, он и назвать-то ее собирался именно так: «Американские вещи» - привычные предметы домашнего обихода, которые, вроде бы, могли дать представление о жизни американцев в конце девятнадцатого века. Роберт преподавал в здешнем колледже историю, особенно американскую. Я уже говорила об этом? Они ему ничего не платили. Преступление, да и только. Ну, в общем: вещи. Вечные перья, жестянки, крышки от бутылок - он читал и читал о них, надеясь постичь какие-то глубины. Ему хотелось, чтобы все что-нибудь да значило. Ну и, конечно, я думала, будто дело в этом. Я слышала, как в кабинете ерзают по полу ножки его кресла, как сам он расхаживает взад и вперед. Иногда он отправлялся на долгие прогулки или поздно ночью уезжал в супермаркет, разглядывал там целыми часами коробки, банки - так он мне говорил. Я чувствовала, что становлюсь чужой ему. И я, как ни странно это звучит, я начала пить очень много чая. Думаю, мне нравился сам ритуал. Как-то вечером, в самый разгар лета, я сидела вот прямо здесь, за этим столом, и пила чай. Ледяной, с лимоном. И услышала шаги Роберта, спускавшегося по лестнице. Он прошел через столовую на кухню и сел - точно там, где сидите вы. Вид у него был такой грустный, обреченный, но в нем присутствовало и что-то еще - этакая заведенность, энергия. Я тогда подумала об электрическом  проводе под током - тронешь, и тебе крышка. И Роберт коротко, запинаясь, сердито и холодно, но и устало, изможденно, - о, вы же знаете, как это бывает, - сказал мне. Исповедался. Такое сдержанное получилось излияние чувств, придушенные эмоции. Тем не менее, он исповедался. Он с кем-то встречался. И, поверите, я поначалу решила - с доктором. С психотерапевтом. Это Роберт-то? Но, разумеется, он говорил о женщине.

Еще чаю?

Ну так вот, сейчас я вас удивлю. Первая мысль моя была такая: О нет! Бедный Роберт! Только не он! Я имею в виду, не Роберт, самыми суровыми словами которого были «любительщина» и «банальность» - с ударением на последнем слоге, чтобы придать слову истинно французский пошиб. Я просто слышала, как он высмеивает все это в присущей ему манере - адюльтер, господи-сусе, где-то, господи-сусе, в пригороде. Ужель у бедного олуха отсутствует чувство стиля? Чистый китч, дружище. Вот здесь, с его бюстами Бетховена и книжными закладками с напечатанными на них стихами Эмили Дикинсон. Ну и так далее. Бедный Роберт! Какое прискорбное падение. И я, человек привычки, ощутила потребность утешить его, бедняжку. Я что хочу сказать, вот он сидит, такой обреченный, такой раздавленный и… и банальный, и все, чего ты хочешь, это утешить своего мужа, а одновременно на тебя наваливается то, что он на самом-то деле сказал, и где-то в тебе поднимается паника, потому что этот красавец с его обреченным видом, пошел куда-то и сделал тебе некую гадость, и ты это поймешь, вполне, если только сможешь перестать успокаивать его и хоть на какое-то время сосредоточишься на том, чтобы усвоить, что оно представляет собой, это невыносимое.

Думаю, мне стоит сказать вам, что в этом доме водятся привидения. Ну, еще бы. Как и в любом другом. Где же их нет? Просто, в одних привидений больше, в других меньше. Призрак Роберта сидит ровно там, где сидите сейчас вы, а мой вот здесь, сидит и слушает мои задышливые признания. Воздух полон привидений. ночами их слышно особенно хорошо: так и просеиваются сквозь дом, точно песок.

Я ничего не сказала. Думаю, он ждал от меня каких-то слов - ждал, что я накричу на него, зальюсь слезами. Я понимала, ему нужна драма. А я опустила взгляд. Должна вам сказать, я его разочаровала. И в то же время, я чувствовала - меня пронизывают нити огня, непереносимые, жгучие уколы, что-то вроде… вроде упоения мукой. Я думала, мне следует умереть и смерть моя будет странной, захватывающей. И знаете, я ощущала почти что покой, утешенность, уютность сжиравшего меня внутреннего огня, потому что огонь этот ограждал меня от него, от слов, которые он произносил.

Думаю, я и вправду разочаровала его. Бедняжка ждал от меня чего-то, порицания или прощения… драмы, а я просто сидела, упиваясь своим несчастьем, точно святая - страданием. Как знать? Что можно сказать, когда умирает живой человек? Слишком много безмолвия было тогда в этой кухне. И размеров ее уже не хватало, чтобы его вместить. Безмолвие давило на стены, кроша штукатурку. Не думаю, что Роберт хотел сказать что-то еще, и все же безмолвие его угнетало. Он выпаливал какие-то слова, как делаешь, когда чьи-то руки сжимают тебе горло. Рассказывал подробности. Я молчала. Назвал имя. Тогда-то я и узнала, что это вы.

Вы, похоже, расстроены. Ну а как же. Конечно, Роберт должен был поклясться в вечном молчании. Не удивлюсь, если он проколол вам палец иголкой и заставил расписаться кровью под документом. Тайная любовь! Чего уж лучше? Вы не поняли одного - Роберт был человеком верным. Да, правильно, он взял вас в - вы не против слова любовница? - он изменил мне. Это вас и смущало. Но вы ошибаетесь, если думаете, будто существует два раздельных явления: неверность мне и новая верность - вам. Нет, какие бы чувства он к вам ни питал, неверность мне просто-напросто взбаламутила и даже укрепила его прежнюю верность. Он признался во всем, потому что был верен мне и ничего с этим поделать не мог. Он держался за это. Роберт вам изменил. Я хочу, чтобы вы это знали. Это то, что соединяет нас с вами.

И знаете, что еще он мне сказал? Он сказал, что вы для него ничто. Молчите. Сказал, что вы - только тело, просто тело. Если он намеревался утешить меня, то промахнулся - и самым блестящим образом. И все-таки, мне хочется, чтобы вы знали, что он сказал, сидя вот на самом этом месте. Просто тело. Мужчины бывают временами немного неосмотрительными, вам не кажется? Разумеется, вы можете мне не поверить, если вам будет от этого легче. Или решить, что Роберт лгал. Хороший человек, лгущий, чтобы пощадить чувства своей жены.

Однако, давайте продолжим нашу беседу на задней веранде, ладно? Мне еще столько всего нужно вам рассказать.

 

Задняя веранда

Когда мы купили дом, тут все было открыто. Вот между этими столбами я обычно натягивала веревку: помню, как с носков Роберта капало на перила. При жалованье Роберта и том немногом, что получала я, проводя в библиотеке неполный рабочий день, нам приходилось жаться - сушилка стояла последней в ряду вещей, которые мы полагали необходимыми. А застеклить все это нас, в конце концов, заставили комары. Тут вроде бы не очень холодно, как по-вашему? Можно посидеть немного. Присаживайтесь, что же вы? Я так любила посиживать здесь летними вечерами. Выходила с приемником и сидела, положив его на колени динамиком вниз. Летом сюда долетает множество звуков, и все они мне нравились: сплетавшиеся детские голоса, радио в автомобиле - шум его нарастал, а после стихал, - удары баскетбольного мяча о подъездную дорожку, чмокающий такой звук, скворцы в листве - и сверчки, вечные сверчки, и вечные газонокосилки.  Я всегда представляла себе вечерние газонокосилки как больших летних насекомых - вроде жуков. Роберт тут подолгу никогда выдержать не мог. Думаю, эти звуки насылали на него беспокойство. Хотя какое-то время просиживал, летом, чтобы составить мне компанию. Временами мы заговаривали о том, что хорошо бы переделать веранду в настоящую комнату - с окнами, отоплением, я воображала, как сижу на ней зимой, в тепле, - но как-то сердце у меня к этому не лежало. Веранда должна быть открытой. Вам не кажется? В этом весь ее смысл - ты находишься одновременно и в доме, и вне его. Для того веранда и существует.

После признания Роберта я вышла сюда. Сидела вот прямо там, где сейчас вы. Кто знает, о чем я думала? Многое трудно бывает вспомнить, даже самое важное в жизни. Знаешь только, что оно произошло. Я села. Мне казалось, что я умерла. И в то же самое время, голова у меня работала отчетливо и живо. И, вам это может показаться странным, но я испытывала - удивление. Роберт убил меня, быстрым уколом в сердце, а я вышла на веранду и слежу за собственным умиранием. Почему я еще не мертва? Вот что  меня удивляло. Но, возможно, у мертвых тоже имеются мысли, как у живых. Вы так не думаете? Голова моя, как я уже говорила, работала живо. Я слышала слова Роберта, слова, которым, я знала, предстоит переменить мою жизнь, и уже давала им оценку. Понимаете, в признании его я уловила определенную - определенную гордость, что ли. Он произнес свой монолог, - примирился с собственной совестью, - он исполнил роль достойного мужчины. Исполнил хорошо. Меня едва ли не подмывало встать и поаплодировать. Браво, Роберт! Теперь настал мой черед - сыграть достойную женщину. Все, что от меня требовалось, - простить его.

Не знаю, как долго я здесь просидела. Помню, я вдруг заметила, что уже темно: тихая летняя ночь. В какой-то миг я услышала на кухне шаги Роберта. Они замерли у двери на веранду, и я поняла: он стоит там, в темной кухне, и смотрит на меня вот сквозь это окно. А потом он ушел.

Когда я только познакомилась с Робертом, когда мне было двадцать четыре, а ему тридцать, он часто захаживал в книжный магазин, где я работала. Он носил в то время  джинсы, высокие ботинки и фланелевые рубашки. И походил на тощего дровосека. Я думала, он мой одногодок - студент, быть может. Даже тогда он был интересным мужчиной. Преподавателем, ненавидевшим преподавателей, интеллектуалом, высмеивавшим интеллектуалов, евреем, с еврейством никак не связанным, - если не считать пианино. Роберт любил повторять, что все пианисты - евреи. Ему было неуютно в его шкуре. Именно это и привлекало меня в нем сильнее всего.

Я думала о том времени как-то тускло, недоуменно, как будто прочитала о нем в книге, а в какой, уже не припомнить.

А потом припомнила случившееся на одной вечеринке. Какой-то горластый мужчина окликнул Роберта, этак, издали. «Добрый старый Роберт» - рявкнул он и по-дружески расхохотался. И я увидела, как напряглось лицо вяло улыбавшегося Роберта. Позже я спросила его, что, собственно, произошло. «Да дурак он, - ответил Роберт. - Но даже это не дает ему права называть меня добрым». В тот раз я решила, что он просто - ну, знаете, просто ведет себя, как Роберт. А тут вдруг задумалась. Возможно ли, что он вовсе и не был добрым человеком? Конечно, святым я его никогда не считала. Святого я бы не перенесла. Роберт был человеком трудным. Но я же знала его - я его знала. Знала ли?

Вот о чем спрашивала я себя, сидя там, где сидите вы.

Что вы делаете, когда вы не живы и не мертвы, а муж ваш обратился в призрака? Что? Ложитесь в постель. И я отправилась в постель. Я ощущала себя отупевшей от усталости и в то же время лихорадочно возбужденной, такой, точно я вот-вот взорвусь. О том, чтобы спать в одной кровати с Робертом, не могло быть и речи. Но, заглянув в темную комнату и увидев пустую постель, я почувствовала… захотела… ну, то есть, Господи, думать, что Роберт отправился к ней - к этому телу, - к вам, - это уж было слишком. И тогда он налетел на меня - черный ветер. Знаете, что такое черный ветер? Это то, что приходит за первым дуновением. Ветер, который налетает на вас, когда вам кажется, что худшее уже позади, налетает и выметает вас изнутри - дочиста, пока вы не начинаете казаться себе комнатой, из которой вытащили всю мебель. Я поняла, что не допущу, чтобы меня просто отодвинули в сторону. Даже на малую малость. Однако в этот миг я услышала скрип и поняла, что Роберт лег спать на кушетке в своем кабинете. И ощутила благодарность к нему, покинувшему нашу постель, - Роберт всегда был тактичным, чрезвычайно тактичным человеком - и с облегчением погрузилась в подобие дремы.

Так все и продолжалось в следующие несколько недель. Я спала, не засыпая, пробуждалась, не пробуждаясь. У меня немного поднялась температура. Я чувствовала, что… что вся в ушибах, как будто меня избили. Роберт тревожился за меня, однако близко не подходил. Старался показать, что заботится обо мне, но понимает мое желание оставаться одной. Тактичный человек, я же говорила. И вы тоже - тактичная женщина. Я же вижу. Чувствую. Два тактичных человека, источающих адское пламя. Что до Роберта и меня, мы почти не разговаривали, хоть я ему рот и не затыкала. Полагаю, он думал, будто я стремлюсь наказать его. Но я ничего Роберту не делала. Я просто, - как это сказать, - просто слушала. Роберт ушел. Вы понимаете? А место его занял этот - этот мужчина, вежливый чужак, который топотал по дому, желая увериться, что я не… не умру, наверное. Или не покалечусь.  В доме ведь можно и покалечиться. Я тогда очень ослабла. Один раз даже свалилась с лестницы. Можете себе представить? Свалиться с лестницы лишь потому, что ты несчастна. Ничего я себе не сломала, но, думаю, его напугала, этого мужчину, вечно торчавшего здесь, притворяясь моим покойным мужем.

О чем это я? Да, сон. Конечно, я не только спала. Я еще и переходила с место на место. И чувствовала себя грузной, одурманенной - и легкой, очень легкой, способной в любое мгновение всплыть к потолку. Я утратила все мои краски, кожа стала болезненно белой, вроде старой мелкой тарелки, какие видишь мерцающими в темном углу антикварного магазина. Я ощущала себя сотрясаемой ознобом и мертвой. Роберт был - как я уже сказала, очень добр со мной. Так, а что ему еще оставалось? Он хотел, чтобы я повидалась с доктором. Представляете? Доктор, доктор, мой муж ходит к другой женщине. Нет ли у вас каких-нибудь таблеток от этого, а, док? Может, укольчик в попу? Да ладно, я просто не смогла бы сохранить серьезное лицо. И кроме того, разве Роберт не думал столько же о себе, сколько и об останках своей обратившейся в зомби жены? Для него было бы куда лучше, если б она оставалась счастливой, резвой, маленькой жен-жен-женушкой. Дааа все в порядке, дорогой. Мужчины, они мужчины и есть. Господи-боже, ну, погулял маленько, кому от этого стало хуже? Все уже прощено! Правда! Мало того, ты приводи-ка ее сюда! А чего, конечно. Постель у нас большая, еще для одной женщины место найдется. Я приготовлю пунш, бутербродов наделаю. Принеси мне мой бинокль. Хорошо. И не заставляй меня идти дальше. Если я больна, если подавлена, так, по крайней мере, это моя болезнь. Я не собиралась позволить ему отобрать у меня и ее тоже.

Однако, как я уже говорила, о Роберте я в то время особо и не думала. На самом деле, я думала о… о вас. Вас это удивляет? Напрасно. Это же естественно. До той минуты нас было, по сути, двое - Роберт и я. Теперь стало трое. Знаете, так о зачатии говорят: вошли вдвоем, вышли втроем. Ну так вот, у нас были вы. Вот мамочка, вот папочка, а вот она наша маленькая, вот она наша вкусенькая - вы. Так что я, разумеется, думала о вас. Господи, как же я о вас думала. Целыми днями. Думала даже в ту ночь, что провела, лежа на полу ванной. Приступ дурноты - пролежала всю ночь, после того, как спустилась туда в два часа утра. Вам известно, на что это похоже, - лежать на линолеуме ванной и думать о милочке своего мужа? Иногда я воображала вас пышной белобрысой потаскушкой в обтягивающем красном платье. А в другое время вы обращались в стройную деловую женщину - знаете, пиджак с фестончатыми лацканами,  элегантная юбка с молнией на боку. Вжик-вжик. Ах, пропасть, молния заела. Ты не поможешь мне, Роберт? Конечно, я думала не о вас в точности. А просто так: эта женщина. Вот о ней я и думала. Я стала одержимой ею: вами. Я старалась увидеть вас глазами Роберта: желанное тело. Я… раздевала вас, мысленно. Разглядывала. Я… я вытворяла с вами такое. Вернее, с ней, с ними, со всеми женщинами - от меня, в мыслях моих, спастись не мог никто. Я всегда считала себя существом… благопристойным, однако в моих попытках найти дорогу к сути того, что требуется Роберту благопристойной я не была. Я воображала друзей наших друзей, женщин, имен которых не знала, гадая, не одна ли из них - она. Я расстегивала их лифчики, стягивала с них трусики, - как делал это, в моем воображении, Роберт. Что такое тело? У меня тоже есть тело, да только оно неправильное. А которое правильное? Может быть, молодое? - как у второкурсницы? - у девушки из этих, без лифчиков и в футболках - у одного из лишенных бедер чудес с ногами, похожими на щипцы для орехов. Может быть. Кто знает? Только не я. Была одна такая - его коллега. Некто без имени. Мисс Коллега. Я встречала ее несколько раз, этакая особа с повышенной чувствительностью, вечно клавшая пальцы на чью-нибудь руку, точно боясь, что вы ее не заметите, если она не истычет вас до смерти ногтями. Слишком большие глаза, слишком резкий подбородок, слишком острый бюстгальтер. Она? Почему же и нет? Что присутствует в них, в этих женщинах-призраках, такое, чего нет во мне? Я пыталась вообразить приемчики, к  которым сама никогда… ну, не то чтобы никогда. Но они никогда меня не увлекали, так уж особенно, те штучки, которые другие женщины выделывают в постели. Да и с чего бы? У нас по этой части и так все было нормально. Разве нет? Конечно, не так, как прежде - хочешь не хочешь, двадцать два года прошло. Попривыкли друг к другу. Я больше не сходила с ума. Просто испытывала такое очень хорошее чувство. Но я имею в виду… впрочем, я как-то утратила нить. Так вот, мысленно я раздевала женщин догола. Срывала с них одежду. Разглядывала тела. Я обратилась в мужчину. Бедра мои стали узкими. Руки мускулистыми. Красивый получился мужчина - возбужденный, опасный. Я стала худощавым подростком, подлым и хладнокровным, рыщущим по улицам пригорода до самой зари.

Женские тела! Они были повсюду, миллионы тел, и мужчины жаждали их. Просто мое оказалось негожим. Позор, если правду сказать. Я всегда считала, что тело у меня нормальное, а тут вдруг выяснилось, что мне ошибкой досталось негожее. Оплошность при доставке. Простите, леди, возмещений не полагается. Прежде мы были друзьями, мое тело и я, - в самом худшем случае, я относилась к нему с чем-то вроде скептической привязанности. Теперь я стала безжалостной. Я судила его беспощадно. В холле наверху есть старое зеркало в раме красного древа, сделанное в форме щита. Один из предметов обстановки, полученных нами в наследство от бабушки Роберта. Как-то я достала из туалетного столика  ручное зеркальце и встала в одних трусиках перед тем зеркалом. Поворачивалась кругом и разглядывала в ручном зеркальце мою фигуру. Перенесла вес на одну ногу, потом на другую. Я старалась возжаждать себя, вообразить объектом желания. И пока я стояла так, изучая себя - холодно, но и лихорадочно тоже, - мне пришло в голову, что меня расстраивает не столько суровый приговор, который я вынесла моему телу, сколько то, что я по собственной моей воле вступила в мир унижения.

В конце концов, мне стало не по силам сносить это и дальше - я о том, что я же не знала, как вы выглядите. И однажды ночью я нанесла вам короткий визит. О, Роберт не удосужился рассказать вам об этом? Какая невнимательность с его стороны.

Был, пожалуй, конец июля - вторая или третья неделя после знаменитой маленькой исповеди Роберта. Я все еще пребывала в состоянии странном, слонялась по дому, никогда толком не спя, никогда толком не просыпаясь. Думаю, привидения ведут себя примерно так же. Вам не кажется, что привидения ведут себя примерно так же? Помню, ночь была жаркая: жаркая летняя ночь, я всегда такие любила, в те времена, когда еще оставалась в живых. Роберт спал в кабинете; я сошла вниз, посидела здесь, на веранде. У меня все еще держалась немного повышенная температура. На мне были, это я помню, джинсы, что ли, и блузка, и я старалась вслушаться в звуки ночи, однако оказалась слишком неспокойной для этого. Мне нечем было дышать, и я решила пройтись немного.

Меня поражало мирное спокойствие ночи, я думала, может быть, - ну, может же быть, что и на меня снизойдет мир, и я успокоюсь немного. И еще, знаете, меня поражало, до чего все это было похоже на летнюю ночь. Я обнаружила, что улыбаюсь, вот как когда что-нибудь выглядит настолько самим собой, что начинает казаться… выдумкой. Кто-то поместил в небе большую белую луну, вон там,  и она, непонятно почему, напомнила мне тулью круглой белой шляпы южанина, ее испод, который кто-то заляпал мороженным, так что получился узор наподобие горных кряжей, - и видно было, как тени труб косо спадают по кровлям, и тени деревьев ложатся на фронтоны домов. Я остро ощущала запахи: листвы высокого клена, свежего гудрона на подъездной дорожке, влажной травы и гравия под брызгалкой. Разумеется, я знала, куда направляюсь. Роберт назвал мне ваше имя, и я однажды ночью отыскала его в телефонном справочнике. Прямо здесь, в городе. Как удобно для вас обоих!

Я знала, это на другом краю города, за кладбищем. Где именно, я точно уверена не была. Мне показалось, что шла я несколько часов; может быть, даже и заблудилась. Но когда у вас жар, когда вы бредете во сне наяву, летней ночью, составленной из изящной сценической бутафории - уличного фонаря, луны, дерева - вам все равно, попадете ли вы на место раньше, или позже, или никогда, или всегда, - муж ваш спит в кабинете, парадная дверь не заперта, мысли у вас в беспорядке, а сердце раскрывается и сжимается, как кулак, и волос покойницы свисает с дерева - или то была нить бумажного змея, размотавшийся клубок шпагата, веревка удавленника; не мне судить. И вот я там, перед ее домом - вашим домом - домом злой колдуньи. Уходиии, пели во мне голоса. О остааанься, эхом отвечали они же. Я поднялась на переднюю веранду - софа из плетеной лозы, два растения в горшках, обвисающие, как… о, как якоря,.. и ставни… с такими маленькими проточинками  на них. Обошла дом. Два бака для мусора, на колесиках, колышки для помидорных кустов, которые так и не выросли, похожий на водолазный колокол гриль. Магнолия на заднем дворе. Круглый стеклянный столик, металлические стулья. Две двери! Одна, на задней веранде, - заперта. Зато подвальная - право, людям следует быть осторожнее, вон всего только пару дней назад… Она открылась так легко, как если бы вы меня ждали. Где вы? Вверх по маленькой лесенке. Свет луны в кухне. До чего же устала! Это я о себе: насчет усталости, то есть. Все казалось таким странным. Края стоявших в сушилке тарелок перенимали лунный свет. Я поняла, что попала в заколдованную пещеру. Часы тикали, как будто палкой кто колотил. Бик-бок. Бик-бок. Из деревянного блока торчали ручки ножей, словно ножи эти покидали в мишень. Но где же метатель, где женщина, привязанная к крутящемуся колесу? Я вытащила один - так порой поступаешь в горячечном сне. В коридор выходили три двери, все открытые. Три: совсем как в сказке. Я заглянула в одну. Пусто! Ну еще бы! Мне хотелось закричать: О, я-то знаю, где ты спряталась! Меня не надуешь! И сквозь третью дверь я увидела вас лежащей в постели. Я вошла - просто вошла - постояла, глядя на вас, у кровати. И удивилась, увидев в своей руке нож. Откуда он взялся? Я ощущала себя словно на сцене, перед зрителями: безумная женщина с ножом, склонившаяся над спящей ведьмой. Ты украла моего мужа. Разбила мне сердце. Разрушила жизнь. Почему же тебе не умереть? Я почувствовала вдруг, что луна покраснела, что с нее спадают в небо большие красные капли. Восторг обуял меня. Я была ангелом: гневным. Я смотрела на вас. Роберт вам этого не говорил? Голова ваша покоилась на подушке, лицо немного отвернуто в сторону, струятся распущенные волосы. Вы оказались моложе меня, но не молодой, не такой, как я воображала. Светлые волосы, палевые, блондинкой вас не назовешь. Покрывало немного съехало, край простыни завернут поверх него, образуя подобие вроде бордюра. Ваша ладонь на краю простыни, как если бы вы ее поглаживали. Голая шея, ночная сорочка. Не шелковая, льнущая к телу, какой я ждала, - ворсистая, дымчатая. Я видела - вы женщина привлекательная, миловидная, однако не красавица, не сногсшибательная красотка, не девочка - в складке вашего рта ощущался сильный характер. Я стояла. Стояла. Что на меня нашло тогда… это было… у меня было ощущение, словно все это… лунный свет в комнате, безмолвие, волосы на подушке… как если бы я прокралась в комнату спящего ребенка или… что-то в этом роде. Можете назвать меня падкой до дешевых эффектов. Но внезапно в злую ведьму обратилась именно я, а вы были… только собой. Спящей женщиной. Я смотрела на вас. Старалась заставить вас увидеть меня во сне. Увидела кое-что у себя в руке. И ушла, ни разу не оглянувшись.

Такой была наша первая встреча.

А когда я вернулась домой, то обнаружила престраннейшую вещь - Роберт стоял, ожидая меня, в проеме двери. Это уж несколько слишком, не так ли? И выглядел он растревоженным до смерти, бедненький. Ну, я и сказала ему - где была, об этом. Насчет нож умолчала. А затем отправилась в постель.

Но, боже милостивый, вы только послушайте меня! - совсем заболталась. Можно подумать, у человека и дел других нет, как только сидеть здесь весь день и слушать всякие россказни. Вы же сможете еще немного задержаться, правда? Я так рада. Я ведь еще не показала вам комнаты наверху. Но первым делом - столовая. Сюда, сюда.

 

  Столовая

Я же обещала вам книжные шкафы. Ну вот, смотрите. Uno. Due [1]Один. Два (итал.).
. И на верхнюю полку буфета обратите внимание. Книжные наркоманы, мы оба. Я начала читать в пять лет и как-то забыла забросить книги заодно со всем другим - с пачками, балетными туфельками, - прощай, фортепиано, адью, коньки, кукла Джинни, теннисная ракетка… Помню, сидела в шестом классе с «Анной из Авонлеи» на коленях, делая вид, будто запоминаю, какие продукты производятся в Центральной Америке, в Чили. Или это Америка Южная? У меня тогда челка была, до бровей, вроде шлема. Так я все и читала - в старших классах, в колледже, - угадайте-ка, по чему я там специализировалась, - потом книжный магазин, Роберт и доброе старое супружество - а я все продолжала переворачивать страницы. Как по-вашему, могут люди читать так много? Я-то сама благодарна книгам, но, знаете что? Я уже почти год как ни одной не открыла. Взяла вдруг да и перестала читать. Правда-правда. Как раз когда можно было подумать, что чтение мне нужнее всего, я его и забросила. Просто я больше книгам не нравилась. Предана литературой! Хотя, по правде сказать, после стольких предательств - одним больше, одним меньше, какая разница?

Этот стол тоже достался нам от бабушки Роберта. Весь сплошь из красного дерева, - а посмотрите, какая у него на ножках резьба. Все-таки, какой-то он неуклюжий, вы не находите? Завтрак, ленч, их мы съедали на кухне, а обедали всегда здесь. Роберт его поначалу не любил - говорил, стол нагоняет на него ощущение, будто он ест жаренного поросенка в компании королевы Виктории, - хотя, вообще-то, ничего такого уж викторианского в этом столе нет. Но Роберту он всегда немного действовал на нервы. Я держала его накрытым веселенькой такой скатеркой, это помогало.

У этого стола есть тайна - две тайны. Однако сначала я должна рассказать вам о девушках железных и девушках золотых.

Да вы присаживайтесь. Выдвиньте кресло.

В старших классах я никаких особых горестей не знала. Вас это удивляет. Нет, правда, ну не было их и все. О, плохие дни выпадали и мне, паршивые дни, однако, в общем и целом, то были исключения. По правде сказать, все эти подростковые страсти казались мне жутким занудством. В четырнадцать, в пятнадцать, в шестнадцать. Я никогда не питала склонности к меланхолии, не была молчаливой, или мрачной, или не находившей себе места от беспокойства. Все это было для меня вроде дурацкой шляпки, в которой я, хоть убей, не показалась бы на люди. У нас в школе учились, конечно, девушки… я вам много чего могла бы порассказать. Девушки, которые носили длинные черные платья со множеством побрякивающих бус, смотрели на вас большими грустными глазами и вид имели такой, точно они каждый божий день, с утра пораньше, бодро вскрывают себе вены в ванной. Кому это нужно? Нет, правда, кому? У меня имелось несколько близких подруг, в классе я со всеми ладила. Я довольно легко схожусь с людьми, но не до конца - и меня это устраивает. И все-таки, я с самого начала сознавала, что существует два особых вида девушек, и само их существование лишало меня покоя. Я видела девушек, прохаживавшихся парами по школе - юбки и свитера в обтяжку, покачивающиеся бедра, - девушек, которые громко смеялись, бесстыдным таким смехом, перебирали с губной помадой, произносили в раздевалках похабные слова и легко впадали в ярость. Это и были железные девушки, встретишься с такой глазами, и она ответит тебе железным взглядом. Что же в них присутствовало такое, заставлявшее меня сомневаться в себе? А еще были девушки золотые… Ах, эти золотые старшеклассницы! Прекрасные - наделенные подлинной красотой, - немного томные, сладко пахнущие, благожелательные, но какие-то неосязаемые. Были и они, золотые девушки, плавно проходившие по школе, вея длинными волосами, излучая подобие света, словно всякий раз, как ты их видишь, они вот только вот возвратились с морского берега, где провели целый день… о, они были так далеки от девушек железных, с их черными кожаными куртками и дешевыми записными книжками, как это только возможно. И все-таки я видела, у них есть общая тайна, мне недоступная. Тайна крылась в их походке. Да, они пребывали в ладу со своими телами, они жили в своих телах, - а я, понимаете, я находилась от моего чуть в стороне,  в него не вмещаясь. Это как в тех цветных комиксах, где краски не укладываются в очерки фигур, но оставляют пустой зазорчик с одной их стороны и выпирают с другой. Не поймите меня неправильно. Я не стыдилась моего тела. Вполне приличное было тело, не хуже прочих. Нет, я не питала склонности к нездоровому самокопанию - это пришло много позже. Ваш подарочек. Но я жила с моим телом врозь - хоть мне это не так уж и досаждало.

Что было замечательно в Роберте - он умел возвращать краски вовнутрьочертаний. В колледже у меня было двое любовников - назовем их так - неподобающее название для тех, кто любить не способен - они преподали мне кое-какие уроки наслаждения - и гнева. При этом тело мое словно бы жило своей жизнью, а я своей. А с Робертом - ну, ему нравилось говорить мне, как я «хороша в койке» и все такое, однако особенно меня утешало то, что я… я о том, что… это трудно выразить. В общем, краски вернулись на места. Каким-то образом, я забралась под собственную кожу. Понимаете, что я хочу сказать?

Впрочем, я же рассказывала про стол. Про этот грузный, серьезный, до крайности важный предмет меблировки, обосновавшийся там, где нам приходилось обедать. Роберт говорил, что его следует выкрасить в желтый цвет или, может быть, закрепить на нем сетку для настольного тенниса. А то еще, мы могли бы есть на полу, под столом. Как-то вечером после обеда мы стояли, глядя на него, на бабушкин стол, мерцающий, плотный, неподвижный - подавляющий своим присутствием. Мы обменялись взглядами. И вдруг поняли; поняли, как можно рассеять эти чары. И стали любить друг друга прямо на столе. Первым делом убрав тарелки, конечно. Роберт устроился вон там, на том краю. «Теперь у нее будет о чем поразмыслить», - сказал он потом. Так и не знаю, кого он имел в виду - столешницу, бабушку, или королеву Викторию.

То была наша шутка - наша тайна - наш протест против сил тяготения. После этого мы обедали в столовой без всяких сложностей.

Беззаботные мы были люди, Роберт и я. Вы меня понимаете?

Не знаю точно, чего я надеялась добиться ночным визитом к вам. Если я искала покоя, конца ночного безумия, я их не получила. Вместо того, чтобы воображать всех женщин сразу, я ограничилась только вами, - но при этом вы обратились в великаншу, вы стали всеми женщинами сразу и даже более того. Вы стали моим наваждением, моим… демоном. Я воображала, как Роберт любит вас, снова и снова, пока у меня не начинала раскалываться голова. Я гадала, что именно вы проделывали в постели, чем старались его приманить. Я видела вашу простенькую ночную рубашку, однако представляла вас и в других нарядах: в черных кружевных трусиках, к примеру. Роберт как-то указал на манекеншу в черных кружевных трусиках и заметил: «Тебе не кажется, что она хочет мне что-то сказать?». А говоря о жене своего коллеги, обмолвился: «Она из тех баб, что носят белые хлопковые трусы» - искривленные губы, отвергающий взмах пальцев. «Вроде меня», - сказала я. «О нет, ты совсем другая», - рассмеялся он. И это верно, я любила не только белые, но и желтые, голубые. Однако, воображая Роберта в вашей спальне, я все думала о том манекене. Черные кружевные трусики. Это и был ваш секрет? Я представляла, как он срывает их с вас зубами. Дело было - вы же понимаете - не просто в черных кружевных трусах. Мне казалось, я что-то не поняла в Роберте, и вся моя жизнь - ошибка.

Итак: черные кружевные трусики. Впрочем, они были только началом. Я воображала вас в нарядах совсем особых, купленных по дорогим каталогам, - может быть, в просвечивающем, розовом расшитом цветочками лифчике или в одной из тех возбуждающих мужское воображение вещиц, что подцепляют сзади и дополняют подвязками, кружевными поясами и туфельками на гвоздиках. А то еще, скажем, в поясе из черного спандекса с кружевной оторочкой - поверх светло-персиковых узеньких трусиков. О, я воображала, что вы таки способны поведать Виктории пару секретов! Если только весь фокус не был гораздо проще. Юбка в обтяжку, выставляющая напоказ ваши ноги, а под ней - глянь-ка, Роберт! - никаких трусов-то и нет.

Теперь вас было уже не остановить. Вы делали все, все. Я видела вас в воскресном платьице девочки - отглаженном, розовом, - сидящей, сдвинув колени, невинно помаргивающей, взмахивая длинными ресницами, - а на ногах черные сетчатые чулки. Ну и конечно, ваш классический номер - горничная: короткое черное платьице, белый передник, белая шапочка, потупленный взгляд - о да, сэр, о нет, сэр, очень хорошо, сэр, - и тянетесь милейшей метелочкой из перьев все выше, выше, выше, так что задирается юбка.

Я воображала Роберта, который, стоя за вашей спиной, впивается зубами вам в плечо.

Или вас в обличии календарной кинозвезды на шестидюймовых каблуках и в черном цилиндре - вы стоите спиной к Роберту и ко мне - рука в черной перчатке покоится на бедре - белая рубашка не полностью приокрывает ваш совершенный зад - вы оглядываетесь на нас через плечо - ну, привет  - очаровательно надувая словно бы пчелами изжаленные губки.

Но, может быть, суть была вовсе не в этом, может быть, вы, чтобы заманить его в постель, прибегали еще к какому-то трюку. Мы с Робертом однажды поехали в Париж, летом. Номер в отеле нам достался маленький, однако выходил окнами во двор, что мне представлялось экзотичным. И в первую же ночь меня перепугал громкий вопль, жуткий, мучительный стон - я решила, что кого-то убивают. Я подбежала к окну, но Роберт оттащил меня, смеясь. И я поняла, что услышала женщину, вопившую в оргазме. Мне стало не по себе, я подумала о звуках, которые издаю сама, намного более тихих. «Полагаю, он уже оглох окончательно», - сказал в этой его манере Роберт. И вот теперь я гадала: не оно ли мужчинам и нравится? Может, и вы вопите? Воображала, как вы даете себе полную волю, наполняя комнату убийственными криками, возгласами исступленного восторга, граничащего с болью.

Я наблюдала, как вы с ним «занимаетесь любовью» - вы так это называли? - в вашем залитом лунным светом гнездышке, - пока я одиноко лежала в моей большой-пребольшой кровати, а из кабинета Роберта доносился какой-то скрип. Временами я чувствовала, что обращаюсь в вас, классную шлюху в затейливом белье, совращающую моего мужа вдали от его прискучившей жены. И тогда он занимался с нами любовью фанатично - безумно - в дешевом мотельном номере моего сознания - до тех пор, пока у нас не начинало саднить между ног.

Именно это и называется ревностью? Наверное. Кто знает? Для меня это было еще и родом - не знаю, - родом географического исследования. Я словно хотела обойти все то, чем казалась себе, углубиться в края неведомой боли, в земли, граничащие с унижением. Взгляните на меня! - это я, всадница беды.

По временам я думала о пляжах: мы с Робертом на пляже, солнце сверкает на песчаных наносах - другая жизнь. Роберт лежит на спине, опираясь на локти, худые, мускулистые ноги его перекрещены  в лодыжках, вода и небо отражаются в темных очках. Мечтательные женщины разгуливают по песку, разгуливают в его очках, - он всегда был неравнодушен к длинным женским ногам. Вроде ваших. На пляже он взирал на них с обожанием. Я была не против - ну, может, совсем немножко. Да нет, не совсем. И оба мы любили оглядывать людей сверху донизу, это у нам с ним хорошо получалось. «Твой тип» - говорила я, поводя подбородком в сторону какой-нибудь ногастой девахи в ленточном  бикини. И Роберт смеялся. Порой я впадала в беспокойство из-за моих ног, из-за того, что они недостаточно длинны. «Недостаточно длинны для чего?» - спросил он как-то. Типичный Роберт.

Было ли все дело в ваших ногах? Так просто? Двумя дюймами больше и женщина получает все? А может быть, вы что-то проделывали ногами, как-то особенно ходили по дому или… или что-то еще. Технические приемы, которые вы освоили: тайное искусство. Вот в чем причина. Хотя, возможно, тайну хранило само ваше тело - какая-то особенность его устройства - странность развития, перед которой не способен устоять ни один мужчина. Мысль о тайне, о чем-то скрытом, утешала меня, потому что тогда вы смещались в область магии и там наносили мне поражение нечестное - там я повинной ни в чем не была.

А может быть, ваша маленькая, гнусная тайна сводилась к тому, что в постели вы говорили совсем по-другому - вели грязные, что называется, разговоры. Так это и принято у золотых девушек? Я воображала слова, срывающиеся с ваших губ, слова, которыми я никогда не пользовалась, потому что для меня они все равно что острые камни, которыми побивают людей. Да и Роберт никогда бы… я громко шептала в ночи: пизда, хуй, еби. Слова эти странно успокаивали меня, я произносила их снова и снова: пизда, хуй, еби. Я представляла, как вы говорите: Еби меня, Роберт. Ну же, Роберт. Выеби меня. К этому все и сводится, говорила я. Пизда. Хуй. Еби. Я выпаливала их все громче и громче. Они возбуждали меня, но и ранили. Мне смутно чудилось, будто я расстаюсь с чем-то. С чем, с детством? Но я же была сорокасемилетней женщиной! Я чувствовала, как по лицу моему катятся слезы.

Той ночью, попозже, я накинула халат и прокралась вниз, измученная, но не сонная. Посидела на веранде, однако стрекот сверчков словно жег мне кожу. На кухне я наполнила стакан кубиками льда и прижала его ко лбу. Перешла в столовую. Вечером Роберт подтягивал шуруп на ручке буфетного ящика. Отвертка так и валялась на буфете. Я взяла ее и склонилась над столом.

Вот она, под скатертью. Уродливая отметина, вам не кажется? Точно шрам. Пока я долбила отверткой красное дерево, я много о чем думала - о времени, давнем уже, когда мы с Робертом любили друг друга на этом столе, времени, когда мы были счастливы и легкомысленны, - но больше всего о вас. Я представляла себе, что этот стол - ваше лицо.

У вас потрясенный вид. Не надо. В конце концов, это всего лишь стол. И потом, эти ваши выраженьица - потрясение, испуг - уверена, они кажутся привлекательными мужчинам - им нравится потрясать - однако, разговаривая со мной, вам, право же, лучше оставить их. Ничего вы на них не наживете.

Роберт, когда в первый раз увидел отметину, страшно расстроился. Пожелал узнать почему.

Почему, Роберт? Почему? Он бы еще попросил меня пройтись с ним по улице, держась за ручки.

Теперь я ем на кухне. Разонравилась мне эта комната. Ладно, пора и делом заняться, верно? Я ведь еще не показала вам комнаты наверху.

 

  Лестница

Вот эта старая балясина мне нравится, а вам? - особенно та штуковина наверху: совершенный шар для боулинга, Роберт, правда, говорил, что ему она напоминает верхушку столба у парикмахерской - или голову старого лысого профессора. Ну, пойдемте, за мной. Перила немного обшарпаны, но это пустяки, капля мебельного лака и все будет в порядке. Те три снимка сделал мой отец, - в Мексике, - фотография была его страстью, хотя, вообще-то, он продавал страховки. А вон ступенька, об которую я споткнулась. Вторая от площадки. Вот эта самая. Пересчитала все ступени и грохнулась об пол у лестницы, рядом со стенным шкафом в прихожей. Могла ведь и шею сломать; на Роберта это сильно подействовало. Вы когда-нибудь падали с лестницы от одного только - полагаю, от горя. Горестное падение. Я все помню: чувство, будто я лишилась всего, ощущение избавления, почти пьянящее, точно летишь по воздуху, не считая, конечно, того, что я лупила головой о перила, а тело мое обратилось в большой, неуклюжий ком с торчащими во все стороны руками и ногами. А уже внизу я лежала и думала: так вот на что оно похоже, падение с лестницы. Одна нога моя была как-то странно подогнута, юбка немного задралась. И я гадала, не увидит ли кто мои трусы. Тщеславие! - будьте благонадежны, с ним мы, даже полумертвые, не расстаемся. Ну вот, лежу я там с задранной юбкой и понимаю, что похожа на некую женщину, пытающуюся совратить некоего мужчину. Потом попыталась припомнить, когда мы с Робертом в последний раз любили друг друга. Вроде бы, очень давно. Да так ли уж и давно, на самом-то деле? И вдруг, откуда ни возьмись, мысль о Томе Конвее. Про Тома Конвея я вам еще расскажу. Но не сейчас. После площадки всего три ступенькии. Роберт говорил, что нам следует купить статую и поставить ее здесь, в углу. Статую в умопомрачительно дурном вкусе - знаете, какую-нибудь беломраморную нимфу, выходящую из ванны, скромно прикрывая ладошкой лобок. А вместо того: та-дах! «Эссе» Эмерсона. «Убийство в восточном экспрессе». «Архитектура животных», представляете?

 

  Верхняя ванная

Вот душ. Лет пять-шесть назад мы поставили новый распылитель, покрасили заново стены и потолок. Мне следовало бы опрыскать чертовы стены краской, чтобы избавиться от этих пятен, да так руки и не дошли. Плиточный пол - ровесник дома; по нему бы тоже не мешало немного пройтись цементным раствором.

После признания Роберта я в какой-то момент - когда же это было, в конце лета? в начале осени? - начала вдруг часто принимать душ. Стояла под ним, пока не кончалась горячая вода, иногда по три раза на дню. Если уж умереть у меня не получится - а я понимала, с изумлением - с разочарованием - с подобием возмущения - что умереть у меня не получится - так, по крайности, буду хоть чистой. Как будто, «встречаясь» с вами, - по очаровательному выражению Роберта - он замарал меня. Объясняйте это как вам угодно: я хотела быть чистой, сияющей; храмовой девственницей, маленькой девочкой. Иногда я подолгу лежала в ванне, а после вставала под душ.

Этот аптечный шкафчик достался нам вместе с домом - одна из многих в нем вещей, которые мы трогать не стали. Видите, какие на нем филигранные накладки. В нем есть нечто занятное: занятное-странное, не ха-ха-занятное, как говаривал один особенно противный, аж до занятного, коллега Роберта. Каждый раз, выходя из ванны, я видела себя в этом зеркале. Разумеется, видела, всегда, но тут мне вдруг впервые пришло в голову, что вижу-то я только верхнюю свою половину. Русалочье такое зеркало. Да, я стала русалкой - ниже пояса ничего. Конечно, мы с Робертом к этому времени любовью, что называется, не занимались. И на меня, когда я выходила из ванны и смотрела на себя, на голую, в зеркале, накатывало странноватое чувство, будто нижней половины тела у меня нет и вовсе. Это была одна из самых жестоких ваших покраж: вы лишили меня нижней половины. Хотя, может, оно и к лучшему, поскольку мне в моем теле ничто больше не нравилось. И это, в общем-то, странно, потому что - но мы, кажется, об этом уже говорили. Вы, правда, простите меня, если я повторяюсь. Так много всего в голове ходит и ходит по кругу! Но, понимаете, я всегда относилась к своему телу довольно легко - мысленно, то есть. Я о том, что, чем заполнить свитер, у меня имелось. Конечно, ноги - впрочем, это другая история. Но, в общем и целом. Не то, чтобы я так уж любила мое тело, ни Боже мой - или наш, как говаривал Роберт. Ни Боже. Пауза. Наш. Просто я принимала его, как принимала - ну, не знаю, свой нос. Вот он: нос. Сколько на него ни гляди, он носом и останется. Здорово, нос! Знаете, существуют люди, которые всю жизнь только одним и занимаются, только одним, переживают из-за своих носов. Потом они умирают, попадают на небо, а там полным-полно ангелов с ангельскими носами, и дальше, всю вечность, эти люди тоже занимаются только одним - переживают из-за своих носов. Я такой никогда не была. Теперь же, благодаря вам, обнаружила, что переживаю из-за моего тела. И во всем-то оно оказалось неправильным, одна огромная… неправильность. Этого слишком, того слишком. Слишком - о, да всего. И я это все ненавидела. Впервые в жизни, в нежном сорокасемилетнем возрасте, я обратилась в подростка.

Знаете, чего я хотела? Чего хотела по-настоящему? Одного-единственного, но очень - снова стать девочкой в наездницких сапожках и с пятнышком йода на коленке.

Оп-ля, получи, сестричка. Начни сначала…

Да, кстати. Я была не права. Тут книжных шкафов нет. Зато есть призраки книг - остались со времен Роберта. Видите? Один на обогревателе - один на полу - и тут, на краю ванны.

Знаете, когда ненавидишь свое тело, когда непрестанно думаешь о нем, то и становишься только им, телом. Отвратительной маленькой материалисткой. Тайной сладострастницей - такой, ну, словно бы стыдливой. О, это мне нравится. Стыдливая сладострастница. У меня это иногда получается - ввернуть красное словцо, вы еще отдадите мне должное на этот счет. «Ты умеешь ввернуть красное словцо, - сказал как-то Роберт, а после помолчал, подумал и уж следом добавил: - Иногда. Надо отдать тебе должное». Вот и давайте отдадим мне должное. Да, так значит, тело свое я ненавидела. Ненавидела, потому что оно было не вашим. Я по лицу вашему вижу, что вы собираетесь сделать мне комплимент. Воздержитесь, пожалуйста. Кроме всего прочего, я ненавидела не только мое тело. Ваше тоже. Не сменить ли нам тему?

 

  Кабинет

Кабинет Роберта, все стены в книгах, расставленных по историческим периодам. И послушайте-ка. Внутри каждого периода - по фамилиям авторов, по алфавиту. Если уж это не порядок, тогда что же? Все лето я, казалось мне, слышала, как он тут расхаживает. Спинка кресла скрипит, шаги, скрип кресла, придвигаемого к столу. Скрип кресла отодвигаемого. Шаги, скрип, шаги, скрип. Господи! И что бы ему ковер не постелить? Иногда я винила во всем его книгу. Конечно, это легко, все прочие вроде и ни при чем: вы, Роберт и дорогая старушка - я. Кроме того, человек, изменяя жене, должен же отыскивать себе извинения. Должен. И все-таки! Эта кошмарная книга. Роберт слишком критически относился к себе, чтобы суметь написать книгу. Книга была для него пыткой, в чистом виде. Не стоило ему брать тот отпуск. Бедный Роберт. А тут вы, ждете его в маленьком домике и длинные ноги ваши только что из окна не торчат.  Вы должны были показаться - решением. Еще бы, он же нуждался в утешении. Те долгие прогулки, на которые он отправлялся весной! Знаете, я ведь тогда и почувствовала, что между нами что-то немного неладно, немного… не так. После я поняла, что он, должно быть, во время одной такой прогулки с вами и познакомился - если только не познакомился раньше и не направлялся тогда прямиком в вашу спальню. Его доводило до исступления не сознание того, что он никогда эту книгу не закончит. Нет, - сознание того, что он ее никогда и не начнет. Он делал заметки, миллиарды заметок, печатал на машинке куски глав, фрагменты - все не то! Скрип, шаги, скрип, шаги. А тело в постели - на него всегда можно положиться. Возвращает мужчине ощущение молодости, мой мальчик. Нет лучшей смазки для старой машины. Ну, разумеется, и вам тоже это, что-ничто, а давало. Мужчину в нужде. Мужчину, который жаждет спасения. Чего же лучше?

А может, и я не оправдала его ожиданий? Чего-то не поняла? Разумеется, я думала и об этом. Потому что, когда ваше сердце разбито, если позволите мне прибегнуть к этому милому старому выражению, прославленному в сказаниях и песнях, вы начинаете задумываться… поначалу всего на секунду-другую, а затем на сроки все более долгие… не заслуженно ли вам разбили его… если я вправе и дальше использовать освященные временем обороты. Потому что это же не просто случилось - с бухты-барахты, без всякой причины.

Так что, возможно, пустячная неверность Роберта была тем самым знаком, которому полагалось уведомить меня, что во мне самой чего-то недостает. Наставить меня на путь. А я неверно поняла этот путевой указатель. Представляете! В конце концов, оказалась-таки читательницей неумелой.

О боже. Надеюсь, я не выгляжу мелодраматичной. Такой он меня однажды назвал: мелодраматичной. Дабы показать, что уныния моего он не одобряет. Мелодраматичная жена Роберта. Я так люблю театр, дорогая, - вы нет? Всех этих мелодраматичных людей.

Не помню уж, когда я заподозрила, что встречаться с вами он не перестал. После моего… падения я почему-то вообразила… Видите, до чего я была наивной! Чувство достоинства, думала я, - уважение… Даже вы, думала я. Но нет. Должно быть, ему и вправду нравились черные кружевные трусики. А вы, должно быть, с упоением их ему предъявляли. В ту осень он снова начал преподавать, три дня в неделю, однако после занятий всегда сразу мчался домой. Увериться, что с его спятившей женушкой ничего не случилось. Женщина, знаете ли, может и с лестницы сверзиться. Или голова у нее в ванной закружится. А может выпасть в окно и сломать свою хорошенькую шейку. Известно, к тому же, как много несчастий причинили достойным семействам бритвенные лезвия. Дом вообще место опасное: кухонные ножи, молотки, снотворные таблетки, газовые духовки… у нас-то электрическая, однако я всегда предпочитала газ - как средство избавления от нежелательных жен. Веревка. Бензин. Спички. Не диво, что он торопился домой, бедняжка. И заставал меня лежащей в постели, в ночной рубашке, а то еще под душем. Мне уже становилось лучше! Есть начала понемногу. Я ощущала себя сгоревшим дотла домом, от которого только и осталось, что обугленный фундамент да половина печной трубы. Конечно, я все же сгорела дотла. Просто больше уже не горела.

И потом, к чему было поднимать столько шума? Мужчины заводят интрижки что ни день. Это стильно - клево - да к тому же и пользу приносит. Удерживает на низком уровне плохой холестерин. И для спины хорошо, особенно для нижней ее части. Обо всем этом нам  говорят строгие цифры. Согласно самым последним исследованиям, девяносто девять и восемь десятых всех американских мужей за один лишь последний год изменяли женам по крайности дважды. Вам это известно? Кроме того, это вас, наверное, удивит, девяносто два и четыре десятых процента всех мужчин-американцев спали с собственными матерями. Прискорбно, но факт. Впрочем, есть и хорошие новости. Девяносто четыре и шесть десятых процента мужчин, страдающих расстройством эрекции, говорят, что оно не так уж и важно - им это дело все равно не нравилось. Я узнала все это из женских журналов. Я уже говорила, что начала понемногу кормиться, ну и выезжать мало-помалу стала в машине: в магазины полуфабрикатов, в «Грэнд-юнион», во всякие такие места. И куда я ни заходила, на глаза мне попадались женские журналы. Гладкие, надменные женщины-пантеры взирали на меня джунглевыми глазами. Скулы, подобные лыжным склонам. Большие пальцы засунуты, точно у джинсовых парней, за резинки пляжных трусов. Сорок Три Способа Поймать Мужа с Поличным. Сто Шестьдесят Три Способа Заставить Его Обезуметь от Похоти. По всей Америке домашние хозяйки читают эти штуки. Неужели одна только я и осталась в неведении? Я купила несколько журналов и прочла их в машине. Ешь Все, что Хочешь и Худей. Двенадцать Опаляющих Новых Позиций. Похоже, самое главное - отыскать сексуальную точку. Нашла - надавила. Тут он тебя мигом и изнасиловал. Твой брак спасен. Все горе с сексуальной точкой в том, что найти ее очень трудно; где-то она там на животе или рядом с поджелудочной железой. Ты можешь искать ее, искать, а тем временем твой муж безумно влюбится в кого-то еще - в кого-то, кто похудощавей тебя. По-моему, я слишком быстро говорю. Я говорю не слишком быстро? Чувствую, что слишком, надо будет последить за собой.

Так вот.

Как-то вечером, возвращаясь из «Грэнд-юнион», - я любила прогуливаться взад-вперед по его длинным проходам, толкая перед собой тележку, как это меня успокаивало! - я подъехала к вашему дому. Остановилась почти напротив, на другой стороне улицы и смотрела на окна. В гостиной шторы были опущены, горел свет. Спальня оставалась темной. Через некоторое время свет зажегся и в ней. Сдвинутые, лишь наполовину опущенные шторы. Я увидела, как вы подходите к окну, опускаете шторы пониже, словно для того, чтобы помешать мне подглядывать. Мне видна была только часть вашего тела, от середины бедер до поясницы и немного выше. На вас была юбка с печатным индейским рисунком и широкий красный пояс. Я вспомнила мое зеркало в ванной: я была женщиной без нижней половины тела, а вы - ничем иным, как этой самой нижней половиной. А следом  я представила вас русалкой наоборот: внизу ноги, а вверху рыбья чешуя, и мысль эта показалась мне такой абсолютно и неимоверно истеричной, что я едва не померла от смеха.

 

  Гостевая

Кровать. Книжный шкаф. Здесь почти уж год как никто не останавливался. А было время, кто только в этой комнате ни жил: моя мама, отец, мать Роберта, его бабушка, Господи прости, его незамужняя сестра, - не будем забывать о его незамужней сестре, - она из тех женщин, которые, оказав вам пустячную услугу, к примеру, взяв для вас кварту молока в угловом магазине, с бодрым смешком произносят: «Вы у меня в долгу», - демонстрируют, стало быть, юмор отважной женщины, противостоящей жизненным невзгодам, - давний товарищ Роберта по комнате в колледже, несостоявшийся художник, он однажды прижал меня спиной к холодильнику и вместо того, чтобы поцеловать, попросил рецепт моего рагу, и старинная приятельница Роберта, Лидия, которая испытывала такое облегчение, вырвавшись из Манхэттена¸ была так счастлива, попав туда, где по ночам и вправду видны звезды… много еще кого… куча интересных людей… и все селились здесь, вот в этой комнате. А иногда я думала о ней, как о вашей комнате, если вам это понятно, - в том смысле, что это могло стать одним из решений. Ну, то есть, - нашей проблемы. Потому что, знаете, вы действительно стали проблемой, колоссальной проблемой, которая, похоже, не имела решения, или имела, но одни только трудные, а те и сами были проблемами нерешаемыми. Вы могли бы, к примеру, умереть от рака - однако были для этого слишком здоровой - или я могла убить вас той ночью - или Роберт мог с вами порвать. Бедняжка так страдал. Мы с ним разговаривали немного, от случая к случаю. Я спускалась к моему позднему завтраку, и Роберт возникал невесть откуда, и стоял у стола, гордый, грустный и обреченный.

- Я хочу знать, что ты намерена делать.

- Намерена делать?

- В отношении нас с тобой.

- Нас, Роберт?

- Перестань повторять за мной каждое слово, ладно? Перестань все за мной повторять.

И тут он исчезал; так странно. Пуфф! И нет его. Печальный, разгневанный призрак. А на меня порой нападало такое настроение, что я думала: Ох, да заради Бога! Брось-ка ты, девочка. Позврослей. К чему вести себя так по-детски. Почему ты такая эгоистка? Все я, я, я. Почему никогда не думаешь о том, в чем нуждается он? И тут я, разумеется, начинала размышлять о том, что вы вполне могли бы переехать в наш дом - сюда, в гостевую. Если я люблю Роберта, то должна желать ему счастья, так? Я видела себя накрывавшей вас одеялом, присаживавшейся на краешек кровати, - ах вы милые маленькие негодники! - рассказывавшей на ночь сказку. И с той поры всеее они жилищааастливо. Пока-пока. Не позволяйте клопам кусаться! А если между вами случится легкая размолвка, что же, ведь я здесь, рядом. Я могла бы подавать вам еду. Могла купать вас. Господи, я могла бы вам ногти красить: в неистово красный, в приятный мятно-зеленый или в черный, как у ведьмы. Я могла бы даже одевать вас по утрам, после ваших трудовых ночей. Говорю вам, это было одним из решений… проблемы. Смотрите, солнце ушло в тучу. Или там уж темнеет? Что-то я немножко устала. Я посижу с минуту на краешке кровати. Если вы не против. А вы присядьте на том краю. Нет, давайте, давайте. Что это я хотела вам рассказать… Помните, когда я описывала, как лежала под лестницей? А, вспомнила.

В школе, в последнем классе, я по уши влюбилась в мальчика по имени Том Конвей. Красивый такой был, подтянутый юноша, не мой, в общем-то тип, очень стеснительный, немножко увалень, как будто он отрастил себе тело, а как с ним обращаться, не знает - со всеми своими руками, плечами, локтями и прочим. Не помню, когда я сообразила, что влюбилась в него. Мне нравилось проводить с ним время - это как, бывает, сворачиваешь за угол и вдруг попадаешь на улицу, полную тенистых кленов и парадных веранд. Там не было безумной подростковой любви, когда у тебя лесной пожар в животе бушует, нет, что-то другое, что-то… спокойное. Как-то так получилось, что мы с ним стали гулять вдвоем, той весной. Держась за руки. Но и только: ни поцелуев, ни объятий, ни прикосновений, если не считать ладони, держащей ладонь. Мы обходили весь город, по усаженным деревьями улицам, где солнце падало на нас, пробивая листву, и забредали в район деревянных построек - улочки там были кривые, тротуары отсутствовали, а большие дома стояли в отдаленьи от улиц. Однажды он привел меня к себе домой, познакомить с матерью. Радушная женщина, стоявшая в переднике, расшитом ветками яблони, посреди кухни. Прямо с кухней соседствовала комнаткаа с белыми шторами - гостевая, там обычно останавливалась его бабушка. Почему-то все кончилось тем, что мы с ним легли в этой комнате на кровать. Лежали на спинах поверх зеленого покрывала и держали друг друга за руки. Помню, время уже шло к вечеру, солнце пробивалось в окно, окрашивая все в ярко-оранжевый цвет. Комната так и купалась в нем. Я лежала в совершенном покое, совершенном счастье, - не испытывая никакого желания. Или, скажем так, желание, которое пробуждал во мне Том Конвей, в совершеннстве удовлетворялось тем, что я лежала на кровати его бабушки, в оранжевом свете, держа Тома за руку и слушая, как его мать прохаживается по кухне. Тем летом его семья перебралась в Аризону. И больше я его не видела. Не думаю, что у меня нашлось время так уж сильно скучать по нему, - начиналась учеба в колледже, ну, и так далее. Однако порой, без всякой на то причины, - когда я иду по знакомой улице, или поднимаюсь с полной продуктов сумкой по задним ступеням, или лежу вот тут у подножия лестницы, -  я вспоминаю ту комнату с белыми шторами и льющимся в нее оранжевым солнцем.

У вас усталый вид. Ладно, мы почти уж закончили.

 

  Спальня

Наша комната. Нет-нет, входите. Я хочу, чтобы вы вошли. Я сказала: входите. Знаете, мне так нравится ваша нерешительность. Она показывает, что вы не лишены определенной… порядочности. Или вы чего-то боитесь? Боже милостивый! Тут бояться нечего. Смотрите: еще один книжный шкаф. И позвольте представить вас, м-м, супружескому ложу. Или вы уже знакомы? Ха-ха: шучу. Мы здесь читали, пока не заснем… в давние времена. И каждую ночь любили друг друга, ну, почти каждую. Может быть, и не каждую, но помогу - мы не считали. Знаете, некоторые ведь считают. Дважды в неделю. Раз в десять дней. Потом поднимают записи и сличают свои показатели со средними по стране. Я нахожу это таким… ну, то есть, если бы мы отдалялись друг от друга или… Конечно, временами мы слишком уставали или были не в настроении. Зато на следующую ночь… или через ночь… Впрочем, случались и перерывы подольше, когда мы оба, без всякой на то причины… я хочу сказать, - двадцать два года. Срок немалый. Я, пожалуй, прилягу, как-то мне… И вы тоже ложитесь. Я хочу, чтобы вы прилегли. Нет, пожалуйста: прилягте. Я же вижу, вы устали. Мы можем премило поболтать, как говорится, «под одеялом», наподобие школьниц. Конечно, я в школе никогда разговоров под одеялом не вела, но все-таки. Ой, да разве  ты не обожаешь нового учителя математики, это же мечта. И Тодда Эндрюса. Такооой симпатичный. Подобным, знаете ли, манером и разговаривают школьницы. Во всяком случае, я так думаю. Я часто воображала эти мои  разговоры с ними, правда, не о мальчиках, а… ну, о книгах и… о разном. Возьмите меня за руку. Ладно, тогда я вас возьму. Сестры! Нам пришлось пройти через многое, нам двоим. Послушайте. Вот тут я и лежала, когда мне позвонили насчет несчастья с Робертом. Все произошло в январе. Знаете, он был очень расстроен. Мы с ним поругались, за неделю до этого. О, здорово поругались. И знаете из-за чего? Из-за того как застлана постель. Не странно ли? Человек, который мне позвонил, все повторял что-то о корке льда. Слова казались мне непонятными, жуткими, как будто он о болезни какой-то твердил. Язва ледяной корки. Ледяная корка в вашей сонной артерии. Острые осколки льда проникли в левый желудочек. Роберт что? Погиб? Да он же был вне себя, господи-боже, разве можно погибнуть, если ты?.. Убит коркой льда. Покрывшей сердце его обледеневшей жены.

Ну, разве не замечательно - беседовать вот так, вы да я и никого больше? Я знаю одну тайну. Только не говорите никому. Когда мы с Робертом полюбили друг друга, когда мне было двадцать четыре, а ему тридцать, все у нас было очень страстно и так далее, однако потом, какое-то время… он не мог быть со мной. С ума от этого сходил. Клялся, что никогда, никогда прежде… Готов был покончить с собой. И знаете? Мне было все равно. Я так любила его, что, даже если… Потом все наладилось, довольно скоро. Он был мне так благодарен - как будто я вытерпела нечто немыслимое - героически сражалась. Клялся, что я ангел, богиня. Как я это не любила. Он не понял одного - я испытывала такое счастье, что мне было все равно. Я помешалась от счастья. Меня можно было в психушку свезти. А потом, когда мы снова стали любить друг друга, не знаю, поймете ли вы, но это как-то растворилось в счастье, которое я и так испытывала.

Я однажды спросила его про вас. Всего один раз. Спросила, не замужем ли вы. Не знаю почему, просто мне нужно было это знать. Он пришел в ужас. Его «Нет!» прозвучало едва ли не гневно. Он уставился на меня, - горестный, взъяренный. Непонятый мужчина. «Я бы никогда не позволил себе разрушить семью». Так прямо и сказал. Поза гордая: плечи назад, взгляд вызывающий.

А как же моя семья, Роберт?

И еще одна моя тайна. Вы же не проболтаетесь, верно? Придвиньтесь поближе: мне придется понизить голос, вдруг нас кто-то подслушает. Я знаю, что вы спали в этой постели. С моим мужем, разумеется. Ну что вы отшатываетесь? У нас с вами милый девичий разговор - вы да я, никого больше. Конечно, вам, наверное, неприятно, что мне все известно. Это может расстроить. Даже смутить, во всяком случае, некоторых. Но, раз начав делиться секретами… Должна признаться, это изменило мои представления о вас. Я не думала, что вы окажетесь такой… как бы это назвать? Отчаянной? Жестокой? Я вам скажу даже, откуда я все узнала. Мне Роберт сказал! Любезно с его стороны, не правда ли? Конечно, у него не оставалось выбора. Он понимал, - я что-то учуяла. Это все в декабре было, сразу после Рождества, я тогда уезжала на несколько дней, повидаться с мамой. Я к тому времени стала думать, что, может быть, мы как-то и уцелеем, Роберт и я, вот как удается уцелеть развалинам. Знаете, развалины ведь можно законсервировать. Дорогостоящая, требующая немалого умения работа. И я думала: если я останусь в доме, и он останется в доме, мы с ним обратимся в исторический памятник с плющом на стенах. Люди будут приходить, чтобы полюбоваться на нас. Мы сможем установить входную плату. Конечно, вы все еще пребывали бы на другом конце города, - опускали шторы, скрещивали и перекрещивали эти ваши ноги. А, вернувшись от матери, я поднялась в мою комнату, прилечь. Роберт как ушел к себе в кабинет, так его и не покидал. А я сразу увидела - кровать застлана не так. Роберт в этих делах совершенно ничего не смыслил. В бытовом отношении он был идиотом. Я закричала; мы поругались. Он признался. Сколько раз можно исповедоваться человеку, прежде чем начнешь желать ему смерти? Или начнешь желать ее себе? Одно из сказанного им я запомнила. Он думает, сказал Роберт, что я его больше не люблю. Уверена, он и вправду так думал, однако, то, что он сказал мне об этом, было еще и очень умнó. Поскольку я разбил твое сердце, дорогая, и поскольку ты теперь бессердечная стерва, ни на столечко вот не простившая меня за то, что я его разбил, я имею богоданное право валять в твоей постели кого угодно. Нравится тебе, не нравится - переживешь.

Говорят, убийцы всегда возвращаются на место своего преступления. И посмотрите-ка: вы здесь! Теперь нам требуется только судья - и палач. Вперед, сестричка! Я уже почти показала вам дом.

 

  Чердак

Смотрите, моя старая колыбелька.

Мне иногда кажется, что где-то здесь сокрыта вся моя жизнь. Если б я только сумела ее отыскать, разложить по полочкам, мне удалось бы восстановить ее всю, день за днем, минута за минутой…Книжные шкафы. И здесь тоже. Один из них прежде стоял в гостиной… годы тому назад. Многие поговаривают о том, чтобы довести свои чердаки до ума, но как можно довести до ума чердак? Вещи все накапливаются. В этом весь смысл чердаков. Ни до какого ума их не доведешь. Тем-то дома и отличаются от древних цивилизаций - самый старый слой всегда сверху. Мы сделали здесь теплоизоляцию, лет пять назад. Предполагалось, что это позволит нам сэкономить на счетах за отопление, но, по-моему, ничего мы такого уж не наэкономили. Не помню. Этим обычно и кончаются попытки стать практичным человеком. Нас, меня и Роберта, вы никогда бы практичными не назвали. Таково было одно из наших достоинств. Припадочная практичность, в лучшем случае. Наполовину в нем, наполовину снаружи. Это я о мире практичных людей. Каждое лето я ставила вот в это окно вытяжной вентилятор. Он тут посверкивал. Вы не поверите, до чего здесь было жарко. Мой старый кукольный домик. Мой красный зонтик от солнца. Я часто стояла у окна, под солнцем, и смотрела на свои руки под зонтиком, на то, как их заливает сияющая краснота. У Роберта был в восьмом классе научный проект: оптические иллюзии. Знаете: что это, ваза или два профиля? Скопидомы, мы оба. Видите ту балку? Место моего самоубийства. Я вам не говорила, что покончила с собой? Ну да. Влезла сюда с веревкой. Это было после несчастья с Робертом - через несколько дней после звонка. Я все пыталась поговорить с ним. А у мертвых есть такое свойство: они с вами не разговаривают. Слушать слушают, но не отвечают. Это злит. Нашла я в погребе веревку, притащила ее сюда. У меня были какие-то смутные представления, из фильмов… я и скользящий-то узел завязать не умела. Так что вы вправе сказать, что я с собой не покончила, в конечном-то счете. И все-таки, когда поднимаешься с веревкой к себе на чердак, пробуешь перебросить ее через балку, когда у тебя все эти намерения, - нельзя сказать, что ты и вправду … в подлинном смысле… при всей видимости… И вот я стою перед вами, живая покойница, вернувшаяся, чтобы поведать историю. Вообще говоря, жутковатое место. Слышно, как что-то шустро движется в темноте. Крылья. Крошечные тонкие лапки. Нет, дети правы. От чердаков лучше держаться подальше. Это все равно что разгуливать внутри головы обезумевшей женщины.

 

  Подвал

Сама-то я всегда предпочитала подвалы. Осторожно, тут перила немного расшатались. Что-то такое есть в спуске, вам не кажется? Поберегите голову. Роберт тут каждый раз прикладывался. Вообще-то, похоже на падение - чувствуешь, как тебя что-то тянет вниз, и еле удерживаешься от того, чтобы полететь вверх тормашками. Да, и еще понимание, что уходишь под землю, как… как грызун. Конечно, в подвалах тоже бывает жутковато. У родителей стояли под лестницей большие такие бочки, бог весть что там в них было. Крысы. Летучие мыши. Мертвые кости. Я повторяла это, когда спускалась. Крысы, летучие мыши, мертвые кости. Крысы, летучие мыши, мертвые кости. Даже здесь найдется чему тебя удивить. Я однажды сунула руку вон в ту кучу досок и по ней, по руке, пробежала мышь. Знаете, на что это похоже, когда мышь бежит по руке? Тебя слово покусывает множество маленьких ротиков. Из этого вышло бы хорошее наказание, вам не кажется? Связать человека и пустить по нему мышей - пускай себе бегают. Смотрите: книжные шкафы. Пять, не меньше. Роберт иногда заговаривал о том, чтобы соорудить  здесь нормальную комнату и держать в ней все наши книги - подвальная библиотека. С таким же успехом мог бы говорить и о том, чтобы построить на заднем дворе станцию подземки. Печка практически новая. Старая сломалась два года назад. Я поставила одну из этих автоматических штучек - знаете, чтобы регулировать уровень воды. Трубы медные. А это такой комбайн - стиральная машина и сушка. Черт, чего тут только нет. Раковина. Старый велосипед. Сломанный генератор. Посмотрите на бельевые веревки, видите? Им лет сорок, не меньше. Вот здесь я вас и убивала. О да: много раз. Чердаки для самоубийств, подвалы для убийств. Не лишено смысла. Мгновенный удар по голове - лопатой или молотком. В подвалах же, сами знаете, куча укромных мест. Вон в том сундуке лежит ваша голова, глаза у нее широко открыты. А ноги в здесь, в железном шкафчике, прислонены, будто лыжи, к стенке. Стойте где стоите. Я с вами еще не покончила. И не изображайте Маленькую Мисс Невинность. Вы что же, никогда никого не убивали? Все мы, знаете ли, делаем это. Заманиваем людей в подвалы, отсекаем им руки-ноги, колем негодяев ножами, пока слезы счастья не омывают нам лица. Видите тот шкафчик. В нем опять-таки ваша голова, висит на крюке. Прелестная такая была голова, даже после смерти. А закопала я вас здесь, под полом. Вот под этим крысиным ковром. В груду досок лучше не заглядывайте. Этот подвал ни что иное как кладбище, и все трупы на нем - ваши. Смотрите! Вон там. И там. И здесь. Но, знаете, приходит время, когда это уже, в общем-то, не срабатывает… лопата становится слишком тяжелой… топорище ломается… голоса стихают… подвал пустеет. Знаете, что я думаю? По-моему вам не хватает воображения. Людей вы не убиваете, штучек разных не вытворяете. Вы меня когда-нибудь себе представляли? Нет?  Действующую на нервы женушку, оставленную дома? Разумеется, все держалось в тайне. Навредить вы никому не хотели. Прежде всего, Роберт, я не хочу никому навредить. Потому-то Роберт и не признался вам, что все мне рассказал. Он понимал - при первых же признаках неприятностей от вас не останется ни слуху, ни духу. Все устроилось совершенным, на ваш взгляд, образом. Чудный адюльтер: никому не больно. И для всех безопасно. Специальность золотой девушки.

Это старый стол для пинг-понга. Мы довольно часто играли, в стародавние дни. Пинг. Понг. Пинг. Понг. Дурацкая, если правду сказать, игра. Единственный мой вид спорта. Роберт относился к нему очень серьезно, как и к большей части всего прочего. Удар тыльной  стороной ракетки у него был так себе, зато удар справа - превосходный. Вы этого не  знали? Превосходный удар справа.

И знаете еще что? Насчет вас. Вам не нравится, когда я прибегаю к вульгарным словам - я по лицу вашему вижу - по губам, - но не нравится, и когда я говорю иначе - использую слова высокопарные, вроде - ну, вроде «экстаз». Это вам досаждает. Я вижу, вижу. Хотите знать правду? Вы живете на языковых равнинах. Ни головокружительных горных видов, ни адских подземелий - так: ровное место. Своего рода Канзас. В доме ваших слов нет ни чердаков, ни подвалов.

Как часто я, заманив вас сюда, предъявляла вам обвинения в совершенных вами преступлениях. За то, что вы разбили мне сердце, вам надлежит умереть. За то, что вы обратили в призрака моего мужа, вам надлежит умереть. За то, что вы украли у меня мое тело, вам надлежит умереть. За то, что вам не хватает воображения, вам надлежит умереть. Разрушительница сердец! Погибель жен! Убийца мужей! И я прорубала вам голову вот этой самой лопатой, закалывала вас вон теми садовыми ножницами, душила голыми руками… такое сладкое чувство - ваша шея переламывалась под моими большими пальцами. Нужно очень сильно ненавидеть, чтобы проделывать это. Вы когда-нибудь ненавидели человека настолько, что вам хотелось его убить? Я много о ней думала, о моей ненависти. Любовь - для меня, - как выяснилось, имеет пределы: верность Роберта. А вот ненависть к вам дышала чистым воздухом бесконечности.

Беда только в том, что ненависть далеко не уводит. Ты быстро достигаешь определенной точки, а дальше - ну ни в какую. И знаете почему? Могу вам сказать.  Потому что, когда ненавидишь кого-то, по-настоящему ненавидишь, обращаешь ее в шарж. Леди в Черных Кружевных Трусах. Девушка с Золотыми…  и ты, ты сама заполняешь собой оставшиеся пустыми места. Даже ненавидя вас, я знала - знала - что на самом-то деле я вас не вижу - совсем. Я оказалось повинной в вашем же преступлении: в нехватке воображения. Я понимала, мне следует быть спокойной - быть поспокойнее. Следует подобраться к вам как-то иначе. И тогда, мало-помалу, я принялась делать над собою усилия, болезненные усилия. Принялась создавать вас в воображении.

Не поймите меня неправильно. О том, чтобы остаться честной по отношению к вам - остаться хорошей, - не могло быть и речи Мне просто требовалась более точная картина. Которая позволила бы понять, что делать дальше.

Мое озарение - мой гениальный ход - потому что ненависть наделила меня блестящим умом, блестящим - было вот каким: вообразить, что вы, в конце-то концов, не так уж и отличаетесь от меня. Не отличаетесь от меня! Вы! Разумеется, я неистово противилась этой мысли. Она казалась непереносимой. Вы! И потом, в ней крылась опасность - серьезная опасность. Если вы не были во всем от меня отличны, если не были «просто телом», тогда я сталкивалась с новой угрозой, угрозой того, что я - и все-таки, рискнуть стоило. Постепенно я уступала - принимала эту мысль - я отдавалась ей целиком. Да, это был гениальный ход, высвобождающий удар! Моя глубочайшая месть! Ибо едва вы уподоблялись мне, едва обретали черты более-менее человеческие, вы становились способной на - ну, на все, на что была способной я. На страдание, к примеру.  Страдание! Несчастье, жгущее огнем! Возможно, вы вовсе и не были ведьмой. Возможно, вы были - о, как знать, - одинокой, понесшей утрату, болтающейся на конце собственной вашей веревки несчастной женщиной. Ну да, почему бы и нет? Любящей: и это тоже. Превосходно! Превосходно! Любящая женщина. Любящая женщина была бы способной на… чувства. На сочувствие. Она могла бы даже оказаться способной на то, чтобы воображать меня.

Вот тогда я и решила выставить дом на продажу. Был же шанс, что вы придете ко мне… Должны были прийти. Потому что, ну правда, ну кто бы тут устоял? Экскурсия с гидом - и с каким! - по этим нереальным комнатам… по дому, населенному призраками… Конечно, в дом вы уже однажды влезли и по простыням моим покатались. И как, - понравилось? Вас это возбудило? Я их изрезала на следующий день, изодрала в клочья. Пугающая дерзость вашего визита - что бы еще он о вас ни говорил - предполагала вкус к… не назвать ли нам это так: к приключениям? Он, этот визит, сказал мне, что вы способны ухватиться за возможность проникнуть сюда еще раз. К тому же, в тот раз вам не удалось толком здесь оглядеться. Я представляла, как Роберт, чтобы не привлекать внимание соседей, ведет вас в темноте, как вы держите его за руку, пересекая сонные ландшафты погруженной во мрак мебели, поблескивающей там и сям в свете уличного фонаря. Вы возвращали мне мой визит, хоть тогда и не знали об этом. И уж конечно, вы так и не смогли увидеть ее - прославленную жену - меня. Вот в этом и состояла задача. Приманить вас. Это, должно быть, - о, ни с чем не сравнимое, как я себе представляла, удовольствие - увидеть жену своего любовника: посочувствовать бедненькой, а я знаю, у вас бы это получилось прекрасно, и втайне отпраздновать победу над ней. Не говоря уж о том, чтобы сравнить ваше тело с ее, чего вы несомненно жаждали. Жена Роберта. Вот она, его жена. Почему он ее просто не укокошил? Впрочем, быть может, вы искали наслаждений порядка более высокого - наслаждений чувством вины… дрожью раскаяния… и прочих утонченных прелестей в этом роде. Ведь мы, я думаю, согласимся, мы с вами, что вы - женщина, неравнодушная к маленьким радостям жизни. Ну, разумеется, и я бы свое удовольствие получила. Ваш визит сказал бы мне то, что я всегда так страстно желала узнать: сообщил ли вам Роберт о сделанном им признании. Потому что, если бы сообщил, вы бы ни за что не пришли. Впрочем, я знала, что вы придете. Я желала вашего прихода. Ставила на него. Я  раскину - точно паук - объявления, и вы прилетите - как муха. И я покажу вам дом. Расскажу мою историю. А после, когда вы все увидите, когда поймете, что натворили, - вы, женщина тонкая, женщина, подобная мне, - после вы поймете и то, как вам следует с собой поступить. И поступите правильно.

О нет, не сразу, не в тот же день. В какой-то другой или, скажем, однажды ночью, часика в три утра, когда вы без всякой на то причины проснетесь и не сможете снова заснуть, когда каждая мельчайшая частность вашей жизни покажется вам неверной, когда вы заглянете в свое сердце и увидите крыс, летучих мышей и мертвые кости, когда душа ваша обратится в ком ледяной коросты, тогда, если вы внимательно вслушаетесь, в ваших ушах зазвучит мой шепот. И вы наберетесь храбрости. Знаете, оно ведь не трудно. Столько всяких способов! В каждой комнате отыщется что-нибудь острое, какой-нибудь тупой, тяжелый предмет, опасные приспособления любых разновидностей. Таблетки в шкафчике, отрава в подвале, ножи в кухонном буфете. Веревка. Высоко расположенное окно. Просто, как дважды два. Проще пареной репы. Вам известно, где в нашем городе продают оружие? Женщине вроде вас купить его не составит никакого труда. В висок. В рот. В сердце. В ровное место между глазами. Подумайте об этом! Рука ваша вытянута поперек кровати, голова откинута назад, волосы рассыпаны по подушке. Так благопристойно, так… романтично. Вам же нравится вот так о себе думать, верно? В смысле - романтическая женщина. Женщина из кино - волосы, разметенные ветром, платье, липнущее к ногам. Хотя нет - нет - если подумать, возможно, вашему стилю отвечает иной конец. Ну, допустим, такой. Обледенелая дорога, неожиданный поворот, неистово вращаемый руль. Неплохо? Вам по душе? Ведь это, знаете ли, был не несчастный случай. Вы что же, и вправду думали - несчастный случай, и только? Случай? Ой, бросьте. Знаете что это было? Придуманное Робертом решение проблемы. Да! И если бы не вы… Да! Вы! Убийца! Вы! Заявиться в мой дом! И этот кошмарный телефон. Роберт что? Что он? Корка льда? Ненавижу телефоны… голоса без лиц… призраки в мертвом доме… разговаривают с тобой в темноте. Шепчут. Чшшш. Я знала, что вы придете. Знала, заявитесь. А вы - знали, что я знала? Про вас и Роберта? Ведь знали же, в глубине-то души. Думаю, знали. Да, думаю, да. Или еще эти мирные сцены… на коврике у огня, маленькая коричневая бутылка между вами… или свернувшись в любимом кресле. Наконец-то покой. Потому что никаким иным способом вам его, знаете ли, нипочем не получить. И мне нипочем не получить его иным способом. Вы дурно поступили, дорогая моя. Боюсь, что так. Разумеется, вы не хотели никому навредить. Разумеется. Вы были очень, очень тактичны. Ну и вот, получите: Роберт мертв, а я… как я вам нравлюсь. Боюсь, вы заварили серьезную кашу. И никуда вам от нее не деться. Ну и лучше покончить с ней поскорее. Так я полагаю. Вот и давайте, сделайте это. Сделайте. Сделайте. Что же вы? Конечно, вам, наверное, удастся протянуть еще немного - какое-то время. Есть же кроссворды, детективы с большими красивыми каплями крови на обложках, мужчины, охваченные… как это… на языке вертится… а, вспомнила. Желанием. Но рано или поздно. В тот или другой день. Где-то там, в будущем. Выглядываешь из окна, и тебе вдруг становится не по себе. Поднимаешься по лестнице, и на тебя нападает внезапная жуть. Что делать? Как жить? Куда пойти? Пойти-то ведь некуда. И заняться нечем. И повидаться не с кем. Понимаете? Так чего ж тянуть? И вечно шелестит в ухе тоненький голосок, вечно шуршит в темноте печальный призрак. Потому-то я и хотела показать вам мой дом. Объяснить вам, кто мы. Чтобы мы поняли. Что нам делать.

Ну все, моя история закончена. Вот уж не думала, что так устану! Но мне хотелось, чтобы мы ее выслушали. Люди теперь историй особо не слушают, позор да и только. А в моей даже мораль присутствует, как то истории и положено.

Устала я… знаете, правда, устала. Очень это выматывает - показывать собственный дом чужим людям. И обдумывать свое отбытие… куда-нибудь далеко. Путешествие… прочь отсюда. Было бы неплохо. Покой и… неплохо. Вам не кажется? Я чувствую себя так, точно давно уже не спала. И знаете, так и не спала ведь. Почти год уже.

Напомните мне, чтобы я показала вам счета за отопление. Они у меня все в папке, где-то тут. За последние десять лет.

И вот вам вопрос. Если бы вы были призраком, привидением, обитающим в этом доме, если бы были мертвы и решили пожить здесь, где бы вы спрятались? На чердаке? В подвале?

Осторожнее. Поберегите голову.

 

  Поднявшись по лестнице

Возвращение из мертвых. О, смотрите - стемнело. Подумать только.

 

  Прихожая

Ваш плащ. Я уже говорила, как он мне нравится? Мне и самой нужен на весну новый плащ, от моего, почитай, лохмотья остались. Сейчас, включу для вас свет на веранде. Говорят, завтра немного потеплеет: переменная облачность. Когда они в последний раз так сказали, лило дня два. Надеюсь, мои жонкилии  выстоят. Да, и еще должна вам сказать, что завтра в четыре - или в четыре тридцать - дом придет посмотреть кое-кто еще: просто чтобы вы знали. Обдумайте все. То, о чем мы говорили там, внизу. Уверена, вы примете правильное решение. И помните, насчет оценки дома я была совершенно серьезна: от нее я не отступлюсь. Ни пенни меньше, ни пенни больше. Дайте мне знать. Я прожила здесь долгое время, больше не хочу. Дайте мне знать. Просто дайте мне знать и все.