– Что-о-о-о ты сделал? – Урсула смотрела на меня с другого конца комнаты из кресла. Интонация напоминала американские горки: фраза медленно въехала наверх, до последнего «о», ненадолго задержалась на «ты» и с жутким свистом на первом звуке последнего слова – с-с-с – ринулась вниз, в бездну, от которой холодело внутри.
– Наш дом… – пропищал я фальцетом, потом откашлялся и попробовал еще раз: – Наш дом не выставлен на продажу. Я тебе говорил… У нас был такой разговор.
– Нет, не было.
– Был, был. Я говорил, что наш дом, возможно, лучше сдать в аренду.
– Ага, слово «возможно» я запомнила. Потому что, когда ты сказал «возможно», я скорчила вот эту рожу. – Урсула скорчила рожу. Брр, какая это была рожа! – Мне и в голову не приходило, что ты не удосужишься хотя бы дать объявление о продаже. А если бы пришло, я сделала бы тебя инвалидом, ты меня знаешь.
– Урсула…
– А я ведь тебя спрашивала, не интересовался ли кто-нибудь домом?
– Я думал, ты спрашивала о потенциальных жильцах.
– Думал? Ты? – Голос Урсулы стал угрожающе бесстрастным. – Неужели?
– Слушай, это просто недоразумение. Проехали.
– Мудозвон несчастный. У тебя разум как у шестилетнего ребенка. Ребенка обезьяны. На тебя ни в чем нельзя положиться. Ты – ребенок обезьяны. Повтори!
– Урсула…
– Повтори: я – ребенок обезьяны. Ну же!
– Гм, не могли бы вы обсудить этот вопрос попозже? Будем считать, что ипотечный кредит составляет сто процентов стоимости дома, – прервала наш диалог консультант банка. Взгляд на часы: – У меня еще одна встреча через пятнадцать минут.
– Извините, – сказала Урсула. – Прошу прощения за потерю времени, вызванную тем, что мой бойфренд – несовершеннолетний примат.
– Ты просто меня не так поняла. – Мои брови молили консультанта о помощи.
– Ребенок обезьяны!
– Мисс Кретенегер, мистер Далтон, обратите внимание на наши весьма выгодные ссудные проценты. – Консультант нажала несколько клавиш на клавиатуре. – Я распечатаю вам образец расчета месячных выплат исходя из стоимости интересующего вас дома. Мы предлагаем несколько разных вариантов – выберите тот, который вас больше устроит.
Распечатка содержала стандартные варианты выплаты ссуды – бесконечные колонки цифр, разнообразные схемы начисления процентов, поправки на налоги и прочая дребедень. В цифрах ни черта невозможно было разобрать (я кивал, оттопырив губу, приговаривая «понятно»), но разбираться не было нужды, так как почти каждый абзац заканчивался звездочкой-сноской, в переводе на язык нормальных людей говорившей примерно следующее: «Данное положение может быть в любую секунду заменено на прямо противоположное. Наша компания не несет ответственности за доверчивых до глупости людей, которые с порога не отмели все вышесказанное как чушь собачью». Значение имели только две колонки. В первой – примерная сумма месячного взноса, при виде которой человек невольно смотрел на свои туфли, прикидывая, выдержат ли они еще двадцать пять лет носки. Вторая намекала, что заплатить придется столько, что хватило бы выкупить не только дом, но и сам банк. На выбор предлагалось несколько схем, составленных то ли обезумевшим, потерявшим всякий стыд ростовщиком, то ли подсевшим на кокаин гангстером-душегубом.
Консультант нежно ворковала:
– Мы стремимся к установлению добрых отношений с будущими домовладельцами. Для них мы изготовили вот этот информационный комплект. В нем расписаны варианты ссуд, а также содержится общая информация, которая очень полезна при покупке дома.
– Спасибо, – ответил я. – Превосходно.
Я забрал папку, чтобы пополнить кучу других папок из других банков. Расползающаяся кипа глянцевых картинок, на которых пары улыбались друг другу со стремянок, перекрашивая стены и купаясь в солнечном свете, бившем в незашторенные окна, занимала уже двадцать процентов нашей жилой площади.
– А здесь учтена возможность перерасчета в случае гибели одного из членов семьи? – спросила Урсула, глядя на комплект.
– Согласно правилам, мисс Кретенегер, в случае смерти выплачивается стандартная страховка.
– Очень хорошо.
– Ты меня не так поняла, – взмолился я.
– Ребенок обезьяны.
– Не ребенок я…
– Повторяй за мной.
– Мисс Кретенегер, мистер Далтон, по-моему, мы не упустили ничего важного.
– Да, – согласился я. – У вас визитка есть?
– Я… нет. Ничего страшного, вы можете обратиться к любому нашему сотруднику. Скажем, к Хелен. Спросите Хелен Ривз. Она вам все расскажет. Да, спросите ее.
Мы попрощались, нас попросили выйти через запасной вход.
Я сидел в гостиной с Джонатаном и Питером. Мы разбирали домашнее задание Джонатана, чтобы дать Урсуле «побыть одной» в столовой, где она, сдавленно рыча, накрывала на стол, не ставя, но вколачивая тарелки и приборы с размеренным, как пушечные залпы, грохотом. Не припомню, чтобы в возрасте Джонатана мне столько задавали на дом. То ли педагогические требования выросли, то ли сказывалась третья строчка сверху в списке местных школ, занимаемая заведением при англиканской церкви, куда ходил Джонатан. Я же в свое время менял один приют для гопников на другой, и все они почти не отличались от общей зоны в колонии для малолетних преступников. У Джонатана всегда находилось, чем заняться вместе с отцом – упражнениями по грамматике, примерами на сложение, чтением или чем еще. Джонатан свято и незыблемо верил: делать домашние задания «несправедливо», но, громко обличая несправедливость по отношению к себе, он заодно стремился разнообразить оружие борьбы с многоголовой гидрой. Поэтому он не удовлетворялся воплями и стенаниями, но наделял каждое домашнее задание особыми отталкивающими свойствами. Грамматика была «дурацкая», чтение – «уродское», математика – «занудная», история – «жирная». Я всякий раз сочувственно выслушивал его жалобы, и всякий раз выносил одинаковый приговор: сделай уроки. Если честно, судил я Джонатана не без предвзятости. Помимо соображений педагогического свойства, мне попросту нравилось делать с ним уроки – обсуждать всякую всячину, объяснять непонятное, пускаться в неожиданные экскурсы. Меня хлебом не корми, дай поймать учителя на ошибке при составлении задания. В один прекрасный день Джонатан превзойдет меня. Он достигнет предела моих знаний и понесется дальше. Мне же придется кричать ему вслед, сложив ладони рупором, спрашивая, как преодолеть очередные полшага. С добродушным удивлением, не останавливаясь, он выкрикнет ответ через плечо. А я ни слова не пойму. Но это – в будущем, пока же я всемогущ. Временами я подбрасываю каверзные вопросы, например: «Кто решил, что голубой – это цвет?» (явно «несправедливый» вопрос для Джонатана), и до сих пор ни у кого не возникало сомнений в том, что я знаю все на свете. Однажды Джонатан обнаружит, что это не так. Моя задача – отодвинуть этот день как можно дальше.
Джонатану задали выучить наизусть стихотворение для школьного утренника. Привычная рутина, как известно, очень важна, поэтому выполнение домашнего задания началось по однажды заведенной схеме.
– Джонатан, пора делать уроки, отложи гейм-бой в сторону. Питер, слезь с моей головы, пожалуйста.
Джонатан издал вопль, выражавший жестокий эмоциональный облом. Питер, перегнувшись через мою голову, заглянул мне в глаза и робко, словно не веря своим ушам, переспросил:
– Джонатану пора делать уроки?
– Да.
Питер, как десантник, скатился по моей спине, приземлился на диван и наставил на брата палец-пистолет:
– Джонатан! Джонатан! Тебе пора делать уроки!
Мучительная судорога швырнула щуплое тельце Джонатана на пол.
– Не-е-е-е-е-е-е-т!
Питер сохранял невозмутимость:
– Нет, пора.
– Ну что ты, в самом деле, раньше сделаем – раньше освободишься.
– Но ведь сначала надо сде-е-елать, неужто ты не понимаешь? Это жестоко! Супержестоко!
– Уроки будем делать прямо сейчас, ясно? Компромиссы недопустимы.
– Что значит «компромиссы недопустимы»?
– Это значит, что я своего мнения не изменю, оно окончательно. Позволь тебе напомнить, что в нашей семье нет демократии. Здесь начальник – я. Как скажу, так и будет.
– Папа – начальник, – подтвердил Питер, показав на меня пальцем.
– Правильно. А теперь иди сюда и… Питер! Питер, вернись. Ты куда помчался? Матери ябедничать, что я назвал себя начальником? Обещай, что ты этого не сделаешь. Вот и славненько. Джонатан, пора начинать.
В школе выдали фотокопию стихотворения на тему «Бог – всему творец». Я заставил Джонатана прочитать его вслух, потом выучить строфу за строфой. Потом мы повторяли стишок хором.
Наконец Джонатан прочитал его несколько раз по памяти. Задание было не очень сложное: мальчишка, способный запомнить имена ста пятидесяти покемонов, без труда заучит наизусть шестнадцать рифмованных строчек. Усердствовал я по другой причине.
– Ты, конечно, знаешь, Джонатан, что Бог не создавал цветы, это всего лишь миф.
– Как мифы Древней Греции? Как в тех книжках, которые ты мне читал? Про ясеня и аргонавтов?
– Про Ясона. Да, похоже на то. Когда-то люди в них верили, но на самом деле это лишь сказки. Некоторые люди еще верят в небылицы про Бога. Мир – интересное, чудесное и удивительное место, но никакого волшебства в нем не существует, волшебство – для красивых легенд.
– Значит, волшебства совсем не бывает?
– Да. Будь осторожен с теми, кто пытается убедить тебя в обратном, они хотят навязать тебе ложные представления, а знать правду – совершенно необходимо.
– Ясно.
– Хорошо, очень хорошо.
– Значит, волшебства совсем-совсем не бывает?
– Совсем-совсем.
– А Санта-Клаус как же? Не волшебство?
Вот черт! Черт-черт-черт-черт!
– Э-э… Это не совсем одно и то же.
– Ну как же? Разве у него получится дарить подарки всем детям мира в одну и ту же ночь без волшебства?
– Это не волшебство. Ни в коем случае. Э-э… Как бы тебе объяснить… Просто Санта-Клаус пользуется очень продвинутой технологией.
– Какой еще технологией?
– Кажется, чай уже готов…
– Нет, мама все еще разговаривает с тарелками, я слышу. Какая у него технология?
– Ну, знаешь, сочетание высокооктанового горючего и сверхэффективного двигателя. На санях.
– А разве сани не олени тащат?
– Олени? Олени – всего лишь декорация, чтобы сани красиво смотрелись. На самом деле на них установлен двигатель, поэтому они могут передвигаться с необычайной скоростью.
– С какой скоростью?
– С необычайной.
– Но с какой именно?
– Почти со скоростью света. Вот-вот. Сани движутся почти со скоростью света, а когда объекты приближаются к скорости света, время по отношению к другим объектам замедляется. Нам кажется, что Санта-Клаус наносит все визиты за одну ночь, но у него на самом деле есть для этого целый год.
Я готов был поставить себе пятерку за то, как ловко вывернулся.
– И это – не волшебство?
– Нет, это – теория вероятностей.
– А как же он перевозит все подарки?
– Чай, кажется, точно готов…
– Не готов.
– Ладно. Ты слышал о принципе неопределенности Гейзенберга?
– Нет.
– В нем все дело.
– Почему?
– Все зависит от наблюдателя… Никаких подарков нет, пока мы их не увидим.
– Как это?
– Как я сказал.
– Но как?
– Давай устроим бой подушками?
– Давай.
– И-эх!
– Ух!
– Ой-ой! Питер, поставь стул на место и возьми подушку!
Иногда мне кажется, что во мне пропадает учитель.
– На необитаемый остров вам разрешено взять с собой всего один компакт-диск, что вы возьмете?
– «Тин мэшин» Дэвида Боуи, – немедленно ответил Ру.
– Правда? Ты готов слушать его с утра до ночи?
– Слушать? Я думал взять его на необитаемый остров и там закопать.
– Мне нравится ход твоих мыслей – давай дружить.
Трейси фыркнула в чашку с кофе:
– Знаете, что меня неизменно удивляет?
– Универсальный клей?
– Говорящие часы?
– Нет…
– Растворимый чай?
– Зубная паста с полосками?
– Да нет же. Меня постоянно удивляет, что два очевидных ничтожества изо дня в день сидят и поливают дерьмом талантливых знаменитостей.
– «Талантливый» в данном случае определение спорное, – перебил Ру. – Мы ведь говорили о Дэвиде Боуи.
– Какая разница, о ком шла речь. У вас ни для кого доброго слова не найдется.
– У меня… – Ру не дали договорить.
– Я не имела в виду порноактрис. Думаю, все согласятся, что они проходят по отдельной категории. Но если кто-либо достиг популярности и успеха, вы как пить дать возненавидите этого человека.
– Так уж у англичан заведено.
– Точно, – поддакнул я. – Более того, это наш долг. От каждого – по способностям, каждому – по потребностям. Одним – богатство, слава и право называть Энтони Хопкинса Тони, другим – прозябание и право судить о первых.
– Судить и вскрывать их ущербность, – дополнил Ру.
– Именно. Нам навсегда закрыт вход в их мир, вдобавок у нас абсолютно нет никакого авторитета, то есть на нашей стороне уникальная непредвзятость, с которой мы объявляем этих людей фальшивками, эгоистами, выскочками или просто дебилами.
– Взять хотя бы ту актрису в «Плохих девчонках»… Ох, забыл, как ее зовут. – Ру прикрыл глаза и забарабанил пальцами по голове, напрягая память.
– Да там какую ни возьми, – подхватил я, – все одинаковые.
– Цыц. Тебя только что сделали менеджером, Пэл. Это все равно как если бы актера, снимавшегося в рекламе супа, пригласили на роль в фильме Спилберга.
– Трейси, разницу между мукзэпоем в Университете Северо-Восточной Англии и Николасом Кейджем трудно сразу заметить, но все же она существует. Могу поспорить, что у Кейджа есть специальный человек, который отвечает вместо него по телефону всяким психам.
В то утро мне позвонили. Я сидел в офисе и составлял какую-то цифирь о пользовании компьютерами в студенческом контингенте, что являлось частью процесса мониторинга (мне сказали, что цифирь важна для планирования, поэтому я старался выдумать данные поубедительнее), как вдруг раздалась тройная трель внешнего вызова.
– Здравствуйте, Университет Северо-Восточной Англии, Пэл Далтон у телефона.
Наступила пауза. Даже не пауза – скорее лишняя секунда перед ответом, но она сбила обычный ритм скороговорки, которой сыплют люди, знающие, ради чего звонят.
– Где TCP?
– Прошу прощения, но он ушел из университета.
– Когда он возвращаться обратно? Какой время?
– Нет, я имею в виду, что он здесь больше не работает. Я – новый мукзэпой. Может быть, я чем-то могу помочь?
– Ты вместо TCP?
– Совершенно верно.
– Понятно. Меня зовут Чанг Хо Ям.
– Здравствуйте, мистер Чанг, чем могу помочь?
– Чанг Хо Ям, член до пола.
– Э-э… очень хорошо. Что тут скажешь… Хорошо… Очень рад за вас. Мое достоинство скорее средних размеров. Но я все еще не понимаю, чем могу быть вам полезен.
– Ты позиция знай?
– Если постараться, то могу себе представить. Однако у меня нет соответствующих наклонностей. Кстати, я не ожидал, что они есть у TCP.
– Натурал?
– Да уж, извините.
Возникла пауза, на этот раз настоящая, после чего собеседник положил трубку. Я немного подумал и позвонил на коммутатор:
– Мне только что звонили по внешней линии, вы не могли бы сообщить номер звонящего?
– Минутку… Нет, не получится. Звонок был из-за границы.
– Ясно. И на том спасибо.
Я обвел взглядом Ру и Трейси и подул на чай.
– Вы когда-нибудь слышали, что TCP – гей?
– Гей? – переспросил Ру. – Вряд ли. Если только за большие бабки.
Трейси решительно покачала головой:
– Нет, он явный натурал. Помнишь, Ру, как мы недавно наткнулись на него в клубе? В «Груви Эл»?
– Ой, точно, – поддержал ее Ру. – Только непонятно, как из этого следует, что он – не гей.
Трейси присвистнула.
– Ты когда-нибудь видел, чтобы геи так плохо танцевали? А чего тебе вдруг такое в голову взбрело, Пэл?
– Да так, без конкретной причины.
– Ха! Врешь. – Трейси рассмеялась, закинув голову. – Думаешь, ляпнул, а мы тебя отпустим за здорово живешь? Колись!
– Не знаю. Может, кто-то просто дурачился. Мне сегодня утром позвонил какой-то тип, похоже, хотел, чтобы я поддержал сальный разговорчик по телефону.
– Поддержал?
– Нет. Представь себе, нет. На такие курсы меня еще не посылали. Помимо прочего, я, кажется, совсем забыл, как вести сальные разговоры.
– С Урсулой так не поговоришь, а? Какая жалость!
– Господи упаси. Мы прожили вместе слишком долго. Да, Урсула болтает во время секса, но только о том, в какой цвет покрасить кухню.
– Опять слезу из нас выжимает, – заметил Ру, обращаясь к Трейси.
– Ага. Наверное, пытается найти оправдание тому, что занялся сексом по телефону с геями.
– Вы оба – невероятно остроумные люди, и в будущем, когда вас давным-давно не будет в живых, вас обязательно оценят по заслугам.
Трейси погладила меня по руке:
– Так что тебе сказал этот тип?
– Вообще-то он спрашивал TCP, я сказал, что вместо него теперь я, потом он сообщил, что у него огромный штырь, я сказал; «А у меня – нет», и он повесил трубку.
– Да, – протянула Трейси с видом знатока, – мне кажется, я понимаю, почему у вас не получился разговор.
– Угу, – поддержал Ру, – надо было наврать ему про размер, по телефону все равно не видно.
– Размер – адекватный, меня устраивает, благодарю за заботу.
– Тебя устраивает? – переспросил Ру.
– Оставь беднягу в покое, Ру, – заговорила Трейси с сильным немецким акцентом, помешивая кофе. – Ох, Пэл! Ты такой… адекватный.
– Короче, подведем итог. Вы считаете, что TCP – не гей?
– Не-а, хулиган какой-нибудь звонил.
– Или подстроено. – Трейси взглянула на Ру: – Помнишь звонок, на который я ответила у тебя на квартире в ту ночь?
– Ну да. Кто-то спрашивал Билла, у которого, наверное, номер схож с моим. Мне часто звонят в три утра, чтобы сказать: «Ты козел, Билл». Похоже, Билл крепко кому-то насолил.
– TCP многим насолил, это уж точно, – согласилась Трейси. – Вот кто-то и подстроил хулиганский звонок, не зная, что TCP уже уволился.
– Этот тип действительно не знал, что TCP уволился, – что правда, то правда. Да уж, видимо, так оно и есть.
Когда я вернулся с обеденного перерыва, Дэвид Вульф и Полин Додд сидели на своих местах. Дэвид читал протокол какого-то собрания. Каждые несколько секунд он издавал тяжкий вздох, что-то сердито зачеркивал красной ручкой, оставляя на полях пространные комментарии. Полин расчесывала волосы. Я снова принялся ворошить кипу документов TCP. Их хаотическое состояние само по себе требовало разбора, но я надеялся найти какие-нибудь записи, объясняющие утренний инцидент, свидетельство, послужившее поводом для мести или намекающее на латентный гомосексуализм TCP. Меня постигла полная неудача на обоих фронтах.
Минут через пятнадцать Полин вдруг вспомнила:
– Ой, Пэл, милый, совсем забыла. Бернард просил передать, что он разговаривал с проректором по хозчасти. Позвони ему, пожалуйста.
– Позвонить Бернарду?
– Нет, проректору.
– С какой такой радости мне ему звонить?
– Бернард не сказал.
Дэвид оторвался от записей:
– То, что проректор по хозчасти постоянно общается с мукзэпоем напрямую, ни в какие ворота не лезет. Верно, они с TCP много общались и помимо работы, но если так будет продолжаться в отношении любого свежеиспеченного мукзэпоя – не обижайся, Пэл, – любого, кто окажется на должности мукзэдоя, то это просто скандал. Интеллектуалы должны знать свое место – между высшим руководством и техническим персоналом, иначе вся оргструктура превращается в посмешище.
Полин улыбнулась:
– Старый ворчун. Возможно, проректор всего лишь хочет поздравить Пэла с назначением.
– Проректор? Поздравить Пэла? С назначением мукзэпоем? У тебя очень важная работа – нет, я искренне так считаю, – но это все равно как если бы премьер-министр захотел поздравить и пожать руку новой уборщице туалетов. Пэл, тебе хоть раз доводилось беседовать с нашим главным хозяйственником?
– В прошлом году на консультативном заседани по изменению оргструктуры университета я задал вопрос. Так что формально мы один раз общались.
– А что, если твой вопрос ему запомнился, милый? Застрял у него в мозгах как колючка.
– Сомневаюсь. Я спрашивал, не осталось ли еще печенья.
– Дело не в личных качествах, Полин, вот в чем проблема. – Дэвид раскипятился не на шутку. Произнося речь, он часто-часто протыкал указательным пальцем воздух, словно изображая дятла в театре теней. – Невозможно успешно руководить организацией, нарушая стройность структуры.
У Дэвида было на что обижаться. Много лет назад он подал заявку на должность менеджера учебного центра, когда прежний менеджер Дженис Флауэрс ушла по собственному желанию из-за собственного дурного характера. Должность Дэвиду не досталась, ее отдали Бернарду. Бернард был пришлым, но имел опыт работы в отрасли – заведовал библиотекой крупной компании, выпускающей удобрения. С тех пор Дэвид нередко называл его за глаза «навозным библиотекарем». Дэвид, несомненно, справился бы с работой менеджера учебного центра, поэтому, когда ему предпочли другого, его чуть не хватил удар. Что еще хуже – Дэвид подавал заявку на должность менеджера шесть раз. Одного из прежних менеджеров, как шутили другие библиотекари, он убил, чтобы освободить вакансию. Ясно как день, что кому-то очень не хотелось видеть Дэвида в роли менеджера учебного центра. Трудился он безукоризненно и чертовски эффективно, поэтому причину оставалось искать в личной неприязни. Неудивительно, что Дэвид настаивал на ведении дел строго по инструкции, не принимая во внимание всякие симпатии и антипатии.
– Ты, конечно, уберешь за собой мусор, милый? – спросила меня Полин, переводя разговор на менее взрывоопасную тему.
– Уберу. Но пока мне требуется пространство, чтобы рассортировать документы.
– Я гадала на это помещение – слышал о фэн-шуй? Выпало, что всем нам придется страдать ужасным расстройством кишечника. Сдается мне, что куча бумаг, рассыпанная по полу, только усугубляет положение.
Я немедленно начал засовывать бумаги обратно в шкаф. Покончив с ними и молясь про себя, чтобы расстройство наших желудков не привело к введению особого положения и вызову армейских частей, я позвонил проректору по хозчасти. Того на месте не оказалось, но секретарша обещала передать ему, что я звонил.
– Боюсь, что не знаю, о чем он собирался с вами поговорить, – сказала она.
Я ответил, что бояться надо скорее мне, а не ей.
Интересно, имел ли тот, кто изобрел тележки для продуктов, хоть малейшее представление, чем это обернется? А еще интересно, как эти тележки появились на свет? Просто положили на стол записку: «Иногда людям хочется купить больше, чем помещается в две корзины. Какие будут предложения?» – на которой страшно занятой начальник черкнул не глядя: «Соорудить большие корзины на колесиках»? Или же операцию проводили наподобие Манхэттенского проекта с привлечением самых светлых умов современности? Выкатили «изделие № 1» на обозрение экспертов, и каждый в маленькой притихшей группе посвященных сразу понял, что мир уже никогда не будет прежним? На чем пьяные студенты раньше возвращались домой из пабов? Что люди раньше сбрасывали в водоемы? Без гигантских тележек гигантские супермаркеты, обслуживающие исключительно владельцев автотранспорта, не имели бы практического смысла. Это ударило бы по розничной торговле и строительной промышленности. Перекрестное опыление кассиров и вузовских студентов, выставляющих по ночам еду на полки, осталось бы несбыточной фантазией марксистов. Если бы не тележки, волнения шестидесятых так бы и не начались.
Я бродил по супермаркету без тележки. Мы заскочили купить «всякой мелочи». Я-то выступал за тележку, но Урсула наградила меня взглядом, в котором читалось: «Никакой тебе тележки, потому что ты навалишься на нее, и будешь колесить по рядам, тормозя на поворотах ногой, или выписывать пируэты, или гонять по магазину, останавливаясь только у полок с любимыми хлопьями, и рожа у тебя при этом будет страшно довольная». Урсула вручила мне корзину. Дети тоже дулись из-за отсутствия тележки, но я не обращал на них внимания – им бы только побаловаться.
В супермаркет мы заглянули, чтобы по-быстрому сделать пару конкретных покупок, поэтому уже через три минуты потеряли друг друга. Джонатан оставался со мной, а вот куда запропастилась Урсула – одному богу известно. Я бегал, заглядывая в проходы, но Урсулы нигде не было видно. Она любит забредать в дальние закоулки, прятаться за другими покупателями либо углубляться в джунгли секции одежды. Я всей душой надеялся, что Питер с ней. Если бы в магазине потерялся Джонатан, он бы испугался. Стоит его глазам отклеиться от вожделенного предмета, как он немедленно почувствует себя брошенным, а к тому моменту, когда его найдут, он уже будет вне себя от ужаса. Питер же, потерявшись, обрадуется: «Свобода!» Я за ним наблюдал. Прежде я наивно прибегал к увертке, которой пользуются родители непослушных детей: «С меня хватит! Я ухожу. Не хочешь идти со мной, оставайся!» – после чего уверенным шагом скрывался из виду, чтобы из-за горки банок с супом или полок с винными бутылками подсматривать, что он станет делать. Питер на раздумья времени не тратил. Ни секунды. Ни разу. Он тут же разворачивался в противоположном направлении, залезал в контейнеры с уцененным товаром, надевал на голову все, что хотя бы отдаленно походило на каску, и счастливо улыбался. Приходилось догонять его и тащить обратно. Малышу Питеру было плевать на теорию вертикали власти.
– Можно я это возьму? – спросил Джонатан.
– Нет.
– Но я хочу-у-у.
– Джонатан, это сыр. У нас уже есть сыр.
– Не такой.
– Этот – круглый, в красной обертке и дорогой, в остальном он ничем не отличается от нашего сыра.
– Но я хочу!
– Нет.
– Ы-ы, несправедливо!
– Вся жизнь – сплошная несправедливость. Супермаркеты для того и существуют, чтобы преподать нам этот урок.
Я бросил в корзину к киви и йогурту обезжиренный хрустящий картофель и повел убитого горем сына прочь от секции молочных продуктов. Прихватив диетический лимонад и батарейки, мы направились к кассе. В конце прохода я столкнулся с покупательницей, и мы начали многословно извиняться, пока я не обнаружил, что это Урсула с Питером.
– Господи, ты что, не видишь, куда идешь?
– Я-то вижу, куда иду, это ты не смотришь, – парировала Урсула.
– Видишь? Значит, ты нарочно в меня врезалась?
– Ты взял не те батарейки.
– Нет, те.
– Я велела АА
– Нет, ты сказала ААА.
– Ничего подобного. Ты опять не слушал.
– Если бы не слушал, то подумал бы, что ты сказала «А» или вообще ничего не сказала. Как, не слушая, можно услышать лишнюю «А»? Как?
– Если ты идиот, то можно.
– Я не идиот. А ты даже вопрос о батарейках нормально задать не можешь. Ты не знаешь, какие тебе нужны батарейки, в этом все дело.
– Замолчи и дай их сюда. Встань в очередь на кассу, а я пойду менять батарейки. Питер, оставайся с отцом.
Питер намекнул, что предпочел бы сделать еще одну вылазку в заманчивые недра магазина, нежели стоять со мной у кассы:
– Не-е-е-е-ет! Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ет!
Я перехватил его взгляд: Питер смотрел на секцию мороженых продуктов, прикидывая, успеет ли добежать, до того как его поймают. На его лице было ясно написано: «Мне всего три года, но у папы корзина и Джонатан…» Я инстинктивно схватил его за руку прежде, чем он рванул на волю, в пампасы.
– Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-а-а-а-а!
Подозреваю, что, когда меня нет дома, Питер с Джонатаном тайком репетируют этот вопль. «Неплохо получилось, Питер. Но в первой гласной надо подчеркнуть эффект бескрайнего отчаяния. Попробуй еще раз, глубоко, от самой диафрагмы…»
Я направился к последней кассе. Ручка корзины оттягивала левое запястье, этой же рукой я держал Джонатана. Тот скользил ногами по полу как на коньках, используя меня в качестве дармового источника энергии. Питер извивался в правой руке. Он сложился пополам, как участник несанкционированной демонстрации, приходилось тащить его волоком. Гениально импровизируя, он пустил слезу, жалобно взывая к общественности: «Помогите! Помоги-и-ите!»
Пока я дотащил своих отпрысков до кассы, все родители, которым случилось быть в магазине, наверняка посчитали меня извергом, а менеджер начал собирать видеоматериалы с камер наблюдения для передачи в полицию. Джонатан бормотал, будто плохо настроенное радио, из потока бурчания выныривали отдельные отчетливые слова:
– М-м-м-м-м-м-м. Меня… М-м-м-м-м-м-м. Сыр… М-м-м-м-м-м. Несправедливо… М-м-м-м-м-м-м.
Питер висел на моей руке воющим мешком, перемазанным соплями. Я ждал своей очереди у кассы «8 предметов или менее», содрогаясь от негодования по поводу неуклюжести надписи. Почему не сказать «Не более 8…»? Только мне удалось подавить вспышку озлобленного педантизма, как я впал в немую истерику: у женщины, стоявшей в очереди впереди меня, в корзине лежало больше восьми предметов! Однако скоро мой праведный гнев сменился безмерным удивлением. Девять предметов вызывают раздражение, десять-двенадцать – и ты втайне надеешься, что человека завернут от кассы обратно, но больше двенадцати – беспредельное зло в чистом виде. У женщины передо мной в корзине лежало больше двадцати предметов.
Я не поверил своим глазам, увидев то, что случилось потом. Иногда мне кажется, что мне это приснилось или привиделось в жестоком бреду.
Женщина передо мной взяла из желоба несколько разделительных брусков, разложила их на ленте конвейера и… поделила содержимое корзины на кучки по «восемь или менее» предметов. Сцена разворачивалась как в замедленной съемке. Я смотрел во все глаза, затаив дыхание. В буквальном смысле я перестал дышать и, широко разинув рот, таращился на кучки по восемь предметов, едва удерживая на месте скулящих детей.
Взгляд кассирши невозмутимо бегал от продуктов к кассе и обратно, она посчитала первую кучку, взяла деньги и принялась за вторую.
– Тринадцать фунтов. – Кассирша подняла взгляд: – Это тоже ваше?
– Мое, – широко улыбаясь, призналась дьяволица.
– Э-э… хорошо… э-э… Тринадцать фунтов восемьдесят два пенса, пожалуйста.
Женщина расплатилась, перешла к концу кассы и начала складывать покупки в пакеты. Кассирша посчитала третью кучку и посмотрела на меня:
– Семь фунтов ровно.
С каменным выражением лица я трижды покачал головой и кивнул на дьявола в юбке. За мной уже выстроилась очередь. Мы сплотились – крохотная частица английской нации, которая вот-вот начнет скандировать: «Смерть! Смерть! Смерть!»
Кассирша повернулась к преступнице:
– Извините, и это тоже?..
– Ах да, это тоже мое. Сколько?
– Семь фунтов ровно. Пожалуйста.
– Семь так семь… Вот, получите. Спасибо.
Я не отрывал от нее взгляда, пока она засовывала в пакеты оставшиеся продукты. Беспечное хамство такого масштаба таит в себе гипнотическую силу, кассирше пришлось окликнуть меня несколько раз, прежде чем я очнулся. Отходя от кассы, я все еще пребывал в трансе. Очевидно, поэтому я попал под тележку, нагруженную едой и стиральным порошком, которых средней семье хватило бы на месяц. Тележка ударила меня сбоку прямо в колено.
Удар был внезапным, из тех, когда сначала кажется, что все обошлось. Мозг подает сигнал: «В колено угодил острый твердый предмет». После мимолетной паузы следует рассуждение: «Ишь ты, совсем не больно. Кажется, пронесло», после чего последний слог плавно перетекает в «о-о-о-у-у-у-й».
Я повалился на пол, сжимая колено обеими руками. Продукты из корзины весело разлетелись в разные стороны. Джонатан с тревогой смотрел на меня. Питер бросил на меня взгляд, длившийся не более одной восьмой секунды, и метнулся к автостоянке. Я попытался было схватить его за пятку, но Питер успел улизнуть.
– Джонатан! – заорал я. – Лови его!
Одним прыжком Джонатан настиг Питера и повалил. Они покатились по полу, Джонатан пытался скрутить все многочисленные конечности Питера, а тот лупил брата по голове семейной пачкой обезжиренных картофельных чипсов.
Взяв, таким образом, ситуацию под контроль, я занялся водителем тележки.
– Привет, Пэл, – поздоровалась Карен Роубон. Рядом с Карен стоял ее муж Колин. Не знаю, как они познакомились, но без сатанинских ритуалов дело явно не обошлось. Колин с крайней серьезностью относился к своей внешности, выглядел он как сорокалетний жиголо. Волосы только подкачали, они скорее годились для шестидесятилетнего жиголо. Дух Колина тоже витал в УСВА, он работал агентом по трудоустройству. В штате университета он не числился, будучи сотрудником независимого агентства, которое прикомандировало его к нам в качестве консультанта на полный рабочий день. Надо полагать, наверху видели некий высший смысл в таком положении дел. Нельзя же допустить, что начальство совсем рехнулось, правда?
Я по-прежнему сжимал руками колено, раскачиваясь на спине, как детская игрушка «неваляшка», изображающая стукнутого покупателя.
– Привет, Карен. Привет, Колин.
– Сильно ушибся?
– Да нет, нормально. Кость только треснула.
Колин кивнул на детей:
– Детям неведомо, что такое совесть. Нынешним уж точно. Мы в детстве себя так не вели, верно, Пэл? Нам бы родители не позволили. Но ты, конечно, ничего не можешь с ними поделать, ха-ха-ха.
– Да… Ой-ой. Дети всегда возбуждаются в магазинах. Наверное, их называют супермаркетами, потому что они вызывают суперактивность.
Шутка, признаться, не самая остроумная, но что вы хотите от человека, корчащегося в агонии на полу.
– Нет, – задумалась Карен, глядя на меня сверху вниз, – мне кажется, их так называют, потому что они очень большие.
Я молил бога, чтобы Урсула задержалась подольше среди полок.
– Какого черта ты не подождал? – услыхал я ее вопль. – Ведь ты знал, что я всего лишь пошла поменять батарейки. Почему ты не стал ждать, чтобы мы заплатили за все сразу? Пришлось еще раз стоять в очереди. Из-за одних батареек, а все потому, что ты не подождал… Что ты делаешь на полу?
– Аэробикой занимаюсь.
– Вставай. Ты глупо выглядишь.
Морщась от боли, я поднялся, цепляясь за тележку семейства Роубон, и встал, балансируя на одной ноге, как цапля.
– Это моя подруга Урсула. А это Карен и Колин Роубон, мы вместе работаем.
– Но в разных сферах, я – работник интеллектуального труда, – улыбнулась Карен.
– А я – агент по трудоустройству. Университет оплачивает мои услуги через компанию экспертов, – добавил Колин.
– Привет, – отозвалась Урсула. – Мы вот пришли за покупками и, как всегда, перессорились.
– Разумеется, это так естественно. – Карен глянула на Колина. – То есть мы часто такое наблюдаем. Мы с Колином никогда не ссоримся. Ха-ха-ха! Странно, не правда ли? Не ссоримся, и все, так ведь, Колин?
– Верно. Думаю, потому, что мы очень похожи – одинаковые симпатии и антипатии, одинаковый темперамент и мировоззрение. Когда люди так похожи, нет почвы для ссор.
– Иногда кажется, что у нас на двоих одна голова.
– Точно. Иногда мы договариваем друг за друга фразы, а иногда достаточно одного взгляда – просто взгляда! – и мы уже знаем, о чем думает другой.
– Какая прелесть, – сказал я. – Не припомню, чтобы Урсула позволила мне договорить фразу до конца хотя бы раз, правда, дорогая?
Урсула улыбнулась Карен и Колину:
– Ха-ха. Пэл считает, что удачно пошутил. Он на работе так же себя ведет?
Те хором выпалили «да», рассмеялись столь гармоничному согласию, ткнули друг друга пальцами в живот и развернулись к выходу.
– Что ж, – вздохнула Карен напоследок, – не будем вас задерживать. У вас, наверное, куча дел, у нас тоже. Увидимся на работе, Пэл. Рады были познакомиться, Ульрика.
– Урсула.
– Да-да.
Они вместе повезли тележку к стоянке. Я, хромая, принялся подбирать рассыпанные продукты.
– Прежде чем обзаводиться одной головой на двоих, поинтересовались бы сначала, хватит ли в ней мозгов хотя бы на одного, – пробурчал я.
– А мне они понравились. – Урсула забрала у меня пакет и направилась к машине, указав на Джонатана и Питера, которые все еще возились на полу: – Разберись со своими детьми.