Куинн лежала лицом вниз на заднем сиденье машины Эдварда Марина. Запястья и щиколотки у нее были все так же скованы, веревка, скреплявшая две пары наручников, тоже никуда не исчезла. Онемение, давно уже охватившее пальцы рук и ног, начало распространяться и дальше, на голову, так что сейчас девушка ощущала лишь легкую вибрацию кожаного сиденья под щекой. Она снова была ребенком, свернулась калачиком на пассажирском месте папиного грузовичка, дремала под пробивающимся в окошко солнцем и слушала, как папа подпевает радио. Тепло. Безопасно…

Первым к дремлющему мозгу — рывком, шокирующе — вернулось изображение изуродованного тела Шэннон Дорси, хотя ядовито-яркие тона от вспышки фотоаппарата сейчас словно бы выцвели. Как же потрясла Куинн та фотография, когда девушка впервые увидела ее, когда не успела еще усилием воли превратить просто в мертвую картинку, без прошлого и будущего, преобразовать в важную информацию, которую надо тщательно проанализировать, но которую не надо чувствовать, из-за которой нечего расстраиваться. Услужливый разум Куинн вбирал в себя только необходимые факты — даты убийств, методы преступника, личность жертвы, — а все остальное запихивал в темный уголок подсознания, куда сама Куинн боялась даже заглядывать.

Девушка заметалась на сиденье, забилась, принялась дергать руками, словно отбиваясь, — представшая мысленному взору фотография медленно канула в пустоту, которая почти полностью завладела сознанием Куинн, вытесняя оттуда все остальное. Необходимо было хоть как-то рассеять это наваждение, испытать хоть что-то настоящее — боль от врезающихся в тело наручников, стук сердца, ползущую по виску струйку холодного пота. Что угодно, лишь бы остановить кошмар…

Слишком поздно. Мертвая женщина уже была с ней — зеленые глаза слабо светились во тьме, ища человеческого контакта, опоры и утешения. Притягивая к себе.

Куинн зарылась лицом в кожаное сиденье, до крови прикусила щеку. Но ничего не помогало. Мертвые глаза сияли все ярче, в них разгорались искорки боли и ужаса. А потом — ненависти, ненависти не к Марину, а к Куинн — за то, что она не смогла помешать ему.

Та девушка оставалась живой и в сознании долго — куда дольше, чем казалось возможным. Чувствовала каждую рану, каждое издевательство, которым так изощренно подвергал ее Марин. Куинн молилась, чтобы она скорее умерла — чтобы обе они скорее умерли, потому что ей все труднее и труднее становилось отделить себя от этой несчастной. Она сама со все нарастающей отчетливостью испытывала страдание, страх, бесконечное унижение, теряла ощущение себя как отдельной личности. И когда молодая женщина наконец погрузилась в спасительное забытье, она унесла с собой частицу души Куинн.

Тихо скрипнула кожа — это Марин обернулся посмотреть на свою пленницу. Девушка открыла глаза. Теперь он казался уже совсем бесформенным, точно сгусток черного дыма. Убив очередную жертву, он потерял последние жалкие крохи того, что еще делало его похожим на человека. Какие бы то ни было остатки сопереживания, способности понимать других — все растаяло, когда он склонялся над своей добычей, растаяло быстро и бесследно, как будто и вовсе не бывало.

К тому моменту как его нож спустился к бедрам молодой женщины, Марин был насквозь мокр, но словно и не замечал этого. А под конец, когда жертва теряла сознание и видно было, что от этого забытья ей уже не очнуться, он сорвал с себя одежду и набросился на несчастную, как дикий зверь. Так она и умерла — когда он навалился на нее.

Автомобиль остановился. Марин опустил окно. Холодный воздух с легким запашком выхлопных паров ворвался в салон, разгоняя царившую там удушливую атмосферу, пропахшую кровью, мочой и спермой.

Машина снова тронулась с места. Однако далеко они не уехали. При следующей остановке мотор заглох, и Марин вылез наружу. Снова порыв свежего воздуха — и холод асфальта, на который Куинн грубо бросили.

Марин опустился на колени. Лицо его оказалось всего в нескольких дюймах от лица Куинн. Он гримасничал, словно наобум пытаясь восстановить на лице прежнюю маску спокойствия, скрыть жуткий оскал ненависти и жестокости, однако это его лишь еще более уродовало. Явно встревоженный утратой способности маскироваться, он отрывистыми, отчаянными движениями попытался пригладить волосы и вытереть кровь с губ. Но девушке было уже все равно. Она упорно смотрела вниз, на асфальт.

— Приехали, Куинн. Смотри.

Он ухватил девушку за волосы, запрокинул ей голову. На миг во вспышке до боли яркого света глазам ее предстал маленький склад. И все снова поглотила тьма.

В воздухе сверкнул нож. Девушка ощутила, как веревка, подтягивавшая ее щиколотки назад, распадается под ударом. Онемевшие, почти утратившие чувствительность ступни упали на землю. Еще пара секунд — и Марин снял с ног пленницы наручники и рывком поднял ее.

— Что, не слышала? Приехали.

Даже голос его звучал хрипло и неразборчиво, как будто горло уже не было приспособлено к обычной человеческой речи.

Куинн скосила на него глаза, но толком не поняла, что именно он сказал. И даже кто он — практически не осознавала.

— Еще одно небольшое дельце напоследок, — заявил Марин, просовывая нож за пояс юбки девушки и волоча Куинн ко входу на склад. — А потом можем отправляться на свидание к генералу. Может, и твой дружок Эрик там будет. Ты бы хотела увидеть его, правда? Хотела бы последний раз увидеть Эрика?

Когда они приблизились к дверям, Куинн увидела охранника, сидевшего за массивным деревянным столом. Она инстинктивно попыталась броситься к нему, но Марин ожидал этого и дернул цепь наручников, заставив девушку упасть на колени.

— Не спеши, — прорычал он, уволакивая ее в тень, из поля зрения охранника. — Очень скоро мы наконец сможем провести вместе несколько приятных часов — и никто не станет нам мешать.