I

Где-то на окраине города, к северу от Темзы, между Южным Кенсингтоном и Глостер-роуд, на самом краю современной цивилизации стоит указательный столб, одна из стрелок которого указывает на Лондон, этот пуп Империи, а другая, расположенная под прямым углом к первой, на неосвоенную территорию Хейуардс-гроув. Кто поставил указатель, неизвестно; может быть, Хейуард. Этот указатель не перестает раздражать жителей Южного Кенсингтона и в особенности их жен, ибо как они могут решить, “пусто” в Городе или “полно народа” – в зависимости от того, дома они сами или нет, – если, согласно указателю, Город вообще находится в другом месте? Но для обитателей Хейуардс-гроув дорожный знак служит предметом гордости, поскольку существует только для них, а в дождливую ночь вызывает чувство глубокого удовлетворения, ибо по нему могут ориентироваться шоферы, которые иначе вряд ли рискнули бы повезти джентльмена в вечернем костюме по такой малопривлекательной улице.

Совершенно случайно двенадцать домов Хейуардс-гроув принадлежат двенадцати владельцам, каждый из которых живет или, как выражаются агенты по недвижимости, проживает здесь. Иначе Гроув непременно сделалась бы кварталом предназначенных к сдаче превосходных квартир, выходящих на Истни-стрит, или открытым круглые сутки гаражом, или просто отделом садовых оград и огородного инвентаря, расположенного поблизости универмага. Время от времени миссис Карстэрс из дома номер шесть выражает желание продать свое владение отделу садовых оград, но то, что оно расположено посреди Гроув, не дает возможности превратить эту идею в деловое предложение, и миссис Карстэрс приходится довольствоваться тем, что она время от времени сдает квартиры “приличным и благонадежным” жильцам.

Прежде чем она отбудет в Бакстон, потихоньку взглянем на нее в спальне. Она в ночном чепчике и серой шали, присланной из Шетланда внуком, который ездит в те края рыбачить. “Будем надеяться, – сказала миссис Карстэрс, когда служанка развернула перед ней посылку и вытащила шаль, – что в рыбе он понимает больше. Я стану носить ее за завтраком, Паркс, при условии, что ты не будешь ею восхищаться. Никто больше не должен видеть меня в ней”. Паркс принялась восторгаться мягкостью шерсти, а миссис Карстэрс добавила: “Кстати, когда день рождения мистера Гарольда? Во вторник? Удивительно!”

И вот теперь она завтракает в постели и распечатывает почту, а Паркс стоит неподалеку.

– Некий мистер Уэллард, – говорит миссис Карстэрс, – кажется, он написал книгу под названием “Вьюнок”. Я, должно быть, читала ее, поскольку я читаю все, что выходит, но не помню ни слова, значит, вряд ли это хорошая книга. Если не считать плохой книги, его рекомендации вполне удовлетворительны.

– Я помню этого джентльмена, – замечает Паркс. – Он, кажется, очень приятный.

Миссис Карстэрс поднимает брови и говорит:

– Ты поедешь со мной в Бакстон.

– Да, мадам, – кротко соглашается Паркс.

– Я оставлю Стоукер, и они привезут служанку с собой. Сегодня придет человек, чтобы переписать обстановку. Если ты обратила внимание на джентльмена, Паркс, то наверняка запомнила и его жену. Что ты скажешь о ней?

– В первый раз он приезжал один, мадам, а в другой раз у меня был выходной.

– А! Подойди-ка к зеркалу и взгляни на себя, Паркс. Нет, к большому.

Удивленная Паркс идет к зеркалу.

– Ты считаешь, что хороша собой?

Паркс краснеет и говорит:

– Нет, мадам.

– Ты хочешь сказать: “Да, мадам”.

– Да, мадам, – повторяет Паркс и в своем смущении кажется очень хорошенькой.

– Но не умна.

– Да, мадам.

– А ум долговечнее.

– Да, мадам.

Паркс слышала в кухне разговоры о том, что миссис Уэллард очень красива, и раздумывает теперь, относится ли последнее замечание к ней или к миссис Уэллард. А в сущности, кому нужен этот дурацкий ум?

– Как ты думаешь, я была красива в молодости?

– Да, мадам, – спешит ответить Паркс.

– Нет, ошибаешься. У меня была только хорошая кожа. Сейчас кожу можно купить, а в мое время надо было иметь собственную. Это гораздо труднее. Кожу и фигуру; в мое время фигура должна была быть фигурой, а не полным ее отсутствием. Да еще ум, Паркс. Миссис Уэллард, бедняжка, только красива. Но, Боже, до чего красива! Ну а теперь пойди пришли мне Стоукер.

После чего она отбывает в Бакстон, и мы теряем ее из виду.

 

II

Они приехали в Лондон во вторник, Реджинальд и Сильвия в автомобиле, Элис с багажом – на поезде.

– Мы сможем пользоваться автомобилем в Лондоне, как ты думаешь? – спросила Сильвия.

– Нет, но мы не будем чувствовать себя оторванными от Вестауэйза. Мы сможем заскочить туда в любой момент, когда захотим. Я не знаю толком, как это “заскакивают”, но ясно, что не поездом. Кроме того, мне хочется повести машину.

– Ты уверен, что справишься, дорогой?

– Почти уверен, что не справлюсь, а во вторник посмотрим.

– Конечно, справишься.

Удивительно, думает Реджинальд. Только что она в этом сомневалась.

– Конечно, справлюсь. Хотя не исключено, что, как только мы въедем в предместье, я вдруг почувствую усталость и попрошу тебя ненадолго сесть за руль. А к тому времени как ты сумеешь разминуться со встречным автомобилем, избежать столкновения с фонарным столбом и увернуться от двух трамваев и одного полицейского, я, возможно, уже отдохну и снова поведу машину. Не знаю, чем это кончится. Но надеюсь на лучшее.

Проснувшись утром во вторник, он ощутил нависшую над ним тяжесть. То ли выступление перед публикой, то ли поход к зубному врачу. Ах да, он должен вести машину в Лондон. Не так плохо. Действительно, что ж тут плохого. Даже приятно. Чертовски приятно. Смешно, чтобы взрослый человек, писатель, к которому обращаются за автографами, так нервничал из-за ерунды. Он громко плескался, принимая ванну, энергично растирался полотенцем, пытаясь внести веселье в свои действия...

– Разве ты не голоден, дорогой? – спросила Сильвия за завтраком.

Неусыпная забота, подумал Реджинальд. А вслух ответил:

– Как обычно. – И сердито поинтересовался: – А что?

Разумеется, он справился. Сам. Ну, не совсем сам, думает он. Без подсказок Сильвии, без ее “Прекрасно, дорогой” в нужных местах я бы никуда не доехал. Хорошо было бы всюду брать с собою крошечную Сильвию; носить ее в жилетном кармане; тогда можно было бы время от времени вынимать ее и чувствовать ее тепло ладонью и слышать, как она говорит: “Прекрасно, дорогой”... А потом, конечно если захочешь, снова спрятать ее, когда рассуждаешь в клубе о теории относительности или ведешь тонкий и остроумный разговор, ну, скажем, с Линой или, например, с мисс Воулс...

Проклятье, рассердился Реджинальд. Почему мне в голову лезут такие мысли? А что Сильвия думает обо мне? Мир обратился бы в ад, знай мы мысли друг друга!

Элис и приготовленный чай ждали их в гостиной миссис Карстэрс.

– Привет, Элис, – сказал Реджинальд радостно, как будто только что вернулся с полюса и встретил старого друга.

По счастью, Элис знала, как следует отвечать.

– Добрый день, сэр, – почтительно произнесла она. Когда Элис вышла из комнаты, Реджинальд принялся хохотать.

– Что с тобой? – улыбнулась Сильвия, заражаясь его весельем.

– Я подумал, как бы мы удивились, если бы на мое “Привет, Элис”, она ответила бы “Привет”. Хотя ничего более естественного быть не может.

– Элис никогда бы так не сказала. – Такое предположение задело Сильвию.

– Конечно, нет, но это было бы смешно, – уверял Реджинальд.

Черт, думал он, как же ты не видишь, что это смешно?

Сильвия задумчиво разливала чай... Потом улыбнулась... Потом принялась хохотать...

Как я люблю твой смех, дорогая. Он так же прекрасен, как и вся ты. Как редко ты смеешься со мною вместе, Сильвия. Ты, щедро дарящая мне другие свои богатства. Дай мне свой чудесный смех, любимая, ничто в мире не может сравниться с ним...

Ну хорошо, подумал он, поскольку она продолжала смеяться, в конце концов не так уж это и смешно.

 

III

Обосновавшись в Лондоне, Реджинальд, естественно, начал задумываться, зачем он приехал сюда. Есть ли у него программа? Вечера как-нибудь устроятся; можно делать все то же, что за городом (то есть выбор невелик), и, кроме того, еще множество всяких вещей. Но что делать утром и днем и в прелестную пору между чаем и вечерней ванной? Насколько легче думать об этом “там”, чем воплощать это “здесь”. Быть сегодня в Англии – в этот день апреля! – так можно мечтать, находясь в Италии, не расписывая подробно свои занятия от завтрака до ленча, от ленча до чая, от чая до ужина. Совсем необязательно восклицать: “О, беседовать с мистером Теннисоном во Фрешуотере 7 апреля в 11.30 утра!” Англия, апрель – достаточно этих двух слов. Но, сойдя с корабля на берег, не стоит кричать: “Я в Англии, в апреле, ура!” Надо как-то воспользоваться этим обстоятельством.

Лондон в конце октября. Что делать в Лондоне в конце октября? Встречаться с людьми. Разве не за этим он приехал в Лондон? В Вестауэйзе у него были другие занятия, зато здесь – именно такие. Хорошо. Он станет встречаться с людьми. Каким образом?

Стояло сияющее октябрьское утро. (О небо, зачем они уехали из Вестауэйза!) Сильвия в этот момент “встречалась” с миссис Стоукер на кухне. Он мог представить себе, как она, присев на кухонный стол, покоряет в очередной раз старую кухарку. Миссис Стоукер предлагает сделать замечательное филе камбалы, но про себя рассуждает, что никогда в жизни ей не приходилось иметь дела с такой приятной и милой дамой, а что касается внешности, то сама царица Савская была бы посрамлена при виде миссис Уэллард. Однако они продолжают обсуждать, какие блюда предпочитала миссис Карстэрс и какие могли бы понравиться мистеру Уэлларду... Хейуардс-гроув... Вестауэйз... и, несомненно, довольно долго беседуют о покойном мистере Стоукере... пока наконец Сильвия не наденет шляпку (что тоже займет немало времени) и не отправится через дорогу и, свернув за угол, как хаживала миссис Карстэрс, не ослепит поставщика рыбы, пообещав ему при том, что он сможет и дальше приносить рыбу в дом номер шесть, тем самым способствуя питанию бесценного мозга автора “Вьюнка”. Да, время Сильвии было совершенно заполнено. Она уже освоилась. А как же мистер Уэллард?

– Придумал! – воскликнул Реджинальд. – Замечательно! – И он тоже надел шляпу (что вовсе не заняло у него времени) и отправился в “Бингли Мейсон”, по дороге раздумывая, не ошибся ли он, точно ли это “Бингли Мейсон”?

Потому что, хотя Бингли Мейсон, Э. X. Пратт, Миллер и Пибоди, Стантоны, а также Уитерби Белл занимались продажей самых очаровательных дамских вещиц, дамы бывают разные. Великосветские дамы, настоящие дамы, красивые дамы, несомненные дамы, а также женщины, вздрагивающие при слове “дама”, и все они становятся еще более великосветскими, еще более настоящими, более красивыми и несомненными при содействии того или другого из этих джентльменов. И хотя витрины притягивали всех этих дам к дверям магазинов и не оставляли равнодушными и мужчин, его жене только один из магазинов казался райскими вратами. Около остальных она, очаровательно пожав плечами, говорила: “Ну конечно, Стантоны” или снисходительно замечала: “Совсем неплохо для Уитерби Белла”, инстинктивно чувствуя, что только у Бингли Мейсона вещи отмечены маркой высокого класса. Во всяком случае – Реджинальд был не совсем уверен, – мне кажется, это именно “Бингли Мейсон”.

В далекое предвоенное время, в эпоху финансовой невинности человека, уважаемый гражданин мог без колебаний предложить уважаемому торговцу чек, не ощущая при этом никакой неловкости. У торговца не возникало ни малейших сомнений, а клиент даже представить себе не мог, что здесь есть повод для сомнений. Возможно, настанут времена, когда те из нас, у кого в порядке банковский счет, вновь смогут высоко держать голову и представать перед своими временными кредиторами без тени стыда, но сейчас отсутствие наличных заставляет нас извиняться за свой промах и нервически выхватывать чековую книжку, причем такое поведение только усугубляет сомнения торговцев. Мы вдруг чувствуем себя отпетыми мошенниками, хотя те, скорее всего, держатся значительно увереннее. Перестаем быть собой и становимся воплощением подозрений человека, имеющего с нами дело.

Подобным же образом, в эпоху сексуальной невинности человека, когда бы она ни существовала, муж мог безо всякою смущения купить пару трусиков своей жене, которая также безо всякого смущения прекрасно могла обойтись и так. Ну и сейчас, конечно, нет ничего дурного в том, чтобы купить белье своей жене... и, однако, говорил себе Реджинальд перед входом в “Бингли Мейсон”, поверит ли продавщица, что я покупаю белье для жены? Нет? Похоже ли, что я сам в это верю? Нет. И даже если мы оба верим в это, ситуация все равно несколько сомнительная... Я хочу сказать, у этих вещиц могут оказаться всякие особенности... я имею в виду... ну ничего, наверное, я не первый мужчина, который покупает женское белье. Продавщицы знают, как вести подобные разговоры. Или, может быть, ограничиться чулками?

Во всяком случае, он начнет с чулок. Он купил на первом этаже дюжину, опасаясь, что дальнейшие покупки ему будут не под силу. Молодая женщина (молодая дама? девушка? как к ней обращаться?) дружески улыбнулась ему и заметила, что сегодня удивительно теплый день для октября, что, впрочем, говорила каждому покупателю. Шелковые чулки? Пожалуйста. Какого размера?

– Не знаю... – сказал Реджинальд. – Я совсем забыл... то есть никогда не знал... это для моей жены, – пояснил он, как будто это могло помочь.

Но молодая женщина все еще нуждалась в данных.

– Какой размер обуви у вашей супруги?

– Этого я тоже не знаю. – Он попытался представить себе изящную ножку Сильвии. – Может быть, пятый? Понятия не имею.

– Ваша супруга примерно моего роста?

Реджинальд задумчиво взглянул на нее.

– Да, я бы сказал, как раз такого.

– Тогда девять с половиной.

– Звучит замечательно, – улыбнулся Реджинальд, чувствуя огромное облегчение. Мысль о том, чтобы упомянуть жену, оказалась кстати.

– Какой цвет предпочитает супруга?

Только все наладилось, и снова неудача.

Это гораздо труднее, чем мне представлялось, подумал Реджинальд. Вот, кстати, “пасть дракона” – название цвета или коктейля? Кроме того, есть оттенки, которые вслух и назвать страшно.

– Покажите мне разные. Все, что у вас есть, – распорядился он. – Самые модные и самые красивые. И самые дорогие. Я возьму дюжину.

К тому времени, как они выбрали самые красивые и Реджинальд доверился опыту своей собеседницы относительно модности и стоимости, у них сложились настолько добрые отношения, что даже духовное лицо не побоялось бы завести разговор о ночных рубашках. Но когда молодая женщина ответила: “Это этажом выше, сэр”, вся его недавно появившаяся смелость исчезла. Этажом выше означало, что вместо непринужденного разговора с близким другом, который знает все о его жене, придется начинать разговор о ночном дамском белье с совершенно чужим человеком. А куда после ночных рубашек? Еще выше этажом и еще глубже в недоступное взорам?

Ведь ты светский человек, убеждает себя Реджинальд, ты – завсегдатай клубов. Возьми себя в руки.

Взяв себя в руки, он поднялся выше... Пять минут спустя он думал: если бы я был женщиной, я бы остался здесь жить. Никто не смог бы утащить меня отсюда. Если бы я был законодателем мод, я запретил бы носить чулки, чтобы у женщины оставалось больше денег на всякие другие вещи. Чулки! О небо, это же пустая трата денег! Когда выйдут все деньги, можно подделывать хозяйственные счета. А разорив мужа, начать красть в магазинах. Да, пожалуйста, дайте мне вот это, это и еще вон то. А теперь вот то и то. Ну и это. А вот это сколько стоит? Только семь гиней? Весь комплект? То есть вот то, то и это? Да это просто даром. У вас есть еще такой же бледно-зеленого цвета? То есть Eau-de-Nil. Погодите-ка, не слишком ли далеко мы зашли? Мы ведь говорили о ночных рубашках и вдруг оказались вот где. Вернемся к ним на минутку нет ли бледно-зеленой и золотистой? Простите, Eau-de-Nil. Носит ли супруга пижамы? Нет, но, может быть, ей захочется попробовать. Давайте найдем какую-нибудь потрясающую. Самую нелепую из всех, что у вас есть. И... вы не рассердитесь на меня... не знаю, может быть, это не положено?.. я бы хотел, чтобы вы выбрали для себя какой-нибудь комплект... все, что вам захочется... Я хочу сказать, мне кажется чертовски обидным, что вы проводите жизнь среди этих очаровательных вещиц и не... хотя, возможно, все на самом деле иначе... но я хочу сказать, что таких вещей никогда не бывает слишком много. Вы согласны? Огромное спасибо. Вы доставили мне большую радость...

До смешного гордый и довольный собой, Реджинальд раскланивается и уходит.

После чая доставили два свертка. И это все? – удивляется Реджинальд, позабыв, как мало места это занимает. Он приносит свертки в комнату Сильвии, в нетерпении разрывает шнурок (Сильвия, конечно, развязала бы) и раскладывает одну за другой эти очаровательные вещицы на ее кровати. Затем он спускается за ней.

– Давай поднимемся на минутку, Сильвия. Я хочу тебе кое-что показать.

Она следует за ним, ничего не подозревая. Он распахивает перед ней дверь и небрежно машет рукой в сторону кровати

– Вот тебе небольшой подарок, только не говори, пожалуйста, что я перепутал все размеры.

Но она некоторое время не говорит вообще ничего, замерев в удивлении. Потом трогает то одну, то другую вещицу с негромкими восторженными восклицаниями; вдруг она обходит кровать кругом и снова ахает, и прижимает что-то к щеке, и румянец цвета дикой розы становится все темнее, а глаза все больше, пока переполняющие их слезы не повисают на ресницах и она не смаргивает их.

– Дорогая, ты так любишь все это?

Она с жаром кивает, стряхивая с лица слезы, и смеется над собою – что за глупость плакать, когда чувствуешь себя счастливой, – и, стряхнув со щек слезы, говорит:

– Я так люблю тебя.

А потом она велит ему закрыть глаза, а когда позволяет открыть, предстает перед ним то в одном, то в другом из своих новых сокровищ, такая очаровательная, что он не может удержаться, чтобы не обнять ее...

– Ты счастлив? – шепчет Сильвия.

– Совершенно, – кивает Реджинальд и задумывается, так ли это.

 

IV

Поскольку Лондон, как начинает убеждаться Реджинальд, самое подходящее место для ничегонеделания, в нем либо работаешь, либо скучаешь. В деревне никогда не знаешь, работаешь ты или проводишь время в праздности. После завтрака, закурив трубку, выходишь в сад. Можно приводить в порядок мысли, чтобы приступить к главе о Поляризации и Проникающей способности световых волн, а можно пойти взглянуть, хорошо ли провела ночь рассада левкоев. В любом случае нельзя не остановиться на минуту возле цинний и не возблагодарить Создателя за их безмерную красоту. Но кто, полюбовавшись цинниями, останется равнодушным к прелестным цветам кореопсиса, напоминающим мотыльков, к бархатистым анютиным глазкам, золотой массе ноготков и настурций, кто не почувствует, хотя бы на минуту, что проникающая способность световых волн не такая уж важная вещь и потому можно, отложив ее в сторону, продолжить прогулку по саду... пока не дойдешь до питомника и не удостоверишься, что с рассадой левкоев ничего не случилось. Но в питомнике всегда чувствуешь себя на чужой территории и знаешь, что сейчас неуклюже или энергично появится Эдвардс или Челлинор и начнется беседа, на первый взгляд праздная, но всегда дающая результат: нужно поймать рой, починить забор, заказать семена, вырыть канаву. И если окажется, что к обеду глава о световых волнах не продвинулась дальше заголовка на чистом листе, стоит ли укорять себя? Прошло ли утро в праздности, впустую? Нет, конечно, ведь это была насыщенная, великолепная жизнь.

Но что остается делать в Лондоне, как не тащиться в свою комнату, брать ручку и... работать? (Или разглядывать узоры на обоях?)

А день Сильвии был целиком заполнен. Поговорить с миссис Стоукер; поговорить с Эллис; переодеться, чтобы выйти из дому; не спеша заказать одно и другое; постоять минутку тут и там перед витринами; вернуться домой; переодеться к ленчу; ленч; расставить цветы; пойти в библиотеку поменять книги; вернуться; переодеться, чтобы отправиться к приятельницам пить чай или ждать их у себя к чаю; выйти из дому или в последний раз поправить цветы и подушки; чай; разговоры; показать свои последние покупки Лоре и Летти или рассмотреть их покупки; прощание; вернуться домой и лежать полчаса – ноги выше головы – на кушетке; не спеша принять ванну; не спеша одеться... и провести вечер с мужем.

А если вспомнить, думал Реджинальд, что еще нужно выкроить время, чтобы раз в неделю сходить к парикмахеру, то становится ясно, насколько она занята. Половина первого; я иду в клуб.

Удивительно, как мало народу в клубе заметило, что он сделался лондонцем и ежедневно является туда на ленч. И если после целого года регулярного посещения клуба он на семь лет уедет в Патагонию, удивительно мало народу заметит, что он перестал появляться в клубе. “Привет, что-то вас давно не было видно”, – возможно, скажет ему по возвращении самый наблюдательный.

Он причесывался перед зеркалом и, услышав голос, обернулся.

– Это вы, – сказал Ормсби. – Я так и решил. Трудно быть уверенным, когда видишь человека в зеркале. Вы замечали? Как-то я вхожу, застаю тут трех типов, которые причесываются, и говорю себе: Еще трое привели своих братьев в клуб.

Реджинальд засмеялся и сказал, что, по его мнению, в клубе не должно быть больше одного члена семьи.

– Верно. У вас есть братья?

– Нет.

– Ну, а если бы у вас был брат, сочетающий в себе достоинства Георга V, Джорджа Вашингтона и Джорджа Роуби, знаете, что бы я про него подумал?

– Нет.

– Я подумал бы: “Смешная бледная копия Уэлларда”... Понимаете? Первый, с кем вы знакомитесь, воплощает семью, остальные пытаются подражать ему, и, как правило, получается ерунда. Братья Криппена, наверное, оказались бы сплошным разочарованием. Полное отсутствие индивидуальности.

Он бросил полотенце в корзину и принялся чистить ногти.

– Послушайте, я пригласил на ленч нескольких жутких зануд. Но давайте выпьем вместе кофе в маленькой курительной наверху в два пятнадцать. К тому времени я от них избавлюсь. Пока.

Он кивнул и уверенно направился к двери.

Как чудесно, думал Реджинальд, быть так уверенным в себе. “Привет, дорогой мой, похоже, вы не прочь пообедать со мной. Ничего не выйдет, но в знак расположения могу выпить с вами кофе”. А потом уйти, не сомневаясь, что собеседник явится. Наверное, так и становятся миллионерами. Абсолютная уверенность в себе и никаких сомнений.

Он явился в два пятнадцать, в чем Ормсби и не сомневался. Они сели пить кофе в маленькой курительной на втором этаже, и тайна Хейуардс-гроув тут же перестала быть тайной.

– Вы как-нибудь должны прийти к нам на ужин, – заметил Ормсби. – Я велю ее светлости написать приглашение вашей жене. Я думаю, нам необязательно обмениваться официальными визитами и заниматься прочей ерундой.

Ормсби и Сильвия! Что Сильвия может подумать о нем? А что он подумает о Сильвии?

– Не хотите писать для меня? – И, прежде чем Реджинальд успел открыть рот, Ормсби предостерегающе поднял руку и сказал: – Я знаю. Вы больше не станете писать. Это была ваша первая и последняя книжка, верно? А я сказал тогда: “Ерунда!” Еще одна отличительная черта миллионера. Память. Каждый, с кем вы знакомитесь, может понадобиться вам впоследствии, поэтому, когда вы встречаете его снова, вы должны прикинуть – может быть, сейчас как раз удобный случай использовать его.

– Я не совсем понимаю, – сказал Реджинальд, – зачем мы приехали в Лондон. Шла речь о том, чтобы сделать из книги пьесу, я собирался повидаться с одним американским издателем, еще были какие-то дела. Дела, которые представлялись довольно важными издалека, при ближайшем рассмотрении выглядят менее серьезно. Я, наверное, должен... не знаю... Здесь все иначе, чем в деревне... Только... – он колебался.

– Мои газеты не совсем в вашем стиле, да?

– Ну... – Реджинальд смущенно улыбнулся.

– Валяйте, не стесняйтесь. Нас ничто не связывает. Ни один из нас не умрет, если мы никогда больше не увидимся. Какого же черта не сказать, что мы думаем друг о друге?

– Хорошо, – решился Реджинальд. – Если говорить откровенно, Ормсби, меня иногда просто трясет от ваших газет. Я говорю о газетах, потому что не знаю точно, какие из еженедельников принадлежат вам. Какая вульгарность! Боже мой!

– Значит, они вульгарны?

– Откровенно говоря, да.

– Вы докурили трубку? Тогда возьмите сигару.

Реджинальд взял сигару, а Ормсби рассмеялся и потом объяснил:

– Когда мне было шестнадцать, я служил мальчиком на побегушках в типографии, совсем маленькой, мы печатали бланки, визитные карточки, объявления о продаже собак, прочую мелочь. Местная газета терпела очередное банкротство, и я явился к ее владельцу, он же был и издателем, и наборщиком, и всем на свете. Вдруг меня осенило. Шестнадцать лет, волосы, прилизанные на прямой пробор, высоченный воротник, атласный галстук: по черному фону алые подковы. Я выглядел сущим идиотом. Он спросил: “Какого черта тебе надо?” А я ответил: “Я пришел купить вашу газету”. Он смерил меня взглядом с головы до ног – это не заняло много времени, я был небольшого роста – и сказал: “Конечно, сколько тебе нужно экземпляров?” А я ему: “Без шуток. Кому нужны ваши экземпляры? Я хочу купить всю вашу контору”. – “Что-что?” – переспросил он. Я повторил свою фразу, которой был весьма горд. “Ты это всерьез?” – “Совершенно. Мои банкиры – Ллойды и К°”. В это утро я взял из сберегательной кассы свои пятнадцать фунтов. Он воскликнул: “Боже мой!” – вытащил из жилетного кармана сигару и уже поднес ее ко рту, но, поколебавшись, протянул мне со словами: “На, сунь ее себе в рот и расскажи все по порядку”. И много лет потом я любил говорить: “На, сунь ее себе в рот”, предлагая кому-нибудь сигару. Мне казалось, что это чертовски забавно звучит.

Реджинальд пристально смотрел на него.

– Вы начинали именно так?

– Да. Вот почему я рассмеялся, прикинув, насколько вульгарным я вам покажусь, если произнесу: “На, сунь ее себе в рот”.

– Это совсем другое.

– Так я не кажусь вам вульгарным?

– У вас есть характер. Человек с характером не может быть вульгарным.

– А у многих ли людей, умеющих читать и писать, есть характер? Вы думаете, я действительно продаю свои газеты ежедневно миллиону человек? Самое большее – десяти. Каждый мыслит в точности как девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять остальных в этом стаде. Эти люди вульгарны, и им нужна вульгарная газета.

– Я не уверен.

– Вы радио слушаете?

– Иногда.

– Наверное, концерты?

– Скорее, результаты крикетных матчей, – улыбнулся Реджинальд.

– Может быть, вы слышали когда-нибудь то, что называется Выпуском Новостей?

– Не уверен...

– Вам повезло. Сейчас я вам расскажу. Представьте себе миллион людей, два миллиона, три миллиона. Каждый из них сидит в своей жуткой гостиной с этими дурацкими наушниками, похож Бог знает на что и ждет сенсаций. И вот вдруг хорошо поставленный мужской голос начинает рассказывать, что по случаю засухи в Алабаме президент Соединенных Штатов решил отложить поездку в Огайо, что финский премьер-министр открыл памятник профессору Винкельштейну, что в Восточной Родезии неожиданно выпал снег и что генерал-майор Фокстрот мирно скончался в Саутси в возрасте ста одного года. По-вашему, это кому-нибудь нужно? Но это очень изысканно. Рассказывать людям всякую чепуху. – Он взглянул на часы и поднялся. – Беда в том, Уэллард, что жизнь вульгарна. Рождение вульгарно, и смерть вульгарна, а то, что между рождением и смертью, на три четверти определяется пищеварением, а все связанное с пищеварением чертовски вульгарно. Подумайте только, что происходит в нашем желудке.

– Да, конечно, но я не это подразумевал под вульгарностью. Я хочу сказать...

– Простите, но мне пора идти. Приходите к нам на ужин. Я скажу хозяйке. Вы говорите, Хейуардс-гроув? А номер дома? Вам понравится ее светлость. Она совершенно замечательная женщина

– Номер шесть. Но...

– Хорошо. Пока.

И без этого, подумал Реджинальд, тоже не бывает миллионера. Без умения сказать вовремя: “Простите, но мне пора идти”.