1

Когда однажды утром в конце июня часы пробили двенадцать, мисс Хлоя Марр, благоухающая и припудренная, явилась подобно богине из пенной ванны, при помощи Эллен надела подвязки и без помощи – шелковые шорты. Раздался телефонный звонок.

– Узнайте, кто звонит, – велела она, заворачиваясь в халат. – Тапочки.

Поставив у ног мисс Марр туфельки без задника, Эллен, мягко ступая, отправилась отвечать.

– Иду уже, иду, – проворчала она трезвонящему аппарату.

– Если это мистер Денхэм, то я вышла и не вернусь до вечера, – донеслось из ванной.

– Для кого-нибудь еще до вечера не вернетесь? Как быть с мистером Хинджем… или как он там себя называет?

– Не болтай попусту. Просто узнай, кто это.

– Алло? – произнесла Эллен в трубку. Послушав, она прижала ее к животу. – Мистер Лэнсинг внизу.

– О! – отозвалась Хлоя. – Попроси его… Нет, я сама с ним поговорю.

– Мисс Марр ответит мистеру Лэнсингу, – сказала в трубку Эллен и передала ее Хлое.

– Алло, милый, – промурлыкала Хлоя. – Что ты тут делаешь в такую рань?.. Ах, какой неуклюжий предлог, в следующий раз придумай получше. – Она рассмеялась. – Всего пять минут. И Клод!.. Ты там? Милый, сосчитай сначала до ста. Я только-только из постели… Нет, совсем не так… Лучше так… Один… Два… Три… Как маятник: вправо-влево, вправо-влево… Оставлю тебя за этим, милый. Вдыхай через что хочешь, только пусть это будет полновесная сотня. До скорого. – И, подойдя к туалетному столику, пояснила: – Это мистер Лэнсинг.

– Я вам так и сказала, – отозвалась Эллен. – Вы не успеете накраситься, пока он считает до ста. Тут скорее нужна тысяча.

– Мистер Лэнсинг – художник. Краска для него ничего не значит. Если не считать губ, это будет набросок ню. – Она осмотрела себя в зеркале. – Попробуй чуть прибрать постель. Мистер Лэнсинг очень молод.

– А ведет себя так, будто ему девяносто.

– Доживешь до моих лет, Эллен, и поймешь, что это и есть признак крайней юности.

Натягивая на кровать стеганое покрывало и взбивая подушки, Эллен цинично рассмеялась.

– Уж скорее, когда мне будет вдвое больше, чем вам.

– Я просто из вежливости, – строго объяснила мисс Марр. Она любовно провела по губам помадой и, увидев в зеркале, что делает Эллен, произнесла: – Не слишком усердствуй. Не то он подумает, будто я провела ночь в чужой постели.

– И что все-таки вы хотите, чтобы он думал? – буркнула Эллен.

– Что я, как невинное дитя, проспала с заката до рассвета и соскользнула с кушетки на заре, как… Моя милая Эллен, да какое нам дело, что он подумает? Опять звонят. Узнай, кто это.

Послушав, Эллен сказала в трубку:

– Минутку, лорд Шеппи.

Хлоя отчаянно загримасничала в зеркало и ткнула большим пальцем через плечо в сторону ванной. Выдержав уместную паузу, Эллен произнесла:

– Мисс Марр очень извиняется и спрашивает, что ей передать, или она позднее сама вам перезвонит, сейчас она принимает ванну… Очень хорошо, лорд Шеппи. У нас есть ваш номер. Я передам. До свидания.

Едва она положила трубку, как телефон – какая неожиданность! – зазвонил снова. Подняв ее, она послушала и сказала:

– Мне очень жаль, мистер Денхэм, но мисс Марр нет дома… Да, ей сегодня понадобилось выйти рано… Я ей передам, да. Да, как только она вернется. У нас есть ваш номер. До свидания.

– Что ж, от этих двоих на сегодня избавились, – удовлетворенно заключила мисс Марр. – Слышишь? Вот и мистер Лэнсинг. – Она плотнее завернулась в халат и завязала пояс. – Он влюблен в меня, Эллен, ты это знала?

– Вы про всех них так говорите.

– Так ведь они все влюблены, верно?

– Тем большие глупцы.

– А это уже совсем другая сторона дела. – Хлоя в последний раз посмотрела на себя в зеркало. – Хорошо, я готова. – Она встала.

В гостиную вошел Клод Лэнсинг. Он был невысоким, темноволосым и опрятным и производил странное впечатление, будто насторожен и безмятежен одновременно. Все движения у него были быстрые, но при этом он словно бы никуда не спешил. Если бы вам сказали, что он первоклассный боксер, вы бы поверили, и это было правдой. Если бы вам сказали, что он первоклассный художник, это не было бы правдой, но сам он верил, что так будет. В конце концов, ему ведь было всего двадцать три года.

– Милый! – позвала из спальни Хлоя. – Входите!

Когда он вошел, она подалась к нему, подставляя щеку для поцелуя. Его рука потянулась было к ее талии, но и у Хлои движения были быстрые, а практики – много больше. Поймав его руку в свою, она любовно ее сжала и отпустила, но его поцелуй пришелся ближе к губам, чем она предполагала. Хлоя отвернулась к туалетному столику.

– Можете посидеть и посмотреть, как я рисую лицо, – предложила она, собирая волосы.

– А вам обязательно? А то я недоумевал, почему вы так прекрасны.

– И говорили себе… «Надо же, а я-то думал, что она дурнушка», – говорили вы себе. Эллен, думаю, мистеру Лэнсингу хочется выпить. Садитесь, Эллен сейчас принесет коктейль.

– А вы сами?

– Отопью у вас глоточек. Через полчаса буду пить как бешеная. Так вы думаете, что без толики макияжа я выгляжу лучше?

– Да. Но разумеется, нельзя выглядеть некрасивой с лицом таких пропорций…

– И глазами как звезды, и зубами как жемчуга… и носом как ятаган… – стала насмехаться Хлоя. – Продолжайте.

– Не как звезды. Как влажные фиалки, на которые ложится солнце.

– Да, это мне уже говорили.

– Я скажу вам кое-что про вас.

– Да, будьте так добры. Мне по этому вопросу ничего не известно.

– Вы единственная женщина, какую я когда-либо знал, которая не получает удовольствия от комплиментов.

– И вам двадцать три года, и вы знали свою матушку, свою старую няню и свою сестру Клодию. Подумать только!

– Тут вы несколько преувеличиваете. Моя матушка умерла, когда мне было два года. Я, возможно, сказал бы «Прости, мама», но не знаю, как бы она среагировала.

– Ах, милый, мне так жаль. – Она импульсивно протянула ему руку, и он ее схватил. – Я не про смерть вашей матушки, поскольку полагаю от нее вы уже оправились, и не про то, что вы остались маленьким потерянным беспризорником, но… – Она отняла руку. – Почему я сказала, что мне жаль, Эллен? Чего именно мне жаль? В толк не возьму. Это коктейль мистера Лэнсинга?

Эллен принесла несравненный коктейль «Хлоя».

– Дайте мне, – приказала Хлоя. Она отпила, оставив на ободке след красных губок, и наградила бокалом Клода, точно медалью. – Вот, милый. Если я вам больше нравлюсь такой, я наложу совсем чуть-чуть краски.

– Благослови вас Бог, – с чувством отозвался Клод, глядя ей в глаза и поднимая за нее тост.

Вложив в ответный взгляд всю душу или то, что Клод счел ее душой, Хлоя вернулась к макияжу.

– Как дела у Клодии? – весело спросила она. – Она справляется?

– Не знаю, как в Академии, но дома ужасно актерствует.

– Было время, когда я сама подумывала стать актрисой, но Эллен сказала, что я и так большая актриса, и порыв прошел.

– Ничего подобного я не говорила, мисс Марр! – возмущенно возразила Эллен.

– Значит, я подумала о ком-то другом. Или о чем-то другом. Вам нравится коктейль, милый?

Клод кивнул. Его охватило восхитительное ощущение благоденствия. Он так и видел себя со стороны: он привольно сидит в спальне Хлои Марр, той самой прекрасной мисс Марр, о которой столько судачат. Тут перед его мысленным взором возникла иная картинка: Венера и ее зеркало. Современная Венера, сплошь изящные изгибы, сидит за туалетным столиком, а за ней, отраженный в зеркале и очень далекой и маленький, чопорно выпрямился на чопорно-жестком стуле очень старый джентльмен в очень жестком воротничке и чопорно держит на коленях цилиндр. Это была бы аллегория… аллегория… чего-нибудь… Или, может, выбросить мужчину и, если уж на то пошло, зеркало тоже, зато поместить бедную старую Эллен. Или отражение Эллен в зеркале. Две женщины… Зеркало показывает, к чему неизбежно идет красота. Да, так было бы хорошо. Но разумеется, первым он увидел очень маленького старого джентльмена в цилиндре, поэтому, наверное…

– О чем вы задумались, милый? – спросила у зеркала Хлоя.

– О моем искусстве, – с одной из редких своих улыбок ответил Клод.

– И я тоже. – Она присмотрелась к себе внимательнее. – Ну? – спросила она, поворачиваясь. – Каков вердикт?

Клод сделал глубокий вдох.

– Вы были правы. Прекраснее быть невозможно.

Хлоя победно рассмеялась, и зазвонил телефон.

– Вам придется сейчас уйти, милый. Мне нужно одеться.

 

2

Как часто говорил ей Барнаби, она была самой чудесной, самой милой, самой верной, самой доброй, самой щедрой девушкой на свете. И всегда (потом) он осознавал, что ни одним из этих качеств она не обладает. Разве только чудесной красотой. И эта красоту нельзя было бы назвать легкой или умиротворяющей, душевной или даже такой, которая расцвечивает и приукрашивает красоту душевную. Ее красота была триумфальной: живой, провокационной и неудержимой, – эдакое молниеносное и необоримое наступление на мужское начало любого, кто носит брюки. Вдали от Хлои Барнаби частенько задумывался, была ли эта атака холодной и рассчитанной, а рядом с ней признавал свое поражение, ведь счастьем было просто смотреть на нее. Поэтому он смотрел на нее раз в неделю… а остальные дни о ней думал.

Барнаби было тридцать с небольшим, и на мир взирало честное, тупоносое, неприятное, но одновременно красивое лицо и дружелюбные серые глаза под вздернутыми на концах бровями. Когда его взгляд соскользнул с лица Хлои на счет, она спросила:

– У нас все в порядке, милый?

Хлоя любила ходить на ленч в дорогие рестораны, и Барнаби любил ее туда водить, но у них было соглашение, что счет никогда не должен превышать двадцать четыре шиллинга. Однажды, давным-давно, получилось двадцать четыре шиллинга, и она сказала:

– Давай эту черту не преступать, ладно?

Когда они не переступали, у них все было в порядке.

– Пожалуй, неплохо, – ответил он.

Отведя взгляд от зеркальца, она посмотрела на счет.

– О, милый!

– Лишняя пара коктейлей, – объяснил он.

– И верно, – с облегчением отозвалась она и вернулась к зеркальцу. – Но теперь и вправду хорошо, верно?

– Не знаю, как насчет хорошо, – сказал Барнаби. – Просто я благоразумен. И если ты думаешь, что я предпочел бы ленч за шиллинг одному в какой-нибудь жуткой чайной ленчу за тридцать шиллингов с тобой, то ты просто сумасшедшая.

– Милый! – Она наградила его чудесной, быстрой, нежной улыбкой, которой, как он знал, награждала сотню мужчин, но которая всегда доставалась даром ему одному. – Я очень-очень дорого тебе обхожусь?

– Ты стоишь каждого пенни, золотко.

– Но ведь не взаправду же, да? Мы ходим на ленч или еще куда раз в неделю, когда мы оба в Лондоне, что гораздо меньше, чем просто раз в неделю, и если получается чуть больше фунта каждый раз…

– Я думал, истинная леди никогда не забивает себе такими мыслями прелестную головку.

– С тобой я никогда не бываю истинной леди, милый. Разве ты еще не понял?

– Не настолько полно, как хотелось бы.

И снова эта улыбка – на сей раз с тенью смеха, – сокровенная и исполненная любви. Даже если такая доставалась всем прочим тоже, он был не в обиде.

– С тобой я всегда чувствую себя по-другому. Ты же знаешь.

– Господи помилуй, да. Я практически единственный приятный мужчина, кого ты встречала.

– Ну, ты единственный, кому я могу сказать все, что хочется.

– А что бы тебе хотелось?

Она коснулась его ладонью.

– Я собиралась сказать, что…

– …настоящая леди или нет…

– …что получается всего пятьдесят фунтов в год, и за эту сумму мы получаем уйму счастья, правда, милый?

– Получаем. И стоит оно даже втрое дороже.

Так и правильно, ведь к этому все сводилось: пятьдесят фунтов плюс-минус. А на остающиеся четыреста пятьдесят он вполне перебивался – и жил гораздо счастливее, чем на любые миллионы, но без Хлои.

Она начала искать перчатки. Обычно за ними приходилось возвращаться, или она доставала из сумочки другую пару со словами: «Не важно, милый. Всегда можно позвонить метрдотелю».

– Когда снова увидимся, голубчик?

– Когда захочешь, – ответил Барнаби. – Как насчет поездки за город? Целый день вдвоем?

– А как же пыльная контора?

– Беру с понедельника неделю отпуска, чтобы подстроиться под женатых.

– Восхитительно, дружок! Почему ты мне не сказал? Куда ты едешь?

– Ждал, пока ты спросишь. Следующий четверг подойдет?

– Не глупи, дурачок. Разве ты не уедешь отдыхать, как все приличные люди?

– Нет. А поедем вместе как неприличные? Поедем в Бретань. Я знаю одну деревушку.

Снова тот взгляд, та краткая интимная улыбка. Но иная. Раньше никто такой не удостаивался, разве только… Да и вообще, какая разница?

Вздохнув, Хлоя надела перчатки.

– Почему бы и нет. Почему мы не…

– Один Бог знает.

– Я недостаточно тебя люблю, мой милый.

– Так я и думал.

– Тебе бы не понравилось, если я любила бы тебя по-настоящему.

– Нет, понравилось бы.

Она довольно рассмеялась.

– Ах, золотко, я так рада, что ты это сказал. Я бы возненавидела тебя, если бы ты сейчас ударился в Теннисона.

– Попытайся ради разнообразия возненавидеть. Что угодно, лишь бы выделиться из остальных. И если уж на то пошло, мне не понравилось бы.

– Думаю, понравилось бы. Думаю, понравилось бы.

– Нет. Если бы ты сделала это для меня, то сделала бы и для всех остальных. А мне было бы противно.

Сверкнув на него взглядом, Хлоя занялась перчатками.

– Давай держаться Англии. Четверг? Если тебе не хочется за город, можем взять корзинку для пикника и поехать на матч в «Лордс». Джентльмены и крикет.

– Ладно, милый. И… Однажды мы поедем в Бретань!

– Поедем.

– Честно-пречестно.

– И я тебе обещаю. Возможно, мне тогда уже стукнет девяносто, но плавание через Ла-Манш я как-нибудь осилю.

– Будем сидеть на палубе в инвалидных креслах и попросим, чтобы их поставили рядом.

– Надеюсь, море будет спокойное. Оно обязательно должно быть спокойным – из-за инвалидных кресел.

– Теперь на инвалидные кресла ставят тормоза, чтобы не катились под уклон в Лиз-эт-Фолкстоун. Раньше на этом курорте уйма старых дам погибала.

– Я разузнаю, – пообещал Барнаби.

– Ах, милый, как же я тебя люблю! – воскликнула Хлоя, и ему показалось, что это внезапный крик из самого сердца, но означал он: «Ах, милый, как бы мне хотелось тебя любить!»

В такси он сказал:

– Сними перчатки, пока не приедем к «Антуану»…

– Милый… Ты дальше поедешь на такси?

– Думаю, так лучше, не то опоздаю. Куда поедем в четверг?

– Посмотрим по настроению, милый. Позвони мне во вторник и обсудим.

– Ладно.

Даже если бы он женился на Хлое, даже если бы Хлоя принадлежала ему безраздельно, ему пришлось бы сейчас ее оставить. Не мог же он сидеть и держать ее за руку полтора часа, пока ей будут делать укладку. Это странно выглядело бы.

– Прощай, моя дорогая, моя Хлоя.

– До свидания, милый. Спасибо за чудесный ленч. И обязательно позвони во вторник. В одиннадцать.

Краткий легкий поцелуй в губы, и она исчезла.

– «Проссерс»! – яростно бросил шоферу Барнаби. – В начале Ченсери-лейн.

 

3

Мисс Марр со свежей укладкой, выглядевшей (и это составляло лишь малую часть ее шарма) так, словно ее делали вчера, сидела на диване с герцогом Сент-Ивсом. Многие женщины находили такое небезопасным, но только не Хлоя. Она познакомилась с ним дней десять назад. Она была наслышана про герцогиню и ее верного Фредди Уинтера, она была наслышана про герцога и его эффектных красоток на все буквы алфавита. Когда с улыбкой завзятого сердцееда он спросил, нельзя ли зайти к ней, а потом повести ее куда-нибудь выпить, она пригласила его на чай. Дверь она открыла сама, по всей очевидности, в квартире они были одни. Он, наверное, решил, что все слишком уж просто. Хлоя, наверное, тоже так подумала. Ушел он в полном недоумении, смиренно благодаря за приглашение прийти как-нибудь на чай снова. На сей раз в доказательство чистоты своих намерений он принес с собой игру «Реверси». («Давайте любую, – сказал он в фешенебельном магазине «Хэмлис». – Было что-то под названием «Лудо», кажется. Впрочем, любая головоломка сойдет».) Теперь доска «Реверси» лежала между ними на диване. Шел уже пятый раунд, и, от того, что каждый выиграл по два раза, волнение восхитительно нарастало.

– Ну же, Томми, делайте ход! Я умираю от нетерпения.

Хлоя разошлась как ребенок. Если герцог не придумает гениальный ход (а он понятия не имел, что делать), два заполненных его черными фишками ряда вот-вот станут ее красными.

– Моя очередь? Сейчас моя очередь? – нетерпеливо спросила она.

– Проклятие! – мрачно отозвался герцог. – Похоже, вы выиграете.

– Вы сдаетесь? Вы признаете, что я лучше вас играю в «Реверси»? Если признаете, получите коктейль.

– Признаю, – ответил герцог. – И мне чертовски хочется выпить.

Хлоя победно смахнула фишки в коробку – на случай если он передумает – и занялась бутылками.

– Ваши цветы чудесно смотрятся, – произнесла она. – Так мило было с вашей стороны.

– Это не обязательно должны быть цветы, сами понимаете.

– Надо же, как мне повезло!

– У вас ведь бывают дни рождения, черт побери?

– Время от времени. Раз в году, если быть совсем честной.

– Когда?

– Пожалуй, скажу вам, когда он будет поближе. Даже запишу, чтобы ошибки не вышло.

– Сколько вам лет, Хлоя?

– Двадцать восемь.

– Мне сорок три.

– Что мне теперь на это сказать?

– Тринадцать лет назад…

– Не говорите. Я сама сумею. Вам, наверное, было тридцать, а мне пятнадцать.

– Да. Слишком юна. Вы были бы слишком юны. Генриетте было двадцать два.

– Звучит почти как предложение руки и сердца. Если бы «Все Было Иначе»…

– А если было бы?

Хлоя посмотрела на него задумчиво: в одной руке шейкер, в другой – бокал. Под ее бесстрастным оценивающим взглядом ему вдруг стало не по себе.

– Внешность у меня не ахти, – признал он с нервным смешком. Но впервые действительно так подумал.

– Сойдет, – рассеянно отозвалась она. А потом как будто приняла решение: – Ну, все равно пришлось бы сначала обручиться.

Она налила ему коктейль.

– Знаете, вы решительно не похожи ни на одну из женщин, каких я когда-либо встречал.

Любая другая спросила бы «Скольким вы это говорили?» – но не Хлоя: она ясно давала понять, что никаких других женщин не существует, и теперь улыбнулась такому признанию своей уникальности.

– Теперь выпейте как пай-мальчик, а потом вам пора идти. – Она подала ему коктейль. – Потому что мне нужно принять ванну.

– Тысячу фунтов бы отдал, чтобы на вас посмотреть, – вырвалось у него.

– Не сомневаюсь.

– Простите. Мне не следовало этого говорить. Только не вам.

– Можете говорить что угодно, Томми, но только один раз. Я дам вам знать, когда начнете повторяться.

– Знаете, у меня было совершенно превратное о вас представление.

– Не у вас одного. Такое приводит к немалому разочарованию.

Герцог кивнул – чуточку уныло.

– Можно как-нибудь привезти к вам Генриетту? – спросил он – и как будто сам удивился, услышав такое.

– Разумеется.

– Проклятие! – Он рассмеялся. – Вот такого предложения я ни одной женщине раньше не делал. Но опять же…

– Я не такая, как все, – улыбнулась Хлоя.

– Вот уж точно.

Допив, он встал.

– Понравилось?

– Как это называется?

– «Услада Хлои».

– Знай я, пил бы медленнее.

– А вот это действительно приятный комплимент, Томми.

– Извините за прошлый раз.

– А вот это не приятно. Это глупо. Конечно же, вы рискнули. А почему бы и нет? И я рада, что вы это сделали. Теперь мы знаем, на каком мы свете.

– Пожалуй, да, – согласился герцог, старательно делая хорошую мину при дурной игре. – Это правда был своего рода комплимент.

Хлоя со смехом покачала головой:

– Этот комплимент слишком легко приходит на ум. Вас еще ждут сюрпризы. – Она протянула руку. – До свидания.

Взяв ее руку, он спросил:

– Как вы думаете, может быть, сходите однажды со мной куда-нибудь?

– Ну, теперь-то, как по-вашему?

До него дошло, что она имеет в виду: «Теперь, когда мы знаем, на каком мы свете».

– Спасибо. Я позвоню. Чему вы улыбаетесь?

– Не скажу.

– Э… ладно. До свидания, прекрасная Хлоя.

Он склонился поцеловать ей руку.

– До свидания, мой дорогой. Вы довольно милы.

 

4

Вполне возможно, улыбнуться Хлою заставила мысль об Эллен.

Эллен называла друзей мисс Марр по фамилиям: мистер Лэнсинг, лорд Шеппи, миссис Клейверинг и так далее. Она особенно гордилась тем, что не опускается до «сэров» и «мадам» низших классов. Кое-кто из этих друзей считал Эллен старой театральной костюмершей, которую мисс Марр нашла без гроша за душой и взяла к себе из жалости. Другие, не столь уверенные, что мисс Марр делает что-то из жалости, считали Эллен ее старой няней. У Хлои никто не спрашивал. Отчасти потому, что, когда ее узнавали достаточно близко, чтобы задать такой вопрос, уже понимали, ответ будет скорее уместным, нежели правдивым; отчасти потому, что, когда ее узнавали настолько хорошо, Эллен уже не имела отдельного бытия от Хлои, а Хлоя (как иногда казалось) не существовала отдельно от нее.

– Знаешь, дорогая, – сказал однажды сэр Иврард Хейл, – когда ты выйдешь замуж, Эллен поедет с тобой в свадебное путешествие, и ты устроишь ее на кушетке в уголке своей комнаты. А после, если возникнут какие-либо трудности – а говорят, свадебное путешествие непростой период, – к ней можно будет с полной уверенностью воззвать: «Этого мы никогда не делаем, верно, Эллен?»

– А у тебя их много возникало, Иврард?

Сэр Иврард, трижды женатый и все еще состоящий в браке, улыбнулся:

– Я хотел добавить, и ты не собьешь меня с мысли. Как раз такая препона, то есть сама мысль, что придется заниматься любовью разом с тобой и с Эллен, помешала тебе пока получить предложение руки и сердца. Избавься от Эллен, и может статься, какой-нибудь дипломированный бухгалтер попросит твоей руки.

– Ах ты боже мой! – ликующе отозвалась Хлоя. – Настоящий дипломированный бухгалтер! Они чертовски ловко управляются с цифрами. Фигурально выражаясь, – пояснила она. – А у меня такая фигура!

И потому, когда Эллен приходилось говорить по телефону с герцогом Сент-Ивсом, она наотрез отказывалась произносить слова «ваша светлость», но не обращаться же к нему просто «герцог». И что оставалось? «Да, герцог Сент-Ивс, я ей передам, у нас есть ваш номер». Очень неловкая для нее ситуация. Но помогая мисс Марр надеть тем вечером черное платье, она знала лишь, что герцог снова приходил к чаю и орхидеи, которые только что доставили, прислал кто-то по имени Томми.

– Или все-таки лучше синее? – спросила Хлоя, стоя с зеркальцем в руке и спиной к псише.

– Сомневаюсь, что мистер Уолш заметит, – устало ответила Эллен. Синее уже дважды сегодня надевали.

– Мы ведь не одни в «Беркли» будем, знаешь ли. Там всегда оказывается пара-тройка знакомых. И в «Четырех сотнях».

– Вы надевали синее в «Четыре сотни» на прошлой неделе, – ухватилась за так удачно подвернувшуюся подсказку Эллен.

Зазвонил телефон.

– Это, наверное, мистер Уолш.

– И, как ты говоришь, он ничего не замечает. Попроси его подняться. – Она прикладывала орхидею к груди под разными углами – и в каждом варианте себе нравилась. – Ты была совершенно права, Эллен. Синее было бы ужасно.

Все до единого друзья мисс Марр не уставали удивляться, как она может обедать или развлекаться с кем-то еще, а уж Перси Уолш для всех, кроме него самого, неизменно служил предметом самых недоуменных домыслов. Ему было под сорок, и он был привлекателен, что называется (в мирное время), на военный манер: высокий и тяжело сложенный, со склонностью к настоящей полноте; в речи размеренный и медлительный, а еще непоколебимо уверенный в том, что к его словам стоит прислушиваться, любые его истории и анекдоты стоит пересказывать снова и снова. Поэтому в разговоре он никогда не играл словами, не старался вывернуть фразу поинтереснее, полагая, будто достаточно уже того факта, что он их произносит. Его медлительная самоуверенная манера придала бы равного весу прискорбному известию, что он сегодня по ошибке застрелил канцлера казначейства, и добрым вестям, что, когда он стрелял, на нем были сапоги для охоты от «Дигби и Лоусон».

– Добрый вечер, голубчик, – окликнула через дверь Хлоя.

– И тебе, старушка.

– Еще минутку. Угощайся.

– Спасибо.

Угостившись, он развалился на диване.

– Я тут встретил одного парня, который знал типа, чей папаша делал картофельные чипсы, и когда я говорю «делал», то имею в виду, что он как раз их и делал.

– Я слушаю, милый. (Нет, Эллен, чуточку выше.)

– Чертовски странно день и ночь напролет делать картофельные чипсы. Даже не знаю, что ты на это скажешь.

– Чертовски странно, милый. (Ключ в сумочке, Эллен?) Но ведь кто-то должен их делать.

– Суть в том, что у того типа это был не просто дополнительный заработок, он всерьез занимался картофельными чипсами. Если бы его спросили, кто он и что он, ему пришлось бы ответить, что он «тип с чипсами». А вот это, скажу я тебе, чертовски маловероятно.

– Если бы ты увидел такое в кино, ты ни за что не поверил бы.

– Это еще слабо сказано.

– Ни слова больше. Я сейчас предстану перед твоими глазами.

Она победно появилась в дверях – очень высокая на высоких каблуках – и каждым дюймом по-детски кричала: «Только посмотри на меня!»

Перси посмотрел и начал медленно подниматься на ноги.

– Ну?

– Не торопи меня, есть одно слово, я его как раз пытаюсь вспомнить, то есть будь я одним из поэтов, о которых все кругом твердят, я как раз его бы употребил.

– Просто не могу дождаться. Наверное, не стоит подсказывать.

– Ослепительно. Вот оно – ослепительно!

– Милый, не надо быть поэтом, чтобы придумать такое длинное слово.

– Просто я случайно его увидел и сказал себе: «Вот как иногда выглядит старушка». Ну, давай поцелуемся.

Обняв Хлою за талию, он ее поцеловал.

– Ни одна девушка никогда не падала, когда ты так делал? – поинтересовалась Хлоя. – Какая-нибудь из твоих подружек невысокого роста? Или ты их предупреждаешь, мол, сейчас надо опереться на что-нибудь ногой?

Взяв со стола бокал, она посмотрела на свое отражение в зеркале. Ничего не пострадало.

– Оставим это. А возвращаясь к тому, что я говорил, странно слышать, когда спрашиваешь малого, мол, чем собирается заняться его сын, просто так спрашиваешь, поскольку на самом деле тебе наплевать, но надо же о чем-то говорить за столом или, например, в клубе, а он в ответ, мол, картофельными чипсами! Просто диву даешься!

– Как по-твоему, мне еще один последний маленький можно?

– Ох, прости. – Он протянул блюдо, теперь уже почти пустое.

– Всегда удивлялась, кто же их поглощает в таких количествах, – сказала Хлоя, деликатно надкусывая, – но теперь понимаю, что рынок у них поистине необъятный. – Она села на подлокотник его кресла. – Куда идем? Думаю, в «Беркли» и в «Пол Муни».

– Ну да. Верно. Я ведь тебе объяснял, правда, как обстоит с ужином? Дело в одном малом, в Чейтере. Я же тебе говорил про Джорджа Чейтера.

– Она хорошенькая? (Эллен, позвони в «Беркли» и попроси, пусть зарезервируют стол с диваном для мистера Уолша.) Брюнетка или блондинка?

– Кто?

– Та девушка, ради которой ты меня бросил.

– Не знаю, о чем ты. Я говорю про Джорджа Чейтера. Он живет в Уокинге, не спрашивай меня почему, но как раз там он и живет, и он приехал из Уокинга и устраивает вечеринку. Его дядя оставил ему изрядную чайную компанию в Сити, и когда он не в Сити, то в Уокинге, а сегодня он устраивает вечеринку в честь какой-то своей племянницы, которая только что обручилась – по очень странному совпадению, по крайней мере мне оно кажется странным, – с тем малым, про которого я тебе рассказывал, ну, тем, у которого папаша делает картофельные чипсы. Так что, похоже, сегодня вечером я с ним познакомлюсь. Его фамилия Хэнсон, наверное, следовало бы раньше тебе сказать. Ты слышала про «Картофельные чипсы Хэнсона»?

– После сегодняшнего вечера, милый, не погрешу против истины, сказав «да». Ты такси не отпустил?

Внезапно в глазах Перси зажегся свет.

– Это чертовски странно, – сказал он. – Никогда не думал об этом раньше. Как насчет того, чтобы я позвонил этому Чейтеру и спросил, можно ли привезти тебя на вечеринку? Он, наверное, не будет возражать.

– Думаю, нет, милый, а вот племянница – возможно.

– Почему?

Улыбнувшись, Хлоя встала, опустила взгляд и сказала со вздохом:

– Не знаю.

– Просто мне не нравится думать, что ты потащишься домой в тот самый момент, когда только-только начнется самое веселье, как ты бы выразилась.

– Ах, не глупи, Перси! – раздраженно отозвалась Хлоя. – Я ужинаю в «Савое» с Иврардом, а потом мы идем в «Четыре сотни». Мою накидку, Эллен.

 

5

Сэр Иврард Хейл однажды объявил, что питает к Хлое чувства склонного к инцесту дядюшки.

– Однако, – добавил он, – к счастью, я не твой дядя.

Хлоя наградила его одобрительной улыбкой и сказала, что позволяет закончить фразу.

– Я пока надеюсь, что конец еще не наступил, – твердо ответил Иврард. – В настоящий момент я пытаюсь объяснить, что Совесть, Совесть с большой буквы, которую наградили нелепой репутацией хорошо осведомленного судии в мирских делах, никогда не говорит мне тайком: «Помни, у тебя есть жена», зато постоянно твердит: «Помни, она твоя племянница». С чего бы это?

Сегодня тем вечером они ужинали в «Савое», сидели за столиком в эркере, который Хлоя особенно любила, поскольку оттуда перед ней открывался весь зал, а сама она могла оставаться в сравнительном уединении. Иврарду было пятьдесят с небольшим. Выглядел он как хорошо сохранившийся актер, который все еще выглядит на пятьдесят с небольшим, когда на самом деле ему перевалило за шестьдесят. Он очень гордился Хлоей: отчасти как раз осознание этой гордости заставляло его чувствовать себя ее дядей или кем-то, кто за нее в ответе. Ему нравилось считать, что Хлоя вышла в свет или расцвела под его руководством и покровительством. Он получал удовольствие, представляя ей важных персон и видя, как под натиском ее красоты и остроумия – неотразимое сочетание – они падают к ее ногам так же стремительно, как когда-то он сам. Такую гордость, такое удовлетворение мог бы испытывать султан, выставляя на всеобщее обозрение новую наложницу, или молодожен, все еще уверенный в новоиспеченной жене. Ему хотелось думать, что это (о том же мечтал и Барнаби) «выделяет из остальных», тогда как на самом деле он был таким же рабом, как и все прочие, – но рабом, который свои цепи носит легко, с видом терпеливого добродушия.

– Хороший был день? – спросил он, вставляя в глаз ненужный монокль, чтобы через него изучить меню.

– Чудесный, спасибо, Иврард.

Они заказали ужин, пока откупоривали и разливали заранее заказанное шампанское. Подняв бокал, Иврард сказал настолько прочувствованно, насколько позволяли его характер и воспитание:

– Всегда пожалуйста.

– Всегда, милый, – отозвалась прохладным, бархатным голосом Хлоя, касаясь его бокала своим.

– И каковы сегодня котировки?

Рассмеявшись, Хлоя ответила, что акции «Хейла» поднялись на один пункт.

– Никак невозможно. Я твердо держусь на рынке на семьдесят восемь и пять восьмых, и тебе это прекрасно известно. А как там тот новый молодой человек? Клод, так его зовут?

– Клод Лэнсинг?

– Возможно. На ум он приходит как Клод. С учетом новизны его акции должны котироваться по девяносто. Я получу острое удовлетворение, когда буду наблюдать за их падением – пункт за пунктом.

– Чушь, Иврард. Ему всего двадцать три. Я про возраст. Ну… во всем.

– Прекрасный возраст, когда его переживаешь, – с ноткой ностальгии отозвался Иврард. – Будь мне двадцать три, я попросил бы тебя подождать пять лет, пока я тебя догоню, и тогда выйти за меня замуж. Он уже это сделал?

– Он просил выйти за него замуж. Конечно.

– И для уверенности, что не потеряешь ни его, ни себя, ты сказала: «Давай продолжать как есть – и посмотрим, что будем чувствовать».

– Я ему сказала, – насмешливо парировала Хлоя, – что он должен спросить моего дядю Иврарда.

– На что он ответил: «Я хочу жить в твоем сердце, хочу умереть на груди твоей, хочу после смерти покоиться в глазах твоих, сверх того, хочу идти с тобой к твоему дядюшке».

– Бедняжке Клоду придется одному идти к собственному дяде – еще до того, как сможет хотя бы купить лицензию.

– Ты пропустила мимо ушей мою исключительно уместную цитату, вероятно, потому, что не поняла, это Шекспир. Чего еще ждать от женщины!

– Милый, милый Иврард, я играла Бенедикта в школе и даже после сотни репетиций «Много шума из ничего» едва узнала слова, так плохо ты их произнес. Слушай. – Прижав обе руки к груди, она подалась к нему. Чувствовалось, что Бенедикт на коленях стоит у ног Беатриче. – «Я хочу жить в твоем сердце…» – Чудесный голос пульсировал глубоким чувством. – «…Хочу умереть на груди твоей…» – О экстаз такой смерти! – «…Хочу после смерти покоиться в глазах твоих…» – О какой покой! После чего Бенедикт встал, отряхнул колени и веселым голосом добавил: – «И, сверх того, хочу идти с тобой к твоему дядюшке».

– Дорогая, дорогая, выходи за меня! – взмолился увлекшийся Иврард. – Ты божественна! Я не могу без тебя.

– А как же твоя жена? Тебе придется куда-то ее деть.

– Мы это уже проходили. Она со мной разведется, и с радостью.

– Как ты и говорил, милый, – мягко отозвалась Хлоя, – это мы уже проходили.

– Прости. Я полный идиот. – Сделав большой глоток, он промокнул губы салфеткой и сказал, подмигнув: – Вот, уже не идиот.

– Ты очень милый, – нежно улыбнулась Хлоя. – И я не могла бы без тебя.

– Хорошо. Возвращаясь к твоим невероятным школьным дням. Думаю, тебя заставили играть Бенедикта, потому что уже тогда ты презирала узы брака.

– Нет, потому что я была красивой рослой девочкой.

– Тогда ты не слишком походила на Бенедикта. И все равно жаль, что я не знал тебя в те годы.

– Ты уже второй человек, кто сегодня это говорит. Наверное, надо поискать фотографию.

– И кто первый? – ревниво спросил Иврард. – Не юный Клод? Он в то время, верно, был еще в пеленках.

– Томми.

– Сент-Ивс? Да, этого я и боялся. Будь с ним помягче. Он не виноват, что он герцог.

– Разве ты мне не доверяешь, милый?

– Прочитать тебе еще что-нибудь?

– А ты и другие стишки знаешь?

Рассмеявшись, Иврард продекламировал:

– И не говори, – добавил он, – что ты как раз это декламировала в актовый день, когда вручались аттестаты, перед всеми ученицами школьницами и гувернантками. Понравилось?

– Да, – задумчиво отозвалась Хлоя. – Интересно, а вдруг это правда?

На обратном пути из «Четырех сотен» Хлоя сказала:

– Я одна в моей меблированной квартирке, и сейчас три часа утра, но если хочешь подняться выпить коктейль, голубчик, поднимайся.

Иврард, который знал, что, кроме коктейля, ничего не получит, ответил, что не станет ее обременять и поедет дальше.

– Тогда доброй ночи, мой милый, и спасибо за чудесный, чудесный вечер.

Он обнял ее за плечи, когда она хотела поцеловать его на прощание.

– Да благословит тебя Господь, душенька, – произнес он, отпуская ее.

Легко выпрыгнув из такси, Хлоя протараторила его адрес шоферу и была такова.

«И это ничегошеньки для нее не значило», – подумал сэр Иврард, стирая губную помаду.

 

1

Когда Клодия Лэнсинг будет писать мемуары, то, вероятно, опустит тот факт, что к сценической карьере ее подтолкнул отец, сэр Генри Лэнсинг, чьи анекдоты из жизни на государственной службе вынудили ее убраться из дома как можно дальше и заняться… хотя бы чем-нибудь. В каком-то смысле любое искусство есть бегство от жизни, но в ее случае это было бегство исключительно от жизни сэра Генри. И вообще Клод собирался в Лондон – он-то явно хотел «чем-то заняться». Из страха остаться одной с отцом Клодия принялась искать собственную стезю и решила, что это будет театр. Она тоже поедет в Лондон, где поступит в Королевскую академию драматического искусства. Они с Клодом станут жить вместе на деньги матери: их немного, но хватить должно. Пока в сложившемся положении дел брат видел одни только преимущества, поскольку получал экономку и модель разом.

– Идет, – без раздумья согласился он.

Зато сэр Генри проявил больше основательности.

– Не могу оспаривать твое решение, Клодия, – начал он. – Помню, сэр Лоренс как-то сказал мне, что когда он был на распутье…

– Да, да, отец, ты нам рассказывал… – перебила Клодия.

Другого отца это, возможно, сбило бы с толку, но не сэра Генри.

– Вот именно, – продолжал он, – тогда ты, наверное, помнишь, как его отец сказал ему…

И так далее.

И Клод, и Клодия прекрасно это помнили. Над кроватью у Клодии висела крайне яркая и крайне своеобразная картина Клода, подписанная «Сэр Лоренс на распутье». Кисти Милле по мотивам Теннисона, как объяснял сам Клод.

Брат с сестрой поселились в студии на Фулем-роуд; Клоду досталась кровать за ширмой, Клодии – каморка без окон. Это было очень неудобно, но это была студия и почти в Челси. Из них двоих Клодия от этого факта получала наибольшее удовлетворение.

– Хорошо, – сказал Клод, – можешь перестать пока корчить гримасу. Я скажу, когда она мне снова понадобится. Просто твоя гримаса… Ну, ты меня поняла, она… помогает передать тело как надо.

Сколь многие достижения мужчин в искусстве были вдохновлены женщиной! Только после знакомства с Хлоей Клод испытал потребность искать самовыражения в юмористических рисунках и в конце месяца принимать чеки от печатавших их газет. Дополнительный заработок, которому можно посвящать вечера, говорил он себе, – однако необходимый для любого, кто хочет повести девушку в «Савой».

Улыбнувшись несколько натянуто, Клодия перестала кривить лицо. А еще опустила теннисную ракетку.

– Ничего, если буду говорить? – спросила она.

– Нет, если ничего, что не буду слушать, – отозвался занятый своим рисунком Клод.

– Сам понимаешь, для меня это взаправду хорошая практика. Я хочу сказать, долго удерживать одно и то же выражение на лице, а потом быстро его менять. Давай посмотрим, как быстро мне удастся? Так, пренебрежение с толикой веселья – нет, не слишком хорошо. Пренебрежение с толикой веселья… так лучше. Теперь быстрая смена: пренебрежение с толикой веселья… удивление… невинность…

Она скривила хорошенькое, исполненное благих намерений личико, изображая общепринятые маски упомянутых чувств.

– Я бы думал, – не глядя на нее, сказал Клод, – что для тебя это очень неудачное упражнение.

– Почему? – спросила Клодия, все еще экспериментируя с «невинностью», которая никак ей не давалась, – возможно, потому, что тут обязательными считались широко распахнутые наивные глаза, а ее глубоко посаженные, старательные черные глазки никак не хотели открыться как надо. – Невинность, – снова пробормотала она себе под нос и решила, что лучше будет ее изобразить, скрестив на груди руки.

– Чтобы верно показать какое-то чувство, его нужно сначала испытать.

– На сцене такое не всегда удается, – возразила Клодия, которая теперь стала знатоком сцены. – Предположим, я слушаю главную героиню, которая рассказывает про то, как из темноты возникла рука и ее схватила. Значит, мне по логике полагается изобразить ужас, верно?

– Я бы изобразил, – согласился Клод.

– Ну так вот… что, если автор плохо написал сцену или актриса плохо ее сыграла и прозвучало у нее не слишком пугающе? Но я могла бы помочь зрителю, своей игрой показав, как это было ужасно. Это у нас называется «подыгрывать». То есть помогает создать ощущение ужаса.

Добавив «ужаса», она показала брату, что имела в виду.

Бросив единственный взгляд, Клод сказал, что ему это нисколько не помогает.

– Но разумеется, освещение совершенно неправильное. Я хочу сказать, тут все должно работать. В ансамбле, так сказать.

– В чем?

– В том, что слышал, – отрезала чуть раздраженно Клодия. – Учитывая, что я два дня в неделю репетирую никчемные сцены из французской классики на тот маловероятный случай, что автор знает пару слов по-французски и захочет вставить в следующую пьесу…

– Кстати о классике, я когда-нибудь рассказывал тебе, что однажды сказал мне сэр Лоренс про Катулла? – начал Клод. Это был надежный способ восстановить мир.

– Никогда, милый, – со смехом отозвалась Клодия, – но я часто хотела знать. Это было на распутье?

Клод хмыкнул, подумав, что Клодия всегда чуточку перегибает палку. А вот Хлоя – нет. Хлоя никогда бы не спросила: «Это было на распутье?»

– Думаю, теперь пришел черед ракетки, если ты не против. Перед собой, обеими руками. Нет, не так. Сейчас как раз твой выход в музыкальной комедии, где у тебя одна-единственная реплика: «Ну, девушки, кто хочет поиграть?», и единственная девушка, которая не выдыхается на третьей ноте, отвечает: «Ах, опять играть в любовную игру с Гарри в Трувилле», звучит песня «Игра любви», и пока она поет, ты стоишь, держа обеими руками ракетку… Да, да, вот так, я как раз это имел в виду. Отлично.

Помолчав какое-то время, Клодия сказала:

– Я про… взять хотя бы смех. Нам и его среди прочего приходится разучивать.

Клод, которому было не интересно, спросил зачем.

– На случай если какой-нибудь персонаж скажет что-нибудь смешное. Ну сам подумай, милый.

– Прости, я пытаюсь рисовать, знаешь ли. – Расслабившись на минутку, он спросил: – У тебя хорошо получается?

– Неплохо. Скажи что-нибудь, и я тебе покажу.

– Когда дверь не является дверью?

Клодия, у которой взаправду хорошо получалось и которой сказали это не далее как сегодня утром, выдала трель восхищенного смеха.

– Вот это неплохо вышло, – заметил Клод, задумчиво глядя на рисунок. – Нужно серьезно подумать, не заделаться ли мне драматургом.

– А теперь я покажу тебе Дору. Только дай мне снова, ладно?

– Что мне сделать?

– Повтори шутку.

На сей раз Клодия издала протяжное нервозное хихиканье и объяснила, что это Дора.

– Кто такая Дора?

– Одна девчонка в Академии.

– Похоже на нее вышло?

– Очень. Правда-правда.

Держа перед собой на вытянутой руке рисунок, Клод сказал:

– Оптимистическая девушка эта ваша Дора.

– Ее отец производит велосипеды или что-то вроде того. Я хочу сказать, она ничего. Я про деньги.

– Жаль, что сэр Генри велосипеды не производит. Сэр Генри производил бы отличные велосипеды. Они все катились бы… и катились бы, и катились бы, круг за кругом, круг за кругом… и никогда бы не останавливались.

– Правда? – спросила Клодия. – А по-моему, и так довольно весело. У нас как раз хватает на жизнь, но недостаточно, чтобы испортить твои картины.

– Потребовалось бы чертовски много, чтобы испортить мои картины, – отозвался Клод, размышляя, с кем именно Хлоя обедает в этот воскресный вечер.

– Вот так все плохо, милый? – спросила Клодия.

– Не верь глупостям про то, что художника портит финансовая независимость. Будь у меня средства, я бы карикатурами не занимался.

– А что в них дурного? И учиться рисовать тебе ведь не повредит, верно? И актрисе не зазорно выступать в музыкальных комедиях. Она всегда хотя бы чему-то может научиться: приобрести чувство сцены или умение взаимодействовать с остальными… или еще что-нибудь. Вредно бывает, только если позволишь причинить тебе вред.

– Молодец. Ясные глазки. Боже, а девочка-то умна! Вся в брата пошла. Ладно, теперь можешь снова изобразить свою коронную гримасу: эдакое веселье с толикой пренебрежительности. Вот так… Где эта чертова штука? – Он приподнял левую руку над столом и опустил ее на лист бумаги. – Она, то есть ты, говорит очередному нуворишу: «Неужели вам не нравится Боротра?» А он в ответ: «Да, я всегда останавливаюсь у губернатора».

Забыв, что она актриса, Клавдия издала нервный смешок человека, ожидающего, когда же будет соль шутки.

– Большое спасибо, – сказал Клод и, добавив пару слов к подписи, прочел вслух: – А он, уверенный, что Боротра – это тропический остров, в ответ: «Да, я всегда останавливаюсь у губернатора». Теперь давай-ка изобрази.

На сей раз ошибки в смехе Клодии быть не могло – смех получился самый что ни на есть искренний.

– Неплохо, Клод. Ты сам придумал?

– Конечно. Боже, да я из кожи вон вылез!

– Довольно неплохо. – Подумав немного, она сказала: – Конечно, можно спросить человека, нравится ли ему Боротра, и без теннисной ракетки в руке.

– Только не на развороте с юмористическими рисунками, – твердо ответил Клод.

Шутка вообще-то была не слишком удачная, но показалась чуть лучше теперь, когда Клодия не уловила соли, достойной – почти – остроумия Хлои. Вот что так восхищало его в Хлое. Она никогда не подводила. Не было ни одного изъяна в ее теле, ни одного изъяна в уме. Невольно напрашивалось сравнение с девушками, которые приезжают на Майские гонки. Все смотрятся хорошенькими, все хорошо одеты; все веселые и очаровательные, а потом заговариваешь с какой-нибудь из них – и пиши пропало. На первый взгляд хороша, а на поверку то ужасно напоминает кого-то из знакомых, то прическа чересчур вычурная… Или в уголке рта родинка, или она потеет, или руки у нее уродливые; или рассказываешь ей одну из трех самых лучших на свете шуток, а она механически смеется. Всегда что-то находится. Но с Хлоей такое невозможно. Сколь бы близко к ней ни подойти, она не подведет, она всегда неподдельная.

– Мне тут кое-что пришло на ум, – сказала Клодия. – Рассказать?

– Почему нет.

– Когда я говорю «Неужели вам не нравится Боротра?», я ведь очень заинтересована, я думаю о нем, и мне самой он нравится, и пренебрежение возникает, только когда я слышу ответ. Так вот, если действие на рисунке занимает несколько секунд, которую из этих секунд ты хочешь нарисовать? Всегда самую последнюю?

– А я-то тут при чем? Я вообще такие шутки ненавижу. И если уж на то пошло, она больше не выглядит пренебрежительной. Просто воодушевленной и радостной.

– Вот так? Воодушевленно и радостно? – переспросила Клодия.

Клод увидел у нее за спиной призрак Хлои и подумал, какие же эти женщины разные, а вслух произнес:

– Более или менее.

Пять минут спустя Клодия стояла за его плечом и возмущенно говорила, что получилось ничуть на нее не похоже.

– И не должно было.

– И все равно она мне кого-то напоминает.

– Более или менее женщину? – предположил Клод.

– Знаю! Это та девушка, которую постоянно видишь в «Скетче» или в «Татлере», та, которая предположительно живет с сэром Иврардом Хейлом. Ну, сам знаешь! Хлоя Марр!

Холодным тоном, который она едва узнала, Клод спросил, кто так предполагает. И Клодия сразу поняла: он знает Хлою Марр и в нее влюблен. А еще она поняла, что если не будет осторожной, то потеряет брата.

– Сам знаешь, каковы люди, – быстро сказала она. – Чего только не наплетут. Наверное, их однажды видели вместе за ленчем или что-то в таком роде. А кроме того, когда девушка так красива, люди сразу думают, что она с кем-то живет.

– А про тебя что говорят? С кем ты живешь? – снова дружелюбно спросил Клод.

Клодия поцеловала его в ухо.

– С умным старшим братом. Но опять же… я некрасивая. Не то что она.

Зазвонил телефон.

– Я подойду, милый, – сказала она, но Клод на свой неспешный манер оказался у аппарата еще прежде, чем она закончила фразу.

 

2

Жена генерала приехала к Клейверингам погостить на несколько дней, но генералу в понедельник надо было на службу, поэтому Хлоя предложила отвезти его в город после обеда в воскресенье. Уик-энд походил на все уик-энды в Крокстоне. Хлоя поощряла хозяина, который своими ухаживаниями выставил бы себя на посмешище, не будь в них большая и очевидная доля шутки; она играла с близнецами; она была добра к некоторому количеству сереньких молодых людей и дружелюбна с молодыми женщинами. Все это заняло не слишком уж много времени. Большая часть этого уик-энда, как и всех остальных в Крокстоне, прошла в обществе Китти Клейверинг, некогда известной на сцене как Китти Келсо. Они сидели в саду или в спальне Китти, рассказывали друг другу разные истории и хохотали над ними до упаду или тихонько хихикали. В свои сорок, после весьма бурной молодости, Китти все еще выглядела в точности так, как в двенадцать, сохранив наивную невинность, которая так не давалась Клодии.

– Не знала, что ты падка на генералов, – заметила Хлоя, когда ей объяснили, кто есть кто из приехавших гостей. Они сидели под стеной в уединенном садике и ели клубнику.

– Ах, милочка, дело не в генералах. Это тот самый генерал, с которым я едва не убежала. Сессил. Разве я тебе про него не рассказывала?

– Нет, дорогая. Но можешь придумывать по ходу.

Китти, в сущности не нуждавшаяся в приглашении, легонько шлепнула Хлою по руке и начала рассказ:

– Это было, когда я сбежала от моего первого мужа, от Эрнста. Я приколола к покрывалу записку. Едва я вышла из дома и пошла делать укладку перед тем, как встретиться с Сессилом на вокзале Виктория, Эрнст прокрался в мою спальню и приколол записку к моей подушечке для булавок. Вот это, дорогая, я называю «ирония судьбы». Две записки – так близко друг от друга и так далеко. Каждая содержит ужасное известие. И каждая – ужасающим образом – не в силах его передать. Я слишком отклонилась от темы?

– Я вполне за тобой поспеваю, – отозвалась Хлоя. – Он тоже решил сбежать?

– Да. Наверное. Я так и не узнала, кто она. Он просто написал – вульгарно и довольно грубо: «Прощай, Китти, я больше не могу».

– А что было в твоей?

– В моей с бесконечным чувством говорилось: «Прощай, Эрнст, я больше не могу».

– Гораздо, гораздо больше достоинства, дорогая.

– И я так подумала. По счастью, Элиза не потеряла голову. Как только она нашла записки, то позвонила моему парикмахеру, и я тут же вернулась и обратилась к моему адвокату. По его поручению я написала другую записочку со словами: «Возвращайся, Эрнст, я так больше не могу».

– А как же Сессил? Он все еще на вокзале Виктория?

– Не глупи, дорогая. Он все еще в двух шагах. Наверное, мне лучше понизить голос. – Понизив голос на пару тонов, она продолжала: – Все было бы хорошо, если бы Эрнст, который любую мелочь всегда воспринимал очень буквально, тут же ко мне не вернулся бы. И мы расстались только полгода спустя, а к тому времени Сессил устал ждать, женился на другой и получил назначение – удерживать вокзал в какой-то заштатной стране.

– Сдается, он неравнодушен к вокзалам. Это его жена?

– Да. Не смейся, дорогая, но ее зовут Виктория. Нельзя сказать, что у мироздания нет генерального плана.

Едва получив предложение, генерал с нетерпением ожидал провести несколько часов в обществе мисс Марр и, естественно, испытал некоторое разочарование, обнаружив, что с ними едет Эллен. Он рассчитывал большую часть пути держать Хлою за руку, но теперь оказался этого лишен: то ли потому, что счел, что недостаточно хорошо ее знает, то ли потому, что недостаточно хорошо знает Эллен. На самом деле ни одна из них ничего такого тут не увидела бы. А поскольку приглашение на ужин, если он того стоил, не распространялось бы на Эллен, а генерал начал приходить к мысли, что разделить Хлою и Эллен невозможно, он не предложил отужинать вместе, как и не пригласил на коктейль в Итон-плейс, но просто поцеловал ей руку, как сделал бы любой генерал, и решил заказать несколько роз завтра по пути в военное министерство. Поэтому Хлоя вернулась в собственную квартирку на Саут-Одли-стрит и очутилась одна в Лондоне воскресным вечером в самое нелепое время – в десять часов. Она тут же позвонила Барнаби. Услышав, что Барнаби уехал за город и до вечера понедельника не вернется, она позвонила Клоду.

 

3

Клод спрашивал себя, можно ли ее поцеловать. Он подумал, что сестра должна увидеть, как он целует мисс Хлою Марр, а потом подумал, что лучше бы это осталось их с Хлоей секретом, а потом – что Хлое, возможно, не понравилось бы, что Клодия знает, что он ее поцеловал, а потом подумал, что Хлоя, возможно, рассердится, что из такой мелочи, как простой поцелуй, делают тайну. Такие размышления весьма затруднили бы ему жизнь, если бы Хлоя не пришла ему на выручку. Рука, которую она ему протянула, была бескомпромиссно прямой, а улыбка говорила обо всем, во что ему захотелось бы поверить. Пожав мисс Марр руку, он представил ее Клодии.

– Надеюсь, вы не в обиде, что я к вам напросилась? – улыбнулась ей Хлоя с дружеской теплотой, лучившейся так естественно потому, что это была их первая встреча. – Из меня очень хорошая слушательница, а услышав про вас так много, за исключением единственно главного, я решила, что должна приехать и сама вас увидеть. И, откровенно говоря, я осталась совсем одна, и мне было очень скучно.

– Конечно, нет, – с готовностью откликнулась Клодия. – Чудесно с вами познакомиться.

За это Клод наградил сестру одобрительной улыбкой и спросил Хлою, что же это было единственно главное.

– Ну, разумеется, как она выглядит. Я догадывалась, что вы хорошенькая, но не настолько, как на самом деле. Но разумеется, у меня были только слова Клода, – добавила она с насмешливой улыбкой на его счет.

Клодия очаровательно порозовела, чего никогда не сумела бы, если бы ей это велели в Академии, и сказала, что братья лиц сестер не замечают. Клод же сказал, что она имеет в виду не «замечать», а слушать комплименты, а такое за двадцать лет каждый день способно наскучить. Потом как прирожденный хозяин добавил:

– У нас дома ни крошки еды или спиртного. Но я вас предупреждал, правда?

– Нет, есть! – быстро возразила Клодия. – У нас есть вишни!

Выражение на лице Клода, которое могло бы быть истолковано как «Вишни для женщины, которую следует купать в икре и шампанском!», едва успело сложиться, как Хлоя с радостью отозвалась:

– В бумажном пакете?

– Да! Смотрите! – И Клодия победно толкнула их через стол.

– Извините меня, – сказала Хлоя, снимая перчатки. – Я сейчас съем все. В обмен я оставлю браслет и дам вам поручение к моему банкиру. Я подпишу клятву никогда больше не курить, не пить и не ругаться, но я съем все. Куда нам бросать косточки? «Мы», – добавила она, – тут только ради приличий.

Клод открыл окно возле стола.

– Это переулок вроде того, по которому я пришла?

– Да. Там совершенно безопасно.

Хлоя положила вишенку в рот, прожевала и, выплюнув косточку, ловко отправила ее за окно.

– Нет, не могу одна. Никакой радости. Возьмете вишенку? – Она протянула пакет Клодии. – Это не бескорыстие, просто я люблю состязания.

Они ели вишни и бросали косточки в окно. Клодия думала: «Она чудесная. А я, наверное, выгляжу глупой школьницей. Она такая светская. У нее есть все. И я такой когда-нибудь буду. Когда буду играть ведущие роли. Через год или два. Ну… через два или три. Конечно, я невысокая, но мужчины любят женщин маленького роста. Это пробуждает в них желание защищать. Интересно, правда ли то, что говорят про сэра Иврарда… и остальных? Да и вообще почему бы ей не делать что хочется?»

– Кто-нибудь из вас нашел ответ, – спросила, не переставая есть вишни, Хлоя, – почему Жизнь называют «просто тарелка с вишнями»? Я когда-то лежала по ночам и все думала. Годами не могла заснуть. А потом решила, что все-таки нет, и снова стала спать.

– С чем это рифмовалось? – спросил Клод.

– Это самое глубокомысленное, что вообще было сказано по этому поводу. Да и вообще по любому поводу.

Заглянув в пакет, Хлоя объявила, что – увы! – Жизнь подошла к предначертанному ей концу.

– Поэтому перейдем к Искусству.

Это Клодия настояла показать Хлое рисунок, а сам художник неубедительно повторял: «О нет, черт побери!» Хлоя долго на него смотрела, и ее многозначительный взгляд скользнул вверх к глазам Клода, а тот прочел в нем нежное одобрение присутствию хозяйки в его работе и нерушимую клятву, что так между ними будет всегда.

– Немного на вас похожа, вы не находите? – спросила Клодия.

На сей раз Клоду была брошена улыбка, а вслух Хлоя произнесла:

– Правда? Тогда что мне полагается сказать?

– Что это просто глупый анекдот с картинкой, – отозвался Клод.

– Вовсе нет, Клод, он очень хорош. Если ты не хочешь его рассказывать, я расскажу.

– Тогда валяй, и покончим с ним поскорей.

– Ну ладно. Она говорит: «Разве вам не нравится Боротра?», а он в ответ: «Да, я всегда останавливаюсь у губернатора».

Теперь анекдот показался Клоду еще менее смешным, чем когда-либо.

Возможно, и Хлое он показался бы не слишком смешным, но Клодия быстро сказала:

– Звучит совершенно как название тропического острова, верно?

И ее желание помочь было таким очевидным, что Хлоя присовокупила быстрый понимающий взгляд, который вызвал бы у влюбленного радостный смешок и который утешил и поощрил бы самого склонного к самоуничижению автора.

– Ах, но это же восхитительно! Вы должны сделать целую серию. На следующий неделе она говорит: «Разве вы не обожаете перье?», а он в ответ: «Я всегда пью сидр». А еще через неделю…

– Пожалуйста, не думайте, что мне нравятся такие шутки.

– Не останавливайте меня. А еще через неделю она спрашивает: «Что вы думаете об Остине?», а он отвечает: «Я предпочитаю «форд». А потом она: «А что такого в Лакосте?», а он: «Такая же дешевка…» По сути, то же самое, что «Мужайтесь, мастер Ридли, Божьей милостью мы сегодня зажгли такую свечу, которую, полагаю, никогда не потушат». А он в ответ: «И мне тушеваться ни к чему».

– Полегче, дорогая, не то и вас может ждать туше.

В глубине души Клод надеялся, что сестра заметила обращение «дорогая», а еще – что пропустила его мимо ушей. Но Клодия уже думала: «Замечательно было бы, если бы они поженились. Я, конечно, была бы подружкой невесты. Не верю я во все эти истории. И опять же она дружна с Уилсоном Келли… То есть она ведь жена моего брата и знает Уилсона Келли, ну, я хочу сказать про то… что она просто не может про меня не упомянуть… скажет про меня случайно, и если бы я с ним познакомилась…» Она задумалась, какое это будет время года и что на ней будет надето, чтобы Уилсон Келли, раз или два услышав ее смех, сказал: «Вы, мисс Лэнсинг, как раз такая молодая актриса, какую я искал…» И конечно, именно Клодия… после дня или двух репетиций, он ведь, по сути, не такой старый, как раз нужных лет, и, разумеется, истории про него и Хлою врут, ну, конечно, врут, не то она не вышла бы за Клода…

Новоиспеченные молодожены обходили студию, рассматривая рисунки Клода, пришпиленные к стенам для украшения интерьера. Они остановились у «Сэра Лоренса на распутье», и, выслушав объяснение, Хлоя рассеянно произнесла:

– Знаете что-нибудь про картофельные чипсы?

– Я знаю, что их едят.

– Про чипсы в светском обществе. Или про их внутреннюю жизнь. Давеча я выслушала всю их подноготную. От одного друга. Можно даже сказать – Историю от и до. По счастью, я ничего не запомнила.

– А вашего друга, случайно, звали не Генри Лэнсинг?

– Нет, – с улыбкой, воздавшей должное его умению подхватывать на лету, отозвалась она. – Но она заставила меня задуматься про перепутья в жизни картофеля.

Прощаясь, она назвала хозяев по именам – Клод и Клодия – и пожелала удачи рисунку.

– Ах да, Клодия, если вы окончательно решились, и вам нужно знакомство с кем-то конкретным, и если я случайно его знаю…

– Какая вы милая! – воскликнула Клодия, а потом с интересом: – А вам самой никогда не хотелось на сцену?

Кашлянув, точно прочищала горло перед декламацией, Хлоя произнесла:

– «Весь мир – театр, а люди в нем – актеры. У них свои есть выходы, уходы». Вот одна из причин, по которой я от вас сейчас ухожу. До свидания, дорогие мои.

– Может быть, проводить вас до такси?

– Да, пожалуйста, Клод, это было бы чудесно.

Так чудесно было снова ее целовать.

 

4

Утром воцарилась обычная суета, вызванная появлением мисс Рэттинген, а также тем, что Клодия, как это часто случалось, проспала. Мисс Рэттинген у Лэнсингов «этим занималась», – художники были ее специализацией. Это была дородная, но некрасивая молодая женщина, по сути, уже не такая молодая: больше лет, чем ей хотелось помнить, она боялась, что один из «ее» художников станет настаивать, чтобы она позировала ему в костюме Евы. Даже Джон Херон, который до сих пор рисовал только миски с цветочками на полированном столе красного дерева, не избежал подозрений в том, что имеет виды на мисс Рэттинген. К счастью, мама научила ее, что следует говорить. «Совершенно спокойно, Мод, глядя ему прямо в лицо, ты скажешь: «Если вы хотите только меня, как я могла бы выпить чаю с другом, – это одно. Но одежду я не сниму даже для короля во всей его славе». Он сразу же поймет, что ты за девушка». Мисс Рэттинген все еще ждала шанса показать, что она за девушка.

Постучав по ширме Клода, она сообщила:

– Мисс Лэнсинг вышла из ванной, мистер Лэнсинг, и вода закипает.

– Спасибо, – отозвался Клод и, сев на кровать, начал искать тапочки. – Как погода?

– Сегодня отличное ясное утро. В газете пишут, что на Мейдстоун произошло новое ужасное убийство.

– Я тут ни при чем.

– В газете пишут, что поблизости нашли воротничок священника.

– А в воротничке священник нашелся?

– Нашли только воротничок, мистер Лэнсинг. Поблизости. Я всегда говорю, что если девушка не может доверять преподобному, то кому же ей себя доверить?

– Вы совершенно правы, мисс Рэттинген, жизнь так трудна для вас, женщин.

Он вышел из-за ширмы в халате.

– Тут вы в точку попали, мистер Лэнсинг. Взять хотя бы меня. По праву сказать, мне совсем не следовало бы этим заниматься.

– Вот тут, на мой взгляд, вы совершенно правы.

– Ну, положа руку на сердце, я этим взаправду не занимаюсь. Я хочу сказать, скорее в порядке одолжения, как я вам в свое время говорила. – Она повысила голос: – Я уже подмела и ухожу, мисс Лэнсинг.

– Хорошо! – крикнула Клодия.

– Я сейчас ухожу, мистер Лэнсинг, если вам ничего больше не нужно?

– Ладно, – согласился Клод.

Она ушла. Клод побрился.

– Завари чай, милый, я отчаянно опаздываю! – крикнула Клодия.

Заварив чай, он удалился в другую каморку, служившую Лэнсингам ванной комнатой.

Влетела Клодия с книгой в руке. Налив чашку чая, она прислонила книгу к чайнику и начала бормотать себе под нос. Потом, закрыв глаза, произнесла вслух:

– Слава Богу, мне не надо рисовать за завтраком, – фыркнул, входя, Клод. Пощекотав сзади шею сестре, он сказал: – Доброе утро, ясные глазки.

Не обратив на него внимания, Клодия продолжила:

– Великий малый наш Шекспир, помяни мое слово, – сказал Клод. – Ты не против, если я возьму чайник?

Махнув ему рукой, Клодия продолжала:

– Как раз бесконечные требования Бербеджа дать ему побольше коронных реплик и загнали Шекспира назад в Стэнфорд до срока. Подумать только, в каких-то сорок пять лет!

– Все в порядке, – сказала Клодия, облегченно захлопывая книгу. – Текст я заучила. – Она налила брату чаю. – Есть помидор, если хочешь.

– Спасибо. Полагаю, ты играешь Оливию. Сколько в тебе от Оливии сегодня утром? Во мне – уйма.

– Слава Богу, я способна заучивать слова. Некоторые девушки безнадежны. Мужчины, конечно, еще хуже. Дора просто ужасна. Разумеется, в современной пьесе это не важно: можешь выпалить вообще что угодно, но если споткнешься на Шекспире, тебе конец.

– Вовсе нет. Почему? Возьмем историческую пьесу. Генрих Девятый, часть шестая. В действии возникла заминка, и вы с Дорой остались одни и без слов на сцене. Неужели кто-то из Лэнсингов должен оставаться бессловесным? Нет и нет. Ты просто продолжаешь. – Он высосал сок из помидора. – Э… да. Вот так:

Тут Ричард Третий находит своего коня и галопирует дальше. Проще простого.

– Довольно неплохо. Я про то, что похоже вышло.

– Я же говорил вчера, что надо бы податься в драматурги.

– Правда вчера было весело? Она просто душка, верно? Мне она показалась очень милой. Думаю, очень любезно было с ее стороны сказать, что она представит меня любому, кто… – Ее взгляд упал на часы, и она вскочила. – Проклятие, я опять опоздаю!

Она скрылась в ванной.

Утром Клоду предстояло занятие по анатомии. Перед самым уходом он позвонил Хлое. После некоторой заминки Эллен сообщила, что мисс Марр принимает ванну и спрашивает, не хочет ли он что-то передать. Не сумев сымпровизировать что-то более членораздельное, нежели «Привет, милая», он сказал, мол, о, не важно, и мрачно вышел на Фулем-роуд.

В три пополудни из «Фортнум энд Мейсон» в студию доставили большую корзину вишен. Адресована она была мистеру и мисс Лэнсинг, а вложенная карточка гласила: «Просто толика жизни от Хлои». Клодия решила, что это с ее стороны очень мило. Чрезвычайно мило. К счастью, она собиралась пообедать с Дорой, а потом идти смотреть какую-то пьесу, поэтому студия и вечер были в полном распоряжении Клода. Он сел набросать Хлое благодарственную записку. Получилось пространное письмо, испещренное мелкими рисунками, включая изображение картофелины на распутье. После такого она не сможет удержаться и позвонит сказать, как ее это насмешило.

 

1

Издательство «Проссерс», куда поехал Барнаби, попрощавшись с Хлоей, было основано в 1870 году, о чем провозглашалось золотыми буквами над входом. Барнаби считал, что это доказывает, что «Проссерс» фирма не столько давно старообразованная, сколько старомодная. Если нельзя проследить свою историю дальше 1870 года, лучше уж вообще молчать о возрасте.

Надпись была детищем доктора Олвина Стрэнджа Проссерса. В 1868 году он заведовал душами в одном небольшом городке в центральных графствах и имел – наряду со степенью теологии неопределенного происхождения – страсть к сочинительству. Свою литературную карьеру он начал с толкования Библии для «школьников и прочих», увидевшего свет в серии увесистых томов. Его первым творением стало, как и следовало ожидать, «Толкование Бытия доктора Олвина Стрэнджа Проссерса». Полгода спустя за ним последовало «Толкование Исхода пера доктора Олвина Стрэнджа Проссерса, автора «Толкования Бытия»». Осознав (к тому времени, когда дошел до «Второзакония»), что львиную долю выручки загребает посредник, Проссерс выкупил права на свои предыдущие произведения и, перевернув воротничок, сам занялся издательским делом. Теперь целью «Проссерса» было не только толковать Библию, но донести ее прямо в дома людей. Была начата новая серия – первая из многих, которые шли с подзаголовком «Под личным руководством доктора Олвина Стрэнджа Проссерса». Двумя первыми и самыми успешными изданиями в ней были «Если бы Давид жил в Далвиче» и «Иосиф с Иеремия-стрит». Но раскупили даже последний (опубликованный, пока «руководитель был на отдыхе в Антиохии», и со временем изъятый из продажи) под названием «Хам в Хэмпстеде». К 1890 году творения Олвина Стрэнджа Проссерса в достаточной мере закрепились в умах читателей, чтобы именоваться просто «Проссерсами». За «Проссерсом о притчах» последовал «Проссерс о чудесах», а предшествовал ему «Проссерс о Казнях египетских». Все это подводило к великому труду, к которому (по позднейшей уверенности автора) он был предназначен с младенчества, – к «Полночным беседам Проссерса с усопшими». Беседы проходили весьма непринужденно. «Скажите, Иезекииль», – говорил, скажем, доктор Проссерс, и Иезекииль отвечал в максимально положенном ключе: «Внемли, о Проссерс». К несчастью, посреди беседы с Шадрахом, Мешахом и Абеднего, в которой, невзирая на численный перевес собеседников, он держался очень даже молодцом, доктора Проссерса постиг приступ головокружения, и хотя он оправился достаточно, чтобы объявить себя истинной и изначальной Багряной женой и отписать в завещании свое имущество мистеру Глэдстону, премьер-министру, почившему несколькими годами ранее, он уже никогда не был прежним. Его смерть полгода спустя принесла облегчение его племяннику – и некоторые перемены в политике издательства.

Перемены, однако, вводились постепенно и разумно. Племянник не был ни дураком, ни лицемером. Личное руководство доктора Олвина Стрэнджа Проссерса было отныне для фирмы утрачено: более того, единственное посмертное творение великого человека, некоторое число разрозненных заметок для «Полночной беседы с Рахабом», едва ли годилось для публикации. Тем не менее имя Проссерса еще кое-что значило для читающей публики, а расположением публики не разбрасываются. В издательском ремесле не обязательно делать деньги на сенсационных беседах с мудрецами или прописных истинах веры. И следующим лозунгом «проссерсов» сделалось «Образование»: образование во всех областях знания.

И потому теперь с помощью Барнаби «проссерсы» несли с верхнего конца Чэнсери-лейн к домашнему очагу знания.

Сегодня в кабинет к Барнаби главный редактор Стейнер пришел с вопросом:

– Послушайте, Раш, вы на Уимблдон ездите?

– Когда есть билеты. Удовольствие не стоит очередей.

– У Долли есть билеты на следующую неделю. Она спрашивала, не отвезете ли вы ее. Вы говорили, что остаетесь в Лондоне, верно?

– Да. С радостью. В какой день?

Время от времени он обедал у Стейнеров. Долли была маленькой, светловолосой, пушистой и кругленькой и выглядела на двадцать лет моложе мужа. В «Правилах для жен» («Проссерс», 2 шиллинга 6 пенсов) говорилось: «Никогда не позволяйте мужу принимать вас как должное. Показывайте ему, что находите его друзей-мужчин привлекательными, и он поймет, что тоже должен стараться быть привлекательным для вас». Решив, что негоже сомневаться в советах «Проссерса», Долли ясно дала понять мужу, что находит Барнаби привлекательным, а Стейнер, догадавшись, что Барнаби влюблен в другую, ясно дал понять жене, что нисколечко не ревнует. Долли это разочаровало, зато дало их с Барнаби дружбе своего рода полную юмора свободу, которой радовались оба.

– В четверг, – сказал Стейнер. – Вас устроит?

– О! Какая жалость.

– Заняты?

– Да. Проклятие! Как раз в этот единственный день.

– И поменять, наверное, нельзя?

«Можно ли? Стоит ли?» – быстро думал Барнаби. Как раз так с ним поступала Хлоя, а он с ней – никогда. Уговор с ней был для него священным. Они определенно условились провести четверг вместе, и это твердо значилось у него на повестке дня. Если пытаться поменять теперь, то придется позвонить и не получить ответа, и позвонить снова и услышать проклятый гудок «занято», а потом дозвониться, а она скажет, мол, не уверена, и захочет знать, с кем он выходит в свет и как выглядит Долли, а Долли уже обещала ему, все ждет и ждет и в результате не может найти кого-то другого… Нет, слишком уж все сложно. Да и какая разница, если у него будет четверг с Хлоей?

– Нет. Боюсь, что нет. Слишком все запутано. Проклятие, мне бы так хотелось. Передайте ей, ладно? И скажите, что мне очень жаль.

– Она тоже расстроится. Ну, придется ей найти кого-нибудь другого. Я ей скажу, что вы не можете.

– И привет передайте.

– Обязательно.

Барнаби работал в «Проссерсе» уже пять лет. Он собирался стать архитектором, он действительно был архитектором и, если верить государственному реестру, все еще архитектором являлся. Но какой толк просто сидеть в конторе и быть архитектором, если нет спроса на твои услуги тех, кто готов платить? Спроса на услуги Барнаби не было. Чтобы скоротать первые четыре года ожидания, он читал «Британскую энциклопедию», чтобы занять себя последний год, он написал небольшую книжицу «Как быть архитектором». Принятие последней к публикации в «Проссерсе» (после изгнания из нее всех острот) свело его со Стейнером и положило начало серии «Ваш мальчик». Том первый: «Ваш мальчик – архитектор», автор Барнаби Раш. Так случилось, что в печать как раз выходил монументальный труд Кардью «Архитектура через века», и Барнаби, совершенно безработный в том смысле, что вообще никогда не имел работы, предложил помочь с гранками. Предложение с благодарностью приняли. Постепенно в редакции стало подразумеваться, что мистер Раш просто ценнейший кладезь (так, во всяком случае, считали невежды) крайне специализированных знаний по самым разным вопросам. «Мистер Раш сегодня на месте? – спрашивал Стейнер. – Тогда спросите его. Он может знать». И так из «Барнаби Раш, член Королевского института британских архитекторов, известный архитектор» по осеннему списку, он – к моменту выхода весеннего – превратился в мистера Раша и ответственного редактора серии «Ваш мальчик».

Три года назад один выдающийся и удостоенный множества наград автор «Проссерса» вызвал Стейнера на уик-энд в Бершир, чтобы обсудить – по его выражению – проект величайшей значимости для мира науки. Стейнер, понятия не имевший, что значимо, а что нет в мире науки, зато питавший большую нежность к собственному саду по уик-эндам, велел поехать Рашу. Барнаби поехал.

Там была Хлоя.

(И конечно, Эллен.)

Вечером в воскресенье Хлоя повезла его в Лондон на своей машине, вела она по большей части одной рукой, и они поужинали вместе.

Это было три года назад. Сейчас ему было тридцать пять.

 

2

Герцог позвонил в понедельник. Эллен разговаривала с ним на равных.

– Минутку, – сказала она и, прижав трубку к животу, возвестила: – Герцог чего-то там.

Хлоя протянула руку за телефоном.

– Алло, Томми? Доброе утро, и как же вы сегодня?.. Уимблдон? Да, с радостью. В какой день?.. О! А когда вы будете уверены?.. О нет, в какой-нибудь день мы обязательно должны пойти… Хорошо, милый, позвоните мне завтра. Лучше в семь, и тогда я постараюсь быть дома. Нет, не могу обещать, но постараюсь пока оставить оба дня свободными, если смогу… Да, договоримся при встрече. До свидания, милый.

Повесив рубку, она сказала:

– Герцог Сент-Ивс.

– Это где-то в Корнуолле?

– Дай мне записную книжку.

– У вас в пятницу примерка.

– Знаю. – Открыв книжицу, куда заносила все дела и встречи, она села в кровати, постукивая карандашиком по зубам. – Думаю, тебе попозже надо будет позвонить портнихе и сказать, что я, возможно, заеду к ней в четверг… и удобно ли ей это. Ох, Боже ты мой, в четверг никак не получится, да и вообще там скорее всего еще ничего не готово. Можно попробовать рано утром в субботу… Когда у меня начало?

– Разве этого нет в книжке?

– Если было бы, я бы тебя не спрашивала. Позвони мистеру Уолшу и спроси, когда он заедет за мной в субботу, а потом позвони… Нет, подожди! Не надо. Проклятие, голова кругом идет. Я до шести утра сегодня не спала, а потом этот несносный человек позвонил в девять…

– Опять лорд Шеппи?

– Да. Ах, Эллен, я так несчастна!

– В чем дело, мисс Марр?

– Ни в чем. Во всем. Я приму ванну.

 

3

Барнаби провел уик-энд за городом. Его приглашали остаться до вторника, но не нашлось подходящего поезда, который привез бы его в Лондон раньше одиннадцати, когда он условился позвонить Хлое. Поэтому он вернулся в понедельник вечером.

В одиннадцать утра он позвонил Хлое и услышал короткие гудки. Вся корреспонденция Хлои сводилась к запискам и телефонным разговорам. Начало этому положили сами ее друзья, и скоро короткие гудки стали частью их повседневной жизни. Барнаби то и дело выслушивал их следующие три четверти часа.

Без четверти двенадцать очень сонный голос произнес:

– Алло! – А потом: – А, это ты.

– У тебя такой голос, словно ты только что проснулась, – сказал Барнаби.

– Ну да. Не мог бы ты позвонить чуть позже? Я заснула не раньше шести. А который сейчас час?

– Без четверти двенадцать.

– Господи помилуй, надо вставать! Эллен! – А потом Барнаби: – Я думала, ты собирался позвонить в одиннадцать.

– Я звонил. У тебя были короткие гудки.

– Ну же, Барнаби, надо было попробовать снова.

– Я пытался еще раз десять. Ты была очень занята.

– Я же тебе сказала, что спала. Ах да, вспомнила. Ложась спать, я сняла трубку. Люди звонят по утрам ни свет ни заря.

– Знаю. Иногда даже в то время, когда договорились.

– Эллен! Милый, я просто обязана сейчас встать. Ты не мог бы перезвонить через четверть часа? Ты ужасно обидишься?

– Ладно.

– Тогда до скорого, голубчик.

Барнаби собирался на крикетный стадион «Лордс». Матч начался в одиннадцать, Хэммонд должен был подавать. «Какого черта, – думал он, – мы не могли договориться обо всем в прошлый четверг? Так же, как мы с Долли условились бы, если бы поехали в Уимблдон? Зачем все эти бесконечные звонки?»

Он дал ей двадцать минут. Трубку взяла Эллен и велела подождать, мол, мисс Марр вот-вот подойдет. Она подошла пять минут спустя.

– Алло, дорогая, как ты?

– Я принимаю ванну.

– Ты из нее вышла или собираешься вернуться?

– Вышла. Разве нет, Эллен? Нет, не эти.

– Ну так что? – спросил Барнаби.

– Ты о чем, милый?

– О четверге.

– О! Ах да! Я как раз собиралась тебе позвонить, правда ведь, Эллен, собиралась? Голубчик, возможно, я говорю – возможно, придется перенести на пятницу. Ты ведь не очень будешь возражать?

– А когда ты будешь знать точно?

– Завтра. Просто, возможно, ну ты понимаешь, возможно, мне придется в четверг в три идти на примерку, а мы ведь собирались провести вместе целый день, верно? Ты ведь сам хотел, правда?

– Да.

– Мы могли бы только съесть ленч в четверг или провести вместе всю пятницу, как тебе больше нравится, дружочек.

– Конечно, я предпочел бы целый день.

– Так я и думала. Поэтому я стараюсь перенести примерку на пятницу, и если удастся, то наш день – четверг, а если нет, то пятница. Так тебя устроит, дорогой?

– А нельзя сейчас твердо договориться на пятницу, и тогда все уже будет решено, и тебе не потребуется утруждаться и что-то менять?

– Ах, милый, до пятницы так далеко! А кроме того я уже попросила портниху… Ты же ей звонила, правда, Эллен? Я думала, ты предпочел бы четверг – из-за крикета. Это ведь тебя устроит, милый?

– Конечно.

– Я тебе дам знать завтра. Когда ты позвонишь? В одиннадцать?

– Если не положишь трубку возле аппарата.

– Ах, милый! Ну извини, пожалуйста. Обещаю, что завтра так делать не буду и что я буду хорошей благонравной девочкой.

– Хорошо, милая. В одиннадцать.

– Это было бы чудесно. Как твои дела, дорогой?

– А… понемножку.

– Что сегодня делаешь?

– Думал поехать в «Лордс».

– Опоздаешь, верно ведь?

Сделав глубокий вдох, Барнаби сосчитал до пяти и сказал:

– Совсем чуть-чуть.

– Ну, наслаждайся, дружок. И обязательно позвони мне завтра. А теперь я просто должна идти одеваться. До свидания, милый.

– До свидания, дорогая, – отозвался Барнаби.

Он собирался позвонить Питеру и предложить завтра поиграть в гольф. У Питера была машина, и играть он соглашался только в Саннингдейле. А это означало, что выезжать надо не позже десяти. Теперь он будет привязан к Лондону до одиннадцати. «Я распоследний дурак, – думал он. – Что я с этого имею?» Он поехал в «Лордс». Когда он поднялся на трибуну, гремели долгие аплодисменты и Хэммонд уже возвращался в свою палатку.

К одиннадцати двадцати в четверг он снова дозвонился до Хлои.

– Ах, милый, – сказала она, – мне ужасно жаль, но завтра никак. Эта ужасная примерка в три…

– И поменять нельзя?

– Нет. В том-то и дело. Портниха не смогла поменять.

– Не важно, дорогая. Пятница ничуть не хуже.

– Ох, голубчик, я и в пятницу не могу! В пятницу у меня ленч с Томми. Если только можно назвать это ленчем, так, коктейли и несколько тарталеток. К двум мы должны быть в Уимблдоне. Я думала, ты говорил про четверг. Верно, Эллен? У нас всегда был именно четверг, милый… Помню, ты говорил…

– Да, но вчера, когда я тебе позвонил, ты сказала…

– Минутку…

Обмен репликами вполголоса на том конце провода.

– Извини, милый. Надо было кое за что расписаться. Милый, а нельзя нам провести целый день вместе на следующей неделе… Ох, наверное, у тебя уже отпуск закончится?

– Да. Но… давай тогда завтра просто встретимся за ленчем.

– Эллен! Подожди минутку, голубчик. – Последовала долгая пауза. – Ты еще тут, милый? Я просто смотрела в мою книжку, проверяла, удастся ли у нас просто ленч, но, кажется, никак не получается, дорогой. Утром у меня укладка, и сомневаюсь, что закончу до четверти второго. А сейчас я вижу, что примерка у меня в половине третьего, так что у нас окажется очень мало времени. А еще мне надо пойти посмотреть туфли, поэтому скорее всего я останусь вообще без ленча. Эллен! Золотко, сейчас я просто обязана принять ванну. Что ты будешь делать завтра? Играть в гольф или еще что-нибудь? Может, я тебе позвоню.

– Не уверен. Наверное, поеду за город.

– С кем-то, кого я знаю, или один?

– Минутку.

Барнаби быстро перенимал приемы. Положив трубку, он высунулся в окно и несколько раз с чувством произнес: «Да будь ты проклята!» Вернувшись, он сказал:

– Прости, дорогая, в дверь позвонили. Я просто обязан сейчас бежать. Позвоню тебе через день или два и договоримся о чем-нибудь на следующей неделе или еще на следующей. Если у тебя будет настроение. Пока.

Как он часто говорил себе, она была самой вероломной, лживой, бессовестной и эгоистичной лгуньей на свете.

Он набил трубку. Курить ему не хотелось, но надо же чем-то себя занять. «Женщины, – думал он, – наделены поразительным запасом глупости. Она пообещала провести четверг со мной, а затем выдает какую-то скорее всего специально заготовленную байку – у нее же целая библиотека истин и вымыслов под рукой, – и получается, что, дав обещание мне, она тут же – намеренно, заметьте! – условилась с парикмахером занять утренние часы и с портнихой – дневные. Скорее всего ложь. Скорее всего встречи запланированы на пятницу, а теперь она хочет ехать в Уимблдон с Томми. Кто, скажите на милость, этот Томми? Никогда о таком не слышал, а она всегда мне рассказывает. И она не понимает, что гораздо оскорбительнее бросить меня ради парикмахера с портнихой, чем – в особых обстоятельствах – ради другого мужчины. Разумеется, она встречается с другими мужчинами. Разумеется, она с ними на дружеской ноге. Если с Томми она познакомилась недавно, только естественно, что она хочет принять его первое приглашение. Особенно в Уимблдон… Кто не захотел бы? Если бы она меня попросила, то, разумеется, я поменял бы день. Но как она может делать вид, что хорошо ко мне относится? А сама способна перечеркнуть наш единственный день, наш единственно возможный день вместе, ради таких глупых пустяков, как укладка и примерка? Как бы ей понравилось (а у нее ведь гораздо меньше причин принимать такой афронт близко к сердцу!), если бы я отказался от свидания с ней, чтобы пойти стричься или купить брюки?»

И что делать теперь? Для гольфа слишком поздно. Снова поехать в «Лордс», а в гольф поиграть завтра? «Лордс» – самое подходящее место, чтобы нянчить ноющее сердце. Скамейки на трибунах утешительно жесткие, и вообще крикет – меланхоличный аккомпанемент к печальным мыслям. А потом при каком-то отличном, молниеносном ударе, при виде восхитительной координации ума и тела вдруг сознаешь, что женщины не так уж важны. Это мужской мир. Однажды, выходя с «Твикенхэма» после особенно увлекательного финала по регби, Барнаби наткнулся на плакат с очаровательной девушкой, одетой настолько скудно, насколько позволял муниципалитет Лондона: девица зазывала на «парад ножек», ревю с полуобнаженными танцовщицами в каком-то театре. «Что вы за дурочки? – подумал он он тогда. – Кому дело до ваших ножек?» Но это было до того, как он встретил Хлою.

Телефон зазвонил, как раз когда он подошел к двери. Он решил было не брать трубку, но это мог быть кто-то с предложением поиграть в гольф, кто-то, кто знает, что он не в редакции. Крикет или гольф или что угодно на открытом воздухе и подальше от женщин с их салонными играми.

– Алло, – сказал он.

– Ах, милый, ты еще тут. Я так боялась, что ты уже ушел.

– А… алло!

Он едва с ней не разминулся!

– Голубчик, я тут подумала… Ты сегодня вечером очень занят?

– Нет.

– Тогда почему бы нам не провести вместе чудесный вечер? Последнее время у нас всегда только ленч бывает.

– Почему бы и нет?

– Давай попробуем. Куда пойдем? Ах, я уже знаю! Как насчет шоу в «Ипподроме»? Или тебе будет там скучно?

– Нет. Прекрасно.

– Или тебе бы хотелось куда-нибудь еще?

– Нет. Я за «Ипподром».

– Ну, если тебе это понравится, милый, тогда давай пойдем. А потом могли бы поужинать, верно? Конечно, если тебе захочется, милый…

– Господи милосердный, конечно, пойдем ужинать!

– А потом, может, пойдем куда-нибудь танцевать. Правда, приятно было бы?

– Чудесно.

– Ах, милый, я так рада. И ты не сердишься на меня, что я так тебе навязалась?

– Дорогая! Когда за тобой зайти?

– Дай-ка подумать. Не думаю, что в обед, верно? Почему бы тебе не прийти в половине седьмого или на секундочку пораньше, и мы вместе выпьем по коктейлю с чипсом?

– Коктейлю с чем?

Хлоя рассмеялась.

– Нет, золотко, совсем не то, что ты подумал, это просто закуска. Картофельный ломтик. Недавно они прямо-таки ворвались в мою жизнь. – Она снова рассмеялась. – Я чувствую себя гораздо счастливее, чем десять минут назад. А ты?

– Гораздо.

– Ура!

– Ура! Ты модно оденешься?

– Очень. У меня есть новое платье. Специально для тебя, дорогой. Надеюсь, ты не сочтешь его неприличным.

– Буду очень разочарован, если не сочту.

Счастливый смех, а потом:

– Ах, милый, я правда люблю куда-нибудь с тобой ходить.

– И я.

– Обязательно надень черный галстук, дружочек, потому что я люблю тебя таким.

– Хорошо.

– Дорогой, я просто должна принять ванну.

– Ладно, голубка. В семь двадцать пять.

– Гули-гули. Что будешь делать сейчас?

– Наверное, в «Лордс» поеду.

– Развлекайся, золотко. Передавай привет обоим судьям и скажи, что я ужасно счастлива, потому что сегодня проведу вечер с моим любимым мужчиной. Обещаешь?

– В любом случае собирался. Думал, наверное, в перерыве на ленч. Чтобы не прерывать игру.

– Как тебе будет удобно, милый. Грейс играет?

– Он умер.

– Ах да, ты же мне говорил. Тогда передай привет Брэдмену. Он-то играет?

– Он в Австралии.

– Ну тогда пошли ему телеграмму и скажи, что сегодня я иду танцевать с моим любимым мужчиной.

– Непременно.

– А как насчет Хоббса? Он-то играет?

– Он отошел от дел.

– Похоже, никто не играет. Но кто-то же должен выбить одиннадцать?

– Дорогая, я играю, и ты играешь, и какое нам дело, играет ли кто-то еще?

– А кто говорил, что нам есть дело? Люблю тебя, милый. Во всяком случае, ты будешь думать, что я так сказала, потому что в суде я буду все отрицать. Все, что я скажу сегодня под воздействием коктейля, не может быть использовано против меня в суде. Я тебя обожаю… или я думаю о ком-то другом? Милый, я просто должна принять ванну. А ты меня удерживаешь. Точно не хочешь, чтобы я была чистой. Эллен! Пока, ангел. Ровно в семь тридцать.

– В семь двадцать пять. Пока, моя милая.

– В семь двадцать четыре. Благослови тебя Бог, голубчик.

– В семь двадцать три. Пока, милая.

– Ухожу на семь двадцать три, ухожу, ухожу… до свидания, мистер Раш… ушла!

Но нет. Телефон зазвонил, пока он все еще думал, какая она милая.

– Алло, дорогой! Оказалось, у меня есть еще минутка свободная, пока Эллен ищет мыло. Знаю, что оно у нас есть, потому что помню, как на прошлой неделе им пользовалась. Что ты делаешь сегодня вечером? Что-нибудь интересное?

– Тихонько сижу дома и читаю «Богатства народов» Адама Смита.

– О! Он хорош?

– Очень.

– Это роман, где девушка думает, что влюблена в другого, но тот другой влюблен в другую девушку, поэтому они не вместе?

– Ты думаешь про «Происхождение видов».

– Верно. И я много про Дарвина думаю. Я ни о чем больше не думаю.

– Дорогая, я забыл спросить… Как насчет орхидей?

– Ах, какой ты милый! Но право же, дорогой, я не вполне понимаю, как найти для них место, то есть выше талии.

– Хорошо. Но ты могла бы прикрепить их к сумочке или к накидке…

– Право же, нет, голубчик. Ты и так слишком добр ко мне. Только ты, пожалуйста.

– Хорошо, дорогая.

– А теперь я тебя оставлю. Почему бы нам хорошенько не поговорить как-нибудь по телефону? Жизнь – сплошная спешка, мистер Раш. Не успеешь прийти, а уже бежишь. До встречи, золотко.

– До встречи, дорогая Хлоя.

На сей раз она была такова.

По пути в «Лордс» Барнаби думал: «Я самый заурядный на свете человек и зарабатываю самый заурядный оклад в самой заурядной на свете конторе, а Хлоя – Та Самая Женщина с большой буквы, единственная и неповторимая, и у ее ног весь Лондон. Нет герцога или миллионера, гения или министра, который не женился бы на ней завтра же, будь он холост, и не развелся бы ради нее, если женат. Если она выйдет замуж, а однажды она должна это сделать, она выйдет как раз за такого, а не за ничтожество, у которого всего 600 фунтов в год… Укладка и примерки для Хлои – то же самое, что играть в гольф или смотреть матч крикета для меня: неотъемлемая часть бытия. Выходить в свет с нужными людьми, бывать в нужных местах в нужное время и с нужным постоянством, чтобы не слишком редко и не слишком часто встречаться с нужными мужчинами, и при этом самой выглядеть именно так, как надо, – все это ее работа, ее профессия, как у любого мужчины, какая бы профессия у него ни была, как у меня – готовить к изданию книги. В неделе только семь дней, однако я принимаю как должное, что едва я требую один из них, всю сеть сложнейших договоренностей, которая составляет ее жизнь, приходится менять, заново утверждать, чтобы я получил отложенный для меня день, помеченный для меня и понимаемый как неприкосновенный, – а я лишь совершенно незначительный Барнаби Раш, которому решительно нечего ей предложить».

Он провел счастливый день в «Лордс», отчасти наблюдая за ударами «Джентльменов», отчасти думая о Хлое. Вернувшись домой с солидным запасом времени, чтобы переодеться, он обнаружил, что его ждет коробочка. Коробочка от флориста. Внутри была красная гвоздика и записка: «Для тебя, мой милый, от твоей Хлои».

Как он часто ей говорил, она была самой чудесной, самой милой, самой искренней, самой доброй и самой щедрой девушкой на свете. Неудивительно, что он ее любил.

 

1

Оглядываясь с высоты той или иной минуты на жизнь, которая привела нас к этой вершине, мы обнаруживаем, как редки те мгновения, про которые мы могли бы сказать: это случилось вот в тот-то или тот-то момент. Вот тогда-то было принято решение, положено начало карьере, выиграна битва. Решающий момент чаще встречается в литературе, чем в реальной жизни. Ничего странного тут нет, поскольку решающий момент заодно и момент колоритный.

Поэтому невозможно сказать, когда Перси Уолш решил, что помолвлен с Хлоей. Если бы он предложил ей руку и сердце на обычный манер и она приняла бы предложение, он мог бы записать у себя в дневнике, что в два тридцать пять пополудни 15 июня в баре «Эмбасси» он спросил: «Как насчет этого, старушка?», а она ответила: «О? Ладно», то это – во всяком случае, на несколько недель, – стало бы решающим моментом в его жизни. Но на самом деле руку и сердце он ей не предлагал. Он просто дал вырасти в себе убеждению, что она за него выйдет, постепенно решив, что ему полагаются права собственности, считающиеся привилегией жениха. Никого из остальных друзей Хлои это не обмануло, потому что каждый знал (или думал, что знает) свою Хлою. И хотя один мог думать: «Она никак не может запасть на такого, как Уолш», а другой: «Она никак не может выйти за Перси, если отказывается выйти даже за меня», как раз сэр Иврард знал (или думал, что знает) настоящий ответ, и этот ответ был прост: последний человек, которому Хлоя предоставит такие права, как раз тот, кто имеет на них право. Если она позволяет Перси напускать на себя вид жениха, она никак не может быть с ним обручена. Он просто ее забавляет.

Сегодня Перси собирался совершить традиционный ритуал представления «маленькой женщины» «своим». «Маленькой женщиной» была непревзойденная Хлоя; «своими» – тетя Эсси и приходский священник, пастор Мач-Хейдингхэма.

– Я говорил тебе, как обстоит с тем малым, – сказал, не слишком греша против истины, Перси. – Он не родня, если понимаешь, о чем я, но он – тот малый, который меня покрестил.

– Он живет с твоей тетей? – спросила Хлоя. – Я, конечно, говорю в самом уместном смысле.

– Нет, я же тебе сказал, он – тот тип, который меня покрестил.

– Но ты тогда, наверное, был совсем юным, дорогой. Нельзя же говорить про старые крестильные дни и вдруг обмолвиться: «Помнишь, какая холодная была вода?» или «Помнишь…»

– Извини. Тебя это напугало?

– Нет.

– Проклятый тип меня подрезал. Настоящий большевик с виду. По эту сторону Лондона такое сплошь и рядом творится. Это самое худшее в Эссексе. Так вот, как я говорил, когда малый тебя крестит и даже пишет длиннющее письмо тебе в школу перед твоей конфирмацией, малый, которого ты, помяни мои слова, знал всю свою жизнь и который играет за Эссекс, само собой разумеется, он придет знакомиться. И когда мои утонули на «Титанике» и решалось, поступать мне в Рагби или в Харроу, а этот малый, Альфред Уингхэмптон живет в двух шагах от тети Эсси, и все мое будущее, можно сказать, балансировало на кончике ножа, ну, разумеется, тетя Эсси обратилась к нему и сказала: «Как насчет этого?» – и, слава Богу, он сам закончил Харроу, не то я мог бы попасть в Рагби.

– Понимаю, дорогой. Сплошной промысел Божий. Просто я не знала, что он и тетя Эсси практически вместе тебя воспитали.

– Можно сказать и так, но никуда не деться от главного факта, что он тот самый малый, который меня покрестил. Кстати, думаю, тебе лучше прямо сразу называть ее тетя Эсси. То есть тебе незачем ждать, когда она тебя сама попросит, потому что, вероятно, она не предложит.

– Его мне сразу называть дядя Альфред?

– В том-то и суть, – сказал Перси и милю-другую над этим раздумывал.

– А как ты его называешь? – решила помочь Хлоя.

– Я зову его Уинг, если понимаешь, о чем я, – ответил Перси и объяснил на случай, если она не догадалась: – Сокращенное от Уингхэм.

Еще милю спустя Перси сказал, что, возможно, учитывая все и вся, ей лучше называть его мистер Уингхэмптон.

– Я тоже так думаю, дорогой, – утешила его Хлоя.

 

2

– Итак, дорогая Эсси, – сказал пастор Мач-Хейдингхэма, бросая на траву шляпу и устраиваясь в шезлонге рядом с ее, – вы нашли решение вашей проблемы?

– Какой именно, Альфред?

– Обручены они или нет?

– По письму Перси ничего не скажешь. Я пойму, как только ее увижу.

– В газетах ничего не было?

– Нет.

– Возможно, мальчик хочет получить ваше одобрение прежде, чем объявит о помолвке.

– Не мое дело одобрять или не одобрять. Он достаточно взрослый, чтобы решать сам.

– Да. Трудно помнить, что ему почти сорок.

– Только когда о нем думаешь. Не когда на него смотришь.

– Верно, – отозвался со смешком пастор. – Можно мне сигарету?

– Не глупите, Альфред.

– Разумеется, о ней говорят, – сказал он, закуривая. – Слышал, ее фотография часто появляется в «Татлере».

– Я не читаю «Татлер».

– Я тоже. Насколько я понимаю, она не актриса.

– Насколько я полагаю, и Перси не актер.

– Нет-нет, конечно же, нет. Что ж, узнаем, когда ее увидим.

– Что вы пытаетесь сказать, Альфред?

– Ничего, Эсси, ничего. Просто думаю вслух.

– Вам что-то рассказали? Лично я никогда не верю ничему, что мне рассказывают.

– Тогда и мне незачем вам говорить, – улыбнулся пастор, – что вы очень мудрая женщина.

– Полагаю, у нее есть прошлое.

– Настоящее также подразумевается.

– Тогда, если настоящее не Перси, они не обручены, и это не наше дело.

– Истинная правда. Можно мне шерри или вежливее будет подождать их приезда? Вы разбираетесь в этикете.

– Вежливее было бы предложить сначала налить мне. А потом налить себе. Шерри вас смягчит, и вы не станете цокать языком при виде ее и говорить: «Ах-ах, нечестивица, исчадие ада».

– Право слово, Эсси! Даже не знаю, на что больше обижаться: на предположение, что я способен на такое, или на намек, что мне захочется угоститься самому раньше, чем я угощу вас.

– Милый Альфред.

Она протянула руку, которую он нежно поднес к губам.

– Милая Эсси.

Свой шерри он выпил с видом, будто уделяет ему безраздельное внимание.

– Вам никогда не хотелось, – спросила вдруг мисс Уолш, – чтобы у вас самого было прошлое?

– В моем возрасте, моя дорогая, прошлое – это все, на что я могу надеяться. В земной жизни.

– Тем больше причин желать, чтобы на него стоило оглядываться. Когда мне было двадцать, я получила предложение руки и сердца от человека с репутацией пьяницы. Тем не менее мы страстно друг друга любили.

– И вы отказали ему по той причине, что он пил?

– Да. Как же я была права! Через пять лет он упился до смерти.

– Как же вы, верно, радовались счастливому избавлению, милая Эсси!

– Радовалась. Но, без сомнения, радовалась бы еще больше, если бы была за ним замужем. И на протяжении тридцати пяти лет мне было отказано в счастье снова пережить экстатические мгновения тех пяти лет… и в счастье не переживать их муки снова. Наводит на размышления, юный Альфред.

– Жизнь, – сказал пастор, надевая шляпу, а потом тут же ее снимая и резким движением запуская катиться ярдов двадцать по лужайке, – жизнь – очень сложная штука. Я всегда так считал и на том стою. А потому сейчас только отмечу, что мое призвание не позволило мне построить жизнь с богатым и экзотическим колоритом и что, выйди иначе, моя совесть неустанно твердила бы с упреком: «Как ты мог?»

– На каждую женщину моего возраста, которая говорит себе «Как ты могла?», найдется десять, которые говорят: «Почему я никогда?..»

– Должен признать, что в подобных (а я считаю их таковыми) неканонических признаниях представительниц вашего пола, какие мне доводится слышать, сожаление о потерянных или упущенных возможностях иногда выражается весьма двусмысленно. Но у вас, насколько я понимаю, они от двусмысленности далеки.

Возникло еще одно краткое молчание, нарушаемое лишь бульканьем, с которым пастор налил себе второй бокал шерри.

– Однажды весной, когда я путешествовал по Греции, – внезапно начал он, но то ли погрузился в воспоминания, то ли решил, что все-таки не станет про это рассказывать, поскольку история на этом закончилась, и он начал снова: – Когда я был молодым человеком двадцати лет и еще не отказался от мысли пойти на кожевенный завод отца, была одна девушка… – И он снова умолк, потом вздохнул и произнес, словно рассказывая обе истории: – Все это было, разумеется, до того, как я женился на Агнес.

– Разумеется, – отозвалась мисс Уолш.

 

3

Одна наиболее пространная (если таковая может быть выбрана) история Перси повествовала о случае из его детства, когда домашний кризис, возникший как-то в воскресенье после обеда, потребовал от него немалой сноровки по части сантехнической инженерии, увидев результаты которой, местный эксперт, прибывший после того, как кризис миновал, объявил, что работу нельзя было бы выполнить лучше, будь юный джентльмен прирожденным водопроводчиком. Возможно, как раз им ему следовало бы родиться. А так он пять дней в неделю проводил на бирже и большую часть уик-энда – за разными ремонтными работами, которые тетя Эсси для него откладывала. «Оставьте это до мистера Уолша, – говорила она разнорабочему или кухарке. – Он приедет в воскресенье». Вот насколько прочной была его репутация.

А потому, возможно, к счастью, сегодня что-то приключилось с бойлером.

– Ты не в обиде, старушка? – спросил Перси, когда за ленчем ему изложили симптомы. – Я быстренько его переберу, пока вы с тетей Эсси поболтаете по душам.

– Я после ленча прилягу, – сказала мисс Уолш. – Пусть Альфред покажет мисс Марр сад, если будет так добр.

– Мне не следовало, но я совершенно точно буду, – твердо сказал пастор.

К тому времени как Перси облачился в свой «бойлерный костюм», а мисс Уолш – в шаль, Хлоя и пастор уже прохаживались в розовом саду.

– Давайте посидим здесь, ладно? – попросила Хлоя. – Мне часто присылают розы, и все они на очень длинных стеблях, и на каждом – только по одному цветку. Приятно, конечно, открывать коробки, гадая, от кого цветы, и покрасивее располагая их в вазе, но они как будто никогда не бывают из сада, только от друга. Поэтому так приятно посидеть тут, где они растут, как им угодно, и я должна лишь расположить себя, чтобы ими полюбоваться.

– Вы, наверное, и раньше бывали во множестве розовых садов, мисс Марр, потому что, думаю, вы всегда уезжаете из Лондона на уик-энд.

– Да, но таких фраз, как только что, я еще ни разу не произносила, – отозвалась Хлоя, улыбаясь ему.

– Нет, нет, – запротестовал пастор, – пожалуйста, не думайте, что я усомнился в вашей искренности. Мне просто было интересно… – Сняв шляпу, он потер седую голову, а потом, недоуменно поморщившись, сказал почти удивленно: – Или все-таки усомнился? Наверное, усомнился. Боже ты мой! Как быстро мысль вспыхивает и умирает, опережая ход речи! Едва мы что-то произнесли, как уже теряем саму мысль и совершенно искренне приписываем нашим словам иное происхождение. Если вы на мгновение были неискренни, мисс Марр, то, сдается, и я тоже. И мои манеры, и моя мораль нуждаются в вашем прощении.

– Теперь вы меня послушайте. – Хлоя мягко накрыла его руку своей. – Это была очень милая речь, облеченная в изысканные выражения и, как мне показалась, не лишенная неловкости. Так вот, желание произвести приятное впечатление еще никому не вредило, и многие из самых очаровательных мужчин, кого я знаю, обладают даром изысканно выражаться, и – в том или ином смысле – мы все временами испытываем неловкость. Поэтому я не стану оценивать вашу речь, а использую ее как ключ к тому, что вы за человек. А вы, – продолжала Хлоя, которая теперь держала его морщинистую руку в своей твердой, прохладной и молодой, – составите себе мнение обо мне, исходя из того, что я говорю, делаю и как я выгляжу, или же будете меня изучать, допытываясь, не скрываю ли я от вас личность, которую ваше воображение заранее вам нарисовало? Будьте же теперь откровенны, мистер Уингхэмптон. – Дружески пожав его руку, она ее отпустила.

– Мисс Марр… – пробормотал пастор Мач-Хейдингхэма. Он посмотрел на свою руку, которую еще совсем недавно сжали ее пальцы, и глубокие морщины в уголках рта на мгновение углубились еще больше, но, похоже, так и не смог подобрать слов. – Мисс Марр, – начал он снова и снова остановился. – Мисс Марр, – сказал он наконец.

Он решительно нахлобучил на голову шляпу, потом сдернул ее и запустил катиться по траве. Хлоя ждала.

– Я не знаю, что сказать.

– Попробуйте «Хлоя».

– Какая чудесная мысль! Какая гениальная мысль! – Откинувшись на спинку скамьи, он уставился на собеседницу, взяв себя за подбородок. – Думаю, вы нашли решение. Хлоя! – А потом с удивлением: – Хлоя!

– Нравится?

– Да… наверное… Нет, это полный абсурд. Нет, так не пойдет.

– Почему, Альфред?

Рассмеявшись, он затряс головой.

– Ну хорошо, тайком, – предложила Хлоя. – Или, скажем, на Рождество.

– Ладно, на Рождество. Вы, надо полагать, на Рождество тут будете? Перси всегда приезжает… Нет! – вдруг выкрикнул он. – Вы не помолвлены с Перси! Вот что сбило меня с толку! Конечно! Вы никак не можете быть с ним обручены!

– Все так говорят, – отозвалась Хлоя. – Рано или поздно.

– А вот теперь я буду искренен. У меня сложилось о вас мнение. Один очень дорогой мне друг сказал, что когда пожилые женщины выражают сожаление о прожитой жизни, они сожалеют не о мирских или, возможно, запретных наслаждениях, которым своевольно предавались, но о тех, которые по недомыслию упустили. Я, Хлоя, безо всякого на то основания предположил, что когда в старости вы оглянетесь назад, то найдете, что вам не о чем сожалеть.

– Очень мило сказано, Альфред. – Она похлопала его по руке.

– Нет-нет, вы не должны. Вы же правда не помолвлены с Перси?

– Конечно, нет.

– Разумная девочка. И?

– Интересно… Буду ли я когда-нибудь сожалеть, что не покаялась в грехах священнику, с которым сидела в розовом саду?

– Нет. Я поступлю так, как вы меня просили, то есть буду судить вас по тому, какой вы выглядите и что говорите. Взгляните на розы. Я сижу тут и от всего сердца благодарю Господа за их красоту. Предположим, я подслушивал бы, как они разговаривают друг с другом, как говорят бархатистыми голосами нечто мудрое, занимательное и полное сочувствия. Тогда я поблагодарил бы Господа за еще более благословенное чудо. И теперь я сижу тут, Хлоя, и смотрю на вас и слушаю вас, и повсюду вокруг меня розы, и я благодарю Господа за то, что в мире столько красоты.

– Но будь на розах гниль, вы бы захотели их опрыскать.

– Не эти. Я за них не в ответе. Я бы подождал, пока владелица меня не попросила бы.

– Да. – Вздохнув, она выпрямилась и ответила пастору смешком: – Слишком уж мы серьезны для летнего дня. Вы когда-нибудь приезжаете в Лондон? Например, за новым стихарем?

– Иногда.

– Может быть, встретимся на ленч в следующий раз, когда приедете? Я отвезу вас в Хэмптон-корт, и мы съедим ленч там. Приятно было бы?

– Для меня – да. Но для вас… Зачем вам тратить попусту время на старика?

Улыбка, которой она его наградила, словно бы насмехалась и ласкала одновременно.

– Я никогда не трачу времени попусту, – сказала Хлоя Марр.

 

4

После чая пастор вернулся в дом священника, возможно, чтобы переписать проповедь, но к обеду вновь был на месте. В столовой, после того как дамы удалились, Перси сказал:

– Как я вам говорил, Джордж Чейтер позвонил мне наутро. Он договорился, что вечером Фредди Уотсон и еще один-два других малых придут на обед, и хотел знать, свободен ли я. Ну, надо сказать вам, мне это показалось чертовски странным, потому что Джордж Чейтер не тот малый, кто приглашает тебя на обед утром и думает, что уже вечером ты объявишься при белом галстуке и фраке. Так выяснилось, что Фредди Уотсон накануне попал в переплет, ну и, разумеется, узнав, что малый попал в переплет, тут же решаешь, мол, с его-то умениями получил по заслугам, поэтому я сразу сказал: «И поделом, он ведь уже два крикетных сезона напрашивался», но, по всей очевидности, он упал со стремянки, когда пытался покрасить потолок ванной в зеленый цвет. Чертовски странно самому красить потолок, когда у твоей жены своих десять тысяч фунтов в год. Однако именно это он и делал. Суть в том, что он спрашивал, не займу ли я место Фредди для ровного счета. Ну так вот, Джордж Чейтер оказал мне пару-тройку чертовских услуг. Тете Эсси я никогда этого не говорил, но было время, когда вся Риджент-стрит в пятнах крови…

Пастор стоял, облокотившись о поручни верхней палубы на утреннем солнышке, а из моря один за другим вставали острова… как ее звали? Точно не Хлоя… Она была не брюнеткой и не блондинкой, но что-то между, и у нее были глаза фиалкового цвета… Нет, это была Хлоя… и он держал ее за руку и думал: «Теперь, когда я держал ее за руку, я попрошу ее выйти за меня», потому что в те дни…

– Ну, коротко говоря, я ничего не сделал. Портвейн снова пустили по кругу, и малый по фамилии Каррутерс рассказывал чертовски смешной анекдот… попросите, и я в другой раз расскажу, чертовски смешной анекдот про одного его знакомого из налогового ведомства, который зашел к жене одного малого… о, ну, возможно, и нет, я, кажется, его забыл… Самое смешное, что только вчера я рассказывал анекдот одной знакомой даме и – надо же, как повезло! – сумел остановиться вовремя и сказал: «Послушай, старушка, тебе я рассказать не могу, но если хочешь, напомни, чтобы я рассказал твоему мужу, когда его увижу, и если он решит тебе передать, это его дело». Так вот, возвращаясь к тому, что я говорил, не знаю, как вам, а на мой взгляд, чертовски невежливо говорить с Америкой с чужого телефона. Но если пока пустить все побоку…

Пастору было тридцать. Нет, тогда он уже принял сан… Двадцать пять – или это слишком мало? Ей самой, наверное, почти тридцать. Ладно, ему тридцать два, и он в армии… только-только избирается в парламент… скоро премьера его первой пьесы… он только что унаследовал титул… лорд Уингхэмптон… О, снова быть молодым! Нет, нет, он счастлив быть старым. Старость меньше сбивает с толку…

– Ну, так или иначе, прошел часик-другой, и к тому времени, когда мы присоединились к дамам и выпили тост-другой, и Чейтер показал нам голландскую кровать, которую купила его хозяйка… чертовски непатриотично, я бы сказал, и престранный поступок, это ее большевистская сторона вылезает… ну так вот, одно за другое…

Пастор, держа одну руку в кармане, в другой покручивая ножку бокала, вытянулся во весь рост в кресле и счастливо улыбался в потолок.

 

5

В гостиной мисс Уолш делала мелкие стежки.

– Я вечно спрашиваю себя, на ком же женится Перси. Пытаюсь представить ее себе, но это так сложно. Вы давно с ним знакомы?

– Кажется, очень давно.

– Да. С помолвками так бывает. На вас очень красивое платье.

– Я задумывалась, а не слишком ли я в нем вычурной покажусь в таком тихом, счастливом доме, в такой тихой, счастливой местности. Я действительно не собиралась его надевать, но потом вдруг почувствовала, что мне хочется, чтобы вы его увидели.

– Я очень рада, что вы так поступили, моя дорогая. Надеюсь, Мэгги была кстати. Или, лучше сказать, не совсем некстати.

– Очень даже. Большое спасибо.

– Полагаю, обычно вы привозите собственную горничную.

– Да, но ее зовут не Сюзетт. Это милая старушка по имени Эллен, и она со мной уже много лет. Иногда мы друг от друга немного устаем, но нам удается помириться.

– Мэгги, конечно, всего лишь сельская девушка, но руки у нее ловкие, и она обучаема. Вы любите бывать за городом?

– Нет.

– Как мило такое слышать. «Нет» – такое трудное слово для современного поколения, которому вечно приходится оправдываться всякими «на самом деле» или «по сути».

– Возможно, я не принадлежу к современному поколению.

Посмотрев на нее, мисс Уолш сказала:

– Сомневаюсь, что вы из какого-либо поколения, дорогая. – И снова взялась за вышивание. – Почему вам не нравится за городом?

– Я становлюсь несчастной. У меня такое ощущение, будто я что-то упускаю.

– «По лугу гуляешь ты, все одна; зачем прячешь руки, перчатки не сняв, теряешь все больше; скажи мне, зачем?» – тихонько процитировала себе под нос мисс Уолш.

– Вот уж чего бы не стала делать, – улыбнулась Хлоя. – Разве только в церковь. Я предпочитаю всегда носить уместные вещи. Как раз об этом я и говорила. Есть много вещей, помимо уместных, но в Лондоне я слишком занята, чтобы о них думать. За городом времени думать больше, и я чувствую, что хочу чего-то, что не получаю.

– Хотите завтра пойти в церковь?

Едва произнеся эти слова, мисс Уолш, извиняясь, подняла глаза и поймала полный смеха взгляд Хлои, – и они рассмеялись вместе.

– Нет, нет, – сказала мисс Уолш. – Я не имела в виду «Хотите снова увидеть священника, милая, дорогая?».

– Мне бы хотелось послушать священника. Послушать именно этого. Его жена умерла, полагаю?

– Да. Пятнадцать лет назад. И вся его семья за границей. Где в конечном итоге оказываются столько неимущих пасторских детей. Строительство империи, сами понимаете. А потому на тихий дружеский лад мы помогаем друг другу коротать время.

– Не могу вам обоим не позавидовать, – сказала Хлоя.

– Вам не кажется, что когда мы завидуем качествам других людей, их жизни или их имуществу, мы подразумеваем не «Как бы мне хотелось быть вами», а «Как бы мне хотелось иметь кое-что, что есть у вас, в дополнение к тому, что есть у меня»?

– Кажется. Я обычно думаю: «Как бы мне хотелось ради разнообразия побыть вами, скажем, по вторникам вечером», а потом, когда приходит вторник, я слишком занята тем, чтобы быть самой собой, и говорю: «Давайте на этой неделе перенесем на среду, если вы не против».

– Мне бы хотелось быть вами, – сказала вдруг мисс Уолш. – На один великолепный год, а потом вернуться к себе самой и думать об этом до конца жизни.

– Думаю, год вам покажется слишком долгим.

– Я бы рискнула. Когда приближаешься к шестидесяти, рискнешь на все что угодно.

– Надеюсь не дожить до шестидесяти. У меня ужасно получится.

– Только не у вас. Вы будете очень счастливой, очень мудрой старой бабушкой, – произнесла мисс Уолш, но как будто сама в это не поверила.

Саркастически рассмеявшись, Хлоя пересела на софу.

– Можно посмотреть?

– Просто вышиваю букву «Э» на платке.

– Эсси – сокращенное от Эстер?

– От Эсмеральда. – Мисс Уолш порозовела.

– Как чудесно! – воскликнула Хлоя. – Эсмеральда! Вам следовало бы этим щеголять и одеваться соответственно.

– Ради кого, дорогая?

– Ради Эсмеральды Уолш, конечно. Ради кого же еще?

– Теперь уже чуть поздновато. Вам следовало сказать это лет тридцать назад.

– Я собиралась, но забыла. Послушайте, Эсмеральда, где вы покупаете одежду? Только не говорите, что в Челмсфорде.

– В Колчестере.

– Ну, вы хотя бы не сказали, что в Челмсфорде. Но почему бы не попробовать Лондон? Большой город. Много магазинов.

– Боюсь, я не разобралась бы, что в каком.

– Пойдем вместе. Сделаем вас самой настоящей Эсмеральдой к Празднику урожая. Это будет секрет от мистера Уингхэмптона, пока он вдруг не увидит вас в церкви между двух кабачков. Вот будет веселье! Ну, пожалуйста, скажите же, что согласны!

Хлоя вдруг обняла ее, и мисс Уолш поймала себя на том, что соглашается.

 

6

Едва машина свернула на шоссе, Хлоя спросила:

– Как ты, дорогой, и чем ты занимался весь уик-энд?

Перси представил ей пространный и буквальный отчет о том, чем занимал себя на протяжении уик-энда.

– Вот как было дело, старушка! Сначала бойлер, потом садовые ножницы, а потом электрический веничик для взбивания яиц. Дела прямо-таки валились одно за другим, а веничик для взбивания яиц для меня совсем уж что-то новое… Поэтому пришлось оставить тебя со стариками дольше, чем хотелось. Но так уж вышло. Как ты с ними поладила? Согласен, они и в лучшие времена были не слишком занимательны, и у меня нехорошее подозрение, что Уинг теряет чувство юмора, так что если хочешь извинений, старушка, они твои.

– Никаких извинений не надо, дорогой. Мне просто было интересно, куда ты пропал.

Пастор, пришедший их проводить, стоял с тетей Эсси на пороге и махал на прощание. Едва машина свернула на шоссе, он произнес:

– Она за него не выходит.

– Это не имело бы значения, – откликнулась тетя Эсси. – Ни один мужчина не сумеет ее удержать.

– Она очень привлекательна.

– Она очень умна, – сказала тетя Эсси. – Но я не в обиде.

 

1

Вернувшись в контору после недельного отпуска, Барнаби составлял рекламный проспект «Проссерской энциклопедии» или, как, возможно, она будет называться, «Подручной всезнайки Проссерса».

Первоначальная идея этого оригинального издания принадлежала мисс Линнет Сильвер, секретарше Стейнера. Каждый день вместе с послеобеденной чашкой чая и осборнским печеньицем на блюдце перед Барнаби представали копна взъерошенных светлых волос, пара ярких голубых глаз, пара безупречных ног и чуточку длинный нос, – в целом создавалось впечатление проекта хорошенькой девушки, который не вполне удался. На службе мисс Сильвер носила очки в оправе цвета яичной скорлупы, которые почему-то делали ее более пригожей или, возможно, усиливали впечатление, что она постаралась бы прихорошиться, не будь она слишком занята работой, чтобы отвлекаться. У нее был друг по имени Гумби (предположительно уменьшительное от «Гумберт»), о котором в редакции знали почти столько же, сколько она сама. Барнаби она нравилась потому, что была так явно и так счастливо влюблена.

– Ваш чай, мистер Раш, и сегодня понедельник.

– Спасибо, Сильви. Вот, пожалуйста. – Он протянул шиллинг.

– Спасибо, мистер Раш. Вы не против, если я присяду на ваш стол, а? У меня есть идея.

Она примостилась на уголке стола, счастливо улыбаясь и покачивая красивыми ногами.

– Сигарета будет кстати?

– Ну, не стану отрицать.

Протянув сигарету, он дал ей прикурить.

– Огромное спасибо. В первый раз, когда мой Гумби дал мне закурить, он спросил: «Хочешь сигаретку?», а я ответила: «Спасибочки», а он как будто даже не заметил и сам закурил, и я подумала: «Фу, какой хам», а едва она раскурилась, как он вынул ее изо рта и протянул мне, и вот у меня сигарета и безо всяких хлопот. А теперь он всегда так делает. Иногда удивляет моих друзей. Они говорят: «Надо же!» Разумеется, ни от кого другого, кроме Гумби, я бы не взяла, было бы неестественно, верно? Но когда двое любят друг друга…

– Абсолютно, Сильви. Тогда все в порядке. Так какая у вас идея?

– Она совсем недавно мне в голову пришла. Мы с Гумби лежали вчера на траве в хэмпстедском парке и решали кроссворд, и одна подсказка была «Планета», и, конечно, Гумби сказал «Венера» и особенно на меня посмотрел, а когда я подумала про Марс – из-за него, ведь он в Территориальном добровольческом резерве, – ну, у нас не хватало одной из шести букв, поэтому эту мы пока отложили и попробовали по горизонтали. А там было «Школьный учитель у Диккенса», и Гумби сказал «Скиерс», потому что читал «Записки Пиквикского клуба», он вообще ужасно много читает, и «Скиерс» прекрасно подошло, но было совсем неверно, потому что должно было заканчиваться на «е». Ну, я хочу сказать, нельзя же перекапывать всего Диккенса в поисках учителя, заканчивающегося на «е»? Поэтому Гумби сказал: «А почему нет специальной энциклопедии для кроссвордов, дешевой какой-нибудь, чтобы можно было все быстренько посмотреть, ведь тысячи и тысячи людей решают кроссворды», и я подумала: «Вот это мысль!» – и упомянула про это мистеру Стейнеру, а он сказал: «Бегите поговорите с мистером Рашем, узнайте, что он думает». И вот я тут. – Она наградила его счастливой улыбкой.

– Вы совершенно правы, Сильви, мысль отличная.

– Можно было бы назвать «Проссерская энциклопедия кроссвордов».

– Тут я не уверен. Многие не решают кроссворды, а добрая половина тех, кто решает, любит делать вид, будто никогда в справочники не заглядывает. Совсем как со словарями рифм. Рискну сказать, у Теннисона был такой словарь, но ему бы не хотелось, чтобы Элизабет Браунинг увидела, как он такой покупает.

– Дедушка моего Гумби пообещал ему пять шиллингов, если он прочтет «Потерянный рай» от корки до корки, когда ему было двенадцать, то есть он начал, когда ему было двенадцать, и не важно, сколько ему будет, когда он закончит. И Гумби за шесть недель прочел до половины и подумал, ну это уже полкроны, а потом как-то потерял интерес до восемнадцати и копил на велосипед. Гумби сказал, что ему понадобилась уйма времени, чтобы найти то место, где он бросил, почти столько же, как если бы читать с самого начала, потому что он не хотел обманывать. А потом, как раз когда он закончил, дедушка умер, и в каком-то смысле он читал задаром. Вот только Гумби говорит, что это чудесная поэма и что он, наверное, единственный в Англии прочел ее от корки до корки, а середину, наверное, даже два раза.

– Полагаю, да. Передайте ему мои поздравления.

– Я об этом вспомнила, когда вы сказали про словарь рифм. Но, мистер Раш, если вы назовете книгу не «Энциклопедия кроссвордов», а как-нибудь по-другому, то это уже не Гумби идея будет. Или нет?

– Как мы ее ни назовем, идея все равно будет Гумби. Нам нужно придумать такое название, чтобы оно привлекло широкого читателя, а потом рекламировать как «Гид для любителя кроссвордов» или «Спутник кроссвордиста», или что-то в таком роде. Забавно, что мы никогда раньше энциклопедий не издавали.

– Есть «Карманный справочник Библии Проссерса», мистер Раш.

– Ах да.

– Мой Гумби не верит в Книгу Бытия, – с любовной гордостью заявила мисс Сильвер.

Этот разговор случился месяц назад, и теперь Барнаби пытался придать идее какую-то форму. Сомнений в композиции не возникало. Раздел I: Хлоя. Раздел II: Хлоя. Раздел III: Хлоя. Она заполонила его мысли. Он все еще чувствовал ее в своих объятиях. Он мог бы закрыть глаза и поклясться, что она все еще рядом.

С гвоздикой в петлице он зашел за ней, смеялся с ней, ужинал с ней, танцевал с ней, отвез ее домой. «Поднимайся, выпьем по коктейлю, дорогой», – предложила она, и он поднялся. Они сидели в ее маленькой гостиной лицом друг к другу, забросив ноги на пуфик, с бокалом у каждого кресла на полу; время и место Хлое равно были безразличны – или так казалось. Барнаби думал, она может быть одной из тех безыскусных средневикторианских дев, чья невинность побуждала к милосердию даже мелодраматических злодеев, или она может быть совершенно бесполой, или она может быть садисткой, практикующей особые методы пыток искушением. Однако он знал или думал, что знает, что ни тем, ни другим, ни третьим она не являлась. Возможно, как принцесса из волшебной сказки, она придумала череду испытаний для женихов. Первое испытание – самообладание. Но и это тоже казалось абсурдным.

– Ты все еще не рассказала мне про Томми, – заметил он.

– Про Томми, дорогой?

– Про того, ради которого ты меня завтра бросаешь. Про змея в траве, который нашептал тебе на ушко: «Уимблдон».

– О! Но мы же сегодня ходили танцевать. Разве тебе не понравилось, золотко?

– Сама знаешь, что понравилось, милая. Абсолютно.

– Тогда тебе нечего жаловаться.

– Никогда не испытывал меньшего желания. Кто такой Томми?

– Герцог Сент-Ивс.

– О!

– Незачем говорить «О» таким тоном. Он для меня ничего не значит.

– Прости, интонация подкачала. «О!» Нет, так немногим лучше. Но это было не ревнивое «О!», золотко.

– О, так нет? – быстро переспросила Хлоя. – Тогда надо дать тебе повод для ревности.

– Перестань! – попросил Барнаби.

Рассмеявшись, она послала ему воздушный поцелуй. «Три часа утра, – думал Барнаби, – и мы выпили каждый по бутылке шампанского и танцевали подо все ее любимые мелодии, а она шлет воздушные поцелуи».

– Ты нелепая женщина, – сказал он вслух. – Ты хочешь получать все разом.

– Это не «нелепая», это «женщина».

– Наверное, так. Знаешь, иногда я думаю, что ты абсолютно отвратительна, а иногда на меня нисходит озарение, что это не вполне твоя вина.

– И чем же я отвратительна? – заинтересованно спросила Хлоя.

– Например, много лжешь.

– Женщин приучают лгать. Едва они начинают взрослеть, девочкам внушают не говорить о себе откровенно. Об этом ты не подумал.

– Я же сказал, у меня была мысль, что это не вполне твоя вина.

– Назови мне хотя бы одну мою ложь.

Барнаби рассмеялся.

– Ну уж нет. Не дождешься.

– Чего не дождусь, дорогой?

– Два года назад на Новый год, или что там это было, ты задала мне тот же вопрос, и я как дурак попался на удочку.

– Кто победил?

– Ты, конечно. Я назвал себе шесть безупречных примеров, а ты попросту все их повторила снова.

– Ну вот видишь.

– Да уж вижу. Пристыженный, раздавленный, абсолютно правый и извиняющийся изо всех сил. Не выйдет, красотка.

– Это было в «Кинто», – лениво протянула Хлоя. – Первый раз, когда мы туда ходили. Да, как раз приблизительно два года назад.

– Дорогая моя, ты и вправду помнишь?

– На тебе был галстук, который я велела никогда больше не надевать. Ты его с тех пор надевал?

– Это были цвета моей школьной команды.

– Пора бы тебе их перерасти, голубчик. Я ведь школьный костюм для физкультуры не ношу.

– Золотко, ты сама прекрасно знаешь, что физкультурной формы у тебя никогда не было. В свой первый день в школе ты послала за директрисой и сказала ей, что решила отменить физкультурную форму и что на ленч тоже не появишься, потому что учитель рисования ведет тебя в «Метрополь».

Хлоя рассмеялась.

– Что завтра поделываешь, голубчик?

– Могу сказать, что меня просили сделать.

– Что?

– Поехать в Уимблдон.

– Разве ты не едешь?

– Нет.

– Почему, дорогой? Мы могли бы помахать друг другу…

– Я в тот момент этого не знал. Я думал, у меня есть занятие получше.

– О! – Хлоя помолчала. – Она очень милая?

– С ней довольно весело. Она мне нравится.

– Так же, как я?

– В десять раз больше.

Хлоя счастливо рассмеялась.

– Кто она?

– Не скажу. Ты же не хотела говорить, кто такой Томми, пока я шесть раз не спросил.

– Кто она, кто она, кто она, кто она, кто она. Сколько раз?

– Пять.

– Так кто эта чертова женщина? Шесть.

– Жена нашего главного редактора.

– Ах, милый, не стоит заводить романы с замужними женщинами.

– Я и не завожу. Я завел роман с одной незамужней.

– Какой ты милый! Она в тебя влюблена?

Барнаби рассмеялся.

– Конечно, нет.

– Даже не знаю почему. Я вот влюблена.

– Но опять же ты очень умная женщина.

– А она нет?

– У меня стандарты довольно высокие, дорогая. Она очень даже ничего. Не будь на свете Хлои, я, вероятно, мог бы сделать вид, будто в нее влюблен.

– Так ты любишь только меня, дорогой?

– Да.

– Я люблю только тебя.

– Благослови тебя Бог, красотка, – сказал Барнаби, не веря, что это правда.

Она вдруг встала.

– Мне пора спать.

– И мне тоже.

Он неохотно встал. Вечер окончен. С самого начала это мгновение не выходило у него из головы, мгновение, когда все окончено.

– Тебе незачем пока уходить, дорогой. Оставайся, смешай себе еще коктейль, а я выйду и пожелаю тебе спокойной ночи, когда разденусь.

Сердце стучало у него в горле. С трудом его проглотив, он сказал:

– Ладно.

Налив в стакан содовой, он выпил. Вот если бы время остановилось, сейчас, навсегда…

– Дорогой! – позвала она.

– Да?

Она подразумевала: «Ты тут? Ты готов для меня? Ты готов уйти?» Она вошла.

Она скользнула ему в объятия, крепко прижалась к нему, он ее целовал, она ушла.

– Спокойной ночи, самый любимый! – крикнула она из-за двери.

– Спокойной ночи, красотка, – попытался сказать он.

Потом он очутился на улице. И шли дни, и наступил понедельник. И он все еще чувствовал, как ее тело прижимается к его, пока составлял планы для свода знаний под названием «Проссерская энциклопедия».

 

2

Но с названием все еще не определились, и в этом подвешенном состоянии энциклопедии предстояло оставаться до следующей недели. А тогда Стейнер послал за Рашем.

– Может, назовем ее «Силовой блок Проссерса»?

Вид у Барнаби сделался удивленным. Такое название никогда не приходило ему в голову.

– А под названием поставим в скобках «Знание – сила». Идея Маршалла. На мой взгляд, неплохо.

– Коротко и доходчиво. И коннотация прослеживается, – сказал Маршалл, упиваясь мудреным словечком.

Он посмотрел на Барнаби поверх очков и подумал: «У меня нет вашего образования, молодой человек, и, рискну сказать, джентльменом меня не назовешь, и все-таки я гораздо лучше вас и про издательское дело забыл больше, чем вы когда-нибудь узнаете». А вслух, разгладив седые прокуренные усы, повторил:

– Доходчиво и коннотация прослеживается.

– Что скажете, Раш?

– Д-да, – протянул Барнаби, – недурно.

– Вам не нравится?

– Думаю, сейчас звучит лучше, чем будет, когда выбросим на рынок. Если бы вы написали роман, где лейтмотивом была бы ценность знания, «Силовой блок» было бы идеальным названием. Наводит на мысль и все такое, как Маршалл говорит, – как раз то, что нужно для романа. Но для непринужденной энциклопедии это кажется… немного помпезно. Не могу себе представить человека, которому нужен простенький справочник и который пошел бы в книжный, чтобы спросить «Силовой блок Проссерса».

– Маршалл?

– Мистер Раш хочет сказать, что не может себе представить, чтобы мистер Раш пошел в книжный и спросил «Силовой блок Проссерса».

– Ну, в целом да. И, думаю, я довольно заурядный человек.

– Нет, мистер Раш, вы не заурядный. Вот где вы ошибаетесь. Вот где все люди вашего класса ошибаются. Это даже не столько ошибка, сколько намеренная фальсификация ценностей. – Он посмотрел на Барнаби поверх очков, потирая усы и говоря про себя: «Выкусите, молодой человек, только смотрите не подавитесь».

Стейнер глянул на Барнаби и, увидев, что оскорбление пропало втуне, сказал:

– Как так, Маршалл?

– Ну, если бы мы с мистером Рашем встали на Оксфорд-стрит и остановили бы первые сто человек, которые прошли бы мимо, у скольких из них было бы образование мистера Раша, сколько думают, как мистер Раш, и хотят того, чего хочет он? Вот вам и средний человек. Если бы я спросил мистера Раша, что он думает о Боге или профсоюзах, о вселенской любви или о собачьих бегах, или о лучшей марке шампанского, а потом поднял бы руку, как раз когда он собрался бы отвечать, – Маршалл поднял руку, точно останавливал уличное движение, – и сказал: «Нет, я спрошу следующего же прохожего, пусть он мне скажет, что вы об этом думаете», мистер Раш согласился бы? А первые сто женщин, мистер Раш и за них тоже собирается говорить?

«Вот вам, молодой человек!»

– Да, сомневаюсь, что женщины так уж падки на энциклопедии, – сказал Стейнер.

– Сами по себе нет, но увесистую и недорогую купят в подарок мужу на Рождество, и вот они… Будут ли они спрашивать «Силовой блок Проссерса»? Ха, да они даже решаются попросить у молодого продавца в аптеке туалетную бумагу. – Он повернулся: – Просят, мисс Сильвер?

Барнаби охнул, Стейнер рассмеялся, а мисс Сильвер счастливо улыбнулась всем троим и сказала:

– Полагаю, мистер Маршалл, мы бы ее не получили, если бы боялись попросить!

Маршалл хмыкнул, оценивая по достоинству себя самого, и посмотрел на Барнаби, чтобы проверить, оценил ли Барнаби по достоинству его сообразительность и его знание женщин, и, прочитав во взгляде Барнаби желаемое, подумал: «А вы не такой уж плохой малый… и когда пробудете на моем месте столько, сколько я, начнете понемногу разбираться в издательском деле».

– Есть еще кое-что, Раш, – сказал Стейнер. – Возьмем «Кто есть кто». Что бы вы об этом сказали, когда название только обсуждалось? «Словарь современных биографий Блэка» или что-то в таком духе. «Кто есть кто» показался бы просто вульгарным и курьезным. А теперь ничего, привыкли. «Кто есть кто» – просто набор взрывных звуков, которые издаешь, когда хочешь получить большую красную книгу. Никто его иначе не воспринимает. Ну, Сильви, у вас такой вид, будто вы сейчас расхохочетесь. В чем дело? В конце концов, это ваша идея.

– По правде говоря, моего Гумби, мистер Стейнер.

– Одно и то же.

Сильви порозовела от счастья.

– Просто один пустячок вспомнила, и смеяться захотелось. Мы тогда с Гумби вдвоем над этим посмеялись, но вам я не могу сказать, такая это глупость.

– Выкладывайте, не пропадать же шутке.

– Мы болтали о том, какие смешные названия бывают у книг, и Гумби сказал, мол, забавно было бы, если бы какая-нибудь книга называлась «Пинок под зад». Вот приходит тогда человек в книжный магазин и говорит продавцу: «Дайте пинок под зад». Вот и все, мистер Стейнер, мне правда стыдно, что все это так глупо! – Но она зажурчала смехом, когда об этом вспомнила, и от этого расхохотались все остальные.

– Вы просто восхитительны, Сильви, – улыбнулся ей Барнаби и подумал: «Повезло же Гумби влюбиться в такую молодую, такую счастливую и так в него влюбленную».

– Итак, решено, – сказал Стейнер. – Мы договорились, что знание – сила, уж не знаю, кто первым это сказал, Шекспир скорее всего…

– Бэкон, – ко всеобщему удивлению, поправил его Маршалл.

– Ух ты, я и не знал, что вы бэконианец.

– Я не настолько легковесен, мистер Стейнер. Просто Бэкон это сказал. Первой книгой, которую я прочел, когда занимался самообразованием, были эссе Бэкона. Не самое плохое начало, мистер Раш.

– Очевидно, нет, – улыбнулся Барнаби. – Надо и мне попробовать.

– Ну ладно. Это сказал Бэкон. Мы даем публике свод фактов, но называем его не «Кладезь знаний», а «Блок питания», ах нет, «Силовой блок». Что тут плохого?

– Вопрос в том, какие факты мы хотим донести. Возьмем автомобили. Если бы мы рассказывали читателю, как делать автомобили, мы могли бы объяснить ему, как стать лордом Наффилдом, и в этом есть своего рода сила. Но мы-то собираемся перечислить названия различных марок и тех или иных деталей, а из подобного знания силы не извлечешь. Я просто опасаюсь, что название станет вводить в заблуждение.

– М-да, – задумчиво протянул Стейнер. – В этом что-то есть. Что думаете, Маршалл?

Пригладив усы, Маршалл сказал:

– Прочие ваши возражения мне показались не слишком весомыми, мистер Раш, но в том, что вы теперь говорите, сила-то есть. Может, я слишком увлекся, ориентируясь на энциклопедии попривычнее.

И, глядя на Барнаби, тряхнул головой, думая: «Тут вы меня прищучили, молодой человек, но в следующий раз дудки, не выйдет».

– Да, так мы вернулись к тому, с чего начали. Есть идеи, Раш?

– Одна или две. – Барнаби достал из кармана листок. – Я все их записываю и вычеркиваю. А, не так плохо… есть четыре уцелевших.

– Давайте сюда уцелевших.

– Они все в одном ключе, но думаю, в правильном. «Факты, которые вы забыли».

– Очень даже.

– «Чем могу помочь?»

– Да, вот это мне нравится. Пожалуй, получше первого.

– «Спроси меня еще».

Стейнер с сомнением хмыкнул.

– Обычно так говорят, когда на первый вопрос не ответили, да? Нет, не пойдет.

– Пожалуй, я тоже так думал. И последнее: «Еще вопросы есть?»

– Вот это, мистер Раш, – сказал Маршалл. – Вот это. Это самое оно.

Стейнер посмотрел на часы.

– Хорошо, Раш, остановимся на этом. Только выбросите вопросительный знак. Не люблю вопросительные знаки в названиях. Разумеется, выпустить надо к Рождеству. На факты копирайта нет, значит, дело в подборке. Для подобной работы найдется уйма внештатников. Но надо составить общий план. Полагаю, вы уже приступили?

– В самых общих чертах. Но разделы все множатся и множатся. Если хотим поспеть к рождественским продажам, кому-то придется заняться этим на полную ставку. Ба, а ведь вправду придется.

– Есть кто-нибудь на примете?

– Один или два. Я собирался о них с вами посоветоваться.

– Хорошо. У меня есть собственное предложение. – Стейнер встал. – Спасибо, что пришли, Маршалл. Думаю, работать будем от обратного. Сначала установим цену, думаю, прямо сейчас. Пять шиллингов, пожалуй, сойдет. Потом обговорим бумагу и переплет, и тогда вы сможете дать мистеру Рашу примерный объем. Число страниц и все такое. Разумеется, в две колонки. Первое издание, скажем, десять тысяч. Это по самым осторожным прикидкам. В конце концов, Раш, фактам все равно нет предела. Можете делать книгу насколько хотите короткой или длинной.

– Именно.

– Роялти, мистер Стейнер?

– Составитель свои обязательно получит, и будут гонорары. Скажем, десять процентов составителю и пять процентов – это будет сто двадцать пять фунтов – на гонорары. Пять женщин за двадцать пять фунтов каждая уйму работы способны проделать, а, Сильви? Думаю, это все. – И когда Маршалл ушел, добавил: – Погодите минутку, Раш. Вам лучше отправить письма, Сильви.

Когда они остались одни, Стейнер предложил:

– Сигарету?

– Спасибо.

– Долли настаивает, чтобы вы пришли в пятницу обедать. Сумеете?

– С радостью.

– Она видела вас на днях в «Ипподроме» и безумно приревновала. Отсюда требование вашего общества.

Барнаби рассмеялся, не зная, испытывать ли ему раздражение или самоудовлетворение. Ему хотелось, чтобы его видели с Хлоей, хотелось быть предметом всеобщей зависти и одновременно хотелось сохранить дружбу с ней в тайне.

– Я ее не видел.

– Полагаю, вам было на что посмотреть, гораздо более увлекательное. Так или иначе, она сидела высоко. Да, мне только что пришло на ум, Раш… Почему бы вам самому не взяться за редактуру и составление нашего «кладезя»? То есть в свободное время. Или у вас нет свободного времени?

– Большинство вечеров. Я редко где-то бываю.

– Ну так подумайте. И в редакции всегда есть сколько-то свободного времени, мы тут строгостей вводить не будем. Мы готовы раскошелиться на роялти, если хорошо сработаете, и вы внакладе не останетесь.

– Вы ужасно добры. Я почти уверен, что ответ «да».

– Согласитесь завтра. Наверняка вам захочется рассмотреть дело со всех сторон.

– Верно, – согласился Барнаби.

 

3

– Привет, дорогой, – окликнула из спальни Хлоя. – Смешай себе коктейль.

– А тебе?

– И мне. Приду через минутку. Как твои дела?

– Прекрасно.

– И у меня. Ведь и у меня тоже, верно, Эллен? Я с самого утра ни разу не выругалась. И Эллен тоже. Она сказала только: «Будь прокляты все русаки, прусаки и прочие таракашки».

– Ничего подобного я не говорила, мисс Марр. Я никогда ничего такого не говорю.

– Она все отрицает. Говорит, я плохо ее поняла. Еще совсем чуть-чуть, голубчик.

– Хорошо.

Была пятница. Они не встречались с того самого вечера более двух недель назад. Оказалось, что ей трудно выкроить время, и даже сегодня она могла уделить ему только несколько минут на пару коктейлей, а потом ей надо бежать на ленч. Тем не менее было только четверть первого, а ленч у нее – не ранее половины второго. Три четверти часа наедине с Хлоей или, точнее, наедине с Хлоей и Эллен. Неужели она не могла одеться и избавиться от Эллен до его прихода? А если не могла раньше, то неужели нельзя хотя бы разок одеться самой? Как непохоже на их прошлый вечер вдвоем!

Она вошла – полностью одетая, хоть и без шляпки, и тут же прикрыла за собой дверь. Ну, Эллен хотя бы осталась за дверью. Он встал ее поцеловать. Она отвернула лицо.

– Только в бархатную щечку, дорогой. На мне восхитительная губная помада, которой мне должно хватить до конца ленча.

«Почему? – разобиженно подумал он. – Почему нельзя накрасить губы после поцелуя? Через полчаса, если ей так надо!»

Он коснулся губами ее щеки.

– Вот твой коктейль, – сказал он, а сам подумал: «Единственно, что на свете важно, – это работа. Слава Богу, что у меня есть работа. Слава Богу, что можно окунуться на три месяца в работу и забыть ее. Как она забыла тот вечер. Если я ей про него напомню, она даже не поймет, о чем речь».

– Спасибо.

Хлоя словно бы чего-то ждала. Он знал, что его подвергают испытанию. Он понимал, что глупо с его стороны кукситься и обижаться без видимой на то причины: следовать за собственными мыслями к обиде и оставлять ее – явно веселую с утра – наедине со своими. Он совершил внезапную попытку спасти свое положение:

– Ты обворожительно выглядишь, дорогая. Что называется, отрада для усталого взора. Кстати, а как добиться усталого взора?

– Наверное, надо постоянно смотреть на усталых людей. Еще вопросы есть, леди и джентльмены?

Лицо у него просияло, он рассмеялся.

– Благослови тебя Бог, дорогая. Если это не принесет мне удачу, то я вообще пропал.

– Я сказала что-то остроумное? – с удивленным видом спросила Хлоя.

– Да. Долгая история. Тебе наскучит, если я расскажу.

– Послушай, дорогой. Внешностью ты, конечно, не блистаешь, хотя мне нравится твое забавное лицо и забавные брови, как у фавна, и твоя речь – слава Богу! – не пестрит блестящими эпиграммами, но ты и за миллион лет не сумел бы мне наскучить, а это больше, чем можно сказать о любом мужчине, кого я когда-либо встречала. А теперь рассказывай, не то от зевоты у меня голова начнет отваливаться.

Хлоя предложила присесть на диван. Минуту спустя они уже держались за руки, и он выкладывал ей всю подноготную «Проссерской энциклопедии».

– Ах, голубчик! – Она сжала его руку. – Сколько экземпляров тебе надо будет продать, чтобы стать миллионером?

– Всего лишь сорок миллионов.

– Пустяк! Мы мигом управимся.

– Выйдешь за меня, когда я стану миллионером?

– Конечно. Жду не дождусь. Дорогой, я заставлю всех, ну просто всех купить хотя бы одну. Давай-ка подумаем, что мы можем сделать. Ах ты боже мой! Я просто вне себя от волнения. Где твой бокал, дружочек?

Налив оба, она подняла свой со словами:

– За сорок миллионов экземпляров!

Они встали с поднятыми бокалами, глядя друг другу в глаза, – прочувствованное, интимное молчание длилось всего мгновение, а потом его нарушил громкий и настойчивый телефонный звонок. Опустив бокал, Хлоя прислушалась. Донесся голос Эллен. Эллен вошла, прикрыв за собой дверь.

– Герцог Сент-Ивс.

– Ах ты боже мой! Что ты сказала?

– Сказала, что, по-моему, вы ушли на ленч, но я не вполне уверена.

– А теперь ты обшариваешь в поисках меня западное крыло, пока он на проводе? Дорогой, ну прости, пожалуйста. Он чудовищный зануда, но я должна перемолвиться с ним словечком. Допивай, я всего на минутку.

Она ушла в спальню, оставив дверь открытой. Барнаби услышал, как она говорит:

– Алло, дорогой! Как вы поживаете? – А потом: – Минутку, голубчик, мне плохо слышно.

Дверь закрылась. Слова перестали доноситься, но время от времени звенел счастливый смех Хлои. Размытый нечеткий голос… и смех… и так далее, и так далее, снова, снова и снова…

Наконец она вышла при шляпке и сумочке.

– Дорогой, мне надо бежать.

Взяв со столика бокал, она его осушила. «Мы пьем за сорок миллионов экземпляров, – горько подумал Барнаби, – и вот как мы это делаем». Он тоже выпил, думая: «Она совсем забыла».

– Эллен, ты вызвала мне такси? Тебя куда-нибудь подвезти, голубчик? Я еду в «Клэриджес».

– Нет, пойду пешком.

– Куда идешь на ленч?

Они вместе спускались на лифте.

– Не знаю. Съем сандвич на Флит-стрит. У меня осталось не так много времени.

– Позвони мне во вторник, и мы договоримся о настоящем ленче. Дорогой, мне так жаль из-за сегодня. Как хотелось бы, чтобы у нас было побольше времени.

«Было бы, если бы ты не говорила с этим проклятым «занудой». Говорила, говорила и говорила. Что, если бы я так говорил с какой-нибудь девушкой, когда ты пришла ко мне на коктейль? Тебе-то это понравилось бы?»

– Все в порядке, дорогая.

Они вышли из лифта, она подставила щеку для поцелуя, она села в такси, она уехала.

В конце концов ему оставалась работа. Этого никто не мог у него отобрать. Внезапно он с удовольствием вспомнил, что обедает сегодня со Стейнерами. Уже что-то. С Долли весело. Ему нравилось смотреть на нее, ему нравилось смеяться с ней, ему нравилось за ней ухаживать. Глупо думать, что Хлоя единственная женщина на свете.

 

1

Однажды несколько лет назад парламентские корреспонденты десятка газет разом сообщили своим равнодушным читателям, что сэр Иврард Хейл повсеместно считается «одним из самых многообещающих наших молодых политиков», которого ждет «большое будущее». Это случилось в тот день, когда его назначили младшим парламентским секретарем (без оклада) при лорде Стейнисфилде. Обязанности его не имели никакого отношения к занимаемой им малозначительной должности, ибо пока нет официального наименования для лица, которое играет роль хозяина на выходных для тех членов кабинета министров, которые любят играть в сквош, учит премьер-министра новомодным словечкам и знакомит иностранных посланников с более приземленными радостями Лондона. Новость о его назначении заставила пару-тройку человек открыть свои «Кто есть кто», где они прочли, что он двенадцатый баронет, живет в поместье Чентерс-Эбби и в лондонском особняке на Бертон-стрит, женат и имеет сына Джонатана семи лет.

Джонатану было восемь, когда однажды утром он вошел в столовую на Бертон-стрит – по пути в школу. Держа в одной руке «Таймс», Иврард пил кофе.

– Доброе утро, сэр, – серьезно сказал Джонатан.

– Доброе утро, негодник.

Джонатан радостно рассмеялся. Это была величайшая шутка дня. Пару дней назад его «сказкой на ночь» стал ответ на неувядаемое «Расскажи, как ты был маленьким», в результате чего выяснилось, что Иврард всегда обращался к отцу «сэр». В те дни так было заведено. Сегодня Джонатан решил, что следует самому попробовать.

Поцеловав отца, он спросил:

– Ты знал, что Земля круглая?

– Господи помилуй, ну надо же!

– Она круглая. Правда-правда. Я бы раньше тебе сказал, но ты был в отъезде. Когда на нее смотришь, думаешь, что она плоская, а на самом деле она круглая, как апельсин.

– Когда мы в Чентерсе, – отозвался Иврард, – она мне кажется скорее бугристой.

Джонатан кивнул:

– И мне тоже. У нас в Чентерс очень высокие бугры. Но ведь и на апельсине бывают бугорки, да?

– Несомненно.

– Так я и думал. Тогда она круглая, как апельсин с бугорками. И знаешь, почему мы с нее не падаем?

– Как раз собирался у тебя спросить. Почему?

Джонатан надолго задумался.

– Забыл, – сказал он наконец.

Иврард сделал разочарованное лицо.

– Я сегодня опять у него спрошу и дам тебе знать. Так подойдет?

– Вполне.

– Надеюсь, он-то помнит.

– Разумеется. Учителя все помнят.

– Думаю, довольно приятно быть учителем. Тебе когда-нибудь хотелось быть учителем, папа?

– Никогда.

– Пожалуй, и я бы не хотел.

– И я бы этого не хотел.

– Однажды я стану баронетом.

– После моей смерти.

– А! Нет, пожалуй, я не хочу быть баронетом.

– Ладно, дружок, будем надеяться, что ты еще долго им не станешь.

– А если когда-нибудь стану, то буду сэром Джонатаном, да?

– Да.

– Как твой папа? Как звали твоего папу?

– Сэр Иврард.

– А его папу?

– Сэр Джонатан. Я уже сотню раз тебе это рассказывал.

– Знаю. Но я вот думаю… Обязательно, чтобы так было?

– В нашей семье всегда так. Не знаю почему.

– Надо думать, меня поэтому назвали Джонатан.

– Наверное.

Запрокинув голову, Джонатан закрыл глаза.

– Эй! – позвал Иврард. – Не засыпай! Тебе как раз в школу идти.

– У меня есть еще минутка. Я думаю о чем-то важном.

– Помощь нужна?

– Дело вот в чем. Если бы у нас в семье был еще сын и если бы его звали Ланселот, а я бы умер, тогда он бы стал старшим сыном, и если бы ты умер, он стал бы сэром Ланселотом. Так ведь?

– Да, но второго сына в семье нет, и ты не умрешь. Во всяком случае, сегодня.

– А тогда, – победно продолжил Джонатан, – никакого сэра Джонатана не будет, и все ваши планы насмарку. А вот если бы, – он набрал в грудь побольше воздуху, – у тебя было много сыновей, и для надежности тебе всех их пришлось назвать Джонатан, и у них всех было много сыновей, и им бы пришлось для надежности всех назвать Джонатан, и у тех было бы…

– Хватит! – взмолился Иврард.

Счастливо рассмеявшись, Джонатан сказал:

– Я думал про это в постели вчера вечером, только довольно трудно не запутаться. А по-моему смешно.

– Очень.

– Тогда я пойду в школу. До свидания, дорогой сэр.

– До свидания, дорогой негодник.

Это были последние слова, которые сказал ему Иврард, и это был последний раз, когда он видел сына живым. Ступая с тротуара на мостовую, Джонатан обернулся помахать на случай, если кто-то смотрит ему вслед, и его сбила машина, – еще одна естественная смерть в наши – ах, какие деловые, ах, какие цивилизованные! – времена.

В матери Джонатана было мало материнского, поэтому Джонатан мало для нее значил. Девочкой Сесилию никогда не тянуло к детским коляскам, девушкой она детей скорее не любила. Она обладала способностью оправдывать в собственных глазах любые свои поступки и теперь пребывала в уверенности, что все матери балуют детей и что ее долг прятать огромную любовь, которую она, разумеется, питает к своему единственному ребенку. Когда Джонатан станет взрослым молодым человеком, они будут лучшими друзьями и все станут принимать их за брата и сестру, поскольку она приложит огромные усилия, чтобы сохранить молодость и красоту. Она даже сумела внушить себе, что как раз ради Джонатана столько часов в неделю тратит теперь на «сохранение красоты». А когда Джонатан женится, она и его жене будет как красивая старшая сестра. Как раз в эту пору многие матери терпят крах, и как раз в эту пору она будет лучшей матерью на свете. Тем самым, говорила она себе, она уже лучшая мать на свете.

Иврард так не думал. Он думал, что она худшая мать из всех, кого он встречал. Отчасти он на это обижался, а отчасти этому радовался, поскольку Джонатан тем полнее принадлежал ему одному. Он был очень влюблен в нее, когда на ней женился, и она как будто была влюблена в него, но после рождения Джонатана она утратила интерес к тому, что, по обыкновению, называла «все это». Разумеется, она все еще его любила и была готова быть такой же преданной сестрой ему, какой позднее собиралась стать Джонатану и его жене. От какой жены или матери, спрашивала она себя, можно требовать большего? И хотя Иврард иногда желал, чтобы она решила наконец, кем из двух хочет быть, если уж не может быть обеими, он тем не менее был искренне к ней привязан, она все еще его привлекала, а потому – раз у него оставались Джонатан и Чентерс – был необычайно счастливым человеком.

Но как многие счастливые люди, он иногда лежал ночью без сна, воображая, что с ним случилась беда. Случится могла лишь одна настоящая беда: он может потерять сына. Воображая это, он знал, что вместе с Джонатаном исчезнет и Сесилия, ибо они будут не способны утешить друг друга. Как бы ни было ей жаль, ей будет жаль только мужа, потому что он несчастен, а сам он станет негодовать на то, что она не несчастна сама по себе. Понемногу она возненавидит его несчастья и его горе, она ведь будет считать, что муж утратил только сына, жена же у него остается, но будет знать, что любые ее слова или утешения окажутся бесполезными и неверными. И он будет знать, что никогда не сможет поговорить с ней о Джонатане. Он будет говорить о ребенке с чужими или с той, кто его, Иврарда, любит, но не с той, кто знала мальчика и должна была любить, но не любила…

В точности так и вышло. Возможно, с тем большей непреложностью, что он был готов к тому, что выйдет именно так. Через полгода они развелись, и Иврарда уже не ждало «большое будущее». Через полтора года он женился снова. Дженет умела утешать, была любящей, понимающей и очень милой. И вместе с сыном умерла в тот день, когда тот родился. Счастливый человек, каким сэр Иврард был когда-то, казался бесконечно далеким.

В пятьдесят он женился в третий раз. Чентерс все еще нуждался в своем Джонатане. Но нынешняя леди Хейл как будто предпочитала младенцам мужчин и мужчин молодых – мужчинам старым. Теперь он знал, что если она когда-нибудь родит, то ребенок будет зачат случайно – и скорее всего не им.

Сегодня он сидел на террасе в Чентерсе и ждал гостей. Он смотрел на чудесные лесистые «бугорки» своего чудесного уголка земли, которая на самом деле была круглой, и думал, как это случалось с ним часто, о будущем сыне Хлои, которого звали бы Джонатан.

 

2

Зазвонил телефон.

– Миссис Клейверинг, – сообщила Эллен.

– Попроси ее подняться, – сказала Хлоя, стоя у туалетного столика.

После необычайно долгой паузы появилась Китти.

– Доброе утро, Эллен. Прекрасный день. Добрый день, дорогая, можно войти, или ты поправляешь накладную грудь?

– Природа и так хорошо обо мне позаботилась. Входи, голубушка.

– У меня когда-то была пневматическая, – начала Китти, входя в спальню. – Однажды в некий романтический момент один молодой человек, забыла, как его звали, сорвал и приколол к моей груди розу. Последовал громкий хлопок, которому я не смогла с ходу подыскать объяснения, и на следующее утро он отплыл в Южную Африку. Ах вот куда ты накладываешь помаду!

Хлоя рассмеялась.

– Ты очень элегантно выглядишь. Где ты взяла это пальто?

– У старого еврея-разносчика. Знаешь, такие иногда приходят к задней двери. Послушай, я прихватила с собой замечательную корзиночку, и ленч мы съедим по пути. Вот почему я так долго поднималась. Только лифт тронулся, я вспомнила, что забыла попросить Мейфилда ее взять, и нажала не на ту кнопку, и лифт пошел прямо в подвал, а поскольку я там никогда не бывала, то решила, что надо немного оглядеться.

– Чудесно, дорогая. Обожаю корзинки для пикника.

– Тогда эту ты будешь боготворить.

Встав, Хлоя уронила с плеч халат.

– Жаль, что фигура у меня не как у тебя. Округлости у меня везде, где надо, но между ними почти нет ничейной земли. Я как-то пыталась прибавить себе шесть дюймов роста. Доставка почтой, заказ – полкроны. Я оформила заказ в почтовом отделении, но больше ничего не произошло. Похоже, в том методика и заключалась.

– Надо потянуться, чтобы достать до самого верхнего ящика? – с интересом спросила Хлоя.

Китти хлопнула ее по руке.

– Не будь дурочкой, дорогая. Что наденешь? Впрочем, не важно. Почему я всегда выгляжу как актриса, а ты – как хорошо одетая женщина?

– Чуток депрессии с утра, милая? Как насчет коктейля? Эллен, коктейли!

Китти испустила вздох облегчения.

– Как долго ты с этим тянула! Я как раз хотела спросить, нельзя ли мне сходить в ванную и напиться из стакана для зубных щеток, только ты могла бы подумать, что это такой – дамский – способ скрыть мои истинные желания.

– Прости, дорогая. Твои истории настолько занимательные, что никак нельзя было втиснуть между ними коктейль.

– А мне и правда говорили, что я слишком много болтаю, – разыграла невинность Китти.

– Только не я, золотко.

Присев к туалетному столку Хлои, Китти глянула на себя в зеркало.

– Нет, это был судья на моем бракоразводном процессе. Он попросил меня в ответах по возможности придерживаться простых фраз в подтверждение или отрицание, а я сказала, что не для того проехала сотню миль до его полицейского суда и купила новую шляпку, чтобы говорить «да» и «нет». – И со вздохом добавила: – Будь у меня нос всего на полдюйма длиннее, я была бы совсем, совсем красивой.

Китти знала Хлою три года, совершенно ее при этом не зная. Они были лучшими подругами, они много времени проводили вместе, но все доверительные слова звучали только из уст Китти. Да, верно, ее истории излагали по большей части вымышленные происшествия из ее жизни, придуманные к случаю и на ходу, – но лишь потому, что настоящую историю она уже рассказала или все еще испытывала потребность говорить. Ни одной важной детали ее супружеской жизни не было утаено: от полной истории рождения близнецов до подробностей бизнеса и дохода мужа или ее отступных после того или иного развода. Рассказы могли время от времени меняться, но все содержали ту или иную долю истины, и любая женщина с интеллектом Хлои улавливала ее сразу.

Но о себе Хлоя не раскрывала ничего. Любопытные вопросы соскальзывали с нее как с гуся вода или как постулаты о сущности Троицы Афанасия Великого – с хористов. Откуда берутся деньги Хлои? С кем из воздыхателей у нее роман? Китти жаждала ответа на оба вопроса. В ответ на первый Хлоя сказала: «Из банка, дорогая», а на второй – «Со всеми, разумеется, не будь дурочкой». Они, как всегда, дурачились, болтая о пустяках, и допрашивающая обидеться могла не больше допрашиваемой, но Китти знала, что Хлоя решительно – хотя и очень мило – дает понять: «Это мое дело и ничье больше». Подумать только, иметь роман и не желать рассказать про него во всех подробностях лучшей подруге! Совсем не по-женски! Возможно, думала Китти, неотразимой Хлою делает как раз сочетание невероятной сексуальной привлекательности и лишь малой толики женственности.

Ленч они съели среди холмов в окрестностях Винчестера. Шофер Мейфилд со своими бутербродами и своей бутылкой пива удалился на тактичное расстояние, предоставив дамам комфорт автомобиля.

– Есть что-то мило примитивное в пикнике на открытом воздухе, – сказала Китти. Сидя в «роллсе», она распаковывала горшочек с икрой, а Хлоя открывала рейнское. – Что-то ужасно романтичное. Так я обручилась с моим первым мужем. Мы устроились на пригорке и распаковали ленч, и он как раз становился все внимательнее, когда я вдруг поняла, что дело обстоит совсем не так, как кажется. Ты когда-нибудь сидела в муравейнике, дорогая?

– Никогда, милая. Я вообще мало что в этой жизни успела.

– К тому времени, когда все снова успокоилось, отпала необходимость в предложении. Мы были практически женаты. Я хочу сказать, нельзя же, чтобы на тебе двадцать минут прибивали насмерть муравьев, а потом возмутиться: «О, мистер Мерривезер!»

– Тебе никогда не приходило в голову, – спросила Хлоя, – как удивился бы священник, если бы вместо «да» услышал «уже»?

– Конечно, нет, дорогая. Иначе я бы так сказала.

Они ели, болтали, смеялись и казались двумя школьницами. Они держали путь в Чентерс, где собирались провести уик-энд. Предполагалось, что леди Хейл на курорте Ле Туке.

– На самом деле меня пригласили лишь в качестве твоей компаньонки, – сказала Китти.

– Что за вздор, голубушка. Там будет уйма других людей.

– Надеюсь. Не хочу сидеть все время за вязаньем одна в углу и говорить: «Куда это запропастились те двое молодых людей?» Почему считается, что раз я замужняя женщина и мать, то должна создавать вокруг себя домашнюю атмосферу?

– Как восхитительные близнецы?

– Более похожи на святых, чем когда-либо. И шлют тебе море приветов. Знаешь, Хлоя, иногда я не могу поверить, что они взаправду мои. Будь я не матерью, а отцом, обратилась бы к адвокату. А так у меня нет почвы для подозрений, но я все равно считаю это чудом. Ты когда-нибудь думала о Вселенной в широком смысле слова?

– Она сумасшедшая! – решительно отрезала Хлоя.

– Ну, я бы так не сказала. Но если подумать об икре, действительно кажется, что кто-то расстарался из-за пустяка.

Спустившись к Винчестеру, они купили открытки с видами собора. Дерек хотел получать открытки с видами соборов – любых соборов – с юга, а Диана – открытки с видами соборов с севера. Объединенное собрание было известно как коллекция имени Марр и хранилось в музее имени Марр: в уголке детской в Крокстоне за чучелом вальдшнепа. Ни одна открытка не допускалась в собрание, если а) не пришла по почте с шестипенсовой маркой (в помощь выплате государственного долга), б) если на ней не были напечатаны слова «вид с севера» или «вид с юга» и в) если она не имела заявления двух свидетелей, заверявших, что сравнили собор с фотографиями и удостоверились, что данные изображения верны.

– Иногда я жалею, что ты все это затеяла, дорогая, – сказала Китти, когда они выходили из пятого магазинчика канцелярских товаров. – И нам все еще надо обойти собор кругом.

– Очень дождливое было воскресенье, – взмолилась Хлоя.

– Знаю. К чему нас только не вынуждают обстоятельства! Но если бы ты – по чистой случайности – сказала не «соборы», а «епископы», наша задача была бы гораздо интереснее. У тебя компас есть?

Заверив и отослав открытки, они продолжили путь в Чентерс.

– Назад поедем через Салисбери, – вздохнула Китти.

 

3

Спустившись к обеду, Хлоя встретила в гостиной старого друга.

– Привет, Уилл, – поздоровалась она.

– Хлоя! Мой ангел! – воскликнул Уилсон Келли.

С распростертыми объятиями он словно бы ступил со сцены, бросив пару слов извинения женщине, с которой разговаривал.

– Неужели глаза меня не обманывают?

Взяв ее руки в свои, он поднес их к губам.

– Славно снова тебя видеть, голубчик.

– Вы должны узнать друг друга, вы должны полюбить друг друга! – воскликнул Келли. – Двое моих ближайших друзей! – Аккуратно положив руки Хлои одна на другую, он накрыл их своей. – Идем! – За руки он привел ее к столику с коктейлями, где ждала Китти. – Как мне вас представить? Мисс Марр… миссис Клейверинг? Невозможно! Хлоя! Китти! Друзья мои!

Китти с самым невинным видом сказала, что часто слышала про мисс Марр и давно уже жаждала с ней познакомиться. Хлоя ответила, что, разумеется, видела мисс Келсо на сцене и всегда восхищалась ее игрой.

– Помнишь ее в «Струнах скрипки»? – воскликнул Келли с шейкером в руке. – Ты была там великолепна, Китти! Я всегда говорю, что это твоя лучшая роль. Та чудесная сцена в третьем акте – помнишь ее, Хлоя? – где она лежит мертвая на софе с букетом полевых цветов на груди, и я пытался играть ей на скрипке, но без толку, мои руки упали, и я заговорил – сперва медленно, словно слова у меня врывают клещами, потом все быстрее и быстрее, давая зрителю понять, что именно ее я всегда любил.

– Ты про «Гамлета» говоришь, верно, милый? – спросила Китти. – Скрипка там не предусмотрена.

– Нет-нет-нет! – возразил Келли. – Ты же знаешь, про какую я пьесу, Хлоя. Мой отец умер, и я подозреваю, что его убили, и я скитался по градам и весям, играя на скрипке и делая вид, что сошел с ума… – Он постучал себя по виску, то ли имитируя безумие, то ли чтобы пособить памяти. – Мне следовало бы помнить, ведь я автор. По крайней мере я написал ее совместно с тем типом… Как, дьявол побери, его звали?..

– Уильям Шекспир, – подсказала Китти.

– При чем тут Шекспир? – с сомнением протянул Келли и покачал головой. – Нет-нет, это была современная пьеса…

– Возможно, ты играл Шекспира в современном костюме, – предположила Хлоя. – У тебя был велосипед?

– И вообще, дорогой, – вмешалась Китти, – я ни в каком костюме с тобой не играла, ни на велосипеде, ни рядом с ним.

– Зачем бы мне велосипед, дорогая? – спросил Келли терпеливым тоном добродушной гувернантки.

– Чтобы по градам и весям скитаться, – весело ответила Хлоя. – Это мой коктейль?

– А? Да. – Он подал ей бокал. – Помню, я как-то катил по сцене велосипед, один раз. Но это было в другой пьесе. «Прихоть молодого человека», помнишь ее? Я написал ее за уик-энд с… Трабшоу, кажется? Создавало атмосферу, как мне показалось… молодой человек влюблен в… кто же была девушка? Не ты, Китти, это было еще до тебя… безумно в нее влюблен и приехал за десять миль на своем велосипеде – сразу, понимаете ли, задает тон, показывает, как он влюблен и беден… долгая пыльная поездка… у него нет машины… про него все стало ясно, едва он вышел на сцену!

– Всем и так стало ясно, дорогой, – сказала Хлоя. – Они говорили: «Ха! Да это же Уилсон Келли!» Даже без велосипеда.

– Почему мы говорим о велосипедах? – спросила Китти.

– Понятия не имею, – отозвалась Хлоя.

Все пьесы, в которых появлялся Уилсон Келли, имели две отличительные черты – черты, отличавшие их не друг от друга, а от тех пьес, в которых Уилсон Келли не появлялся. Во-первых, Келли всегда фигурировал на афишах как соавтор, а во-вторых, в тот или иной момент разворачивающейся драмы либо другой персонаж уговаривал его, либо он сам испытывал внезапную и неодолимую тягу сыграть на скрипке «Баркаролу» Гофмана. Связь между этими двумя чертами была вполне очевидна. Автор не предвидел соло на скрипке и потому не подготовился заранее, следовательно, актеру с его огромным сценическим опытом казалось необходимым ему помочь, предложив соавторство. Никто с пониманием искусства сцены, каким обладал Уилсон Келли, не удовлетворился бы простой просьбой («Сыграй-ка нам, папа») персонажу, который до того не проявлял никаких признаков ни любви к музыке, ни владения музыкальным инструментом, а потому соло на скрипке требовалось вводить постепенно и исподволь. Какой-нибудь Шекспир, если бы писал один, мог бы удивить нас внезапной ремаркой «Выходит, преследуемая медведем», но «Зимняя сказка» из-под пера соавторов Уильяма Шекспира и Уилсона Келли в той или иной предшествующей сцене ясно давала понять, что этот особый «медведь» уже близко. И от необоснованной ремарки «Входит Леонт со скрипкой» отшатнулись бы, поскольку «Снова входит Леонт со скрипкой» – после обычных скромных отнекиваний – все-таки звучит убедительнее.

Разумеется, автор (или авторы) не требовал сыграть что-то конкретное. Персонаж, в обличье которого выступал Уилсон Келли (или, как полагали некоторые, который выступал в обличье Уилсона Келли), прокладывал себе путь через Кущи Музыки и беспечно останавливался – сегодня то, завтра сё… но, так уж вышло, сегодня… дайте-ка подумать, ах да! – на «Баркароле». Это было не единственное произведение, которое умел играть Уилсон Келли, но скорее всего единственное, которое он еще мог сыграть без фальши.

Вполне естественно для актера, умеющего играть на скрипке, считать, что жаль терять попусту уже собравшуюся аудиторию. Жутковатым же исполнение Келли делало его явное – в каждой постановке! – убеждение, что ничего подобного со зрителем не случалось ни разу. Когда дело доходило до скрипки, он был сама превосходная непринужденность, тогда как друзья в его обществе краснели при одном только упоминании инструмента. Что касается внешности, то внешность он имел впечатляюще зловещую и мрачную: тем более такой эффект усугублял длинный острый нос, что само по себе нежелательно для актера, но у такого известного лица, как Уилсон Келли, не вызывало нареканий.

Он двинулся к двери, чтобы приветствовать Иврарда и предложить ему коктейль, возможно, забыв, что хозяин поместья Иврард и что этот хозяин не далее как полчаса назад показывал ему его комнату. Обменявшись смешком у него за спиной, Хлоя и Китти отошли от стола.

– Я и забыла, какой он душка, – шепнула Хлоя. – Разве ты никогда с ним не играла?

– Никогда. Но однажды он предложил пожить в одной квартире.

– Почему ты отказалась? Лифта не было?

Китти, которая в этот момент отпила коктейль, внезапно фыркнула от смеха, едва не захлебнулась шампанским и, бросив коронное «Прошу пардону, миссис Хопкинс» из пьесы Шоу, стала искать носовой платок.

– Тебе скорее полотенце нужно, – посоветовала Хлоя.

– Послушай, дорогая, – твердо сказала Китти, – если хочешь, чтобы вечер прошел мирно, без дополнительных приключений, мне нельзя хихикать. Поэтому перестань, пожалуйста.

Они вернулись к остальным.

За обедом Иврард сказал негромко Хлое:

– Мне предложили поехать в Южную Америку.

– Не полиция, дорогой?

Он улыбнулся:

– Нет. Парламентский комитет по торговле.

– Это в твоей компетенции, Иврард?

– Не вполне. Но всегда нужны два-три статиста, умеющие носить монокль и заниматься любовью с женами важных шишек, – традиция британских милордов.

– Дорогой, не смей заниматься любовью с горячими бразильянками. Я этого не потерплю.

– Я еще не уверен, поеду ли.

– Надолго это будет, золотко? Я не могу надолго тебя отпустить.

– Месяца на три. Сначала придется посмотреть Штаты. Это будут долгие три месяца вдали от тебя, Хлоя. Один Бог знает, что ты затеешь.

– Ничего такого, о чем побоялась бы тебе рассказать.

– Давай после об этом поговорим. Твой сосед имеет сообщить нечто срочное.

Она повернулась к сгорающему от нетерпения Келли.

– Не помню, хорошо ли ты знаешь Бангкок, – начал он.

– Не слишком, – отозвалась Хлоя. – Я обычно езжу в Богнор.

– Я как раз рассказывал миссис Доннисторн про забавное приключение там.

– Как прошло? То есть ее позабавило?

Келли рассмеялся и от смеха стал вдруг очень и очень привлекательным.

– Ты ничуть не изменилась, Хлоя. А я и забыл.

– Ах, дорогой, не могу же довольствоваться хвостом чужого разговора. Что ты делал в Бангкоке?

– Ты не слышала? Про мое турне по Австралии и Дальнему Востоку? – С тем же успехом Наполеон мог бы сказать: «Как, ты не слышала, что я подался в солдаты?»

– В Лондоне только о нем и говорят, голубчик. Большой был успех?

– Финансово – средненько. Условия там очень тяжелые. Разумеется, у меня были гарантии. Но с точки зрения искусства, да и в светском плане это был истинный триумф. И политически тоже, я составил доклад для властей, они как будто в восторге. Многое ведь можно сделать, ты же понимаешь.

– Уверена, что ты смог, Уилл.

– Я выступил, наверное, с тридцатью с чем-то речами, разумеется, помимо тех, на которых зрители настаивали после каждого спектакля, играя на темах империи, Родины, уз крови, что они знают об Англии и тому подобного. Зачарованные зрители – самое изумительное зрелище! Толпы зачарованных зрителей! Да, это стало для меня откровением. Такую гордость испытываешь, понимая, что на свой скромный лад что-то делаешь для своей страны.

– Дорогой, я хочу чтобы ты сделал кое-что для меня… если снизойдешь со своих высот.

– Ты сама знаешь, моя дорогая, – тихонько и без тени аффектации сказал Келли, – тебе нужно только попросить.

– Просто я знаю одну девочку в Академии, она быстро схватывает, умненькая, хорошенькая, в театр влюблена. Я не прошу тебя делать ее главной героиней или дублершей девушки, которая говорит «Ваше авто подано, мадам», но ты не мог бы прийти ко мне на коктейль и с ней познакомиться? Ей будет ужасно приятно и очень ее подбодрит. Потом можешь про нее забыть. Это она будет о тебе думать.

– Ну конечно, дорогая! – Красивым жестом он извлек записную книжку и занес над ней карандашик в золотом футляре. Он не просил собравшихся перестать есть и смотреть, как он будет делать запись, он просто создал впечатление, что если попросил бы, то сделал это совершенно непринужденно. – В какой день? Я сумел бы в пятницу. – И с сомнением добавил: – Думаю, что сумел бы. – На случай если забыл про приглашение министра по делам доминионов.

– Я тебе позвоню. Это мой карандашик? – спросила Хлоя.

– Ну конечно же, дорогая! – Он наткнулся на него сегодня утром, пока искал ключ от несессера, и в его голосе прозвучал упрек. – Я никогда с ним не расстаюсь.

Он расстался с ним на то время, пока Хлоя вертела карандашик в руках. На футляре было выгравировано «С любовью от Хлои» ее собственным почерком. Сколько лет назад это было? Келли сентиментально вздохнул, давая понять, что готов – на случай, если она пожелает, – обновить нежные воспоминания о тех днях… Она вернула карандашик.

– Как Хелен? – весело спросила она.

Уилсон Келли выдал прохладный, но явно благоприятный бюллетень о здоровье своей жены.

 

4

Искупавшись в море, Иврард, Хлоя, Китти и молодой человек по имени Джулиан Что-То-Там загорали на пляже. Китти сняла верх раздельного купального костюма («Закройте на минутку глаза, джентльмены») и лежала лицом вниз. Это был ее первый день на солнце, она натерлась маслом и надеялась на лучшее. Джулиан в плавках, проявивший почти ненужную готовность помочь с маслом, лежал рядом с ней лицом вверх. Хлоя в белом цельном купальнике, с упавшим на колени полотенцем, лежала с закрытыми глазами на спине, но так, чтобы на лицо ей падала тень от большого зонта. Иврард в рубашке и брюках, облокотившись на локоть, пропускал сквозь пальцы песок и смотрел на Хлою.

Джулиан Что-То-Там думал: «Она, наверное, со стариком, и между ними не удастся вклиниться. Интересно, дорого она обходится? Тоби говорил, старик на полгода едет в Бразилию. За полгода не так уж и много набежит, а? Не заломит же она чересчур за полгода передышки? У нее, наверное, список ожидания в милю длиной. От попытки вреда не будет. И пухленькая тоже ничего. С ней очень даже можно позабавиться. Но что это она говорила про близнецов? Девять лет! Сигают на велосипедах! О нет, черт побери…»

Китти думала: «Чем старше я становлюсь, тем хуже отношусь к мужчинам. У них только одно на уме. И терпеть их можно только ночью. Я бы лучше провела день с Хлоей, чем с любым мужчиной на свете. Смешно, однако… Она любит мужчин и не хочет замуж, а я их ненавижу и жить без них не могу. Интересно, она правда вышла бы за Иврарда? Бедняга, если бы не та стерва… Только посмотрите на нее с полотенцем на коленях. Боже ты мой, что за фигура! Но даже она знает, что колени годны только младенцев качать. О Боженька, позаботься, чтобы моих младенцев сегодня не переехало, и дай мне от них письмо завтра – что не слишком вероятно, поэтому не буду тебя винить, если ни одного не придет. Но они так веселились из-за адреса, когда я им сказала, и письмо все равно не дойдет вовремя, потому пусть будет телеграмма. Надо же, Уилл снова объявился! Иврард не знает, или это неправда, или еще что? Я-то не знаю, мне-то все равно. Я собираюсь подремать…»

Иврард думал: «Три месяца, скажем, четыре, если туда и обратно. И в первый день по прибытии я получаю телеграмму, что она свернула себе шею – или, точнее, ей кто-то свернул шею. Я должен продолжать мою миссию, все равно на похороны не успею, noblesse oblige и все такое. «Выражаем глубокие соболезнования сэру Иврарду Хейлу по случаю внезапной трагической кончины его супруги». Скорее всего время будет поджимать. А через четыре месяца вернусь, и – дадим полгода для соблюдения приличий – еще через два мы женаты. Это будет январь. Кипр? О Боже, почему никогда ничего не выходит, как хочется? Думаю, если бы выходило, каждый из нас до единого упал бы замертво. Многие жены желают Хлое смерти. Думаю, я был прав насчет нее, прав, что держался на заднем плане, но всегда рядом. Никогда не ревновал… нет, всегда ревновал, но не подавал виду. Чем больше таких, к кому ревновать, тем меньше оснований для ревности, – хорошо, что я это понял. И подбрасывал ей все новых кандидатов в любовники. Были ли любовниками? Только не для нее. Она неприкосновенна. Девственная богиня. Никто больше этого не знает, это моя тайна. Так ли это? Я не знаю, мне нет дела, я смотрю на нее, она моя, пока я могу смотреть на нее…»

Хлоя лениво приоткрыла глаза, слегка улыбнулась и, сложив чудные губки в призрак поцелуя, снова закрыла глаза. Иврард раскурил сигару. Кое-что всегда остается.

 

1

Люди искусства, на каком бы поприще они ни подвизались, традиционно считаются созданиями не от мира сего. И Клодия приспособила свой темперамент к предполагаемым требованиям избранного призвания: это самое малое, что она могла сделать, готовясь к будущей карьере. Разумеется, в этой области ей предстояло научиться столь же многому, сколь и во всех прочих. Она не знала, что актрисы способны съесть (и, как правило, едят) больше любого чернорабочего; она не знала, что сейчас, как и в былые времена, им нужно обладать качествами, как у лучшей ученицы в школе: опрятностью и методичностью, пунктуальностью и упорством – на самом деле теми самыми добродетелями, которые она надеялась оставить у сэра Генри в Гэмпшире. Собратьев по профессии она видела как сонм беззаботных, безалаберных и беспечных созданий, перебивающихся на диете из наилегчайших салатиков и закусок, потребляемых беспорядочно и в самое неурочное время. А потому она раз за разом шла на телесные муки ради душевного покоя, убежденная, что именно так жила величайшая трагическая актриса Англии мисс Сиддонс. Возможно даже, она совершала ошибку, считая игру на сцене искусством.

Клод, несомненно занятый живописью, то есть искусством, не желал быть никем, помимо себя самого. Он не мог понять, почему, если тебе нравится рисовать, надо обязательно отращивать рыжую бороду, и опять же почему (поскольку тут он придерживался широких взглядов), если хочется отрастить рыжую бороду, непременно надо рисовать. А потому он оставался тем, кем был всегда: безупречно опрятным, коротко стриженным и методичным и выглядел так, словно только что вышел от портного или, что более вероятно, из банка.

По правде, в этот самый момент он был занят колонками фунтов, шиллингов и пенсов, составляющими самую суть существования людей в банках. Великую Шутку про Боротру приняли, но еще не оплатили. На сторону «кредит» можно занести… сколько? Скажем, десять гиней. Так, это пока оставим и рассмотрим сторону «дебет». Записав наверху страницы «Вечер с Хлоей», он в сотый раз нарисовал ее чудную головку, а потом – точно задним числом – свою собственную, обращенную к первой.

Добавим для верности пять шиллингов к обедам, четыре шиллинга к шампанскому и шиллинг к коктейлям, и получается 3 фунта 10 шиллингов. Ну, никак не больше. Затем:

«Проклятие. Еле-еле влезаем. Скажем, 3 фунта за обед и ужин. Всего будет 7 фунтов, 5 шиллингов, 6 пенсов. Такси: от меня до нее, от нее на обед, с обеда в театр, из театра – ужинать, из ресторана – к ней. Домой, если придется, пойду пешком. 10 шиллингов за первые четыре (макс.) и 5 за последнее – из-за позднего времени. Ладно, скажем, всего 8 фунтов. Пустяки, если получу 10 гиней.

Но получу ли?»

Он нарисовал Хлою в фас и зачеркал – ничуть на нее не похоже. Сколь характерна для нее детская уверенность в ее красоте, что «Вот она я, разве этого не стоило ждать?», своего рода (но истинное кощунство даже про себя произносить такое слово о богине) самонадеянность, которая по какому-то волшебству была настолько неагрессивной, что казалась почти смирением, словно Хлоя переодевается и играет в принцессу и сама тайком над собой смеется. Нет, не так… О черт, что, если он получит только шесть гиней? Ну, вместо обеда можно обойтись коктейлями и бутербродами с икрой, потому что пьеса начинается очень рано, а потом ужин. Можно уложиться в фунт, и тогда всего будет шесть. «Проклятие, мне нужны шесть гиней, если я их не получу, то это просто грабеж!»

Ну ладно, позволить себе такой вечер он может. Зато никак не может ждать, когда получит деньги, ведь к тому времени уже будет август, и Хлоя непременно уедет из Лондона. Не важно, можно занять у себя самого, на счету достаточно денег, чтобы продержаться, пока не придут в декабре дивиденды. Теперь, когда он уверен, что сколько-то денег придет, можно снять нужную сумму. Получить шесть гиней. Шесть гиней и Хлою.

Положив карандаш, он пошел к телефону… Нет. Номер занят… Подождите минутку… Мисс Марр нет дома… Мисс Марр принимает ванну… Мисс Марр вот-вот вернется… Мисс Марр собирается уходить… Оставьте сообщение… Нет! Других, возможно, такое остановит, но не Клода Лэнсинга. Только не на сей раз. Пошлем письмо, и пусть звонит сама.

«Дорогая!

Клодом».

Ты не ответила на мое последнее письмо, где говорилось, как счастлив я был в школе, но с тех пор я получил три письма от других людей, так что я не в обиде. Помнишь, как ты заходила к нам – когда? год или два назад? – и видела юмористический рисунок про теннисиста, которого… как-то там звали. Его только что приняли. Жил да был человек, который принес издателю анекдот и получил за него полкроны, а некоторое время спустя вернулся и говорит с упреком: «Вы мне дали затертые полкроны», а издатель отвечает: «Так и анекдот был избитый». Если забыть об этом и искать во всем только светлые моменты, не могли бы мы вместе отпраздновать мой первый заработок и как-нибудь вечером сходить куда-нибудь? Соглашайся, дорогая, конечно, только если тебя интересует моя карьера. В противном случае я заделаюсь маляром, и наши жизненные пути будут пролегать на разных высотах. Но и тогда я буду махать тебе с лесов и всегда останусь твоим вознесенным ввысь, но вечно преданным

Письмо он бросил в ящик, подумав: «Если повезет, позвонит завтра».

Она позвонила.

Голос в трубке произнес:

– Мистер Лэнсинг дома?.. О!.. Это мистер Лэнсинг? Подождете минутку? – И после паузы: – Мисс Марр хотела бы с вами поговорить, подождете минутку?

У Клода хватило времени возблагодарить небо, что Клодия поспешно убежала на весь день, хватило времени подумать (и чуточку устыдиться таких мыслей), что одному в Лондоне ему было бы комфортнее, хватило времени спросить себя, почему Хлоя проснулась сегодня так рано, и вдруг она уже спрашивает в телефон:

– Алло, дорогой, как ты?

– Хорошо, дорогая. Как ты?

– Настолько хорошо, насколько можно ожидать посреди завтрака. Я ем… как называется та штука, которой кормят лошадей?

– Овес?

– Что-то в этом роде. Эллен говорит, мне это полезно. Клодия убежала со своим ранцем в школу?

– Только что.

– У меня было для нее восхитительное приглашение.

– Отлично. Меня оно включает?

– Ты все перепутал, дорогой. У меня было восхитительное приглашение от тебя.

– Так ты его получила? И ты согласна? Скажи, да?

– Да. В Шотландии считается, что вы женаты, если скажете «Да» в присутствии двух свидетелей. Ты это знал?

– А нельзя нам как-нибудь поехать в Шотландию? – И приятным баритоном, на обычный свой неброский, но умелый манер он пропел: – «Я поеду по верхней дороге…»

– «Я поеду по нижней дороге», – подхватила Хлоя. – И буду в Шотландии раньше тебя. И вообще, мистер Лэнсинг, вы не настоящий шотландец. Тут вообще вся соль в том, чтобы правильно картавить.

– Признаю. Давай попробуем английскую песенку «Пей за меня только взором…».

– «А я буду пить своим…» Прости дорогой, мы слишком долго вчера пили, как всегда бывает, едва я окажусь возле стойки с коктейлями… Ты еще там, голубчик или вымазал лицо сажей и побежал к своим друзьям на пляж?

– «Далеко, далеко на реке Свон…»

– Этого я и боялась. У меня было приглашение, которое я собиралась передать тебе и твоей сестре, мисс Лэнсинг, но всегда могу передать его начальнику порта в Порт-Ройяле. Ты прекрасно поешь, дорогой.

– И ты тоже. Ты просто чудо.

– Клодия умеет петь?

– Да. У нас одаренная семья.

– Я хочу познакомить ее с Уилсоном Келли. Сможешь привезти ее ко мне на коктейль в пятницу? Мы бы тогда спрятались в ванной или еще где-нибудь и договорились о нашем маленьком вечере, пока он будет рассказывать ей историю своей жизни, как надо играть и все такое. Мило было бы, как по-твоему?

– Замечательно. Ты просто услада для глаз и слуха.

– Думаю, это скорее про рахат-лукум. В пятницу около шести?

– Хорошо.

– И спасибо за приглашение, дорогой, и за твое очаровательное письмо, и я очень рада за рисунок. За ужином мы придумаем еще.

– Благослови тебя Бог. И спасибо, что согласилась, дорогая Хлоя.

– Надо возвращаться к овсу. До свидания, милый.

– До свидания, дорогая.

Положив трубку, он подумал: «Дважды. Я увижу ее дважды». Он попытался вспомнить, что именно писал в «очаровательном» письме.

Клодия, в свою очередь, и с не меньшей, чем брат, решимостью начала приходить к мысли, что в Лондоне ей было бы комфортнее без семьи. Актрисе, теперь она это понимала, лучше «Жить Собственной Жизнью»: изведывать высоты и глубины чувств, расширять горизонты, чтобы смотреть на мир беспрепятственно, – коротко говоря, не пить поздний чай с Гербертом Поттером под неусыпным надзором подавальщиц в «Экспресс-дейри», но иметь возможность привести его к себе, в уединение собственной квартирки. Мысленно она видела, как они вдвоем сидят перед камином (разумеется, это будет осенью: «первый огонь по осени, я всегда считала, в этом что-то есть»), каждый удобно устроился в своем кресле или (если горизонты случайно расширятся в этом направлении) в одном кресле, бесконечно говоря о великом искусстве. А потом коктейль – она может позволить себе очень дешевый шерри, а он лучше каких-то там болтушек. А потом скромный обед вдвоем, что-нибудь элегантно приготовленное ею на скорую руку в электрокастрюле, – конечно, придется обзавестись электрокастрюлей и научиться на скорую руку элегантно в ней готовить. И возможно, после обеда они пройдут небольшую сцену, экспериментируя с приемами, которые только что обсуждали, сцену, так уж выйдет, из «Ромео и Джульетты». И однажды… кто знает? Однажды окажется, что они пишут вместе пьесу, поскольку благодаря своим особым познаниям в сценическом искусстве будут как нельзя более компетентны. «Древо жизни» Герберта Поттера и Клодии Лэнсинг, и дуэт Поттер и Лэнсинг так же прославится в истории театра, как Бомонт и Флетчер.

– Прошу прощения, – сказал Бомонт, дернув под столиком ногой и снова попав Флетчеру по лодыжке.

– Ничего страшного, – отозвался Флетчер.

Но сколь же вольготнее было бы в ее собственной маленькой квартирке.

Герберт Поттер был крупным, лунолицым молодым человеком, с неряшливой щеткой стоящих дыбом волос и очень скошенным подбородком, который тоже учился в Академии драматического искусства. Те, кого он почтил своим доверием, полагали, что с младенческих лет он продавал газеты на улицах Ковентри, что, начав с самых низов, он поднялся до курьера и развозчика на велосипеде с коляской, а после подвизался официантом. Но на протяжении всего этого «ученичества на поприще жизни» его манила сцена. Он неизменно старался отложить со своих скудных заработков достаточно, чтобы позволить себе оплату уроков в Академии и вольность лондонской жизни. Так или иначе, после многих лет борьбы он осуществил свою мечту, и вот он здесь. А потому естественно, что Клодию тянуло к нему, ведь она тоже (как она иногда чувствовала) прошла через – более или менее – те же борения и тяготы ради сходных целей. Хотя, конечно же, работу официанткой следует опустить.

Дора, более скептичная, как и пристало девушке, чей отец производит велосипеды, сказала, что в Ковентри есть очень богатые Поттеры, и вот интересно…

– И в Сток-он-Тренте тоже есть, – отрезала Клодия, – но из этого не следует, что все они в родстве.

– Конечно, нет, дорогая. Просто любопытно…

– Что любопытно?

– Так, ничего, дорогая.

– Я хочу сказать, почему бы этому не быть правдой? Чарлз Лафтон ведь был официантом. А Эдгар Уоллес продавал на улицах газеты. Не понимаю, чем тут интересоваться.

– Меня заинтересовало, кто же ездил на трехколесном велосипеде.

– Прекратить болтовню! – крикнул сердитый голос. – Я не потерплю… Еще раз, мисс Фэйрлайт, пожалуйста.

И любой ответ, какой могла бы придумать Клодия, позабылся к тому времени, когда она освободилась, чтобы его произнести.

Тем днем, как и в другие подходящие дни, в расписании занятий Клодии значилось «Искусство сцены Поттера», с благосклонного позволения «Экспресс-дейри». Еще одним преимуществом маленькой квартирки станет отсутствие многочисленных обедающих, так сказать, не значащихся в списке учащихся, которые вместе с Клодией удостаивались привилегии приобщиться к откровениям. Герберт никогда не стеснялся, как поначалу стеснялась Клодия, громкости своего голоса. Он полагал – и совершенно оправданно, – что главное достоинство актера в том, чтобы его слышали, и если бы он когда-нибудь вознесся до высот «Театра под открытым небом», известного своими постановками шекспировских пьес, его «Тише, сюда идут» разнеслось бы по всем закоулкам Риджент-парка.

– Нам всегда следует помнить, мисс Лэнсинг, – кричал Герберт, – что ценности на сцене весьма субъективны!

Она попросила бы называть ее Клодия, но полагала, что компания «Экспресс-дейри» и без того достаточно осведомлена о ее жизни.

– Как верно, – отозвалась она. – Именно так.

– Наша цель, как сказал великий Шекспир, поднести зеркало Природе. Так вот, мисс Лэнсинг, когда вы смотрите в зеркало, что вы видите?

– Себя саму, – прошептала Клодия в смутной надежде, что так будет достигнута своего рода средняя величина и уровень громкости в беседе упадет до разумного.

– Простите меня, но нет. Это, – указал он куском намасленной булки, – ваш левый глаз. Но если вы посмотрите в зеркало, он окажется вашим правым глазом. Попробуйте завтра утром, как встанете.

Мысль Герберта, что женщина смотрится в зеркало, только когда встает, показалась Клодии несколько старомодной. Достав из сумочки пудреницу, она припудрила носик. А он продолжал:

– Поэтому, понимаете, если вы хотите, чтобы зрители, которым вы подносите зеркало, считали, что вы такова, какова есть в данный момент, то есть пудрите носик правой рукой, на самом деле вы должны пудрить его левой. Разве не так?

Клодия еле слышно согласилась.

– Вы понимаете, что я имею в виду. То, что они называют «естественной школой игры», представляется неестественным просто потому, что это естественно. Но будь это неестественным, это показалось бы естественным по ту сторону рампы, потому что для вас это было бы неестественным.

Пожилой джентльмен в шести столиках от них печально покачал головой и ушел. Со слухом у него было все в порядке, но умственные способности явно ослабли с возрастом.

– Ирвинг, наверное, был великолепен, – сказала Клодия. – И Кин, и все остальные. Разве вам не хотелось бы увидеть Макбета в исполнении Кина?

Поттер высказался в том смысле, что предпочел бы, чтобы Кин увидел Макбета в его исполнении.

Доев, они медленно пошли к Шафтсбери-авеню, причем Поттер держал ее за локоток и наклонялся кричать ей на ухо. Возле них тормозили такси – то ли в уверенности, что их подозвали, то ли в надежде, что два человека, так тесно прижавшиеся друг к другу, скорее всего ищут большего уединения. Они надолго застревали на островках для пешеходов, где Поттер, все еще держа ее за локоть одной рукой, другой рисовал широкие шекспировские горизонты. И все это время Клодия говорила «Да, так ведь?» и «Я так с вами согласна», пока наконец они не подошли к остановке автобуса 14-го маршрута. Тогда, едва ее спутник ослабил хватку, чтобы торжественно с ней попрощаться, она сиганула внутрь и, повернувшись покивать ему с подножки, увидела, как он уходит, высоко держа голову и размахивая руками, точно сами эти взмахи позволяли преодолеть сопротивление воздуха.

В студии ее ждала новость о приглашении Хлои.

– Клод! – воскликнула она. – Как замечательно! Как чудесно с ее стороны!

Развеялось видение «Академии Поттера и Лэнсинг», той знаменитой школы для начинающих актеров, которых грядущие поколения станут называть поттер-лэнсингтонцами. Теперь она – примадонна в труппе Уилсона Келли. Возможно, она сумеет уговорить его дать малюсенькую роль Герберту Поттеру. Ну конечно, надо попытаться! Милый старина Герберт!

Что ей надеть? Первое впечатление так важно! Никак нельзя, чтобы Келли счел ее глупенькой провинциалочкой. Уйдя в каморку, служившую ей спальней, она перебрала свой гардероб в поисках чего-нибудь элегантного и изысканного, понимая, что элегантность и изысканность в данном случае начинаются и заканчиваются маленьким черным костюмом с белой блузкой в рюшах. Нет, этим им заканчиваться не обязательно: она дополнит ансамбль бутоньеркой искусственных белых камелий и – о проклятие! – чулками. Чулки к костюму не подойдут, не могут подойти, никогда не подходят! Вывернув на кровать ящик с чулками, она присела рядом с горой. Как повезет больше: подыскивать чулки без стрелок и надеяться, что одна пара окажется нужного цвета, или подыскивать наиболее подходящие по цвету и надеяться, что среди них одна пара окажется без стрелок? В конечном итоге все сведется к одному и тому же, и вообще она знает ответ… У нее была одна великолепная, идеальная пара, но на полтона светлее, чем надо. Это означало, что придется выложить шесть шиллингов и шесть пенсов на чулки и полкроны на бутоньерку; они обязательно поедут на такси, но за него пусть платит Клод… Слава Богу, что последние деньги она потратила на восхитительные туфли, потому что такой человек, как Уилсон Келли, первым делом посмотрит на туфли, а если они поедут на такси, то не придется много ходить… «Ах, если бы только туфли не так жали! Надо было бы заранее их разносить! Жаль, что я не богата и не могу купить новую шляпку! Ну почему я не умею делать шляпки?» Она на минутку дала волю воображению, которое нарисовало ей, как она продает шляпки собственного эксклюзивного дизайна английской королеве, леди Оксфорд и мисс Ирэн Ванберг, но вернулась на сцену по настоятельной просьбе мисс Ванберг играть в дуэте с ней в ее новой постановке. Потом она снова очутилась на собственной кровати, размышляя, нельзя ли превратить прошлогоднюю очень элегантную, но нелепую маленькую черную шляпку, которая ей не шла, в очень элегантную и не совсем нелепую маленькую черную шляпку, которая бы ей шла. А потом она надела шляпку, костюм и чулки – и, разумеется, чулки действительно оказались слишком светлые.

– Можно войти? – окликнул из-за двери Клод и вошел. – Благодаря интуиции, шестому чувству, за которое меня прозвали Уотсоном с Кейп-Код, я заключаю, что ты раздумываешь, как покорить Уилсона Келли.

– Разумеется, я хочу хорошо выглядеть, – сказала зеркалу Клодия.

– Конечно. Я просто куплю полосатый галстук и буду надеяться на лучшее, но опять же я не рассчитываю получить роль. Ты выглядишь очень элегантно.

Она с готовностью повернулась.

– Ох, ты правда так думаешь, Клод? Мне, разумеется, нужна другая пара чулок, и я подумала, если я…

– Очень элегантно и совершенно неправильно.

– Это из-за чулок! – поспешно и чуть раздраженно отрезала Клодия. – И надо что-то сделать со шляпкой! Нечестно входить в чужую спальню, когда хозяйка примеряет разные варианты, это как если бы про твою картину отпускали замечания, когда ты только-только начал. Сам знаешь, как бы ты разозлился. Ты, наверное, думаешь, мне следует одеться маленькой провинциалочкой.

Клод сел на кровать.

– Когда той зимней ночью мы покидали отчий дом и уходили в метель, я пообещал сэру Генри, что буду заботиться о моей младшей сестре так, словно она… – Он на мгновение задумался. – Словно она моя младшая сестра. Я сжал его руку и сказал: «Сэр Генри, малышка со мной в безопасности. Я буду наставлять ее и защищать ее в горе и в радости, как если бы она была моя… моя младшая сестра».

– Не будь идиотом, – отозвалась, пряча улыбку, Клодия.

– Поэтому теперь я выполняю данное обещание. Послушай, ясные глазки. И если это вздор, сразу выброси из головы. Единственной женщиной, кроме тебя, там будет Хлоя. Ей двадцать восемь, и она точно не будет одета как школьница. А тебе милых двадцать лет, очень милых, и, если позволишь, сразу видно, что двадцать. Если этот человек захочет поговорить со взрослой, прекрасно одетой столичной штучкой, он всегда может поболтать с Хлоей. Если он захочет нанять утонченную молодую актрису на роль утонченной молодой девушки, то не наймет очень молоденькую неопытную девочку из твоей Академии, которая оделась так, чтобы выглядеть поутонченнее. Если хочешь его привлечь как человека или как антрепренера, ты должна показать ему что-то, о чем он забыл, или считает, что такого больше не существует, и что является абсолютно неподдельным – невинную юность, аромат наивности, младшую дочку пастора в соломенной шляпке от солнца, девичьи грезы под глицинией в цвету…

– Перестань, Клод. Ты и правда идиот.

– Тогда давай оба образумимся. Я считаю, что нельзя быть чересчур юной и чересчур неопытной, чтобы привлечь взгляд престарелого антрепренера.

– Понимаю, о чем ты, – сказала Клодия, которая теперь чуть поколебалась. – Цветастый хлопок и большая шляпа.

– Те самые, в которых ты была у Толботов? Самое то. Все, что любил Теннисон. Дочка мельника, что стала мне дорога, так дорога, что стал бы сережкой, что качается у нее в ушке. Но никаких серег, это была бы ошибка. Просто прекрасное дитя с заколкой в золотых волосах, которая пораньше пришла: «Я буду королевой мая, да, мама, королевой мая», и забежала сказать: «Увы, он не придет!» Розовый бутон с капризными маленькими шипами, настолько мило розовощекая, насколько могла расцвести под английским небом. «И о руку друга сердечного облокотясь, она вдруг почувствовала, как к талии тянется рука…»

– Конечно, эти чулки как раз подходят к цветастому хлопку, – сказала Клодия. – Тогда не придется покупать еще пару, и я смогу позволить себе новый носовой платок.

– Я подарю тебе маленький платочек, – сказал Клод, вытягиваясь во всю длину кровати. – Это мне обойдется больше двух шиллингов и девяти пенсов?

– Полкроны. Прямо сейчас и примерю. Возможно, тебе понравится меньше, чем ты думаешь. – Она достала из шкафа хлопчатое платье. – Закрой глаза, милый, речь о комбинации и панталонах.

– У Теннисона ничего про панталоны нет, – запротестовал с закрытыми глазами Клод. – Он писал только, что ждал поезда в Ковентри и остановился рядом с грумами и носильщиками на мосту, чтобы посмотреть на три высоких шпиля, а потом преобразил увиденное в старинную городскую легенду.

– Теперь порядок, дело было только в комбинации. – Просунув в платье голову, она поизвивалась, чтобы оно опустилось ниже. – А оно и правда премилое, знаешь ли. Понимаю, что ты имел в виду.

– Я – пейзажист, а она – деревенская дева. Очаровательно. Попозируете для моего следующего ландшафта, мисс Лэнсинг?

Платье было очаровательным. Клод был прав. Она наденет его в пятницу.

 

3

Но пятница не задалась с самого начала. Актрисы, вспомнила потом Клодия, всегда относились к пятнице с суеверным страхом, – возможно, это все объясняло. Она назвала их с братом имена швейцару, и после толики телефонных переговоров их отвезли наверх. В дверях их встретила Эллен, которая сказала, что ждет мисс Марр с минуты на минуту. Клод оглядывал комнату с видом человека, который все это уже видел раньше, а Клодия – с интересом человека, который не видел. А еще она решила: когда у нее будет собственная квартирка, она будет в точности такой, только красивее. Клодия тут же села, надеясь, что Хлоя и Уилсон Келли заметят ее туфли, ведь в противном случае она страдает зря. Клод надеялся, что Эллен скоро уйдет, ведь в противном случае непонятно, как они с Хлоей сумеют уединиться. Он обходил комнату, рассматривая книги. На столике лежала одна совсем новая известного автора, и, открыв ее, он прочел: «Моей дорогой Хлое со всей любовью», а ниже – инициалы автора. Он взял другую, эта была посвящена «Божественной Хлое», а ниже шли строчки:

Слишком уж много кругом любвеобильных авторов. Экземпляр «Путешествия пилигрима» его несколько смягчил. Даже если бы его Хлое подарил сам Джон Буньян, то сделал это исключительно в духе христианской любви. Заглянув внутрь, он обнаружил, что на сей раз книгу и то, что назвал своей данью «Прекрасной Хлое», навязал иллюстратор. Клод решил проиллюстрировать Библию и подарить два экземпляра «Милой мисс Марр». Клодия осторожно выпростала ногу из туфли, но поняв, что если не вернуть ее поскорее назад, она обратно не войдет, немедленно втиснула ее снова.

Зазвонил телефон, и было слышно, как Эллен отвечает из спальни. Некоторое время спустя позвонили в дверь. Эллен ввела очень крупного мужчину и пробормотала какие-то слова, в результате которых у Клода и Клодии не осталось сомнений в том, что их фамилия Лэнсинг, но никакой больше информации не последовало. Здоровяк же спросил:

– Старушка еще не вернулась? Тогда как насчет выпивки? Что будете, мисс… э…

– Лэнсинг, – ответила Клодия. – Может быть, нам лучше…

У входной двери что-то звякнуло, и впорхнула Хлоя. На ней были цветастое хлопчатое платье и большая шляпа, и выглядела она потрясающе.

– У всех прошу прощения. Эллен, забери. – Протянув Эллен сумочку и шляпу, она обратилась к Клодии: – Как вы, дорогая? Так приятно вас видеть. А ты как, Клод? Перси, не знаю, что ты тут делаешь, но почему ты даже не смешал мисс Лэнсинг коктейль?

– Так я сейчас расскажу, как все вышло, старушка, – начал Перси.

– Расскажи кому-нибудь еще, мне срочно надо позвонить. – Она наградила Клодию чарующей улыбкой. – Очень прошу меня извинить.

Клодия, которая теперь снова могла сесть, спрашивала себя, не лучше ли ей было бы в маленьком черном костюме, но улыбалась настолько весело, насколько позволяли сдавленные ноги.

– Вы должны попробовать мой фирменный! – крикнула из спальни Хлоя и начала набирать.

– Все вон там, мистер Уолш, – сказала, возвращаясь из коридора, Эллен. – Нужно только добавить лед.

Она тоже скрылась в спальне.

Добавив лед, Перси рассказал, как именно вышло. История была долгая и включала происшествие на Оксфорд-стрит несколькими днями ранее, когда треклятый тип, больной дальтонизмом, который выглядел так, словно его вот-вот удар хватит, имел чертовскую наглость заявить, что мистер Уолш проехал на красный свет, когда всем известно, что в полиции сплошные большевики, а один малый в совете по сельскому и рыболовецкому хозяйству сказал одному его знакомому, что в государственных учреждениях они так и кишат, и в результате мистер Уолш полтора часа проторчал в участке, пока сержант рассиживался в кресле, решал кроссворд из «Полицейской газеты» и вообще делал вид, что дозванивается до старины Джорджа Чейтера, чтобы проверить, сколько порций виски выпил мистер Уолш… Клодия, начавшая слушать с неослабным интересом многообещающей молодой актрисы на сцене («это мы называем “подыгрывать другим”»), была убаюкана до обморока то ли монотонностью голоса Перси, то ли постоянным аккомпанементом дребезжания шейкера и очнулась (как она предположила) посреди совершенно иной истории, поскольку в ней фигурировала охотничья собака по имени Агата, чертовски хорошая сука. Клода как будто ни та, ни другая истории не заинтересовали: сидя у стола спиной к Перси, он листал «Путешествие пилигрима».

Пришла из спальни Хлоя. Клод вскочил и уже держал в руке шейкер, когда массивное тело Перси еще только пошло рябью – в знак того, что собирается подняться с кресла. Присев на диван к Клодии, Хлоя сказала:

– Да, пожалуйста, Клод. – Потом: – Спасибо, дорогой. А теперь, Перси, я готова.

Клодия послала мирозданию отчаянную мольбу о помощи, Клод, который поставил шейкер, снова его схватил и наполнил свой бокал, а Перси сказал:

– Так я тебе расскажу, как все вышло, старушка.

И зазвонил телефон. Эллен объявила, что мистер Келли поднимается.

Вне сцены Уилсон Келли показался не таким уж эффектным – вероятно, потому, что был без скрипки. Клодии он благопристойно поцеловал руку, что ей понравилось, а Хлое – с чувством щеку, что не понравилось Клоду. Потом Клоду и Перси пожали руку на манер, который, если верна была Теория Поттера, показался бы по ту сторону рампы почти непристойно естественным. Перси сызнова завел свой рассказ, но не слишком далеко зашел, поскольку напомнил Келли о чем-то, что случилось с ним, когда он давал «Билла Трэверса» в Эдинбурге. Никто не знал и никому не суждено было узнать, было ли «Билл Трэверс» названием пьесы или именем персонажа, изображаемого мистером Келли, но по крайней мере его повествование отличалось от истории Перси, и Клодия, как коллега по драматическому искусству, внимала ей с жадным вниманием – пока не обнаружила, что даваемый в Эдинбурге «Билл Трэверс» не имеет отношения к сути истории, которая сводилась к странностям эдинбургских светофоров и манер тамошних полицейских. Разговор затем стал общим, иными словами, Перси гнул свое с того места, где прервался, начав словами «Ну, как я говорил, старушка» и обняв Хлою за плечи, чтобы удержать в пределах слышимости, а Келли это напомнило (толчком послужил тот факт, что сегодня пятница, о чем он напомнил своим слушателям) о странном происшествии, случившемся в четверг во время его недавнего турне по Австралии и Дальнему Востоку, случай, показавшийся бы Клоду и Клодии тем более странным, если бы они хорошо были хорошо знакомы с Бангкоком. Клодия, которой ноги доставляли невыразимые мучения, сказала, мол, никогда его не встречала и Клод, на ее взгляд, тоже, а Клод оторвался от созерцания Хлои и сказал, что однажды играл с ним в гольф.

– Я говорю про Бангкок, столицу Сиама, – сказал Уилсон Келли, на что Клодия, красная как рак, откликнулась:

– Ах, Бангкок!

А Клод добавил:

– Мне показалось, вы сказали Ханкок, – и вернулся к Хлое и Перси.

Взяв его руку, Хлоя легонько ее сжала, наградив своей коронной улыбкой.

Перси, как будто дойдя до конца своей истории, громко вопросил:

– Да, кстати, а что это за мрачный тип?

А Хлоя так же громко ответила:

– Не знаю, в гостевой книге он никогда не расписывается. – И пробормотала Клоду: – Вот что мы называем тактом.

Перси тут же стал сама тактичность: разинул рот и начал кивать за левое плечо, давая понять, кого имеет в виду.

– Уилсон Келли, – шепнула Хлоя, на что Перси громко сказал:

– То-то я думал, что где-то видел этот нос. – И пошел налить себе еще.

– Извини, дорогой, – произнесла Хлоя. – Это все проклятый Перси.

– Кто он?

– Перси Уолш? Бог знает, почему Эллен его впустила. Он все испортил.

– И все-таки как расчет нашего вечера?

– Нашего чего? Ах да. Как насчет следующей пятницы, дорогой?

– Замечательно.

– На уик-энд я уезжаю, и, возможно, придется ехать в пятницу вечером, но, думаю, я сумею что-нибудь переиграть. Позвонишь мне утром в четверг? Я почти уверена, что получится, но до тех пор не могу быть абсолютно уверена. Позвонишь, дорогой?

– Разумеется, – отозвался Клод с энтузиазмом меньшим, чем ему хотелось бы.

Увидев, что к ним приближается подзаправившийся коктейлем Перси, Клодия сказала Келли, что им пора, мол, она даже не знала, что уже так поздно, и с неимоверным усилием поднялась на ноги.

– Затекли, – весело сообщила она неестественно встревожившемуся Келли. – Все в полном порядке.

Хлоя встала ей навстречу со словами:

– Вам правда нужно уходить?

А Клод, перехватив взгляд сестры, сообщил, что они приглашены на ранний обед. Хлоя проводила их до лифта.

– Так мило было, – сказала Клодия. – Так мило было с вашей стороны нас пригласить.

Хлоя покаянно глянула на Клода, изобразив гримаской, мол, извиняется за Перси. На улице Клодия поспешно сказала:

– Мне нужно такси.

– Непременно, – отозвался брат.

Когда такси отъехало от обочины, она уронила голову ему на плечо:

– О, Клод! О, Клод! – и расплакалась.

– Поплачь, поплачь, ясные глазки, – сказал, обнимая ее за плечи, Клод. – Но сначала сбрось туфли.

 

4

После ванны и в домашних шлепанцах Клодия почувствовала себя лучше, но все еще считала, что у нее по-прежнему есть претензии к мирозданию. Клода это заставило уйти в оборону, которая была тем более упорной, что лишь наполовину искренней. Про себя он признавал, что Хлою нельзя винить за присутствие Перси Уолша, что в тесном пространстве маленькой квартирки можно только желать, чтобы Перси Уолш упал замертво, и что на самом деле испортил все один только Перси. Но нет, в том-то и дело, не все. Не Перси выбрал для их вечера вдвоем следующую пятницу – день, который давал ей не только обоснованную причину нарушить уговор, но, как он сразу понял, прекрасный предлог нарушить его, если захочется. Два часа назад он был – на свой более сдержанный лад – так же исполнен предвкушения, как и Клодия. Он видел себя наедине с Хлоей, возможно, в ее спальне… Возможно, он вышел за ней следом под предлогом забрать сигареты или бутылку чего-нибудь… Наедине они строили нерушимые планы, и она тоже с нетерпением предвкушала их прекрасный вечер… А обернулось иначе. Не произошло ничего, что дало бы ему хотя бы толику уверенности.

Да, он может испытывать некоторую обиду на Хлою. Это его привилегия как влюбленного. Но он не готов был делиться этой привилегией с Клодией.

– В конце концов, к чему все сводится? – спросил он и сам же ответил: – К тому, что тебе туфли жали. Надеюсь, за это ты ее не винишь?

– Не надень я то платье, не пришлось бы надевать туфли, и если бы ты мне дал надеть то, что я хотела надеть, я выглядела бы иначе, чем она, чего ты как раз и хотел…

– О Боже! Теперь это моя вина. Чья угодно, только не твоя.

– И почему она вообще водит знакомство с этим Уолшем?

– Он там был не единственным занудой.

– Разумеется, Уилсону Келли пришлось… Я хочу сказать, он… ну, я думаю, он был очень интересным.

– Я говорил про Лэнсингов. Они не слишком-то блистали.

– Попробуй блистать, когда ноги у тебя…

– Ну вот видишь? Тебе туфли жали. Как я и говорил.

– Если бы я надела то, что хотела надеть…

– Тогда ты была бы душой компании. Я тоже часто так думал. Если бы носок у меня не съехал, я был бы великолепен. – Встав, он надел шляпу. – Предлагаю пообедать. Если скажешь, где будешь обедать ты, я пойду в другое место. Ненавижу ссориться на людях.

– Не хочу обедать.

– Тогда можешь с комфортом не хотеть здесь. А завтра, когда твои ноги будут причинять нам меньше неудобств, мы можем решить, хочется ли нам и дальше жить вместе. Я начинаю думать, что нет, но давай обсудим это по-дружески.

У двери он оглянулся и, застав ее такой съежившейся и несчастной, внезапно увидел ребенка, каким она была в их детских приключениях, и на него нахлынула ностальгия по тем счастливым дням.

– Выше нос, ясные глазки. Ты выглядела совсем недурно. Уолш спросил меня, кто это та чертовски привлекательная девчонка. Скорее всего он имел в виду себя.

И ушел, думая: «Прости меня за это, Боженька».

Испытав от услышанного немалое облегчение, Клодия ушла в свою каморку и, надев цветастое платье и большую шляпу, посмотрела на себя в зеркало – стараясь увидеть себя такой, какой, наверное, видел ее мистер Уолш.

 

5

Оставшись на минутку наедине с Хлоей, Уилсон Келли говорил это за Перси:

– Очаровательна, просто очаровательна. Истинная цыганочка. Так и вижу ее в полосатой нижней юбке с бубном. Если подумать…

И он задумался, что было очень и очень заметно. Его новая пьеса, которую должны были скоро начать репетировать, представляла собой современную комедию, но почему после обеда из сада не войти в гостиную цыганке с бубном? Позднее он сможет нанести ответный визит в табор со скрипкой, потом, скажем, новый третий акт в цыганском таборе, а после возвращение в гостиную. Столько всяких вариантов зароилось у него в голове с появлением волшебного слова «бубен».

– А можно принимать ангажемент, пока учишься в Академии? – спросила Хлоя, очевидно, проследив ход его мыслей.

– Ей ведь не придется возвращаться назад, верно? Школа, какую она пройдет на сцене… со мной… ажиотаж настоящей постановки… У меня есть подходец к этим молоденьким девочкам, знаешь ли.

– На сцене или вне ее, Уилл? – улыбнулась Хлоя.

Если он и услышал эту ремарку, то пропустил ее мимо ушей и спросил:

– Сколько она проучилась в Академии?

– Недолго. Семестр или два.

– Приглашу-ка я ее как-нибудь вечером пообедать.

– Обязательно пригласи, дорогой. Ей ужасно понравится. Кстати, с ней был брат.

– О? А он-то чем занимается?

– Рисует. Он очень ей предан. – Склонив голову набок, она посмотрела на Келли и добавила: – Он боксировал за Кембридж. – И, дождавшись, когда Келли встретится с ней взглядом, сказала: – Ну, мне пора принимать ванну. Эллен! Дай мистеру Келли телефон мисс Лэнсинг.

 

1

Стоял август, и Лондон опустел. Те семь миллионов лондонцев, кто остался в городе, кто втискивался в автобусы, покачивался, держась за поручни в подземке, или ел ленч в душных переполненных чайных среди запахов потных тел и невкусной еды, могли, вероятно, думать иначе, но для тех, кто знал Хлою, он был поистине пустым, ведь она уехала в Биарриц, – им было отказано даже в привычном разочаровании слышать короткие гудки. Однако ей можно было писать, хотя перспектива получить ответное письмо от женщины, столь привыкшей к телефонному общению, представлялась маловероятной.

«Редакция “Проссерс”

Четверг

Моя красавица!

Будь ты в Лондоне и не променяй ты меня на кого-нибудь другого (то есть не променяй я тебя на одно из многих созданий красивее, благороднее, восхитительнее тебя, о которых я с таким правом упоминаю), мы отправились бы вместе на ленч. Почему-то я всегда называю про себя четверг “нашим” днем, хотя временами ты превращала каждый день недели в оазис среди пустыни Стрэнда. Оазисом, как тебе, вероятно, известно, называют то место, где пьют. Перечень самых известных оазисов смотри на букву “О” в моем “Еще вопросы есть”. Кстати, “ЕВЕ” – сущий ад. Я начинаю снова и снова – это и есть мое представление об аде. И вообще это мерзостная книга, поскольку является сводом совершенно бесполезного знания. Когда я был архитектором и с ужасом ждал клиентов, то, чтобы не завыть с тоски, читал “Британскую энциклопедию” и довольно много могу рассказать про Альберта Великого, Альпы и болезнь Альцгеймера, – все это, наверное, можно как-то использовать. Но в этой треклятой книге… Ну да ладно, это работа и, возможно, принесет деньги, а когда я стану миллионером, ты выйдешь за меня замуж. О, дорогая, какая жалость, что я недостаточно богат или что ты недостаточно меня любишь, – и из двух я предпочел бы второе.

Вчера у нас в редакции впервые объявился Мой Гумби. Мы все думали, что он Гумберт Что-то Там, но Сильви с гордостью представила его как мистера Спенсера Гумберсона, и это оказался серьезный молодой человек в очках, увлекающийся (никогда не догадаешься!) изобретением и изготовлением проволочных головоломок. Ты, наверное, такие видела: несколько проволочных предметов – колечко, ключ и треугольник – так вставлены друг в друга, что не расцепить, вот и перебираешь их в руках часа три, а потом вдруг они распадаются у тебя в руках, и ты понятия не имеешь, как это произошло. У него карманы были набиты такими штуковинами, и он – черт бы его побрал! – оставил парочку у меня на столе, и я полдня убил, пока не вернулась с моим чаем Сильви и их за меня не разобрала. Она-то, конечно, в них ас, так любящая жена писателя знает его книги – задом наперед и может цитировать во сне. По долгу службы мой Гумби собирает картонные коробки (есть в этом что-то неверное, правда?), но в любой момент может изобрести подвязки, которые не будут собираться гармошкой, и тогда они поженятся. Подвязки будут называться “Сильви”, и я непременно принесу тебе одну пару на рецензию…»

«Крокстон,

Сев. Ньюис.

Воскресенье

Спасибо за узор, дорогая. Следовало бы поблагодарить раньше, и я благодарю сейчас только потому, что Близнецы просили спросить у тебя, есть ли в Биаррице какой-нибудь собор. Потому что если есть, ты ведь будешь лапочкой и вспомнишь про них? На уик-энд к нам приезжали очень странные люди. Не знаю, чем они занимаются и вообще они мои друзья или Билла. Один или два, на мой взгляд, вообще не в тот дом попали, поскольку один то и дело называет меня леди Адела (неловко до крайности!), а другой вчера за обедом спросил, как далеко до Ханстэнтона. Я ему сказала, мол, до Брайтона десять миль, и предоставила самому подсчитывать. Уж и не знаю, где, по его мнению, он находится… У него длинные обвислые усы, и Близнецы говорят, что нашли его в лесу, но сама знаешь, как и чего они способны наплести…»

«27 Харст-студиос

Фулем-роуд, юго-восточный Лондон, 3

Моя дорогая Хлоя!

Даже если ты не хочешь пойти со мной пообедать, или выйти за меня замуж, или сделать еще что-нибудь столь же разумное, я все равно буду тебя обожать. Не могли бы мы отправиться на ленч в кондитерскую “Эй-би-си”, когда я стану президентом Королевской академии? Это дало бы мне цель, ради которой стоит трудиться.

А пока должен сообщить тебе Великую Новость. Вчера вечером Клодия обедала с Уилсоном Келли и за копченым лососем получила предложение сыграть маленькую роль цыганки (или, как она бы предпочла, роль маленькой цыганки) в его новой пьесе. По представлениям Келли, цыганка – это девица из хора в опере “Кармен” с розой в зубах, совершенно непохожая на наших гэмпширских цыган. Следующие три перемены блюд он, удалившись от света и его обязательств, пребывал в интересном положении и за пряными пирожками к диджестиву победно разродился именем Зелла. Студия теперь засыпана клочками бумаги со странной ремаркой: “Зелла (цыганская дева) – МИСС КЛОДИЯ ЛЭНСИНГ”. В конце сентября труппа отправляется в турне, а значит, если пьеса будет идти дольше недели (как, по всей очевидности, думает Келли), Клодия бросит Академию. И насколько я понял, поделом Академии, которая удостоила какого-то приза по окончании семестра, стипендии или еще чего-то там не мою обожаемую сестру, а девушку по имени Дора. Это также означает, что она бросает меня – что мы и без того почти решили. А потому теперь я одинокий холостяк, и если тебе больше нечем заняться, выходи за меня замуж…»

«Уиннис

Кромарти, Северная Британия

Дорогая мисс Марр!

Мне доставило огромное удовольствие знакомство с вами, и само собой разумеется, что мы ожидаем вашего приезда на неделю, начиная со 2 сентября. Прилагаю описание маршрута, поскольку дороги у нас запутанные и непростые для человека, не знающего наши края. С нетерпением жду встречи.

Искренне ваша,

«С/о Джордж Чейтер, эскв.

Холмдин, Уокинг

Ну, старушка, я обещал написать, вот и пишу, потому что не хочу, чтобы ты думала, будто я тебя подвел. Я приехал погостить на несколько дней к старине Джорджу, чтобы поиграть у него в гольф. Не знаю, рассказывал ли я тебе про него, он живет в Уокинге. Он побил меня вчера 3 к 2, но сегодня я его разгромил, поскольку он срезал все свои мячи. У него новый “бентли”, который выжмет 80 и даже не заметит. Как у тебя дела? Тетя Эсси тебе пишет, по крайней мере так она сказала. Последнее время здесь было очень жарко, поэтому, полагаю, и ты поджариваешься. У тебя, наверное, даже жарче, чем у нас. Джордж Чейтер сказал, что бывал в Биаррице и там было чертовски жарко, но это было до войны. Надеюсь, ты здорова, у меня на прошлой неделе было легкое несварение желудка, но оно прошло. Я встретил молодого Лэнсинга, с которым познакомился у тебя, и он придет перекусить в клуб, когда я вернусь, а потом я уеду в Уэльс. Ну, кажется, пора уже пить коктейли, но я сказал, что напишу, поэтому пишу. Черкни мне пару строк, старушка, если не слишком занята, – в доме есть парнишка, который собирает марки, это приемный племянник старины Джорджа, он ему родня через второй брак папаши, а значит, не настоящий племянник, но все равно будет рад марке. Привет и поцелуи, и так далее, держи хвост пистолетом и дай мне знать, как только приедешь. Посмотрим, что можно будет устроить

«Мэнор-Хаус,

Мач-Хейдингхэм

Моя дорогая Хлоя!

Снова должна поблагодарить вас за прекрасный день в Лондоне, нет, за мой счастливый день в вашем обществе, поскольку он не мог быть для вас той очаровательной интерлюдией, в какую превратили его для меня вы. Все чудесные вещи доставили сегодня утром, – уж и не знаю, что думал наш почтальон Джон Клейден, пока вез их на своем велосипеде, но улыбался он превесело, и я дала ему шесть пенсов для его дочки, такое хорошенькое уравновешенное дитя и моя любимица, но, по счастью, ее невозможно избаловать. Поэтому, заперев дверь и одевшись, я… даже не знаю, что и думать. Жаль, что вас тут нет. Вы были правы: все дело в Эсмеральде. Но она так долго была мертва, что я даже не знаю, разумно ли ее оживлять, – равно как теперь понимаю, какой ошибкой было позволить ей умереть. Разумеется, это не она ожила в моем зеркале, а ее бабушка: хорошо сохранившаяся старая дама со страстью к нарядам в испанском духе. Не рискну гадать, что подумает Альфред. Но я каждый день буду тайком одеваться в ее платья, буду привыкать к этой обворожительной сеньоре и, возможно, со временем сумею ее сыграть. О, Хлоя, моя долгая, вы подарили мне увлекательную игру, а мне-то казалось, что для меня с увлекательными играми покончено.

Довершило бы все, если бы вы приехали ко мне на уик-энд. Скажем, если у вас нет других приглашений и вам ненавистна мысль остаться в Лондоне? Конечно же, я понимаю, моя милая, что мы с Альфредом и наши смешные маленькие жизни в нашей смешной маленькой деревне – сущие пустяки, которые вы мельком видите из окна вагона, пока поезд проезжает мимо, которым улыбаетесь и которые забываете. Но если вы дернете стоп-кран (как вам, без сомнения, часто хотелось), мы приложим все усилия и постараемся по мере сил развлечь вас, пока поезд не тронется снова. Но вы и без того принесли нам немало счастья, и Альфред не устает рассказывать про свой день в Хэмптон-корте.

С любовью

«Клуб “Зеленая комната”

Западный Лондон, 2.

Хлоя, моя дорогая!

Сегодня я – податель печальнейших известий. Моя бедная дорогая жена внезапно скончалась два дня назад в результате случайного падения. Хотя последние несколько лет мы жили раздельно, я просто раздавлен этим известием. Сегодня мои мысли с печалью возвращаются к былым триумфам, какие выпали на нашу долю. Достаточно упомянуть только “Скрипочка и я”, “Зеленая кокарда” и “Куда, куда ты удалился?”. Следует признать, ее кончина не станет великой утратой для сцены, но она была опытной актрисой, преданным товарищем и постоянным источником вдохновения для меня, и бесстыдно было бы не признать, что значительной частью моего успеха я обязан ей. “Дейли телеграф” очень хорошо отразила это в вырезке, которую я прилагаю к сему письму, и большинство прочих газет опубликовали великодушные некрологи, а некоторые даже благосклонно упомянули новую романтическую комедию, которую я как раз собираюсь ставить. Прессе я, разумеется, ясно дал понять, что, как всегда в нашем ремесле, непростительно позволять личным чувствам перевесить долг перед зрителями, и мы откроемся премьерой в Калверхэмптоне 19 сентября, как и было объявлено…»

«Дом приходского священника

Мач-Хейдингхэм

Моя дорогая Хлоя!

(Видите, как естественно у меня теперь получается?!)

Я много думал о том, что вы сказали в Хэмптон-корте, и мне жаль, что я не мог дать ответа на вашу дилемму. Но чем старше я становлюсь, тем меньше уверен в жизни, а о смерти я знаю только следующее: это дверь, которая открывает нам всю красоту и все знание.

Господь наделил вас красотой, моя милая, самым драгоценным изо всех даров. И вы правы, что храните ее как священную лампаду (каковой она действительно и является) в мире, в котором столько уродства. Сомневаюсь, что из вас вышла бы хорошая председательша, или хорошая секретарша комитета по жилищным условиям, или хорошая работница на фабрике. Но я не считаю, что любую из них – по причине их призвания – следует превозносить больше, чем вас. Зарабатывать на жизнь – не высшая форма бытия, мы не ради этого появились на свет; это лишь мирские средства для достижения Божественной цели, а цель эта – преумножение в нас духа Божия. А поскольку этот дух преумножается созерцанием красоты, поистине красивая женщина выполняет свое предназначение, пусть и неосознанно, становясь источником вдохновения для других.

Но на этом ее ответственность не заканчивается. Красота в женщине означает власть, а любая власть – страшное оружие, владея которым никто не может чувствовать себя в безопасности, если не вверит себя Господу. Думаю, ваш долг в целом, долг перед самой собой, перед своим миром, перед своим Господом – использовать сию власть во благо. В пору расцвета своих красоты и власти вы разобьете много сердец, но берегитесь, как бы не разбить души. Если многие скажут: “Ибо видеть ее означает любить ее, любить только ее и любить вечно”, пусть они смогут также сказать: “Любовь к ней возвышала душу”. Пусть, в самом благородном смысле, “лучше” для них будет любить и потерять, нежели не любить вовсе.

Я попусту трачу ваше время? Вы, наверное, на отдыхе, и письмо вам перешлют. Вижу, как вы лежите под солнцем. Читая его, вы, верно, улыбнетесь, обнаружив, что я воспринял ваши слова столь серьезно. Ведь, возможно, вы были просто добры к престарелому священнику и из любезности подбросили ему теологическую проблему, как подарили бы другому кроссворд или выслушали бы про семейные неурядицы третьего. Пусть так, моя дорогая Хлоя, свое время я потратил не зря. Как я открыл для себя, задача священника – проповедовать тем, чьи мысли стремятся к иному. Один мой друг сказал: “Полагаю, когда я читаю проповедь, прихожане посматривают на часы. Но, – добавил он, – не встряхивают их и не подносят к уху”…»

«Океанский лайнер «Аквитания»

Дражайшая!

Полагаю, уместным началом для письма посреди океана было бы: “И вот я здесь”, вот почему ничего такого я не пишу. Общество тут смешанное, с большинством пассажиров я шапочно знаком по заседаниям в парламенте. Мой “брат по крови” – сэр Сид Роули, в прошлом носильщик на железной дороги от партии лейбористов: у него физиономия любопытной мартышки, раскованный смех, страсть к леденцам и твердая вера в революцию, в результате которой, по его обещанию, меня ликвидируют. А пока мы говорим на одном языке, иными словами, я могу назвать его круглым идиотом, а он меня – прожженным кровопийцей, сами того не замечая. Вчера вечером, когда я сидел в баре, он дружелюбно облокотился о стойку, отпил шерри, который я заказал себе, и сказал: «А-а, это семьдесят четвертого, думаю, “Джеймс”», потом допил и сказал: «Нет, и о чем я только думал! Это… это семьдесят третий и к тому же “Арф”». Потом отдал мне пустой бокал со словами: “А вот теперь, старина, ваш черед мне ставить”. Он мне нравится.

А еще мне нравишься ты, моя дорогая. Хотелось бы мне знать тебя лучше. Ты когда-нибудь была влюблена? Иногда я думаю о тебе как о невинном, утонченном ребенке, который знает все слова, но ни одного не понимает. Ты можешь улыбнуться и сказать: “Только то, что я не влюбляюсь в тебя, дорогой, еще не значит, что я ни в кого не могу влюбиться”. Разумеется, не значит, и было бы чистейшим эгоцентризом так думать. Но даже оставив в стороне эгоцентризм, по тому, как человек относится к своей собачке или лошади, ребенку или саду, какими бы непривлекательными они ни были, можно определить, любит ли он собак, детей или лошадей и интересуют ли его сады. Тебя интересуют мужчины, но… любишь ли ты их? Тебя окружает аура любви… Но умеешь ли ты любить? Снаружи ты само легкомыслие, а внутри – сама сдержанность. Моя дорогая Хлоя, в чем твой секрет?..»

«17, Саут-Одли-Мэншнс

Западный Лондон, 1

Дорогая мисс Марр!

Пересылаю письма в общем конверте, как вы и просили, и лорд Шеппи позвонил с просьбой дать ваш адрес, на что я ответила, что вы адреса не оставили и что никакие письма не пересылаются.

Искренне ваша

 

2

Эти письма и еще множество им подобных, и письма от других людей и множество им подобных стекались к Хлое. Одни писавшие не желали и не ждали ответа, другие желали, но не ждали. Но были и такие, кто высчитывал самую раннюю дату возможного ответа и с этого дня жил лишь от почты до почты.

Хлоя в ответ…

Одна телеграмма:

«Мой привет и мои соболезнования, Хлоя».

Одно письмо:

«Дражайшая Эсмеральда!

Разумеется, я приеду, – только попробуйте мне помешать. Напишите обязательно, когда ждать Праздника урожая? Это фиксированная дата, как Рождество, плавающая, как Пасха, или у каждой деревни своя, как пастор? Я буду очень тихой, аккуратной и почтительной. Думаю, я буду носить ваш молитвенник и говорить: “Desearia, mi Senora, una manta sobre las rodillas?”, что означает: “Желает ли милостивая госпожа подушечку для коленопреклонений?” Конечно, можно подумать, что женщина, способная беспечно бросаться испанскими словами, означающими “подушечка для коленопреклонений”, способна сбросить все что угодно, – как танцовщица стриптиза, но правда (а иногда я до крайности правдива), дорогая, в том, что все это я пишу, растянувшись на Коста-Брава, а рядом загорает очень внимательный испанец без костюма, но с уймой бравады, и мне хотелось отвлечь его от всего, о чем он обычно думает. Сейчас он распространяется о беззакониях испанской церкви, что по крайней мере нечто новое. У всех мужчин здесь на уме одно, а у всех женщин – двоякие фигуры: либо расширяются, либо тощают, но некоторые дети очаровательны, равно как и погода, и пейзажи, и все прочее, что помогает заполнить открытку с видом. Жарко, но я люблю жару.

Дорогая, беззакония испанской церкви подходят к неизбежному концу, и мой визави желает коктейль. Как можно скорее сообщите мне дату Праздника. Отсюда я уеду 26 августа, после 2 сентября я еду на неделю в Шотландию, но если необходимо, могу отменить, это не так важно. И конечно, я могу уехать отсюда раньше 26-го, если урожай в этом году ранний. А потому поспешите, поспешите, поспешите сообщить мне дату. И передайте мой привет Альфреду и поблагодарите его за такое мудрое, такое доброе письмо. Тут я ответ написать не могу, он сам догадается почему, но мы скоро увидимся.

А теперь коктейль.

Ваша любящая

«Аквитания» причалила в Нью-Йорке, и Иврард благополучно втиснул Сида Роули в его первый смокинг. Клод отвертелся от приглашения в «Уайт», и Перси уехал в Уэльс. Тетя Эсси сказала пастору Мач-Хейдингхэма, что Хлоя приедет к ним на Праздник урожая, и пастор на радостях запустил шляпу катиться по лужайке. Уилсон Келли в нарукавной повязке ужасающей черноты говорил Клодии: «Нет, нет, дорогая, теперь посмотрите на меня!» – и в мгновение ока превращался в мрачную цыганскую девушку с воображаемым бубном. Барнаби после мук нерешительности нашел рецепт для «Еще вопросы есть», который позволял погрузиться в работу, но оставлял достаточно простора для мыслей о Хлое.

Но что делала Хлоя, о чем думала Хлоя, никто из них не знал.

 

1

Свадьба Сильви была запланирована на осень. Миссис Уиллоби Прэнс, заправлявшая отделом подростковой литературы и лично отвечавшая за «Начальное чтение Проссерса», «Первооткрывателя тайн» и «Введение ребенка в жизнь», была избрана председателем комитета, которому предстояло организовать свадебный подарок от редакции. Миссис Прэнс сочетала в себе воплощение преподавательницы средней школы с итонской стрижкой и мундштуком а-ля светская штучка. Рядом с ней Барнаби всегда чувствовал себя не в своей тарелке. Не прошло недели, как он обосновался в редакции, а она уже предложила называть ее Прэнс: в викторианские времена это приравнивалось бы к признанию в нежной привязанности, потребовавшему бы в ответ рыцарственного: «Не хотите ли называть меня Раш?» Она хотела. Предположительно это даровало ему привилегию хлопнуть ее по спине. Но по какой ее части? Выше талии? Ниже? Какая сложная штука жизнь…

Прэнс созвала комитет и с обычной своей деловитостью сообщила, что первым делом надо собрать деньги и, лишь когда они будут собраны, решать, что на них купить. Нет смысла препираться, какой марки машину подарить Сильви, а потом обнаружить, что хватает только-только на носовой платок. Она предложила просить по шиллингу с сотрудников, по пять – с глав отделов и по десять – с директоров. Никакого принуждения, никто не обязан ничего давать, возможно, кто-то сочтет, что не может себе этого позволить, но все любят Сильви, и она надеется, что редакция сплоченно сомкнет ряды.

– В чем дело, Фоссет? Ну разумеется, можете. Вот почему я сказала: шиллинг, – чтобы каждый, кто хочет сделать ей личный подарок, все равно мог подписаться на общий. Что у вас, Льюкер? Нет, слишком сложно, давайте держаться простоты, вы согласны, Уилкинсон? Хорошо, тогда давайте голосовать, кто за?.. Принято… Ну, мне пора за работу, передайте всем. В чем дело, Фоссет? Посылайте их с этим ко мне, если мне доверяете, ха-ха! – Она вставила новую сигарету в мундштук и прикурила. – Собрание в то же время на следующей неделе. Посмотрим, сколько удастся наскрести. Будьте здоровы.

Комитет разошелся, разочарованный, что так мало было потрачено времени. «Хорошенько ребят встряхнула, – подумала про себя миссис Прэнс. – Всех до единого». И принялась за работу, чувствуя себя разом популярной и умеющей взять быка за рога.

– Глупая курица, – сказала миссис Фоссет мистеру Льюкеру по ту сторону двери.

– А то, – мрачно отозвался мистер Льюкер.

Сильви (как был рад слышать Стейнер) не собиралась покидать «Проссерс», во всяком случае, пока.

– До рождения малыша, мистер Стейнер, если вы не против.

– И когда этого ждать?

– Зависит от Гумби.

– Ну разумеется, в таких делах…

– Я не то имела в виду, – счастливо рассмеялась Сильви. – Я хотела сказать, когда он будет зарабатывать достаточно для нас двоих.

– Для вас троих, вы хотели сказать?

Сильви снова рассмеялась.

– Ну, может, и четверых, мистер Стейнер, если я рожу близнецов.

– Ладно, назовем их близнецами. Но не рожайте, пожалуйста, пока не будете готовы.

– Разумеется, нет, мистер Стейнер! – почти шокированно ответила Сильви. – Словно Гумби согласился бы!

Но основывалась ли ее уверенность на том факте, что он просто Гумби, или на том, что он так ловко придумывает мудреные головоломки, осталось Стейнеру неясно.

Комитет собрался снова и сошелся на чайном сервизе. Барнаби, чувствуя, что его пять шиллингов никак не отражают счастья, какое он испытывал за Сильви, прибавил шесть пар шелковых чулок, надеясь, что они нужного размера и цвета.

– Они замечательные! – воскликнула Сильви. – И они в точности такие, как надо. Вы так добры, мистер Раш.

– Мне нравится видеть их на вас, – сказал Барнаби. – Сколько человек говорили вам, что у вас лучшие ножки в издательском мире?

Сидя на его столе, Сильви вытянула «лучшие ножки в издательском мире» и им улыбнулась.

– Гумби их когда-нибудь замечал?

Она наградила его взглядом, как бы говорившим, как высоко она ценит его чувство юмора.

– Первое, что спросил меня Гумби, когда нас познакомили, не я ли поднималась в лифте на станции «Южный Кенсингтон» приблизительно в четыре часа в воскресенье месяца два назад, потому что он видел поднимающиеся ноги, а вторых таких во всем мире не сыскать. По правде говоря, мистер Раш, это действительно была я, но ему, разумеется, об этом не сказала.

– Приятно думать, что это были вы.

– Едва мы обручились, как поехали на станцию «Южный Кенсингтон», я вошла в лифт, а Гумби остался на платформе, точно собирался сесть на следующий поезд. Я остановилась у решетки, и едва он услышал, что лифт тронулся, как подбежал, и все было в точности как в прошлый раз, и он говорит, что он с самого начала знал, что это была я. Поэтому, наверное, была. Ну не смешно ли? – Она счастливо улыбнулась Барнаби и добавила: – Ноги у Гумби не очень, я хочу сказать, некрасивые ноги. Вот почему это случилось, то есть вот почему он заметил.

Но три дня спустя, принеся ему чай, она уже не улыбалась.

– Привет, Сильви, в чем дело?

– Ни в чем, мистер Раш.

– Вы плакали?

Она покачала головой и смахнула слезы с глаз.

– Я такая глупая, но никак не могу перестать, если только не думаю о чем-то другом, а как только перестаю работать, все возвращается. Простите, мистер Раш.

– Дело в Гумби?

Она кивнула, и вдруг ее прорвало:

– У него аппендицит… Ох, мистер Раш!

И разрыдалась.

Смех облегчения Барнаби обернулся как раз той встряской, которая вернула ей самообладание. Сильви посмотрела на него недоуменно.

– И это все? – спросил Барнаби. – Господи помилуй, да что такое аппендицит? Я было подумал, он сбежал с русской княгиней или еще что. Я думал, вы поссорились и расстались навсегда.

– Поссорились? Мы с Гумби?

– Глупо, конечно, с моей стороны, но так я и подумал. Аппендицит? Фу, ерунда!

– У вас его вырезали?

– Сотню раз. Нет, неправда, но один раз точно вырезали. Очень разумный поступок перед самой женитьбой. Как постричься пойти.

– Ох, мистер Раш, это правда так просто? Знаю, это глупо, но мне так страшно!

– Когда операция?

– Завтра утром. Его положили сегодня после полудня. В больницу Святого Георгия. Мистер Стейнер отпустил меня, чтобы я поехала с ним. Вот почему я опоздала с чаем.

– Разве у него нет родных в Лондоне?

Сильви замотала головой.

– Его папа работает в Лидсе, он женился второй раз, поэтому Гумби теперь редко с ним видится.

– Надо же, как вам повезло! Не приходится ни с кем его делить.

Она кивнула.

– Мне велели позвонить завтра утром, а потом, возможно, разрешат навестить после полудня. Мистер Стейнер такой добрый, он сказал, я могу пойти. Аппендицит – это ведь не так уж страшно, да, мистер Раш?

– Ну конечно, нет. – Он потянулся было за чашкой, но вдруг остановился. – А сами вы чай пили?

– Конечно, нет, мистер Раш. Я только что…

– Так выпейте этот и послушайте меня… – Он пододвинул к ней чашку. – Давайте, мне еще одну потом принесете… Выпили? А теперь отвечайте. Я редактор «Еще вопросы есть» или нет?

– Да, мистер Раш.

– Я все на свете знаю или нет?

– Да, мистер Раш.

– Мне вырезали аппендицит или нет?

– Да, мистер Раш.

– Вот видите, значит, я знаю, о чем говорю. Сильви, не ходите навещать его завтра после обеда. Вам это точно на пользу не пойдет, потому что вы решите, будто он умирает, и ему это на пользу не пойдет, потому что он сейчас чувствует себя смертельно больным, а это не то время, когда хочется общества.

– Да, мистер Раш.

– Где вы живете? Надо же, за столько лет я ни разу не спрашивал!

– У Рейнес-парк, моя тетя Минни…

– Телефон там есть?

– Нет, мистер Раш, у дяди Джима престранные идеи. Мы с тетей все время говорим, что надо завести, а он твердит, мол, это отговорка, чтобы сплетничать и не утруждать себя пешими прогулками. Конечно, у меня есть подруга по соседству…

– Ладно. Тогда завтра во время ленча вы позвоните из редакции, потом мы вместе заглянем в больницу и узнаем, как он, но к нему самому не пойдем. И вы пойдете ко мне домой, я живу в двух шагах от больницы, и мы оставим им мой номер телефона, вы поможете мне с книгой, мы закажем обед и будем работать над книгой, и вот пожалуйста, мы под рукой и на связи, и новости узнаем сразу, а вы поспеете на последний поезд домой. Устраивает?

Глаза у Сильви сделались как блюдца, потом из них покатились слезы.

– Это не потому, что я несчастна, – сказала она. – А потому, что вы так добры ко мне.

– Но суть в том, что вам теперь лучше?

Она кивнула:

– Даже сказать не могу насколько! Чудесно!

– Тогда почему бы мне, черт побери, не выпить чашку чая?

Впервые за тот день в «Проссерсе» зазвучал счастливый смех Сильви.

 

2

Но обернулось совсем не «как пойти постричься».

В больнице были очень милы, очень добры. Барнаби едва-едва удалось заставить их понять, что важнее всего тут Сильви, а вовсе не какой-то неведомый мистер Гумберсон из Лидса. Забавно, думал он, как в больницах всегда делают упор на ближайших родственниках. «Не будет ли мистер Альфред Пибоди, о котором в последний раз слышали в Дьюсбери, так добр приехать в больницу Святого Георгия, его брат серьезно болен?» Если он не виделся с братом и не писал ему шестнадцать лет, какое ему дело, при смерти его брат или нет? Или просто дело в том, что в больнице не хотят оказаться с телом на руках и ищут кого-то, кому можно было бы сказать «Оно ваше…», если что-то пойдет не так.

«Если что-то пойдет не так…» «Если что-то случится…» Немыслимо произнести «если он умрет».

Что-то уже «пошло не так», что-то стало принимать «весьма серьезный оборот»… «О нет-нет, ни в коем случае, у него отменное здоровье, есть все основания надеяться… если больше ничего дурного не случится… если все остальное пойдет как надо. Возможно, мисс Сильвер лучше быть под рукой… Это было бы прекрасно… Да, я записала ваш телефон».

Повернув голову, он мог видеть через правое плечо Сильви, с закрытыми глазами лежавшую на его софе. Было половина двенадцатого, и, начиная с семи, она выстукивала свои страхи на пишущей машинке – с одним коротким перерывом на ужин.

– Не могу есть, мистер Раш, правда не могу, меня тошнить будет.

– Устрицы когда-нибудь пробовали?

– Сомневаюсь, что сумею хоть что-то проглотить.

– Это не еда, а лекарство. Перевариваются в два счета, и даже жевать не надо. Просто открываете рот, а они сами проскальзывают. Все преимущества обеда, и никаких усилий. Выжимаете на каждую лимон, насаживаете на вилку, глотаете – и так двенадцать раз. Черный хлеб с маслом по вкусу. Жидкое лекарство прямо на месте. Очень полезно.

– О, мистер Раш! Неужели это шампанское? Кажется, я никогда…

– Игристая микстура от кашля. Попробуйте.

А после – снова выстукивание. И Сильви думала, что все будет хорошо, если следующее слово начнется на букву из первой половины алфавита, и Сильви думала: «Ну конечно, все будет хорошо, потому что это Гумби», и Сильви молилась: «О Боже, пусть все будет хорошо!»

Барнаби смотрел на склонившуюся над работой напряженную спину. В любой момент может зазвонить телефон… О Боже, пусть все будет хорошо. Не так много на свете счастья, чтобы можно было вот так его убивать. Не так много на свете людей, которых любят так, как Гумби, чтобы можно было сказать: «Эта любовь тратится попусту, зачем она нам?» «Будь это Барнаби Раш, тогда понятно, никто бы и не заметил», – сказали бы все, а Хлоя воскликнула бы: «О!» – и за ужином в тот вечер была бы чуточку менее веселой, заказала бы красивые цветы и написала бы на карточке «Со всей любовью, дорогой». Но «Моего Гумби» нельзя убивать. Это все равно что убить двух человек разом – и к тому же очень и очень подло.

Если бы он умер, как бы отнеслась к этому Хлоя? А как бы он отнесся, если бы Хлоя умерла? Как твердил Теннисон, воспоминания об ушедшем – венец печалей, но много ли истинного счастья, когда ты влюблен, а тебя не любят? Из их дружбы, если это можно назвать дружбой, она извлекла счастья больше, чем он. Она брала из их отношений что хотела. «Я так больше не могу, – думал он. – Если она не выйдет за меня, надо расстаться. Какое-то время будет сущий ад, а потом боль пройдет, я увижу новый мир, возможно, мир интересный, захватывающий… О чем я буду думать, если не стану больше думать о Хлое? О чем я думал раньше?»

Зазвонил телефон.

Разом проснувшись, Сильви перепуганно вскочила.

– Все в порядке, дорогая, – сказал Барнаби, снимая трубку. – Все будет в порядке.

– Привет, золото.

– О, привет! – Он повернулся, покачал головой и замахал на Сильви. – Как дела, дорогая?

– Ты с кем разговариваешь, голубчик?

– То есть?

– С красавицей блондинкой, которая раскинулась на софе, или с дурнушкой средних лет в полумиле от тебя?

– Что случилось? Ты научилась видеть на расстоянии?

– Дорогой, кажется, ты мне изменяешь. Только не говори, что это жена завредакцией, я этого не вынесу.

– Ты городишь вздор и сама это понимаешь. – Прозвучало далеко не в шутку, но он просто ничего не мог с собой поделать.

Он чувствовал, что Сильви у него за спиной хочется закричать: «Да хватит, Бога ради! Могут позвонить из больницы, чтобы сказать, что все хорошо, что… О Боже, сказать, что я нужна там!» Если бы Сильви тут не было, он мог бы объяснить, но не мог же он при ней сказать: «Поговорим потом, человек умирает».

– Ладно, дорогой. Если это вздор, то можешь повести меня ужинать. Умираю с голоду. Все подробности при встрече.

Он знал, что не может, он ни секунды в этом не сомневался. Но странно было обнаружить, что он об этом нисколько не жалеет. Сожаления, наверное, придут потом. Сейчас все его мысли были о Сильви.

Но как заставить Хлою понять?

– Мне очень жаль, дорогая. Моему другу делают операцию, и мы ждем новостей. Если можно, я позвоню завтра. Сейчас надо положить трубку, в любой момент могут позвонить из больницы.

– О… Понимаю. Извини. Надеюсь, все будет хорошо. Доброй ночи, дорогой.

Голос у нее был подавленный. И с прохладцей – самую малость. Но кто не испытал бы раздражения, раздражения на себя саму, что так весело объявился посреди трагедии? Возможно, если бы он объяснил поделикатнее, если бы… Да какое это имеет значение? У Хлои есть все. В одно ужасное мгновение Сильви может все потерять.

– Простите, Сильви.

– Все в порядке, мистер Раш, я нечаянно подслушала. Надеюсь, вы не в большой обиде? Я, конечно, ужасно мешаю.

– Чушь. Это просто одна моя приятельница.

– Как мы с Гумби? Ничего, что спрашиваю?

– Ну… как одна сторона, – ответил он со слабой улыбкой. – Знаете, я всегда считал Гумби самым счастливым человеком на свете.

– Вы хотите сказать, она вас не любит, мистер Раш? – спросила Сильви, пораженная, что любовь может быть растрачена впустую.

– А с чего бы?

– Вы хотите сказать, она любит кого-то другого?

Он покачал головой:

– Не думаю. Наверное, она мне сказала бы. Наверное, я бы знал.

– О… Вы давно в нее влюблены?

– Три года. – И со смешком добавил: – Безнадежно выглядит, верно?

Сильви посмотрела на него горестно.

– Жаль, что ничего не могу для вас сделать, как это бывает в романах. Ну, чтобы получился счастливый конец. Подумать только, все эти годы я рассказывала вам про моего Гумби… Наверное, вам это казалось ужасно эгоистичным… как если бы я взяла верх над вами.

– Вы такая душка, Сильви. – Он поцеловал ей руку. – Мне было приятно думать, что вы счастливы.

– О! – Она отняла руку.

Настоящее вдруг навалилось на нее огромным грузом. «Счастлива», – горько подумал Барнаби. Ну надо же было выбрать это слово!

Он вернулся к письменному столу.

– Позвоним в больницу? Они уже должны что-то знать.

Он набрал номер. Сильви слышала, как он разговаривает. «Я буду считать, – думала Сильви. – Когда досчитаю до пятидесяти, уже буду знать. Один, два, три, четыре, пять, о Боже, помоги мне, шесть, семь, восемь, сейчас медсестра сходит узнать, не буду об этом думать, буду просто считать, девять, десять… Закрою глаза и буду считать, мистер Раш мне скажет, когда сам узнает, тридцать один, тридцать два, я услышу, как он вешает трубку… О Боже, так нельзя, я не могу… Сорок пять, сорок шесть, сорок семь… Щелчок!

Лицо мистера Раша, когда он обернулся! О Боже! О, Гумби, мой милый! Спасибо тебе, Господи!»

– Я сейчас заплачу. – У Сильви перехватило горло. – Мне плевать, мне все равно, я сейчас заплачу. – Она глупо хихикнула. – Что вам сказали?

– Врачи очень довольны. Теперь все будет довольно просто. Что еще? Совсем как… Теперь ничего экстраординарного. Как постричься сходить. О, Сильви!

Сильви расплакалась, а потому Барнаби сделался сама деловитость.

– Думаю, нам не помешает выпить, как по-вашему? А потом умоетесь, припудрите носик и напишете ему коротенькое письмо, а после я посажу вас в такси, так будет гораздо удобнее. А утром вы ко мне зайдете, и по пути в редакцию мы вместе заглянем в больницу. После чего, – он улыбнулся, – я снова препоручу вас Гумби и мистеру Стейнеру. Вот держите. – Он протянул ей бокал. – За Гумби!

– За Гумби! – Она выпила, посмотрела на него и подняла бокал снова. – За вас!

 

3

Огонь в камине еще не успел погаснуть совсем. Смешав себе коктейль, Барнаби рухнул в кресло. Он чувствовал себя усталым, в мире с самим собой и счастливым.

Был час ночи. Хлоя танцевала. Интересно, с кем? Он всех их знал по именам: Иврард, Клод, Перси, Томми, Джулиан (этот новенький), Колин, Артур и десяток других. Когда-то у них были фамилии, но он большинство забыл. Старые имена выпадали, на их место появлялись новые, тут и там всплывали «постоянные», неизменные величины в жизни Хлои. Сам он – из постоянных, таких было всего трое-четверо. Они нравились ей больше других – или они любили ее больше других? Или это одно и то же: постоянство само по себе обеспечивало привязанность Хлои?

«Мне бы следовало быть счастливым, – думал он, – потому что Сильви снова счастлива, но суть не в этом, а в том, что я остро сознаю, что совершил доброе дело. Даже какое-то самоудовлетворение испытываю. И тот факт, что сейчас я доволен собой, еще не значит, что я совершил доброе дело, лишь бы испытывать самодовольство. Но если я доволен собой из-за обычного проявления доброты, выходит, я не так часто ее проявляю. Возможно, мне не предоставляется шанс…

Я мог бы повести Сильви ужинать, а ей было бы все равно, или она вернулась бы домой не на такси, а на поезде, но была бы слишком счастлива, чтобы заметить разницу. Почему я не повел ужинать Хлою? Просто не хотел. Настроения не было. Хлоя нереальна, вот в чем все дело, она просто нереальная. Она – что-то из книжки с картинками. Она двухмерная. У нее есть сердце? У нее вообще сердце-то есть? А если нет, то что с ним случилось? Кто его уничтожил? Когда? Когда она была ребенком? Ее первая любовь? Кто-то его разбил или заледенил, или еще что? Что, если бы я сказал, что у меня на руках двое детей, оставшихся без родителей, и мне надо о них заботиться («Нет, дорогая, дети не мои»), а если я откажусь, они попадут в какой-нибудь кошмарный приют, а это означает, что я буду ужасно стеснен в средствах, и… мне страшно жаль, дорогая, но мы не сможем больше пойти в «Савой», или в «Ритц», или в «Беркли». Что случится тогда? Мы будем так же часто встречаться? Она поймет, посочувствует и одобрит? Вот в чем дело, дамы и господа. Я попросту не знаю. Потому что тогда мы столкнемся с реальной жизнью, а Хлоя не принадлежит реальной жизни. Вот почему – в сравнении с Сильви – она сегодня утратила важность».

(Он с толикой беспокойства перебрал в уме родственников на предмет, не свалятся ли на него дети, потерявшие родителей… Слава Богу, в ближайшем будущем подобной опасности не предвиделось.)

Когда мы познакомились? У Оллингхэма. Напыщенный осел. Мы болтали и смеялись, за ленчем я сидел рядом с ней, мы бродили по саду. Вот и все. А потом она предложила отвезти меня в Лондон, и всю дорогу мы держались за руки. Мы поужинали вместе, я поцеловал ее на прощание. И что? О чем она думала, когда осталась одна? Испытывала радость победы? «Еще одно перо на шляпу»? Или разочарование? «Я думала, он окажется тем самым… но нет». Что ей нужно? Чего она ищет?..»

Тем, кто ее не знал, легко было считать ее доступной женщиной, а тем, кто знал чуть лучше, – холодной и бессердечной, той, которая берет все и ничего не дает взамен. Легко для женщины, чей муж был очарован, легко для мужчины, чьи авансы обернулись ничем. Барнаби это признавал, но его это не тревожило. Они ошибались. Было в ней что-то, не позволявшее с легкостью записать ее в ту или иную категорию, своего рода отстраненность от мира, словно она пришла из ниоткуда и идет в никуда, словно смертные ее не слишком-то интересуют, но она усвоила расхожие фразы и ужимки. «Смейтесь надо мной, – думал Барнаби. – Будь мне двадцать, вы были бы правы. Если бы я впал в детство, возможно, вы были бы правы. Но мне тридцать пять. И есть еще Иврард Хейл – вот уж кто повидал свет. Мы все романтически влюблены и идеализируем пустышку? Возможно ли? Кто-то из нас должен был повзрослеть».

Огонь в камине догорел. Барнаби выбрался из кресла и поставил бокал на стол. Сильви снова стала прежней, книга почти готова, на ближайшие полгода он распрощался с дантистом. Мир прекрасен. И Хлоя – лучший товарищ в забавах этого мира. Он позвонит ей завтра. С ней он как на седьмом небе. Это же Хлоя!

Он пошел спать.

 

4

Хлоя позвонила сама.

– Алло, дорогой, – сказала она так тихо, что он едва расслышал. – Извини за вчерашнее. Все обошлось?

– Слава Богу, да. Это был Мой Гумби. Аппендицит, и в какой-то момент все выглядело довольно скверно. Я был в ужасе.

– У тебя была Сильви?

– Да. Гумби положили в больницу Святого Георгия совсем недалеко от меня, и ей некуда была пойти. Поэтому она пришла помогать мне с книгой, пока мы ждали известий.

Возникла краткая пауза, а потом Хлоя сказала, точно думала о чем-то другом:

– Ты собирался показать мне его головоломки. Так и не показал.

– Извини, дорогая. Совсем про них забыл. Принесу в следующий раз. Когда это будет, красавица моя?

– Что ты делаешь сегодня вечером?

Сердце у него подпрыгнуло: его мозг стремительно заработал, перебирая варианты и упорно отвергая каждый следующий.

– Сильви собиралась снова зайти. Мы хотели попытаться закончить книгу – и приглядывать за Гумби.

Снова пауза.

– С тобой все в порядке, дорогая?

– Я сегодня совсем не спала, – произнес тихий голос Хлои. – Вот почему я звоню так рано. Когда тебе в редакцию?

– Обычно к десяти. Сегодня утром собирался к половине десятого.

– Ты не мог бы по пути заглянуть на пять минут? Чем ты сейчас занят?

– Завтракаю.

– Ох, прости, дрогой. Я вечно тебя прерываю.

– Никогда. Это все остальное вмешивается. Можно мне полминуты на расчеты?

– Продолжай завтракать, пока считаешь. Я подожду.

Как же быть с Сильви? Сильви собиралась зайти утром. В редакции ей нужно быть в половине десятого, поэтому сюда она придет не позднее девяти. Они вместе зайдут в больницу. Так, хорошо, в издательство она может пойти одна, а ему незачем появляться раньше десяти.

– Алло, дорогая?

– Да?

– Расчеты дали добро и выдержали проверку. Буду у тебя ровно в девять двадцать. Это удобно, золотко?

– Замечательно. Тогда пока, мой милый.

Что это значит? Что ей нужно?

Он все еще недоумевал, когда назвался швейцару. Швейцар, подумал Барнаби, наверное, тоже недоумевает или, возможно, давно уже ничему не удивляется. Дверь в квартиру была не заперта. Он позвонил и услышал голос Хлои:

– Входи, дорогой!

И еще раз:

– Входи, – из-за двери спальни.

Она лежала в постели. Впервые с их знакомства он видел ее ненакрашеной и подумал, что она никогда не выглядела столь красивой. Это была новая красота, более мягкая, более милостивая, чем та, которую он знал. Интересно, неужели у нее и душа такая же, подумал он, подо всеми светскими покровами, какими она защищается от мира? Он упал на колени у кровати.

– Ты ведь не больна, дорогая?

– Кажется, нет. Я не могла заснуть, но так иногда бывает.

– Можно тебя поцеловать?

– Обними меня покрепче.

Он притянул ее к себе, и со слабым вздохом она сказала:

– Я могла бы заснуть у тебя на руках.

– Никаких препятствий с моей стороны, дорогая.

– Знаю. Ты очень милый. Ты ведь всегда будешь меня любить, правда?

– Вероятно, да. Не буду пытаться, но полагаю, так и получится.

Помолчав немного, она сказала, точно приняла серьезное решение:

– Я выйду за тебя, если хочешь.

Было какое-то ударение на слове «выйду», означавшее: «Не хочу, но выйду».

– Если ты сама захочешь, дорогая, и когда захочешь.

– А ты хочешь?

– Ужасно. Даже думать об этом не могу.

– Ты такой милый. Когда-нибудь мы поженимся. Давай подождем еще немного и решим, что мы чувствуем. Незачем торопиться, незачем делать это прямо сейчас…

Со слабым довольным вздохом она закрыла глаза.

Барнаби внезапно ощутил острый физический дискомфорт, а еще осознал, что это пик любви к нему Хлои: она никогда не будет любить его больше, чем сейчас, и никогда не будет хотеть за него замуж больше, чем сейчас. Она заснула в его объятиях, она пообещала стать его женой, ему следовало бы раствориться в этом мгновении, но он оставался ужасающе отстраненным, чувствуя напряжение в руках и основании шеи, спрашивая себя, который сейчас час и когда придет Эллен, жалея, что не запер дверь в квартиру. «Все это ни к чему, – думал он. – Три года – это слишком долго. Два года, даже год назад я бы поверил ей и был бы безумно счастлив. Но нельзя год за годом любить картину, статую, принцессу из сказки и ожидать, что она вдруг ответит взаимностью. То, что сейчас происходит, то, что она сказала, нереально. По меркам реальной жизни оно ничего не значит. Мы не сдвинулись с той точки, где были три года назад. Ее слова ничего не меняют. Мы будем продолжать, как прежде, и я буду так же далек от нее, как прежде. К Сильви я вчера вечером был ближе, чем когда-либо буду к Хлое».

Он постарался очень осторожно выпростать левую руку, чтобы посмотреть на часы.

– В чем дело, дорогой? – пробормотала Хлоя.

– Проклятый мир. Мне нужно идти. Мне нужно на работу.

– Спасибо, что пришел, дорогой. Думаю, я теперь смогу заснуть.

– Спасибо, что позволила увидеть тебя такой. Ты такая красивая. Спи, дорогая.

Глаза у нее все еще были закрыты. Он легко поцеловал веки. Она повернулась на бок, высвобождая его руки. Встав, он потянулся.

– Снять трубку с телефона? – спросил он, но она не ответила. Казалось, она снова заснула.

Он очень тихо ушел.

«Это интерлюдия, – думал он. – Это не имеет никакого отношения к чему-либо, что случалось раньше или что случится потом». Он подозвал такси.

– Контора «Проссерс», в конце Ченсери-лейн.

И когда такси рывком тронулось, подумал: «На моем месте мог быть кто угодно».

 

1

«Калверхэмптону, – писал с сигаретой в зубах и бутылкой на коленях мистер Джон Поуп Феррьер, – нечасто выпадает привилегия увидеть премьеру совершенно оригинальной пьесы столь прославленного автора и постановщика, как Уилсон Келли, выступающего со всей своей лондонской труппой». И мог бы добавить, что Калверхэмптону пришлось бы отказаться от такой привилегии, если бы Келли сумел заполучить открытие сезона в городке поважнее. Но если приходится выбирать между Калверхэмптоном и Пиблсом, выбор очевиден, и надо выжимать лучшее из ситуации.

Мистеру Феррьеру не хватало личной привлекательности. Тело у него было почти квадратное, а лицо – лоснящееся и желтое, как у японского борца сумо; сальные волосы слипались крашеными прядями, между которыми проглядывала лысина, а пальцы, точно ржавчина, окрашивал никотин, к тому же на одном глазу он носил повязку. Но он был лучшим театральным корреспондентом в стране – так, во всяком случае, полагали Уилсон Келли и сам мистер Феррьер. Они работали вместе почти десять лет и не питали никакого уважения друг к другу – одно лишь профессиональное восхищение. Вот и сейчас они сидели за работой. Уютное местечко, где они обосновались, украшали старые афиши, старый реквизит, старые программки и старые пивные бутылки; в пыльной стойке желтели старые постановочные листы; в старом шкафу, возможно, некогда хранились бухгалтерские книги, но ныне с него свисали чьи-то забытые брюки. Еще тут имелись ящик для реквизита, на котором сидел сейчас мистер Феррьер, закинув ноги на те самые брюки и опершись спиной о стену, стол с полупустой бутылочкой микстуры от кашля, треснувшее блюдце с булавками, велосипедный фонарь, роман в бумажном переплете, заложенный зубочисткой на том месте, где прервался последний его читатель, и непременный телефон. Мистер Келли сидел скорее у стола, чем за ним, повернув стул так, чтобы поймать столько дневного света, сколько его неохотно проникало через грязное окно. Он читал, «что сказал Наш Театральный Корреспондент» про него в сегодняшнем выпуске «Калверхэмптонского курьера», зная, что слова принадлежат перу мистера Феррьера, но впитывая их с таким удовлетворенным удивлением, точно это была непрошеная дань от беспристрастного и всемирно известного критика.

Представитель любой другой профессии удобства подобного «кабинета» с возмущением отверг бы как личное для себя оскорбление, Келли и Феррьер, однако, воспринимали эту берлогу на задворках Калверхэмптонского королевского театра как совершенно нормальное поприще своего искусства.

«Но, – написал Феррьер, подхватывая вступительную фразу, – Уилсон Келли давно питает нежные чувства к Калверхэмптону. Ибо именно тут он повстречал прекрасную и талантливую Хелен Брайтмен, великую актрису, связавшую свою жизнь с его, чья недавняя печальная смерть оставила по себе зияющую пустоту не только в театральном мире, но и в сердцах всех, кто ее знал. Скажем больше: с материнской стороны он происходит из известной калверхэмптонской семьи XVIII века, и в его коллекции хранится старинная и ценная гравюра с изображением города, занимающая далеко не последнее место среди редкостей в его знаменитом собрании произведений искусства. А потому никто не удивится, услышав, что мистер Келли всегда намеревался обнародовать свою тесную связь с городом, впервые представив здесь одну из своих лондонских постановок. Но до сих пор тому мешала злокозненная Судьба. Теперь же наконец…»

Вырвав лист из блокнота, Феррьер передал его Келли.

– Просто чтобы убедиться, что я с фактами не напутал, – сказал он, отвинчивая крышку с бутылки.

Келли, воздавая должное, прочел, а Феррьер выпил.

– Отлично, Джон, отлично. Факты поданы просто великолепно.

Опустив бутылку, Феррьер отер рот тыльной стороной ладони.

– Видели когда-нибудь репродукцию той картины? Ну, про первую встречу Данте и Беатриче во Флоренции? – спросил он.

– Да, наверное. Я ее знаю. А в чем дело?

– Просто на ум пришло. Если бы можно было напечатать сопроводительную картинку: «Первая встреча Уилсона и Хелен в Лландудно», нам бы понадобилось таких девять.

– Вздор.

– Маргейт, Ноттингхэм, Истберн, Гуль, – начал загибать пальцы Феррьер, – Лландудно, Шеффилд…

– Я не в ответе за глупые байки, которые ты распространяешь, – пожал плечами Келли. – Можем хоть сейчас сходить к тому самому месту на Кинг-стрит, напротив почты, где я сбил ее на велосипеде.

– Решительно нет, старик. Никаких велосипедов. Покажи мне историческое место, и как раз там твой «роллс-ройс» подобрал ее в метель, той адски холодной ночью середины января и отвез ее домой к овдовевшей матери. Вдове священника, – объявил он, поднимая к губам бутылку. И, облекая в слова картинку, которую подбросило ему воображение, добавил: – Безнадежный рассвет.

Он выпил.

– Я забыл! – раздраженно отозвался Келли. – Это было очень давно. Ты сделал пометку о Лэнсинг?

Перевернув блокнот задом наперед, Феррьер невыразительно и монотонно забубнил:

– К.Л.: недавняя находка К., сестра известного художника-графика и боксера – крестик в скобках. С.Р.: недавняя находка К., дочь известного чиновника консульства – знак вопроса. Дж. М.: недавняя находка К., известная семья из Гэмпшира – галочка, пять звездочек, три восклицательных знака. Я увлекся. – Он поднял глаза. – Это про Джуди, малышку с…

– Да, да, да, я спрашивал про мисс Лэнсинг.

– Ну, теперь ты знаешь ответ. Все это мы сохраним – за вычетом личных пометок – до премьеры в Лондоне. – Он продолжил читать: – У.К., известный драматург, актер и антрепренер сообщает о забавном приключении, имевшем место в ходе его недавнего турне по колониям, черная пантера косая черта Сингапур… Это еще что, черт побери?

– Сингапур? Не помню…

– И незачем тебе помнить, старик. Та история, которую я где-то вычитал, случилась с одним миссионером… Жалко было тратить ее на миссионера, суть в том, могла ли она случиться в Сингапуре, а если нет, то где?

– Не помню никакой черной пантеры в Сингапуре, – пробормотал Келли, прилагая серьезные усилия подхватить историю.

– Вспомнишь, едва она мне на ум придет, – утешил Феррьер. – Она была ручная и приносила утренний чай или тапочки. Тебе бы понравилось.

Шла последняя неделя репетиций в Калверхэмптоне. Постановщика музыкальной комедии в труппе, предшественнице Келли, постигло финансовое Ватерлоо среди игровых автоматов Блэкпула, и Королевский театр, не сумев вовремя заполучить других актеров, неделями стоял темный. Келли с готовностью ухватился за возможность завезти собственные декорации и дать своей труппе шанс в должной обстановке, как он выразился, «проникнуться Калверхэмптоном». Большинству членов труппы это пришлось не по вкусу: они вполне естественно предпочитали уют собственных квартир в Лондоне гостинице в Калверхэмптоне, зато для Клодии театральное жилье в провинциальном городке, такое знакомое по всему, что рисовало ей воображение или что она читала, стало верхом романтики.

С того мгновения в «Савойе», когда Уилсон Келли щелчком пальцев вызвал к жизни цыганку Зеллу, жизнь Клодии превратилась в почти невыносимую череду удовольствий. Она уже видела, как раскрывает подрастающему поколению секреты успеха на сцене. Разумеется, тяжкий труд – это превыше всего. Удача? Да, немного удачи не помешает. Она сама признавала, что своим самым первым ангажементом (Зелла, цыганская дева) обязана случайной встрече на вечеринке с коктейлями. Знаменитый драматург, актер и антрепренер Уилсон Келли как раз закончил свою последнюю пьесу «Косточка удачи» и подыскивал юную актрису, которая воплотила бы в жизнь Зеллу. Не успел он буквально войти в комнату, как его взгляд остановился на ней, и он воскликнул про себя: «Моя цыганочка!» Он поспешно попросил о чести быть ей представленным и уже через пять минут рассказывал про свою новую пьесу, а тем же вечером за скромным ужином в «Савойе» официально предложил поступить в его труппу. Тут свою роль сыграла удача – ее удача. Но подчеркнуть она хочет другое: хотя удача может предоставить шанс, личные качества – и только они одни – способны довершить остальное. И пусть никто не думает (теперь она вручала в Академии награды), пусть никто не думает, будто успешная карьера основана на удаче, и, что гораздо важнее, пусть никто не думает, будто на неудачу можно спихнуть ответственность за провал. «Многие мои собратья по сцене, – заканчивала она, проникаясь темой, – говорят, что в нашей профессии слишком тесно, и предостерегают молодежь, мол, лучше поискать иной способ зарабатывать на жизнь. Я этого мнения не разделяю. Да, на нашем поприще тесно! Тесно для некомпетентных. Но есть простор сейчас и будет простор всегда для истинного таланта. Большое всем спасибо». Громовая овация. Она делает старомодный реверанс, и церемония заканчивается.

Тем не менее Клодия вынужденно признавала про себя, что Зелла была далеко не выдающимся персонажем. Сама пьеса, которую авторы, Кэрол Хиггс и Уилсон Келли, окрестили «новой и оригинальной романтической комедией», строилась вокруг сердечных перипетий некой Бетти Лэнгтон. Уже будучи помолвлена с румяным молодым человеком, Бетти собирается сбежать с другим, у которого цвет лица похуже, скорее даже землистый, и тут вмешивается дядюшка Дадли. Дядюшка Дадли – своего рода паршивая овца в семье, поскольку отказался перенять отцовский бизнес лишь под тем предлогом, что желает поступить в цирковую труппу на Дальнем Востоке. Благодаря тому, что в окрестностях Бангкока случайно была открыта рубиновая шахта, он разбогател и вернулся в Англию, где его ждал теплый прием в доме его золовки. «О, Дадли, – взмолилась она, – не мог бы ты как-нибудь образумить Бетти?» Он сделал все возможное: он сыграл ей «Баркаролу». Когда музыка смолкла, Бетти встала с кресла, точно ее потянуло неодолимым магнитом. Дадли опустил скрипку и раскрыл объятия… В этот момент молодой мистер Хиггс, перу которого, собственно, принадлежала пьеса, привлек внимание к тому факту, что лорд Чемберлен, среди прочего, не слишком жалует инцесты. Раздраженный (поскольку совершенно об этом забыл) Келли возразил, что нельзя же жертвовать ради такой мелочи артистической концовкой. Разумеется, обращение «дядюшка» тут – чистая формальность, и «дядюшкой» Дадли называют лишь из любезности. Он просто старый друг матери Бетти, когда-то в нее влюбленный. Да… да… да… возможно, надо включить небольшой пролог: двадцать лет назад… играется в глубине сцены… возможно, за газовой тканью… как за пеленой времени… Нежная любовная сценка, по завершении которой он узнает, что она любит другого. Отца Бетти. И потому он увозит свое разбитое сердце на Дальний Восток. Акт первый. Двадцать лет спустя. Она теперь вдова. Он возвращается в Англию. Мэри! Дадли! А потом входит дочь. Это моя маленькая Бетти.

– Понемногу мы нагнетаем напряжение… Он женится на матери или на дочери? На ком из двух? Улавливаете мысль, мистер Хиггс? Напряжение!

Понемногу мистер Хиггс мысль уловил – и многое другое тоже.

– Как раз в конце второго акта, когда они пили послеобеденный кофе, Зелла подошла к окнам в сад и, сыграв пару вступительных аккордов на гитаре, начала петь «Санта-Лючия».

– Зелла! – вскричал молодой человек с землистым цветом лица. – Ты-то что тут делаешь?

Именно это и хотел бы знать молодой мистер Хиггс. Однако ему объяснений не предложили.

– Никогда ничего не объясняйте, мистер Хиггс, – изрек Келли. – Только в случае крайней необходимости. Зритель сразу все поймет… Подождите-ка! Что, если она войдет с младенцем на руках?

Молодой мистер Хиггс указал, что практически невозможно играть на гитаре с младенцем на руках, – непременно что-нибудь уронишь. Келли закрыл лицо руками и произнес:

– Нет-нет, мистер Хиггс, вам надо стараться за мной поспевать. Она теперь поет колыбельную, испанскую колыбельную песенку своему малышу, которого укачивает в объятиях. Я распахиваю окно. «Зелла!» – вскрикивает Юстас. Зритель тут же понимает, что отец он. Он, кто надеется заполучить руку Бетти Лэнгтон, ранее соблазнил эту цыганочку. Неужели Бетти может выйти за него? Опять же напряжение, улавливаете? Но уже в другой плоскости.

Келли и мистер Хиггс немного над этим поразмыслили, потом Келли сказал:

– Или как насчет того, чтобы она пришла после обеда и предсказала нам будущее? Предположим, она увидит черноволосого мужчину в будущем Бетти… «Ты свяжешь свою жизнь со смуглым брюнетом». Я и Юстас – брюнеты, второй юноша – блондин. Улавливаете? Все равно можно будет оставить выход Юстаса с восклицанием «Зелла!». Так больше простора для воображения.

Пока Зелла пребывала в таком подвешенном состоянии, Клодия посещала начальные репетиции первого акта. В дополнение к заучиванию собственной роли она пообещала, если надо, стать дублершей горничной, которую играла Джуди Пять Звезд, – лишь бы получить предлог присутствовать на репетициях и любое мыслимое оправдание чувствовать себя настоящей актрисой. Великий момент настал, когда подошел черед выйти на сцену Зелле, но затем ее ждало разочарование, когда Келли произнес:

– Э, да. Да… Боюсь, моя милая… – Обняв за плечи, он увел ее прочь от меловой черты и двух ящиков, заменявших окна в сад. – Боюсь, с этим придется пока подождать. Мистер Хиггс хочет внести маленькие изменения. Нам кажется, что от Зеллы мы хотим большего. Как теперь понял мистер Хиггс… – Повернувшись к рампе, он крикнул в пустое пространство зрительного зала: – К завтрашнему дню получится, мистер Хиггс? – А потом сказал Клодии: – Это взаправду один из ключевых моментов в пьесе, и мистеру Хиггсу кажется, что он не прописал его как следует. Думаю, моя милая, вам понравится, что он для вас пишет. Это восхитительно расширяет роль. Переходим к третьему акту, мистер Симмонс.

На протяжении следующей недели Клодия стояла у меловой черты, держа в руках воображаемую гитару, воображаемую колоду карт, воображаемый бубен и воображаемого младенца, и ждала, пока Уилсон Келли с закрытыми глазами перебирал в воображении головокружительные варианты. Потом он открывал глаза и кричал в пустой зрительный зал:

– Улавливаете, к чему я веду, мистер Хиггс? – А затем обращался к Симмонсу: – Оставим это пока. Третий акт, пожалуйста.

Зелла вылупилась только к последнему их дню в Лондоне. И получилось вот что:

За дверью в сад слышится девичье пение. В комнате воцаряется тишина, все слушают первый куплет «Санта-Лючия». Потом Дадли подходит к дверям в сад и распахивает их.

З е л л а (цыганская девушка с гитарой). Вам нравится моя песня, да, нет?

Д а д л и. Очаровательно, милая. (К миссис Лэнгтон.) Девушка из цыганского табора в деревне. Я давеча утром проходил мимо.

М и с с и с Л э н г т о н. Как интересно! (Зелле.) Прошу, спой нам еще, милая.

Б е т т и и Д ж о н (разом). Очень просим!

З е л л а. Сперва позолотите ручку, да? Это принесет вам удачу.

Д а д л и (с позабавленным смешком). Вижу, искусство ради искусства уже не в моде. (Дает Зелле полкроны.) Вот вам, милая.

З е л л а. Спасибо. Теперь я спою.

Поет еще куплет, на середине третьего входит Юстас.

Ю с т а с (увидев Зеллу). Зелла!

З е л л а. Юстас!

Гитара со звоном падает на пол, все стоят как громом пораженные.

В тот день Клодия отправилась на ленч в «Мулэн д’Ор» с молодым мистером Хиггсом. В тот день ей впервые предоставился шанс поговорить с ним, и она им воспользовалась, чтобы сказать, как ей нравится его пьеса.

– О Боже! – откликнулся молодой мистер Хиггс.

 

2

Ленч получился престранный.

Начался он вполне обыденно, с вопроса, что Клодия будет пить.

– Думаю… – протянула Клодия, кривя личико, точно перебирая в уме содержимое винного погреба, – думаю, «Джин энд ит».

Она недолюбливала спиртное, но, прося «Джин энд ит», всегда испытывала приятное ощущение светской утонченности, более того, это был единственный коктейль, в названии которого она была совершенно уверена.

– «Джин энд ит» и «Сайдкар», – сообщил официанту молодой мистер Хиггс.

– Знаете, а я передумала и тоже буду «Сайдкар», – сказала Клодия.

Тут тоже не было ничего необычного. Любая альтернатива, если точно знать ее название, давала повод для надежды.

– Два «Сайдкара». Что еще закажем? Давайте устриц, хорошо? Или вы терпеть их не можете?

– Ах, давайте! Замечательно!

Ленч был заказан. «На вид ему лет пятнадцать, – думала Клодия, – но на самом деле, наверное, гораздо больше».

– А теперь, мисс Лэнсинг, – сказал Хиггс, – кстати, можно называть вас Клодия? Похоже, в театре все друг друга называют по именам, к тому же я был в Кембридже с вашим братом. По крайней мере надеюсь, что это был ваш брат, Клод Лэнсинг.

– Совершенно верно! Надо же! Вы были знакомы! Я приезжала на Майские гонки, во всяком случае, однажды приезжала. Как забавно, что мы встретились! Да, конечно, зовите меня Клодия.

– Меня зовут «мистер Хиггс». По крайней мере мне так кажется. Я бы думал, что к сему моменту Келли мог бы уже обходиться без «мистер». Если хотите, можете звать меня Кэрол, но не принуждайте себя. Дайте себе время.

– Кэрол. Совсем не трудно.

– Хорошо. Нет, я не знаком с вашим братом. Я был в колледже Магдалины и только восхищался им издали. Так почему вам нравится треклятая пьеса?

Несколько обескураженная и внезапно рассерженная Клодия принялась придумывать причины, почему ей нравится или не нравится пьеса (вежливое или не очень объяснение тому, почему она сказала, что ей нравится, тогда как ей не нравится), и ни одной не нашла. Подали коктейли, и, подняв бокал, она раздраженно сказала:

– Хорошо, тогда за ее провал!

Румяную простоту лица мистера Хиггса расчертила морщина. Он поднял руку.

– Погодите-ка! – приказал он. – Тут спешить не надо.

– В чем дело?

– Если пьеса провальная, вы лишитесь работы. Вы расстроитесь?

– Конечно! Бросить Академию – и ради чего! – Тут она впервые поняла, как отчаянно важно, чтобы пьесу не сняли с репертуара. – Она должна иметь успех! Должна!

– Тогда дело улажено, – сказал Хиггс и поднял бокал. – За успех!

– За успех! – отозвалась Клодия.

– И есть еще вопрос денег, о них тоже нельзя забывать. Но, о Боже, какая ужасная пьеса!

– Тогда зачем вы ее написали?

– Я ее не писал. Господи помилуй, женщина, вы хотя бы представляете, что в той пьесе, которую написал я, дядюшка Дадли был комическим персонажем? Я все еще считаю его невыразимо комичным. Думаю, если ему дать верную роль, Уиллсон Келли – наш величайший комический актер. Что бы он ни говорил или ни делал, вызывает у меня смех. Но играть он будет не для того, чтобы посмешить зрителей, а уровень мастерства у него таков, что, вероятно, никто смеяться не будет. Ему будут много аплодировать, и кое-кто про себя застонет, а уж я – больше всех и от всего сердца.

– Тогда почему вы позволили перекроить пьесу? То есть превратить комического персонажа в романтического?

– Вы когда-нибудь видели кролика со змеей? – спросил Хиггс, сунув в рот и проглотив устрицу.

– Живьем никогда.

– И я тоже. И пожалуй, я имел в виду хорька. Зачарованность, Клодия. Вот в чем секрет. Самое ужасное в том, что кролику это нравится. Он знает, что его съедят, и все равно не может сопротивляться. Это и есть я. Кролик Хиггс и Уилсон Хорек.

– О! – сказала Клодия. Вид у нее стал чуточку несчастный.

– Понимаю ваше недовольство. Уилсон Келли – ваш старый друг, и вам кажется, мне не следует называть его хорьком.

– Ну…

– Можно… – сказал молодой мистер Хиггс, взвесив этот аргумент и решив проявить великодушие, – можно переделать его в горностая.

– Он не мой старый друг, но я благодарна ему, потому что он дал мне первый шанс, и я, естественно, ему благодарна… и… и…

– И хотите быть истинным членом труппы, как оловянный солдатик, а вы где-то читали, что стойкие оловянные солдатики всегда верны своим вождям.

– Такая штука, как лояльность, знаете ли, взаправду существует…

– Пожалуй, я буду называть его «вождь», – сказал задумчиво молодой мистер Хиггс. – Я знал, что что-то делаю не так, но никак не мог уловить, что именно. «Да, вождь» звучит намного лучше.

Оглядев зал, Клодия холодно сказала:

– Там Джон Гилгуд сидит?

– Вероятно. Или Генри Ирвинг.

– Понять не могу, зачем вы пригласили меня на ленч, – уколола она, – если хотите просто посмеяться над моей профессией, над моей ролью и над пьесой, в которой я играю. Надо всем, что много для меня значит.

– Могу сказать, почему я пригласил вас на ленч. А вам никто другой раньше не говорил?

Естественный румянец Клодии вспыхнул ярче.

– Да, вот поэтому. Вы довольно милая. Если какой-нибудь сбежавший из больницы умалишенный купит права на экранизацию пьесы и в «Таймс» напишут, что я величайший английский драматург со времен Айвора Новелло, вы выйдете за меня замуж?

– Вы круглый идиот, – рассмеялась Клодия.

– Зовите меня мистер Хиггс.

– Мистер Хиггс.

– Божественно, – сказал он и прижал руку к сердцу.

Клодия снова рассмеялась. Служить в театре действительно весело.

На протяжении той волнующей недели в Калверхэмптоне в темных и пыльных закоулках театра или в более гостеприимной гавани бара «Герб королевы» Клодия время от времени натыкалась на соавторов, всерьез занятых совместным творчеством. Молодой мистер Хиггс, подметив, что она проходит мимо, не подавал виду, но поднимал два пальца над головой и помахивал ими, изображая уши, – в напоминание, что играет положенную роль. Каждый обед или ужин урывками между репетициями проходил в спешке или на подмостках далекого от приватности бара «Герб королевы», где завсегдатаи стоически слушали веселое чириканье и тайком говорили друг другу, тщательно все взвесив: «Ох уж эти актеры». Клодия любила эти компанейские минуты. Они все были товарищами по оружию, полагались друг на друга, задействованные в совместном натиске на эмоции зрителя. Пока же она упивалась радостью баталий с равными себе и выказывала эту радость столь явно, столь охотно бралась делать чужую работу в дополнение к своей, что понемногу становилась талисманом труппы, которому причитается улыбка ото всех и дружеский шлепок пониже спины от мужчин постарше.

Утром первой костюмированной репетиции она рассматривала всякие привлекательные штучки в витрине магазина дамского белья на Кинг-стрит, когда кто-то у нее за спиной произнес:

– Да, да, горят розой, но далеко не теплые.

Резко обернувшись, она порозовела.

– Ах, это вы!

– И снова на сцене мистер Хиггс. И мне так нравится, как вы краснеете. Нам розовое ни к чему, зима ведь на носу.

– Да вы просто нелепы. Я не… я просто собиралась купить ленты…

– Так я и думал, что-то знакомое. Цитата из Редьярда Киплинга в переложении Уилсона Келли.

– Мистер Келли считает, что моей гитаре нужны ленты.

– Конечно, конечно. Красивые и яркие. Говоря как автор на полставки, я вижу Зеллу с узкими красными и желтыми. Ее отец был президентом Мэриледонского крикетного клуба (надо было бы раньше вам сказать, помогло бы вжиться в роль), а ее мать – румынской королевой из Богнор Реджис возле Чичестера. Однажды вечером она играла на гитаре под дверью в сад его дома на Парк-лейн, в небе низко висела полная луна, и единственным, что она ясно запомнила с того дня, был его галстук в красную и желтую полоску и его голос, говоривший: «Как тебе это?» В остальном же, говорила она, все они на одно лицо. Вот откуда у вас эта страсть к красному с желтым.

– У вас воистину гадкий ум, дорогой мой.

Как легко она назвала его «дорогой»!

– Вам так кажется? – Он задумался, как ей показалось, несколько встревоженно.

– Нет, дорогой, конечно, нет, – поспешила утешить Клодия. Она взяла его под локоть. – Пойдемте, поможете мне выбрать ленты. – И, чуть сжав его локоть, добавила: – Только смотрите не меняйтесь.

«Это я изменилась, – подумала она. – И понятия не имею, что со мной творится».

 

3

– Как дела у Клодии? – спросила Хлоя, когда официант ушел за двумя коктейлями с шампанским.

– Сегодня у нее премьера. Первый вечер, так сказать, – ответил Клод и подумал: «И мой первый день. Наш первый поход в ресторан вдвоем. Жаль, что это не настоящий обед, а только ленч».

– Почему ты не там? Разве не надо ее поддержать?

– То есть подержать за руку? – Клод взял в свою руку Хлои.

– Да, пожалуй, лучше тебе оставаться в Лондоне, – улыбнулась Хлоя.

– После ленча пошлем ей телеграмму.

– Две телеграммы, дорогой. В театре в счет идет количество, а не качество. Их никто не читает, просто прикалывают к зеркалу или к ширме – ради массовости. Гримерка у нее скорее всего одна на двоих с кем-нибудь…

– С Руби.

– Вот видишь, нужно превзойти ширму Руби. Как насчет того, дорогой, чтобы вместе объехать почтовые отделения Лондона и послать ей целую кучу телеграмм от Джона и Билла, Джека и Джилл? Надо выбрать расхожие имена, а еще парочку заковыристых, чтобы она голову поломала. Весело было бы, правда? Как по-твоему, мило?

– Я буду милым и поеду с тобой по любым отделениям Лондона.

Она снова наградила его особой нежной улыбкой.

– Тогда решено.

– А еще лучше было бы, если бы ты пошла со мной на их премьеру в Лондоне.

– Извини, дорогой. Я скорее всего пойду с Иврардом. Я с ним обычно хожу.

– Кто такой Иврард?

– Иврард Хейл.

– О! Я думал, он в Южной Америке или где-то еще.

– Он к тому времени вернется. Труппа приедет в Лондон не раньше ноября. Уилл мне написал.

«Проклятие! – подумал Клод. – Не стану ревновать! Какой толк, если их столько?» А вслух сказал:

– Он не писал, как у нее получается?

– Нет, голубчик. Сомневаюсь, что ему хочется помнить, где он с ней познакомился. Он готовится поверить, что нашел свою звездочку в кабаре в Ранкорне. Очень надеюсь, что пьеса не слишком ужасная. Обычно они как раз такие.

– По всей видимости, автор учился в Кембридже в то же время, что и я.

– Нас это не спасет, дорогой, – улыбнулась Хлоя. – Но приятно знать, что вас там было двое. Как поживает Боротра?

– Боже мой, ты это помнишь?

– Ну разумеется! – удивилась Хлоя.

– Можно тебе кое-что рассказать?

– Что угодно, дорогой. Я тебя остановлю, если я это уже слышала.

– Пока я тебя ждал…

– Разве я не сама пунктуальность?

– Наверное, так. Но я пришел пораньше. Мне нравилось тебя ждать, на самом деле это – лучшая часть.

– Ах, Клод!

– Все время, пока я тебя ждал, я спрашивал себя, узнаешь ли ты меня. Я нисколько не удивился бы, если бы ты меня не узнала. Когда ты вошла, я готов был встать, подойти к тебе и сказать: «Я Клод Лэнсинг».

– Дорогой, о чем ты?

– Вот что я рядом с тобой ощущаю.

Он отвел взгляд, уставился на скатерть и сказал тихо:

– Ты меня не узнаёшь. Мне хочется встряхнуть тебя и сказать: «Я Клод Лэнсинг. Я не Иврард То, Уилл Сё или Перси Десятое. Когда ты завтра пойдешь на ленч с кем-то еще, я не просто мужчина, с которым ты ела ленч вчера – того же пошиба ленч, и того же пошиба болтовня, и того же пошиба мужчина. Даже если ты меня не любишь, для тебя я отличаюсь от всех прочих мужчин, как ты отличаешься для меня от всех женщин на свете». Но ты заставляешь меня чувствовать, что я ничем не отличаюсь. Что для тебя я не Клод Лэнсинг, а просто понедельничный мужчина, на месте которого вполне мог быть любой другой.

Поток горьких фраз еще извергался, а он уже думал: «Дурак, чертов дурак, ты все испортил! Счастливый ленч и счастливые дурачества после него с рассылкой телеграмм, поцелуй в такси. Теперь ты испортил твой единственный день и другого не получишь».

Официант принес коктейли.

– Давай выпьем за Клодию, ладно? – предложила Хлоя и подняла бокал.

– Хлоя, – несмело сказал Клод, – извини, дорогая, наверное мне просто хотелось выпить.

– Какая я умница, что вспомнила, как ее зовут, верно?

– О, милая, – с несчастным видом забормотал он, – не знаю, что на меня нашло… прости, пожалуйста.

– Зачем говорить то, за что тебя нужно прощать, едва ты это сказал? Если ты считаешь меня охотницей за черепами, старающейся собрать вокруг себя побольше мужчин и ни в грош их не ставящей, так и скажи, и держись этого, и, возможно, будешь прав. Уверена, ты где-то читал, что женщины любят, чтобы с ними обращались грубо. Что ж, ты окажешься единственным мужчиной, который был когда-либо со мной груб, и возможно, кто знает, я буду тобой восхищаться. Но ты хочешь и того, и другого. Ты хочешь говорить гадости и чтобы эти гадости попали в цель, и ты хочешь, чтобы после того, как ты их сказал, я не обиделась, не рассердилась и относилась к тебе, как раньше. Довольно трусливо, Клод Лэнсинг.

«И это еще одно ее свойство, – подумал он, – она ясно видит меня насквозь, она понимает, что именно я сделал, и ее слова – чистая правда». И в следующую же секунду подумал: «То, что я сказал, чистая правда, только выразился я неудачно».

И посмотрел на нее, очаровательно улыбаясь.

– Знаешь, мне на ум приходит множество мыслей – и все как одна безнадежные.

– Одна, возможно, и нет. – В уголках рта Хлои заиграла улыбка.

– Тогда предлагаю только названия отдельных глав. Первая: Я не вполне уверен, но я правда думаю, что ты еще красивее, когда сердишься… – Осекшись, он сказал: – Нет, у меня недостаточно опыта, об этом я дам тебе знать позднее. Вторая: Ты знаешь толк в ссорах и считаешь, что если любишь ссоры, надо наслаждаться ими сполна. Третья: Ты совершенно права, мне не следовало извиняться. Извиняться непростительно. Четвертая: То, что я сказал, правда, и по меньшей мере десяток мужчин тебе это уже говорили. Только выражались не так неуклюже, как я, и не делали это ни с того ни с сего. На самом же деле мы пытались сказать: «О Боже, как бы мне хотелось, чтобы ты меня любила!» Пятая: Слава тебе Господи, у нас ленч, поэтому у меня есть еще полчаса, прежде чем ты попрощаешься со мной раз и навсегда. Очень надеюсь, что ты голодна, дорогая. Кофе тебе тут понравится, его варят просто восхитительно. Шестая: Все сводится к тому, что когда ты влюблен, ты беззащитен. Предмет твоих чувств может ударить тебя так, тогда и там, где ему вздумается. Меня это задевает, и у меня вдруг возникло ужасное желание прорвать твою защиту и как-нибудь тебя уязвить. По крайней мере мне кажется, что дело в этом. Но все так сложно. У меня все чаще появляется чувство, что жизнь вовсе не тарелка с вишнями.

– Действительно нет.

– Так я и думал.

– Я не просила меня любить, дорогой, – печально сказала Хлоя.

– Лгунья.

Хлоя удовлетворенно рассмеялась, словно принимала комплимент – или так показалось Клоду.

– Ты ходячее приглашение к любви. Ты не просишь лишь об одном: чтобы тебя в этом винили. Как если бы один знакомый долго распространялся про сигары, которые ты прислал ему на Рождество, тогда как ты послал только открытку. Лишает привычного комфорта и уверенности в себе.

– Ты говорил как умудренный годами человек, дорогой. Тебе правда только двадцать три?

– К несчастью.

– Но почему? Прекрасный возраст.

– Если только девушке, в которую влюблен, не двадцать восемь.

– Двадцать семь, дорогой.

Он посмотрел на нее подозрительно.

– Ты мне говорила, что двадцать восемь.

– Да, но с тех пор у меня был день рождения.

– Как же я тебя люблю! – то ли со вздохом, то ли со смехом воскликнул Клод. – Как же я люблю с тобой разговаривать. Когда у тебя был день рождения?

– Совсем недавно. Смотри, дорогой, вот принесли твою семейку снетков. Съешь их опрятно, будь паинькой.

– Жаль, что я не знал про твой день рождения. Когда он был, Хлоя? – Он положил в рот кусочек рыбы.

– И хорошенько хвостики подбирай. Так-то лучше. А у тебя когда день рождения, дорогой? Я свяжу тебе слюнявчик.

– Я не верю, что у тебя был день рождения.

– Ну, на самом деле еще не был.

– Так когда же он?

– Никак не отстаешь, все спрашиваешь и спрашиваешь. Он уже есть, если так хочешь знать. Сегодня.

– Но… но… но…

Невероятно! Невероятно, что она его – его! – почтила своим присутствием в такой день или, решив почтить его, не поставила его в известность. Невероятно, что, получив такую привилегию, он как раз в этот день решил ее оскорблять.

– Не могу поверить, – сказал он наконец. – Нет, я не хочу сказать, что тебе не верю, – быстро добавил он, – но… королю следовало бы устраивать праздник в честь тебя в Букингемском дворце, а ты ешь ленч со мной.

Все одобрение выразилось в ее взгляде, сказала же она только:

– Ты говоришь очень милые комплименты, дорогой. Томми устраивает для меня небольшую вечеринку сегодня в «Клэриджесе». Я подумала, что было бы очень приятно, если бы мы с тобой без помпы встретились за ленчем.

– Кто такой Томми?

– Просто понедельничный мужчина, – с невинным видом ответила Хлоя. – Тот, с кем я сегодня обедаю.

– О, Хлоя!

Вслед за раскаянием пришло внезапное ощущение одиночества, когда он подумал про праздник в честь дня рождения Хлои. Томми, и его друзья, и ее друзья шумно веселятся, а он безоговорочно вне их круга, вне множества орбит, пересекающихся с орбитой жизни Хлои. Ему ненавистна была ее свобода от него – не только сегодня вечером, но и во множество вечеров, дней и ночей, тогда как он никогда от нее не свободен.

И словно бы она была незаинтересованной третьей стороной, к которой можно обратиться за сочувствием, он спросил:

– А ты когда-нибудь была влюблена?

Такой вопрос как будто не нуждался в ответе, но тихо, точно самой себе, Хлоя ответила:

– Однажды.

 

4

Когда занавес поднялся в десятый и последний раз, Уилсона Келли это застало врасплох. По правде говоря, он даже стоял спиной к зрительному залу, держа у подбородка скрипку, поскольку кто-то из труппы (надо думать) попросил:

– Сыграйте нам еще ту чудную штучку, мистер Келли. Я был в гримерной, оттуда плохо слышно.

А потому, учитывая, что спектакль закончился и публика предположительно расходится, мистер Келли берет с рояля скрипку и спрашивает:

– А, ты вот про ту?..

Как вдруг круглый идиот Симмонс снова поднимает занавес.

По счастью, «кто-то из труппы» обратился со своей просьбой из-за кулис, поэтому мистер Келли, по долгому опыту умеющий разрешать подобные ситуации, оказался на сцене один. К зрителям он повернулся с чарующе смущенным видом, а поскольку для сегодняшних зрителей, как и для всех зрителей повсюду, неожиданное появление театральной кошки и преждевременное поднятие занавеса – всегда лучший момент любого спектакля, они приветствовали его дружеским смехом и новым взрывом аплодисментов. И снова послышались громкие крики:

– Речь!

Уилсон Келли комично перевел взгляд со скрипки в одной руке на смычок в другой, явно недоумевая, как они тут очутились и как бы от них избавиться, потом, чуть пожав плечами, точно смирялся с судьбой, решил подстроиться под интимность обстановки и сделать все, что в его силах.

– Леди и джентльмены, – начал он. – Или лучше сказать друзья? Нет! Памятуя о моих прошлых связях, о связях моих предков с этим прекрасным и историческим городом, я рискну сказать… Дорогие сограждане!

За кулисами молодой мистер Хиггс сказал Клодии:

– Чудесно. Чудесно, чудесно и еще раз чудесно. И надеюсь, вы отдаете себе отчет, что после столь бурных оваций подобная сцена будет повторяться в каждом городе на пути турне? Говоря словами Диккенса, я никогда вас не покину, мисс Микабер. Я последую за вами повсюду. Ради вас обеих.

– Это ведь вы прислали цветы? – прошептала Клодия. – За подписью «Зайка»?

– Я сомневался, угадаете ли вы. Понимаете, если бы я подписал карточку «мистер Хиггс», или своим настоящим именем, или даже Кэрол, пришлось бы послать букет Руби и, если уж на то пошло, остальным дамам в труппе. Конечно, когда доберемся до Лондона, я все сделаю по правилам. А тут я решил, что достаточно будет по букету двум моим главным героиням – одной на сцене, одной реальной.

– Вы такой милый, Кэрол.

Она была как никогда счастлива. Цветы Кэрола, множество изумительных телеграмм от молодых людей и девушек, которых она почти забыла (да кто такой этот Чермен?! Наверное, кто-то из Академии, но фамилию-то она должна помнить?), внезапные и удивительные аплодисменты ее песне, облегчение, что она ни разу не сбилась, сознание, что выглядела она как никогда хорошенькой, и вообще уверенность в успехе в провинции, и рядом с ней Кэрол… Как можно не чувствовать себя счастливой?

И как замечательно, что Хлоя вспомнила и тоже послала ей телеграмму! Но возможно, ей напомнил Уилсон Келли.

– Тому, кто только что приплыл с дальних пределов Империи на Дальнем Востоке, – вещал тем временем Уилсон Келли, – с неподдельным ощущением возвращения к родным пенатам…

Молодой мистер Хиггс восторженно внимал.

 

1

– Лучше тебе прямо сразу называть ее тетя Эсси, – сказал Перси. – Незачем ждать, пока она сама предложит, потому что она не предложит.

– Понимаю, – отозвалась Мейзи. – И наверное, его лучше называть дядя Альфред, верно?

Перси внезапно вильнул, когда его подрезал какой-то из проклятых большевиков, наводнивших Ромфорд.

– Прости, старушка, напугал?

Подождав, пока сердце вернется на положенное ему место, Мейзи прозаикалась:

– С тобой мне никогда не страшно, милый. Вот с другими, наверное, ужасно страшно было бы.

– Умница. – Перси любовно сжал ей коленку.

И снова Перси Уолш собирался совершить традиционный ритуал представления «маленькой женщины» «своим», но на сей раз «маленькая» было не просто ласкательным эпитетом. Мейзи Гуд была крошечной блондинкой с кудряшками на головке, которая казалась слишком большой для щуплого тельца. С круглого личика огромные глаза с обожанием смотрели на Перси, и на третьем пальце левой руки мисс Мейзи Гуд красовался предмет, воплощавший представление Перси об обручальном кольце, – дорожка из перемежающихся жемчужин и бриллиантов, которую мисс Гуд тоже обожала, но скорее за то, что она символизировала, чем за то, чем являлась. Ведь ей казалось просто чудесным, что большой и прекрасный Перси вдруг полюбил такую глупую девочку, как она… и чудесно было знать, что, согласно одному авторитетному источнику (ее брату в Сити), этот большой и прекрасный человек делает около 4 тысяч фунтов в год, каждый, заметьте, год.

Они познакомились в Уэльсе, где гостили у общих друзей, и сразу прониклись друг к другу симпатией. Однажды дождливый день, первый из многих, застал их и задержал надолго в бильярдной. Мейзи расспрашивала о его жизни, и, подобно Отелло, он изложил ее с мальчишеских дней до того самого момента, в который она просила ее рассказать. Он рассказывал ей не об антропофагах или людях, чьи головы растут пониже плеч (ибо таких он никогда не встречал), а о Джордже Чейтере и том типе, который производит картофельные чипсы. А еще рассказывал об убийственных шансах на скачках в Ньюмаркете, о катастрофах на воде и на суше, когда вся Риджент-стрит как малиновое мороженое, и как его мяч взял бы в лунку, если бы треклятый малый не дал бы рикошетом мимо, как раз когда был его черед, о чудесном спасении из выбоины среди дороги и том, как (под конец) его сцапал наглый враг и выписал штраф на сорок шиллингов. Она его поблагодарила и попросила (на случай если у него есть друг, который в нее влюблен) научить друзей рассказывать эту историю, ведь именно так наверняка можно завоевать ее сердце. После такого намека (если это не слишком сильное для него слово) все пошло как по маслу. Она любила его за шестерку червей, которую он придержал, а он ее – за то, что она удвоила.

– Вот так все и было. Они подняли до шестерки, а я придержал червей с королем, валетом и тремя мелкими картами, не говоря уже о тузе треф. Что скажете, мисс Гуд, что бы вы сделали?

– Удвоила бы, – сказала Мейзи, надеясь, что это правильный ответ.

Перси просиял.

– В точности как старина Джордж. Он сказал: «Какого черта ты не удвоил, старик?», поэтому я сказал Биллу Эндекотту, что есть отличная история про Билла и консервный нож, ну, про штуковину, которой открывают консервные банки, – напомните, чтобы я вам как-нибудь рассказал, – и я сказал Биллу: «Что бы ты сделал, Билл, если бы я удвоил?» А он мне: «Переключился бы на пики». И вот видите, нас совершенно бы перевернули. Игра, роббер и пять фунтов разом псу под хвост. А так мы сыграли следующую сдачу и вышли с парой фунтов прибыли. И все оттого, что я придержал.

Мейзи кивнула.

– Я всегда говорю, – сказала она, – как раз вот такое и отличает по-настоящему хорошего игрока… вы знаете, о чем я… первоклассного игрока… ну, от средненьких вроде меня. А Джордж… мистер Чейтер… был ужасно доволен?

– Ну конечно, одно скажу про Джорджа: он никогда не против признать, если был не прав. Помнится, однажды, когда мы были в Довиле, думаю, это был Довиль, но, возможно, Ле Тук, но суть не в этом, так вот, мы сидели на террасе и приняли чуток…

Это было единственное средство обольщения, к которому прибег Перси.

 

2

Немного неловко, думала мисс Уолш, что для визита мисс Гуд он выбрал как раз уик-энд, на который пришелся Праздник урожая. Нет, возможно, нечестно говорить, что он его выбрал. Не Перси выбирал неловкие ситуации, это они его выбирали. Вполне естественно, что, едва обручившись с мисс Гуд, он пожелал привезти ее в Бриджлендс, и неизбежно, что это окажется как раз тот день, когда приезжает Хлоя. Но разве это не будет немного всех смущать?

Мистер Альфред Уингхэмптон считал, что нет.

– Шарм, если это слово тут подходит, Перси в том, – сказал пастор, – что львиную долю смущения за любые неловкости, какие распространяются вокруг него, испытывает не он сам, а те, кто его окружает. Сомневаюсь, что наш Перси вообще способен смущаться.

– Я не о Перси думала, – отозвалась мисс Уолш.

– Равно как я не могу себе представить, чтобы Хлоя смутилась или создала неловкую ситуацию. Что за выражение! Даже произнося его, я испытываю неловкость, а ведь то и дело повторяю!

– Я думала не о Хлое.

– Вам кажется, что мисс Гуд… А ей обязательно знать, что ее жених был некогда так глуп, чтобы предполагать, будто Хлоя его любит?

– Какой вы нелепый, Альфред!

– И глубоко это сознаю, моя дорогая. И неустанно прилагаю усилия – временами хочется думать, что они удостаиваются награды, – чтобы скрыть это от моих прихожан. По счастью, я никогда не был так глуп, чтобы предположить, что могу скрыть это от вас.

– Глупый, но очень милый.

– К лести я так же невосприимчив, как к оскорблениям, – с важным видом отозвался пастор. – Ничто не отвлечет меня от неукротимой цели узнать, что втемяшилось в вашу пустую женскую головку. Выкладывайте, Эсси.

– Я отдала мисс Гуд Голубую комнату. Разумеется. Это ее первый визит, и она будущая жена Перси. Хлоя поймет. Но…

– Я тоже понимаю. Мой интеллект обычно существенно недооценивают. Будет ли мисс Гуд, метафорически выражаясь, находиться все время в Голубой комнате? Сможет ли мисс Гуд, учитывая присутствие Хлои, оставаться в центре внимания, на что вправе рассчитывать? Ответ… – Он потянул себя за подбородок и закончил довольно неуверенно: – Ну, зависит от… от многого.

– Главным образом от вас, юный Альфред, – строго отозвалась мисс Уолш.

– Глаз от мисс Гуд не отведу, – пообещал пастор Мач-Хейдингхэма.

Милый Альфред, улыбнулась про себя мисс Уолш. Как же он не понял и теперь никогда не узнает, что блистать на этой неделе должна была не Хлоя и не Мейзи, а Эсмеральда. Та Эсмеральда, которой он никогда по-настоящему не видел, та, которую, видя сейчас, он упорно не замечал. Что ж, над этим они посмеются вместе с Хлоей, над шуткой, обращенной против них обеих. «Надеюсь, – подумала она, – Хлоя приедет раньше остальных, и можно будет все обсудить. Похоже, Эсмеральде лучше вернуться назад в коробки. И там остаться».

Но Хлоя такой вздор и слушать не пожелала.

Это она была тем самым большевиком, который, подрезав Перси в Ромфорде, насмешливо погудел, когда проносился мимо. Когда Эсси и Альфред вышли на крыльцо встречать первую машину, именно Хлоя обрадовала их своим появлением. Она обняла Эсси и, разжав руки, подставила щеку для поцелуя Альфреду со словами:

– Ну же, никто не смотрит.

Он поцеловал ее – как очень надеялся – на отеческий манер.

– Им еще полчаса ехать, – продолжала Хлоя. – Как раз хватит времени, чтобы вы успели все мне про мисс Гуд рассказать. Вы полны предвкушения? Я очень даже. – И с заговорщицкой улыбкой Эсмеральде добавила: – По множеству причин.

От одного только ее вида молодеешь, подумала Эсси. Она наделена магией первого весеннего дня: бурлящая жизнью красота, которая не задает вопросов и не дает ответов, которая не является ничем иным, помимо себя самой, – красотой. А еще, наверное, дело в ее голосе, в ее энергичном, задорном, прекрасном голосе.

Когда чемоданы внесли, а машину отогнали, Хлоя сказала:

– Я освежусь позже, если вы не против. Хочу все до последней мелочи от вас услышать, пока они не приехали.

– Тогда пусть Хлоя выскажет сейчас свое мнение о коктейле, Альфред.

Они вошли в уютную квадратную зальцу, которую мисс Уолш называла своей утренней гостиной.

– Я думала не разжигать камин до вечера. Погода держится теплая.

– Что называется бабье лето, – вставил Альфред, – хотя ума не приложу, почему оно именно так называется. – Наполнив взятый с подноса бокал, он поднес его Хлое. – Прошу вас.

– Миссис Гослинг вычитала этот рецепт в какой-то книжке. Она говорит, это называется «Синий вагон». Такое взаправду существует?

– Теперь да, – улыбнулась Хлоя.

– Я думал, что мисс Гуд… Мейзи… наверное, предпочтет не шерри, а коктейль. Эти молоденькие девушки…

– Дорогой Альфред, Перси ни разу не упоминал ее возраста.

Глаза Эсси встретили взгляд Хлои, последовал обмен улыбками, полными искренней уверенности… и нежной жалости к Альфреду. Ну конечно же, она очень молоденькая.

– И вам обоим тоже надо выпить, – сказала Хлоя. – Выстоим или падем вместе.

– Сначала эксперт.

Хлоя произнесла пространный тост за мисс Гослинг, за Счастливую Пару, за Эсси и Альфреда, за Отсутствующих Друзей и за разлад среди врагов короля. Потом выпила и в экстазе закрыла глаза.

– Божественно. Мейзи очутится под столом, не успев снять перчатки.

– Не слишком крепко, дорогая?

– Само совершенство, дорогой. А теперь расскажите про Мейзи.

Как она все повторяет: Мейзи, Мейзи! Но как могла бы она еще это произнести? Мейзи! Может быть, она чуть-чуть… не совсем ревнует, но обижена, что Перси так легко высвободился? Мисс Уолш мучила себя вопросами и надеялась, что она не станет мстить.

– Вы, конечно же, прочли в «Таймс»?

Хлоя кивнула:

– Но он еще и написал мне.

– О!

Это «О!» Эсси и Альфред произнесли хором. Было видно, как они стараются облечь в один звук все слова – слова Перси девушке, которую он привез к ним три месяца назад.

Хлоя рассмеялась, увидев их искренние мины.

– Милое письмо. Он сам не знал, что пытается сказать, но пытался.

– Извинялся? – предположил пастор.

– Очень.

– А за что ему было извиняться? – вопросила мисс Уолш, сама не уверенная, защищает она Перси или Хлою.

– Не за что, – согласилась Хлоя. – Вот почему ему было так трудно.

– Что ж, всем нам надо оказать мисс Гуд теплый прием и дать понять Перси, что мы одобряем его выбор.

– Уверена, мы так и сделаем. Что он вам про нее рассказывал?

Шорох колес по гравию. Все вскочили. Мисс Уолш как доблестная хозяйка дома первой направилась к двери, Хлоя и пастор на полшага отстали. Хлоя поймала его взгляд и скорчила притворно торжественную мину, а пастор затряс головой, стараясь не улыбаться: Хлоя член семьи, одна из хозяек.

– Привет, привет, привет! – крикнул Перси. – Выбирайся, старушка, и познакомься с моими.

Он с трудом выкарабкался со своей стороны и обошел капот, чтобы открыть дверцу.

– Господи помилуй!

– Привет, Перси, – улыбнулась Хлоя.

Он уставился на нее.

– Да будь я проклят!

Тетя Эсси тем временем пожимала руку Мейзи.

– Мы так рады вас видеть, дорогая. Хорошо доехали? Это мистер Уингхэмптон, опекун Перси, когда Перси был маленьким мальчиком. И мисс Марр.

Мейзи трижды произнесла «Как поживаете?», а Перси поцеловал тетушку, сказал «Привет, Уинг, старина» пастору, «Надо же, какая встреча, старушка» – Хлое и «Как насчет коктейля?» – обращаясь ко всем разом. Они вошли в дом.

– Выпьете коктейль, дорогая, или хотели бы сперва подняться наверх?

– Если у тебя есть голова на плечах, соглашайся сейчас, старушка. Пока еще есть.

– У него нелепое название, но мисс Марр говорит, так и полагается. Альфред?

– Уже несу, дорогая. Прошу вас, мисс Гуд.

– Большое спасибо, – отозвалась Мейзи. – Очень большое. Уверена, он очень вкусный. Но вы ведь будете называть меня Мейзи, правда?

– Если позволите. – Пастор поклонился. – Спасибо.

– Ну как, старушка, рекомендуешь? – спросил у Хлои Перси.

А Мейзи, не подозревая, что в комнате две «старушки», отпила и сказала:

– О да! Прекрасно. Тебе надо попробовать, дорогой.

– Никогда бы не подумал, что тетя Эсси станет пить коктейли, – сказал Перси. Проглотив, он одобрительно кивнул Хлое: – Твоя работа, старушка?

Теперь Мейзи стало ясно, что среди присутствующих есть еще одна «старушка». Оглядев Хлою с головы до ног, она постановила расспросить о ней Перси, едва они останутся наедине. Одна из тех длинных дылд – даже смешно, что раньше она им завидовала. Без сомнения, скорее всего давний друг семьи. Странно, что Перси никогда о ней не упоминал.

– Миссис Гослинг нашла его в какой-то книге, – объяснила тетя Эсси, – а Хлоя выступила у нас дегустатором. – Она повернулась к Мейзи: – Понимаете, у нас с мистером Уингхэмптоном небольшой опыт по части коктейлей, рискну сказать, мы довольно старомодны.

– Только не ты, тетя Эсси, – возразил, обнимая ее за плечи, Перси. – Она у нас развеселая, дорогая. Вот увидишь. – Он протянул свой бокал. – Я выпью еще, Уинг, старина.

Когда Мейзи заявила, мол, уверена, нет, совершенно уверена, что больше не будет, ее отвели наверх в Голубую комнату, а Перси пошел отгонять машину. Хлоя отправилась с ним на случай, если ее собственную придется подвинуть.

– Мои поздравления, дорогой, – сказала она, едва они остались одни. – Она просто прелесть.

– Она хорошая девочка, – холодно отозвался Перси. – А ты когда приехала?

– Полчаса назад. Я теперь совсем уже давний друг семьи.

– Ты бывала тут с тех пор, как мы… с тех пор…

– Нет, но раз или два виделась с ними в Лондоне.

– Да, но, черт побери, старушка… Я хочу сказать, спроси кого угодно… Спроси человека бывалого, вроде старины Джорджа… ну, я хочу сказать, его не обязательно спрашивать…

– Я и не собиралась, дорогой.

– И как тебе в голову пришло вот так сюда приехать?

– Разумеется, мне хотелось посмотреть на твою будущую жену. На мой взгляд, она просто прелесть. В точности такая, как я себе представляла.

Перси глянул на нее подозрительно. Он был не вполне уверен, комплимент это его избраннице или нет. И решил, что в целом нет.

– Мне плевать, какой ты ее себе представляла, – угрюмо сказал он. – Никуда не денешься от того ключевого факта, что когда малый привозит к своей семье невинную молодую девушку, девушку, заметьте, которой он предложил руку и сердце, он не ждет, что застанет… ну, я хочу сказать, он, конечно, немного огорошен… он, конечно, повидал свет и много всякого, но не ожидает застать… ну и вообще, я думаю, с ним надо было сперва посоветоваться.

Закончив это бормотать, он поднял взгляд на Хлою и с удивлением обнаружил, что она словно бы выросла на два дюйма, да и день отнюдь не такой теплый, как ему представлялось.

– Расскажи-ка мне про эту невинную молодую девушку, – сказала она тоном, который он едва узнал. – Так много воды с тех пор утекло, когда я сама была такой, что я позабыла, что они знают, а что нет. Полагаю, она знает, сколько тебе лет. Она знает, что ты вот уже двадцать лет «человек бывалый»? Она, полагаю, догадывается, что за эти двадцать лет ты знакомился с женщинами, водил их ужинать и, возможно, целовал? Или она просто в душе сомневается, вдруг ты из братьев-миноритов Франциска Ассизского или двойной бенедиктинец?

Перси питал слабость к бенедиктинцам, а еще большую к «бенедиктину», и потому нечестно было их сюда приплетать.

– Конечно, она знает, что я… э… многое повидал.

– Иными словами, что раз или два в жизни ты укладывал женщину в постель?

Громко высморкавшись, Перси сказал сквозь носовой платок:

– Ну, типа… малый не… я хочу сказать, черт побери…

– Ты со мной в постель когда-нибудь ложился?

Ему пришлось посмотреть ей в глаза – они настаивали. И, заглянув, он вновь почувствовал, что она самая желанная из женщин и что для него она всегда была совершенно недоступна.

– Боже ты мой, конечно, нет.

– Ты когда-нибудь предлагал мне выйти за тебя?

Он не мог вспомнить. Он предположил, что, наверное, да, но как будто прочел ответ в ее глазах и произнес его вслух:

– Конечно, нет.

– Ты хотя бы минуту думал, что я этого хочу?

Он и на это знал ответ, единственный ответ, какой может дать малый.

– Конечно, нет, – повторил он.

Она чуть пожала плечами, словно говоря: «Вот видишь». И вдруг снова стала своего роста. Словно бы до того она стояла на мысочках, готовая поразить его молнией. И обычным своим тоном произнесла:

– Ты скорее всего не знаешь, но завтра Праздник урожая. Мы с Эсси виделись и писали друг другу, и она довольно давно пригласила меня приехать в воскресенье Праздника урожая. Еще до того, как ты познакомился с мисс Гуд. Вот почему я здесь.

С видом покаянным и чуточку глупым Перси бормотал, мол, прости, старушка, я чертов дурак.

– Ты по-дурацки себя вел, – улыбнулась Хлоя, и ему вдруг снова стало тепло. – А теперь сделаете с мисс Гуд кое-что очень для меня приятное, чтобы мы все снова стали друзьями?

– Конечно, старушка, что угодно.

И когда Хлоя объяснила про Эсмеральду и Большой Сюрприз, и про то, как важно, чтобы она чувствовала уверенность в себе, потому что в уверенности – половина секрета умения носить одежду, и как полезно было бы, если бы он и мисс Гуд… Он мог только повторить:

– Конечно, старушка.

– Знаю, для вас это неудачный поворот, особенно для мисс Гуд с ее красивыми платьями, но отчасти это поможет ей стать членом семьи, как по-твоему, дорогой? Я про то, чтобы сразу поучаствовать в семейной шараде, которую мы с Эсси готовим.

– Ну конечно, Мейзи будет руками и ногами за. Должен сказать, старушка, чертовски любезно с твоей стороны, что ты столько сил тратишь на тетю Эсси.

– Я получила массу удовольствия. Я всегда буду тебе благодарна, Перси, за то, что познакомил меня с такими милыми людьми.

– Я бы сказал, они тоже к тебе привязались. Да, и зови ее Мейзи, ладно? Как давний друг семьи и все такое…

– Непременно. – Улыбка тронула уголки рта Хлои.

Как догадалась Мейзи, ею мисс Марр и была. Давним другом семьи.

 

3

На этой неделе Перси ждала замысловатая работенка: под одним из чердачных окон отвалилась водосточная труба, да и за водонапорным баком в углу странно пахло. Обычно подобный запах не оставили бы до приезда Перси, как раз такие (если диагноз был поставлен верно, он исходил от дохлой крысы под половицами) течение времени не лечит, а только усиливает, но мисс Уолш ощутила его только сегодня утром, когда поднялась на чердак посмотреть, нельзя ли дотянуться до трубы из окна. Ведь если нельзя, то с фасада дома надо приставлять лестницу, а это может повредить ее любимой и еще цветущей розе сорта «мермейд».

Первые ночи осени выдались мягче обычного. Розы пока держались, даже георгины еще полыхали красками, настурции падали каскадами, а мальвы, бархатцы и астры сомкнули пестрые ряды – последний редут на пути нового времени года. Возможно, это была последняя неделя прощального великолепия сада. На протяжении следующего полугода ему нечего будет предъявить, помимо обещания лучшего будущего.

Наконец Перси сказал:

– Все в порядке, тетя Эсси. – И повернулся к Мейзи: – Мы все уладим, верно, старушка?

Для мисс Уолш совершенно естественным было счесть, что, пока он еще жив, сад имеет право первенства в борьбе за внимание Мейзи.

– Решайте сами, милые. Но, Перси, мне кажется, то, что ты найдешь под половицами, тебе лучше найти одному. Я подумала, может быть, Мейзи захочется погулять по саду, а потом она сможет присоединиться к тебе, когда будешь разбираться с трубой.

Мейзи по мере сил выразила огромное желание прогуляться по чудесному саду и одновременно абсолютную уверенность, что в обществе Перси ничто отвратительное ей встретиться не может, что вернуло бы разговор на круги своя, если бы Перси не увидел в ней вдруг маленькую женщину, которая ждет от него защиты от уродливой реальности жизни. Сочтя, что дохлая крыса относится как раз к последней и что старина Джордж в сходном кризисе не медлил бы и минуты, он сказал твердо:

– Иди с тетей Эсси, старушка. Я тебе покричу, когда буду готов.

Она прекрасно подходит для Перси, решила тетя Эсси, пока они прогуливались вместе по саду. Глупенькая, но обеими ногами стоит на земле. Ее «глупость» – как платье, которое она надевает, чтобы очаровать склонного защищать мужчину, и это «платье» очень даже идет большим круглым глазищам и худенькой фигурке, и как раз оно, очевидно, завлекло крепкую правую руку и ограниченный интеллект жениха. Перси будет защищать свою Мейзи от жестокого мира, а Мейзи позаботится о том, чтобы он при этом не пострадал.

– Я склонен забывать, – говорил пастор Хлое, пока они другой тропинкой неспешно шли в розовый сад, – что Перси не просто обручен с какой-то леди, но прямо-таки женат на любимом деле. В данном случае – чердачном, и если рискнуть поиграть словами, я бы сказал, пять сегодня оказалось совершенным числом, поскольку его, вероятно, впервые можно безболезненно разделить на три пары.

– У моего мужа по жене на каждом чердаке, – пробормотала себе под нос Хлоя, точно проверяя шутку на вкус.

– Он починил органные мехи в церкви. Замечательный, чудесный дар. Жаль, что у меня его нет.

– Кто ведет хозяйство в доме пастора?

– Вы про работу по дому?

– Да.

– У меня есть экономка. Очень дряхлая, как и сам дом. Я… я… лишь малой частью дома сейчас пользуюсь.

– Живете один в трех комнатах, а остальные используете для собирания пыли?

– Ну, наверное…

– Альфред, вы сошли с ума.

– А что мне делать?

– Одуматься. Выздороветь.

– Сегодня утром Эсси мне сказала, что я очень глупый.

– Она хотела сказать – сумасшедший.

– Принимаю ваш приговор, дорогая. Я тем более склонен с ним согласиться, поскольку вы очень умная молодая женщина, однако ни малейшего понятия не имею, о чем вы говорите.

– Хотите, чтобы вам все поднесли на блюдечке?

– Сдается, что так.

Хлоя посмотрела на него так, словно обдумывала целую речь, но потом только вздохнула и покачала головой:

– Блюдечко только одно. И что же с этим делать?

– Рискнуть, – улыбнулся пастор.

– Хорошо. Готовы?

– Да.

– Почему вы не попросите Эсси стать вашей женой?

Необычайный покой накатил на пастора, накрыв его с головой. Полнейшая неподвижность. У него словно бы дыхание перехватило от благоговения, лишив способности двигаться при виде картин прошлого, каким оно могло бы быть, и будущего, каким оно еще могло стать. Хлоя, равно неподвижная, равно безмолвная, ждала. Весь мир ждал… Со слабым вздохом он вернулся к жизни.

– Вы совершенно правы, моя дорогая девочка, – мягко сказал он, – дорогая, дорогая девочка. Я был сумасшедшим.

Хлоя похлопала его по руке, но промолчала.

– Сумасшедшим и глупым, что уже давно не попросил ее руки, что не умолял выйти за меня. Но я был бы равно сумасшедшим, если бы надеялся, что она выйдет за меня сейчас, если бы предположил, что у меня еще осталось что ей предложить.

– Огромное число мужчин просило меня выйти за них, – сказала Хлоя. – Они всегда создавали впечатление, что им что-то нужно, а вовсе не собираются что-то предлагать. На самом деле так гораздо более лестно.

– Будь у меня чуточку больше средств! Эсси очень состоятельная женщина…

– Ну а вы, конечно, очень корыстный мужчина, – насмешливо отозвалась Хлоя. – Тогда вам надо сделать вид, будто вы не охотитесь за ее деньгами. Вздрогните от удивления, когда услышите, что у нее есть собственный счет в банке. Скажите, что думали, будто Перси раз в неделю посылает ей чек по почте. Что-нибудь да придумаете.

Пастор улыбнулся:

– По-вашему, деньги не важны?

– Только для мирских созданий вроде меня. Не для святых, как вы с Эсси.

– Эсси – да. – Он посмотрел на чудесный старый, увитый розами дом за лужайкой и сказал: – Честно ли просить ее все это бросить?

– А пасторский дом она не может так же украсить?

– Ну…

– В созидании больше радости, вы же сами знаете. Женщина получает удовольствие от перестановки стула от одного камина к другому и рассуждений, стало ли так лучше. Какое счастье это принесет Эсси.

– Вы очень убедительны, моя милая. – Похлопав ее по руке, он встал. – Мне надо домой. Надо заглянуть к кое-кому в деревне.

Хлоя тоже встала, почти такая же высокая, как он сам.

– Вы очень на меня сердитесь?

– Сержусь? Будь у нас такое в обычае, я устроил бы большой праздник и просил бы вас стать моей дочерью.

Хлоя счастливо рассмеялась, и они вместе пошли к калитке. Где-то Перси криком звал свою Мейзи. Любовь требует странных обязательств от своих данников, и совсем немного погодя Мейзи будет сидеть на корточках на полу чердака, прильнув к ногам Перси, тогда как верхняя его часть будет качаться за окном и проклинать сломанную трубу. Но сеньора Эсмеральда и ее горничная станут совещаться в спальне мисс Уолш.

 

4

В золотые послеполуденные часы (если на минутку приписать Перси способность к романтике) жених с невестой где-то чем-то развлекались, Хлоя удалилась к себе в спальню, а немолодая пара сидела под кедром.

– Как вы знаете, я очень привязан к Хлое, – сказал пастор Мач-Хейдингхэма. – Мейзи как будто милая девочка, а Перси… я привык к Перси.

Сняв шляпу, он запустил ее через лужайку. Мисс Уолш ждала сути речи, к которой предыдущие фразы, очевидно, были вступлением, но тщетно.

– И это все? – спросила Эсси.

Пастор внезапно очнулся.

– Что – все? – спросил он.

– Вы только что рассказали, что, кажется, где-то встречали Перси.

– А! – Он постарался припомнить. – Просто я очень счастлив рядом с вами, Эсси. И только с вами.

– Спасибо, Альфред.

– Остальные приходят и уходят. Приходят и уходят. – Он вздохнул.

Мисс Уолш посмотрела на него подозрительно.

– Вы ведь не собираетесь свалять дурака, а, молодой Альфред?

– Нет, моя дорогая. Решительно нет. Я был дураком в прошлом, но это прошло. То есть, – добавил он, – если мы говорим об одном и том же.

– Я говорю про Хлою.

– Про Хлою? – беспокойно переспросил он.

– Вы ведь не влюблены в Хлою? – спросила мисс Уолш.

Мгновение он смотрел на нее недоуменно, потом расхохотался. И в этом смехе не было ни беспокойства, ни неловкости. Одна только радость.

– Нет ничего, – защищаясь, начала мисс Уолш, – что не сделали бы мужчины в любом возрасте. И ничего, что женщина вроде Хлои не могла бы заставить их сделать.

Кивнув, пастор серьезно сказал:

– Вчера я предложил ей стать моей дочерью.

– Начало положено. И полагаю, она ответила, что может быть вам только сестрой?

– Дорогая Эсси, – снова рассмеялся он. – Я семидесятилетний старик.

– Вам, возможно, семьдесят, но вы не старик, Альфред.

– Вы правда так думаете?

Пыл в его голосе от нее не ускользнул.

– Думаю, если Хлоя когда-нибудь выйдет замуж, то за человека много старше себя.

– Возможно, моя дорогая. Но это будет не семидесятилетний пастор из деревушки в Эссексе.

– Полагаю, что нет. Надо думать, ему достанет самоуважения не предлагать такое.

Повернувшись к ней, пастор подождал, пока она встретится с ним взглядом, и этот взгляд удержал.

– А какой вред самоуважению, если просишь прекрасную женщину стать твоей женой?

Чуть зардевшись, сама не зная почему, чуть смешавшись, сама не зная почему, Эсси сказала:

– Если совершенно очевидно, что она над ним посмеется?

– А она над ним посмеется? Она над ним посмеется, когда он скажет, что вот уже пятнадцать лет он ищет ее общества и счастлив только в ее обществе, всегда счастлив в ее обществе, однако такой дурак, что ему ни разу не пришло в голову сказать: «Будь со мной всегда, потому что ты всегда нужна мне»? Она слишком добра, чтобы посмеяться, Эсси, но, испытывая жалость к нему, все же может сказать: «Уже слишком поздно, я жизнь прожила без тебя». Она может сказать: «Всегда было слишком поздно. Я никогда не испытывала нужды в тебе». Но смеяться над ним она не станет… – Он взял ее руку в свои. – Правда ведь, Эсси?

– Альфред, вы ума лишились?

– Лишился, дорогая Эсси. Совершенно и окончательно. То есть я был без ума. А теперь наконец окончательно и бесповоротно его обрел.

– В мои годы! После стольких лет! Нелепость какая!

– Только что, дорогая Эсси, нелепым был возраст Хлои. Ты чуточку капризничаешь с возрастом, дитя мое.

Эсси молчала, стараясь – но как же это трудно! – сосредоточиться на внезапном новом мире, о котором и не мечталось.

– Я долго тут жила, – сказала она наконец. – Я старая дева со своими привычками и причудами. Хочу ли я перебираться в новый дом и начинать жизнь сызнова?

– Да! – тут же отозвался пастор. – Очень хочешь. Ты хочешь забрать из старого дома все любимые вещи и перевезти их в мой, и от души позабавиться, обустраивая целый дом, и вдохнуть новую жизнь в запущенный сад, а под твоей опекой, Эсси, он станет самым прекрасным на свете. И ты хочешь сказать потом Перси и Мейзи, что они могут поселиться тут, как только поженятся. Сама видишь, как замечательно все складывается. – Он взял обе ее руки в свои и подался к ней. – Разве нет, любимая?

– Ну… – протянула с внезапной улыбкой самооправдания мисс Уолш, – я бы сказала, кое-какой резон в этом есть…

Полчаса спустя, когда они возвращались в дом, пастор сказал:

– Ты сегодня необычайно хорошенькая, моя Эсси. У тебя новое платье или шаль? Кажется, я их раньше не видел.

Вот вам и Эсмеральда Уолш, подумала Эсси. Она не знала, радоваться ей или сожалеть. Но она радовалась, что у нее гостит Хлоя. Ей, пожалуй, надо выплакаться на чьем-нибудь плече, пусть и неизвестно, от горя или от счастья. Возможно, Хлоя разберет.

 

1

Барнаби как редактору серии «Ваш мальчик», составителю «Еще вопросы есть», главе отдела образования и, по сути, «мистеру Рашу “Проссерса”» полагался, само собой разумеется, собственный кабинет. Как большинство помещений в «Проссерсе», этот кабинет представлял собой выгородку из много большего помещения – в данном случае Библейской библиотеки, как она называлась во времена основателя. Доктор Проссерс никогда не пренебрегал принудительной помощью тружеников на общей ниве и любил, чтобы они были под присмотром. Если собираетесь толковать «Книгу Бытия», разумеется, призовете на помощь автора Ветхого Завета; и если Ветхий Завет зиждется на том краеугольном камне, что возможно только одно истинное его толкование, то все прочие интерпретации неизбежно будут следовать одной и той же заданной схеме, то есть любой более поздний толкователь движется по вашим стопам, как и вы по стопам более раннего. Соответственно в интересах истины любые теории или открытия, сформулированные или сделанные писателями прошлого, но пропущенные вами, могут и должны быть включены в ваш собственный труд с уместными благодарностями. Разумеется, тщетно и глупо писать «Как прекрасно заметил в своем эпохальном труде «Свет, пролитый на “Бытие”» преподобный Дж. Р. Хигнетт-Тейлор», – это значило бы уделять достопочтенному слишком много внимания. Достаточно переписать отрывок собственными словами с каким-нибудь вступлением, вроде «часто указывалось» или «общее место толкователей», или, возможно, еще лучше «как должно было прийти в голову всем серьезным исследователям данного текста», тем самым избегая необходимости отвлекаться на скобки или несущественные примечания.

Библейская библиотека не вполне соответствовала своему названию. Она содержала несколько сотен томов по теологии, надо думать, составлявших сливки анализа библейского экзегезиса, выдаваемые на дом книги, посвященные странствиям святого Павла и в каком-то смысле призванные эти странствия олицетворять, и некие тщательно оберегаемые труды более общего плана французских авторов, не укладывавшихся на момент написания в общепризнанный канон. Но комната была длинная и давала работавшему в ней доктору Проссерсу шанс совершать моцион, который, как известно, проясняет и просветляет ум автора. Сложив за спиной руки и вздернув фалды сюртука, он расхаживал (как он выражался) по квартердеку своего флагмана, перебирая (чтобы продолжить неуместную метафору) рулевое колесо, брызги от которого его секретарь затем преображал в упорядоченную прозу.

С кончиной доктора Проссерса почила и Библейская библиотека, но возродилась, когда две фанерные стены разделили ее на три помещения, из которых два внешних служили кабинетами Барнаби и миссис Прэнс, а средняя – складом для изданий фирмы. Еще она являлась своего рода изолирующей воздушной подушкой между внешними комнатами, так что грохот пишущей машинки Барнаби или неистовый голос миссис Прэнс, ободряющей печатника или поэтессу, пропадали втуне на ничейной земле.

Но сегодня через стенки библиотеки проникал голос. За перегородкой говорили по телефону. Вспомнив, что кто-то выдвинул идею составить каталог изданий, Барнаби с некоторым изумлением сообразил, что в складской комнате имеется телефон. Значит, туда посадили какую-нибудь машинистку снизу или, возможно, пригласили кого-то более опытного, с образованием библиотекаря со стороны, и сейчас, оторвавшись от трудов, временная сотрудница делит досуг с равно досужей подругой.

– Да? – говорил голос премиленьким тоном. – О да!.. Приходи посмотреть… Вот как? – Низкий смешок. – Возможно, я сама… говорю, возможно, я сама. – Вопросительные шумы сквозь сжатые губы. Или это смешок с закрытым ртом. – Так ты… Это хорошо… О нет! – Опять смешок, на сей раз более саркастический. – Ммм?.. Ну конечно, если имеется в виду… Что? А, уловила, не так поняла. – Рябь смеха. – Что?.. О нет, тебе надо узнать… Да, так я и думала… Ну, увидим… Никогда ведь не знаешь, правда?

А Барнаби тем временем думал, что у всех женщин, говорящих по телефону – будь то княгиня, говорящая по прикроватному телефону с любовником, или горничная, говорящая по телефону хозяйки с приятелем, – одни выраженьица, одна манера. Они смеются на один и тот же низкий провокационный лад, они издают те же поощрительные, вопросительные и прочие воркования. Одинаковыми уловками они возбуждают, ласкают, подталкивают или сдерживают слишком нерешительного или чересчур пылкого представителя противоположного пола. Это был голос Женщины вообще. «Никогда не замечал этого раньше, – думал он, – но теперь я знаю, что сотни раз слышал или случайно подслушивал его мельком».

И с этой догадкой внезапно пришло понимание, что он никогда не слышал такого от Хлои.

Поначалу, задумавшись, почему от нее никогда не слышал такого воркования, он подобрал ответ, какой находят все влюбленные: мол, она отличается от всех прочих женщин и гораздо их выше. Потом, понимая, что это не ответ, он нашел другой: мол, будучи столь красивой, столь желанной, она – единственная среди женщин, кто не нуждается в подобных женских ухищрениях. Но и это был не ответ, поскольку для каждого влюбленного любимая прекрасна и желанна превыше других женщин. А потом ему показалось, что он знает истинный ответ: Хлоя была уникальна в том, что не извлекала удовольствия из «охоты», что мимолетное и единственное удовлетворение ей приносило само завоевание.

Что это означает? Он и сам частенько подумывал (и тут же яростно это отрицал), что она ненасытна в своей жажде очаровывать и ищет все новые жертвы, чьи скальпы можно повесить себе на пояс, но не желает терять время на охоту как таковую. Нет, он никогда в это не поверит.

Для обычной женщины (думал он) прелюдия к завоеванию: подманивание, бегство, промедление, авансы, псевдопоражение – есть прощание с юностью. По какой-то причине в подсознании женщин укоренилось, что, выйдя замуж, они автоматически становятся верными женами и преданными матерями. Не будет больше никаких ухаживаний и флирта, никаких притворных ссор и расставаний. А поскольку девушка твердо намерена выйти замуж, возможно, за этого самого человека, который ухаживает за ней сейчас, период ухаживаний необходимо продлить, пока не будут удовлетворены все до единой ее эмоции, все до единого противоречия ее натуры.

Но для Хлои брак как будто не являлся желанной тихой гаванью, и с юностью она попрощается только тогда, когда юность и красота ее оставят. Какой толк затягивать ухаживания одного мужчины, если наготове ждут десять других и при этом ни один ей не нужен? Если она, как ему часто казалось, инстинктивно избегает любых страстей и в любом мужчине готова видеть лишь друга, то у нее есть причина стремиться взять верх при первой же стычке, ускоряя его неминуемое поражение: чтобы, услышав ее условия, он больше не беспокоил ее любовью. Но это не означало, что она решительно против постоянства своих воздыхателей, что искренне сожалеет, что покорила их сердца. В конце-то концов она женщина.

Она женщина. Как бы нелепо это ни прозвучало, она приревновала к Сильви. Не в обычном смысле слова, но приревновала к тому, что кто-то другой может претендовать на место в его жизни. Была ли та просьба приехать, бросить все и прибежать к ее постели просто женским утверждением власти? А обещание выйти замуж – просто предостережением, мол, она вольна распоряжаться им по своему усмотрению? «Ты не должен думать о других, дорогой, только обо мне, и тогда, возможно, когда-нибудь я за тебя выйду». Это давала понять? Не сознательно и вслух, но думала так: «До сих пор он всегда отдавал мне все. А теперь вдруг предпочел другую женщину». Сильви была несчастна, нуждалась в утешении, «да, знаю, дорогой, очень мило с твоей стороны. Но я тоже несчастна, меня тоже нужно утешить. Приходи ко мне. Да, я выйду за тебя, дорогой, а теперь, когда я наконец это сказала, ты должен приходить ко мне, когда бы я ни захотела, и не позволяй ничему встать у тебя на пути».

Барнаби обладал природной скромностью, не позволявшей ему думать, будто он имеет для кого-то большое значение. Если он полагал, что важен для Хлои, то только потому, что считал себя весьма незначительным для остального мира: ни имени, ни денег, ни внешности, ни необычных качеств, и она уделяет ему столько времени только потому, что высоко его ценит.

С того утра они дважды ходили на ленч. В первый раз они встретились в баре «Эмбасси», и едва сели за столик в углу и заказали коктейли, она весело спросила:

– Как Мой Гумби?

Ему не хотелось говорить про Гумби. Ему хотелось спросить: «Ты помнишь нашу прошлую встречу?»

– Замечательно. А как ты, дорогая? «Тогда ты не могла спать. Я обнимал тебя, пока ты не заснула».

– Спасибо, прекрасно, мистер Раш. А вы как?

– Спасибо, прекрасно, мисс Марр. Что вы думаете о погоде? Или вы о ней не думаете?

– Стараюсь не думать. Как книга?

– Закончена.

– Как интересно! Вы ею довольны?

– Более или менее.

– Очень рада. Почему мы так разговариваем? Ты вообще знаешь? – В ее голосе звучал холодок, словно бы говоривший: «Я тут ни при чем, это твоя вина».

– Есть смутное подозрение. – Принесли коктейли, он расплатился. – Скажу через минутку. – Когда официант ушел, он поднял бокал и сказал вполголоса: – От всего сердца пью за тебя, моя красавица.

Взглядом она дала понять, что слышала, но промолчала.

– Знаешь, – продолжал он, – всякий раз, когда мы оказываемся близки, я ожидаю, что мы уже не будем так близки в следующий раз, когда встретимся. Потому что слишком часто так выходило. Знаю, что выходило. Думаю, иногда виновата была ты, а это означает, что иногда я этого ожидал и боялся – боялся оказаться к тебе слишком близко и сам держался отчужденно. То есть случалось, я намеренно замыкался, и тогда это была, конечно, моя вина. Думаю, в этом дело.

– А чья вина сегодня? – спросила Хлоя холодно – ох как холодно.

– Моя, наверное, но у меня такое чувство, что что бы я ни сказал, прозвучит скверно.

– А у тебя есть причина для таких мыслей?

– О черт, не знаю. Временами я от себя самого впадаю в депрессию, и у меня такое чувство, что я для тебя просто докука.

Тут Хлоя расслабилась и сказала:

– Я дам тебе знать, дорогой, когда ты мне наскучишь.

– Обещаешь?

– Честное слово.

– Просто черкни словечко на клочке оберточной бумаги обугленной спичкой и пошли мне в конверте без марки. Тогда я буду знать, от кого письмо, и почтовые расходы к тому же оплачу.

– Можно написать «кука»? Так писать гораздо легче. А то я не знаю, есть ли дефис после «до».

– Я как раз к этому веду. Дефиса нет, но пиши «кука», если так легче. А я отвечу на другом клочке оберточной бумаги «сама кука», и нам больше незачем будет друг друга беспокоить. Я, возможно, напишу кровью – больше чувства собственного достоинства.

– Ах, Барнаби, милый! – воскликнула Хлоя, тая и приникая к нему. – Я тебя люблю, никогда бы тебя не отпустила!

– А я люблю тебя, дорогая Хлоя.

В таком настроении они принялись за ленч. Но про брак ничего не было сказано.

Прошло еще две недели, прежде чем они встретились на ленч снова, и на сей раз пошли в маленький ресторанчик на Грик-стрит. Он принес с собой головоломку Гумби и быстро об этом пожалел, поскольку та почти полностью поглотила внимание Хлои. Только под самый конец он не выдержал:

– Мы ведь однажды поженимся, верно? – Ему было интересно, что же она ответит, а она, не поднимая взгляда, сказала:

– Конечно, дорогой, когда я с этим закончу.

То есть в общем и целом все осталось по-прежнему.

 

2

Раздался громкий стук в дверь, и вошла с мундштуком миссис Уиллоби Прэнс.

– Раш, старина, вот уж не думала, что что-то станет между нами, и пожалуйста. – Она ткнула большим пальцем в сторону кладовой. – Вон там.

– Вам тоже ее слышно?

– Слышно? Да последний час она всю свою любовную жизнь выкладывает. В сравнении с ее фразочками то, что я говорю детям про аистов, покажется сущим лепетом. Кто она такая?

– Машинистка снизу?

– Определенно нет. Я пошла сказать ей, что была замужем всего два раза и остальное могу получить в упаковке без бантиков, а она просто махнула мне уходить. Я так удивилась, что ушла. Если я снова пойду, то переброшу ее через коленку и отшлепаю, а она окажется леди Эрминтрудой, помолвленной с одним из «проссерсов». Будьте добры, попытайтесь с ней сладить. Отведите на ленч и просветите по поводу реальной жизни, а? Как мы тут работаем, как функционирует редакция и все такое. Оставляю это на вас, Раш. Будьте здоровы.

Она вышла.

В кладовой воцарилась тишина. Раскурив трубку, Барнаби сказал себе, что если воркование раздастся снова, он пойдет туда. Нет, лично ему не на что жаловаться: что за стеной кто-то говорит, он осознал только пару минут назад. Но если так тянулось все утро и мешало Прэнс работать…

Неужели Прэнс действительно дважды была замужем? Экстраординарно. Двое мужчин огляделись по сторонам, изучили всех женщин и сказали: «Хочу вот эту».

Дверь внезапно открылась, и вошла владелица голоса.

– Мне просто любопытно, – поинтересовалась она, – вы поведете меня на ленч или нет?

– А, привет! – отозвался Барнаби.

– Привет.

Они смерили друг друга взглядом. Она была молоденькой, чуть больше двадцати лет и со странной уверенностью в себе нахального подростка: точно она все еще староста школы и капитан теннисной команды, а большой мир – это ее маленький мирок, где она занимает свое законное место. Не слишком хорошенькая, подумал сначала Барнаби, но на удивление привлекательная: высокие скулы, миндалевидные глаза и решительно вздернутый носик. Он попытался придумать определение для ее фигуры и общей манеры держаться и решил, что «непреклонная» не вполне воздает им должное.

– Входите, входите. Что это за новость про ленч? Вы девушка из соседней комнаты?

– Да? А сами вы кто?

– Я Барнаби Раш.

Она кивнула:

– А я – Крошка Нелли.

– Раш, девушка, не Радж, как в романе, а Раш.

– Простите. Ваш отец что, Диккенса не читал?

– Не только читал, но и знал лично. Вы удивитесь, но, надеюсь, будете заинтересованы, услышав, что свидетельство о рождении мне выписывали на имя Дэвид Копперфильд Раш. В последний момент, после слезных мольб матушки меня окрестили Барнаби, тем самым оставив Диккенса в семье, но не так явно.

– Крайне интересно. Я Джилл Морфрей. – Она словно бы говорила «Та самая Джилл Морфрей». – Диккенс был вашим крестным? А экземпляр с автографом «Барнеби Радж» он вам подарил?

– Только экземпляр с автографом. Мой другой крестный, Чосер, подарил мне «Кентерберийские рассказы». Как по-вашему, сколько мне лет?

– Понятия не имею. И я не знаю, когда умер Диккенс. – Прислонившись к его столу, она достала пудреницу. – Кто это только что у вас был? Я краем глаза что-то увидела, потом оно исчезло.

– Послушайте, мисс Морфрей, а вы-то кто, если уж на то пошло?

– Вы про мое фамильное древо или про то, зачем я тут?

– И то и другое. Что угодно. Ничего. Расскажете мне за ленчем. – Глянув на часы, он встал. – Очень удачная вам пришла мысль.

– Не мне. А ей. С чего это она взяла, что она дважды была замужем?

– Вы действительно слышали все, что она говорила? – Он постарался вспомнить, что именно говорила Прэнс и – что важнее – что он сам сказал.

– Если вы оба слышали, что я очень тихим голосом говорила по телефону с… с…

– Вашим дядюшкой?

Подсказке она отдала должное намеком на улыбку в уголках миндалевидных глаз.

– С моим дядюшкой… Естественно, я слышала, как ваша приятельница кричит во всю глотку. Как такая женщина смеет говорить… Ну, идемте на ленч.

– Ладно. Кстати, если захотим упомянуть ее снова, хотя ума не приложу зачем, ее зовут миссис Уиллоби Прэнс.

– Тоже подруга Диккенса?

– Моя уважаемая коллега, которая возглавляет отдел подростковой литературы в «Проссерсе».

– Книги про зайчиков буду отныне покупать в другом месте, – холодно парировала мисс Морфрей.

Ленч они ели, это было почти неизбежно, в «Савойе». Мисс Морфрей спиртное не употребляет. Мисс Морфрей не курит.

– А вы едите? – несколько обеспокоенно спросил Барнаби. – Надо же, чтобы ленч удался.

– Есть я могу что угодно. Заказывайте себе, и я буду то же самое.

– О!.. Быстро переводя на человеческий язык, я буду дюжину устриц и филе говядины с гарниром. Вам подойдет?

– Да, спасибо. Когда будете управляющим «Савойя», подарю вам «Мысль дня».

– Ах, пожалуйста. Никогда не знаешь, что может случиться.

– Закажите в типографии два варианта меню, один с ценами и один без, и велите официантам, пусть подают платящему меню с ценами, а гостям – без. Всегда неловко продираться через меню со множеством блюд, и когда одни стоят три шиллинга шесть пенсов, а другие пятнадцать шиллингов шесть пенсов, и если не знаешь, какой доход у приглашающей стороны, становится тем более неловко.

Барнаби посмотрел на нее удивленно.

– Не хотите же вы сказать, что вы то и дело задаетесь вопросом, а сможет тот счастливец, что удостоился привилегии вас пригласить… к черту фразу, становится слишком длинной… Неужели вас интересует, останется ли у него достаточно, чтобы дотянуть до конца месяца?

– Конечно.

– Пригласить вас воистину привилегия, мисс Морфрей. Одно это делает вас уникальной среди женщин. Вы уверены, что не поможете мне с бутылкой «шабли»? Это не «спиртное» в самом распутном смысле слова.

– О, вино я, разумеется, пью. Полбутылки, и я выпью полбокала. Нам после работать.

Барнаби сделал заказ и, кашлянув, сказал:

– Я тоже, знаете ли, работаю. Э… когда вы говорите о «работе», мы имеем в виду одно и то же?

Мисс Морфрей на него посмотрела. Мисс Морфрей взглядом ясно дала понять, кто капитан теннисной команды, а кто нет.

– Послушайте, мистер Раш, – дружелюбно сказала она. – Я не в школе и не обязана отчитываться за каждую минуту. И вообще, поскольку за работу я получаю фиксированную плату, то сама могу распоряжаться своим временем. Разумеется, знай я, что в «Проссерсе» стены из картона, не стала бы разговаривать по телефону и даже дышала бы, наверное, осторожнее. Я себе пометила, что должна мистеру Стейнеру два пенса за телефонный звонок.

– Раздавлен, – отозвался Барнаби. – Не смею больше взглянуть миру в лицо.

– Извините, та женщина вывела меня из себя.

– С ней такое бывает. И если хотите знать мое мнение, мы оба обошлись с вами очень грубо. Забудьте, простите, и давайте поговорим о нас самих. Тема гораздо интереснее.

Ее отец (никто, в сущности, не знал почему) был священником. У преподобного Квентина Морфрея был приход в тысячу душ в Уорвикшире, конюшня с полудюжиной лошадей, три дочери и стадо джерсийских коров. Но смысл его существования, которому он был предан душой и телом, составляла конюшня. Из трех дочерей Джилл была самой младшей, а потому оказалась «выделена среди сестер». Сестры, которые были гораздо старше ее, практически жили с лошадьми и ради лошадей, и если вообще выходили из денника, чтобы заглянуть в классную комнату, то лишь для того, чтобы спросить мисс Тригг, очень ли Джилл занята. «У нас алгебра», – нелепо отвечала мисс Тригг, точно это могло равняться с приготовлением припарки или полировкой мундштука, и алгебра склоняла голову или ее выводили выгуливать на корде. Послеобеденные часы принадлежали самой Джилл. Она могла проводить его за мальчишеской работой по ферме или катя на велосипеде в деревню с запиской или поручением.

Ездить верхом она в целом любила, но пастор мог себе позволить держать верховых только для двух дочерей, поэтому Джилл обходилась стареньким пони, которого давно уже отправили щипать травку. Жеребцов Птолемея и Тита пастор Морфрей считал инвестицией в брачный рынок: если Берил и Гермиона должны выйти замуж, их акции повысятся в результате обмена охотничьими навыками, а не любезностями в бальных залах или подачами на теннисном корте. О таких вещах ему пришлось думать с той минуты, как умерла мать девочек. Джилл могла подождать. К тому времени, когда она вырастет, у нее будут иные достоинства, помимо хорошей посадки, твердой руки и неспособности говорить о чем-либо, кроме лошадей. Но случались моменты, когда она почти обещала вырасти красивой. Две старшие дочери внешностью походили на мистера Морфрея: в этой катастрофе он – чуток несправедливо – всегда винил жену.

Когда Джилл исполнилось пятнадцать, мисс Морфрей (тетя Клара) вспомнила о своих привилегиях и обязанностях крестной.

– Почему девочка не в школе, Квентин?

– Моя дорогая Клара, я никак не могу себе этого позволить.

Что было чистой правдой. Весь его личный доход уходил на конюшню.

– Ты мог бы послать ее в школу, нет, я не говорю, что это будет школа для избранных, за ту сумму, что ты платишь мисс Твигг.

– Мисс Твигг очень полезна в других делах.

И Джилл тоже, мог бы добавить он. На пару они с мисс Твигг управлялись по хозяйству.

Но мисс Морфрей приняла судьбоносное решение.

– Возьму ее за половину платы, – сказала она, тихонько вздохнув об утрате второй половины.

Школа мисс Морфрей была и остается до сих пор знаменитой. Экзамен для родителей будущих учениц там самый суровый во всей стране.

– Ты очень добра, Клара, но ты мне далеко не по средствам.

– Ты несправедлив к девочке.

– Она очень счастлива.

– Это не имеет ни малейшего значения. Более того, я сильно сомневаюсь, что это правда.

Внутреннюю борьбу она переживала молча. Пастор же, стоя спиной к камину, сгибал и разгибал колено и вновь благодарил Господа за крепкое здоровье. Сколько мужчин его лет…

– Квентин, – твердо сказала мисс Морфрей, – я возьму ее без платы.

Весь Уорвикшир притих. Говоря словами забытого поэта, сам пульс жизни замер. Природа остановилась…

– Ты крайне добра, моя дорогая, – сказал пастор, которого благоговение принудило к искренности. – В конце концов, – добавил он, внезапно подмигнув, что заставляло простить ему столь многое, – ты завтра будешь без платы слушать мою проповедь.

Джилл отправилась в школу. Она знала, что ей дают образование без платы, на это негодовала и была твердо настроена отплатить чем возможно. Она жаждала знаний, знания впитывала и внедряла. Нельзя сказать, что ее привлекали к обучению младших, – это было бы нечестно по отношению к мисс Морфрей, но как староста и капитан той или другой команды и в конечном итоге как президент школы она учебу себе оплатила. Верхом она не ездила: верховая езда предлагалась за дополнительную плату, а щедрость тети Клары имела свои пределы, но ей позволяли учить ездить верхом малышей.

Она закончила школу. Она вернулась к пастору. Птолемей и Тит наконец принесли дивиденды, и обе ее сестры вышли замуж. Некоторым сюрпризом стало то, что пастор объявил вдруг о собственной помолвке. Возможно, он дожидался, когда уберет с глаз долой старших девочек – слишком уж они привлекали внимание к его возрасту. Имея жену, дохода которой хватало на содержание конюшни, и устроив двух дочерей (отец невесты – невесте: «Чек и лошадь»), он мог себе позволить щедрость к Джилл. Настало время, когда он мог позволить себе дать ей верховую лошадь и выдать замуж, как пристало одной из Морфрейев.

– Пожалуй, я предпочла бы зарабатывать на жизнь сама, – сказала Джилл. – Можешь мне дать двести фунтов в год?

– Это ты называешь зарабатывать на жизнь? – хмыкнул пастор. Он развел локти и надул грудь. Сегодня утром он чувствовал себя как никогда здоровым и бодрым.

Джилл объяснила четвероклашке, что сперва должна получить профессию, а это потребует и денег, и времени.

– Но если хочешь, пусть будет сто. Рискну сказать, что справлюсь.

Пастор поборол искушение бросить ей «удваивай или уходи» и предложил поделить разницу.

– Большое спасибо, отец, – сказала Джилл. Еще до того как вошла в денник, она решила, что хочет как раз сто пятьдесят фунтов.

Вот так она попала в Лондон. Она научилась машинописи и стенографии, она сдала экзамен на библиотекаря, она проработала год в мастерской модистки, она брала уроки немецкого и испанского языков. Французский у нее всегда был хороший – за французский в школе тети Клары дополнительную плату не брали. Теперь она была готова зарабатывать себе на жизнь, а ей еще только двадцать один год. Со столькими дипломами и гарантированными ста пятьюдесятью фунтами в год она чувствовала себя очень уверенной в себе…

Такова была ее история. В общих чертах она изложила ее Барнаби в «Савойе» между устрицами и кофе.

– Большое спасибо, – искренне сказал он. – Очаровательно, что вы позволили мне почувствовать себя давним другом семьи.

– Вы сами напросились.

– И очень этому рад. А теперь… как вам нравится?

– Что?

– Жизнь?

– Спасибо, очень.

– И какую ее часть вы намерены провести в «Проссерсе»?

– Самое позднее до среды.

– И тогда мы вас лишимся?

– Вы довольно долго без меня справлялись.

– Даже представить себе не могу как. – Он посмотрел на часы. – Наверное, нам пора возвращаться. – Он щелкнул пальцами, прося принести счет. – Позвольте сказать, я получил больше удовольствие от ленча.

– И я тоже. Вы не против, если я пойду припудрю носик? Встретимся снаружи.

– Ладно. Это наверху, если вы не… я хочу сказать, крайне неприятно… О, но вы, наверное, знаете.

Когда она поднялась, он тоже встал, спрашивая себя, нет ли у нее комплекса независимости. Она не желала знать, во что ему обошелся ее выбор. Она не желала видеть, как он оплачивает счет. Та тетя, решил он, наверное, была сущая гарпия.

Он все еще размышлял о странностях жизни, когда со сложенным листком бумаги к столику подошел официант. Но это был не счет.

– От мисс Марр, мистер Раш. Она только что ушла.

С внезапной тревогой Барнаби сообразил, что полтора часа не думал о Хлое.

«Кто она, дорогой? – писала Хлоя. – Я отчаянно ревную».

 

1

На следующее утро Хлоя поднялась рано.

– Это почта, Эллен? – крикнула она из ванной. – Что-нибудь волнующее?

– Уйма счетов, – мрачно отозвалась Эдлен.

– Надо будет как-нибудь это уладить.

– Одно от мистера Раша… Опять этот мистер Хиндж… О, и одно от миссис Клейверинг! И какой-то новенький, это будет…

– Скорее всего Бейзил. Он поэт, я тебе не рассказывала?

– По виду не скажешь, но ему лучше знать. Еще страховка на машину… Да, кстати, в прошлом месяце мы получили последнее уведомление.

– Проклятие, выпиши чек, ладно? И принеси мне письмо мистера Раша. Остальное положи где-нибудь.

Эллен принесла письмо в ванную.

– У вас опять вода слишком горячая, – сказала она сквозь пар.

– Зато жир сгоняет, – ответила Хлоя, протягивая руку из ванны. – Лучше позвони, чтобы принесли завтрак. Я через минуту выйду.

Барнаби писал:

«Прекрасная, дорогая моя!

Твой Барнаби».

Она дочка священника. Ее фамилия Норваль. На холмах Лоумшира [79] ее отец питает свою паству медоточивыми текстами, которые учат сельского моралиста умирать в торжественной уверенности, что восстанет для блаженства («Милтон, Грей и Ко» под редакцией Б. Раша). Теперь расскажи, с кем была ты. И не забудь, красавица, что в четверг у нас ленч.

Она читала медленно, сперва с легкой улыбкой, потом хмурясь. Она уронила письмо на коврик, потом поглубже ушла в воду, потом протянула за ним мокрую руку, снова прочла и снова уронила. Вытираясь, она развлекала себя попытками подобрать его пальцами ног и положить – не сгибая ногу – на тумбочку у зеркала. Второй ногой она повторила все в обратном порядке, что было гораздо сложнее. Возбужденно позвала Эллен потом пробормотала: «О, не важно», – и вернулась к упражнениям с письмом без зрителей.

В спальне она порвала его на очень маленькие клочки и бросила в корзинку для мусора.

– Завтрак вот-вот подадут. Я велела принести яйцо, пойдет вам на пользу. До ленча вам еще долго ждать, – сказала Эллен. – Вы только что звали?

– Ты могла бы подобрать листок бумаги пальцами ноги и положить на тумбочку в ванной, не сгибая колена? – Хлоя вскрывала и читала остальные письма.

– Нет.

– А я могу.

– Вы моложе меня. И у вас ноги длиннее.

– Возможно, в этом дело. Посмотри, что у меня на четверг. На время ленча.

Заглянув в книжицу, Эллен сказала:

– Мистер Раш.

Хлоя сделала удивленное лицо.

– Где чек? Надо бы его подписать. Запиши Крокстон на следующую субботу.

Отложив письмо Китти и вскрыв письмо от Бейзила, она пробежала глазами изящные строчки, а потом затолкала листок в ящик туалетного столика, глянула на начало и конец однодневного творения Хинджа и бросила его в корзину.

– Вам, наверное, пора одеваться? – предложила Эллен и, достав карандаш, перевернула страницу. – Уик-энд, Крокстон, – сообщила она и стала ждать с занесенным над книжицей карандашом.

– Проклятие, каждый месяц приключается. Кажется, ты их куда-то затолкала.

– Не глупите, мисс Марр.

– Все кругом сплошная глупость, если хочешь знать мое мнение. Лучше уж в Крокстон, чем куда-то еще. Запиши. Чек у тебя?

Она оделась, она позавтракала, она собралась, ее машина ждала внизу. С последним предостережением Эллен вести осторожно, потому что она не застрахована «или страховой агент заявит, что вы не застрахованы», на которое она бросила: «Обязательно, дорогая. Буду хорошей девочкой!» – Хлоя уехала.

 

2

Закутанный в плед Иврард Хейл сидел, откинувшись в шезлонге на верхней палубе первого класса, и, поглощая полуденный суп, беседовал с миссис Понт-Пэдвик. Ему не слишком нравилась миссис Понт-Пэдвик, но нравились мысли о Хлое, на которые она его наводила. Через неделю он повернется, и перед ним… будет Хлоя. Таким счастливым он не чувствовал себя уже много лет.

Миссис Дора Понт-Пэдвик была вдовой «Эласто-пояса Пэдвика». В восемнадцать лет ей выпала привилегия представлять «Эласто-пояс» «в многочисленных его элегантных разновидностях» заинтересованным представительницам своего пола; и хотя ей полагалось говорить: «Только посмотрите, что творит «Эласто-пояс» с моей фигурой», большинство зрительниц сразу понимали, что фигура Доры творит с «Эласто-поясом». Чтобы заставить зрителей вспомнить и о Пэдвике, на сцену вместе с Дорой выходила пухленькая толстушка, воплощавшая принцип Утянутой Дородности, улыбками и ямочками подчеркивая, что и к другим талиям тоже может вернуться надежда. На мгновение Лили и Дора становились для зрительниц своего рода символами «До» и «После», пределов, в которые укладываются все научные изыскания.

Однажды на показе объявился джентльмен. Дора вернулась в гримерную, чтобы переодеться из модели «Сильфида» в «Виолетту», хихикая: «Ах-ах, там джентльмен!» Она считала, что должна быть шокирована, но находила, что испытывает приятное возбуждение. Несколько минут спустя вернулась в «Диане» Лили и расстроенно сказала: «Это всего лишь старый Пэдвик». И хотя мистер Пэдвик мог похвастаться благородными сединами, короткой бородкой и беззаветной преданностью своему бизнесу, даже он был не лишен человеческих качеств. «Виолетта» убедила его, что его вдовство чересчур затянулось.

Они зажили со всеми удобствами, но скромно в маленьком домике в Саттоне. Когда муж умер, Дора с удивлением обнаружила, что имеет две тысячи фунтов в год пожизненного дохода. Назвавшись миссис Понт-Пэдвик и заменив «Эласто-пояс» другим корсетом, она покинула Саттон.

– Только не сочтите за снобизм, сэр Иврард, – сказала она, – но я решила, что с меня Саттона довольно.

– Моя дорогая миссис Понт-Пэдвик, прекрасно вас понимаю.

– И с фамилией так же. Теперь признайтесь, сэр Иврард, когда я назвалась миссис Понт-Пэдвик, вы и не вспомнили про «Эласто-пояс», верно?

– В данных обстоятельствах вы не обидитесь, если я признаюсь, что до сегодняшнего дня никогда не слышал про «Эласто-пояс» и, насколько мне известно, ни разу его не встречал.

Несколько разочарованная миссис Понт-Пэдвик заверила его, что такой носят многие великосветские дамы.

– Не все они доверяются мне до такой степени, – улыбнулся сэр Иврард.

Их шезлонги стояли бок о бок. На третий день в море она перешла к новым откровениям:

– Забавно, но раньше меня многое расстраивало. Мой отец был химиком-аналитиком. Ну, не совсем так, он был обычным химиком. Но я всегда говорила, что он занимается аналитической химией. А теперь мне почему-то все равно.

– Вполне, вполне. У вас, наверное, много друзей в Америке?

– Честно говоря, нет. Не особенно. Но папа изобрел собственное лекарство от морской болезни, а поскольку его фамилия была Понт, лекарство он назвал «Понтин». Всякий раз, когда детьми мы ездили в Маргейт или Саут-Энд, мы отправлялись на лодке и испытывали его на себе – в качестве рекламы, если понимаете, о чем я, и на увеселительных прогулках, что тогда назывались увеселительными морскими прогулками, обычно лишь половине людей бывает дурно, но только не нам – из-за «Понтина», ну да не важно, вот как я пришла к мысли, что из меня хороший мореплаватель. Поэтому когда Сэмуэл умер, я отправилась в кругосветное путешествие и мне ни разу не было дурно. И теперь, когда мне больше нечем заняться, я просто плаваю в Нью-Йорк и обратно: кормят лучше, чем зачастую на суше, полезно для здоровья, и знакомишься с приятными людьми, а значит, почему бы нет, скажу я вам?

Иврарду она понемногу стала нравиться настолько, насколько ему вообще кто-то нравился. Он даже на мгновение подумал, что она очень ему нравится. Она была все еще очень хороша собой, старше Хлои на пять или шесть лет, предположил он, но хорошо ухожена; и она была достаточно оригиналкой, чтобы предпочитать самый монотонный вид путешествий по той простой причине, что ей так нравится. Почему курица переходит через дорогу? Ответом всегда считалось: «Чтобы попасть на ту сторону». В этом смысле справедливой была бы аксиома, что миссис Понт-Пэдвик не курица. Она пересекала океан, чтобы вернуться назад, и не боялась говорить об этом открыто.

– Впервые за многие годы встречаю столь разумную женщину, – сказал сэр Иврард и подумал: «Если бы рядом была Хлоя, мы отправились бы вокруг света вместе!» И, посмотрев на соседку, подумал: «Кому какое дело, разумная она или нет? И вообще какое кому дело?»

Он отправил Хлое телеграмму, сообщая, что в пятницу высадится в Саутгемптоне, задержится на уик-энд в Чентерсе и хотел бы провести с ней вечер среды, если у нее найдется время. Пока миссис Понт-Пэдвик еще трепетала после его комплимента, из телеграфной ему принесли ответ.

«Выезжаю в Саутгемптон в пятницу и по странному стечению обстоятельств проведу уик-энд в Чентерсе. Могу тебя подвезти. С любовью, Хлоя».

– Прошу прощения, – сказал он, стараясь сосредоточиться на Доре. – Что вы сказали?

– Надеюсь, не слишком дурные известия? – спросила Дора, ведь у него вдруг сделалось такое странное лицо.

– Нет, нет. Ни в коей мере. Мне нужно послать пару телеграмм, но спешки нет никакой.

Горизонт вставал навстречу перилам и снова падал, вставал и падал. Просто лежать и смотреть на него: вверх, вниз, вверх, вниз, лениво, лениво – лежать и думать о Хлое… Боже, как он ненавидит эту болтливую Понт-Пэдвик. И что ей не сидится у себя в Саттоне? Но скоро она уйдет, и он останется наедине с Хлоей.

Иврард Хейл был высокого роста, и Хлоя тоже. Их взгляды встретились поверх щебечущей толпы, и взгляд Иврарда говорил: «Люблю тебя, люблю тебя, моя дорогая», а глаза Хлои – «Люблю смотреть на тебя, дорогой». Всего одно-два слова других, но какое различие! Пространство между ним и Хлоей заполонили бурные взрывы чувств. Пассажиры без прошлого снова вдруг обретали семьи, их встречали матери, мужья, жены, дети, о которых надо было справляться или которых надо обнимать. И на фоне чужих голосов люди, которых как будто узнал, становились чуточку иными, приобретали новое измерение и попадали в иную категорию – соответственно тому, кто их встречал. Англия вернулась домой и распадалась на свои составляющие, Америка причалила в чужой стране, и ее противоборствующие штаты объединялись. Только миссис Понт-Пэдвик не переменилась. Она осталась у себя в каюте, где ждала, когда корабль повернет вспять.

Они улыбнулись друг другу, и улыбка Хлои говорила: «Ну и столпотворение! Шагу нельзя ступить! Как ты загорел…», а его – «Я мог бы стоять тут вечно, глядя на тебя. Я никогда не буду так счастлив». И действительно их единение казалось большим, чем будет еще некоторое время после первого соприкосновения рук. Только когда были повторены последние прощания, подтверждены без необходимости последние договоренности и устало преодолены все формальности расставания и прибытия, они смогли заговорить друг с другом как старые друзья, а не случайные знакомые, и произошло это не раньше, чем они выехали на ее машине в Чентерс.

– Спасибо, что приехала меня встретить, Хлоя.

– Я все равно собиралась в Чентерс, дорогой, глупо было бы не заехать.

Рассмеявшись, он покачал головой:

– Ты же знаешь, что там никого нет.

– А миссис Лэмбрик?

– Я и забыл про миссис Лэмбрик.

– Она не будет шокирована?

– Виду определенно не подаст и уж точно ничего вслух не скажет. За большее не поручусь.

– Что бы ни делал молодой хозяин, все правильно.

– Наверное, так… в общем и целом.

– Ты ведь меня не отталкиваешь, дорогой? Ты обрадовался моей телеграмме?

– Так обрадовался… Да, кстати, на тебе случайно нет корсета «Эласто-пояс Пэдвика»?

– Нет, дорогой. На мне узенький пояс с подвязками, который я купила в маленьком магазинчике дамского белья под названием «Элиза». Очень странный у нас разговор, надо посмотреть, к чему он приведет. Продолжай, голубчик.

Иврард умиротворенно улыбнулся:

– Какое удовольствие снова с тобой разговаривать. На корабле была одна дама…

– Так это на ней было?

– Она когда-то служила для них демонстрационным манекеном. Потом вышла замуж за изобретателя, а когда он умер, перестала их носить.

– Трагично, – сказала Хлоя. – Или еще как-то. Что она носит теперь? Сколько ей лет? Да, и как там уйма бразильянок?

– Их было только семь. Не преувеличивай.

Хлоя наградила его своей знаменитой улыбкой и вложила левую руку в его. Так она вела какое-то время молча, а потом вдруг сказала:

– За такую езду арестовать могут, и происшествие попадет в газеты. Тебя это беспокоит?

– Не слишком.

Еще немного помолчав, она сказала:

– Хотелось бы, чтобы все было иначе.

– Никогда не бывает.

– Нет. Кто всем заправляет?

– Бог, наверное. Но я не знаю, кто он.

– И я тоже. И я не знаю, что он делает. Не знаю, есть ли ему чем гордиться.

– Нельзя все валить на него.

– Нет, я ни на кого ничего не хочу валить. Просто хочу знать, кто дергает за ниточки.

Он повернулся на нее посмотреть, но ее глаза были устремлены на дорогу впереди, а по ее милому профилю он ничего не смог прочесть.

– Что тебя тревожит, дорогая?

– Общая неудовлетворенность. Мне надо сменить передачу, голубчик, не обижайся. – Отняв руку, она вернула ее на руль. – Не будь у меня здоровье такое отменное, я давно бы совершила самоубийство. А ты что думаешь о самоубийстве?

– Всегда есть завтра.

– В том-то и дело. Впереди всегда ждет проклятый день – в точности такой же, как любой предыдущий.

– Ты не можешь знать наверняка. Возможно, завтра ты кого-нибудь встретишь и влюбишься в него.

– Дорогой, я постоянно это делаю.

– Нет.

– Что ты хочешь сказать этим «нет»?

– Хочешь услышать?

– Да. Нет. Ладно, дорогой, скажи.

– Больше всего на свете тебе хочется счастливого замужества. Тебе хочется собственного мужа и собственных детей – трех: двух мальчиков и девочку. Тебе хочется собственный дом, чтобы им заниматься, сад, чтобы за ним ухаживать, детей в школе, чтобы им писать и планировать для них счастливые каникулы, собаку, которая каждое утро умоляла бы вывести ее на прогулку, старушек в деревне, чтобы с ними поболтать, и мужа, чтобы выслушивать о его делах, когда садитесь вечером обедать. Не знаю, будешь ли ты по-настоящему счастлива, и ты тоже не знаешь, но ты знаешь, что перед тем, как согласиться, должна быть твердо уверена в мужчине. Каждый следующий мужчина, которого ты встречаешь, может хранить ключик к твоему… воздушному замку. Ты поощряешь его любить тебя, ты пылко отзываешься на ухаживания, и… никакой огонь не вспыхивает. Но если этот претендент не подходит, всегда будет следующий.

Хлоя молчала так, что он решил, будто она не слышала или, услышав, обиделась. Но некоторое время спустя она сказала:

– Что со мной не так?

– Твой Барнаби. По твоим рассказам он мне понравился. Что с ним не так?

– Ничего. Он очень милый.

– Но ты его не любишь?

– Люблю, но только когда я с ним. Это ведь не любовь, правда?

– Нет.

– То, что ты сейчас сказал… это было восхитительно. Я едва не заплакала. Нет, мне правда хотелось. Но что, если ты Элизабет Барретт Браунинг, или Джейн Остен, или Эмили Бронте? Все равно ведь хочется писать. А кто станет писать книги тайком и урывками, между выгулом собаки и штопаньем детских носков? И если… Ох, милый, что, если дело во мне… сам знаешь, что я хочу сказать…

И Иврард закончил про себя с толикой горечи: «Если ты очень красива и если не хочешь тратить себя на мужа, на собаку и деревенских старух», а вслух сказал:

– Знаю. У тебя своя стезя и свое искусство. Но тогда тебе следовало бы этим довольствоваться. Что еще нужно художнику, если не завтра?

– Я – художник, которому вечно чего-то не хватает, – решительно сказала Хлоя.

Они ехали молча. На ум Иврарду пришли шутливые строчки:

Но вслух он их не прочел.

 

3

Верно говорят, что если они ваши, пока были живы, то после смерти вы сохраните их навсегда. Какой-то друг написал ему что-то подобное, когда погиб Джонатан, а он рассмеялся и поместил в «Таймс» объявление, мол, благодарит за сочувствие многочисленных добрых друзей и надеется, что в свое время напишет всем лично. Но не написал: сказать было нечего. Теперь он осознал, как это верно. Не погибни Джонатан, он уже вырос бы, и любое внешнее проявление любви между ними было бы дурным тоном, даже если бы имелась любовь, чтобы ее проявлять. Они встречались бы редко, писали бы друг другу как можно меньше. Он недолюбливал бы сноху или она его. Отец и сын расходились бы в вопросах политики или веры, у них были бы разные вкусы. Карьера сына обернулась бы разочарованием. Слишком много препон единству. А так все эти годы Джонатан не менялся, и все еще иногда, спускаясь летом к морю, держа мысленно Джонатана за руку, он вспоминал – теперь не печально, а счастливо – их первое вместе купание.

– В море ведь легче, правда?

– Гораздо.

– Это потому, что тебя соль поддерживает, и чем соленее, тем легче.

Тревожная краткая пауза, потом:

– А тут море очень соленое?

– Очень. Об этом даже в газетах пишут.

– Если бы там была сплошная соль, можно было бы просто сидеть сверху, правда?

На смех Иврарда Джонатан тоже рассмеялся – неотразимый смех, арпеджо чистейшего счастья.

– У тебя все получится. Любой, кто способен плавать в клубе «Бат», сумеет плавать в Атлантическом океане.

– Я не плавать боюсь, а того, что море такое огромное. Но я понарошку боюсь, потому что если ты тут, оно будет совсем доброе.

Увидит ли он когда-нибудь Джонатана? Никогда, если не считать внезапного возвращения видений прошлого – такие со всей яркой реальностью сна накатывали на него в Чентерсе. Только тут, ни в каком другом мире, мог жить Джонатан.

В то утро позднего октября, дожидаясь, когда спустится Хлоя, Джонатан ожил снова и подарил ему покой. В точности как понял Барнаби тем утром в спальне, так и Иврард понял вчера – с уверенностью, основанной на свидетельствах, которые не принял бы ни один суд, – что Хлоя никогда не будет его. Что она сказала и что не сказала, пока вела машину, достаточно все прояснило. На нее приятно смотреть, с ней замечательно разговаривать, но она не для него. Возможно, вообще ни для кого. С этого момента он превратился в ее опекуна, ее дядюшку, ее приемного отца. Хлоя и Джонатан – двое его детей. Он должен думать о ней так, если вообще будет о ней думать. Но лучше не думать.

Миссис Лэмбрик приготовила ей комнату в крыле для гостей и, по предложению Иврарда, устроила на ночь в гардеробной Джесси – в качестве горничной. Освежившись, Хлоя спустилась в небольшую обшитую деревянными панелями гостиную, которую он использовал под кабинет, с так хорошо знакомой насмешливой улыбкой.

– У тебя есть все, что хочешь?

– Да, спасибо, дорогой, только призрака королевы Елизаветы не хватает. Полагаю, она однажды там спала?

– Либо она, либо король Карл там прятался. Мы не совсем уверены. Сегодня ночью выяснишь.

– Надо же! Надеюсь, это будет Карл.

– Я про Карла Первого, знаешь ли, а не про Второго.

– О! Все равно надо посмотреть, что можно будет устроить.

– Слава Богу, Джесси будет при тебе компаньонкой. Мы не можем допустить скандала вокруг нашего благословенного мученика.

Хлоя посмотрела на него со все той же насмешливой улыбкой.

– Ты очень милый, Иврард.

– Спасибо, дорогая. Выпей коктейль. Обедать будем тут, если ты не против. Тут гораздо уютнее.

Трудно было сидеть наедине при свечах и не желать невозможного. «Моя племянница, – то и дело напоминал он себе в ходе обеда. – Только что обручилась со славным малым и в подробностях рассказывает о помолвке. А я ей – про Южную Америку. Моя племянница».

– Я там пробыл недель шесть. Отныне, когда приду в парламент, там с полным правом будут заявлять: «Этот человек знает, о чем говорит. Ха, старина, он же был там». Я почти шестьдесят лет прожил в Англии, но когда я говорю об Англии, никто не заявляет: «Это же авторитет», просто твердят: «Он же консерватор, что с него взять».

– Никто ни в чем не авторитет, дорогой. Можно подумать, что человек, большую часть жизни проведший в Доме правосудия, будет знатоком права. Но на каждом процессе обе стороны прибегают к помощи адвокатов и слышат абсолютные противоположности. Глупо. Ну и что? Можно мне кусочек твоего тоста, золотко? Свои я, кажется, уже съела.

Он толкнул к ней корзинку:

– Как тебе обед?

– М-м. Я авторитет по части гастрономии. Божественно.

После играли на бильярде.

– Умеешь играть? – спросил Иврард.

– Чуть-чуть.

– Дам тебе фору сорок к ста, и посмотрим, что получится.

Но он все понял, едва она взяла в руки кий.

– Я играла много-много лет назад, – извиняясь, объяснила она.

– Когда была грудным младенцем?

– Чуть старше. – Произнесла она это с презрительным пожатием плеч, воспрещавшим дальнейшие расспросы: мгновенное видение из ее прошлого, о котором он знал так мало.

– Не товарищеская у нас выходит партия, – сказал Иврард, когда счет стал 75 на 40 в ее пользу, – и я говорю это не потому, что проигрываю. Если ты играешь, то не хочешь разговаривать, а если не играешь, то и не должна.

– Давай бросим, ладно, дорогой? И вообще тебя, наверное, слегка укачивает. Ты ходишь вокруг стола, словно по верхней палубе. Лучше научи меня играть в пикет.

За карточным столом оказалось гораздо приятнее. И правда, быть единственным наставником девушки, которую любишь, в игре, которую любишь, – почти вершина счастья.

Когда она пошла спать, он поцеловал ее на ночь, как поцеловал бы племянницу. Сочла ли она поцелуй в щеку старомодной галантностью по отношению к женщине, которая одна ночует с ним в его собственном доме? Или знала, что отныне он больше ни на что не надеется? «При всей ее светскости, в том, что касается любви, она просто дитя, – думал он. – Она не знает, что я вычеркнул себя из списка претендентов».

Но всю ночь напролет он пролежал без сна, стараясь выгнать из головы мысль о том, где и как она спит, и говоря себе, что возможно… и говоря себе, что однажды… и говоря себе, что никогда… что отныне все кончено. И всю ночь напролет под ним качалась комната – такая же непрочная, как его собственная решимость.

Завтракал он наедине с «Таймс», довольный мыслью, что нет на свете таких газет, как английские, и недоумевая, как столько месяцев без них обходился. Он заглянул в конюшню и в сад, поговорил с десятком людей, лошадей и собак до того, как Хлоя спустилась к нему на террасу.

– Доброе утро, дорогой.

– Доброе утро, моя милая. Хорошо спала?

– Замечательно. – Племянница и дядюшка поцеловали друг друга. – А ты?

– Неплохо. Прочные туфли есть?

– Настоящая сельская девчонка. – Она натянула твидовую юбку на коленки, чтобы предъявить и самой еще раз осмотреть туфли.

– Сойдут. Сыровато, но к тому времени, когда выйдем к морю, солнце пробьется. Иди и поздоровайся, Джейн.

Кокер-спаниель, робкий и взволнованный, как викторианская девушка на своем первом балу, появился, махая хвостом, и закружил юлой вокруг ее коленей.

– Джейн, дорогая, помнишь тетю Хлою?

Хлоя присела на корточки, и Джейн прижалась к ней, глядя на Иврарда, точно спрашивая: «Ты ведь этого от меня хочешь, да? Она друг?»

– Вперед, Джейн. Кролики!

Джейн в пылу возбуждения скатилась со ступенек, понеслась зигзагом, прижав нос к земле, по тисовой аллее, обернулась, проверяя, идут ли они, счастливо дважды тявкнула и остановилась нетерпеливо дожидаться их у калитки.

– Это заповедные угодья Джейн, – сказал Иврард, закрывая за ними калитку.

– Она хотя бы одного кролика поймала?

– Нет. Ее ждет ужасное мгновение, когда она догонит одного, а он повернется, посмотрит на нее и скажет: «Да? Что вы такое говорили?», а Джейн придется ответить: «Вы… э… я… что… э?..», а кролик приподнимет одну бровь, и Джейн побежит украдкой прочь и никогда уже не будет прежней. Люблю начало осени. Осенью мы ближе к природе, чем в любое другое время года. Осень ощущаешь нутром и чувствуешь ее запах.

– А еще слышишь. Прислушайся.

Они стояли, окутанные туманом, в собственном мире пустоты. Справа от них лес спускался с холма и исчезал в тумане. Тишина. Если не считать капель с деревьев, от чего Вселенная почему-то казалась только тише.

– Вот таким будет Судный день, – сказала Хлоя, – или был бы, будь я Богом. Таинственным, застывшим в ожидании, но не пугающим.

– Да. Именно таким. Прочесть тебе две самые волшебные строчки во всей поэзии?

– Прочти.

– Лучше ты прочти. Две первые строчки «Оды к осени».

– «Пора туманов…»? – чуть удивленно начала Хлоя.

– Нет, не этой, лучшей, но пера худшего поэта. Томаса Гуда.

– Извини, милый. Я их не знаю.

– Тогда давай я. Но сначала послушай. Я хочу сказать, не меня, а вообще все. Все, что можешь слышать, видеть и обонять… – Он невольно поднял руку. – Слушай!..

А потом медленно произнес:

Только туман, тишина и капли с деревьев. Но не навевающие грусть, а по-своему странно прекрасные. У Хлои вырвался огромный вздох сожаления по чему-то не сбывшемуся.

– Это волшебство, – сказал Иврард, когда они пошли дальше. – Волшебство в том, как слова могут значить больше себя самих или за краткое мгновение передать тебе огромный опыт. Есть строки… Как бы мне ни было одиноко, даже подумав о них, я чувствую себя счастливым, точно я часть всей этой красоты и мне этого довольно. Точно я сам их написал… а что еще важно?..

– Почитай мне еще, – попросила Хлоя, но мыслями была как будто очень далеко.

– Ты бывала когда-нибудь в море в открытой лодке в непогоду, когда «сквозь волны пенные Аид в нас ливнем метил»? Слышишь распев волн, чувствуешь одиночество… «Ливнем метил» – мне достаточно повторить их про себя, и я уже там. Это волшебство.

– Чье это?

– Теннисона. Из «Улисса». Но можешь взять себе Квебек.

– Спасибо, дорогой. Кажется, мне не хочется.

«А чего ей хочется?» – думал Иврард. Покоя, удовлетворения, счастья? Все это он мог и хотел ей дать, если бы она позволила, но понял вчера, что всего этого она от него не примет. «Какая путаная штука – жизнь, но жить в ней мне нравится. Мне даже нравится быть несчастным, поскольку невзгоды и неурядицы – следствие общей путаницы или часть Великого плана. Мне нравится, что можно подняться над горем и неурядицами и взглянуть на мир с высоты. Как же я напортачил в этой жизни! И как же интересно смотреть на неурядицы и суету и думать, как же я напортачил…»

Туман поднялся, потянулся, истончился, так что на мгновение перед ними предстало солнце в серебряных вуалях, а после вуали растаяли, и впереди возникло небольшое неровное пятно синевы, потом пропало и оно тоже, и на мгновение на юге появилось солнце, теперь уже бледно-лимонное. Словно бы день не мог решиться и говорил: «Стоит ли? Не стоит?.. Да. Нет». И пока он колебался, все решилось за него, и небо окрасилось голубым, и в вышине засияло солнце, и утро стало исключительно ясным. Под ними расстилалось море, шурша тихонько о залитый светом песок.

– О, Иврард! – Хлоя вцепилась в его локоть. – У тебя есть все это! Это восхитительно. Ты можешь обойтись без меня.

– Ты сделала бы это еще восхитительней, дорогая.

– Не сделала бы, не сделала бы. Ты меня не знаешь. Я никому добра не приношу. От меня никакого толку.

– А мне ты нравишься, – сказал он с улыбкой, в которой были равные доли насмешки и сожаления.

– Пусть так и остается, дорогой. Если сумеешь, я тебя не подведу.

– Договорились, моя милая.

«Если не знаешь, что сказать, не говори, – звучала одна его жизненная максима. – Если не знаешь, что делать, ничего не делай. Не говори ничего, не делай ничего – только ошибешься и еще больше напортишь. Через несколько дней мы будем ужинать в «Савойе», и она станет веселой, загадочной Хлоей, которую я знаю так давно и которую я никогда не знал. Сейчас здесь на берегу настоящая Хлоя, незнакомая, чужая. Мне нечего ей сказать».

Отпустив его локоть, она радостно защебетала, снова став прежней Хлоей:

– Десятого премьера Уилла. Я сказала кому-то, что иду с тобой. Тебя устраивает, дорогой?

– Конечно. Я куплю билеты.

– Незачем. Уилл, конечно же, их тебе пришлет. Или мне.

– Я предпочел бы купить. Что хочешь, в партер или в ложу?

– Ложу, голубчик. Люблю смотреть на критиков. Они такие серьезные и безобразные.

– И чтобы на тебя саму смотрели.

– Но, дорогой, если такое случится, что мы-то чем можем помешать?

– Значит, в ложу. Еще кого-нибудь пригласишь? Кто у нас последнее приобретение? Я изучу его за тебя и скажу, какую ты совершаешь ошибку.

Хлоя посмотрела на него, подняв брови.

– Не понимаю, о чем вы, сэр Иврард, если простите такое замечание, и я думала пригласить только даму, миссис Клейверинг…

– Ах, Китти? Конечно. Но вы обе должны пообещать вести себя как следует. Не хихикать.

– Истинные леди, как я или моя подруга миссис К., никогда не хихикают, – с достоинством парировала Хлоя. – За икоту не поручусь, если после шампанского, но обязательно с «Извините!» и закрыв ладонью рот. Но хихиканье противно нашей природе.

Рассмеявшись, Иврард снова взял ее за руку. Это была Хлоя, которую он знал.

 

1

Мистер Уилсон Келли привез свою труппу в Лондон. Его новую пьесу, премьера которой столь многообещающе прошла в Калверхэмптоне и побила местные рекорды в Блэкпуле и Сандерленде, теперь определенно ожидал аншлаг в театре «Бельведер» 10 ноября. Предполагалось, что на нее соберется весь бомонд.

В кабинете постоянного антрепренера, предоставленном по такому случаю в Оперном театре в Киддерминстере, мистер Уилсон Келли устраивал совещание. Он сидел во главе стола, а перед ним стояли чернильница и письменный прибор с розовыми промокашками. Портфель с документами лежал слева от промокашек, недавно очиненный карандаш – справа; на розовом письменном приборе – несколько листов бумаги; и любой театрал тут же догадался бы, что перед ним Джордж Дэнверс (Уилсон Келли), председатель совета директоров «Горнодобывающей компании Белла Виста», который готовится сообщить или сожалеет о своей неспособности сообщить о крупных дивидендах. Будь декорации расставлены как надо, где-нибудь стоял бы стакан воды, но все делалось чуточку наспех, и мысль о том, что мистер Келли потребует стакан воды в одиннадцать утра, могла показаться слишком нереалистичной, чтобы возыметь материальный результат.

По правую руку от председателя восседал управляющий – мистер Джон Поуп Феррьер. На коленях у мистера Феррьера примостилась бутылка пива, еще одна стояла перед ним на столе. Письменный прибор был отодвинут в сторону, поскольку мистер Феррьер по праву полагал, что и без него способен изобразить любую степень глубокомыслия, какую только могут потребовать события. По левую руку от председателя сидел его личный секретарь мистер Кэрол Хиггс. Молодой мистер Хиггс, надеявшийся, что однажды его примут за «старого» мистера Хиггса, щеголял и – в некотором смысле – вел борьбу с большой, натертой до блеска вересковой трубкой, но шесть использованных спичек на его письменном приборе свидетельствовали, что он еще не одержал верх.

На повестке дня стояло, как выразился перед началом Келли, переименование «Косточки удачи». Немногие драматурги, когда впервые берутся за перо, осознают, сколь многое зависит от названия пьесы. Немногие театралы, впервые прочитав афишу, осознают, какая борьба идет за кулисами между автором и антрепренером. С того момента, как Шекспир раздраженно сказал Бербеджу: «Да назовите хоть двенадцатая ночь, или что угодно», и Бербедж назвал пьесу «Двенадцатая ночь, или Что угодно?», или, возможно, с более раннего этапа, когда спору между Бербеджем и его помощником о том, какое из двух названий – «Бенедикт и Беатриче» или «Беатриче и Бенедикт» – принесет больше сборов, положило конец презрительное замечание Шекспира: «Много шуму из ничего, скажу я вам», – с тех самых времен у авторов начал развиваться комплекс неполноценности из-за названий их пьес. Они поняли, что споры с антрепренерами всегда будут им не по зубам. Окрестить трагедию им еще позволялось: это им гарантировало упорное сопротивление Шекспира названиям вроде «Призрак на замковой стене», «Глубины падения и неблагодарная дочь». Но романтические комедии были отданы на растерзание председателю совета директоров.

Важных критериев для удачного названия немного. Оно должно разжигать любопытство и одновременно сообщать кое-что о пьесе. Оно не должно звучать чересчур замысловато, чтобы зритель не стеснялся рекомендовать пьесу другу, а тот не поставил бы зрителя в неловкое положение, переспрашивая: «Что-что?» Оно должно быть оригинальным. Оно должно быть достаточно коротким, чтобы его легко и без особых затрат можно было втиснуть в газетную остроту и чтобы оставалось место для имени Уилсона Келли крупным шрифтом в анонсах ежедневной прессы. Все это Келли объяснил молодому мистеру Хиггсу, который появился в тот момент, когда его трубка в равной мере не откликалась ни на вдохновение, ни на выдох, и который потому был не в настроении дискутировать.

Свою пьесу молодой мистер Хиггс назвал «Дядюшка Амброз». У Уилсона Келли имелся одноименный брат, который недолгое время проучился в Оксфорде и теперь имел приход в Линкольншире. Побаиваясь, как и многие актеры, что его по ошибке примут за данного джентльмена, Келли имел обыкновение называть «мой брат во церкви» или вспоминать какой-нибудь анекдот из тех дней, когда «мой брат учился в Оксфорде» – не проявляя при этом ни малейшего недовольства именем, внешностью, манерами и, по сути, самим фактом существования Амброза. А потому первым его вкладом в соавторство с молодым мистером Хиггсом было превратить своего персонажа в дядюшку Дадли, а вторым – чтобы убрать ненужную аллитерацию: переименовать саму пьесу в «Косточку удачи».

– Как вам это, мистер Хиггс? – спросил тогда он.

– Замечательно, – ответил мистер Хиггс. – Что это значит?

– Будет вам, мистер Хиггс, вы же знаете, что такое косточка, которая приносит удачу. Она ассоциируется с исполнением желаний – иными словами, с появлением удачи, в данном случае в лице дядюшки Дадли, которая способна повлиять на положение семьи. Во втором акте можете дать нам что-нибудь про косточку. Косточка, разумеется, будет метафорическая.

– Понимаю, понимаю, – поощрительно кивнул мистер Хиггс.

– «Косточка удачи», – любовно повторил Келли, – если у вас, конечно, нет альтернативных вариантов.

– Как насчет «Удача косточки»? – спросил мистер Хиггс. – Вроде бы лучше передает смысл.

После минутного удивления Келли всерьез над этим задумался, а после объявил – не без причины, – что зависит от того, как посмотреть. Мистер Хиггс согласился, и пьеса осталась «Косточкой удачи».

– Вот как обстоят дела, – взял слово председатель. – Мистер Хиггс согласен, что «Косточка удачи» не дает нам всего, чего мы хотим. Только не в Лондоне. А ты что скажешь, Джон?

– Я всегда говорил, – отозвался Феррьер, – что это омерзительное, ужасное название.

– Да, да, мистер Хиггс теперь это понимает. Есть идеи, мистер Хиггс?

Мистера Хиггса посетила безумная идея спросить Уилсона Келли, нет ли у него при себе шпильки, но он отверг ее как бестактную. Прочих идей у него не наблюдалось.

– В таком случае мне пришла одна идея, – сказал Келли. – Я думал назвать пьесу «Мэ-э-э, мэ-э-э, паршивая овца», что подчеркнет суть первого акта, а именно, что Дадли был паршивой овцой в семье. Сделаете это для меня, мистер Хиггс? Это же просто строчка-другая.

– И как мне вставить «мэ-э-э»? – спросил, подумав, мистер Хиггс. Теперь он бросил курить (так сказать) и более чем когда-либо выглядел невинным младенцем.

Келли только собирался объяснить, что «мэ-э-э, мэ-э-э» – это просто… ну можно принять за символ того… когда Феррьер оторвался от бутылки и возвестил:

– Уже делалось.

– Вот как? Я и забыл. Жаль, а мне показалось отличным названием. Джон? Дай нам что-нибудь.

Мистер Феррьер предложил, мол, пусть будет что-нибудь со словом «любовь» – это всегда популярно. Речь шла о бизнесе, а к бизнесу он относился серьезно.

– «Любовь человека» или что-то в таком духе? Отлично, отлично. Я сделал еще пару-тройку заметок… – Келли открыл портфель с видом человека, открывающего портфель, и извлек оттуда лист бумаги. – А, да, как вижу, я кое-что набросал. «Серебряные крылья» и… э… что это такое? – Он добавил напряжения, протерев и нацепив на нос очки в роговой оправе сценическим приемом, скрывающим сценический прием, и прочел: – «Золотая мелодия».

– Это про «Баркаролу»? – с сомнением спросил Феррьер.

– Нет-нет, Джон, ничего такого. Золотая мелодия любви. В символическом смысле. Мистер Хиггс мог бы нам что-нибудь написать.

Мистер Хиггс предложил предоставить это мистеру Бернсу, который уже сообщил миру, что его «любовь – мелодия прекрасная, в гармонии со мной». На что Уилсон Келли встал, точно как в трансе, и произнес следующее, повысив голос, чтобы тот достиг воображаемой галерки:

– Любовь, как столь истинно сказал поэт Бернс, подобна мелодии, мелодии прекрасной, в гармонии со мной, золотой мелодии, моя дорогая, перебирающей душевные струны у стара и млада…да, стара и млада, Бетти, дитя мое, и устав от скитаний… если хочешь, но воистину стар в сравнении с твоей цветущей юностью…

– Никакого цветения, – вмешался Феррьер, возвращая дядюшку Дадли назад в зал заседаний, – никогда не знаешь, где окажешься с цветением. От цветочков добра не жди.

Внезапно сев, Уилсон Келли провел рукой по челу и предложил препоручить все мистеру Хиггсу, который им «что-нибудь даст».

– Значит, остановимся на «Золотой мелодии», да? Джон? С твоей стороны возражений нет?

– Сойдет. – Опустошив вторую бутылку, Феррьер развил тему: – Чертовски хорошо, по правде говоря. Что думает автор?

Сообразив по повисшей тишине, что он и есть автор, мистер Хиггс дал знать о своем полном согласии с мистером Феррьером. Хорошо с точки зрения сборов, сказал он самому себе, и ужасно со всех остальных.

– Так и порешим, – сказал Келли и, повернувшись к автору, добавил: – И да окажется она воистину золотой для нас обоих, мистер Хиггс!

Мистер Хиггс, не имея иных причин для надежды, тоже стал надеяться.

 

2

Клод шел на премьеру… «Ты должен, правда должен, дорогой… не глупи, конечно, должен… моя первая пьеса».

– Сэр Генри будет?

– Я его не звала. Сомневаюсь.

– Ну тогда ладно. Найди мне хорошенькую девушку, и я пойду.

– А ты не мог бы повести Хлою? – спросила Клодия, возясь с пудреницей – так, чтобы увидеть его лицо в зеркальце, но самой не показать заинтересованности.

– Хлою? – равнодушно переспросил Клод. – Она скорее всего пойдет с Иврардом Хейлом, разве не понимаешь? Она всегда с ним ходит.

– О! – Она задумалась на мгновение, как много или мало это значит, но решила не допытываться. – Ну пожалуйста, приходи, дорогой. Я буду так гордиться, представляя тебя всем нашим.

– Хорошо, приду. Если найду кого-нибудь.

Убрав пудреницу, Клодия весело и словно бы удивившись, что такое могло прийти ей на ум, сказала:

– А вот это хорошая мысль! И почему я раньше не подумала? Может быть, Кэрол с тобой пойдет.

– Ладно. Она хорошенькая?

– Кэрол Хиггс, дорогой. Автор.

– Ах, он! Но почему? И с чего бы ему со мной идти, если уж на то пошло?

– Случайно на ум пришло. Просто он сказал, что собирается совсем один сидеть в бельэтаже и улюлюкать, потому что, по его словам, настоящий автор Уилсон Келли, а Кэрол… Ну, мы оба считаем, что пьеса ужасная, и он не хочет сидеть в авторской ложе и все такое, то есть чтобы его вызывали на сцену, но посмотреть постановку, конечно же, хочет… и, ну я… и все мы… И неплохо было бы, если бы вы могли на пару… Ты сочтешь пьесу ужасной, но она правда кошмарная, зато вы вместе над ней посмеетесь, а потом, когда соберешься пойти ко мне, он показал бы тебе дорогу. Думаю, он тебе понравится, он довольно приятный, и он был в одно время с тобой в Кембридже… а… я уже говорила.

Клод посмотрел на нее с улыбкой – чуть циничной, но дружеской:

– Это ОНО?

Они пили чай у него в студии – «совсем как в старые времена». Конечно, было не совсем как в старые времена, потому что теперь он обустроился в ее бывшей спальне, а кровать и скрывающая ее ширма исчезли. Сама Клодия остановилась на несколько дней в гостинице, пока подыскивала себе маленькую квартирку. На сегодня была назначена костюмированная репетиция: чтобы привыкнуть к залу, объяснила она, и, без сомнения, чтобы дать Уилсону Келли привыкнуть к тому, что ему «дал» мистер Хиггс на тему золотой мелодии. Просто замечательно снова оказаться на старом месте, целая вечность прошла с тех пор, как они бросали в окно косточки от вишен… как юна она была тогда! Но поскольку это имело место всего несколько месяцев назад, неудивительно, что она подумала, что студия выглядит в общем и целом прежней.

Поэтому Клод, задумчиво глядя на счастливое, пылкое личико, повторил:

– Это ОНО?

Первым порывом Клодии было покраснеть и сказать, как она говорила так часто: «Не глупи», но за последние несколько недель она повзрослела, а потому, проглотив готовые сорваться с языка слова, все еще смущенно, но храбро ответила:

– Не знаю, Клод. Думаю да. Я с ним так счастлива.

– Он не дурачится?

– Нет. Не в том смысле. То есть он вроде как предложил мне руку и сердце перед отъездом из Лондона. Конечно, это была шутка, и мы оба посмеялись… но… ты понимаешь, о чем я, если он на самом деле ничего ко мне не испытывает, то и дальше будет шутить, и делу конец. Я хочу сказать, он не станет… он не такой, как гадкий Феррьер.

– О? Вот как? Кто он? – В голосе Клода зазвенела внезапная настороженность, точно мысленно он уже перекатывался с носка на пятку.

– Занимается прессой, ну и в каком-то роде деловой агент. Но когда речь заходит о труппе, на уме у него только одно, я про девушек.

Потому что она не знала матери, потому что у сэра Генри не было жизни помимо государственной службы, потому что Клод всегда был старше своих лет, отношения между братом и сестрой никогда не были на равных, и Клод всегда относился к сестре, как относился бы к ребенку взрослый, теперь же, когда сама Клодия повзрослела, это было скорее отношение дядюшки средних лет к любимой племяннице. Хлоя, наверное, инстинктивно это поняла и сочла разумным сразу же предостеречь Келли. Увидев лицо брата сейчас, Клодия подумала: «Рада, что никогда не видела его на ринге. Рада, что он на моей стороне».

– С тобой он руки не распускал? – спросил Клод холодным, бесстрастным и отстраненным тоном, даже ей – сторонней зрительнице – показавшимся страшнее угрозы или гнева.

– Ко мне-то и близко не подошел, слава Богу. Не знаю почему. То есть… Ну, наверное, я не в его вкусе.

– Зато теперь этот Хиггс может за тебя постоять. – Голос Клода несколько смягчился. – Сколько он получает со своей дурацкой пьесы? Достаточно, чтобы содержать тебя по меркам, к каким привык сэр Генри?

– Пять процентов. Разумеется, должно было быть больше, но Уилсон Келли называет себя соавтором и забирает остальное.

– Пять процентов чего?

– От сборов, дорогой, – ответила Клодия, чувствуя себя знатоком закулисных механизмов театра. – От того, сколько мы выручаем за билеты. Собирать пьеса способна около двух тысяч, и, наверное, ее не снимут, если сможем вытягивать на восемьсот. Но конечно, Кэрол не только пьесы пишет, у него есть рассказы и еще всякое разное. Здорово было бы, если бы он написал рассказ, а ты его проиллюстрировал! То есть вы могли бы стать соавторами.

До каких странностей способны додуматься женщины! Точно ему есть хоть какое-то дело до тех, кто писал рассказишки, которые он однажды – или дважды – иллюстрировал! Точно ему будет какой-то прок, если Хиггс скажет своему следующему редактору: «Кстати, у девушки, на которую я запал, есть брат, и он неплохо рисует», или Хиггсу, если он сам скажет: «Друг моей девушки рисует понемногу, если вам нужны картинки к текстам». Что тут вообще «здорового»? Неужели она взаправду считает иллюстрированные рассказы в журналах соавторством?

«Ну и пусть, – подумал он, – ведь в вопросах сцены-то, рискну сказать, я полный профан». А вслух, хмыкнув, произнес:

– Если пьеса будет идти десять лет и под конец он будет получать сотню в неделю, даю свое согласие.

Он встал поискать спички. Прижав пальцы к губам, она послала брату воздушный поцелуй в знак того, что оценила шутку, и сказала без необходимости, мол, ему совсем незачем… мол, он же не станет… слишком ужасно было бы, если бы Кэрол… и все еще говорила, когда он подошел к ней сзади, зажал ладонью рот и поцеловал в шею.

– Я не полный идиот, дорогая. Где я с ним встречаюсь?

– Я с ним сегодня вечером увижусь и скажу, чтобы он тебе позвонил. У него будут билеты, так что не утруждайся. Как весело будет!

– Будем надеяться, – сказал Клод.

Так или иначе, он снова увидит Хлою. Возможно, пойти с другой девушкой было бы ошибкой. Или все-таки нет? Трудно сказать. Нет, легко сказать. Просто никому, ни Хлое, ни кому-то еще, кроме него самого, нет решительно никакого дела до того, что и как он делает.

 

3

Сильви уезжала в свадебное путешетвие.

Ее Гумби был человеком предусмотрительным. Он был застрахован от всего, включая (по догадке Барнаби) брак и аппендицит; он откладывал «кое-что каждую неделю», и в конце года его ожидало повышение. «Подвязки Сильви» небольшими партиями выходили на рынок. А потому семейное предприятие «Гумберсон и Гумберсон» могло позволить себе прописанный врачами двухнедельный медовый месяц у моря в Торки.

– Простите, мистер Стейнер, если это причинит вам неудобства, но не могу же я отпустить Гумби одного в Торки, правда? Поэтому нам придется пожениться в воскресенье и сразу уехать, и Гумби говорит, что не хочет, чтобы я возвращалась в редакцию, потому что мы теперь не должны расставаться.

– Но ведь вам придется, когда он снова пойдет на работу.

– Да, но я буду в его доме, мистер Стейнер, и он в некотором смысле там будет, и он будет знать, что я там, что готовлюсь к его приходу и его жду. Ах, мистер Стейнер, кажется, не может быть большего счастья, чем просто быть одной с Гумби в нашем собственном доме.

– Ох, Сильви, Сильви! – Стейнер погрозил ей пальцем. – Вы обещали остаться со мной, пока не родите дитя. Где младенец? Предъявите.

– Непременно предъявлю, мистер Стейнер, как только сможем. Но, понимаете, это было раньше, когда я думала, что мы поселимся у моих тети и дяди, но после всего, что мы пережили, мы просто поняли, что не можем, и… Мне так жаль, что я вас подвожу, я тут была так счастлива, и вы все были ко мне так добры.

Когда она принесла Барнаби чай, он спросил:

– Так вы нас покидаете, Сильви?

– Да, мистер Раш, мистер Стейнер так любезно себя повел, и мне так стыдно, ведь я сказала…

– Вздор. Вы совершенно правы, и я бы меньше вас ценил, если бы вы вернулись.

– Правда, мистер Раш? Ну тогда мне чуточку лучше. Вот ваш чай. – Она поставила чашку на стол. – Гумби говорит, что семья должна быть не просто на первом месте, но на первом, втором и третьем. – Она счастливо рассмеялась, а потом постаралась сделать грустное лицо, когда сказала: – И кто же вам принесет чай на следующей неделе?

Неожиданным ответом оказалась мисс Джилл Морфрей.

Предложить ей это возложили на Барнаби. Остальные чуточку побаивались мисс Морфрей – даже Стейнер, которому полагалось не страшиться ни бешеных быков, ни почтальонш. Закончив с каталогом, она должна была уйти в среду. Барнаби она сказала, что никакой другой работы у нее не намечается, и как будто нисколько не сомневалась, что сумеет что-то найти, если захочет. Он знал, что у нее есть диплом секретарши. И вот во вторник Стейнер сказал ему:

– Думаю, вы слышали? Сильви не вернется, и это чертовски неудобно, и вообще вы очень в данный момент заняты?

Барнаби ответил:

– Более или менее, а что, вы хотите, чтобы я стал вашим секретарем?

– Господи помилуй, нет! – встревоженно отозвался Стейнер. – Но вы могли бы позвонить на какие-нибудь курсы и попросить прислать полдюжины экземпляров, а потом выбрать мне кого-нибудь, временно, конечно.

И тогда Барнаби спросил:

– Как насчет мисс Морфрей?

Стейнер уставился на него.

– Да, но мне не нужно, чтобы библиотекарь составлял рубрики моих писем и каталогизировал мой чай, мне нужно…

– Она и секретарша тоже. Всего понемногу.

– Вот как? Вы хорошо ее знаете?

– Водил на днях на ленч.

– Разумеется. Кто бы сомневался, что вы поведете самую красивую девушку на ленч. Она согласится?

– Возможно.

– Поговорите с ней и пошлите ее ко мне.

– Ладно.

– Уж постарайтесь ради меня. Скажите, что если за редакцию нужно поручиться, Сильви даст нам рекомендации. Я бы попросил рекомендаций у пастора, но он не мог бы сказать больше, чем могу я о его Церкви: «Снаружи все в порядке». – И когда Барнаби был уже у двери, окликнул: – И еще одно, мистер Раш! Дайте ей ясно понять, что мне нужна не гувернантка, а секретарша.

– Не такая уж она страшная, – рассмеялся Барнаби.

– Вам видней. Я говорил с ней только пять минут и все время заискивающе улыбался.

Сунув голову в дверь кладовой, Барнаби попросил:

– Не зайдете ли на минутку ко мне, мисс Морфрей? Нам нужно поговорить, и не стоит мешать миссис Прэнс.

Она посмотрела на него холодно.

– Боюсь, в настоящий момент я занята. Мне работать надо. И кстати, надеюсь, вы будете рады слышать, что я отдала мистеру Стейнеру два пенса за тот телефонный звонок.

– Что он сказал?

– Он сказал: «О Боже!»

– Ну, если сумеете на минутку об этом забыть, заходите ко мне, когда будете меньше заняты, и я буду очень рад. Я как раз о работе хочу поговорить.

К себе он вернулся раздосадованный: она совсем как ребенок, который затаил глупую мелкую обиду и считает, что это придает ему достоинства. Он уже жалел, что предложил ее кандидатуру Стейнеру.

Она пришла четверть часа спустя и, закрыв за собой дверь, сказала:

– Да?

Не поднимая взгляда, он указал на стул:

– Присядьте. Мне осталась минутка, – и закончил печатать письмо.

«Теперь мы оба раздражены», – подумал он.

– Дело вот в чем, – самым деловым тоном объяснил он. – Секретарь мистера Стейнера мисс Сильвер в конце недели увольняется, потому что выходит замуж. Мы надеялись, что она почти сразу же вернется, но по разным причинам этого не произойдет. Зная, что у вас есть диплом секретаря, я предположил, что вы, возможно, согласитесь поработать у нас неделю или около того, пока мы подыскиваем кого-то подходящего. По всей очевидности, если вы и мистер Стейнер подойдете друг другу, необходимость подыскивать кого-то отпадет, но, разумеется, я не знаю ваших планов. Стейнер попросил с вами поговорить, и, если вы заинтересованы, он встретится с вами, чтобы обсудить детали.

– Понимаю. Мне надо будет чай по вечерам подавать?

– Ах, так Сильви приносила вам чай?

– Да.

– Как мило с ее стороны. Понимаете, редакция его не предоставляет. Мы сами скидываемся.

– О!

Она покраснела до самых уголков миндалевидных глаз, неловко было видеть такое унижение. Не отрывая взгляда от письма, он продолжил:

– Сильви заправляет нашим маленьким клубом. По всей очевидности, придется поручить это кому-то другому. Взнос – шиллинг в неделю, и это дает нам возможность без ущерба угощать гостей. Вроде вас.

Все еще занятый письмом, он услышал:

– Я сделала все быстрее, чем ожидала, и сегодня после полудня закончу работу, на которую меня наняли. Больше я чая не хочу и сомневаюсь, что захочу тут работать.

– Хорошо. Я скажу Стейнеру. – Он поднял глаза с самой дружеской улыбкой, какую мог изобразить. – Приходите попрощаться перед уходом. Мне понравился наш ленч.

Она чуть ли не выбежала из комнаты. Проклятая девчонка, подумал он, ну почему она обязательно должна быть такой обидчивой, когда у нее целая жизнь впереди? Опять эта чертова тетка!

Барнаби, как и сказал, был более или менее занят. Когда Сильви принесет чай, он попросит ее позвонить в агентство, чтобы оттуда прислали утром кандидаток. Выбросив из головы всех женщин вообще, он вернулся к работе.

В половине четвертого снова пришла мисс Морфрей. На ней была шляпка, в руке – сумочка. Он с улыбкой встал.

– Как любезно с вашей стороны.

– Я не ухожу, – сказала она. – То есть не навсегда. Во всяком случае, если мистер Стейнер решит, что я его устраиваю.

– О, замечательно! – Он просиял. – Просто великолепно.

– Боюсь, я только что вела себя отвратительно, – храбро сказала она.

– Оба мы были не слишком милы, учитывая, какими милыми мы можем быть, когда захотим. Пойдемте как-нибудь попробуем снова?

– Да, пожалуйста. Давайте попробуем.

– Хорошо. Идите повидайтесь со Стейнером. Он очень приятный малый, ужасно хороший редактор, что, на мой взгляд, всегда привлекательно, и как вы выглядите, уяснит лишь через год или два вашей работы тут. Нет, я не утверждаю, что вы захотите так надолго у нас задержаться.

На свадьбу «проссерсы» явились в полном составе. Сильви выходила замуж в дорожном костюме – и к лучшему, абсурдно подумал Барнаби, поскольку это позволяет ей открыть ноги, которые подтверждают для Гумби, что невеста та самая. Конечно, надо признать, что и лицо невесты не скрыто фатой, но ведь истинные виновники нынешнего торжества именно ноги. Дядя Джим привел сияющее создание с божественными ногами к алтарю и пыхтя ожидал великого мгновения, когда священник спросит (хотя к тому времени уже точно знает), кто выдает замуж эту женщину. С неделю поизучав церемонию венчания и обнаружив, что мужчины в его положении от автора никаких реплик не получили, дядюшка Джим сымпровизировал собственный ответ, не оставляющий места для сомнений: дважды громко прокашлявшись, постучать себя по груди, а затем покосить правым глазом на изумленную пару, облегченно встопорщить усы и ощупать себя (преждевременно) в поисках трубки. Подергивание сзади за фалды помешало церемонии стать чересчур светской.

Венчание происходило в Кенсингтоне, где проживал Гумби, и Стейнер устроил в честь невесты небольшой прием в гостинице «Пейлес». Дядюшка Джим с трубкой во рту и стаканом в руке потянул Барнаби за среднюю пуговицу в уголок и хриплым шепотом спросил:

– Вы, случайно, не экстрасенс?

Неуверенный поначалу, обладает ли такими способностями, Барнаби все отрицал.

– В лозоискательство верите? – спросил дядюшка Джим, тыча в Барнаби черенком трубки.

Чувствуя, что несколько выпал из хода беседы, Барнаби решил, что самым безопасным будет рассмеяться.

– А вы как думаете?

Вернув трубку в рот, дядюшка Джим дружески ткнул Барнаби кулаком в грудь.

– Ну конечно, не верите. Только логично, это же природе противно. Какое отношение имеет ветка дерева в руке человека к роднику в двадцати футах под землей? Это-то сказать можете?

Барнаби признал, что не может.

– Если я раз задал этот вопрос, значит задавал его уже сотню раз – ветка дерева и ветка воды, вот как я это называю, и никто не знает правильный ответ.

– Загадка без разгадки, – согласился Барнаби.

– Не стану утверждать, может, если пройти над золотой жилой с магнитом в руке, какой-то толк будет. Но дерево есть дерево, а вода есть вода, и вода никогда не притягивала дерево, а дерево – воду. Видели лозоискателя за работой?

– Боюсь, никогда.

– Сплошное мошенничество. Он же заранее все разнюхал. – Вынув трубку изо рта, дядюшка Джим осмотрел комнату выпученными голубыми глазами. – Сплошное мошенничество, куда ни глянь.

– Воистину.

– Э-э… Лин хорошо смотрелась.

Барнаби потребовалось некоторое время, чтобы отождествить Лин с Сильви. Он с пылом согласился.

– И за приятного парня выходит. По части лозоискательства он со мной согласен. Задал ему свой вопрос, едва его увидел. А ведь он изобретательный. На всякие штуковины мастак. Ваше здоровье, мистер э-э-э…

– Спасибо. И ваше. И Сильви… я хотел сказать Лин… Линетты и Гумби… Спенсера… о черт… за молодых!

– Вот это правильно! – Выпив, дядюшка Джим изрек с огромным презрением: – Лозоискательство! – и понес свое мнение следующему незанятому гостю. Похоже, оно очень его занимало.

Пока же к Барнаби подошла Сильви.

– Вам обязательно надо познакомиться с моей тетей.

А тетя, седая кроха, сплошь улыбки сквозь слезы, сказала:

– Лин никогда не забудет, что вы для нее сделали, мистер Раш, и я тоже, и Спенсер. Нам ужасно будет ее не хватать, но ведь так всегда бывает, верно, когда они вырастают?

Согласившись, Барнаби задумался, сказал ли ей кто-нибудь, что она не теряет племянницу, но приобретает племянника, а вслух промямлил, мол, все любят… э… Лин… и так приятно видеть их обоих такими счастливыми.

– И это замечательно, верно, миссис Сильвер?

Тетушка кивнула:

– Он хороший молодой человек. Мне бы не понравилось, будь он иным.

Молодожены собирались попасть на поезд в двадцать минут четвертого и уехали с приема, когда гости только-только разогревались – но не раньше, чем Барнаби поцеловал на прощание невесту.

– И не забудьте, вы обещали позволить мне приехать и посмотреть, как вы устроились в своем новом доме.

– Ох, мистер Раш, вы правда приедете?

Внезапно невесту с головой накрыли волны свободомыслия миссис Уиллоби Прэнс. Сильви по-дружески похлопали по спине, и голос сердечно произнес:

– Удачи, Гумберсон, старушка!

Так нельзя, подумал Барнаби. Она, наверное, долго слова подбирала и специально решила назвать Сильви новой фамилией. Гумберсон, как же! И что с того, что Сильви сменила фамилию, это ничего не значит. Не сообщить ли потихоньку дядюшке Джиму, что миссис Прэнс видная лозоискательница?

Вот как вышло, что в понедельник после полудня чай ему принесла Джилл. Сильви, похоже, хорошо ее натаскала, поскольку она знала, как он пьет.

– Как работа?

– Нормально. Самая обыкновенная.

– Мне как раз пришло кое-что в голову. Мне прислали два билета на премьеру Уилсона Келли. В среду. Мне бы хотелось, чтобы вы пошли со мной, если вам покажется, что это вас позабавит. Я целую вечность не был на премьере.

– А я вообще никогда не была.

– Тогда вам стоит сходить и выяснить, нравится ли вам.

– Вы правда хотите меня пригласить?

– Несомненно.

– С радостью пойду. Большое спасибо.

– Хорошо. Начало в восемь, так что у нас не будет времени на обед. Я бы предложил коктейль, но вы не пьете. Давайте тогда после поужинаем?

– Может быть, в каком-нибудь недорогом месте, где каждый мог бы сам за себя заплатить?

– Если хотите. Я попробую что-нибудь придумать. Мы оба будем выглядеть крайне привлекательно, поэтому слишком дешевым оно быть не должно. За вами заехать или встретимся там?

– Я буду у театра без пяти восемь.

– Хорошо. Театр «Бельведер». Партер. Пятый ряд. Отдам вам билет завтра, на случай если разминемся.

Билеты были от Хлои. Она позвонила в четверг отменить их ленч, приведя причину, которая в таких случаях кажется совершенно естественной женщине, но неадекватной мужчине, оставляя его при убеждении (без сомнения, вполне обоснованном), что она предпочла ленч с кем-то другим. В субботу он получил от нее премилое письмо с извинениями, к которому в качестве утешительного приза прилагались билеты и в котором говорилось: «Приходи, пожалуйста, дорогой, и тогда я буду уверена, что увижу тебя». Он знал – а кто не знал? – что она дружна с Келли, догадывался, что он подарил ей билеты, как и догадывался, что она идет с Иврардом. А потому, все еще разобиженный из-за отмененного ленча, решил пригласить Джилл. Если Хлоя станет ревновать, тем лучше.

 

4

– Ладно, старушка, тогда заеду за тобой в среду. Ты, случайно, не хочешь сходить на премьеру?

– Чью, дорогой?

– Уилсона Келли. Одного малого с длинным носом. Я как-то с ним познакомился. На мой взгляд, жуткий зануда, но играть он умеет.

– О, обожаю Уилсона Келли! О, пожалуйста, пойдем!

– Хорошо. Буду в половине восьмого. Выпьем по паре коктейльчиков и пойдем потом куда-нибудь ужинать.

– Великолепно, дорогой. И ты ведь меня с ним познакомишь, правда? Потому что я его просто обожаю.

– Ему лет девяносто, знаешь ли. Малый с длинным носом лет под девяносто. Но играть, пожалуй, умеет. Ладно, старушка. Я это устрою.

 

1

Театр «Бельведер» некогда отказался от потуг творить историю и теперь доживал свой век, став ее частью. В дни, когда театров было мало, у каждого имелась собственная труппа и каждым владел или заправлял отдельный актер или антрепренер, слава «Бельведера» гремела. Старые актеры в клубах еще вспоминали его премьеры, углубившие трагедию поражения при Спион-Копе во времена второй Англо-бурской войны или вознесшие осаду Мафекинга той же эпохи, в присутствии молодых актеров, которые не слышали ни про эти события, ни про пьесы, благодаря которым их (по всей очевидности) следовало помнить. Им смутно чудилось, что все старые пьесы звались «Сладкая лаванда» или «Колин Боун», а все актеры-антрепренеры – «сэр Генри», в честь великого. Как часто ставили им на вид старые актеры, им не было дела до традиций сцены. Они даже играли в гольф, в игру, противную актерскому искусству. Скорее всего они никогда не слышали про «Знаменитую миссис Эббсмит». Они не слышали. Да и вообще, кто такая миссис Эббсмит?

С той прекрасной поры (с какой легкостью прошлое делается «прекрасным!) слава «Бельведера» увяла. Теперь это был просто один из шести театров под управлением синдиката. Смиренным просителям, желающим получить на время какой-то из пяти других театров, сотрудник дирекции заканчивал свой угнетающий рассказ об их занятости словами: «Разумеется, можете взять «Бельведер», старина», и в ответ на невысказанный вопрос напоминал с упреком о знаменитой постановке «Козырных сердец», продержавшейся четыреста спектаклей в девяносто восьмом. «А кроме того, – добавлял он, – уж вы-то, старина, имея пьесу, даже в миссионерском центре в Уоппинге играть можете и все равно полный зал соберете». Уверенный (как всегда), что у него есть пьеса, проситель договаривался об аренде «Бельведера»: условия были гораздо хуже, а ставка – выше, чем можно было ожидать от миссионерского центра в Уоппинге, но не разорительные, если учесть, по скольким банковским счетам разойдется арендная плата прежде, чем достигнет собственно владельца театра. А поскольку, как ясно показывают доводы из первых рядов любого партера, большинство зрителей на премьере розлива времен Бурской войны, всегда остается надежда, что «Бельведер» даст очередной своей жертве премьеру, какими во времена этой войны и славился. А это уже кое-что.

– На самом деле, мистер Хиггс, – сказал Уилсон Келли, – поскольку в настоящий момент мы не можем получить модный «Хеймаркет», я с большей радостью играл бы в «Бельведере», чем где-то еще. Вы не поверите, но как раз в этом театре я впервые вышел на лондонскую сцену.

Памятуя о семи провинциальных городках, в которых Келли познакомился с любимой женой, мистер Хиггс нисколько не удивился, но про себя назвал довольно любопытным.

– Возможно, вам следует упомянуть это в своей речи, – торжественно предложил он, – как весьма романтичное совпадение.

– Пусть будет как будет, и, конечно, есть вероятность, что случай не представится. Я нахожу, мистер Хиггс, что такое всегда лучше оставлять на волю вдохновения; обычно что-нибудь да подвернется. Вы определенно решили сами на сцену не выходить?

– Определенно. У вас это получается много лучше – и как у автора, и как у антрепренера.

– Прекрасно, я скажу, что вас нет в зале, но тем не менее надеюсь, что вы постараетесь там быть.

– Буду-то я точно, но спрятанный где-нибудь в уголке.

– Тогда я очень был бы вам обязан, мистер Хиггс, если бы вы были так добры и пристально проследили за моей игрой, а после сказали, не отошел ли я в той или иной сцене от созданного вами образа. Трудно получить откровенное мнение от тех, кто служит в труппе, а от критиков, не знающих глубоко пьесу или того, что задумывал автор, толку мало, хотя они и добры к тем из нас, кто добился известности. Что до меня, то если я удовлетворяю моего автора, о большем и просить не могу. Тогда я знаю, что я прав.

Молодой мистер Хиггс серьезно его заверил, что даже представить себе не может, чтобы дядюшку Дадли играли иначе или иные лица, что для него дядюшка Дадли и есть Уилсон Келли, а Уилсон Келли – дядюшка Дадли и найти разницу между ними немыслимо. Изложив свое мнение, он взял такси до Беркли-сквер и заказал цветы для всех задействованных в спектакле дам как дань от автора на полставки и отдельную корзину экзотических растений как любовное подношение от Зайки. К последней он позднее прибавил коробку конфет.

Одеваясь, он жалел, что идет в театр не один. Забавно, что женщины не любят, чтобы мужчина был один. Его тетушки всегда так себя вели. И Гвиннет в Кембридже. И та ужасная Лоример, из-за которой он когда-то потерял голову. Все они одинаковы, своего рода ревность или даже ненависть к неопределенности: «Мне все равно, с кем ты, пока я знаю, с кем именно…» И конечно же, в случае тетушки и Клодии это искренняя тревога, как бы ему не стало одиноко. Господи Всемогущий, гораздо более одиноким чувствуешь себя в неподходящей компании! Что такого одинокого в том, что ты один, когда можешь думать обо всем на свете или всего лишь об одном человеке? Неплохая получится реплика для пьесы: «Мне все равно, с кем ты, пока я знаю, с кем именно». Может, завести записную книжку? У Сэмуэла Батлера (между прочим, классика викторианской литературы!) была записная книжка. «Ну и ладно, если фраза стоящая, я ее запомню. – Он испытывал некоторую гордость, что подметил такую черту в женщинах, и сказал себе, что всегда должен подмечать разные черточки. – Знаю я этих театралов и их подноготную… Будь проклят этот Клод, он испортит нам ужин, наверное, придется его пригласить. Как насчет Руби? Лучше четверо, чем трое, но ее уже, наверное, ангажировали… Скорее всего ангажировали. Ладно, полагаю, рано или поздно с братом придется познакомиться, а наедине с Клодией можно поужинать завтра. Если чертова пьеса столько продержится».

С галстуком в руке, задрав подбородок перед зеркалом, он начал завязывать узел, как вдруг остановился, изумленно уставился на себя самого и бросился вниз к телефону. С мгновение он колебался между двумя номерами, потом набрал…

– Театр «Бельведер», служебный вход, – ответили ему.

– Привет, Роджерс, это Кэрол Хиггс.

– Добрый вечер, сэр. И воспользуюсь случаем еще раз пожелать вам всяческой удачи.

– Большое спасибо. Не знаете, мисс Лэнсинг уже пришла?

– Да, сэр. Чем они зеленее, тем раньше приходят.

Кэрол рассмеялся.

– Спросите ее, не уделит ли она мне минутку?

– Хорошо, сэр. Не вешайте трубку.

Он ждал. До гримерной Клодии было далеко. «Не забыть дать Роджерсу на чай, – подумал он. – Боже ты мой, я сегодня потрачусь!»

– Алло, дорогой, – сказала Клодия. – О, дорогой, я только что получила твои чудесные цветы… и… О, ты правда…

– Да, правда. Надо же я какой! Но это пока не важно. Ты одна, или Роджерс рядом стоит? Просто скажи да или нет? Ты одна?

– Нет.

– Тогда слушай и не говори ничего, пока я не закончу. Это крайне срочно и ужасно серьезно, по сути, вопрос жизни и смерти… Ты тут?

– Да, но ты велел мне ничего не говорить.

– О, ладно, я не обижусь, если ты будешь дышать. Теперь слушай. Вот оно. Я люблю тебя до чертиков. Ты солнце и луна, и звезды, и Млечный Путь, и море, и небо, и холмы, и антициклон из Исландии, и все прекрасное на этом свете. Ты выйдешь за меня замуж? Просто скажи да или нет, а извиняться будем потом. В конце концов, с чего бы тебе это делать? Но ты должна. Ты выйдешь за меня? Да или нет?

Теперь он слышал ее дыхание, потом слабенький голос произнес:

– Просто повтори еще раз, дорогой, вдруг я неправильно поняла.

– Клодия Лэнсинг выйдет за мистера Хиггса?

– Да.

– Дорогая, дорогая, дорогая, дорогая, дорогая! Послушай, любимая, не думай, что я испугался предложить тебе руку и сердце лично, лицом к лицу, так сказать, просто не знал, о чем разговаривать с твоим братом, и вдруг мне пришло в голову, что приятно было бы знать, что он и мой брат тоже. Люблю тебя, дорогая. Любовь, как заметил мистер Келли, мелодия прекрасная в гармонии со мной, золотая мелодия, моя милая, которая перебирает душевные струны стара и млада. Подожди, пока не увидишь мои струны, они тебя удивят – совсем расстроены. До свидания, мой ангел! Я не приду до самого конца, на случай если мы переволнуемся, и знаю, что ты будешь гвоздем, нет, звездой вечера. Если ты очень, очень меня любишь, скажи: «До свидания и удачи, мистер Хиггс», и тогда я вернусь завязывать галстук.

– До свидания и удачи, мистер Хиггс.

– Спасибо и благослови тебя Бог. Ангел!

Причесываясь, он думал: «Если бы только это была моя собственная пьеса!»

Клод, тоже завязывая галстук, жалел, что идет в театр с Хиггсом. Что придется смотреть пьесу, в которой играет твоя сестра, скорее всего забывая слова и выставляя себя полной идиоткой. Это само по себе скверно, но смотреть ее в обществе автора – сущий ад. Разговорчики про то, что Хиггс считает свою пьесу ужасной, – пустые слова, самозащита на случай, если окажется, что другие так думают. И вообще зачем он взялся писать чертову пьесу? «Если я с ним соглашусь, ему не понравится, а если попробую выразить свое мнение, он станет говорить свысока, мол, очень мило с моей стороны, но он-то знает, какая это дрянь. И что мне сказать? И вместо того чтобы сидеть в бельэтаже, близко от Хлои, я застряну в партере, откуда и разглядеть нельзя. Проклятая Клодия! Почему она не дала нам самим условиться как пожелаем?»

Кэрол, ожидавший его в баре «Беркли», рьяно вскочил, едва его увидев.

– Здравствуйте, я сразу вас узнал! Любите коктейли с шампанским, как и я, а не то мне придется выпить два? Ну… разумеется, я в любом случае собираюсь.

– И я тоже, если можно, – отозвался Клод. Жизнь вдруг показалась чуточку ярче. Этот парень верно мыслит.

– Хорошо. Времени у нас мало, и мне не хотелось тратить его на щелканье пальцами в спины официантам, а потом делать вид, будто я ничего такого не делал. Вот и принесли.

Они сели.

– Можно нам выпить за успех пьесы? – спросил, беря бокал, Клод.

– Давайте не будем заранее связывать себя обязательствами? Давайте выпьем первый за Клодию?

Они оба сказали «За Клодию!» и выпили.

– Лучший напиток, какой есть на свете, – сказал Клод.

– Легко, – отозвался Кэрол.

– Она в порядке? – спросил Клод. – Я имел в виду, на сцене?

– Божественна. Сами увидите. Роль, конечно, крошечная, но привносит глоток свежего воздуха во всю постановку. Все остальные персонажи мертвы. Все они умерли лет тридцать пять назад. Такого сорта пьеса. Я заказал еще два коктейля, надеюсь, их принесут. Может, мне лучше уже сейчас начать щелкать пальцами, и тогда к Рождеству…

Клод поймал взгляд официанта, и официант тут же очутился у их столика.

– Я заказал еще два коктейля с шампанским, – сообщил ему Кэрол, а потом сказал Клоду: – Хорошо у вас получается. Это и есть искусство жить – уметь подозвать официанта, не привлекая к себе внимания. Вы должны давать мне уроки.

Клод нашел, что мистер Хиггс начинает ему нравится.

– Давайте проясним, – сказал он. – Вы автор или не автор?

– Частично. Увидите это в программке. У меня есть соавтор, с которым мы расходимся во взглядах. Может, объясню с точки зрения живописи? Так, наверное, будет понятнее. Скажем, вы нарисовали шедевр. Скажем, «Переход Ганнибала через Альпы», а я достаю коробочку красок и в понедельник превращаю Ганнибала в Джона Стюарта Милля, во вторник заставляю трех слонов балансировать на пушечных ядрах, к среде вы понимаете, что если меня не остановите, единственный для вас способ не сойти с ума – дописать сюда же портрет Эллы Уилер Уилкокс и несколько лебедей на переднем плане и от души посмеяться.

Кэрол позволил себе улыбку.

– Да, понимаю. Разумеется, можно вообще отречься от картины. Не сочтите за снобизм, но такое очень вредит репутации Альп.

– Была причина. – Взяв второй коктейль, мистер Хиггс предложил: – Выпьем снова за Клодию?

– За Клодию! – сказали они хором.

– Вы совершено правы, – произнес Клод. – Это лучший напиток на свете.

– Легко, – согласился Клод.

– Понимаете… – Кэрол отставил пустой бокал. – Я позволил себе привилегию влюбиться в вашу сестру на первой же ее репетиции. А потому вполне очевидно, что я не мог отречься от пьесы и уйти куда глаза глядят. Зато оставшись, я прожил два счастливейших месяца моей жизни. Я хочу сказать, до сего дня. Потому что в семь пятнадцать сегодня вечером… О Боже, вот несут вторые, которые я заказал раньше, нет-нет, хорошо, что принесли, они нам очень нужны, это будет уже шесть… – Дав официанту двухфунтовую банкноту, он продолжил: – В семь пятнадцать я стал вашим зятем. Еще тост за событие? За эпохальное событие? За Клодию!

– За Клодию! – повторил ее брат и выпил. – Почему-то этот, – добавил он, – кажется еще лучше предыдущего.

– Бесконечно. Я так рад, что вы того же мнения. Конечно, сказав, что стал вашим зятем в семь пятнадцать, я имел в виду in posse. После трех пополудни, полагаю, нельзя сделать это in esse.

– Стыд и срам, – согласился Клод, – что нельзя сделать это in esse после трех дня. – Опустошив свой третий бокал, он вернулся ко второму.

– До четырех по летнему времени, – сказал Кэрол. – Надо быть справедливыми. Официант мне отдал сдачу?

– Вы убрали ее в карман. Я сам видел.

– Я его отблагодарил?

– Дали ему десять шиллингов. Почему, – произнес Клод очень медленно, чтобы не проглотить какие-нибудь буквы, – почему вы дали ему практически царский куш?

– Потому что, дружище Клод… Можно мне называть вас «дружище Клод»?

– Определенно, Хиггс, определенно.

– Мое имя, если захотите им воспользоваться, Кэрол.

– Знаю, о чем вы. Я вас читал.

– Я самый. А могли ли вы подумать, что так и тонули бы, хныкая, на пару с Алисой в море слез, если бы я вас в конце концов не вытащил?

– Признаю, что не мог, но целиком и полностью отвергаю, что хныкал.

– Ради вашей сестры снимаю «хныканье».

– Полностью?

– Целиком и полностью. Не завалиться ли нам в «Бельведер», дружище Клод, вдруг там что-нибудь интересное происходит?

– Непременно, дружище Кэрол.

Благополучно и в превеселом настроении они прибыли и завалились.

 

2

Партер был полон, бельэтаж понемногу заполнялся. Весело журчали и накладывались друг на друга голоса, которым безуспешно противопоставлял «Веселого пейзанина» едва слышный «Особо расширенный оркестр», более известный как «Квартет Беллами». Одна программка махала другой, и махавшие поворачивались к соседям объяснить, кому помахали. Внезапно в королевской ложе возникла легкая суматоха: все взоры из партера устремились туда, и предвкушающей аудитории явили себя Хлоя и Китти, оставив Иврарда вносить коробки с шоколадными конфетами. Каждая из дам, как было распланировано и отрепетировано в деталях, направилась к собственному креслу, каждая села, словно в замедленной съемке, изящно поведя рукой, – движение, благодаря которому платье кажется единым целым с телом. Они повернулись, улыбнулись, заговорили друг с другом, – впечатление было такое, словно перед вами особы королевской крови. Они опустили взгляды в бельэтаж, божественно сознавая, что бельэтаж рассматривает их.

Она увидела Барнаби и наделила его любящей улыбкой, так хорошо ему знакомой. Она увидела рядом с ним дочку священника, мисс Норваль, и сверкнула ему новой улыбкой, на сей раз насмешливой, которая была ей так же неотъемлемо присуща, как и первая. Она увидела Перси и Мейзи, и ее улыбка стала на сей раз (правда ведь?) чуточку рассеянной, точно мысленно она вернулась к Барнаби и той девушке. Отвечая на приветствия, она кивала остальным друзьям в бельэтаже и шепнула что-то Иврарду, теперь уже сидящему между ней и Китти. Ее взгляд спустился в партер – безразлично, ведь никаких друзей там не найдешь… Клод! И Клод, увидев, как осветилось ее лицо, пространно возблагодарил небеса за Клодию и Кэрола, и за три коктейля, и за тот факт, что он сидит тут, на одном уровне с ней, так близко, что почти может дотронуться, а не где-то там на обочине. Она чуть поманила, точно говоря – приходи поболтать в антракте, а три коктейля сообщили, мол, он так и поступит, приглашала она его или нет.

– Хлоя Марр, – несколько неловко объяснил он Кэролу.

Пусть даже «Расширенный оркестр» играл теперь «Три танца» из «Генриха VIII», он чувствовал себя истинным владыкой мира.

– Которая? – спросил Кэрол.

– Та, что с краю.

Повернувшись к концу ряда, Кэрол увидел кряжистую даму, выпирающую из зеленого атласного платья на максимально допустимую высоту.

– Мы про один и тот же край говорим? – удивленно спросил он.

– В ложе, идиот.

– А! – Он стал с интересом рассматривать Хлою. – Так это и есть Хлоя Марр? Представь меня после спектакля, и я скажу, что с ней не так.

– Что значит «что с ней не так»? Как это «не так»?

– Ну есть же что-то, не то она давно бы вышла замуж.

– Не обязательно. Просто она никогда не влюбляется.

– Возможно, это и есть не «так», – протянул Кэрол. – Это тебе мистер Хиггс говорит, большой авторитет по части любви.

«Она прекраснее, чем когда-либо, – думал Барнаби. – Но нельзя терять из-за этого голову, она – нечто прекрасное, вроде колокольчика в лесу, или «Весны» Вивальди, или «Оды соловью» Китса: они твои, но тебе не принадлежат и не разбивают тебе сердце». Он посмотрел на Джилл и подумал: «Ужинать с ней будет весело, но никакой чепухи из-за шампанского. Я бы целую бутылку сейчас выпил. Я и не знал, что она такая хорошенькая», и сказал, понизив голос:

– Я уже говорил вам, что вы сегодня невероятно красивая?

– Нет, – ответила Джилл. – И никто другой тоже.

– Никогда?

– Никогда.

– Тогда вы выходите в свет либо со слепыми, либо с тупицами. С которыми?

– Как правило, сама по себе. Мой дядя… знаете, о ком я… делает вид, будто в меня влюблен, но эту часть всегда опускает.

– Так дальше не может продолжаться. Немедленно вычеркните его из своей жизни.

Улыбнувшись, она взяла с коленей программку и прочла в третий раз.

Перси подтолкнул Мейзи в бок, выбив из ее руки программку, и сказал:

– Смотри, старушка, вон там Хлоя.

Они оба помахали.

– Кто это с ней?

– Один малый по фамилии Хейл. А еще Китти Келсо, которая вышла замуж за малого по фамилии Клейверинг, он имеет отношение к тому-то или к сему-то, но сама она была Китти Келсо, это еще когда ты маленькая была, и была в «Шелковых чулках».

– Наверное, она и сейчас в них, – лукаво предположила Мейзи.

– Э, нет, это было давным-давно, она теперь бросила сцену, родила двух детишек.

Вид у Мейзи сделался чуть разочарованный, и Перси, почувствовав, что что-то не так, задумался. Внезапный громкий смешок возвестил, что раздумья не пропали втуне.

– Э, понял, о чем ты! Чертовски удачно, старушка. Чертовски смешно. Надо рассказать эту шутку старине Джорджу. Да, думаю, тут ты права. – Он положил ей на колено огромную лапищу. – И я знаю, кто еще у нас в шелковых чулках.

Потянув за ее подвязку через складку платья, он со щелчком ее отпустил.

– Нельзя, дорогой, только не здесь! – пискнула Мейзи.

И улыбнулась, глядя на него восхищенным, обожающим взглядом.

Перси со смешком подмигнул, но, возвращаясь к респектабельности, она твердо сказала:

– Ну, которые тут критики, о которых ты обещал рассказать? – С играми ведь можно подождать до такси.

Вытянув шею, Перси стал оглядываться по сторонам.

– Грубо говоря и без экивоков, любой уродливый бедолага в черном галстуке, который выглядит так, словно заскочил между коктейлями на похороны. Их обычно рассаживают вдоль проходов, чтобы они могли быстро вернуться в бар. Между нами говоря, старушка, мне случалось жалеть, что я не критик.

– О, милый, но почему? Ты бы ужасно хорошо писал.

– Пришлось бы водить компанию с самыми странными типами. Смотри, вот один… тот, что чешет спину о колонну.

– Но, милый, он же довольно симпатичный.

– Тогда он, наверное, не критик.

Свою неприязнь к театральным критикам Перси приписывал тому факту, что эти типы не умеют как следует носить смокинги, но, как позднее объяснит он Клоду, когда прижмет его к стене в гримерной Клодии, все идет гораздо глубже. Однажды он потратился на чертовски хорошее шоу под названием «Постельный Пэтти» – нет, нельзя сказать, что он так уж сильно раскошелился, на самом деле большую часть деньжат раздобыл старина Джордж, Джордж Чейтер, но Перси тоже вложился, потому что не хотел остаться в стороне, если уж старина Джордж вошел в дело, и разумеется, когда у тебя на коленках такая милашка, как Бэбс, которая называет тебя своим дорогим здоровяком и спрашивает, не мог бы ты устроить ей ну самую крошечную роль в какой-нибудь новой осенней постановке. Так или иначе, он из кожи вон лез, чтобы пособить одному или двум из тех чертовых типов, водил их в бар «Ритца» и хорошенько накачивал, и рассказывал всякое про Бэбс, чтобы они знали, кого иметь в виду, и рассказывал, какой чертовски хороший малый старина Джордж, и как типчик, сварганивший для постановки музычку, приезжал в Уокингт и играл им ее, типчик даже заранее постригся и все такое, – никто бы и не подумал, что он не джентльмен. Ну, дело не в потере денег или в том, что испытала чувствительная девушка вроде Бэбс, когда ее назвали красой без панталон, намеренно панталоны подчеркнули, заметьте, и его ведь как раз такая черная неблагодарность уязвила, не подумайте чего.

Взяв программку, Мейзи попыталась запомнить имена в ней до того, как погаснет свет.

– Зелла, цыганская дева, – прочла она вслух. – Мисс Клодия Лэнсинг. Кто она?

– Что-что? – спросил, возвращаясь к настоящему, Перси. – Дай посмотрю. Да будь я проклят! Это милашка, про которую я тебе рассказывал и которую видел, когда познакомился с длинноносым малым в квартире Хлои. Ну да, Клодия Лэнсинг, и у нее есть брат Клод, он художник. Чертовски глупо, скажу я тебе.

– Ах, дорогой, ты знаешь весь свет, – вздохнула гордая Мейзи. – Ты ведь меня познакомишь, правда? Ты обещал.

«Расширенный оркестр» достиг конца нотного листа «Веселой Англии», перелистнул по ошибке три страницы и с удивлением (или так показалось) обнаружил, что играет «Баркаролу». Свет стал медленно тускнеть. По просьбе оркестровой ямы бельэтаж неохотно затих, и поднялся занавес.

 

3

Занавес опустился, и можно было спокойно разговаривать с соседом, не боясь нахмуренной мины грубияна в ряду спереди, или можно было выйти и встать на лестнице в надежде, что тебя заметят, медленно продвигаясь к бару. А поскольку из партера было выбраться легко, Клод очутился в королевской ложе первым. Отказ Кэрола пойти с ним был принят с благодарностью, ведь теперь он мог не делить Хлою с другим, а ее избавлял от неловкости поздравлять автора, которого не с чем поздравить.

– Расскажи ей мою горестную повесть, – попросил Кэрол, – и когда завалимся за задники – прости за грубый каламбур, – когда я увижу ее в гримерной Клодии, мы легко и непринужденно поговорим про «Баркаролу».

Хмыкнув, Клод стал протискиваться в фойе. Хотя во многом он был старше своих лет, его любовь была так наивна и невинна, что мысли о реальной и очень даже сексуальной Хлое никогда ему на ум не приходили, и «шутку» Кэрола он счел святотатством.

– Дорогой, – воскликнула Хлоя, – как я рада тебя видеть, и ты сам отрада для глаз. Иврард, это Клод Лэнсинг, с которым ты уже знаком понаслышке.

– И по многому другому, – улыбнулся Иврард. – Художник, боксер и друг Хлои.

Он протянул руку и снова улыбнулся, на сей раз с толикой сочувствия обращению «сэр», которым приветствовал его Клод. «Мы оба хотим жениться на ней, – подумал он. – И один из нас называет другого «сэр», как престарелого родственника. Ну и кто из нас больший идиот?»

– И миссис Клейверинг. Китти, иди сюда, тебя представят… Клод Лэнсинг. Как по-твоему, голубчик, правда славно было бы, если бы Клод и Клодия поехали с нами ужинать? – А потом Клоду: – Вы ведь поедете, верно, дорогой?

– Вы можете сопротивляться не больше моего, – сказал Иврард. – Прошу, поедемте.

– Мне бы, разумеется, очень хотелось, сэр, большое спасибо. По крайней мере мне следует… – Он помешкал.

– Мисс Лэнсинг уже кому-то обещала вечер? А он не мог бы поехать с нами, или они бы предпочли ужинать одни?

– О, Клод! Нам обязательно надо с ним познакомиться! Кто он?

– А я было решила, что это ваш сын, – вставила Китти.

Позволив себе улыбнуться, Клод произнес:

– Мой зять. Они только что обручились.

– Как увлекательно, дорогой! Кто он?

– Кэрол Хиггс.

– О! – воскликнула Хлоя.

– Где-то я уже слышал это имя, – заметил Иврард.

А Китти сказала:

– В программке видел, дурачок! – и протянула ему программку. Повисла минутная пауза.

– Да, знаю, что вы думаете, но все не совсем так.

Он объяснил про превращение «Дядюшки Амброза» в «Золотую мелодию». Переглянувшись, Хлоя с Китти рассмеялись.

– Душка Уилл! – сказала Китти. – Ну разве он не сокровище?

– Тогда все улажено, – решила Хлоя. – Жду не дождусь, когда с ним познакомлюсь. И тогда нас будет шестеро, самое удачное число.

«И я буду сидеть с тобой рядом, – думал Клод. – Не приглашай еще, не порть вечер».

Барнаби раздумывал, как ему поступить, и решил оставить все до второго антракта. Поскольку Хлоя в каком-то смысле была приглашающей стороной, ему следовало пойти поблагодарить, а за неимением причин спускаться за кулисы придется подняться в ложу. Брать с собой Джилл или нет? Как глупо беспокоиться о таких мелочах! И как странно вдруг понять, что с того первого уик-энда он никогда не бывал с Хлоей в обществе.

– Нравится пьеса? – спросил он у Джилл.

– Спасибо, очень.

Она произнесла это так серьезно, что он не удержался:

– Не я ее написал, знаете ли, я даже не покупал билеты, поэтому можете говорить о ней что вздумается.

– Полагаю, вы считаете, что я во всем ищу недостатки, но я не такая, то есть не хочу быть такой. И я так мало знаю о театре, что любая пьеса показалась бы мне увлекательной, даже прекрасной. Мне она правда ужасно нравится, поэтому не говорите, что она очень, очень скверная. Она очень, очень скверная?

– Знаете, а вы мне, пожалуй, нравитесь. Я сам способен получать удовольствие от любой пьесы только потому, что это театр, а о том, хорошая она или плохая, начинаю думать уже после финального занавеса. Думаю, за ужином мы с вами придем к выводу, что это не великий шедевр, ну и что с того? Я голоден, и мы поедем ужинать.

– Мне тоже начинает хотеться есть.

– Хорошо. А теперь скажите да или нет, смотря по настроению. Взгляните на ложу слева от вас…

– На ту, которой вы помахали?

– А-а, вы заметили? Так вот, там одна моя давняя приятельница…

– Та, которая красивая?

– Да. Мисс Марр. Еще она дружна с Уилсоном Келли, и билеты я получил от нее. Поэтому мне надо подняться поблагодарить ее в следующем антракте. Хотите пойти с ней познакомиться?

– Вы всех там в ложе знаете?

– Нет, но, думаю, знаю, кто они. Тот, что постарше, Иврард Хейл, среди прочего он – член парламента, а дама рядом – Китти Келсо, я раньше видел ее игру на сцене, а другой, наверное, Лэнсинг. Клод Лэнсинг. Я слышал, как Хлоя про него рассказывала, но не вполне уверен, что именно. Итак?

– Идите. Я тут останусь. Обо мне не беспокойтесь, хорошо?

Когда первые ноты «Санта-Лючии» проникли сквозь картонные стены загородного дома миссис Лэнгтон и полетели над головами картонных и ходульных персонажей, которые в нем жили, Клод тронул Иврарда за локоть и прошептал:

– Это Клодия.

А потом певица явила себя и само свое существо зрителям, подарив каждому мужчине и каждой женщине свою юность, веселую миловидность и радость жизни – как благодарственный дар за выпавшее ей счастье, и Иврард тронул за локоть Клода и прошептал:

– Это любовь.

Когда Барнаби добрался до королевской ложи, то застал настоящий раут в самом разгаре. Визитеры хлынули из ложи в фойе, а из фойе – в маленькую гардеробную.

– Добрый вечер, мистер Раш, – сказала Хлоя с озорной улыбкой. – Я так рада, что вы смогли подняться сюда. – И когда они пожимали руки, шепнула: – Дорогой Барнаби! – и наделила долгим загадочным взглядом.

Любовь, упрек, извинения, горечь, мольба – любое или все разом, но все исчезло через мгновение, оставив ему ощущение, что разгадай он суть этого взгляда, он наконец понял бы саму Хлою. Представляя ему Иврарда, она добавила:

– Я надеялась, ты приведешь познакомиться свою мисс Норваль. А имя у нее есть, голубчик? Не можешь же ты и дальше его прятать.

– Никакого секрета тут нет, – отозвался Барнаби. – Морфрей.

Нахмурившись, Хлоя тряхнула головкой.

– Это уменьшительное? И от чего же?

– От Джилл Морфрей или, возможно, Джиллиан Морфрей.

– А, понимаю.

– Не родня, случайно, Квентину Морфрею? – спросил Иврард.

Оба посмотрели на него удивленно.

– Дочь.

– Дорогой, кто такой Квентин Морфрей?

– Довольно известная личность в Центральных графствах. Пастор-спортсмен. Раз или два я ездил к нему поохотится. Надо думать, это самая младшая дочь.

– Да.

– Ты хочешь сказать, что знаешь ее, Иврард?

– Можно сказать, мы встречались однажды. Сомневаюсь, что она это помнит. Она тогда плескалась в ванночке.

– Ах, Барнаби, какая жалость, что ты ее не привел, тогда Иврард мог бы посмотреть, какая она, когда не плещется. Пойдем посмотрим из ложи.

Когда они подошли к обитому бархатом бортику, Хлоя легонько сжала Иврарду локоть, и, верно истолковав ее жест, он предложил:

– Замечательно было бы, если бы вы оба согласились с нами поужинать. Не могли бы вы предложить это мисс Морфрей?

«Чертовски неловко было бы, – подумал Барнаби. – По сути, невозможно: пригласить девушку в театр, а потом отдать на потеху другим, заставляя их развлекать. Проклятие, билеты я получил от Хлои и ужин за счет Хейла, и я даже не заплатил за ее такси до театра. И что нам делать, когда они пойдут за кулисы болтать с Келли?»

– Вы очень любезны, но кажется, мы заказали столик…

Прозвучало довольно беспомощно, и Хлоя тут же ухватилась за оплошность:

– Но ты же всегда можешь отменить заказ, дорогой.

Он поймал и задержал ее взгляд.

– Знаю, – сказал он. – Я часто это делал. Часто.

Вся горесть встреч мертворожденных и все счастье встреч состоявшихся пронеслись у него в голове. Она как будто поняла, о чем он думает. Снова наградив его тем же странным взглядом, она отвернулась со словами:

– Как хочешь, мы вам помашем, и обязательно приведи на минутку мисс Морфрей поболтать с Иврардом.

Она как будто принимала как должное, что они тоже будут ужинать в «Савойе». Невозможно ей объяснить, почему их там не будет.

– Да, пожалуйста, скажите ей, что мне бы хотелось возобновить так нетрадиционно начавшееся знакомство, – добавил Иврард, когда они выходили из ложи.

– Непременно. Она немного… не застенчива, а скорее замкнута. Сомневаюсь, что ей вдруг захочется оказаться в обществе совершенно незнакомых людей. Но ужасно мило с вашей стороны нас пригласить, а со своей – мне бы очень хотелось…

– Вовсе нет. Целиком и полностью понимаю.

– В настоящее время она работает в «Проссерсе», там же, где и я. Вы всегда можете связаться с ней через редакцию.

– Ах да. Возможно, я так и сделаю. Спасибо.

«Так, значит, это и есть Барнаби, – подумал он. – Хлоя могла найти много, много хуже. Они поссорились, или он близок к той же догадке, что и я? Он значил для нее больше, чем я когда-либо… Но как мало это значит…»

Барнаби вернулся к Джилл.

 

4

Пьеса окончилась. Занавес поднялся и упал, поднялся и упал. Клодия вышла на сцену вместе с Джуди Пять Звезд, и мягкая, мерная волна аплодисментов внезапно всколыхнулась овацией, которую Джуди приняла как заслуженную и вполне ожидаемую дань. Последовавшие затем крики «Лэнсинг» из первого ряда партера не возымели желаемого успеха, не сумев ни развеять ее иллюзии, ни вернуть на сцену Клодию. Критики поспешили убраться, галерка и задние ряды еще методично хлопали, не желая верить, что развлечение на сегодня действительно закончилось, бельэтаж и ложи искали пальто и оглядывались, куда же завалились программки.

Потом занавес поднялся вдруг снова, совершенно застав врасплох Уилсона Келли.

По правде говоря, он даже стоял спиной к зрительному залу, держа у подбородка скрипку, поскольку кто-то из трупы (надо думать) попросил:

– Сыграйте нам еще ту чудную штучку, мистер Келли. Я был в гримерной, оттуда плохо слышно.

А потому, раз пьеса завершена и зрители предположительно выходят, мистер Келли поднял смычок…

Из первого ряда партера раздался внезапный сокрушительный хохот.

 

1

Не успели оглянуться, а уже Рождество на носу – так, во всяком случае, тогда друг другу говорили.

Особой данью празднику стала новая детская постановка в театре «Бельведер» – по счастью, со всеми старыми ингредиентами. Вследствие будто бы давней договоренности, которую никак нельзя нарушить, Уилсону Келли пришлось снять свою успешную романтическую комедию «Золотая мелодия», которая еще собирала полные залы. Однако утрата для столицы обернулась удачей для провинции, ибо мистер Келли отправился в обширное турне по наиболее важным городкам с полной своей лондонской труппой. Весной он вернется в Лондон с новой комедией, которую пишет совместно с выдающимся знатоком светской жизни, чье имя пока держится в строжайшем секрете.

Так сообщил мистер Джон Поуп Феррьер Нашему Театральному Корреспонденту, на что Наш Театральный Корреспондент откликнулся довольно равнодушно: «Верно, старина, так верно. Что вы там говорили?» – и пересказал своим читателям. Некоторые возможно даже поверили.

Но не Клодия. Неверно было говорить о «полной» лондонской труппе Уилсона Келли. Талантливая молодая актриса, сыгравшая Зеллу, осталась в Лондоне. Она решила бросить сцену.

Выбор между женской любовью и женской карьерой, на который пошло столько тысяч метров кинопленки, не слишком долго ее терзал. Выбирая между своим искусством, с одной стороны, и штопаньем носков мужа, пока он читает ей вслух свою новую пьесу, – с другой, Клодия мешкала не более минуты, той минуты, в которую ее посетило вдохновение, нарисовавшее ей, как она будет ставить эту новую пьесу. Она прославится как Великая Постановщица, и известные драматурги со всего мира будут умолять, чтобы она взяла их пьесы, а она будет отвечать: «Извините, но я ставлю только пьесы моего мужа». Возможно, она сделает исключение для Бернарда Шоу, если он напишет что-нибудь столь же удачное, как «Святая Жанна», но для этого он, пожалуй, уже староват. «Постановка Клодии Лэнсинг» – и, конечно, газетные сплетники напомнят читателям, что на самом деле она миссис Кэрол Хиггс и ставит только пьесы своего мужа. Замечательно будет!

Если бы не Хлоя, она все еще училась бы в Академии и пила чай с Гербертом Поттером! (Она, возможно, даст Герберту малюсенькую роль в следующей пьесе Кэрола.) Дорогая Хлоя! Дорогой Кэрол!

В воскресенье Кэрол повез ее в высокий дом на Портмен-сквер, где жил с тетушками.

Тетушек было четыре. Тетя Гарри и Тетя Джо были близнецами. Тетя Джо родилась на пять минут раньше, и вот уже шестьдесят пять лет тетя Гарри это оспаривала. А поскольку в живых не осталось никого, кто был бы свидетелем или находился в пределах слышимости их появления на свет и поскольку та, что родилась первой, давно уже потеряла любой значок первенства, какой ей когда-то могли повязать, тетя Джо мало чем могла ответить на инсинуации сестры, помимо: «Перестань, Гарри, ты же знаешь, что это неправда». Первоначальной теорией Гарри было, что доктор нашел ее под тем кочаном капусты, к которому подошел первым, и положил ее в свой докторский саквояж, а несколько минут спустя нашел Джо под другим кочаном. Естественно, когда он пришел в дом и раскрыл саквояж, тетя Джо оказалась сверху и появилась первой, а потому все решили, что она старшенькая. Это казалось логичным объяснением возникновения подобных ошибок, и временами такие аргументы могли поколебать тетю Джо. Позднее, когда им стали известны реалии жизни, тетя Гарри изменила стиль атаки. С равным отсутствием логики она теперь утверждала, что кормилица встала среди ночи и поменяла ленточки, по которым различали близнецов.

– Ты же знаешь, что это неправда, Гарри, – слабым голосом отозвалась тетя Джо, а тетя Гарри возразила:

– Откуда мне знать? Всем известно, что кормилиц постоянно подкупают, чтобы они подменили ребенка. Из-за порядка наследования недвижимого имущества. Ха, да достаточно только на нас посмотреть, сразу видно, что я гораздо, гораздо старше.

– То есть толще? – парировала Джо. – И вообще пять минут не такая уж разница.

А Гарри мрачно ответила, что это не просто пять минут, а Пять Минут с большой буквы, которые решают Все.

Теперь обеим стукнуло семьдесят. Убеждение тети Гарри, что она старшая, нисколько не поколебалось, но бывали времена, когда истина представала ей в ином обличье: это ведь ее всегда принимали за старшую, признавали старшей, а Джо распускала нелепые истории про подменышей. Тетю Джо это потрясло: ей более чем когда-либо казалось, что ее ограбили, но она не знала, что у нее отобрали. По сути, старшинство мало что значило. Они вместе вели хозяйство: тетя Гарри, как более властная, контролировала и выгоняла прислугу, а Джо, как более методичная, контролировала и вела счета. Когда вдалеке начинала маячить угроза, они взывали к тете Эми.

Все любили тетю Эми, потому что она была в семье красавицей. Был один день, оставшийся в памяти всех сестер, ее двадцать первый день рождения, когда молодой человек на дипломатической службе по фамилии Сауербатт был на волосок от того, чтобы просить ее руки. На семейном празднике в тот вечер его посадили рядом с Эми, и члены семьи постарались занимать друг друга разговором, делая вид, будто не замечают будущую счастливую чету, и предоставив влюбленным шептаться о том, о чем шепчутся, оставшись наедине, влюбленные. Внезапно, как это иногда случается, в общем разговоре повисла случайная пауза, и в полнейшей тишине раздался ясный и чистый голос Эми.

– Скажите, мистер Сауербатт, – зазвенел голосок, – вы верите в непорочное зачатие?

Растеряв всю свою дипломатичность, мистер Сауербатт вспыхнул как маков цвет. Эми удивленно посмотрела на него, посмотрела на шокированные лица родных и побелела как полотно. Семейство поспешно заболтало и загудело, рьяно делая вид, что никакой паузы не было, что ужасные слова не были произнесены.

Сидевшая слева от мистера Сауербатта Гарри спросила, занимался ли он дипломатией в Бродстейрсе, и громко заявила, что по части дипломатии нет ничего лучше Бродстейрса. А мистер Стеннеринг справа от Эми, запинаясь, распространялся о престранном происшествии, о котором читал третьего дня, по сути, дескать, это просто из ряда вон… и как такое взять в толк… но сперва, наверное, надо объяснить, что он торгует оптовыми партиями одежды. Едва позволили приличия, леди поднялись, чтобы перейти в гостиную, причем Эми по знаку матери сразу отправилась к себе. Тем временем в столовой мистеру Сауербатту предоставили привилегии тяжелобольного, имеющего право сколько душе угодно наливаться старым портвейном и не отвечать на заковыристые вопросы.

Главе семьи (мы назовем его Дедушка Хиггс) так всего как следует и не объяснили. Такие темы, как религия, роды и секс, представлялись Дедушке Хиггсу равно шокирующими. А ужасающее и кощунственное упоминание всех разом да за обеденным столом юной девушкой, которой и понятия о них не положено иметь… то есть ни малейшего понятия, как такая мысль вообще могла зародиться у его дочери… она хоть понимает, что на самый неподобающий для молодой леди манер просила гостя разродиться… нет, такую мысль уже в зародыше следовало бы подавить! Спрашивать гостя, христианин ли он!

– Я не спрашивала, папа! – рыдала Эми. – Это никак не подразумевало…

– Не подразумевало что?

– Не… не подразумевает то, что, ты думаешь, оно подразумевало…

– А что, скажи на милость, ты думаешь, я думаю, оно подразумевало?

Так могло бы продолжаться до бесконечности, если бы его жена (мы будем звать ее Бабушка Хиггс) не отвела мужа в сторонку и не зашептала ему на ухо.

– Кто это сказал? – разобиженно заворчал Дедушка Хиггс.

– Эми говорит, что прочла про это в одной книге, в религиозной книге, которую мистер Мэнли подарил ей на день рождения. В конце концов, он ее крестил, и он же проводил над ней обряд конфирмации, он не выбрал бы дурную книгу… а она случайно в нее заглянула перед обедом и так была удивлена, что невольно задумалась, а знает ли это еще кто-нибудь…

– Об этом я и говорю, Эмили. Нам совершенно незачем вдаваться в подробности того, кто во что верит. Зачем оскорблять…

– Они не оскорбляют! – вскричала Эми. – Я никого не оскорбляю!

– Ты не оскорбляешь? – с ужасом переспросил Дедушка Хиггс. – Ты хочешь сказать, что моя собственная дочь…

– Вероучение папистов, – предостерегла украдкой Бабушка Хиггс.

– Я как раз о том и говорю, – бдительно подхватил Дедушка Хиггс. – Либо этот молодой человек римский католик, либо нет… Думаю, тут ты снизойдешь до согласия?

– Да, дорогой, – сказала Эмили.

– Отлично. Если он взаправду католик, то оскорбление – спрашивать у него, верит ли он в то, во что верят все католики. А если он не католик, то оскорбительно намекать, что он верит в то, во что не верит ни один протестант. Так и так это оскорбление. – Зажав в кулак бороду, он подвел итог: – Кощунственное оскорбление с гадким привкусом секса.

Это положило конец роману Эми. Ей следовало бы найти утешение в религии, но почему-то она не сумела, возможно, решив, что та уже принесла достаточно бед. С того дня она замкнулась в себе. Она не была несчастна, ибо происшествие сделало ее предметом интереса родственников и знакомых – такое никогда не делает женщину несчастной. Родители следили за ней, исполненные дурных предчувствий, сестры – с наполовину испуганной, наполовину зачарованной надеждой, и все ждали, что еще скажет Эми. Она нашла, что проще вообще ничего не говорить. Когда другие говорили, она загадочно улыбалась про себя, как улыбается Мона Лиза.

Теперь она увлеклась вязанием. Когда к ней взывали сестры, она опускала вязанье на колени, снимала очки и с приятной скромностью спрашивала: «Но, дорогая, что я-то думаю, ты знаешь?» И все понимали, что перед ними поборница глубокой, но неортодоксальной философии, которая внесла бы самоочевидный вклад в любой симпозиум. К несчастью, слишком поздно было спрашивать у Эми, в чем заключается эта философия, – вопрос следовало бы задать лет тридцать назад. А потому никто и никогда не знал, что она думает, и каждая сторона в любом споре могла утверждать, что она на ее или на их стороне.

Тетушка Бибс была самой младшей. Ее единственную называли «тетей» – вероятно, потому, что она была единственной, кого звали «Бибс». От какого-то общего предка она и Кэрол унаследовали свежий цвет лица, невинный взгляд и чуть вздернутый носик. Ее пышные снежно-белые волосы волнами падали вокруг все еще юного лица под стать ее славному гению. Она была самой младшей из сестер и самой одаренной. Она была, как считала она сама, Поэтессой с большой буквы.

В качестве поэтессы тетя Бибс по прямой линии происходила от Шелли и почти всех остальных поэтов. И верно, слабое эхо литературных предков еще звучало среди ее строк, как осторожно выразился «Уиллсденский курьер». Будь критики восприимчивее к ее дару, о ней можно было бы – вторя эпитафии Голдмиту – сказать: «Чего он ни коснется, то украсит». Приведем образчик творений ее более зрелого периода, стихотворение озаглавленное (по какой-то причине):

ЭПИТЛАМА [85]

Такое нельзя называть плагиатом, просто поэзия была у нее в крови. В прозе ее стиль был в каком-то смысле более оригинален. Временами между стихов закрадывался лист-другой «Раздумий» или «Словесных картин», и каждое «Раздумье» или «Картину» защищал от соседей симпатичный колофон из наяд или диких уток в полете.

РАЗДУМЬЕ

Мудрые люди осуждают действие без мысли. Но только глупец подменит оное мыслью без действия!

Да, простенько, но не вспомнишь ведь и не скажешь, что кто-то это уже написал.

СЛОВЕСНАЯ КАРТИНА

Новорожденное облачко довольно плывет в глубокой синеве, бросая тень на могучее величие Солнца! Потом с невинным смехом плывет дальше, и Солнце снова светит с удвоенным великолепием!

Как написал «Уиллсденский курьер», любой из нас может заметить столь обыкновенные явления, но только поэт способен в полной мере облечь их в слова.

Тетушка Бибс публиковала свои произведения за собственный счет в тонких зеленых томиках под псевдонимом Женевьева Ля Туш – это имя она считала благозвучнее, чем Бибс Хиггс, как, без сомнения, оно и было. Понемногу она уверилась, что Ля Туш обладает отдельным от нее существованием, будучи (так уж получилось) духом, который время от времени ею завладевает, а после возвращается на гору Олимп. По этой причине она могла быть совершенно простой и естественной тетей Бибс и даже временами снисходила до шуток с Кэролом по поводу надоедливой Женевьевы. Кэрол считал эту свою тетку душкой. Сумасшедшей, но душкой. Из Четырех Тетушек она была его любимой.

 

2

Поэтому, когда в воскресенье за чаем Кэрол объявил, что собирается сменить фамилию, немедленное одобрение выразила именно тетушка Бибс. Остальные сочли это очередной шуткой Кэрола. Даже Клодия почему-то решила, что это не вполне по-английски.

– Мудрая мысль, милый, – сказала поэтесса. – Вот увидишь, это чудесным образом все изменит. Это дает искусству свободу такую, на которую нельзя надеяться под своим собственным именем. – Закрыв глаза, она осторожно изрекла: – Воля моя, ты ли это?! – На нее как будто снова накатило вдохновение. – Свобода, невиданная ни на суше, ни на море!

Начало вырисовываться стихотворение.

– Но почему, дорогой? – вмешалась Клодия.

– Не можешь же ты быть мисс Хиггс, красавица моя.

– Миссис Кэрол Хиггс, – поправила его красавица. – Очень даже могу.

Да ведь на протяжении последних десяти лет это имя украшало каждую колонку «Таймс» (за исключением некрологов)! Миссис Кэрол Хиггс видели в числе присутствующих на том-то и том-то ленче, миссис Кэрол Хиггс разродилась двойней, поднесла букет королеве и – в скобках – присоединилась к Клодии Лэнсинг в постановке пьесы мужа. Как она может быть кем-то еще? Даже не смешно!

– Тебе гораздо больше понравилось бы быть миссис Кэрол Конгрив или миссис Кэрол Шеридан, дорогая. Конечно, больше. Ну же, давай выберем что-нибудь звучное. Как насчет Кэрол де Ля Туш? – Он подмигнул через стол Женевьеве, которая, спустившись с Олимпа, сейчас, качая головой, улыбалась его дурачествам.

– Что за чушь, Кэрол? – резко спросила тетя Гарри.

Она сидела во главе стола подле серебряного подноса с монограммами. Это место принадлежало ей по праву старшинства, но когда приходили гости, Джо вечно все ей портила, говоря: «Ты не разольешь, Гарри?» Сегодня ради Клодии Джо добавила:

– Я всегда прошу Гарри мне налить. Она ведь гораздо крепче меня… разумеется.

И Гарри не сумела придумать более исполненного достоинства ответа, чем тайком подбросить в чай сестры кусок сахара. Однако теперь она могла утвердиться как Старейшая из Здравствующих Хиггсов и защитить честь семьи.

– Ты хочешь сказать, что наша фамилия недостаточно для тебя хороша? Фамилия твоего собственного отца?

– Если она достаточно хороша для тебя, тетя Гарри, то и для меня тоже. Но достаточно ли я для нее хорош?

– Я думала, ты очень хорошо справляешься, – сказала тетя Джо. – Нам всем очень понравилась твоя маленькая… Брр!

– В чем дело, Джо? Только не говори, что я по ошибке положила тебе в чай сахару.

Джо ни в коем случае не собиралась этого говорить.

– Нет, золотко, конечно, нет, – рассмеялась она. – Такой глупости ты никогда сделала бы. У вас ведь чай такой, как вы любите, дорогая?

– Абсолютно, – отозвалась Клодия. – Спасибо.

– Просто на минуточку вкус стал немного странный, и я подумала… – Закрыв глаза, Гарри сделала героический глоток. – Очень вкусно. Так что ты говорил, Кэрол?

– Понимаете, следующая моя пьеска будет совершенно иного рода.

– Разнообразие, – пробормотала Бибс. – Пряная приправа жизни. Многообразие форм… – Она как будто нащупывала метафору.

– Да, милая, но зрителю нет дело до многообразия форм. И критикам тоже. Они любят знать, чего от тебя ждать. Кэрол Хиггс, тот, кто написал… – Он повернулся к Клодии. – Как она называлась?..

– О, Кэрол, милый! – рассмеялась Клодия.

Он взаправду возненавидел ту пьесу, да? Теперь она понимала, что это была не слишком удачная пьеса, но он действительно написал большую ее часть и не должен испытывать такой горечи. «Наверное, это как выбирать новое платье, – подумала она, – а после так себе в нем не нравишься, что выбросить хочется».

– Ты хочешь сказать, – снова завела тетя Гарри, – что возьмешь себе псевдоним? Как твоя тетя? Но в остальном останешься Кэролом Хиггсом?

– С удовольствием. Хорошо одетым мужчиной, который называет себя Кэрол Хиггс.

– Но ведь Кэрол можно оставить, правда, милый? – спросила Джо. – Не хочется думать, что ты от всего отказываешься.

Кэрол, намазывавший медом булочку с маслом, помахал ножом в сторону Бибс.

– Да, но вот ее никогда не называли Барбара. Бибс с самого рождения была Бибс. А ты что думаешь, Эми?

Эми поставила чашку на стол с очередной непроницаемой улыбкой Моны Лизы.

– Я? Боюсь, я довольно современных взглядов.

Никому не хотелось спрашивать, что это за взгляды, и Клодия предложила:

– Разумеется, ты мог бы назваться Льюисом Кэролом, – и первая рассмеялась, показывая, что говорит не всерьез.

Тетя Эми кивнула:

– Думаю, мы с Клодией понимаем. Верно, Клодия?

Клодия, которая до сего момента пребывала в нерешительности, сочла, что понимает, и тете Эми кивнула в ответ авторитетно – как истинная актриса, играющая роль истинной актрисы. Очень скоро она будет играть роль жены, истолковывающей и ставящей своего мужа.

– На мой взгляд, ты очень мудрый, дорогой, – сказала она Кэролу. – А теперь поговорим серьезно. Какое имя выберем? – Она весело оглядела собравшихся за столом. – Какое у тебя второе имя? Забавно, а я и не знаю!

И тут же ей стало ясно, что она выпалила что-то неуместное. Тетя Джо чуть покраснела. Тетя Гарри поджала губы. Тетя Эмили улыбнулась загадочно, точно тут она на своем поле. Только тетя Бибс осталась бесстрастной: ее губы шевелились, ее телом завладел неземной дух.

– Что в имени? – говорил дух. – Вот малая былинка, что цветет. Будет ли пахнуть она иначе, хоть розой назовем ее, хоть нет.

– Это, красотка, – сказал Кэрол, – скелет в шкафу или тайна Синей Бороды. Однажды я, возможно, тебе шепну, но…

– Тебе придется громко произнести его вслух в церкви.

– И я это сделаю. А, ладно… Мугридж. Скажи «Ах!», если хочешь, но не говори «Что-что?».

– Ах! – сказала Клодия.

– Он был дурным человеком, – храбро произнесла Джо.

Клодия подождала развития темы: на свете есть множество разновидностей «дурного»… Она говорит про… Тетушка Эми с видом местного авторитета по части секса, который признает, что Клодия скоро станет ей ровней, кивнула. Именно это они имели в виду.

– Но почему ты…

– Мой крестный. Он был большим лучшим другом моего оцта. Какое-то время.

– Он убил твоего отца.

– Тетя Гарри!

– И твою мать.

– Ах, ну…

– А теперь имеет наглость называть себя лорд Шеппи.

– Должен же он был взять себе какое-то имя. Не мог же он стать лордом Мугриджем.

– Я и не знала, что пэрство жалуют соблазнителям и убийцам.

– Еще как. Если только у них достаточно денег.

Поймав встревоженный взгляд Клодии, тетя Джо сказала:

– Думаю, Гарри, Кэрол предпочтет на свой лад рассказать семейную историю нашей дорогой Клодии.

Тетя Гарри шмыгнула носом, а тетя Эми, которая все отдала ради любви или в этом себя убедила, сказала мягко:

– Он, наверное, очень был к ней привязан. Он так и не женился.

– Такому, как он, и незачем, – ядовито парировала тетушка Гарри.

Кэрол бросил на Клодию взгляд, означавший «Прости, дорогая, подожди, когда останемся одни», а вслух весело сказал:

– Ну раз и Шекспир, и Мугридж исключаются, кто остается? Как насчет анаграммы от Кэрол Хиггс? – Взяв карандаш, он начал деловито карябать. – Лучшее, что выходит, – Кэрли Хоггс. Не могу же я стать Кирохом Гэгсом, верно? Вечно какой-нибудь буквы не хватает, вот в чем беда. Если взять откуда-нибудь «а», можно заделаться Кэгом Хоралом. Здрав будь, о жизнерадостный Хорал! Хорал Холмс потянулся за своей скрипкой. Вот придешь ко мне и попросишь: «Хорал, дай мне денег».

– Джон Питерсон, – сказала вдруг, не открывая глаз, Бибс.

Все уставились на нее.

– Ничем не хуже любого другого, – изрекла Гарри, войдя в роль главы семьи.

– Мне нравится, – согласилась Клодия.

– Нравится? Это чудесное имя – Джон Питерсон. Простое, исполненное достоинства и не слишком надуманное. – И Клод радостно продекламировал:

Все рассмеялись, и скелет убрался назад в шкаф.

 

3

– Они намного старше тебя, да? – спросила Клодия в такси. – Я хочу сказать, для тетушек.

– Отец был младшеньким в семье, на двадцать лет моложе Гарри. Они его вырастили. Потом они вырастили меня.

– Что случилось, дорогой? Или не хочешь рассказывать?

– Конечно, хочу. – Он внезапно ее поцеловал. – Я люблю тебя, дорогая. Только ты никогда меня не бросай… Отец был для тетушек всем. Особенно для Джо и Гарри. Думаю, особенно для Гарри. Он был единственным ребенком в семье, одним – на четырех старых дев. А потом у них появился еще один. На сей раз девочка. Моя мать. Они к ней не ревновали, она просто была очередным младенцем. Возможно, ей не нравилось быть младенцем, или ей не нравилось, как отец позволял собой вертеть, или ей не нравилось жить с ними под одной крышей. Так или иначе, когда мне было год от роду, она сбежала с одним парнем. Они уехали за границу и разбились на его машине во Франции. Думаю, тетушки и папа надеялись, что она все-таки к ним вернется. Тетя Джо рассказала мне все, когда я поступил в Кембридж, но, разумеется, я семейную историю уже слышал. От Бибс и Эми. Тетя Гарри старалась представить все так, будто он намеренно ее убил, а когда не получилось, то стала утверждать, будто он был пьян. Не понимаю, при чем тут обязательно спиртное. Отец умер год спустя, тетя Гарри утверждала, что от разбитого сердца. Родителей я никогда не знал, они для меня ничего не значат, а потому не могу расчувствоваться или испытывать что-то к этому Шеппи, как он теперь зовется. Опять же я занял место младшенького в семье, меня и избаловали, но, к счастью, не слишком сильно. Во всяком случае, мне удалось выжить.

– Ох, Кэрол! – от всего сердца воскликнула Клодия. А потом встревоженно спросила: – Ты хочешь, чтобы, когда поженимся, мы жили с ними?

– Упаси господи! – отозвался Кэрол.

 

4

Нет на свете женщины, не извлекавшей бы определенного удовлетворения из свадеб, причем это удовлетворение совершенно не зависит от степени ее знакомства с брачующимися. Конечно, оно не лишено эгоизма. Возможно, она вспоминает день собственной свадьбы или предвкушает счастливый день, который выпадет ей в этом году, в следующем, когда-нибудь. Она может критиковать или даже восхищаться подвенечным платьем невесты и шляпками подружек. Но свадьбы удовлетворяют ее глубинную, вероятно, неосознанную тягу к созиданию и порядку. Они подтверждают, что жизнь и дальше будет идти своим чередом: вот еще одного мужчину пристроили к делу… Или у ее эмоций могут быть иные причины…

У Клода с Хлоей был один требник на двоих. Ему почудилось, или рука у нее действительно дрожит?

Когда-то на каникулах ему давали покататься пони по кличке Пегги, и был небольшой мостик над ручьем у Холтс-корнер. Поначалу всякий раз, подходя к нему, Пегги дрожала, дергала поводья, чтобы отвернуть голову и поскакать галопом прочь от опасности. Он мысленно видел, как удерживает ее, как наклоняется, чтобы успокоить, как говорит, что бояться нечего. Понемногу Пегги привыкла. Теперь она не дрожала, и, на взгляд садовника, подстригавшего изгороди и обернувшегося на них посмотреть, Пегги ничем не отличалась от любого другого пони на любом другом мостике, но Клод всегда умел уловить разницу: понимание Пегги, когда они подъезжали, легкая дрожь, говорившая о внутренней борьбе, о попытках подавить дурные воспоминания о том мосте. Что-то однажды тут стряслось. Клод так и не выяснил, что именно, знал только, что что-то случилось на этом месте.

Нет, рука Хлои не дрожала, во всяком случае, заметно. Но что-то однажды случилось. Такое, чего она не способна забыть. Ему вспомнилось, как кормилица Клодии говорила кухарке: «Сорванец у нас себе на уме, если понимаете, к чему я. Цыганистый такой. Наверное, унаследовал от своей бедной матери. Он меня пугает, скажу я вам, миссис Парсонс, честное слово, пугает». Он очень этим гордился, подстерег ее и напугал. Но кормилица не это имела в виду.

Выдавал Клодию сэр Генри. Сэр Генри Лэнсинг, кавалер ордена Бани. Когда-то очень влиятельное лицо. Теперь на пенсии. Отец. Сэр Генри. Невыносимый зануда. Но чертовски хорош собой. Только блондин, не брюнет, как они, не как мама. «Уж она-то была хорошенькая, мастер Клод».

«Надо думать, он действительно наш отец. Он ничегошеньки для нас не значит».

По сути, так мало, что Клодия подспудно была уверена, что выдавать ее будет Клод. Клод безучастно спросил тогда:

– А как же сэр Генри? Это ведь вроде его долг, а?

А Клодия ответила:

– О Боже! Наверное, да. Тогда он захочет, чтобы бракосочетание было у него. Я этого не перенесу.

– Если будешь венчаться там, придется терпеть и сэра Генри. Он не может присутствовать на свадьбе и не выдавать тебя замуж. Тебе вообще пришло в голову его пригласить?

– Нет… То есть я вообще о нем не подумала. Мы собирались сочетаться браком в Святом Павле…

– В соборе?

– В церкви на Портмен-сквер, дурачок. Естественно, я хочу, чтобы пришли все мои друзья. Кто поедет на сельскую свадьбу в конце января? Подумай про бедных старых тетушек! Слушай, Клод, его ведь надо пригласить, да?

– А ты вообще свадьбой занималась? Кто рассылает приглашения? Кто оплачивает прием для гостей? Господи Всемогущий, женщина, не думаешь же ты, что это буду я?

– Я такая дурочка, Клод! Тетушки, наверное, сочли само собой разумеющимся, что берут приготовления на себя, и я вроде как… вроде как…

– Позволила им считать, что ты сирота?

– Ну… Я Кэролу сказала, – гордо объяснила она, словно это необычайная уступка с ее стороны.

Сэр Генри приехал в Лондон, и теперь весь Лондон знал, что молодые Лэнсинги не круглые сироты. Он нанес визит тетушкам, очаровав их импозантной внешностью, любезными манерами и галантной готовностью уступить их желанию взять на себя все расходы. Едва услышав и усвоив все детали имущественного положения Кэрола, он от них отмахнулся как от пустяков. «Какая разница, если дети будут счастливы вместе? Разве нет, мадам?» Джо и Гарри заверили его, мол, воистину так. Увлекшись мыслью о счастье любимого племянника, Джо ударилась в краткие воспоминания о первой поездке Кэрола к морю в возрасте трех лет. Подобный вызов сэр Генри никак не мог пропустить и поведал тетушкам про свой первый визит в министерство по делам колоний в возрасте двадцати двух лет. Мистер Джозеф Чемберлен уже был там; Родс и Милнер входили и выходили украдкой. История занимательная, если ее слушать, но хотя тетушки слушали ее с поглощенным вниманием, совершенно для нее непривычным, каждая мыслями была очень далеко. Джо размышляла, на которого из дедушек будет похож сын Кэрола и Клодии: она проследила его путь от школы до колледжа и в большой мир, возможно, он станет знаменитым певцом… Гарри подхватили и увлекли в прошлое старые полузабытые названия: рейд Джеймсона, Бурская война, маленький принц Джордж играет в солдатиков, большой Джордж напугал всех, заявив, что намерен записаться в конницу… Эми сидела с мягкой улыбкой женщины, имевшей страстный роман с Сесилом Родсом и теперь оглядывающейся на него без горечи… Глаза Женевьевы были закрыты. Это само по себе могло бы удивить или даже вывести из себя сэра Генри, но в сомкнутых веках и движущихся губах он на сей раз ясно различил попытку во всех подробностях представить себе драматическую картину, которую он живописует: точное расположение на его столе корзинок «ВХОДЯЩИЕ» и «ИСХОДЯЩИЕ». Это было не так. Женевьева творила. Позднее она записала в своем альбоме прославленные строки, озаглавив их «Король и Страна» со знаком вопроса, точно была не вполне уверена в названии.

Уилсон Келли с большим удивлением узнал, что золотая мелодия любви играла у его собственного служебного входа, но выжал из новости все возможное. Газетные заметки, озаглавленные «Роман на сцене», сообщали романтикам, что последняя пьеса Уилсона Келли бьет все рекорды в «Бельведере». Однажды в ответ на неожиданное желание зрителей послушать речь мистер Келли поблагодарил всех за милостивый прием и поведал, как крылья любви осенили новейшее пополнение его труппы, их маленького соловья Клодию Лэнсинг, дочь выдающегося государственного служащего, сэра Генри Лэнсинга, и не далее как вчера обручили ее с мистером Кэролом Хиггсом, гениальным молодым драматургом, в соавторстве с которым он, Уиллсон Келли, имел честь написать пьесу, которую зрители только что так тепло приняли. С возгласом «Клодия, дорогая!» он вывел ее на сцену. Зрители, радуясь хотя бы чему-то поаплодировать, разразились овацией, и, приняв ее груз на свои крепкие мужские плечи, мистер Келли поклонами спровадил Клодию за кулисы и – после уместного интервала – за ней последовал.

Присутствовал он и на бракосочетании. Пришли также Герберт Поттер и Дора, уже обручившиеся. Клодия обрадовалась, хотя и несколько удивилась, что Герберт так быстро утешился и нашел ей замену.

– Не так быстро, как ты, – сказал Клод, когда сестра привлекла его внимание к ветрености мистера Поттера.

– Я никогда не была с ним помолвлена, – возмущенно возразила Клодия.

– В таком случае и он с тобой не был.

– Но… но я ему нравилась. Знаю, что нравилась. Женщина всегда знает.

– Наверное, он тоже думал, что он тебе нравится.

– Это другое дело.

С женщинами всегда «другое дело», подумал Клод. В отношении мужчин принцип «Поступай с ближним, как хочешь, чтобы поступали с тобой» утрачивает для них силу. Он украдкой глянул на Хлою, а она в ответ наградила его любящим взглядом, и впервые этот взгляд его не тронул. Он осознал, что этот взгляд значит для него не больше улыбки девушки за стойкой в табачной лавке, когда он с ней здоровается. Он слышал, как с задних рядов громыхает голос Поттера. «Так и мне следовало бы, – думал он. – Сообразить, что добра не жди, и начать с чистого листа. Но не с женщинами. К черту всех женщин. Почему я не в Париже, почему не учусь живописи? Париж… Испания… Алжир – целый залитый солнцем мир, чтобы его рисовать, и этот мир ждет меня! Теперь никакой Клодии, никакой Хлои. Боже ты мой, я один! Я свободен!»

 

1

«Еще вопросы есть» лежали на прилавках магазинов и газетных киосков. Усталые бизнесмены, остановившись схватить перед поездом вечернюю газету, видели наклейку «Спутник кроссвордиста», отмечали его существование и спешили дальше. Они занимали свои места в купе поезда. Они кивали таким же усталым лицам напротив. Они проглядывали заголовки и котировки перед закрытием биржи. Еще что-нибудь в газете есть? Ничего в газете нет. Она отправлялась в карман – для жены, из другого появлялась утренняя «Таймс» или «Телеграф». В кроссворде все еще зияли пустоты – как раз хватит времени его закончить.

Бог подземного мира в небесах. Шесть букв, последняя «Н». Э… это тот, кто вечно ошивался возле Сократа. Как Босуэл и Джонсон. И что составителей вечно на этих греков тянет? Слава Богу, не у всех тут гуманитарное образование. Пигмалион – слишком длинно, и почему в небе?.. Вот черт, это я Платона вспомнил, возле Сократа Платон ошивался. Тогда какой тут бог на «н»? Уверен, я про него слышал. Ну, есть, конечно, плутократы… Малые, которые обращают в золото все, за что ни возьмутся… Знавал парочку таких в Сити, и кончили они за решеткой… Нет, тот был Мидас. Где-то я слышал про… Плуто! Ну конечно, песик у Диснея. Пес в небесах. Звезда кино. К черту собаку! Но как же называлась Собачья звезда? Вот она-то мне и нужна. Шесть букв. И почему, черт побери, никогда ничего не знаешь?

Еще вопросы есть?

Один, возможно, появится: почему, когда решаешь купить себе такой вот справочник, неделю спустя обнаруживается, что как раз его жена уже купила тебе в подарок на день рождения?

На этот вопрос Барнаби не нашел ответа, но с благодарностью принял факт как данность. Книга продавалась. Это будет своего рода доход. Переиздания время от времени. Две-три сотни в год набежит. А в июне он войдет в совет директоров. Ему по карману жениться, ему пора жениться.

Джилл каждый день приносила ему чай. В последнее время он ловил себя на том, что смотрит на часы и думает, что через пять минут она принесет чай. Ноги у нее были хороши, но не настолько, как у Сильви. Она не сидела у него на столе и ими не помахивала, а стояла непреклонно у двери и разговаривала с ним оттуда. Ему всегда удавалось ее задержать, как раз когда она подходила к двери. Он спешил сказать что-нибудь, что заставило бы ее развернуться и застыть у книжных полок – эдакая стратегическая позиция для ответных реплик. Странно, но она все еще боялась нападок на свою независимость и обязательно должна была иметь под рукой средство оборвать разговор. Вот так: спиной к двери, касаясь пальцами ручки.

Когда она подошла к двери на сей раз, он спросил:

– Не пора ли нам снова сходить в театр? Или в прошлый раз вам не понравилось?

Она быстро повернулось.

– Вы считаете, я недостаточно вас поблагодарила?

– И как же вы догадались? Тут я совершенно ненасытен. Меня нельзя достаточно отблагодарить. Разумеется, от стольких изъявлений благодарности я страшно смущаюсь, то и дело застегиваю и расстегиваю пальто, но они просто чудо как на меня влияют, я жить без них не могу. – Посмотрев на нее насмешливо, он сказал: – А теперь смейтесь.

– С чего бы?

– Из дружеского расположения. Из вежливости. Знаете, вы так много думаете о том, что причиняют люди вам, что никогда не задумываетесь, что причиняете им вы.

– И что я вам причиняю?

– О, самое разное. Расскажу, когда буду знать точнее. А пока, как я и предлагал, почему бы нам не сходить вместе в зоопарк?

У нее перехватило дыхание.

– Я никогда не была в зоопарке! – ответила она с жаром.

– Вы никогда не… Вы никогда?! Ну, впрочем, и я тоже с десятилетнего возраста, но я знаю людей, кто ходил. Почему бы нам не пойти?

– Мне бы очень хотелось.

– Отлично. В воскресенье после полудня? Я могу купить билеты. Не буду утверждать, что зима – идеальное время для зоопарка, но у крокодилов должно быть довольно тепло. Послушайте, давайте пойдем утром и съедим там ленч… слишком рано сейчас темнеет. Вы можете заплатить за ленч, а я – за такси.

– Это было бы прекрасно.

– Тогда давайте договоримся, пока не расстались. Вам двадцать один год, и вы никогда не видели бегемота. Верно?

Она с улыбкой кивнула.

– Тогда вас ждет сюрприз. И не говорите потом, что я вас не предупреждал.

Счастливо рассмеявшись, она вышла. «Прогресс», – подумал Барнаби, абсурдно довольный собой.

Помешав, он отпил чаю и надкусил печенье. «Если она теперь уйдет, я буду по ней скучать, – подумал он. – В ней есть что-то… почти антисептическое. Она ну… помимо всего прочего, она честная. А честность в женщине… освежает. Независимость. Пусть и довольно ершистая независимость. Конечно, она очень молода. Боже ты мой, она на пятнадцать лет младше меня… Интересно, значит ли это для нее что-нибудь?»

Встав, он посмотрелся в зеркало у одежной вешалки. «Нельзя быть моложе своего отражения, – думал он, – и красивым меня не назовешь. Но ведь из зеркала на меня смотрит лицо, не пустившее в мир тысячу опечаток, пока шла редактура дурацких «Еще вопросы есть», а это было куда посложней, чем грекам с их тысячью кораблей, которые якобы поплыли из-за лица Елены Троянской». Да уж, этого у него не отнять. Он вернулся за стол.

Мысли о Хлое вот уже несколько недель вызывали у него чувство некоторой неловкости. Он не виделся с ней с того вечера в «Бельведере», но что он мог поделать? По всей очевидности, написать или позвонить, но каждый день, который он пропускал, только усложнял задачу. Не следовало ей вести себя так… так собственнически. «Она-то, сколько я ее знаю, ходит в театры и рестораны со всеми сущими мужчинами, и не мне жаловаться, но если я один разок веду куда-то девушку, она заставляет меня чувствовать, будто я ее предаю. Почему предатель всегда я? Почему я ее должник, если я предложил ей все, а она от всего отказалась? Ох уж эта извечная уверенность женщины в собственной непогрешимости и своем праве на особую преданность!»

Что, если он снова предложит ей руку и сердце? Она ему откажет. Ладно, тогда он скажет: «Прости-прощай». Нет, черт побери, ничего такого он не скажет – такое говорят только в пьесах Уилсона Келли. Но он скажет, мол, им, наверное, лучше перестать встречаться, что для них обоих будет лучше, если… Нет, в том-то и беда, что не для обоих. Чем больше мужчин за ней ухаживают, тем лучше для нее, они ведь дарят ей подарки, назначают свидания, на которые она приходит или не приходит. Для нее – сплошные удовольствия, а для мужчин что? Ладно, тогда он скажет, что будет счастливее. «Так нельзя. Я так дальше не могу». (Опять Уилсон Келли.)

Он постарался вообразить себе сцену и понял, что удержать один горестный взгляд, одно ничего не значащее обещание в глазах Хлои его удержат. Нет, черт побери, не удержат. Возможно, раньше удержали бы, но не теперь – антисептик делал свое. Любовные слова, любовные взоры, все эти «дорогой», бросаемые бездумно, пусть и очаровательным голоском… Какое облегчение от них оторваться – с Джилл, которая никого не назовет «дорогой», если не будет этого подразумевать. И с появлением на сцене Джилл Барнаби вдруг поймал себя на поразительной мысли. Что, если Хлоя наконец согласится?! «Боже ты мой, такого я никогда не допускал!»

На самом деле он никогда не видел себя мужем Хлои, только влюбленным, тщетно старающимся ее завоевать. Теперь он понял, что даже если она согласится, он никогда на ней не женится. Брак с Хлоей станет нескончаемой мукой ревности и разочарований. Жизнь в шелковой паутине улещиваний и обещаний, отговорок и лжи, паутине женских уловок, из которой ему никогда не выпутаться, – это не жизнь для мужчины. Нездоровая, тепличная, разъедающая душу жизнь.

Допив чай, он раскурил трубку и пошел в кабинет к Стейнеру.

– Вы к мистеру Стейнеру? – спросила Джилл. – Его нет на месте.

– Знаю. Я потому и пришел. Мне просто захотелось на вас посмотреть.

– Зачем? На что я похожа?

– Такая здоровая. Такая свежая. Такая… Такая… такая… не подберу слова. Надо заглянуть в мой «Еще вопросы есть». Извините.

Он вышел.

Вынув пудреницу, Джилл посмотрелась в зеркальце. И покачала головой. «Он сумасшедший, – сказала она себе, – но он мне нравится. О нем приятно думать». И, печатая письмо, стала думать о нем.

Вот так Барнаби не позвонил Хлое и в воскресенье повел Джилл в зоопарк.

 

2

Утверждая, что с десяти лет не бывал в зоопарке, Барнаби несколько погрешил против истины, но в оправдание мог бы сослаться, что в каком-то смысле это относится ко всем нам, поскольку зоопарк каждого из нас, сколько бы ни было нам лет, превращает в ребенка. Невозможно безучастно и свысока взирать на бегемота. Без приглашения за его утренним купанием наблюдали млад и стар, и все они смотрели с удивлением, которое только росло, и у всех на уме было одно: как может существовать на свете нечто столь уродливое? Но никто не мог ни пренебрежительно фыркать, ни упиваться собственным превосходством. Бегемот никому не соперник. Ребенок и взрослый при виде его испытывают только одно – изумление.

– Ну? – спросил Барнаби.

– Ну, я, конечно, знала, какой он. Видела на картинках.

– Но в глубине души не верили, что это правда. А теперь знаете, что так и есть.

Джилл молчала, пока они шли прочь от вольера, потом вдруг сказала:

– Вы в эволюции что-нибудь смыслите?

– Достаточно, чтобы объяснить ребенку, который ничего о ней не знает. Как и многие. Но, боюсь, вас это не устроит.

– Мы ведь произошли от обезьян, так? А обезьяны от других животных, и так далее, и так далее, до… до первых признаков животного мира…

– Кажется, морских червей. Так они, кажется, называются, но не поручусь.

– Да. Откуда бы там ни взялись морские черви.

– Это можно счесть великой тайной бытия. Как все началось. Надеюсь, вас это не слишком тревожит?

– Нет, я просто задумалась… о таких созданиях, как бегемот. Они уже остановились или еще развиваются во что-то другое?

– Скорее всего в толстосумов из Сити. Но понимаю, о чем вы. Вы о том, почему только одному бедолаге удалось пробиться наверх?

Джилл рьяно закивала:

– Да! И есть еще кое-что… – Запнувшись, она добавила серьезно: – Все это очень интересно, правда?

«Дорогое ты, милое дитя», – подумал Барнаби, глядя на нее с улыбкой, а вслух сказал:

– С вами – да. Продолжайте.

– Предположим, только обезьяны оказались единственными – не важно, по какой причине, мы этого никогда не узнаем. Они все еще эволюционируют?

– Придется изучить проблему серьезнейшим образом. Вы хотите сказать, что все ступени развития от обезьяны до пилтдаунского человека, от пилтдаунского человека до пещерного человека, от пещерного человека до человека говорящего должны, так сказать, постоянно развиваться на каждом этапе?

– Не может же эволюция вдруг прекратиться, и не может же она идти только на высших ступенях.

– Погодите-ка. Давайте поконкретнее. Кстати, вон там жираф, и если он когда-нибудь достигнет половой зрелости, его прачке не позавидуешь.

– Могу разглядывать, пока слушаю, – отозвалась Джилл. – Продолжайте.

– Возьмем обезьяну в пятидесятитысячном году до нашей эры, которая в двадцатитысячном стала пещерным человеком, а в десятитысячном научилась говорить, за даты не поручусь, вероятно, их следует умножить на десять. Значит, существо, которое двадцать восемь тысяч лет назад было обезьяной, сегодня должно быть пещерным человеком. И если да, то где оно?

– Вот именно. И каков ответ?

– Помимо очевидного «Извините, мэм, это не я», на ум приходит только: эволюция, выживание сильнейших, и – как в таких случаях говорят – все это естественно в порядке вещей. Естественный отбор. Как только появился Человек, Природа уступила ему первенство, и ничего больше в Природе уже не происходит согласно ее законам.

– И все равно это не объясняет, почему бегемот не добился большего прежде, чем объявился человек.

– Наверное, он развился до бегемота, посмотрел на себя в зеркало и решил, что и так сойдет.

Совершенно неожиданно Джилл рассмеялась.

– Потому что я счастлива, – объяснила она с улыбкой, точно это единственный смех, который должен позволять себе человек разумный.

– Надеюсь, вы всегда будете счастливы, – серьезно отозвался Барнаби, – поскольку мне кажется, что пока счастья вам выпадало не слишком много. И надеюсь, будете вы счастливы или нет, вы всегда найдете чему посмеяться.

– Думаю, люди слишком легко смеются по самым глупым поводам.

– Благослови их за это Боже. Знаете, если чего-то не делаешь сам, это что-то не обязательно неправильно. Или глупо.

– Вы считаете меня очень молоденькой. Верно?

– И очень хорошенькой. Не забывайте этого, ведь это очень важно. Но я думаю, что вы пока не определились.

– С чем? – презрительно спросила Джилл. – Со средним возрастом?

– С юностью. С лично вашей юностью. С тем, кто и что вы есть. Теперь идемте в зал Аквариума и посмотрим, сколько старых знакомых удастся найти за стеклом.

Стейнера они нашли сразу. Он симпатично, по-доброму уставился на них из-за стекла.

– Преувеличение, конечно, – сказал Барнаби, – но определенно Стейнер. Стейнер, собирающийся разразиться чем-то важным и чуть-чуть побаивающийся – вдруг не получится. Как, на ваш взгляд?

Кивнув, Джилл рассмеялась, потом сказала серьезно:

– Но в жизни он выглядит лучше.

– Большие усилия прилагаешь, чтобы выглядеть получше рыбы, и иногда удается. Хотелось бы надеяться. – Они медленно пошли дальше. – С Маршаллом вы знакомы? Вот он – при бакенбардах и прочем. С классовым сознанием, но здравомыслящий. Теперь вы сами кого-нибудь найдите.

Мало-помалу она вошла во вкус игры.

– Смотрите, вон там! Совсем как садовник, который у нас когда-то работал! Он сломал ногу, и мне приходилось ему читать.

– А со сломанной ногой он читать не мог? – чуть удивленно спросил Барнаби.

– Он вообще читать не умел. То есть достаточно быстро, чтобы запомнить, о чем говорилось в начале фразы. Мы читали книгу, которая называлась «Морковка, или Мой маленький мальчик».

– Про морковку?

– Морковкой звали мальчика.

– Надеюсь, вы ясно дали это понять перед тем, как начали.

– Сомневаюсь, что имя было для него важно. Это была единственная книга в доме, его жена получила ее как приз, когда была маленькой, и он очень ею гордился. А когда жена от него ушла, он каждый вечер держал книгу в руках, делая вид, что читает, ему хотелось читать, но он не умел. Поэтому, думаю, он даже не слушал, а просто лежал, вспоминая, какой она была ребенком, и думая о том, как она читала эту книгу, совсем как я читала тогда, и… вспоминая все…

– Так она от него ушла? Когда? Как?

– Мне было одиннадцать, так что это было лет десять назад, и она ушла за каким-то солдатом на войну.

Барнаби вдруг показался себе дешевкой. Поймав Джилл за руку, он сказал:

– Простите меня.

– Простить? – переспросила Джилл, но руки не отняла.

– Что дурачился все то время, пока вы рассказывали. Умничал. Вставлял остроумные реплики и паясничал, как заправской комик. Мне правда стыдно. Я не думал, что это будет такого рода история.

– Наверное, это моя вина, ведь я рассказала такого рода историю, то есть мы оба дурачились насчет сходства, но когда я начала, то о садовнике даже не помнила, а потом вдруг все вернулось.

– Это я тут извиняюсь, – твердо сказал Барнаби. – Прощен?

Превратившись вдруг в школьницу, Джилл покраснела.

– Я… Я… спасибо вам, то есть да, конечно!

Сжав ей руку, а потом отпустив, Барнаби взял Джилл под локоть и повел ее дальше.

– Посмотрите вот на этих. Они все красивые и не одной масти, как мы.

С приятным шоком удивления он вспомнил, что завтра она принесет ему чай… и послезавтра… и послепослезавтра…

 

3

Не может быть на свете счастья большего, чем быть наедине с Гумби в своем собственном доме. Так говорила когда-то Сильви, а теперь знала, что это чистая правда. Это был маленький дом на маленькой улочке на окраине Кетерхема, которая ответвилась от улицы побольше с намерением куда-то вести – назад в Кеттерхем, например, или, расхрабрившись, все дальше и дальше к самому морю, но остановилась на полдороге, поскольку (так предполагали) застройщику отказали в кредите, или потому что устала, или потому что решила, что в конце концов большая ошибка слишком удаляться от станции. Домик Сильви стоял последним, можно сказать, на собственном участке из абсолютно любого числа акров – во всяком случае, до гряды холмов, если не считать нескольких великолепных построек, которые, вероятно, были когда-то конюшнями. Право слово, приятнее не придумаешь.

Разумеется, Сильви хотела сама зажигать поутру газовую конфорку, чтобы согреть Гумби воду для бритья, и разумеется, Гумби говорил, что она не должна делать ничего подобного, что она получит завтрак в кровать, как полагается принцессе, и, разумеется, Сильви смеялась своим веселым смехом и говорила, мол, всего делов-то: проскользнуть вниз и зажечь плиту, потому что вставать они будут, конечно же, вместе и вместе завтракать внизу, поэтому какая разница, кто сбегает зажечь плиту?

– Сама наша супружеская жизнь от этого зависит, – торжественно говорил Гумби.

– Ладно, дорогой, будем зажигать по очереди.

– Мы вечно будем забывать, чья сейчас очередь. Нет, каждое утро будем бросать монетку. И чем дольше мы живем, тем справедливее будет, потому что вероятности выравниваются.

Сильви на это со смехом ответила, что они вечно будут забывать брать с собой в кровать пенни, но изобретательный Гумби отмел и это глупое возражение. Поэтому когда приходило время вставать, Сильви обнимала его и говорила: «Готова, дорогой», посмеиваясь про себя, поскольку это была прекрасная шутка, как и все теперь.

– Пятьдесят шесть, – сказал на сей раз Гумби.

– Я загадывала двадцать три, – отозвалась Сильви. – Мне столько было, когда я пришла работать в «Проссерс». Ошибся на тридцать три. Твоя очередь.

– Готов, – сказал Гумби.

– Сорок восемь.

– Восемьдесят два. Столько будет восьмидесятилетнему старику в его следующий день рождения. Я победил.

– Ты уверен?

– С минимальным отрывом. – Поцеловав ее в шею, он сказал: – Вперед!

Сильви выпрыгнула из кровати.

– Поверить не могу, что эти ноги действительно мои, – сонно пробормотал Гумби и потянулся за очками.

– Твои, дорогой, все до последнего дюйма!

По-женски она всегда выбирала число, с которым у нее были личные ассоциации, поэтому жульничать ей было труднее, а ради любимого она обязательно сжульничала бы, пусть даже Гумби заставил ее пообещать, что она не будет: игра ведь не игра, если не играть по правилам. Еще одним весомым фактором в пользу честности была загадочная штука под названием Закон Усредненности, который как будто был на его стороне и набрасывался на нее, если она жульничала снова и снова. И действительно, за каких-то нескольких недель они поняли, что идут голова к голове, разумеется, при условии, что Гумби не проигрывал два предыдущих утра.

В ведро или в непогоду Гумби ездил до станции на велосипеде. Поначалу Сильви ездила с ним, чтобы удостовериться, что он не заблудится или не попадет под машину, но когда понемногу успокоилась, в центр стала приезжать, повесив на руль корзинку, только к открытию магазинов. Учитывая, сколько дел предстояло переделать, никакого дня не хватало, и ни один не тянулся так долго до того момента, когда Гумби вернется домой. Она печатала книгу для одного автора «Проссерса», и ее ждали другие книги, редакция просто завалила ее работой, и, точно этого мало, приходилось управляться не только по хозяйству, но и в саду.

Однажды счастливым воскресным днем, когда Гумби вскапывал грядку для особо привлекательного пакетика семян, который Сильви купила в «Уолворте», а сама Сильви чистила его велосипед как можно ближе к вскапываемой грядке, в дверь дома позвонили.

– Кто бы это мог быть? – удивилась Сильви.

– Пришел герцог Норфолкский, хочет одолжить почтовую марку, – предположил Гумби.

– Надеюсь, он не останется к чаю, ведь пирог мы почти доели. У меня есть черные пятна на лице?

Внимательно изучив милое лицо, он его поцеловал.

– Теперь нет.

И Гумби вернулся к грядке. Сильви же, несколько тревожно глянув на руки, прошла через французское окно в гостиную, а оттуда – в коридор и, быстренько убрав в шкаф пальто и шляпу Гумби, распахнула дверь.

– Ой! – воскликнула она. – Это вы!

– Я, – согласился Барнаби. – Можно мне где-нибудь прилечь?

– Боже, мистер Раш, вы шли пешком от самой станции?

– Пустяки. А вот бродить по всему Суррею было утомительно. Никто про Сикамбо-авеню слыхом не слыхивал.

– Вам следовало бы нас предупредить, и тогда Гумби нарисовал бы вам какую-нибудь карту. Ох, простите! Входите же, как мило с вашей стороны было приехать. Я и не думала, что вы взаправду приедете. Дорогой! – позвала она. – Как по-твоему, кто приехал? Мистер Раш!

Мужчины еще пожимали друг другу руки в гостиной, а Сильви уже убежала с криком:

– Я поставлю чайник! Садитесь, мистер Раш, вот лучшее кресло!

Исчезла она надолго, потому что надо было привести в порядок руки, поджарить тосты, переодеться во что-нибудь менее подходящее велосипедам и собрать поднос, на котором столпились чайный сервиз (от «проссерсов») и настоящие серебряные чайные ложки (от папы Гумби). А поскольку мистеру Рашу полагалось только самое лучшее и поскольку он сам их ей подарил (и хорошо в таком разбирается), переодевание включало также особенные чулки, про которые даже и не заподозришь, что это чулки. Какая удача, что сегодня она побрила ноги, подумав, ну, никогда не знаешь…

– Прошу, не прерывайтесь из-за меня, – сказал Барнаби. – Могу наблюдать за вами отсюда и подбадривать вас криками.

– Даже рад прерваться, – отозвался, надевая пиджак, Гумби. – Хуже нет, чем быть любителем. Работаешь чересчур усердно и слишком быстро устаешь, а потому делаешь слишком мало. Сигарету?

– Спасибо. И марафон превращается в череду спринтерских забегов с долгими передышками в промежутках.

– Ага. Совершенно безнадежно. Вот почему тот, кому нечем заняться, так часто негодует на рабочего человека. Он говорит себе: «Я и за половину времени сделал бы вдвое больше», когда речь идет о десяти минутах праздного времяпрепровождения, которое он тратит на работу, которая занимает весь день. Ну да, за пять минут он мог бы сделать вдвое больше – а потом сесть в такси и поехать куда-нибудь, где на полчаса можно закинуть ноги повыше.

– Однако же, – улыбнулся Барнаби, – я видел рабочих, сидевших, закинув ноги повыше.

– Согласен, лентяи есть в любом ремесле. Но на мой взгляд, в этом причина антагонизма между классами: в ощущении, что если рабочий не спринтом занят, а марафон бежит то он плохо работает.

– Скорее всего вы правы. Об этом я раньше не думал. Но сдается, другая причина, что рабочий по какой-то экстраординарной причине называется рабочим и в результате думает, что только он один и работает.

– Мы-то знаем, что это не так.

– Мы-то знаем, но забываем. Любой аргумент неизменно теряет силу, едва начинаем обобщать. Например, когда говорим «рыжие», подразумеваем при этом людей с рыжеватыми волосами, ростом меньше пяти с половиной фунтов и проживающих в Манчестере.

– Ну и как его тогда называть? Вы же писатель, мистер Раш, подскажите нам слово.

– Вы изобретатель, изобретите его.

– Вы в словах разбираетесь, – сверкнул очками Гумби с вспышкой.

– Немного. Благодаря вам. Сколько раз я проклинал вас с Сильви, что втравили нас в издание энциклопедии.

– Ну так и кто такие пролетарии? О них многое говорят.

– С этим-то я справлюсь. Слово происходит от «proles», что на латыни означает «потомство». Это был низший класс в Древнем Риме, не имевший собственности, поэтому единственную пользу государству мог приносить своими детьми. Людской силой, пушечным – точнее, копейным – мясом.

– Ну и точка зрения! Вам не приходило в голову, сколько там было обид?

– А вы разве не так на дело смотрите? По-вашему выходит, что рабочие руки, а вовсе не отдельный индивидуум, работающий головой, – основа государства и имеет наибольшие на него права.

– Надо бы разузнать побольше про римлян. Наверное, про них не только на латыни написано? – помолчав немного, сказал Гумби.

– Конечно. Мне только сейчас пришло в голову, что мы сколько-то вам должны за идею «Еще вопросы есть». Можно мне прислать пару книг про Древний Рим? Они как раз в духе «Проссерса».

Когда Сильви крикнула «Дверь, дорогой» и вошла с подносом, прекрасно было видеть, как они так заинтересованы друг другом, как им комфортно вместе. Гумби любому ровня, подумала она, даже мистеру Рашу. Это было счастливое чаепитие, и даже когда они с мистером Рашем заговорили про издательство – ведь как же иначе, как она могла не разузнать все про всех? – Гумби и виду не подал, если чувствовал себя в разговоре лишним.

– А как дела у мисс Морфрей? Она готовит чай, как вы любите?

– Благодаря вам, Сильви. Великолепно.

– И она подходит мистеру Стейнеру?

– Как будто да.

– Она милая, знаете ли, мистер Раш.

– О, мы большие друзья. – И он добавил, поскольку ему доставляло огромное удовольствие произносить это вслух: – На днях мы ходили в зоопарк.

И тут же об этом пожалел, поскольку это как будто относило Джилл в категорию товарищей по зоопарку, к которой Сильви никогда не принадлежала. Но Сильви, которая всегда знала, что мисс Морфрей «другая», была последним человеком, который обиделся бы. Будь она сама другой, она не повстречала бы Гумби.

– Линн то и дело задумывается, как вы все там и как вам удается без нее обходиться.

– Если бы это было правдой! – воскликнула Сильви. – То есть глупо думать, что вы не можете без меня обойтись. Но мне, конечно, приятно послушать новости. Да не будь «Проссерса», я никогда бы не познакомилась с Гумби.

Она посмотрела на мужа, а он посмотрел в ответ, и Барнаби почудилось, что они говорят на языке, который он пока не освоил.

– А как вы познакомились? – Он перевел взгляд с одной на другого. – Нельзя же так заинтриговать и бросить на полуслове.

– Ты не против, дорогой? – По всей очевидности, Гумби был не против, поскольку Линн продолжила: – Гумби собирался погулять с одной своей приятельницей в Ботаническом саду, дело было в субботу, и он принес ленч на двоих, а мистер Стейнер попросил меня по пути домой занести очень важную посылку на Риджент-парк, ну мне это было не совсем по пути, – она рассмеялась нелепости просьбы, – и конечно, я сказала, что прихвачу посылку, поэтому ушла, даже не съев ленч, и издали цветы казались такими красивыми, а мне вечно говорят, какие они чудесные, поэтому я зашла в сад, а там Гумби расхаживал взад-вперед перед входом в розарий, и в руках у него пакет с ленчем, а сам он – одинешенек, потому что его приятельница не объявилась.

– Больше чем просто приятельница, – вставил Гумби.

– Да, понимаете, его девушка… И она не пришла! Мы разговорились о том, какие чудесные тут розы, и он сказал, что у него с собой ленч, но к нему не пришли, только он дал мне понять, что это мужчина не пришел… Правда, дорогой? Так что у нас был ленч.

– А как же… та девушка? Она опоздала или просто не пришла?

– Она уже на час опаздывала, когда я увидел Линн, – объяснил Гумби. – На ленч мы устроились в другой части сада, поэтому я не видел, пришла ли она. На самом деле я вообще с тех пор ее не видел.

– Гумби решил, что я ему больше нравлюсь, – гордо сказала Сильви.

– Я не решал, – отозвался Гумби, – я просто понял, каким дураком был в первый раз, но не во второй.

– Как Ромео, – вставил Барнаби.

– Ромео? – удивленно переспросила Сильви. – Но я думала, Ромео и Джульетта…

– Даже Ромео поначалу думал, что любит другую.

– А я и не знала! А потом он встретил Джульетту и…

– И Розалин перестала существовать.

– О, милый! – сказала Сильви Гумби, а потом повернулась к Барнаби: – Как приятно это знать. – И засмеялась вместе с ними над самой собой и над своей дурашливостью. – Правда, приятно!

 

4

Он не против пойти на станцию пешком или предпочтет взять велосипед Гумби, а Гумби поедет на ее и вернется с двумя, он на такое мастак, нет почти ничего, чего бы он не сумел на велосипеде.

– Одна нога в каждом седле? – улыбнулся Барнаби.

– Наверное. Ты ведь сможешь, милый?

– Только не в горку, – отозвался Гумби.

В результате на станцию пошли пешком все вместе. В домиках вспыхивали огоньки – в каждом молодожены, в каждом – кто-то, кому можно махать по утрам на прощание и к кому возвращаться по вечерам. Когда поезд тронулся, Барнаби еще купался в отраженном свете уютного счастья – счастья, с которым повстречался сегодня, а на смену ему пришла тихая грусть от того, что упускает что-то, что могло бы принадлежать ему. «Я живу ресторанной болтовней, – думал он, – питаюсь ресторанной любовью, которая оборачивается не завершением дня, а его целью. О Боже, какая пустая, тщетная у меня жизнь! Просто существование с развешанной тут и там мишурой, чтобы казалось, будто оно что-то стоит. И что мне теперь делать? Что мне остается? Наверное, завести детей и надеяться, что их жизнь будет не столь тщетной. Ну, это-то я смог бы. Если бы…»

– Не удивлюсь, если он женится на мисс Морфрей, – сказала Сильви, когда они шли в горку. – Всегда можно определить. Она милая.

– Я думал, он любит другую девушку.

– Любил, мистер Ромео Гумберсон, любил. – Она сжала его локоть. – Теперь давай угадаем, сколько шагов до дому, мы еще никогда не угадывали с этого места. Семьсот?

– Тысяча двести восемьдесят шесть, – твердо ответил Гумби.

– Ладно, мистер Всезнайка. Тысяча двести восемьдесят шесть. Поцелуй меня и начнем. Чур, я считаю первые сто.

Они остановились, и он ее обнял.

– Вот это поцелуй! – охнула Сильви. – Думаю, мы никогда… Кажется, мы никогда… А теперь начинаю считать.

 

1

Поразительная новость, что тетя Эсси выходит замуж, возникла на периферии сознания Перси и так же быстро канула в небытие, но сколько-нибудь прочно в нем угнездилась лишь несколько дней. Разумеется, ему рассказали первому (после Хлои), поскольку он был ближайшим родственником и на него самого это повлияет в финансовом плане. Но все это было так странно и не по-английски, что он считал, что за случившимся кроется некий неведомый пока замысел. Когда Перси сообразил, что человек возраста Уинга, который играл за Эссекс и – заметьте! – к тому же священник, и дама вроде тети Эсси, практически мать Перси, не женятся в девяносто лет забавы ради, и отверг первую свою мысль, что Хлоя устроила помолвку, лишь бы испортить Мейзи уик-энд, ответ ему пришлось поискать в другом месте. Очевидно, все дело в деньгах. Лучшее, что он смог придумать, что кто-то из стариков надеется тем самым уклониться от налога на наследство или еще что.

Истинное объяснение он нашел позднее, когда мисс Уолш предложила передать свой дом ему с Мейзи.

– Ужасно благородно со стороны тетушки, – сказал Перси, – и многое объясняет. Как насчет этого, старушка? Может, поселимся там, раз тетя Эсси разрешает?

– Дорогой, – встревожилась Мейзи, – мы же в Лондоне живем, правда? Ну в самом же деле! Из-за твоей работы.

– В том-то и суть. Есть на продажу один дом в Уокинге, так уж вышло, довольно близко от старины Джорджа, и рядом чертовски удачная станция, и коротко говоря, старина Джордж, то есть Джордж Чейтер, я тебе про него рассказывал…

– Да, дорогой.

– Ну, он знает большинство директоров, и если выйдет, что случайно забросишь ноги повыше в некурящем, и если какой-нибудь пацифист поднимет бучу, ну, служащие там вообще чертовски вежливы… Вот к чему сводится, старушка: Уокинг от Лондона в двух шагах, да и старина Джордж Чейтер живет практически за углом, можно тот дом купить или сохранить лондонскую квартиру и ездить в дом тети Эсси на выходные, будем играть на бильярде с Бобом Перрименом в Холле.

– А ты бы что предпочел, дорогой?

– Как я посмотрю, дело обстоит так. Когда рос в деревне ребенком и пособлял время от времени чинить водопровод чуть ли не в каждом доме, не говоря уже про холодильник в «Фокс энд Грейпс», а это, скажу я тебе, прямо-таки взлом был и я там первоклассно отмычкой поорудовал, в общем и целом начинаешь чувствовать себя там своим, вроде как привыкаешь и вообще.

– Ах, как верно, дорогой! – согласилась Мейзи, которая не прониклась сходным чувством к старине Джорджу.

– Так, по-твоему, стоит избавить тетю Эсси от хлопот по Бриджлендсу?

Мейзи определенно так считала. А поскольку теперь стало ясно, что тетя Эсси выходит на старости лет за старину Уинга только для того, чтобы подарить Перси и Мейзи дом, приятно было думать, что ее самопожертвование не пропадет даром.

С тех пор как она пообещала выйти замуж за Альфреда, мисс Уолш преследовал один и тот же сон. Она вступала в ту пору жизни, когда временами трудно отличить собственно сон от полудремы, которая ему предшествует и которая за ним следует, и мысли, за которые она в полной мере может отвечать, от тех, которые приходят на ум бессвязно и непрошено. Поэтому ей иногда трудно бывало с уверенностью сказать, приснилось ли ей то-то и то-то или она по какой-то причуде себе это вообразила, а может, это и в самом деле имело место, только затерялось в дальнем уголке памяти. Возможно, преследовал ее вовсе не сон, а нечто, чего она позволила себе бояться, нечто, что началось в ее сознании как шутка и понемногу становилось все более реальным и пугающим. Им бы следовало расписаться в Бюро записи актов гражданского состояния в Лондоне… Так глупо выставлять себя напоказ в церкви перед всеми соседями, но тогда Альфред ни за что бы не поверил, что их соединил Господь. Поэтому ему придется самому выступить в церкви с оглашением собственного брака. Ему придется встать перед всеми и сказать: «Оглашаю бракосочетание между…» – и все разом навострят уши… кто бы то мог быть? – «между Альфредом Джоном Уингхэмптоном и…» – с задних скамей раздастся протяжный удивленный свист – фью! – «и Эсмеральдой Уолш», – свист станет еще громче и еще протяжнее, а потом – ужасающее и губительное, но совершенно непроизвольное: «Боже ты мой!» Нет, ей этого не вынести.

– Поэтому, понимаете, – объясняла она Хлое, – я трусливая старуха, и я на три недели уехала в Лондон, и вот я тут. Скажите, что не думаете обо мне слишком дурно.

– Вы же все равно собирались в Лондон за платьями, дорогая, верно? – переспросила Хлоя.

– Конечно, – согласно закивала Эсси. – Как глупо с моей стороны. Я знала, что у меня была причина сбежать.

– Что вы сказали Альфреду?

– Что мне надо повидаться с поверенным. И я с ним, конечно, повидаюсь. Я не стала бы лгать Альфреду.

– И свадьба двадцать седьмого. Мы будем очень заняты, дорогая, времени у нас немного. А теперь скажите, куда вы едете в свадебное путешествие?

– Альфред подумывал о Святой земле, но вместо этого мы остановились на доме пастора. Нет, сначала мы проведем четыре дня у моря в Торки, а остальной медовый месяц отложим до весны, до поры настоящих отпусков. Хлоя, дорогая, вы никогда не задумывались о том, какие глупости мы иногда говорим, сами того не замечая?

– Если бы я над ними задумывалась, дорогая, ни слова бы не произнесла.

– Взять, например, Святую землю. Когда Альфред про нее заговорил, прозвучало как вполне реальное место, но если несколько раз повторить про себя «Я еду в Святую землю», звучит очень и очень странно. И есть еще Закон Божий. Помнится, Перси, когда был совсем маленьким, получал в школе отметки по предмету под названием Закон Божий…

– Вы уверены?

– О да, он даже приз за Закон Божий получил. Но как можно называть зубрежку иудейской истории Законом Божьим? Диковинно как-то..

– Надо бы подучить Закон Божий, – пробормотала Хлоя. – Действительно, бред какой-то.

– И подумайте про то, как в книжках ставят крестик с указанием даты. И все оттого, что придумали отсчитывать годы от Рождества Христова и потому что он умер на кресте. А если бы его ломали на колесе, как могло бы случиться, родись он англичанином, в книжках кружок бы ставили? Чудовищно вульгарно, вы не находите? Такое оскорбление. Хлоя, дорогая, мне в голову приходят престранные мысли, наверное, потому, что я собираюсь замуж за священника.

– Альфред очень широких взглядов. Он не будет требовать, чтобы вы с ним во всем соглашались. И почему это я вам такое говорю, Эсси? Вы знаете его в сто раз лучше меня.

– Как раз это меня скорее пугает. Я очень боюсь, что натолкну его на мысли, которым в его голове не место. Или, что еще хуже, обнаружу, что они всегда там были и их приходилось прятать.

– Нельзя столько лет быть священником, дорогая, не зная всех ответов.

– Пожалуй, нельзя. – Мисс Уолш немного помолчала. Потом сказала, встряхнувшись: – А теперь я расскажу вам, какое платье хочу, и вам тоже будет о чем подумать.

– Идемте ко мне в спальню, – сказала, вставая, Хлоя. – Там самое место обсуждать наряды.

Мисс Уолш сочеталась браком в конце октября, ибо почему должны ждать те, кто уже ждал так долго?.. Она вышла замуж в шляпке и с одной подружкой, Хлоей, а поскольку все современники Альфреда были теперь престарелыми отцами семейств, шафером жениха выступал Перси. Уж он-то в таких делах разбирался, поскольку был несколько лет назад шафером одного своего друга по фамилии Чейтер. Джордж Чейтер. После он развлекал гостей множеством увлекательных историй о том событии.

 

2

Миссис Уингхэмптон была счастлива. Она была замужем за Альфредом уже четыре месяца, и временами ей казалось, что она жила с ним в доме священника все сорок лет, что он служил в этом приходе. Глупо было с ее стороны столько лет оставаться старой девой, когда по характеру она не старая дева. Будь у нее хоть капля ума, она сделала бы Альфреду предложение пятнадцать лет назад. Пятнадцать лет! Да она тогда могла бы родить собственного ребенка, или это было бы опасно? И получилась ли бы из нее хорошая мать? Она решила, что матерью была бы посредственной и что вообще все лучше так, как есть.

А «как есть» было чудо как хорошо. Теперь она понимала, что в замужней жизни ее пугала не физическая, а интеллектуальная близость. Альфред всегда был с ней так очарователен, так галантен и так – какое чудесное в наши дни слово! – старомоден. Неспешная тщательность речи, то, как он воздавал должное ей и себе самому своим чувством стиля, придавали аромата их беседам, который она страшилась утратить. Обыденные фразы и семейные шутки, которые так естественно возникают из близости, небрежно брошенные «милый» и «дорогая», мысли, которые предвосхищаются так легко, что достаточно первых слов, – их лавина могла погрести под собой интеллектуала и джентльмена, которого она любила…

Ей нечего было бояться. Альфред оставался прежним обходительным Альфредом. И не намечалось вероятности, что он превратиться в Альфа.

Но, как она намекнула Хлое, чуть ли не пропасть разверзлась между мисс Уолш, которая с доброжелательной рассеянностью внимала по воскресеньям привычному голосу и которая вольна была бродить мыслями от Бога к саду и от сада к шляпке миссис Перримен, и миссис Уингхэмптон, принимающей непосредственное участие в проповедях мужа, играя одновременно роль и помощницы пастора, которая мысленно стоит рядом с ним на кафедре, и прихожанки, которая его критикует. Она ловила себя на мысли: «О, Альфред, не можешь же ты в это верить!», или «Альфред, дорогой, посмотри! Вон сынишка Стрэттонов, он только что из Кембриджа. Он вообще бы не пришел, но не хотел расстраивать мать. Что, по-твоему, он думает, когда ты уворачиваешься от собственных доводов? Он говорит про себя: «Все священники одинаковы». Он очень умен. Ты непременно должен это помнить». А потом: «Альфред, милый! Дочка Койнерсов! Сразу за мной. Ты ведь про нее знаешь, верно? Отец ужасно ее бил, и его посадили в тюрьму. Она приехала жить у тети, помнишь? Ни в коем случае не говори ей, что Бог нам совсем как отец». Иногда она виновато оглядывалась по сторонам, опасаясь, раз столь настоятельны были ее мысли – она выкрикивает их вслух.

Она задумывалась, все ли жены священников переживают подобное, а потом вспоминала, что отличается от прочих жен священников, ведь те не жили многие годы одни и у них не было стольких лет, чтобы думать. У священников, наверное, все по-другому, рассуждала она теперь. Они приносят обеты двадцать лет – либо потому, что того требуют отцы и они должны как-то зарабатывать на жизнь, либо (как она надеялась, гораздо чаще) потому, что пылко верят во все, чему их учили в детстве, и снедаемы горячим желанием рассказать миру про вселюбящего Бога. Или, Господи ты Боже, сколь многие из нас верили в человечество в двадцать лет и утратили эту веру к сорока! Сколь многие из нас меняют свои убеждения по мере того, как мы взрослеем, набираемся опыта, думаем и учимся? Сколькие, бывшие в двадцать лет либералами, к сорока стали консерваторами, а бывшие консерваторами – либералами? Сколь часто пылкие чувства к актеру или актрисе, поэту или композитору, к герою вообще казались впоследствии глупыми! Сколько молодых людей, воспитанных в религиозных семьях, утратили веру! Но священникам нельзя терять свою веру мальчишеских дней, нельзя менять юношеских убеждений, нельзя каяться в былой любви. Что они думали и что чувствовали в двадцать лет, они должны думать и чувствовать до конца жизни.

«Нельзя сорок лет быть священником, не зная всех ответов», – сказала Хлоя. Сможет ли она однажды поговорить об этом с Альфредом, не разбередив рану, не потревожив его убеждений? В том-то и смысл… действительно ли это вера и убеждения?

«Я с ним поговорю, – решила она. – Нельзя загонять себя в колею, думая, будто мы не можем говорить обо всем».

Произошло это однажды воскресным вечером после ужина. Альфред вытянул длинные ноги к потрескивающим поленьям в камине, вздохнул от счастливой усталости и сказал, набивая трубку:

– Хотя мы сидим каждый по свою сторону камина, сама мысль, что мне не придется через несколько минут взглянуть на часы и задуматься, куда это я зашвырнул свою шляпу, все еще способна сбить меня с толку. Не скажу, что происходящее слишком хорошо, чтобы быть правдой, ибо «хорошо» есть универсальная истина, остается место для сомнения, достаточно ли я хорош, чтобы это было правдой.

А Эсси, приподняв уголки губ, ответила:

– Я не назвала бы тебя по-настоящему дурным человеком, Альфред.

– Очень стараюсь быть иным, моя дорогая, и надеюсь, что эти старания не ускользнут от внимания моих прихожан.

– Альфред, тебя когда-нибудь посещали сомнения в истинности того, что ты проповедуешь? – вскользь спросила Эсси, не отрывая глаз от вязанья, точно как раз оно больше всего ее интересовало.

– Часто, моя милая, часто.

– А что бывает, если священник начинает сомневаться по-настоящему?

– Я бы сказал, у него три пути. Во-первых, он может отказаться от сана и прихода, что станет тяжким ударом для его семьи, если он человек женатый. Во-вторых, он может говорить себе, что сомнения в нем поселил дьявол и что их следует изгнать. Дьявола он может одолеть при помощи собственных или заимствованных аргументов или может попытаться от него убежать, говоря себе, что его разум слишком слаб, чтобы утруждать его вопросами веры. Иными словами, он перестает думать.

Тут стало казаться, что пастор закончил, но Эсси молча ждала, а потом мягко спросила:

– А третий путь?

– Путь ли это или просто убежище, которое я себе нашел? Верить в конечную доброту мироздания, верить, что мы пришли в этот мир, чтобы во благо использовать скрытые в нем знание и красоту его. Признавать, что Бог – тайна, о которой никто не может высказаться однозначно, но полагать, что если мы будем молиться Ему, Он поможет нам стать к Нему ближе. Верить, что Его меньше заботят догмы, звучащие из наших уст, чем желание, таящееся в глубине наших сердец. Быть другом всем в приходе, бедным и богатым, добрым и злым, какого бы они ни были вероисповедания, своим сочувствием и скромным примером помогать им любить Господа, любить прекрасный мир, который Он создал, любить людей, которыми Он этот мир населил, а потом, дорогая Эсси, говорить себе, что по милости Своей Он простит меня за то, что для этих целей я использую приемы и методы церкви, в учение которой не вполне верю.

Отложив вязанье, Эсси опустилась подле него на колени.

– О, Альфред, – сказала она, беря его руку в свои, – о, дорогой Альфред. Любовь моя.

– Мы не можем возносить хвалы Господу и отвергать данные Им дары. Никогда не бойся, моя дорогая, давать волю своему уму. Не бойся, любимая, позволять ему вести тебя дорогой, которой я не смогу последовать. Во что бы ты ни верила, я знаю, что ты добра, а это, как я искренне считаю, единственно важно. – Он поцеловал ей руку. – Рад, что ты вывела меня на чистую воду.

– Да, я тебя вывела на чистую воду, – отозвалась, возвращаясь в свое кресло, Эсси. – И тоже этому рада. Потому что мне понравилось то, что всплыло на поверхность.

Подавшись вперед, пастор подбросил в камин полено.

– Сегодня утром, – весело объявил он, – говоря обо всех нас, я назвал нас несчастными грешниками. Говоря о себе самом, я сейчас поправлюсь. Да, грешник – увы! Но вовсе не несчастный. Очень, даже очень счастливый.

 

3

Мейзи тоже была счастлива. Мейзи нравилось быть замужем. Ей нравилось, как Перси заходит в ванную и разговаривает с ней, пока она нежится в теплой ароматизированной воде, а когда она выходит, сажает ее себе на колени и вытирает, а потом переворачивает и под аккомпанемент веселых протестов хлопает по мягкому месту на великодушно непредвзятый манер, что в общем и целом считается полезным для дисциплины. Ей нравилось, как он приходит к ней в спальню, когда она сидит за туалетным столиком в шелковых шортах, и бросает ей за резинку спереди шиллинги (хотя она предпочитала полукроны), и если это означает некоторую задержку в одевании, в чем принимает усиленное участие Перси, то она не против и этого. Во всяком случае, пока, хотя можно себе представить, что со временем это станет утомительным.

Перси, без сомнения, видел себя своего рода шейхом, а Мейзи – своей рабыней. Положение дел в спальне вполне ее устраивало, но внизу ее поджатые губки ясно давали понять, кто тут главный. Она его завоевала, и она намерена его удержать и в полной мере им пользоваться. И Перси тоже был доволен. Его радовало, что «маленькая женщина» знает, с какой стороны хлеб маслом намазан, и, коротко говоря, не дерет нос. Он тешил мужскую гордость, прикидываясь, что она держит его в узде, – и по большей части он даже не догадывался, что именно это и происходит. О большой любви с ее стороны тут речи не шло, но две ее младшие сестры вышли замуж раньше ее, и у него было четыре тысячи фунтов годовых, квартира в Лондоне и премилый дом за городом, и они прекрасно понимали друг друга, иными словами, Мейзи понимала Перси. Для обоих это был почти идеальный брак.

Приехав на уик-энд однажды субботним утром, они обнаружили, что их ждет письмо от тети Эсси. Хлоя гостит в доме священника, и не придут ли они сегодня на обед?

– Хочешь пойти, старушка? – спросил Перси, отдавая ей письмо.

Взяв его, Мейзи начала было читать и вдруг возмущенно воскликнула:

– Перси! Это же мое письмо! – Она взяла со стола конверт. – Оно мне адресовано!

– Черт побери, я знал, что оно от тети Эсси. Как мне не узнавать ее почерк, если она писала мне каждую неделю, когда я был в школе, и к тому же чертовски интересные письма для такой старушки…

– Она не могла быть очень уж старой, когда ты учился в школе.

– Добрых тридцать лет, и ни днем больше.

Мейзи, которой было двадцать пять, уловила суть, но не поняла, какое это имеет отношение к вскрытию ее писем.

– Она же моя тетя, милая девочка, так какой тут вред?

– Это дело принципа. Я не против показывать, именно показывать тебе все мои письма, – она мысленно вычеркнула двух возможных корреспондентов, – но они мои, и…

– Все в порядке, старушка, незачем кипятиться. Естественно, что, увидев на конверте «Перси Уолш» почерком, который я знаю с детства, я, само собой разумеется, решил, что это мне…

– Ну, если ты считал, что оно тебе…

– Конечно. Черт побери, не подобает же мужчине читать чужие письма.

– Мне-то бы и во сне не приснилось вскрыть твои.

– Все в порядке, старушка, – милостиво сказал Перси.

Мейзи приняла его прощение, уверенная, что доказала свое. Но ее все равно еще что-то беспокоило.

– Наверное, надо позвонить после ленча, – задумчиво протянула она, – и сказать, мол, мы будем рады прийти. А кто, собственно, такая эта Хлоя, Перси?

– Ты о чем? Ты же с ней знакома!

– А родные у нее есть?

– Ни о ком таком не знаю, и мне от этого ни холодно, ни жарко.

– А кто у нее отец? Деньги она, наверное, унаследовала?

– Малый по фамилии Марр. – Перси громко рассмеялся. – Смешно. Ему бы Парр называться.

– Да. Но чем он занимался? Он был полковник Марр, или доктор Марр, или еще кто? Полагаю, у него были собственные средства?

– Тебе лучше у нее спросить. Да я даже не знаю, кто у Уинга отец, черт побери.

– Но какая-то родня у нее должна быть.

У самой Мейзи родня была весьма солидная. Среди прочих родных числился папа-дантист, которого Мейзи обычно называла доктором; по какой-то прихоти он специализировался на заболеваниях челюстей.

– Не знаю, как насчет родни, я больше на ее родинки смотрел, – хохотнул Перси, умудрившись выдать вторую шутку за день.

Мейзи даже не улыбнулась, и он продолжал смеяться один, мысленно напомнив себе в понедельник поделиться шуткой со стариной Джорджем.

– Но как ты с ней познакомился, дорогой?

– Понятия не имею. Сидел рядом с ней за обедом, наверное. Да, именно за обедом. Потом как-то пришел к ней на чай, мы играли в какую-то чертовски жуткую игру, прыгая друг через друга…

Брови Мейзи поползли на лоб. Трудно вообразить себе, чтобы Перси через кого-то прыгал.

– …не в шахматы, про шахматы я знаю…

– А, понимаю. В шашки.

– Так это они были? Все равно чертовски нечестные, потому что я никогда раньше не играл и не знал, проигрываю или выигрываю… Ну так вот, мы начали иногда ходить туда и сюда, что, конечно, ничего не значило, Хлоя ведь не такая…

– Не какая?

Провалившаяся попытка Перси подобрать деликатное и безликое объяснение окончательно прояснила ситуацию.

– Она, случайно, не религиозна? – спросила Мейзи, которая не видела иной причины быть «не такой».

– Господи помилуй, нет! То есть мне она никогда ни о чем таком не говорила. Конечно, никуда не деться от того факта, что она сразу спелась со стариной Уингом, едва они друг друга увидели. Я бы сказал, очень даже здравая мысль, старушка. Тут ты, пожалуй, в точку попала.

Сама эта мысль как будто доставила ему удовольствие. Она объясняла то, что всегда оставалось для него загадкой: почему Хлоя проморгала все шансы, какие он ей давал.

– Ну да, религиозна. Чертовски умно с твоей стороны, старушка, сразу подметить.

И Мейзи тоже было приятно. На людях она могла указывать, что Хлоя слишком крупная, слишком высокая, чтобы называться красавицей, но про себя не могла оспаривать ее красоту. В том, что касалось Перси, любая мало-мальски привлекательная женщина становилась соперницей, за исключением тех, что ушли от мира; и даже большинство этих, согласно книге Боттичелли или кого-то там, из-за которой дома вышла та жуткая ссора, как будто вовсе от него не уходили. Но то было в Средние века, когда вера обязательно имелась у всех и каждого. Сегодня по-другому. Если Хлоя взаправду религиозна, то она, какая бы ни была красивая, не соперница в будущем и не скелет в шкафу из прошлого. С легким сердцем Мейзи отправилась звонить в дом священника.

 

4

Приятно было снова сидеть на солнышке, смотреть на россыпь желтых нарциссов под деревьями и знать, что впереди все лето.

– Эта часть сада, – сказал пастор, – по сути, единственная, которую не стыдно показывать. Теперь, когда Эсси взяла сад в свои руки, все будет иначе. Она уже составила множество планов, на которые я ответил «Да, моя дорогая, это будет восхитительно», но которые в полной мере явят мне себя только через пару месяцев. Но этот уголок многие годы сам о себе заботился и становился только прекраснее.

– Я всегда представляла себе сад при доме пастора довольно запущенным, – отозвалась Хлоя, – но с прекрасными старыми деревьями. Особенно с кедрами и медными буками. Пощадите мои иллюзии.

– Они в полной безопасности. Вы, случайно, не в доме священника росли?

– Нет. Я ходила туда играть. Давным-давно.

– И там был медный бук?

– Да. Самый первый в моей жизни. Я очень гордилась тем, что побывала в саду, где есть медный бук. Я думала, он – единственный во всей Англии.

– У вас было счастливое детство, Хлоя?

– До тринадцати лет. Потом я довольно быстро повзрослела.

Пастор подождал, но ей как будто больше нечего было добавить.

– Вам стоит приехать летом и осмотреть, во что Эсси превратила сад.

– Я, возможно, скоро поеду за границу, – отозвалась Хлоя.

– Но вы вернетесь?

– Не знаю.

Снова долгое молчание, которое опять нарушил пастор:

– Вы сделали двух людей – думаю, я могу говорить за нас обоих, – двух людей очень счастливыми, дорогая Хлоя, поэтому нам хотелось бы думать, что вы тоже будете счастливы.

– Милый Альфред. – Она похлопала его по колену. – Это ведь было моих рук дело, верно?

– Несомненно.

– Я рада. Я очень горда собой. Я всегда буду это помнить. Прожужжу этим уши святому Петру, пока он меня не впустит.

– Мы с Эсси выйдем к воротам вас встречать, – улыбнулся пастор, – и употребить то малое влияние, какое у нас может быть.

– Возможно, я попаду туда раньше вас. Никогда не знаешь. Я тогда скажу, что дожидаюсь друзей.

– Вы не боитесь смерти, Хлоя?

– Нисколько.

– Что бы ни случилось потом?

– Что бы ни случилось. Если нам положено верить в то, что вы проповедуете, Альфред, слишком страшно не будет.

«И она тоже вывела меня на чистую воду», – подумал он.

– Я проповедую, – твердо сказал он, – что надо верить в Бога, покаяться в своих грехах и отдать себя на Его бесконечное милосердие.

– Но разве я поступаю иначе? – Она улыбнулась чуточку шаловливо. – Говоря, что слишком страшно не будет?

Складки у его рта углубились.

– Не вполне канонический подход.

– Вы бы предпочли, чтобы я верила, будто Бог жесток и только и ждет, чтобы устроить мне ад кромешный, но если я откажу себе в вере, а Его заверю, что Он добрый, то обязательно попаду в рай? И кто из нас тогда будет каяться – я или Бог?

– Хлоя, Хлоя! – Пастор с улыбкой покачал головой, а про себя подумал: «Однако тоже возможная точка зрения».

– Извините меня, Альфред. Вы не против о таком говорить?

– Нет, если это говорится в духе благоговения, моя дорогая. И если вы в настроении об этом говорить.

– А разве «благоговение» подталкивает к сомнению? Разве у каждого не собственное представление о Боге? Как можно почитать чужую идею, которая кажется насквозь ложной?

– С благоговением – или, во всяком случае, без непочтения, как говорят с другим человеком о его матери, пусть даже почитают только свою собственную.

– Матери! – выплюнула Хлоя, как показалось пастору, с чрезвычайной горечью.

Он посмотрел на нее изумленно, потом снова отвел взгляд. Это была вспышка из прошлого Хлои, осветившая ее на одно многозначительное мгновение, а наступивший затем сумрак еще более окутал это прошлое, и пастор даже задумался, а действительно ли видел что-то и что именно это было. Она вспоминает собственную мать или, прости Господи такую мысль, речь идет о ее собственном материнстве? У него не было права спрашивать. Если он промолчит, если будет тихонько ждать, возможно, она сама скажет. Он чувствовал духовную к ней близость. Всей силой своего мудрого и любящего разума он говорил ей, что она может ему довериться, что он ей поможет, если она ему доверится.

Покопавшись в сумочке, Хлоя извлекла портсигар и зажигалку, прикурила, закрыла сумочку и, выпустив перед собой облачко дыма, словно бы скрываясь за пеленой, как будто собралась заговорить.

– Привет, Уинг, старина! Привет, старушка!

Издалека им махал Перси. Перси и Мейзи шли к ним через лужайку.

– Вот видишь, маленькая Мейзи, что я тебе говорил? – шепнул ей Перси. – Она исповедуется.

Мейзи согласилась, приняв такое толкование без предубеждений относительно того, положено ли кающимся курить на исповеди.

Мистер Уингхэмптон выпрямился во весь свой шестифутовый рост. Показалось даже, что вот-вот будет простерта длинная рука и земля разверзнется под ногами у Перси, оставив Мейзи удивленной, но вполне самодостаточной вдовой. Мистер Уингхэм силился побороть ненависть, которую испытал вдруг к Перси, говоря себе, что это не ненависть, а всего лишь гнев, и что он по праву гневается, говоря себе, что не дело священнику гневаться, что Перси ни в коей мере не повинен в том, что изо всех возможных моментов объявился именно в этот. Достав платок, пастор промокнул губы, потрясенный собственным неоправданным гневом на невинного человека. «Прости меня, Господи», – подумал он и взмолился, чтобы мгновение не было утрачено раз и навсегда.

Хлоя уже стояла с ним рядом. Она как будто не сожалела о вторжении, но ему и не радовалась: точно когда она собралась заговорить, то совсем забыла о присутствии Альфреда и что прервали ее лишь в воспоминании, которое можно по желанию вернуть или прогнать. Она дружески улыбнулась новоприбывшим.

– У вас что-то с телефоном, старина, – сказал Перси, когда с приветствиями было покончено. – Мейзи звонила…

– Я позвонила тете Эсси, как только мы приехали. Просто сказать, что мы будем счастливы прийти на обед.

– Она в доме. – Пастор первым пошел вперед.

– Нет-нет, старина, внутрь мы не пойдем, увидимся сегодня вечером.

– Я позвонила еще раз, сразу после ленча, – продолжала Мейзи, – но не получила ответа.

– Ну надо же!

– Посмотрю сегодня, нельзя ли исправить телефон. Ну, старушка, как жизнь?

– Как обычно гостеприимна, – улыбнулась Хлоя. – Очень хорошо выглядишь, Мейзи.

– Собственно, я не слишком хорошо себя…

– Ничего такого по вашей части, старина, – рассмеялся Перси. – Просто желудок чуть-чуть расходился. – Его лицо скривилось в заговорщицком подмигивании. – Мы просто по дороге деревню зашли, увидимся вечером.

– И вы ведь скажете тете Эсси и про то, как мы рады приглашению, и про телефон? Извините, что помешали вам с Хлоей.

– Ну а теперь перестанем им мешать. – Перси потянул жену прочь. – Бывайте.

Снова оставшись наедине с Хлоей, пастор сделал осторожный шаг назад к скамейке, но, взяв его за руку, Хлоя попросила:

– А теперь покажите то, что обещали.

Она уже овладела собой, и он понял, что мгновение откровенности упущено навсегда.

 

1

Печальное известие настигло Барнаби и Джилл, когда они обедали в «Мулэн д’Ор». Стоял июнь. Пока они поднимались по Шафтсбери-авеню, Барнаби купил «Стар», чтобы посмотреть счет в матчах по крикету, и убрал газету в карман, чтобы развернуть позднее. К тому времени они перешли на ты, и в уместных случаях ему дозволялось заплатить за ее обед. Он начал надеяться, что однажды, возможно, ему позволят заплатить за большее.

Когда они сделали заказ, он сунул было руку в карман, но вынул ее и сказал:

– Однажды я видел, как в ресторан пришла пара, скорее всего муж с женой. Муж женщины достал газету и на протяжении всего обеда молча ее читал, а потом они ушли. Я бы назвал это грубостью.

Он мог бы добавить: «Это было в другой жизни, когда я водил в рестораны девушку по имени Хлоя, мы вместе посмеялись над грубияном».

– Ладно, – улыбнулась ему Джилл. – Поняла. Можешь две минуты просматривать страницу крикетов.

– Я тебе вслух прочитаю, чтобы все видели, что мы тут заодно.

Он прочел, и они обменялись подобающими комментариями.

– Еще в газете что-нибудь есть?

– Ничего важного для обеденного времени. – Он глянул на первую страницу. – Ого, самолет упал.

– Где?

– В Голландии. Как мало, как ужасающе мало значат катастрофы, если не касаются тебя лично. Как по-твоему, настоящий святой так же горевал бы из-за катастрофы в Китае, как из-за такой же в собственной стране, и так же, если бы она случилась с чужими для него людьми, как если бы с близкими друзьями? И следует ли горевать?

– Каждую минуту кто-то умирает, каждую минуту кто-то рождается.

– Знаю. Тогда ни на что больше времени бы не хватило. Сначала лилии, потом кольца для салфеток, потом снова лилии… О, в самолете было двое англичан, это уже чуть ближе к дому.

– Ты когда-нибудь летал на самолете, Барнаби?

– Никогда. Погоди-ка. Тут что-то в колонке экстренных сообщений. Имена погибших… О Боже!

– В чем дело, милый? – встревоженно спросила Джилл.

«Он не заметил этого «милый», – быстро утешила она себя, – он думает не обо мне, надеюсь, это не кто-то из знакомых, то есть не кто-то, к кому он привязан».

Барнаби взял себя в руки.

– Пустяки, – сказал он. – Просто старая знакомая. Пожалуй, шок – вот так увидеть ее имя. – Убрав газету в карман, он сделал большой глоток.

«Нельзя, чтобы это испортило наш вечер, – думал он. – Нельзя думать об этом, пока не доберусь домой. В конце концов, теперь уже не важно».

– Мне лучше помолчать, Барнаби? Или тебе лучше выговориться? Или лучше нам поговорить о другом?

«Ах ты милая…» – подумал он и, достав из кармана газету, сказал:

– Вот, смотри.

Она прочла: «Власти огласили имена двух британских пассажиров: лорд Шеппи и мисс Хлоя Марр. Как стало известно, все находившиеся на борту погибли».

– Это та девушка, что сидела в ложе в тот вечер, когда мы в первый раз ходили в театр?

– Да.

Он мысленно увидел, как Хлоя стоит с непостижимой миной – упрека, обиды, извинения? Полгода назад! И он с тех пор с ней не виделся.

– Кто такой лорд Шеппи? Он был тогда в ложе? Надо думать, они летели вместе?

– Наверное. Он своего рода акула бизнеса, ну, знаешь, из тех, что подвизаются на общественном и политическом поприще. Нет, в ложе тогда его не было, я никогда с ним не встречался. Среди близких ее друзей он не числился, но, кажется, они были знакомы. Конечно, встретиться в самолете они могли случайно. Скорее всего так оно и было.

– Она тем вечером выглядела прелестно.

– Да? Даже не знаю, как бы она справлялась под старость. Наверное, не слишком успешно.

– Ты знал, что она в Голландии?

– Нет. Так уж вышло, что я ее с того вечера не видел. Она могла быть где угодно.

До него дошло, что он полгода ее не видел. Почему? Наверное, каждый из них ждал, когда другой позвонит, и… была еще Джилл. Есть Джилл. Такая молодая и свежая и непосредственная.

«Он был в нее влюблен, – думала Джилл. – Но не видел ее с того вечера, как мы были в театре. Поэтому, может быть… О, я знаю, что он милый, я знаю, что могу ему доверять. Он никогда меня не обидит». Их руки потянулись друг к другу.

«Я не должен о ней думать», – все повторял про себя Барнаби. Он знал, что если станет думать о Хлое, то думать будет о прошлом, с которым покончено, которое стерто, что теперь никакой упрекающий взгляд до него не дотянется, что теперь не будет неловкой встречи, что теперь ее очарование никогда не встанет между ним и Джилл, искушая его на мимолетную неверность. Если он будет думать о ней сейчас, если будет совершенно честен с самим собой, ему придется признать, что он рад, что она… «О Боже, убереги меня от такой подлости! Бедная Хлоя! Бедная прекрасная Хлоя! Сколь большая часть моей жизни принадлежала тебе!»

 

2

Кэрол и Клодия сидели за завтраком в своем маленьком домике в Челси. Челси всегда был предметом амбиций Клодии. Ей казалось, что сам район артистичен, но лишен снобизма, а еще он находился по другую сторону от Гайд-парка и Кенсингтон-гарденз, от дома Тетушек, иными словами, на другом краю света. Другим преимуществом было то, что совсем рядом, на Фулем-роуд жил Клод, а теперь, когда они с Кэролом так сдружились, брат по вечерам заглядывал к ним; и пока мужчины обсуждали последние события, она штопала мужнины носки и вставляла от случая к случаю многозначительные замечания, что позволяло им увидеть предмет беседы в новом свете. К несчастью, последние три месяца Клод обретался где-то во Франции. Она как раз читала письмо от него, а Кэрол читал газету, как и полагается примерному мужу.

– Ну надо же! – воскликнул Кэрол.

– В чем дело, дорогой? У меня очаровательно смешное письмо от Клода, сейчас дам тебе почитать.

– Та твоя приятельница, с которой мы ужинали, Хлоя Марр…

– Дорогой, о чем ты, она же была на свадьбе?

– Разве? Хочешь – верь, хочешь – нет, на свадьбе я видел только одну девушку.

– Дорогой!

– Дорогая!

– И она пришла потом на прием.

– Я был так занят пожиманием рук и вопросами «Шерри или коктейль с шампанским?» одним и тем же людям снова, снова и снова… Да, теперь припоминаю. Она была.

– А в чем дело? Что с ней случилось?

Кэрол вдруг вспомнил, что с ней случилось.

– О, дорогая, прости, пожалуйста, я просто свинья! И зачем я так себя повел? Она умерла.

– Умерла? – воскликнула Клодия, роняя письмо. – Умерла?!

– Погибла в авиакатастрофе.

– Хлоя?! Ты уверен? Там сказано… это мог быть кто-то другой…

– Мисс Хлоя Марр.

– Хлоя умерла! Кэрол! Ох, Кэрол!

Обойдя стол, она упала на колени и прижалась к нему. Если Хлоя может умереть, Кэрол может умереть, кто угодно может умереть!

– Ах, золотко, ты так сильно была к ней привязана?

– Если бы не она, мы никогда не встретились бы.

– Встретились, – несгибаемо ответил Кэрол.

– Не могли бы не встретиться рано или поздно, да? Но не оказались бы вместе в твоей пьесе и не были бы уже женаты. О, Хлоя… Дорогой! – Она тихонько заплакала, а когда Кэрол попытался ее утешить, сказала: – И есть еще Клод! Ох, Кэрол, есть еще Клод!

– Он был в нее влюблен, да?

Она кивнула.

– Он тоже будет несчастен, – рыдала она.

– Не сейчас. Я хотел сказать, он все время был несчастен. Ужасно такое говорить, но в каком-то смысле так для него лучше.

– Да. Дай мне носовой платок. – Вынув платок у него из кармана, она вытерла глаза. – Можно мне посмотреть?

Они вместе прочли заметку.

– Ну надо же! – повторил Кэрол.

– Лорд Шеппи?

– Да.

– То есть твой крестный, дорогой?

– Если хочешь так его называть. Да, тот самый. Ты знала, что они знакомы?

– Нет. Но она как будто со всеми была знакома. По сути, нет никаких причин, почему бы ей его не знать, верно? Они случайно могли оказаться в одном самолете.

– Ну да, конечно. Вот только… что она делала в Голландии совсем одна?

– У нее там могла быть старушка мать или еще какие дела. Мы совсем мало про нее знаем. Я говорю про семью.

Вернувшись на свое место, она попыталась дочитать письмо. Кэрол снова взял газету, хмурясь, надеясь, что она прольет какой-то свет.

– Что он был за человек? – спросила вдруг Клодия, все еще занятая мыслями о Хлое.

– Я никогда его не встречал, дорогая, разве только у купели, а тогда я скорее всего думал о чем-то другом. Я же рассказывал.

– Да, но должны же были Тетушки что-то говорить. Неужели даже фотографии нет?

– Наверное, была. В семейном альбоме. Но тетя Гарри ее бы вырвала. Остальные иногда проговаривались.

– И что они говорили?

– Суть как будто сводилось к тому, что он был неотразимо безобразен. Или, если хочешь, наоборот. Эми как-то сказала кое-что странное. Она у нас немного того, я про Эми, ты не находишь? Ну, наверное, такое про всех Тетушек можно сказать. Она сказала: «Когда он улыбался, тебе казалось, что кто-то действительно пришел за тобой». Вставлю однажды в пьесу. Дает чудесный намек, мол, если пойдешь за ним, продашь себя дьяволу.

– Это было очень давно.

– Ну да, теперь ему пятьдесят.

– Дорогой, ты правда думаешь, они сбежали, чтобы пожениться?

– Но зачем? Почему не пожениться здесь, если им захотелось?

– Вдруг у него есть жена?

– Я как-то поискал его в «Кто есть кто». Там ничего такого нет, но это еще ничего не доказывает. Наверное, у Хлои мог быть муж. Откуда нам знать?

– Это же абсурд, милый!

– Почему?

Клодия постаралась придумать почему.

– Конечно, если бы ты писал пьесу, ты мог бы устроить ей мужа, ну где-нибудь спрятанного, и написать все как нельзя убедительно.

– Определенно мог бы. И дать ему жену и выписать ее равно убедительно. И Боже ты мой, если уж на то пошло, я мог бы написать, что они женаты, ненавидят свой брак, решают расстаться, а потом много лет спустя их наперекор себе снова тянет друг к другу. Слушай, – добавил он с жаром, – а ведь неплохая бы получилась пьеса, да?

– Какая чудесная мысль, дорогой! – воскликнула Клодия. – И тогда можно было бы вставить ту фразу. Ты обязан ее написать! Обещай мне!

– Надо же с чего-то начинать, – задумчиво протянул Кэрол.

Джон Престон взялся за работу.

 

3

– Мертв и давно пора.

– Гарри! Как можно такое говорить!

– Не будь дурочкой, Джо, ты рада не меньше моего, только сказать боишься. И что важнее, он убил еще одну женщину.

– Ох, Гарри!

– Она была на свадьбе, – вставила Эми.

– Ох, и правда была!

– На какой свадьбе?

– На нашей, Гарри, чьей же еще? Она была подружкой милой Клодии.

– Не помню ее.

– Ну да, теперь я все припоминаю. Та высокая, очень красивая женщина. И такая любезная. Помню, она мне сказала, что никогда не бывала в Борнемуте. Но разумеется, они могли лететь порознь.

– Если она была красивой, можешь не сомневаться, что они были вместе. Тот человек крутился бы вокруг нее…

– Гарри!

– Разве ты не согласна, Эми?

– Таковы мужчины, – сказала Эми с улыбкой, которая все понимает и все прощает.

– Этот точно такой был.

– Ты думаешь, они собирались пожениться? Как странно, что она приходила в наш дом. Но почему не пожениться, как следует, в Англии?

– Пожениться! Ха! Хотелось бы знать, сколько жен у него уже есть!

– Гарри!

– Возможно, она была поэтессой или актрисой.

– А это тут при чем, Бибс?

– Тогда она сохранила бы девичью фамилию.

– Ты хочешь сказать, она уже могла быть замужем?

– Скорее уж в его духе. Увезти замужнюю женщину от мужа и убить. – Подняв газету повыше, она сказала яростно: – Только посмотрите на безобразного черта! Ухмыляется всему миру!

– Ах, так в твоей есть фотография? В моей нет. Можно посмотреть?

– Нет!

Она снова и снова рвала газету, разбрасывая вокруг себя клочки. Потом опустила голову на руки и разрыдалась.

– Ох, Джо, Джо, все так страшно разом вспомнилось!

– Гарри, милая! – В мгновение ока Джо очутилась с ней рядом. – Но теперь у нас есть Кэрол… и скоро, если Бог позволит, будет дорогой малыш Кэрола.

– Но я такая старая! Старше всех вас!

– Гарри, – мягко сказала Джо, – ты же знаешь, что это неправда.

Бибс витала далеко-далеко. На ум ей пришли две строчки:

Эми, слушая сестер, улыбалась. Ничегошеньки они не понимают.

 

4

«Как хорошо, что заранее от нее сбежал. Как хорошо, что сделал это сам, а не стал дожидаться, когда тот тип или Бог заберут ее у меня. Я давным-давно был свободен. Разумеется, какое-то время еще думал о ней. Не далее как вчера, так уж вышло. А теперь не буду. Конец. Раньше настоящего конца не было. Что угодно могло случиться. Невозможно не воображать себе всякое…

Как там его звали? Лорд что-то там. Ах да, Шеппи. Кто такой?.. Джеймс Мугридж. Боже, ну и имечко! Кто бы захотел стать лордом с таким именем? Мугридж. Как-то знакомо звучит. Где-то я слышал… Ну конечно! «Я, Кэрол Мугридж, беру тебя, Клодия Мария..» Интересно, не родственник ли? Интересно… черт бы меня побрал, это же все объясняет! Так вот почему она всю службу дрожала! А я-то думал, все дело только в свадьбе, но это были и свадьба, и Мугридж разом.

Она когда-то была за ним замужем, не вынесла жизни с ним и ушла от него? Но если сама мысль была так ужасна, зачем к нему возвращаться? Ах, Хлоя, милая, эти последние несколько дней, когда думаешь, что делать, пытаешься решиться… Вот ты и решилась. Это единственный путь, нельзя же вечно увиваться… Я-то решился. И этому рад…

Хлоя. Самая прекрасная женщина нашего времени, а я пока никто, а она дала себя поцеловать. Ничто этого не отберет. И вообще мы не могли бы пожениться, она была много старше меня».

 

5

– Ну, малышка Мейзи, что ты-то поделывала? Боже, мне не помешало бы выпить.

– Привет, Перси! Ты рано вернулся, верно? Хороший был день?

– Не знаю, что ты называешь хорошим днем. Тот еще денек выдался. Какой-то чертов тип залез в мое такси, как раз когда я объяснял шоферу, куда ехать. Имел наглость сказать, что все время тут сидел, а я просто его не заметил. Я шоферу говорю: «Ты флажок поднимал или нет»? Зрение у меня каких поискать, и я могу разобрать, поднят флажок или нет! Ты не поверишь, но он заявил, дескать, ждал, когда свет сменится, прежде чем его опустить, потому что тот тип только-только сел, а тип говорит: «Вот именно!» Просто заговор какой-то. Ну я и сказал типу…

– Это вечерняя газета? – Она протянула руку.

– Что? Ах да. Кстати, Хлоя умерла. Я все собирался тебе рассказать.

– Перси? Что значит умерла? Умерла?!

– Сама в газете прочитай, старушка. Я просто тебе говорю. Авиакатастрофа.

Мейзи выхватила у него газету. Пока она читала, Перси смешивал коктейли.

– Надо же!

– А дельце-то с душком, как по-твоему? Наша Хлоя! Неудивительно, что она исповедовалась старине Уингу.

– Я думала, ты говорил, она не такая.

– Какая не такая? Вот, возьми.

– Спасибо. Ты сказал, она религиозная.

– Кто сказал? Черт побери, ты даже не знаешь, были ли они там вместе, ты даже не знаешь, собирались ли они пожениться, ты вообще ничего не знаешь, и если уж на то пошло, он мог быть ее дядей.

Он опустошил свой стакан и налил себе еще. Он не знал, полагается ли ему нападать на Хлою или защищать ее, как и не был уверен, хочет ли он это делать.

– И кто же он?

– Шеппи? «Хиггс, Мугридж и Хиггс», фирма в центральных графствах, но в свое время в паре-тройке сомнительных делишек поучаствовал.

– Сомнительных?

– Да нет, конечно, – сказал Перси и справедливости ради добавил: – Ничего, что следует замечать. Я встречался с ним только раз, помяни мое слово, поэтому…

– Так ты с ним встречался! У мисс Марр?

– Никогда не видел их вместе. Ни там, ни где-то еще. Это был один друг старины Джорджа. Джорджа Чейтера. Я…

– Каков он был? – поспешно спросила Мейзи и на тот маловероятный, но пугающий случай, если он ее неверно поймет, объяснила, что она имела в виду лорда Шеппи.

– Безобразный чертяка, если это тот, о ком я думаю.

– Сколько ему было?

– Не спрашивал. С виду лет пятьдесят.

– А Хлое сколько было?

– Двадцать восемь…

– Ты хотел сказать тридцать пять, да?

– Глупости, старушка, ни на день не больше тридцати.

– Пятидесятилетний мужчина был бы ей в самый раз. Наверное, у него была жена.

– Наверное. Не будь ему пятьдесят, мне бы хотелось знать, нет, есть, конечно, кое-что, это же кругом на каждом шагу. По словам старины Джорджа, сцена… ну… возьмем, к примеру, Как-Его-Там… она прямо-таки ими кишит. Хотя что они в этом видят…

– Надо же! – повторила Мейзи, все еще вчитываясь в каждое слово некролога.

Вот и все. Прощайте, мисс Марр. Или миссис Марр. Или метресса Марр. Чересчур уж к ней в доме священника привязались. Ну конечно, Перси с ней спал. Десятки раз. Такого следует ожидать, когда выходишь за мужчину его возраста, но никак не хочешь, чтобы его прошлые подружки потом увивались поблизости. Что, если в доме священника объявился бы Фредди? Как бы Перси это понравилось? Но он, конечно, про Фредди не знает, и вообще это другое дело…

Она задумалась, а где теперь Фредди. Забавно было бы, если бы…

Чертовски странная история, как ни крути, думал Перси. Не вполне английская. Бросить старых друзей и так исчезнуть. Не похоже на Хлою. Жутковатое дельце. Он будет по ней скучать, черт побери, они потом снова могли бы сойтись. Чувство юмора у нее, конечно, подкачало, но с такой внешностью это и не важно. Какая жалость.

Он посмотрел на часы.

– Пора принимать ванну, как по-твоему, старушка, если идем на ревю?

– Что? О! Да. – Встав, она наградила его коронной улыбкой маленькой девочки. – Ты еще меня не поцеловал, дорогой.

– Все, что хочешь, через минутку получишь, малышка Мейзи, – любовно сказал Перси.

 

6

– Красивая она, правда? – сказала Сильви, протягивая газету.

– Ага… Кто? А, та девушка, которую убило в катастрофе.

– Бедняжка. Про нее мало что написали. Хорошо известная в высшем свете… Я видела иногда ее фотографии в «Татлер», она обедала с разными людьми, сам знаешь, как бывает.

– Чем она еще занималась?

– Делала кого-то счастливым, наверное, – мягко сказала Сильви. – Как и я. Или я не делаю?

Гумби подошел к дивану, на котором она лежала, и, обняв, крепко к себе прижал.

– Ты правда клянешься, что все будет хорошо, да?

– О чем ты, глупенький? Конечно, все будет хорошо. В наши дни это пустяки. Как постричься сходить. – Она счастливо рассмеялась.

Вернувшись в кресло, он снова взялся за газету. Сильви вернулась к вязанью.

– Интересно, каково это, – произнесла она, – быть такой красивой и ходить в разные интересные места?

– Ад, я бы сказал.

– Не все же время. Ну, для нее он закончился. Бедняжка.

– Они ног ее не показывают, – сказал Гумби. – Наверное, оно и к лучшему.

– Она все время носила тончайший шелк. Всегда. Куда бы ни ходила. Это помогает больше, чем ты думаешь.

– А я все равно рад, что на тебе женился.

– И я, Гумби. – Она вздохнула с полнейшим удовлетворением. – А уж я как рада!

 

7

– Угощайтесь, миссис Мэддик. Чайник еще полон.

– Благодарю, миссис Рейдипул. Я всегда говорю, нет ничего лучше доброй чашки чая.

– Для вас это был страшный удар, и вам она как нельзя кстати.

– Это верно.

– Она вам что-нибудь оставила, если позволите спросить?

– Сотню фунтов.

– Ну надо же!

– Сто фунтов, миссис Рейдипул. Она мне сама сказала в тот день, когда составила завещание.

– И когда же это было?

– Да всего за два дня до отъезда. Пришел стряпчий, и мы достали виски, а потом он ушел. «Эллен, – говорит она, – я написала завещание и оставила тебе сто фунтов, дорогая…» Временами она была такой любящей. Ну а я вообще не знала, что сказать, так была огорошена. Я сказала: «Уверена, вы очень добры, мисс Марр, надеюсь, у вас не несчастный случай на уме, потому что эти летающие машины бывают опасны, но не так опасны, как кое-кто за рулем», а она в ответ: «Ты про меня, Эллен?» – и рассмеялась, а я говорю: «Я чувствую себя в большей безопасности, когда вы там наверху, чем внизу, мисс Марр». Право слово, миссис Рейдипул, уж как она отчаянно гоняла. Но теперь все в прошлом и быльем поросло, а она у ангелов.

Шмыгнув носом, она высморкалась.

– Это милосердие Провидения, миссис Мэддик, что она составила завещание… Как раз вовремя, можно сказать.

– Я всегда говорю, Провидению виднее, и не нам в нем сомневаться. Но вы же поймете, дорогая, почему я ни словечка дурного против мисс Марр не вымолвлю, хотя после всего того времени, что была…

– А вы были с ней долгое время.

– Ну, не будет и пяти лет в будущем августе…

– Нисколечко не удивилась бы, если бы показалось много дольше.

– И то верно. Мне со многим приходилось мириться. – Она снова шмыгнула носом.

– Ну конечно, дорогая. На этих светских красоток не угодишь.

– Они совсем как дети. То одно, то другое. Вверх, вниз. То вспыхнули, то нос воротят. Никак не могут решиться.

– А она… – Миссис Рейдипул красноречиво повела рукой.

– Нет, этого у нее не отнимешь, и никакого секрета тут нет. И ничего другого, хотя и не буду утверждать, что она не принимала кое-что по ночам, чтобы заснуть. Очень плохо спала.

Миссис Рейдипул кивнула:

– Я всегда говорила, миссис Мэддик, никак не заснешь, если тебя совесть гложет. А тут еще разгульная жизнь с танцами до упаду. Только логично. – Она поближе придвинула стул. – А вы знали, что она гуляет с этим лордом?

– Да если бы вы сами пришли и мне сказали, миссис Рейдипул, я бы вам не поверила. Про сэра Иврарда Хейла, баронета, поверила бы, или про его светлость герцога Сент-Ивса, и даже про того мистера Уолша, не будь он пару месяцев как женат…

– Уж вы-то первостатейных мужчин повидали, миссис Мэддик.

– Всякого разбора у нас бывали, но только не этот лорд Шеппи, позвольте вам сказать. Он вечно ей названивал, и когда бы ни звонил, всегда одно и то же: мисс Марр принимает ванну, позвоните попозже; мисс Марр только что ушла, перезвонит вам, когда вернется; никогда у нее и словца для него не находилось, а он все донимал ее день и ночь.

– Взял измором, как говорится. А в дверь никогда не хаживал?

– Да я в глаза его не видела. Конечно, как женщина честная не скажу, что творилось, когда меня там не было. Я ведь там не ночевала и не могу сказать, что бывало по ночам.

– А! – Миссис Рейдипул придвинулась еще ближе. – Вы думаете, она свободных нравов была?

– Не могу ни да ни нет вам ответить, миссис Рейдипул. Вольности на словах себе позволяла, не буду отрицать, но ничуточки не удивилась бы, если одними словами все и ограничилось бы.

– Женская природа есть женская природа, дорогая, против нее не пойдешь. Да еще столько лет…

– А она и не шла, миссис Рейдипул, – очень серьезно ответила Эллен.

– Ага! Вот мы и продвинулись.

– На этом я стою. У меня глаз верный, точно вам говорю, в прошлом она родила маленького.

– Вам виднее, миссис Мэддик. Не могу сказать, что меня это удивляет. Я сама только что сказала, и вы меня сами слышали, женская природа есть женская природа. Но это было до того, как вы к ней поступили, конечно.

– Не могу сказать когда, но, как вы, миссис Рейдипул, сказали, еще до меня. И скажу вам, что думаю. Если захотите поискать мужчину, не стоит искать дальше того, кто был в самолете.

– Теперь вы дело говорите, миссис Мэддик.

– Я много думала. Как я посмотрю, до него наконец дошло, что надо поступить с ней по справедливости, но она и знать его не желала, и кто бы стал ее винить, раз ее так бросили. А потом она подумала, что есть бедный маленький мальчик без имени и что он сам будет лордом, если она выйдет за его отца и ради него собой пожертвует, если понимаете, о чем я, миссис Рейдипул.

– Я, конечно же, ее не знала, как вы, дорогая, но видела ее фотографии и видела его и первым делом подумала: «Странно, что такая красивая девушка поехала с таким образиной», и если все так, как вы говорите, это действительно жертва.

– А теперь она ушла в последний свой приют, и что станется с бедным маленьким мальчиком, если маленький мальчик действительно существует, одному милому Боженьке известно. Однако, рискну сказать, что-нибудь да подыщется, если предоставить это Ему.

– И я всегда так говорю, миссис Мэддик. Если можно сыскать способ, Он его сыщет.

Эллен кивнула, а потом вдруг заплакала.

– Она была такая красивая, а теперь вся поломатая, и она оставила мне сто фунтов.

– Будет, милая, я знаю, что вы чувствуете, и это делает вам честь. Выпейте еще чашечку чаю, и нальем туда чуток чего-нибудь, чтобы вас подправить.

Встав, она направилась к буфету.

 

8

– Совсем недавно она сидела тут со мной, мы смотрели на нарциссы, – сказал пастор. Уже не было нарциссов, не было Хлои.

Эсси дотронулась до его колена.

– Не надо горевать, Альфред. Красивым отпущен короткий век. Старость не приносит им радости.

– Верно, моя дорогая, и смерть пришла за ней внезапно. Она смерти не боялась, она сама мне говорила. – Тем не менее он вздохнул и покачал головой, немного утешенный.

– Ты думаешь о том мужчине?

– Да. Жаль, что приходится.

– Обязательно ли предполагать, что они были вместе?

– Она говорила, что едет за границу и, возможно, не вернется. Едва ли она собиралась ехать одна.

– Они могли пожениться очень давно и расстаться. Она могла снова взять себе девичью фамилию. Потом они воссоединились снова.

– Ты в это веришь, Эсси? – с надеждой спросил он.

– Не пробовала. Но наверное, могла бы, если бы захотела. Просто мне кажется, что это не важно. Не могу поверить, что первое, что сказал Бог, когда к Нему вернулась эта несчастная душа, было: «Вы поженились в тысяча девятьсот двадцать пятом?»

– Несчастная? – переспросил пастор, решив пропустить мимо ушей остальное.

– Не говори мне, что она была счастлива, Альфред, я тебе не поверю. Я бы сказала, вся ее развеселая жизнь была попыткой скрыть от себя самой, как она несчастна.

– Она была счастлива ребенком. По ее словам, до тринадцати лет, а потом довольно быстро повзрослела. Что она хотела этим сказать, Эсси?

– Это опасный возраст, когда принимаешь собственную природу или сопротивляешься ей – возможно, до конца своей жизни.

– Ты думаешь, что-то тогда с ней случилось? Не появись Перси, я, возможно, услышал бы всю историю.

– Да, историю. Но необязательно правду.

– Ты думаешь, она бы мне солгала? – спросил пораженный и встревоженный пастор.

– У женщин собственный свод правил. В твои годы ты бы должен уже это знать, дорогой.

Пастор вздохнул:

– Приходится неохотно признать, что слабость вашего пола в том, что вы не умеете серьезно относиться к истине. Более того, в одном или двух случаях, особенно в случае миссис… в одном или двух случаях, как я говорил, я наблюдал столь явное неуважение к истине, что пришел в ужас.

– Тебе незачем было приходить в ужас, Альфред. Это естественно.

– Ты очень мудра, моя дорогая. Мне никогда не поздно у тебя учиться.

– Когда ты был в школе, разве не считалось дурным тоном жульничать в отношении других мальчиков, но хорошим тоном – жульничать в отношении учителя?

– Ну… – протянул пастор, несколько неохотно об этом задумавшись. – Про хороший тон не скажу, но это определенно не порицалось – разве только, естественно, самим учителем.

– И почему же? Ты когда-нибудь задумывался?

– Не уверен, моя дорогая, но подумаю сейчас. – Он немного помолчал, дергая себя за нижнюю губу. – Полагаю, дело в том, что, считая всех учителей своими естественными врагами, мальчик полагает, что они имеют перед ним огромное и несправедливое преимущество и что сам он вправе защищаться любыми доступными средствами.

– Тогда если женщины привыкли так относиться к своим будущим господам и повелителям, на чьей стороне веками были все преимущества, милосердно было бы поискать для них каких-нибудь оправданий.

– Мой долг, – оперев голову на руку, размышлял вслух пастор, – первым выступить в защиту строгой морали и в то же время первым подыскивать оправдание для всех, кто нарушает ее правила. Нет, я не жалуюсь, я просто говорю, что это представляется моим долгом. – Откинувшись на спинку скамьи, он погладил подбородок. – Мыслителю независимому показалось бы, что наоборот было бы проще: если бы я вообще перестал отстаивать мораль. Не знаю, куда нас это заведет.

Эсси не слушала.

– Хлоя была очень красивой женщиной, – сказала она. – Удовольствием было на нее смотреть, удовольствием было ее слушать и, поскольку с нами она была неизменно очаровательна, удовольствием было находиться в ее обществе. Нетрудно вообразить, что она была эгоистичной, как большинство молодых женщин, лживой, как большинство женщин любого возраста, и, возможно, беспринципнее многих. Насколько она сама была виновата в том, что несчастна, нам узнать не дано. И действительно, мы не знаем о ней ничего, помимо того, что видели и слышали.

– И любили, – мягко добавил пастор. – Ты плачешь, Эсси?

– Нет, – отозвалась Эсси, смахивая слезу. – Я не стану из-за нее плакать. Нарциссы отцвели, но они вернутся. Хлоя не вернется, и мир утратил толику своей красоты. Вот и все.

Пастор молчал, стараясь выудить что-то из недр памяти. Была одна несчастливая женщина, которую он некогда знал… нет, не Хлоя, но, как и Хлоя, женщина волшебной красоты… Мальчиком он часто задумывался о ней… она тоже умерла, и кто-то сказал про нее что-то, что разом подвело итог. Кто же она была? Она жила в этом мире или в мире, который зачастую кажется гораздо более реальным, в воображении писателя? Кто-то что-то сказал…

Вспоминается, вот-вот вспомнится…

– В чем дело, Альфред?

Да, вот оно! Вот он, конец истории. Тихонько он пробормотал себе под нос строки: