Эмили

Вчерашний день казался мечтой — безупречный и идеальный. Наша семья собралась вместе. Мы были счастливы. После того как мы с Деллом вернулись из строительного гипермаркета, остаток вечера мы провели с детьми: гуляли по песчаному пляжу, собирали ракушки, строили песчаные замки. Мы даже исследовали водоем возле Хейстек Рок во время отлива.

Когда мы отправились на ужин, все пошло наперекосяк.

Изменилось все.

Когда я просыпаюсь утром, кажется, что разгневанный уход Делла омрачил весь окружающий мир, включая погоду. С крыши льет монотонный дождь, знаменуя рассвет ужасного дня.

Когда дети наконец встают и выходят, я сообщаю им, что мы сегодня навестим прабабушку Грейс.

Кейд первым спрашивает, можно ли ему остаться дома.

— Она соскучилась по вам, ребята, — заверяю я его. — Нужно ехать всем.

— Но я не хочу встречаться с умирающим человеком.

Энн упирает руки в бока:

— Мы все умрем, Кейд. Рано или поздно.

Приходит мой черед подбочениться.

— Энн Мари Беннетт, пожалуйста, не говори такие вещи.

Она пожимает плечами:

— Но это правда.

— Да, но… просто не говори, ладно? Не хочу этого слышать.

Все готовы отправляться, я хватаю старый ключ, лежащий на комоде у входа.

— Мы поедем туда на машине? — спрашивает Энн.

— Можно и пешком дойти, но тогда промокнем до нитки.

Неожиданно Бри расплывается в улыбке:

— Значит, мы поедем на бабушкиной машине?

— У нас она единственное средство передвижения.

Я знала, что дети обрадуются тому, что этим летом мы будем разъезжать в бабушкиной машине, поэтому и настояла на том, чтобы оставить нашу вторую машину в Портленде. Еще я надеялась, что Делл подольше останется с нами, а значит, у нас будет микроавтобус.

Когда мы загружаемся в машину, не могу ей не полюбоваться — я всегда любила этот автомобиль. Я оглядываю детали машины.

Темно-красный, винный цвет. Хромированная решетка. Покрышки с белой боковиной. Модная внутренняя обшивка крыши. Плавные изгибы от переднего до заднего бампера.

«Плимут-купе» специальной люкс-серии, выпуска 1949 года, в идеальном состоянии. На номерном знаке значится «49-R». Старшие дочери ездили в нем раз десять, в особых случаях, но Кейд катался в машине только раз или два — понятно, почему он едва может дождаться, когда опять в нее сядет. Первым вскакивает внутрь.

Прежде чем завести машину, я напоминаю детям, что это первый автомобиль, который бабушка с дедушкой купили вместе и решили никогда его не продавать.

— «Плимут» не всегда был таким красавцем, но дедушка отреставрировал его за пару лет до смерти.

— Ты уверена, что умеешь ее водить? — интересуется Энн.

Я недоуменно смотрю на дочь:

— А разве я вам не рассказывала?

— О чем?

— Вы же знаете, что моя мама умерла, когда я еще училась в школе, в старших классах?

— Да.

— Отцу пришлось тогда проводить много времени в разъездах, чтобы свести концы с концами, поэтому в выпускном классе я бо́льшую часть времени жила у дедушки с бабушкой. В те годы автомобиль уже изрядно поржавел, но мне разрешали ездить на нем в школу. Я даже дала ему имя — Морж.

— Как-как? — переспросил Кейд.

— Морж.

— А почему?

— Дедушка сказал, что каждый новый водитель давал ему новое имя. Такова традиция, наверное. Они с бабушкой изначально назвали его Дэшер, как поется в популярной в 1949 году песенке о Рудольфе — красноносом северном олене. Мой дядя, когда садился за руль, называл его Троем, а мама переименовала его в Морфея — греческого бога сна.

— Все предыдущие имена — клёвые, — замечает Бри. — Почему же ты назвала его Моржом?

Я глажу руль, вспоминая забытые ощущения. Поворачиваю ключ, старый зверь оживает. Наконец я регулирую зеркало заднего вида, чтобы видеть в нем Бри.

— Так называлась одна из песен группы «Битлз». Когда Джон Леннон писал текст этой песни, он намеренно попытался запутать того, кто стал бы искать некий глубинный смысл в ее словах. Песня состоит в основном из бессмысленных фраз, которые, несмотря ни на что, легко легли на мелодию. — Я замолкаю, с тревогой вспоминая темные дни своей молодости. — У меня недавно умерла мама. Мне, запутавшемуся подростку, пытавшемуся понять этот сложный мир, она оказалась по-настоящему близка.

— Как может быть близка песня, в которой нет смысла? — удивляется Энн, в тоне ее звучат нотки осуждения.

Я тихонько вздыхаю:

— Наверное, некоторые вещи просто нельзя понять. Как ни пытайся постичь кое-что в жизни, например стихи Леннона или смерть матери в самом расцвете лет, постичь это невозможно. Временами приходится просто принимать то, что не понимаешь. — Я на минуту опять замолкаю, а потом начинаю негромко петь, когда задним ходом выезжаю со двора: — «Я — яйцеголовый, все — яйцеголовые… Я — Морж, гу-гу, гу-джуб».

В салоне повисает неловкая пауза, когда я замолкаю. Наконец Энн спрашивает:

— Мам, как думаешь, я могла бы водить машину?

Энн получила права, когда ей почти исполнилось шестнадцать, но через пару недель после этого ее сердце остановилось, и она едва не утонула в бассейне. С тех пор из-за медицинских процедур да и из-за моего нежелания подвергать ее любому риску за руль ей садиться не разрешалось.

— Думаю, нет, — бормочу я.

— Почему?

— Потому что я не уверена, что ты к этому готова.

— Когда тебе было столько же, сколько и мне, ты ездила на машине в школу.

— Знаю, но… Энн, ты вот-вот обретешь новое сердце. А пока тебе стоит поберечься. Но зато потом ты горы сможешь свернуть.

Энн отвечает мне неприязненным взглядом.

— Я морж, — бормочет она себе под нос.

— Что это означает, милая?

— Ничего. Ты все равно не поймешь.

Когда мы приезжаем в дом престарелых, где сейчас живет бабушка Грейс, невзгоды дня набирают обороты. Последние девять месяцев я убеждала себя, что бабушка прожила долгую жизнь. В конце концов, она умирает от старости. Но на самом деле просто от старости еще никто никогда не умирал — что-то должно дать осечку. В случае с бабушкой — разум.

Как мне объяснили, у бабушки Грейс необычная форма болезни Альцгеймера, из-за которой некоторые функции организма, например дыхание или сердцебиение, дают сбой: организм «забывает», как правильно функционировать. Как и у других больных, страдающих болезнью Альцгеймера, у бабушки все чаще случаются приступы старческого слабоумия, но самая большая угроза для ее здоровья кроется не в том, что она может забыть, кто она и где находится, а в том, что ее тело просто забудет, как функционировать, и сердце может внезапно прекратить биться.

Когда мы входим в ее палату, я вижу, насколько она изменилась со времени моего последнего визита. Волосы спутаны от постоянного лежания на кровати, от стоящих у кровати приборов в нос тянутся трубки, а к телу в тонкой больничной сорочке ведут электрические провода.

При виде нас глаза ее загораются, и это означает, что сейчас она находится в одном из лучших своих психических состояний. Пока.

Она что-то говорит, но слова ее трудно разобрать.

— Моя любимая Эмили, — очень медленно тянет она. — Ты приехала.

— Конечно, мы приехали, бабушка. Мы все соскучились по тебе.

Она несколько раз сглатывает, прежде чем может произнести:

— Я тоже.

— Помнишь правнуков? Энн, Бри и Кейд. Они с радостью приехали тебя проведать.

Бабушка кивает.

— Спасибо, что разрешила нам пожить в своем доме. Для нас это прекрасная возможность отдохнуть летом на побережье. Мы каждый день будем тебя навещать.

Глаза Кейда округляются.

— Каждый день? — шепчет он с противоположной стороны кровати.

Я предостерегающе смотрю на сына.

Бабушка улыбается — по крайней мере, насколько позволяют растянуться в улыбке тонкие губы.

— Это теперь ваш дом. Мой вам подарок. — Она медленно поворачивается к Энн: — И тебе.

— Спасибо, бабушка Грейс, — вежливо благодарит Энн.

— Да, спасибо, бабушка. Не стоило, конечно, потому что это огромный подарок.

Ее глаза затуманились. Даже такая простая беседа ее утомила. Мысленно я возвращаюсь к их с дедом снимку у Эйфелевой башни. Не могу не испытывать жалости.

Я опускаюсь на стоящий справа от бабушкиной кровати стул:

— Бабуля, похоже, ты хочешь спать. Отдохни немножко. Мы завтра придем.

Она кивает, поднимает морщинистую, трясущуюся руку и говорит:

— Дети, никогда не старейте. Ищите другие пути… но не слишком усердствуйте.

И тут же засыпает. Когда глаза ее плотно закрываются, дети готовы тут же дать деру.

— Теперь можем уходить? — спрашивает Кейд. — Тут так воняет.

Мы только что пришли, но никто не может сказать, как долго бабушка будет спать, поэтому я уступаю и мы отправляемся домой. Одна проблема: когда мы возвращаемся — заняться нечем. На улице не прекращается ливень — значит, на пляж не пойдешь. Телевизор не работает. А из дому мы забыли привезти настольные игры. Мы несколько раз сыграли в карты бабушкиной колодой — вот и все развлечения.

Как ни печально, но четверг ничем не отличается от среды. Мы все едем проведать бабушку, что совсем не добавляет оптимизма, а потом возвращаемся домой и чего-то ждем. Пусть хоть что-нибудь необычное случится!

Но вместо чего-то захватывающего и необычного… лишь сильнее идет дождь.

В пятницу, когда мы просыпаемся под очередной ливень, такое чувство, что все уже немного на грани. Еще и двенадцати не пробило, как значительно увеличивается количество жалоб и нытья по таким пустякам, как размер дома, необходимость делить комнаты, помехи по телевизору и раздражающий голубой ковер. К обеду нытье перерастает в неприкрытое ворчание на конкретные личности, звучащее на повышенных тонах и сопровождаемое сердитыми взглядами. В течение дня повышенные тона и недобрые взгляды перерастают в угрозы и взгляды, исполненные ярости; не успеваем мы и глазом моргнуть, как… бабах! Кажется, что каждый из моих детей-разбойников одновременно поднял на борту черный флаг и выстрелил из пушек в решительной словесной войне. После этого они уже не могут находиться в одной комнате и при этом не говорить друг другу что-нибудь нелицеприятное, а остаться в одиночестве — большая проблема, потому что в доме всего пара комнат.

Поскольку рядом нет Делла, роль третейского судьи по всем пустякам отводится мне.

— Мам, она надела мою рубашку! Она такая толстая, она ее мне растянет!

— Мам, ты это слышала? Она обозвала меня толстой!

— Мам, он переключил канал!

— Но, мам, только дураки смотрят это шоу!

— Мам, она положила ногу на то место, где должна лежать моя нога!

— Она меня пихнула!

— Он меня трогает!

— Она на меня смотрит!

— Ма-а-а-а-ам! Она дышит моим воздухом!

С ума сойти, как быстро все меняется. Нельзя сказать, что раньше мои дети не ссорились. В конце концов, они же дети. Случается всякое. Я предполагаю, что временами они могут ссориться или иногда подтрунивать друг над другом. Странным мне кажется другое — раньше все это не заходило так далеко. Глядя со стороны на их ссоры, можно сделать вывод, что все трое искренне ненавидят друг друга, а я не могу избавиться от чувства, что с ролью матери не справилась.

В три часа, на фоне продолжающихся баталий, звонит телефон. Я беру трубку на кухне, но едва ли успеваю сказать пару слов:

— Угу… хорошо. Когда?

Когда я кладу трубку, делаю глубокий вдох и ору:

— Я уже по горло сыта вами! — Я чиркаю себя по горлу. — К счастью, ваш отец уже едет. Будет к ужину. Если вы будете продолжать ссориться, когда он приедет, разбирайтесь с ним. А до тех пор — чтоб и писка вашего не слышала!

Для обеспечения тишины развожу их в разные части дома: Энн на диван в гостиной — решать кроссворды, Бри в свою спальню — рисовать, а Кейда в комнату для гостей — постигать загадку кубика Рубика.

Когда наконец приезжает Делл, между детьми остается масса невыясненных вопросов. Скрип входной двери манит их из своих норок, как акул на приманку, — каждый жаждет крови.

Учитывая место дислокации, первой у двери оказывается Энн.

— Папа, знаешь, что Кейд сделал после обеда? — тут же заявляет она. — Отрыгнул мне прямо в лицо! Салатом с яйцом! Я испугалась, что меня стошнит!

Делл поднимает голову и смотрит на Кейда, плывущего по ковру морского цвета.

— Кейд?! — вопрошает он, повышая голос и сдвигая брови.

— Не прямо в лицо, клянусь! Я стоял от нее в полуметре!

— Скорее уж в сантиметре, невоспитанный дурак!

Энн говорит правду, в сантиметре. Я видела собственными глазами. Чтобы не искать оправданий там, где их нет, Кейд ловко переводит тему разговора:

— Но, пап, ты знаешь, почему я отрыгнул? Потому что она начала заедаться: «Когда ты в последний раз купался? Воняешь тухлой рыбой». Я ей в ответ: «А от тебя воняет тухлыми яйцами». Мне пришлось отрыгнуть. Сама виновата!

— Точно-точно, сама виновата! — поддакивает Бри в поддержку брата. — А перед этим Энн заявила, что я виновата в том, что в мире царит голод.

— Что-что?

— Да, — продолжает Бри, еще на октаву повышая голос, — оказывается, если бы я столько не жрала, в Африке не было бы голодающих детей.

— Энн, твоя сестра такая худая, что ребра видны. Зачем такое говорить?

— Я не хотела ее обидеть. Только… понимаешь, ей необходимо следить за тем, чем она питается. Сейчас она похожа на жердь, но, если будет продолжать жрать без меры, скоро этому придет конец.

— Иногда ты такая противная! — выкрикивает Бри. — Придумала же — «без меры»! Пап, она уже в четвертый раз говорит, что я много ем. А Кейд обозвал меня Пиццей.

Закипающий Делл поворачивается к Кейду, который невинно пожимает плечами:

— А что такого? Она опять пялилась на себя в зеркало. Кроме того, я сказал так в ответ, после того как она посоветовала мне сходить к психотерапевту.

Делл опять хмурит брови:

— Потрудись это объяснить, Бри!

Она тоже пожимает плечами:

— Он засовывает палец себе в пупок и нюхает его. Разве не следует с такой проблемой обратиться к психотерапевту?

— Психотерапевты и перееданием занимаются, — бормочет себе под нос Энн.

К этому моменту Делл настолько покраснел, что даже лежащий неподалеку ковер, кажется, стал отливать пурпурным.

— Хватит! Всем молчать!

Я стою посреди гостиной, скрестив руки. Если честно, я рада, что он вволю хлебнул сарказма своих отпрысков.

— Видишь, с чем мне приходится каждый день сталкиваться? Они за неделю чуть горло друг другу не перегрызли.

— Этому необходимо положить конец. И немедленно. — Он умолкает, чтобы убедиться, что никто не намерен с ним спорить. — Еще один раз подобное поведение — и последствия будут серьезными.

Энн поднимает руку:

— Какие последствия?

Она спрашивает это так, как будто ей необходимо знать подробности, чтобы принять взвешенное решение о том, как реагировать на эту угрозу. Ее вопрос полностью застает Делла врасплох.

— Неприятные, — отвечает он несколько суетливо.

Энн не сдается:

— Мы и так целыми днями сидим в четырех стенах в этом крошечном домике, и заняться нам нечем. А последние несколько часов вообще был тайм-аут. Что может быть хуже?

Разъяренный Делл скрещивает руки на груди:

— А если мы отменим каникулы и вернемся домой?

Прошу прощения?

— Даже не думай об этом, Делл, — тут же вмешиваюсь я. — Лето только-только началось.

— Ты же сама жалуешься на их бесконечные ссоры. Я просто ищу выход. Если они не будут себя пристойно вести, зачем им здесь оставаться?

— Потому что мы здесь ради нашей дочери. Забыл? Которой нужна пересадка сердца! И ради бога, не смей врываться сюда и угрожать отменить каникулы, поскольку это могут быть последние каникулы в ее жизни!

Неужели я сама это сказала?

Я тут же прикрываю рот руками. И по моим щекам начинают течь слезы. На глазах у всех я просто стою и реву, сама испугавшись того, что сорвалось с губ.

Хочу забрать слова обратно, но даже сквозь слезы понимаю, что это невозможно. Закрытое руками лицо пылает, а я мысленно задаю себе вопрос: что же на самом деле скрывается за моими эмоциями? Я злюсь на детей из-за того, что они ссорятся? Разумеется. Расстроена тем, что трещина между нами становится все шире? Определенно. Но прежде всего я мать, которая пытается справиться со страхом потерять свою дочь. Я всеми силами старалась быть храброй перед лицом уготованных Энн испытаний, однако теперь мучительно ясно не только мне, но и всей моей семье, что мысль о том, что сердечко Энн не выдержит до того, как ее трансплантат… она разбивает и мое сердце.

— Прости, — произношу я сквозь душащие слезы, глядя прямо на Энн. — Я не должна была этого говорить.

— Не должна была, — шепчет Делл. Он не плачет, но видно, что он тоже сломлен.

Энн подходит ко мне и снисходительно обнимает:

— Мам, все в порядке. Все нормально.

— Ничего не в порядке, милая.

— Прости за то, что ссорились. Мы будем стараться ладить друг с другом.

— Спасибо. Но я вас понимаю. Я знаю, как это трудно, когда приходится сидеть в четырех стенах. Может быть, поэтому я так и расстроилась — хотела, чтобы это лето было идеальным, а оказалось совсем наоборот.

Проходит несколько секунд, потом Бри спрашивает:

— Значит, неприятность миновала?

— Размечтались! — отвечает Делл. — Если вы, ребята, не возьмете себя в руки, последствия не заставят ждать. Возможно, мама права, было бы неплохо, если бы вы целый день не торчали дома, путаясь друг у друга под ногами. — Потом добавляет: — Завтра наступит новый день. Я слышал, что погода улучшится. Мы все выходные проведем вместе, одной семьей, неужели мы не сможем договориться? — Он замолкает. — Другой семьи у нас нет. Если мы друг с другом не можем поладить, с кем же тогда сможем?

Я продолжаю обнимать Энн, не желая ее отпускать.

— Я каждый день задаю себе этот же вопрос, — шепчу я.