Почему я отдаю свои темы?

Проще всего на это ответить: потому что я стар и не сумею сам ими воспользоваться. Однако этот простой ответ стоит дополнить. Земля кажется мне очень интересным местом, и расставаться с ней жаль. Но что тут можно поделать? Прислушиваться к недугам и безобразиям, которые докучают стареющему организму, превратить свои записи в дневник прогрессирующего распада? Это не поможет ни мне, ни кому другому. А ведь я должен писать. С молодых лет я ощущал присутствие своего даймона, или, если хотите, Музы, и без этого спутника погиб бы бесславно. Однако то, что пишешь, постоянно меняется — соответственно изменениям сознания. Сегодня я осознаю все по-иному, чем десять или двадцать, а тем более пятьдесят лет назад. Или, что, пожалуй, правильнее, по-иному не осознаю. Уже давно мои внутренние заботы сводятся к вопросу: как сберечь память? Хотелось бы представить себя исключением, сославшись на различные тяжелые испытания, но, в сущности, сейчас все пишущие главным образом этим и занимаются, независимо от возраста, пола и характера переживаний. Я думаю, что замыкаться в четырех стенах собственной личности вредно. Во всяком случае, когда тебе за восемьдесят, хорошо уже то, что картина мира, хотя и страшная, видится крайне комичной, так что чрезмерная серьезность здесь неуместна. Сначала мы хотим достичь как можно более высокого уровня сознания, затем снисходительно приветствуем его ограниченность. В то же время обретает бо льшую значимость сам спектакль, просто потому, что он шел, когда нас не было, и будет идти, когда нас не станет. Благое дело — усиливать интерес живых к этому theatrum mundi, и нехорошо убеждать их, что как только мы умрем, все обратится в ничто. Мои темы могут пригодиться людям, уставшим от исповедальной литературы, широко разливающегося потока сознания, бесформенности повествования о себе. Благословим же классицизм и будем надеяться, что он не исчез совсем.

Хоругвь

Перси, сын графа Нортумберленда (его старший брат, по прозвищу Готспер, действует в королевских хрониках Шекспира), был рыцарем без страха и упрека. Вдохновленный стремлением нести веру Христову язычникам, он вступил в Орден крестоносцев, сражавшихся на окраинах христианских земель. Мы бы ничего не знали о его пребывании в тех краях, если бы не событие 1392 года, описанное в хронике Линденблата и Виганда. Тогда войско крестоносцев, переправившись через Неман около Алитус, или Олиты, именуемой в хрониках Алитен, двигалось к Лиде. Хоругвь со святым Георгием нес впереди войска брат Рупрехт Зекендорф. Перси, полагавший, что эта честь принадлежит английским рыцарям, разгневался, вынул из ножен меч, и дошло бы до кровопролития, если бы не вмешательство высших членов ордена.

Почти через шестьсот лет мы услышали из Ватикана, что покровитель рыцарства, святой Георгий, сражающийся с драконом, никогда не существовал.

Бассейны рек

Эти захолустные окраины Европы. Я пытаюсь представить себе, как они выглядели в 1811 году, когда в Соплицове пировали и собирали грибы. В моей памяти сохранилось кое-что из тех обычаев, остальное восстанавливаю по различным источникам. Это был бассейн Немана, где лесов уже осталось немного и откуда возили в Крулевец на баржах в основном плоды земледелия. Но немного севернее, там, где реки впадали в Двину, еще продолжали вовсю вырубать лес и сплавлять бревна в Ригу к вящему обогащению немецких купцов. Кое-где на участки предназначенного к вырубке леса совершались вооруженные набеги, потому что границы владений были намечены и описаны весьма приблизительно («От кривой сосны и камня повернуть направо»). В лесных деревушках жили егеря, охотники на бобров, загонщики, а также «удальцы» — молодые и сильные парни, ходившие на плотах, сбитых из сплавляемых бревен, или на барках, груженых дубовыми бочарными клепками. Крутились большие деньги, множились богатства шляхетских родов, панов сопровождали слуги, всегда готовые пустить в ход саблю и мушкет. Эта лесная жизнь шла рядом с соседней, полевой, но никто ее не запечатлел.

Оконечность материка

Это великолепный дикий край горных откосов, отвесно спадающих к Тихому океану, ущелий и котловин, заросших секвойями, узких бухт, прорезанных в крутых берегах. Стада морских львов отдыхают здесь, покачиваясь на волне или пластаясь на скалистых островках. Оказавшись в такой пустыне, трудно удержаться от попыток угадать, что здесь было давным-давно; хочешь не хочешь, к этому нас склоняют дурные привычки воображения, всюду ищущего следы замков, городов, исчезнувших цивилизаций. Но здесь ничего не было и, как бы смело это ни прозвучало, никогда не было ничего, кроме этого простора, океана и тех же самых восходов и закатов солнца. Если когда-то здесь останавливались или обитали индейцы, то теперь ни одна, даже самая примитивная постройка, ни один камень об этом не свидетельствуют. За одним исключением, настолько поразительным, что оно подтолкнуло поэта Робинсона Джефферса написать вот такие стихи:

Когда они оставили эти отпечатки? На тысячу лет раньше, на тысячу лет позже — не важно. И только тут, вспоминая даты коронаций, битв, постройки соборов, основания университетов, создания произведений искусства и литературы, понимаешь, сколько смысла может быть вложено в слово «тысячелетие» — здесь совершенно пустое. Но, в конце концов, что-то же могло попасть сюда извне, хотя бы потому, что море не стоит на месте. И в один прекрасный день море могло, скажем, вынести сюда кого-нибудь с потерпевшего крушение японского судна. Кем он был? Простым рыбаком или — поскольку превратности человеческих судеб неисчислимы — самураем, торговцем, а то и поэтом? Оторванный от своей ритуальной цивилизации, от синтоистской религии, боги которой остались в недостижимой дали, он познал такое одиночество, что в нем могло угаснуть само желание жить. А если он все-таки выжил и встретился с племенем темнокожих туземцев, то как это произошло и что случилось позднее? Он больше не вернулся в свою Японию, не передал никому ни весточки о происшедшем, и в хрониках человечества от него не сохранилось ни упоминания, ни следа.

Блохи

Речь пойдет о том времени, когда миссии пришли в упадок и их земли мексиканские власти разделили между соседними владениями, но еще до появления американцев. Причины развала миссий были различны. Миссия Сонома распалась из-за медведей гризли. Медведи обнаружили, что скот миссии — источник свежего мяса, и не обращали внимания на индейцев, охраняющих стада; тогда миссионеры пригласили из форта в Сан-Франциско нескольких солдат, вооруженных мушкетами. Занесенный ими сифилис стал смертельной для новообращенных христиан-индейцев эпидемией.

Золотой век громадных земельных владений был краток, но блистателен. Ничто не мешало им расширяться, и они простирались на сотни тысяч гектаров. Там не занимались земледелием, только разводили в огромных количествах скот и лошадей. Нажитое таким образом богатство воплощалось в великолепных экипажах и упряжи, седлах, инкрустированных серебром, в изысканных нарядах кавалеров и дам, а также кипучей светской жизни. Соседи ездили друг к другу в гости, часто устраивали танцевальные вечера и балы, соблюдая все правила учтивости, уважения к старшим и любезного обращения с дамами. Удивительно, но фоном для всей этой галантности, целования рук, бряцания шпорами и бросаемых поверх веера взглядов служили не мрамор и не яшма. Как сообщает Артур Куинн в своей истории уезда Марин, местные богачи не особо заботились об удобствах, и полы в их домах были земляные. Эта утоптанная земля и теплый климат способствовали появлению несметного количества блох. Представляя, как кружились в танце caballeros и señoritas, не могу отделаться от мысли, что они должны были притворяться, будто существует только наружная оболочка, в то время как под нею и партнер, и партнерша ощущали жуткий зуд и умирали от желания прервать танец и всласть почесаться.

Эти «снаружи» и «внутри» наводят на мысль о терзающих человека паразитах, упоминание о которых чаще всего отсутствует не только в исторических хрониках, но и в фильмах о прошлом. Однако человеческим мыслям, чувствам и решениям почти всегда сопутствовали блохи, вши и клопы, ибо избавляться от них не умели — разве что сжигали город, хотя и с иными целями. Индейцы Калифорнии успешно справлялись с паразитами, время от времени сжигая свою деревушку и перенося ее на другое место, — труда это не составляло, поскольку жилища они строили из тростника.

Культуре галантности и блох, которой гордились «родовитые сыновья Калифорнии», пришел конец, когда власть захватили деньги, невинно возвестив о своей мощи появлением говорящих по-английски авантюристов, по большей части дезертиров с китобойных судов. В середине века наступила эра дикого капитала и домов с ваннами.

Эта планета

В моем географическом атласе посреди Африки было белое пятно, потому что он был издан в середине девятнадцатого века. Я рос в глухой провинции, и, казалось бы, мне полагалось быть отсталым и старомодным, но моему географическому воображению давали пищу романы Жюля Верна. Прежде чем прочесть «Детей капитана Гранта», я узнал о приключениях героев от своей бабушки, которая видела спектакль по этой книге. Как-то обходились без кино и телевидения. И неплохо обходились, только как сейчас напасть на след такого спектакля?

Содержание «Детей капитана Гранта» — путешествие вокруг света в поисках пропавшего отца. Настоящим первым кругосветным путешествием была научная экспедиция французской Академии, увенчавшая эпоху Просвещения, и началась она в 1785 году, незадолго до Революции. Два парусника под командованием Жана Франсуа Лаперуза снаряжали столь же старательно, как впоследствии космические корабли. Они везли ученых разных специальностей, запасы семян и саженцев для любого климата, а также множество предметов для обмена с дикарями, в том числе 700 топориков, 1000 ножниц, 1400 коробок цветных бус и 2600 расчесок, очевидно в расчете на то, что у туземцев буйные шевелюры. Парусники «Астролябия» и «Буссоль» (разве вас не трогают эти названия, свидетельствующие о почтении к науке?), обогнув мыс Горн, прошли вдоль западного берега Америки, затем вдоль берегов Азии, потеряли часть команды в стычке с дикарями в архипелаге Самоа, добрались до Австралии и после отплытия из Австралии пропали без вести. Несколько десятилетий судьба экспедиции занимала воображение, несмотря на Революцию и наполеоновские войны. Отсюда, наверно, и взялась идея поисков пропавшего Гранта. Случай помог кое-что узнать о судьбе экспедиции. Корабли разбились о риф, часть путешественников погибла, а те, кто добрался до острова, построили большой плот и на нем вышли в море, хотя некоторые остались жить среди островитян. Что стало с плотом, неизвестно, те же, что остались, умерли до появления в этих краях белых. Я записываю это потому, что подумал: совсем еще недавно Земля была неизведанна. Может ли это себе представить поколение исследователей других планет?

О душе отца Юнипера

Обвинитель: Какая разница, что в его семье и его городе все так думали. Тогда много рассуждали о заморских владениях короля и обитающих там дикарях, сокрушаясь, что они обречены на вечные муки, поскольку их не достиг свет веры. Однако дальше разговоров дело не шло, и лишь немногие, как отец Юнипер, принимали это близко к сердцу. Отец Юнипер, худой юноша в францисканской сутане, решил, что станет миссионером, ибо был исключительно набожен и ревностен. Свое решение он осуществил, и вот, после многих лет тягостных странствий, после чудесных избавлений от гибели на море и суше, после постов, — молитв и борений с собою, здесь, на берегу другого океана, лежит его высохший труп, и звонит колокол миссии, и те, кого он обратил в христианскую веру, встревоженно прислушиваясь к заклятиям на непонятном языке, рядами стоят на коленях, как им приказано.

Как же мне ухватить своими, хе-хе, когтями эту набожную и измученную душу? Увы, увы. Принцип ignoratio juris nocet — незнание законов вредит — не позволяет преступнику оправдываться неведением. Но я не юрист. Какой закон он нарушил? Нет закона, который предписывает обладать хоть каплей воображения и допускать возможность, что наши убеждения могут быть ошибочны. На своем родном острове Майорке он иначе представлял себе индейцев. Когда же увидел воочию, с трудом заставил себя признать их обладателями бессмертной души — он обнаружил в них только зверей, живущих согласно с природой. Чтобы спасти, нужно было, как он говорил, заставить их жить вопреки природе. Он сознательно стал искоренять обычаи и обряды, которые были ему совершенно непонятны. Начал с того, что приманивал индейцев красными бусами. Получившие подарок возвращались в свои селения и становились объектами зависти, потому что красные бусины в сравнении с раковинами, которые служили деньгами, были огромным богатством. Индейцы потянулись к отцу Юниперу, и кое-кто из них, видя, как белые волшебники разговаривают со своими богами, позволял окропить себя водой, поскольку эти боги давали силу и посылали в дар множество чудесных вещей. Однако после крещения индейцы уже не имели права вернуться навсегда в свои селения: солдаты губернатора силой приводили их назад. Им приходилось жить в миссии, вставать на рассвете по звону колокола, слушать мессу на латинском языке и целый день работать на полях. За непослушание и за поступки, которые для них были естественными, но которые отец Юнипер почитал греховными, их секли розгами и заковывали в цепи. Многие умирали от неизвестных им прежде болезней; вымирало также множество окрестных независимых селений. Годовой цикл индейских танцев и празднеств: ежегодное возвращение лосося, созревание желудей и появление перелетных водоплавающих птиц — был заменен чередой христианских праздников и дней католических святых. Индейцы постепенно забрасывали охоту и рыболовство, все больше попадая в зависимость от пищи, которую выделяла им миссия.

Внятны ли были Юниперу несчастья и страдания индейцев? Он не мог не видеть их лиц. Они сознавали, что потеряли все и никакая надежда им не светит, хотя не могли облечь в слова то, что с ними случилось. В апатии, не поднимая глаз, они двигались как автоматы. По свидетельствам путешественников, они никогда не улыбались.

Юнипер любил Истину и не позволял себе проявлять сочувствие. Годами он мучился от ненависти к губернатору Филипе де Неве, из-за которого не спал ночами. Этот губернатор полагал, что государство не обязано подставлять Церкви свое отягощенное оружием плечо, и каждый раз, когда нужно было ловить сбежавших индейцев, мешкал с отправкой в погоню солдат.

Усердные молитвы, аскетизм! Разве моя власть над ним не доказывает, что добрыми намерениями вымощен ад? Выслушаем Защитника, но не думаю, чтобы этой черной душонке помогли какие бы то ни было возвышенные аргументы.

К делу отца Юнипера

Трудно ему было отыскать в индейцах человеческие черты. Если одна из таких черт — способность различать добро и зло, то она у них, во всяком случае, отсутствовала. Добром было для них все, что позволяло набить желудок, злом — все, что этому препятствовало. С них глаз нельзя было спускать, так как они крали все, что попадалось под руку. Воровство, казалось, настолько им присуще, что научить их понятиям «мое» и «твое» оказывалось невозможно. Они были лишены стыда: мочились, испражнялись, совокуплялись на глазах у всех. Одно только могло их удержать: страх перед поркой. Отец Юнипер заставлял себя верить, что каждый из них обладает бессмертной душой, которую нужно спасти. Они вставали рано утром по звону колокола и, в белых полотняных одеждах, собирались во дворе миссии, чтобы выслушать таинственный обряд на незнакомом языке, после чего шли работать в поле. Они ненавидели работу и могли бы целыми днями бездельничать, если бы не плеть. Разве может Церковь, задавал себе вопрос Юнипер, спасти душу, давая поблажку невежеству и греху? Он не хотел никому причинить вред и, когда раздавались крики избиваемых кнутом, читал молитву.

Археология

Володя Гугуев с детства мечтал о профессии археолога, стал им и совершил важное открытие, раскапывая курган в пригороде своего родного города Ростова. Это было захоронение сарматской царевны, датируемое вторым веком до рождества Христова: скелетик в золотой короне и ожерелье с бирюзой. Что кроется под городами, по которым мы ходим, например под краковскими напластованиями? Кажется, здесь когда-то было кельтское поселение, но это, можно сказать, вчера. Значительно раньше, до появления индоевропейцев, здесь в течение нескольких тысячелетий развивалась старая Европа, последние памятники которой сохранились на догреческом Крите. Идея прогресса приучила нас считать людей давних времен «первобытными». Если бы не отсутствие воображения, мы бы представили себе совершенно иную очередность: после того как пришел конец давним мифам, легендам, религиям, могли появиться леса, населенные дикарями. Примерно за пять тысяч лет до рождества Христова, то есть семь тысяч лет назад, в бассейне среднего течения Дуная, Дравы, верховьев Вислы и Одры процветала земледельческая цивилизация. Вот только догадки на основании раскопок: цивилизация матриархата, резные человеческие фигурки в масках для каких-то сакральных целей, религия Великой Богини (Матери-Земли?) и других богинь плодородия. Похоже, те люди не связывали плодородие со спермой мужчины. Женщина рожала, как рождает каждую весну земля, и эта ее способность давать жизнь заслуживала поклонения, отсюда — женские божества, покровительницы урожая. Позднее (начиная со второго тысячелетия до рождества Христова?) сюда приходили одни за другими индоевропейские племена — патриархальные, с мужскими божествами. Об этом есть книга, написанная моей коллегой по Калифорнийскому университету, Марией Гимбутас.

А если подумать о них, о тех, над кем мы ходим? Они едины с землей, но ведь они были, и не как неисчислимое множество, а как отдельные создания. Если наша планета действительно существует для того, чтобы заселять душами рай и ад, значит, они роятся в неземном пространстве, неизменно удивляясь обрядам, обычаям и внешнему виду тех, кто был до них и после них, не меньше, чем удивлялись бы мы, доведись нам их встретить.

Миссис Дарвин

Прежде чем Чарлз Дарвин в 1859 году опубликовал свой труд «О происхождении видов», ему пришлось выслушать немало упреков от жены, особы глубоко религиозной, которая не могла согласиться с его решением напечатать такую вредную книгу.

— Чарлз, — говорила она, — Бог объявил, что создает человека по своему образу и подобию. Он не сказал этого ни о муравье, ни о птице, ни об обезьяне, собаке или кошке. Он поставил человека превыше всего живого, он отдал ему во владение землю. По какому праву ты хочешь лишить достоинства существо с лицом Бога, существо, равное ангелам?

Муж отвечал, что если он этого не сделает, это сделает Уоллес, который создал похожую теорию.

— Чарлз, — говорила жена, — мы должны осознавать мотивы своих поступков. Ты не стремился бы к славе ученого, если бы не твои очередные неудачи. Знаю, ты не любишь, когда об этом вспоминают, но если бы тебе удалось стать, как ты собирался, врачом, ты был бы доволен, излечивая людей, вместо того чтобы пытаться любой ценой удовлетворить свое честолюбие. А если бы годы, когда ты изучал в Кембридже теологию, позволили тебе принять духовный сан, твое положение в человеческом обществе уберегло бы тебя от авантюризма.

— Ты прекрасно знаешь, откуда взял свою теорию. Ты нашел ее у Мальтуса. Это был плохой человек, Чарлз, жестокий и равнодушный к судьбе бедных. Я не верю в истинность твоих открытий, потому что ты занимался наблюдениями не из добрых намерений.

Да, Чарлз Дарвин впоследствии вспоминал эти ее слова, хотя в то же время был уверен, что теория эволюции истинна. Тем хуже для меня и для людей, говаривал он. Теология, которую можно из этой теории вывести, не что иное, как учение слуг дьявола. Разве добрый Творец мог бы устроить мир как арену, на которой виды и индивиды, словно гладиаторы, борются за выживание? Если Он наблюдает за этим, будто римский император из ложи, я не стану ему поклоняться. Счастливы те, кто, подобно Эмме, сохранил образ Бога как нашего Отца и Друга.

Жена Чарлза Дарвина

Нравственные страдания жены Чарлза Дарвина, особы религиозной, были вполне обоснованны. Опубликование его труда «О происхождении видов» в 1859 году было ударом для религиозных верований. Не столько из-за оскорбления достоинства человека по причине его происхождения от обезьяны, а скорее из-за уничтожения границы между человеком и прочей живой материей. Мириады живых существ, насекомых, пресмыкающихся, млекопитающих повинуются неизвестному им закону эволюции, рождаются, страдают и умирают навечно. Человек, обладающий бессмертной душой и потому считавший себя исключением, сейчас задался вопросом: чем же я лучше муравья, или птицы, или моей собаки, моей кошки? Или шимпанзе с интеллектом человеческого детеныша? Никогда прежде теологи не сталкивались с феноменом всеобщей жизни, к которой неожиданно было привито сознание, долгие века рассматривавшееся в их трактатах отдельно.

Прощайте, острова!

Пронизанное поэзией слово «остров» манит, притягивает, обещает. Жюльверновский «Таинственный остров» — прекрасное название, но таинственен любой остров. Даже для мореходов-греков, островных жителей; ведь приключения Одиссея — путешествие от острова к острову, и ни один не похож на другой. Здесь живут циклопы, там обитает бог ветров, Эол; остров Эя принадлежит богине Кирке, способной превращать людей в свиней, а на Тринакии пасутся быки бога Гелиоса. В конце концов Одиссей попадает на Огигию, во владения нимфы Калипсо, которая так его полюбила, что удерживала у себя семь лет и подарила ему бессмертие, но странник не перестал тосковать по родной Итаке и бессмертной нимфе предпочел свою смертную жену Пенелопу. Судьба его меняется, когда он наконец попадает на остров царя феаков — по преданию, это мог быть остров Коркира, или Корфу. И я, пришелец с севера, очутившись на Корфу, отправился к тому заливчику, куда, выбиваясь из сил, вплавь, уже без своего плота, добрался Одиссей. Реки, в которой стирала белье царевна Навсикая, я не нашел.

В культурном сознании европейцев живет миф Счастливых островов, возможно, притягательных именно тем, что они отделены водой от истории. На картине Ватто «Паломничество на Киферу», то есть на остров Афродиты, аристократы и их дамы собираются в путешествие — в самую пору, как раз перед Революцией. Но идеальное общество иногда тоже размещают на острове, как это сделал Томас Мор, назвавший такой остров Утопией, и Красицкий, у которого остров зовется Ниппу. Только на острове мог творить чудеса Просперо в шекспировской «Буре», и только там знаки чародейской книги заставляли повиноваться служивших ему Ариэля и Калибана. Начиная с «Робинзона Крузо» необитаемый остров, мечта каждого, кому слишком досадило человечество, находил горячий отклик в сердцах читателей. На островах прятали свои сокровища пираты. «Островом сокровищ» Стивенсона считают маленький островок неподалеку от чуть большего, Тортолы, в архипелаге британских Виргинских островов. На протяжении нескольких последних столетий зреет миф о беззаботной жизни первобытных островитян: пальмы, солнце, синее море — что еще нужно? Созданию этого мифа способствовал американский писатель Герман Мелвилл, который в молодости, плавая матросом на китобойном судне, сбежал с корабля и провел несколько счастливых месяцев среди кротких людоедов на одном из островов Маркизского архипелага. В романах, а в двадцатом веке в фильмах (помню «Белые тени»!) раз за разом оживают слащавые мечты, уже припечатанные пародией:

(Откуда это взялось? Вряд ли кто помнит.)

Но и до островов наконец добрался мощный туристический бизнес и завалил нас заманчивыми рекламными проспектами. На вторую половину века приходится, пожалуй, наибольшее число поездок на острова, где возведены огромные фешенебельные отели. Поток туристов уже достиг или вот-вот достигнет предела, если судить по тому, во что превращаются — и довольно быстро — эти кусочки суши. Мне случилось оказаться в гуще уличного движения в час пик на одном из островов французской Антилии. Совсем как в Париже.

Талисманы

Перенесение того, что знаешь по себе, на чужую жизнь. Сначала об этом не думаешь, и свое кажется только своим. Я привязывался к каким-то мелочам — цветному карандашу, черной палочке туши, иллюстрации в книге, почтовой марке с острова Борнео. И казался себе не таким, как другие, — хотя бы потому, что они равнодушно проходили мимо восхищавших меня предметов. Теперь я знаю: тогдашние мои ощущения называются любовью, ведь Эрос далеко не всегда влечет нас к одним лишь человеческим существам. Еще я понял, что Эрос имеет власть над всеми нами. Те, кого меньше всего можно в этом заподозрить, — старушки, нищие, прикованные к постели больные — свято хранят свой маленькие сокровища, свои талисманы, для них это все поэзия, то есть поэты не только те, кто пишет. В 1917 году в Дерпте у одного русского мальчика были стеклышки, с помощью которых он показывал мне, шестилетнему, фокусы. Когда он вместе со своим сокровищем возникает в моей памяти, я раздумываю о дальнейшей его, неведомой мне судьбе.

Грешница

Она была любовницей могущественного короля и потому удостоилась упоминания в энциклопедиях. Король — в огромном парике и шелковых чулках, эдакий блистающий коротконогий Юпитер — похитил ее девственность, когда ей было шестнадцать лет, и, вознесенная до высокого ранга официальной фаворитки, годами моля Бога о прощении ей греха похоти, она родила королю четверых детей. Оттесненная на второй план, вынужденная делить благосклонность короля с другой придворной дамой, она долго добивалась разрешения удалиться от двора. Наконец в возрасте тридцати лет ушла в монастырь кармелиток, где приводила свои дни в молитвах и сочинении религиозных трактатов. Одна моя современница из города Финикса в Аризоне, переживавшая кризис после разрыва любовных отношений, прочла биографию фаворитки, и ее мысли по этому поводу могли бы стать темой рассказа.

Карлик Валентий

Карлик Валентий проводил целые дни в кресле перед окном, выходившим на оживленную улицу. Иногда своими изуродованными артритом пальцами он брал перстень — дар короля, единственное свидетельство того, что некогда он славился при дворе своими бесчисленными проделками, забавными дурачествами, неожиданными рифмами, остроумными репликами. Теперь он почти ничего уже не помнил и просто не понимал, как все это ему раньше удавалось.

Он смотрел на идущих мимо мужчин и женщин, разглядывал их одежду, наблюдал за движениями — у кого манерными, у кого небрежными — и представлял их себе в разных обстоятельствах, сопровождал их до самого дома, до спальни, где зеркала и кровати, видел в своем воображении их наготу, их любовные игры, ласки, ссоры, восклицания. Он завидовал их нормальной жизни, каковой никогда не знал, счастью взаимной любви, теплу семейной обыденности, гордости отцовства, детским рукам, обнимающим за шею, всему тому, в чем ему было отказано. Он завидовал им, но теперь иначе, чем в былые времена, — к зависти не примешивался гнев. Напротив, теперь ему казалось, что они заслуживают беспрерывного восхищения, потому что очень счастливы, хотя и не подозревают об этом. И в конечном счете мир не так уж плохо устроен, раз только немногим, таким, как он, по Божьей воле написано на роду быть изгнанными с многоцветного упоительного празднества.

Он долго бунтовал против своей судьбы, и это шло на пользу его острому языку, которого как огня боялись придворные. Но в сущности — как-то раз сказал он себе — нельзя утверждать, что со мной обошлись несправедливо или справедливо. Просто Творца, когда он лепил мое тело из глины, постигла неудача, и мне некому мстить за то, что мое существование — лишь видимость жизни. Пусть же я умру прежде, чем мне вздумается нарушить своими сетованиями миропорядок.

Школьная экскурсия

Не теряю надежды, что этот город, подобно Гданьску, обладает способностью обрастать легендами. Поэтому мое краткое сообщение может кому-нибудь пригодиться.

Это было давно, в двадцатых годах. В июне, когда все кругом — и крутые улочки, и окрестные пригорки, поросшие лесом, — манило нас яркой зеленью только что распустившихся листьев, наша школа обычно устраивала дальние экскурсии. На этот раз путь лежал не к развалинам средневекового замка, стоявшего на острове среди озера, и не к дворцу с парком, которым сто лет назад владел известный университетский профессор, а к месту, история которого свидетельствует О любви наших учителей к романтическим персонажам. Впрочем, признаем откровенно, что педагогам должно внушать молодому поколению некие представления, подкрепляющие местную мифологию. Поскольку главным мифологическим героем нашего города считался Великий Поэт, не было недостатка в его подробнейших жизнеописаниях, изрядная доля которых отводилась любви — несчастной любви, ибо возлюбленная поэта вышла замуж за графа. Место, куда мы направлялись, было увековечено именно этой любовью, что сейчас меня несколько удивляет, но тогда не удивляло.

Мы влезли в поезд с жесткими лавками светлого дерева, и было нас достаточно много, чтобы заполнить шумным весельем несколько вагонов. Потом часа два беззаботности, известной всем школьникам, которым выпадала удача отправиться в путешествие вместо того, чтобы сидеть на уроках. Поезд почти все время шел среди леса, и когда мы высыпали из вагонов, школа развернулась длинной змеей и несколько километров маршировала по сосновому бору. Целью нашей было белое здание усадьбы, где когда-то жила возлюбленная поэта со своим мужем, богатым помещиком, и роща в нескольких сотнях метров от дома (сколько помнится, березы и сосны) с камнем посредине в память прощального свидания поэта со своей любовью.

Мы безучастно слушали, как учителя пересказывают романтическую легенду. Кажется, и они не спрашивали себя, подобало ли молодой женщине, выскользнув из дому в полночь, встречаться в лесу с возлюбленным, в то время как граф, надо полагать, спал сладким сном. По правде сказать, как складывались отношения этой троицы, до сих пор неизвестно. Возможно, романтический флер помогал принять версию о платонической, несвершившейся любви. Эту версию, очевидно, разделяли и те, кто заложил памятный камень. Но разве ксендз-законоучитель, следивший за нравственным здоровьем школьников, не мог воспротивиться нашему паломничеству в страну воспоминаний, отдававших грехом прелюбодеяния? То, что он не протестовал, могло свидетельствовать о могуществе культа Великой Личности, приумножившей нашу гордость и славу, но могло говорить и о бессилии перед законами литературы — сферы, в основе своей нечистой.

Лес

В двенадцать лет я был любителем природы, рисовал карты своего государства, сплошь покрытого лесом, и зачитывался романом Майна Рида о девственных лесах над Амазонкой. Зачитывался, возможно, под влиянием журнала «Польский охотник», который выписывал отец, и споров о местах обитания глухаря и лося в Рудницкой Пуще. Без сомнения, пионерами охраны природы всегда были охотники, а охота когда-то составляла привилегию монархов и герцогов; благодаря им в Европе сохранились большие лесные массивы, затем превращенные в национальные парки — лес Фонтенбло, Валле-д’Аоста, Беловежье (когда же, наконец, все Беловежье будет признано Национальным парком?). Со времен нашествия на Англию норманнов и Вильгельма Завоевателя, который ввел драконовские законы об охране королевских оленей, целые столетия в разных странах Европы, то угасая, то набирая силу, шла борьба за доступ к лесу между аристократами и плебеями. Во времена Французской революции не только разбивали молотками головы святых на романских порталах, но и уничтожали в лесах все, что летает и бегает.

История европейских лесов отмечена еще одним противостоянием — стремлением их сохранить и потребностью в древесине. Мощь островной Великобритании обеспечивали корабли, материалом для которых было дерево, но только высокосортное — прежде всего древесина дуба, шедшая на постройку корабельных корпусов. Об ущербе, нанесенном дубовым лесам, свидетельствуют отраженные в английской словесности дебаты шестнадцатого и семнадцатого веков. В Англии колебания цен на рынке древесины — главным образом цен на дуб и мачтовую сосну — зависели от сплава по Неману и Двине. Взлетевшие во времена Французской революции цены привели к спешной вырубке последних лесов и обогатили немецких купцов в Риге.

Слово «лес» сегодня вызывает иные, чем раньше, ассоциации. Леса в прежней Польше, например, были смешанными, с преобладанием высокоствольного дуба, граба и липы, то есть не имели ничего общего с нынешними хилыми сосняками. Сетования в «Сатире» Кохановского относятся, очевидно, к тому времени, когда в Польше вырубили лиственные леса. Трудности их восстановления и более быстрый рост хвойных деревьев изменили пейзаж. В странах, где веками занимаются лесоводством, выращивают наиболее окупаемые сорта строевого леса. Так обстоит дело и в Японии. Киото лежит среди холмов, окруженных огромными кедровыми лесами густой посадки, — вероятно, это свидетельствует о том, что в японском деревянном домостроительстве тонкие брусья нужнее, чем балки.

Лес побуждает воображение, стихи о лесе на многих языках полны мифических образов. В английской поэзии это веселые бунтари из дружины Робин Гуда или придворные шекспировского изгнанника-герцога, пребывающие в Арденнском лесу. В польской сливаются, в гроттгеровском духе, лес и восстание. Но что означают лесные дебри у Мицкевича? Удивительно: из множества исследователей «Пана Тадеуша» никто не задумывался, каково происхождение и истинный смысл легенды о сердце глухого леса. Классику не пристало приходить в волнение из-за каких-то болот и вывороченных деревьев — это чересчур уж романтично, в духе Фенимора Купера, считавшегося в то время великим писателем, и сродни пейзажам дикой американской природы кисти художников-романтиков. Но если бы даже такое родство существовало, дело не только в нем, и можно ожидать появления объемистого труда о более глубокой эмоциональной подоплеке этой легенды.

Пан Хадеуш

Пан Хадеуш, или просто Хад, как его называли школьные друзья в Вильно, не был так невинен, как думала его двоюродная сестрица Селимена, которая по старинному обычаю кузин соблазнила его, а потом, когда он женился на богатой наследнице, плясала на их свадьбе. Владелец прекрасного имения, вскоре породивший множество чад, всеми уважаемый ясновельможный пан Хадеуш был не без греха — но не в том смысле, чтобы стать героем чертовски грустной баллады о бедной селянке Зосе, которая из-за него бросилась в реку и превратилась в рыбку. С ним случилось нечто иное, и этот случай — правда, тоже отчасти свидетельствующий о сословном неравенстве — мог бы вызвать у кого-нибудь желание написать рассказ.

Так вот, пан Хадеуш как-то в молодые годы шел, насвистывая, с ружьем за плечами, по орешнику и встретил Карусю, о которой знал, что она живет в прислугах в хате возле леса и что о ней отчего-то идет дурная слава. Происшедшее затем не поддается описанию, ибо не поддаются описанию ситуации, из которых нельзя выжать ни капли психологии. Они не обменялись ни словом. Она обняла его, и они упали на траву рядом с тропинкой. В голове пана Хадеуша не пронеслось ни одной мысли — ни пока это происходило, ни потом, когда они лежали рядом и когда обнялись снова. Ни о чем он не думал и выходя из орешника и направляясь к белым стенам усадьбы. А возможно, мысли были, но совершенно особого свойства, вынужденные обходиться без слов. В слова они облеклись нескоро, спустя годы, — тогда же появились вопросы, на которые не находилось ответа.

Пан Хадеуш признавался себе, что никогда в жизни не испытывал ничего подобного: ведь сознание отключается с трудом, они же отдались друг другу целиком и полностью, ничего не сознавая, лишь ощущая блаженство. Словно вернулись в райский сад, куда еще не ступал ангел с огненным мечом. Почему же тогда он не пытался встретиться с ней вновь, почему больше никогда не видел ее? Как можно было совершить такую глупость? Означает ли это, что сословные предрассудки так сильно владели его умом, что не позволяли ему даже словом выдать себя перед самим собой? Ведь он мог пользоваться этой девушкой сколько хотел, но нет, что-то его удерживало. Вот этот душевный разлад пана Хадеуша мог бы стать темой для романа — вместе с пейзажем лесного и озерного края, — вопреки общепринятому представлению о сюжете романов, действие которых разворачивается в этих местах.

Одна жизнь

Вопреки советам отца и дяди, приверженцев Века Разума, она зачитывалась сентиментальными романами, выше всего почитала стихи Оссиана и обожала Байрона. С жаром танцевала на балах, но больше любила скакать верхом по лесам или поверять бумаге восторженные сочинения на французском — языке, который знала лучше, чем свой родной, польский. Разумеется, она не могла не влюбиться. Ее избранник, русский красавец офицер, сын губернатора Литвы, был связан с освободительным движением, но в списке подозреваемых в заговоре декабристов его не оказалось.

Семья настаивала, чтобы она вышла замуж, но безуспешно. Она добивалась только любви Владимира, и он не устоял перед ее пылкими признаниями. Потом она дрожала за него, когда началась русско-турецкая война и его полк отправили на Балканы. Известие о гибели Владимира при штурме крепости Шумла она восприняла как конец собственной жизни. Не снимала траура и поставила перед собой единственную цель: отыскать могилу возлюбленного и возвести там мавзолей — она получила наследство и могла это себе позволить. Его родина стала теперь ее родиной, польско-русские распри ее не касались. Она перебралась в Одессу — поближе к Балканам, к месту, где погиб любимый.

Ей было около сорока, когда она приехала в Стамбул по делам, связанным с постройкой мавзолея. И познакомилась там с эмиссаром польской эмиграции во Франции, писателем Михалом Чайковским, который занимался на Балканах тайной разведывательной и организационной антироссийской деятельностью. Случилось так, что они стали жить вместе, хотя в Париже у Михала была жена-француженка и трое детей, а во время одной из поездок в отпуск он еще добавил к ним четвертого. Новому своему мужчине она была предана безгранично. Отныне его родина была ее родиной, его дело — ее делом, а деньги, предназначавшиеся на мавзолей, она тратила на разведывательную деятельность Михала.

Ее друг перешел в ислам и принял новое имя: Мехмед Садик. Он хотел заручиться поддержкой султана и объяснял свой поступок интересами высокой политики. Тогда она официально стала его женой, хотя это и значило, что она разделит участь турецких женщин, будет ходить в чадре и откажется от своих любимых верховых прогулок.

Садик-паша, солдат и политик, во время Крымской войны командовавший казачьими отрядами, нашел в панне Снядецкой — как ее упорно продолжали называть поляки — наперсницу, помощницу и советчицу на ниве эмигрантской и международной политики. Ее литературные способности теперь пригодились для составления различных рапортов, докладных записок и политических писем, так что дни ее, а затем месяцы и годы проходили в трудах.

В юности она считалась дикой, своенравной, упрямой, безразличной к условностям и приличиям — и это мнение с годами упрочилось. Архив ее не уцелел, и мы никогда не узнаем, как она завоевала Владимира, что делала в Одессе и как начался ее роман с Садиком. Добавим к этому, что у нее были резкие черты, черные глаза, бледное лицо, тонкая фигура. Сплетен о ней хватило бы на несколько томов. Вряд ли кто помнил бы сегодня о ее существовании, если бы когда-то в Вильно она не танцевала и не каталась верхом с Юлеком, сыном Саломеи Бекю от первого брака. Правда, ее не интересовал мечтательный юноша, и когда он признался ей в любви, она резко его одернула. Годы спустя он в своих стихах называл ее единственной любовью своей жизни. Когда ей об этом говорили, она пожимала плечами.

Забавы школяров

Дед был родом оттуда, с востока, и само собой разумелось, что он постоянно пребывает мыслями в стране, довольно загадочной, а зовется она — прошлое. Он не очень часто о ней рассказывал, а если это случалось, к его рассказам никто не прислушивался. Один из них, однако, показался достаточно забавным кому-то из молодых и потому был записан:

«Почти все в нашем старом университете были родом из одних и тех же приходов и поветов края, который уже тогда казался чужакам экзотическим.

— Это значит, что родились они в глухих уголках, далеких не только от больших городов, но и от железнодорожных линий, в небольших усадьбах и деревеньках, стоящих над речкой с растущими по берегу ольхами, притулившихся под горкой, у озерка, всегда между стенами леса. Как и мне, им с детства были знакомы запахи болота, мокнущего осенью льна, опилок, смолы, мокрой собачьей шерсти, когда псы возвращаются домой, набегавшись в чаще. Они знали, где и когда нерестятся щуки, как приготовить острогу для ночной рыбной ловли с лучиной, как читать лисьи следы на пороше, на какой пихте скорее всего обнаружится гнездо соек.

Короче говоря, все мы обладали некоторыми знаниями помимо тех, что приобретали в школьных классах и аудиториях университета. Мы трудолюбиво зубрили латынь и порой вставляли латинские слова либо фразы в глупые шутки, когда валяли дурака, как всякие недоросли, а те, кто занимался юриспруденцией, заучивали наизусть формулы римского права и канонического права, так что, разбуди кого-нибудь среди ночи, он мог без запинки изложить сложности usu fructus или перечислить привилегии, которыми обладает nasciturus.

Однако в наших забавах и спорах чаще, чем латынь, звучал простонародный белорусский, на который мы переходили без труда. На нем же мы рассказывали друг другу смешные и неприличные истории, героями которых обычно были говорящие животные, медведи, лисы, а чаще всего зайцы и бобры. Использование этого языка позволило нам внести некий вклад в терминологию гуманитарных наук, обреченный, из-за перебора событий в той части Европы, на забвение, отчего логики (поскольку речь идет об этой дисциплине) так никогда и не узнают, сколь усердных имели адептов в нашем скромном городе. Вспоминая об этом, я в полной мере сознаю, что я — единственный человек на земле, который еще это помнит и вдобавок не стыдится рассказывать о таких мелочах из нашей не слишком возвышенной юности.

Нас тогда учили логике, и мы хором повторяли названия модусов силлогизмов: bar-ba-ra, ce-la-rent. Еще нам вдалбливали знания о логических ошибках, весьма полезные, поскольку в наших философских и политических диспутах они помогали победить противника, который вынужден был смиренно отступить, если в его рассуждениях находили ошибку, например, предательское petitio principi, или „предвосхищение основания“, требующее возвращения к началу. Случилось так, что когда один из диспутов закончился именно таким образом, кто-то увидел в замеченной ошибке сходство с белорусской сказкой о цапле, проглотившей змею. Смотрит цапля, а змея у нее сзади вылазит. Заглатывает ее еще раз — то же самое. Рассердилась цапля и заткнула отверстие клювом. „А тяпер циркулируй!“ — говорит. Так из нашей латыни и белорусского фольклора мы слепили название, куда более красочное, чем petitio principi. Звучало оно: „cirkumzhopio in capl’a“. И могло бы сохраниться в веках, если бы не то, что учебные заведения и люди не вечны, а студенты, наверное, скоро и знать не будут, как выглядит цапля или змея».

Чур-чура

Система официального языка в той стране была малопонятна для иностранцев, они только поражались, что люди способны жить и даже сохранять хорошее настроение под таким сильным прессом обязательной фразеологии. Припомнив детские игры в нашем дворе, я догадался, в чем дело. Мы бегали друг за другом, дрались, но всегда знали, что стоит произнести волшебное слово, и ты окажешься вне игры, станешь «неприкосновенным». Слово это у нас звучало как «чур-чура».

Речи, доклады, газетные статьи и научные работы в той стране, написанные суконным языком, состоящие из обязательных избитых фраз, были невыносимы своим однообразием. Тем сильнее выделялись на их фоне выступления немногих — живые, яркие, не уступавшие по мысли тому, что можно прочесть и услышать в свободных странах. В чем крылся секрет? Эти немногие знали слово, которое, будучи произнесено, выводило их из игры, и любые запреты переставали действовать. Разумеется, слово хранилось в тайне, и только посвященные знали, что оно прозвучало. В повседневном обиходе, однако, оно было известно многим, что позволяло жить и мыслить нормально.

Наследование приобретенных черт

Писать о сомнениях, посещающих лиц духовного звания, не принято, ибо служители культа — люди особые. Этот ксендз — назовем его Станиславом — тоже считал, что не имеет права рассказывать о себе, поскольку от него ждут иного. Но он ясно сознавал, что существует одновременно в двух ипостасях, одна из которых бессловесна, а другая пользуется исключительно словами и понятиями, приемлемыми с точки зрения католической догматики.

То, что он молча таил в себе, можно кратко определить как страх. Он даже иногда думал, что ему, родившемуся после войны, родители передали ужас своего времени, закодированный в крови; это могло означать, что мы наследуем не только генную структуру, но и все потрясения, пережитые предками в радости и горе. Страна с чудовищно жестокой историей ввергала людей в так называемые пограничные ситуации, и память о страшных событиях годами тлела под коркой повседневности. Страх перед миром казался Станиславу истинной причиной, побудившей его стать ксендзом. Он много размышлял о поколении своих родителей и пришел к выводу, что все эти люди сломлены — если не больны душевно — и, хуже того, не желают себе в этом признаться. Если человек — раб, унижаемый, получающий пощечины, ненавидящий, но бессильный, на нем остается вечная отметина. Охота за рабами в Африке и рабство повторились на Европейском континенте, только по отношению к белым, причем одним белым рабам приходилось смотреть, как убивают других, их соседей, тоже белых, и заступиться за них было нельзя — это грозило смертью. Ксендз Станислав не знал и не пытался узнать, что чувствовали его родители, когда вынуждены были отводить глаза, чтобы не видеть, как истребляют евреев, и признаваться в душе, что страх за собственную жизнь сильнее, чем сочувствие или даже простая порядочность. Они тогда каждое воскресенье ходили в костел и как-то ухитрялись примирять одно с другим. Может быть, молили Господа Бога опрощении?

Ксендз Станислав считал себя сыном людей, униженных и растоптанных полицейским государством, созданным во имя национальной, а затем классовой утопии. Учась в семинарии, он заинтересовался историей первых веков Церкви, когда христианство, несомненно, было религией рабов. Людей, которых при малейшей попытке бунта языческий Рим распинал на крестах, поставленных вдоль дорог, чтобы зрелище их агонии свидетельствовало о непобедимой мощи империи.

Страх ксендза Станислава рисовал ему картины страданий, которых не может отвратить никакой человеческий протест, никакая мольба. Небеса не отвечали на жалобы избиваемых розгами крепостных крестьян, на стоны распинаемых рабов и молитвы узников лагерей смерти двадцатого века. Если Бог сотворил мир, подчиняющийся слепому закону силы, значит, Он был нравственным чудовищем и верить в Него нельзя.

Станислав уверовал в Бога только потому, что Он отдал на муки своего единственного Сына, иначе говоря, самого себя, и своими человеческими устами прошептал в смертный час слова величайшего сомнения. Полное отсутствие логики в христианстве было единственно возможной логикой веры. Однако Станислав никому не говорил о своей странной для ксендза навязчивой идее: он не мог согласиться с легкомысленным, по его мнению, использованием креста. Это орудие пыток верующие проносили по своим храмам как символ Спасения, не видя на нем тела, извивающегося в муках, — словно христианин обязан быть лишенным воображения. Превращение распятия в абстрактный символ помогало вывести за пределы реальности тело на виселице или в газовой камере — лишь бы не признавать, что религия распятого Бога есть религия космической боли.

Заноза

Год за годом он думал о том, чего избежал, и одной этой мысли было достаточно, чтобы ощутить счастье. Ведь когда он нелегально пересекал границу, его, например, могла постичь участь его соученика по гимназии имени короля Сигизмунда Августа, просидевшего в лагерях шестнадцать лет. Воистину днем и ночью, непрестанно, мысли о страданиях виленских друзей в лагерях и шахтах Воркуты были лейтмотивом его долгой жизни, хотя те, кто составлял его биографию, не подозревали об этом. Мысленно он отождествлял себя с узниками полярной ночи и потому испытывал восторженную благодарность за каждый восход солнца и каждый кусок хлеба. Однако этим же объяснялось щемящее чувство обиды на так называемый Запад, сидевшее в нем занозой. Он не мог простить живущих в западном мире людей, причем не только интеллектуалов, предпочитавших искать абсолютную тиранию где угодно, лишь бы подальше от них, но и всех обитателей западных стран, общей чертой которых было нежелание осознать правду.

Он спрашивал себя: что можно поделать с этой занозой? Честнее всего было бы взять на себя труд возвестить истину. Увы, Империя Лжи была могущественна, и простодушные собиратели информации ничего не могли ей противопоставить, поскольку добытые ими чудовищные факты изображались как измышления реакционеров. Требовалась более продуманная тактика. Кое-кто, мучимый той же обидой, соглашался служить Империи и таким способом отплатить подлым политикам Запада. Он же, после долгих колебаний, избрал иной путь. Научился годами делать вид, будто он, как подобает поклоннику разума, человек культурный, прогрессивный, широкий, терпимый, — и так стал одним из них, западных светил, но со своим, особым знанием, которое тщательно скрывал. Его книги получили признание, их подробно анализировали, но ни один критик не догадывался, что за философским содержанием стоит картина мук и несчастий, взывающих к небу о мести. Только память об узниках Воркуты позволяла безошибочно различать добро и зло, и всякий, кто хранил ее, был для государства-чудовища страшнее любых полков и армий.

Процесс

В городишке С. проходил судебный процесс; в зале присутствовали семьи обвиняемых и дамы из местной интеллигенции. Дамы явились в суд ради молодого красавца прокурора, весьма популярного в обществе. На скамье подсудимых — пятеро юношей, учеников еврейской гимназии, гордых, как того требовали каноны революционной литературы, своей преданностью делу. Прокурор распускал перья и токовал перед дамами, умело доказывая, что найденные у подростков книги и журналы неопровержимо свидетельствуют о принадлежности подсудимых к коммунистической ячейке.

Исаак, младший из Обвиняемых, был единственным сыном модистки — если так можно назвать ту, что исполняла капризы местных щеголих, переделывая старые шляпки по модам, доходившим из далеких столиц. Заработков ей едва хватало, чтобы содержать себя и сына; на адвоката денег не было. И все же Исаак не мог с чистой совестью считать свое происхождение пролетарским и в соответствующей графе с сожалением писал «мелкобуржуазное».

Какой поэзии под силу возвысить столь прозаическую тему? Убогий смрадный городишко, прокурор, который впоследствии не мог без жгучего стыда вспоминать свое кривляние, дамы — супруга доктора, супруга адвоката и супруга полковника со своими флиртами — единственной яркой деталью их ничтожного бытия. И Исаак, которому не хватило жизни, чтобы успеть разочароваться в великой идее.

Один поэт

Этот поэт всю жизнь прожил в тихом провинциальном городе во времена, когда не было ни войн, ни революционных переворотов. По стихотворениям можно восстановить круг близких ему лиц. Это отец и мать, загадочная тетя Аделя, ее муж Виктор, некая молодая особа по имени Хелена и близкий друг, владелец местной типографии и философ, Корнелиус. И этих нескольких персонажей оказалось достаточно, чтобы рождалась поэзия, то низвергающаяся в пропасть, то восторженно воспаряющая, — свидетельство темных страстей, грехов и страхов. Отсюда можно сделать вывод, что значимость произведения не измеряется значимостью событий, так или иначе побудивших автора к его созданию.

Наверняка факты, о которых мы догадываемся, не очень-то важны для истории человечества. Была ли Аделя любовницей отца поэта, позволял ли это ее муж и почему, ревновал ли поэт или просто принял сторону матери, как выглядела его связь с Хеленой и не получился ли там любовный треугольник с участием Корнелиуса — воистину эти события человеческого микрокосма слишком обыденны, чтобы придавать им значение. Но какова глубина этих строф, если зашифрованные в них обычнейшие человеческие драмы разгораются ярчайшим блеском, какова сила преображения того, что составляет саму ткань повседневного быта, в удивительно мускулистое тело стиха!

Эти стихи — предостережение всем тем, кто завидует поэтам с богатой биографией, имеющим в своем распоряжении картины горящих городов, метаний обезумевшего населения и топчущих чужую землю вражьих когорт.

Отцовские заботы

— Зря вы сокрушались по поводу неудачного сына. Конечно, человеку солидному и трудолюбивому неприятно смотреть на лодыря, который не способен ничего заработать, только рисует какие-то картинки и всю жизнь сидит у отца на шее. Но если бы не он, никто бы сейчас не знал о торговце из Экса. Он прославил ваш род, ведь его признали гением. А если говорить о деньгах, то весь Экс, в котором дети швыряли в чудака камни, можно было бы купить за те деньги, что стоят его картины.

— Вам теперь хорошо так говорить. А я глядел на него и видел собственные слабости, которых стыдился. Я тоже, когда был молод, хотел только смотреть вокруг и сочинять стихи, но взял себя в руки и начал работать. Что мне его гений, если я не успел об этом узнать?

Он как-то даже нарисовал неплохой мой портрет, но еще тогда, когда был студентом. Потом одна только мазня. Ваши аргументы меня не убеждают, потому что блудный сын — это тяжкое горе, а если один из тысяч таких, как он, окажется на что-то годен, исключение ничего здесь не изменит.

Творчество

Мы преследовали какие-то цели, но они одна за другой исчезали, и теперь у нас нет ничего, кроме произведений искусства и преклонения перед их создателями.

Вкупе с печалью и сочувствием — ведь художник, поэт или живописец трудится и изо дня в день стремится к ускользающему от него совершенству, но результатом бывает доволен не дольше мгновения и никогда не уверен, что делает свое дело хорошо.

Многим достается такая же участь, как этому художнику. Ему были безразличны земные блага, он жил и одевался кое-как и знал одно святое слово: «работать». И каждое утро вставал за мольберт, работал целый день, а едва окончив полотно, задвигал его в угол, забывал о нем и утром начинал — новую картину с новой надеждой. Он провалил экзамен в Академию художеств. Любил мастеров живописи, старинных и современных, но не думал, что мог бы с ними равняться. Не выносил светской жизни, потому что она отрывала его от работы, и держался в тени. Жил с натурщицей, у которой был от него ребенок, а после семнадцати лет сожительства женился на ней. Салоны постоянно отвергали его картины. Он нуждался в подтверждении, что чего-то стоит, а когда друзья хвалили его, не верил им и считал себя неудачником.

Свои картины пинал и рвал либо раздавал. В старости сетовал на то, что жизнь не удалась, хотя продолжал писать ежедневно. Жил в своем родном городе, где его презирали и ненавидели неизвестно почему, ведь он никому не мешал, а беднякам помогал. Неряшливый, в испачканном костюме с оторванными пуговицами, он чем дальше, тем больше походил на пугало, и на улицах мальчишки потешались над ним. Звали его Поль Сезанн.

Этот рассказ может приободрить не одного читателя, поскольку речь идет об известном казусе: непризнанный гений, запоздало увенчанный славой. Однако зачастую рядом с нами жили неисчислимые тысячи таких же трудолюбивых и смиренных художников, имена которых сейчас ничего не значат.

Легенда

Собор был готический, но возведен в девятнадцатом веке и затем придавлен стоящими рядом небоскребами. Детский хор пропел «Kyrie» Гайдна и слова восемнадцатого псалма О небесах, проповедующих славу Божию. Затем поэты, один за другим, декламировали стихи своего умершего друга, подкрепленные двадцать пятым псалмом, просьбой к Господу принять к себе того, кто не сидел с людьми лживыми и не ходил с коварными. Читались молитвы, исполнялась музыка Гайдна, Пёрселла и Моцарта.

Немногие из тысячи людей, собравшихся в соборе, знали, почему именно так построена траурная церемония. Этот поэт был родом из страны, в которой сильнее, чем преступная тирания, его угнетали царящие кругом уродство и вульгарность. Окружающие воспринимали это как нечто совершенно естественное, он же, уязвимый и требовательный, скрежетал зубами от гнева, который не мог сдержать. Напрасно он пытался защитить слух от месива слов, усиленных громкоговорителями, от лившейся из них липкой музыки романтических композиторов и близких ей по духу цыганских романсов. Эти звуки ассоциировались у него с всеобщей дряхлостью, с грязью и вонью вареной капусты. Наконец, он нашел себе убежище на острове книг и пластинок, который выдумал вместе с несколькими друзьями. Они читали английских поэтов-метафизиков и слушали с трудом добытые пластинки с музыкой барокко.

Государство не любило поэта, поскольку явное его отвращение к окружающему трактовало на свой лад, политически. И он был изгнан. Свою участь он принял спокойно, потому что вдруг, впервые в жизни, очутившись среди людей, пейзажей, запахов, не вызывающих рвотных рефлексов, почувствовал себя хорошо. За границей он обрел большую славу и публично выступал в защиту поэзии и вообще любого искусства, утверждая, что во всей истории человеческих взаимоотношений эстетика всегда предшествует этике. Он не собирался возвращаться на родину, и то, что он упокоится на родине Вивальди, справедливо.

Среди людей

Наука и ее удивление перед загадочностью вселенной, микрокосма и макрокосма. Но самое удивительное — «быть для себя единственным» (Бялошевский) среди особей человеческого вида. Неизвестно, с чем этот вид сравнить. С пульсирующим организмом, состоящим из автономных частиц, с какой-нибудь гигантской актинией или звездной туманностью. Мыслить о нем объективно не удается, поскольку ужас сменяется хвалебным гимном, восторг — отвращением. Этот вид изобрел добро и зло, стыд и чувство вины, экстаз любви и страсть ненависти, творениями своего разума преодолел границы галактик, почерпнул свою разрушительную силу из теоретического знания. В полдень секретарша выключает компьютер и идет на ланч, а в ней кружится-вертится, как в стеклянном шаре, все существовавшее до сих пор человечество. Именно это — отражение в ней одной тысячелетней истории человечества, богов, демонов, вер, обрядов, приговоров, обычаев, жертвенных костров, эпосов — трудно для понимания. Она уверенно ступает по земле, ощущает прикосновение блузки к своим маленьким грудям, и в то же время, на уровне подсознания, в ней работает все, что когда-либо случилось и что требует слова. Единственная для себя — и неизвестно, запечатлелось ли в ее генах все прошлое, или — напротив — на какой-нибудь безлюдной планете ей пришлось бы начинать с нуля. И при этом она не только пузырек воздуха на высокой волне, она — это она, что, наверное, самое загадочное.

Кристофер Робин

В апреле 1996 года мировая пресса сообщила о смерти в семидесятипятилетнем возрасте Кристофера Робина Милна, увековеченного в книге его отца, А. А. Милна, «Винни Пух и все-все-все».

Мне, Винни Пуху, вдруг приходится размышлять о вещах, слишком трудных для медведя, у которого в голове опилки. Я никогда не задумывался, что там, за нашим садом, где мы все живем — я, Пятачок, Кролик и Иа-Иа вместе с нашим другом Кристофером Робином. То есть мы продолжаем здесь жить, и ничего не изменилось, и я как раз чуть-чуть подкрепился, стоило Кристоферу Робину на минутку отлучиться.

Сова, а она очень-очень умная, говорит, что сразу за нашим садом начинается Время, это такой глубокий-преглубокий колодец: если упадешь в него, то летишь и летишь вниз, и неизвестно, что с тобой будет потом. Я немного волновался, как бы Кристофер Робин туда не упал, и когда он вернулся, я спросил его о колодце. «Пух, — сказал Кристофер Робин, — я был в нем и падал, и, пока падал, менялся, ноги вытянулись, и сам я стал большой, надел длинные брюки, у меня выросла борода, потом я поседел, ссутулился, стал ходить с палочкой и наконец умер. Наверное, это мне снилось, потому что все было какое-то ненастоящее. Для меня всегда настоящим был только ты, Пух, и наши с тобой игры. А теперь я уж никуда не уйду, даже если меня позовут обедать».

Картинки

Cartoons и comics появились в Америке, но книжки-картинки для детей с текстом, состоящим из коротких диалогов и восклицаний, усовершенствовали французы и бельгийцы. Художник Эрже прославился серией о мальчике Тентене, его щенке Милу, капитане Хэддоке, морском волке, любителе крепких напитков, и рассеянном ученом, профессоре по имени Турнесоль. Некоторые эпизодические персонажи, такие, как певица с мощным бюстом, колоратурное сопрано, Бьянка Кастафьоре, прочно обосновались в моей коллекции юмористических стереотипов. Впрочем, все герои серии о Тентене — разновидности человеческих типов, распространенных во франкоязычных странах, и забавны тем, что столь узнаваемы. Книжки-серии о Тентене получили мировую известность, однако можно усомниться, так же ли они забавны в других культурных контекстах. Скажем, два незадачливых детектива с тросточками, в черных котелках, Дюпон и Дипон, — чересчур уж точные портреты французского bourgeois. Хотя следует признать, что, распространяя игру в стереотипы на другие страны и континенты, Эрже попадал в цель, рисуя, например, южноамериканских офицеров, диктаторов и полицейских либо изображая (пророчески) запуск ракеты на луну страной, именуемой Сильдавия, где крестьяне ходят в лаптях из лыка, а каждый второй житель — агент полиции. Можно сказать, что книжки-картинки паразитируют на стереотипах, то есть на устоявшихся представлениях о месте и времени. Взять, к примеру, другую серию — приключения юного рыцаря Йохана и его друга карлика Пирлюи (Пьера-Луи) в средневековой Франции. Там сражаются, лупят мечами по доспехам, штурмуют крепостные стены осажденного города, ищут волшебные снадобья и источники живой воды, там замки, злые и добрые короли, волшебницы, ведьмы. Но есть и совершенно новые идеи, например гномов заменяет народец маленьких штрумпфов, в языке которых есть только один глагол — «штрумпфовать» («я штрумпфую, ты штрумпфуешь, они штрумпфуют»). Через двадцать лет после рождения штрумпфов во Франции они сделали карьеру в Америке как смурфы, но языковой юмор исчез вместе с грамматикой, основанной на флексиях. С французским глаголом schtrumpfer можно много чего сделать, а с английским to smurf — нет. В книжках-картинках из серии «Астерикс», действие которых происходит в доримской Галлии, по всей видимости, использовались сведения из справочников только одной страны.

В Америке взрослые читают comics как приложение к газетам. Тревожные шестидесятые принесли книжки-картинки иного рода: вместо знакомых персонажей художник-график Р. Крам изобразил нового, идеологического героя, для которого в какой-то мере послужил прототипом неряшливый и небритый hippie. Мистер Натурал провозглашал абсолютную свободу в удовлетворении естественных потребностей, отвергая любые сдерживающие законы и обычаи. Он оброс длинной бородой, ходил босиком, и единственной его одеждой была длинная, до щиколоток, рубаха. Бесстыдство, с которым мистер Натурал излагал, что именно ему требуется, порождало множество смешных непристойностей.

Нигде в Америке мне не приходилось наблюдать того, что я видел в Японии. Вечерний поезд около Осаки в пору возвращения с работы. Толпа мужчин, все — сидя или стоя — уткнулись носом в книжку-картинку. В ней персонажи преследуют друг друга, связывают, затыкают рот кляпом, душат, режут — совершеннейший садизм в самых разных вариантах. Наверное, им это нужно. Они не пьют. Может, лучше бы пили?

В театре

Профессиональный актер, он много думал о зрителях. Зал походил на ткань, расшитую узором из множества лиц, и эти лица — женские, мужские, круглые, продолговатые — призывали проникнуть в скрытый за ними смысл. Напрашивалось сравнение с головками посаженных тесными рядами, близко один к другому, цветов. Обращенные к нему глаза и головы, казалось, венчали собой длинные колышущиеся стебли, перепутанные внизу и высовывающиеся из какой-то топи или жирного торфяного болота. Стоило только, дав волю воображению — а он развивал свое воображение с детства, — мысленно раздеть зрителей донага, и он видел женскую и мужскую телесность со всеми подробностями, в их бессчетном разнообразии. За лицами и глазами таились секреты отдельных существований, объединенных в такие несхожие системы, что с ними бы не справился ни один компьютер. Мир был театром не только в шекспировском смысле, не только сценой, на которой появляется человек в различные периоды жизни: бредущий в школу ученик, молоденький солдат, зрелый муж в должности судьи, по-детски беспомощный старик. Это там, в зале, зрители разыгрывали трагедию, комедию или фарс, вернее, туда приносили их с собой и на какое-то время застывали в своих креслах. В жизнях зрителей содержались все ситуации, которые играли или могли бы сыграть актеры, только, наверное, волновали они сильнее, потому что кожа, пот, волосы, вагины, члены, соски были настоящими и присутствовали в сознании каждого, как отраженные в зеркалах атрибуты мистерии, в которой они участвовали.

Предположим, говорил себе актер, мы — на сцене — и они — в зале — появляемся лишь на минуту, и сразу же наступает Ничто, поскольку нас призвал к жизни не какой-то высший порядок, а лишь случай. Иначе говоря, мы играем перед пустым залом, поскольку их любовные истории, их мелкие радости и большие несчастья, обычные в реальности и до неузнаваемости преображенные сознанием, распадаются без следа. И тут его озарило: да ведь театр и религия связаны между собой. Что представляет собой это неправдоподобное множество, если не сеть, сотканную сознанием людей, и эта сеть призывает к созданию единого всеобъемлющего Великого Сознания.

Красивая девушка

— Конечно, я много крутилась перед зеркалом и нравилась себе. И, если честно, замечала у себя блядские склонности. Наверное, этим грешат все, а женщины особенно. Но на съемки я согласилась совсем не поэтому. Просто у меня не было денег, а сфотографироваться обнаженной для порнографического журнала казалось мне чепуховым делом. Затем я увидела себя на странице, так сказать, в натуре: грудь, как полагается, выставлена, руки словно защищают пушистого зверька на лонном бугорке. И, поверьте, впечатление было фантастическое. Потому что, когда я, раздетая, смотрелась в зеркало, детали тела не существовали как что-то отдельное, они были моими и как бы окрашенными своей принадлежностью мне. Ведь и в любви мы не кусок мяса на тарелке. А здесь вдруг тело совершенно не мое, почти как на гинекологическом кресле, хотя и там мы тоже внутренне противимся такой отстраненности, не хотим смотреть на себя глазами доктора. Мне вспомнились рассказы тех, кто вернулся из-за смертного порога, рассказы, которые при самом различном — в зависимости от убеждений — толковании совпадают в одном. Все эти люди уверяют, что в какой-то момент видишь где-то внизу, словно воспарив над нею, свою телесную оболочку, уже тебе безразличную. Пожалуй, это близко к тому, что я ощутила.

Гадание

Старый чудак любил сидеть в артистическом кафе, куда приходила и молодая пара — оба красивые и, судя по всему, счастливые. Старика все побаивались — из-за легендарного прошлого, из-за облика колдуна и специфических интересов: он занимался магией и хиромантией. Однажды девушка попросила, чтобы он погадал им по руке. И он сказал ей: «Этот Ромео вам нравится, потому что вам льстят чувства, испытываемые таким красивым и талантливым юношей. Вам кажется, что он вас любит, но он лишь постоянно убеждает себя в том, что должен вас любить. И небезуспешно, ведь ему это нужно для собственных игр. Вот что я прочел; по линиям его судьбы. Решительно не советую вам надолго связывать с ним свою жизнь».

Разумеется, гадание не помогло. То, что случилось позже, слишком печально, чтобы писать об этом рассказ.

Муж и жена

Ей мешала ходить в церковь врожденная прямота, благодаря которой все всегда было ясно: да — да, нет — нет. В храме следовало делать вид, что думаешь и чувствуешь что-то, чего не думаешь и не чувствуешь. Возможно, она к тому же была рационалисткой от рождения, и слова, да и действия, ксендзов оставались ей непонятны. Если Бог действительно существует, Он не нуждается в этом пении, бормотании и мольбах.

Ее муж ходил в церковь, повинуясь навыкам своего католического воспитания, и если в иное воскресенье пропускал мессу, чувствовал себя мальчишкой, не выучившим урока. Однако его мотивы были достаточно неоднозначны. Можно сказать, он не меньше, чем сочувствием, руководствовался чувством юмора. Ему казалось, люди (и сам он) слишком несчастливы, чтобы требовать от них что-либо во имя чистого разума. За обезьянничаньем и неистребимым ребячеством каждого крылось ожидание внезапного откровения абсолютной истины, но это никак не удавалось выразить — оставалось только следовать обряду, вторя его словам и жестам. Воскресное утро означало для него погружение в мысли о собственном убожестве и убожестве тех, вместе с кем он участвовал в создании спектакля — комичного, святого и печального.

Наследие

В Ватиканском музее современного искусства большинство картин не посвящено религиозной тематике, не заметно также, чтобы отбирали произведения христиан. Я с радостью увидел несколько полотен Бен Шана, американского живописца родом из Каунаса, с которым дружил во время своего первого пребывания в Америке. Ватиканские эксперты продемонстрировали, что понимают, сколь прочны, хотя и неявны, связи искусства и религии.

Сусальная религиозная живопись и китчеватые статуэтки — все это продолжает существовать, так же как и книги, излагающие своими словами Библию для молодежного чтения. Но столетия христианства принесли и иные плоды. Можно только восхищаться писателями-христианами, которые в двадцатом веке написали книги, обращенные к миллионам молодых читателей, хотя книги эти служат религии только опосредованно, ибо не о ней в них идет речь. Зато добро и зло четко разграничены, и добро побеждает. А поскольку именно это организационный принцип любого интересного повествования, их читают. Эти писатели — хорошие стратеги. Они обращаются к сказке и science fiction. К. С. Льюис и его страна Нарния, Толкин со своей трилогией «Властелин колец», Мадлен Ленгл.

В конце столетия

Какой-то райский уголок, бескрайний, тихий лес. Здесь придумывалось и разворачивалось действие игры и тут же, на ходу создававшейся повести. Мы, ее персонажи, любили беседовать друг с другом. Нас, мужчин и женщин, объединяли общие взгляды, социальное положение и даже возраст — большинству из нас было около сорока. Игра заключалась в совершенно свободном выборе той или иной лесной дороги, но избранный путь волшебным образом пересекался с чужими путями, и так раскручивались сюжетные линии повествования.

Я выбрал дорогу с тянущейся в песке среди иголок и островков травы колеей. Мы пошли по ней (кто именно, уже не помню), веселые и уверенные, что идем в глубь леса, но дорога вывела нас на пустырь над рекой, на другом берегу которой виднелись высотные здания большого города. Ноги увязали в какой-то трухе, наступали на множество костей, несомненно, человеческих. Сюда, значит, свозили из города тела преступников и бросали на свалке без погребения. Ну и вонища тогда, должно быть, стояла! И теперь мы всюду наталкивались на следы разложения. Отравленная река, там и сям помойки с грудами ржавых банок и пластиковых бутылок. С облегчением мы спустились на луг, где стояли вразброс редкие тополя. Но посреди луга змеился ручей красно-желтого цвета, не похожий на чистые ручьи, и нам не осталось ничего другого, как с отвращением перейти его вброд. Дальше мы вышли к другой излучине этой грязной речки, в том месте она была значительно глубже, и один из нас, погрузившись в воду по пояс, чуть не впал в истерику. Он кричал, что с него хватит, что он больше не может, что он отравлен, что жить на такой Земле невыносимо. Таким образом, повесть, начатая в райском уголке, закончилась печально.

Аластор

Нельзя сказать, что фильмы Аластора мрачны, но что-то в них вызывает беспокойство. У режиссера есть восторженные поклонники, которые ценят в его фильмах именно неоднозначность героев и обилие символов. Случай Аластора особый, об этом свидетельствуют не только его картины, но и довольно частые высказывания в интервью и статьях.

Мучимый комплексами и навязчивыми идеями, Аластор открыто заявил, что ему не нравятся собственные фильмы, поскольку они недостаточно позитивны. Он хотел бы делать их по-другому, но до сих пор ему это не удавалось. Аластор во всеуслышание назвал себя христианином, и при этом грешником. Все, что его не удовлетворяет в собственном искусстве, он приписывает своим недостаткам, хотя существуют и объективные причины, не позволяющие ему приблизиться к совершенству.

Конечно, полученное в набожной англиканской семье воспитание не может защитить от воздействия среды, которую мало трогает религия, и Аластор жил, как его ровесники и ровесницы, отличаясь от них, быть может, лишь серьезным интересом к философии. В какой-то момент, однако, в нем произошел перелом, и детская вера обрела утраченный смысл. Это случилось не с помощью каких-то проповедников, а под воздействием трилогии «Властелин колец» Толкина, прочитанной в отрочестве и постепенно проникшей в него на уровень более глубокий, чем сознание. Эта сказка о борьбе добра со злом внезапно вырвала его из состояния снисходительной терпимости к ненадежным меркам человеческих оценок и внушила мысль о мощи Зла в двадцатом веке. Отождествление себя с героем прочитанной в юности книги потом, в зрелом возрасте, часто оказывается решающим, и Аластор, как Фродо Бэггинс у Толкина, понял, что должен взять на себя миссию сопротивления зловещей стране Мордор.

Судя по всему, Ад расползался по земле, словно капля чернил по промокашке, причем происходило это не только во внешнем мире, но и внутри каждого из современников. Аластор наблюдал это темное пятно в себе и, подводя итоги, стыдился, своей жизни, так похожей на жизнь знакомых и друзей. Если называть вещи своими именами, он был прелюбодеем и двоеженцем, что могло помочь завоевать публику, — уж человеком старого закала его никак нельзя было назвать, — но разрушало избранный им образ посланца сил добра, направленных против господства Мордора.

В фильмах Аластора убийца обычно удивляется, что с ним такое могло случиться. Я добрый и славный, как же я мог это совершить? В этом нетрудно усмотреть отражение душевного хаоса самого режиссера, за что он себя, почитая персоной привилегированной, судить отказывался или нехотя оценивал по меркам десяти заповедей.

Что означало его выступление против собственных фильмов? Идеалом его была простота действия, в ходе которого зло проигрывает, добро торжествует, а все целиком может понравиться детям. Разве — спрашивал он — «Волшебная флейта» не была лучшим фильмом Бергмана и разве это не заслуга музыки Моцарта? Однако в своем стремлении к идеалу простоты и ясности Аластор наталкивался на непреодолимый барьер, словно присущий самой технике того вида искусства, которым он занимался. Это его удивляло и сердило. И он стал подозревать, что в нашем демоническом столетии произведения, не отмеченные черной печатью Ада, могут быть только исключением.

Священнослужитель

В шестидесятых годах Михал был молодым ксендзом, глубоко переживавшим потрясение, вызванное Вторым Ватиканским Собором. В отличие от многих своих коллег по семинарии, которые, ссылаясь на отсутствие теологических основ целибата, оставили сан и завели семьи, он сохранил недоверие к церковным либералам, толкающим на крайности. Причина этого, очевидно, была в том, что Михал перешел в католицизм из протестантизма и потому отдавал себе отчет в значимости точно определенных границ и различий, отсутствие которых тревожило другие конфессии. Кроме того, свернуть с избранного пути не позволяло ему честолюбие. Михал был родом из очень бедной семьи и хорошо помнил, каким несчастьем для домашних стала потеря отцом работы. Он избегал непродуманных решений. А сделав выбор, обязан был не только оставаться верным своему решению, но и стараться продвинуться в церковной иерархии.

Он не верил в Ад, то есть отвергал мысль о какой-либо каре за ложь. Сознавая, что он — неверующий ксендз, он сохранял видимость горячей веры, и одного контраста с открыто признающимися в своих сомнениях священнослужителями его поколения было достаточно, чтобы о нем сложилось прекрасное мнение. Его отправили учиться в Рим, и на протяжении нескольких лет своего пребывания там он подтвердил это мнение отличными оценками и безупречным поведением. Сегодня Михал один из наиболее известных епископов своей страны, неоднократно принимавший участие в обсуждении ее актуальных проблем.

Отвечая на вопрос о подобных случаях, кардинал Икс улыбался. «Но ведь в истории Церкви множество таких примеров. Очевидно, что сейчас среди священников стало меньше горячо верующих людей. У большинства из них вера умеренна или слаба, граничит с безверием. Но история Церкви доказывает, что лжецы, лицемеры и святотатцы в ее лоне волей-неволей трудились на благо ее укрепления, вот и эти сейчас могут оказаться полезными».

В университете

Этот университет, заботясь о политкорректности, старался брать на работу как можно больше людей с подобающим цветом кожи и подобающей ориентацией. Белому мужчине гетеросексуальной ориентации трудно было получить место преподавателя и, возможно, чуть легче, если бы он был геем. Принадлежность к женскому полу при белой коже способствовала приему на работу, хотя желательна была феминистская деятельность плюс по возможности пропаганда лесбийской любви. Чем темнее цвет кожи, тем лучше, и отделение английской филологии гордилось приобретением поэтессы, обладавшей тремя нужными свойствами: 1) темная кожа, 2) женский пол, 3) крикливый радикализм поэзии. Некоторые отделения были не на шутку встревожены: ну откуда, например, взять негра для преподавания шведской литературы? Отделение славянских литератур разрешило проблему, отказавшись от оптимальных вариантов и удовлетворившись приглашением знающего русский язык индуса.

Известная романистка из Индии соответствовала требованиям отделения английской филологии как темнокожая и женщина; к сожалению, она была замужем, но зато умела читать лекции о мерзостях колониализма. Как-то во время party, стоя со стаканом виски в руке, один профессор из Польши обратился к ней со следующими словами:

«В нашем уголке Европы любимым писателем нескольких поколений молодежи был Жюль Верн. В своих романах о путешествиях по всему свету он давал читателю множество географических сведений, а также, нисколько не чураясь политики, выражал свои либеральные и прогрессивные идеи. Это должно вас заинтересовать, поскольку его любимые герои враждебно относятся к Англии. Исчезнувший отец, капитан Грант в „Детях капитана Гранта“ был шотландским патриотом и отправился в морское путешествие, чтобы найти континент или остров, где можно было бы основать колонию — маленькую независимую Шотландию. Шотландским патриотом был и лорд Гленарван, который отправился искать пропавшего Гранта на своей яхте. Политические симпатии автора видны и в „Таинственном острове“: американцы, воздушный шар которых терпит катастрофу на острове, — янки, североамериканцы, и среди них есть один негр; в книге также воспета пресловутая техническая смекалка янки. Вы говорите, что у вас не читают Жюля Верна, хотя вы слышали о его „Двадцати тысячах лье под водой“. Прошу простить мое менторство, но эта информация может вам пригодиться. В этом романе на подводной лодке бороздит океаны капитан Немо, разочаровавшийся в роде человеческом борец за свободу своей страны. Он происходил из знатного индусского рода и вел борьбу с Британской империей. А также был гениальным ученым и создал первую в истории подводную лодку. Потеряв надежду на освобождение Индии, он мизантропически укрылся на своем подводном корабле.

Читая в юности Жюля Верна, я восхищался капитаном Немо, который казался мне очень близким, похожим на известных из родной литературы романтических борцов за освобождение моей страны. Впрочем, он и принадлежал к поколению тех, кто после 1848 года вынужден был признать свое поражение. Следует добавить, что в романах Верна действуют представители разных притесняемых народов, но нет поляков, которые во второй половине девятнадцатого века не были модны в Париже. Если бы я не боялся, что вы обвините меня в провинциальном национализме, я бы задал вопрос: откуда у Верна взялась Индия — ведь, насколько мне известно, Европу не сильно интересовали свободолюбивые устремления вашей страны? Быть может, капитан Немо должен был сначала представлять какой-то из угнетенных европейских народов — недаром он похож на байронического венгра, мизантропа из „Замка в Карпатах“. Впрочем, я не уверен, так ли это; возможно, Верн в образе капитана Немо просто хотел воздать дань уважения так называемым цветным народам. Правда, с ними он часто попадал впросак: когда, например, дети капитана Гранта оказались в Новой Зеландии, англичане явно вели себя там как агрессоры, однако они несли с собой цивилизацию, в то время как защищающие свою независимость туземцы были людоедами, что в глазах Верна не выглядело достоинством, и в последний момент он спас своих героев от гибели в котле с кипящей водой. Так или иначе, вам следует в свой курс об антиколониализме в литературных произведениях включить литературу для юношества».

Заботы историка

Профессор Норт, историк, с грустью следил за развивающейся в университетах кампанией против понятия «объективная истина». Его предки-пуритане во имя того, что считали истиной, покинули в семнадцатом веке британский остров только затем, чтобы их правнук чувствовал сейчас себя почти в той же мере принадлежащим к Старому Свету, как и они. Поколение школяров, которое в молодости упивалось марксизмом, теперь зачитывалось сочинениями французских деконструктивистов и клялось именем Ницше, высмеивая истину как любимое словцо метафизиков и маску насилия.

Норт совершенно сознательно избрал объектом исследований микроскопический уезд, затерянный где-то в недрах Европы, чтобы, избегая обманчивых обобщений, выяснить, что там делалось в годы Второй мировой войны. На первый взгляд там не могло случиться ничего, заслуживающего внимания: несколько небольших городков, болота и леса. Но по сути потребовались основательные знания о прошлом, чтобы понять, каким образом на таком малом пространстве тогда оказались люди, говорившие на пяти языках и исповедовавшие разные религии. Тишина и несколько печальная красота этой провинции (которую он посетил, а заодно проверил свои лингвистические способности), казалось, убеждали в том, что все былое забыто. Однако достаточно было ухватиться за ниточку свидетельства, как одна за другой стали разворачиваться картины страшнее тех, которые могли возникнуть в воображении художников с самыми садистскими наклонностями. Здесь били, насиловали, расстреливали, вешали, забрасывали камнями, сжигали заживо, забивали раненых до смерти — не было, наверное, ни одного вида боли, какую не причинили бы тогда несчастным. Кто убивал, кто насиловал, кто мучил? Кто был палачом, кто жертвой? Камни тех мест молчали, надгробий там не ставили, а поспешно засыпанные могилы давно заросли травой. Одна из достойных черт человека — желание оставить свидетельство очевидца; Несколько таких свидетельств — документов, а также дневников — сохранились, однако Норт обнаружил, что они крайне противоречивы: одно и то же случившееся в городке Н. событие выглядело совершенно по-разному в каждом из описаний в зависимости от национальности свидетеля и языка, которым он пользовался. С огромным напряжением Норт разбирал материалы, пока, наконец, не пришел к выводу, что точно определить ответственность сторон невозможно и что каждая из них готова ссылаться на какие-то факты из прошлого, якобы оправдывающие ее поведение.

Между тем выросли дети, родившиеся, когда все это прошлое было уже только туманной легендой. Они изучали совершенные некогда преступления, которые, однако, всегда представлялись так, чтобы виновниками были не свои, а другие. В соседней школе, где преподавание шло на другом языке, дети узнавали, что свои — другие свои — никогда не унизились бы до поступков, в которых их обвиняли враги.

Норт, хотя и признавал, что его настойчивые попытки обнаружить истинную версию событий дают только половинчатые результаты, все же считал, что лица насмешников, издевающихся над понятием истины, должны покрыться краской стыда. Затворившись в лабиринте теорий и получая за это степени и должности, они не допускали мысли, что их страсть к разоблачительству может иметь практические последствия. Кто-то под их влиянием откажется искать историческую правду, и поколениям детей будут внушать вымыслы, которые служат сиюминутным политическим целям.

Найденное письмо

До столицы Империи я добирался на корабле, чрезвычайно страдая от морской болезни. Оказалось, что я терпел неудобства напрасно, поскольку слухи о войне в западной провинции были преувеличены и по железной дороге пассажиров перевозили без помех. Вскоре после прибытия я был принят Его Превосходительством. Это был представительного вида аристократ, граф фон 3., румяный, с седыми бакенбардами, прекрасно ориентирующийся в хитросплетениях европейской политики, к тому же, как я мог убедиться, знаток живописи и литературы. Мы говорили по-французски.

— Ваша публика, — сказал он, — легко поддается иллюзиям, гм, гуманитарного свойства. Каждый раз, когда газеты сообщают о волнениях в наших западных губерниях, различные carbonari и общества утопистов приходят в возбуждение, разглагольствуя на языке якобинцев о правах человека. Можете мне поверить, наши конфликты несерьезны. Проводимая акция даже не войсковая, а всего лишь полицейская, хотя некоторые армейские части в ней задействованы. Однако, чтобы вы не думали, будто я предлагаю вам версию, заготовленную для заграничных корреспондентов, постараюсь ясно изложить принципы нашей политики.

Нельзя сказать, что мы недооцениваем сложности в отношениях с некоторыми народами в нашем многоязычном государстве. Наши публицисты написали даже немало работ, рассматривая особые черты народа, который, как вам известно, не так давно пополнил собою число подданных Империи. Изучение этих черт позволило им дать некие рекомендации нашим политикам, и должен с удовольствием отметить, что по большей части к этим рекомендациям прислушиваются.

Этот народ словно бы состоит из двух частей, настолько не похожих одна на другую, что теория о различном расовом происхождении шляхты и крестьянства в какой-то мере правдоподобна. В сущности, таковы результаты латинизации, которой подверглись высшие классы, в то время как, по счастью, в народ римская религия проникла слабо. Родственный нашему, этот славянский народ терпелив и покорен и не доставляет хлопот губернаторам. Простые люди, так же как и у нас, тысячу лет занимаются главным образом тем, что пьют и плодят детей. Впрочем, им не чуждо чувство благодарности, как выяснилось в последнее время, после либеральных реформ Светлейшего Государя.

Если бы не шляхта и духовенство, не было бы никаких восстаний и бунтов. Следует признать, что эта ничтожная часть народа сотворила себе поразительную мифологию мученичества и уверовала в собственное высокое призвание, вплоть до мессианства, порою даже провозглашая себя спасителями всего человечества. Подобные аберрации доказывают, что на одержимые такими идеями умы действительность не имеет никакого влияния. К сожалению, несомненно болезненное состояние этих умов находит выход в мрачной коллективной экзальтации, толкающей на героические поступки, отчаянные или просто самоубийственные. Потому понятно наше стремление изолировать и обезвредить эти несколько тысяч человек, которые провозгласили себя представителями народа, хотя не получили никакого мандата. Приговоры наших судов суровы, а для бунтовщиков хватит места на отдаленных северных окраинах Империи. Ваша гуманная совесть может спать спокойно, поскольку объект репрессий — не страна, а лишь незначительное меньшинство населения, состоящее из тех, кто, помня о своих привилегиях, хотел бы ею править.

Отдаю на суд читателей аргументы сановника, которые я постарался воспроизвести как можно точнее. Это официальная позиция, и следует оценить откровенность, с которой она изложена. Правда, трудно догадаться, что за этим бесстрастным изложением государственной точки зрения скрываются патриотическое негодование, отвращение и ненависть к непослушным подданным монарха, весьма живые, в чем можно убедиться, прочитав столичные газеты за последние несколько недель.

Рассказ о герое

Многие стали героями благодаря своей солидарности с товарищами. Минимум личного достоинства требовал не оставлять их в опасности. Впрочем, в людях, чувствующих и мыслящих одинаково, братская солидарность зарождалась сама собой. Совсем иначе обстояло дело с молодым человеком, которого мы назовем Гай, чтобы избежать домыслов. Глубоко уязвленный, страдающий, он избегал ровесников, виновных, по его мнению, в том, что они отворачивались от него из-за его происхождения. В школьные годы недоверчивость в его характере породила меланхолия одиночества. Он обладал честолюбием первого ученика, отлично учился, и это сколько-то защищало его от насмешек, хотя дистанция между ним и классом сохранялась. В сущности, его чувства по отношению к одноклассникам можно было бы определить как некую смесь насмешки и пренебрежения. Тем не менее, когда в войну настало время испытаний, он не колеблясь вступил вместе с ними в подпольную военную организацию, хотя ему трудно было думать о возможной смерти рядом с ними. Он невысоко оценивал шансы уцелеть — и свои, и других солдат-подпольщиков — и месяцами во всех подробностях обдумывал, что такое жертвенность. Чем более далекими казались ему порывы и мысли товарищей по оружию, тем большей представлялась неизбежная и продиктованная чувством долга жертва. После его гибели никто из его биографов не рискнул бы предположить, что в нем шла эта внутренняя борьба.

Из исследований о Н. Г.

Следуя традициям своей насыщенной сексуальностью эпохи, авторы книг о писателях и художниках усердно копались в подробностях их частной жизни, выискивая какие-нибудь пикантные отклонения. В жизни несчастного Н. Г. не оказалось ничего, что могло бы заинтересовать биографов, кроме отсутствия в ней женщин. Ни жены, ни любовницы. А поскольку сохранилась переписка Н. Г. с несколькими друзьями, появилось основание представить его скрытым гомосексуалистом.

Биографам как-то не приходило в голову, что существует довольно большая группа людей, мужчин и женщин, о которых можно просто сказать, что они не любят секса. Поскольку исследователи исходили из предпосылки, что секс должны любить все, в отсутствии интереса к нему или во врожденной холодности они видели только результат самых разных травм и комплексов.

Н. Г., судя по письмам, был натурой эмоциональной, жаждущей дружбы. Воспоминания о материнской нежности побуждали его искать общества женщин, те, однако, чего-то ждали от него, и, находясь рядом с ними, ему трудно было удержаться от желания вступить в любовную игру. Он бы охотно женился, если бы нашел настоящую подругу, и во имя родства душ был бы готов исполнять так называемые супружеские обязанности, но брак в те времена был тяжелым социальным бременем, и потому в его повестях и комедиях герой испытывает муки при мысли о приближающейся свадьбе, а в последнюю минуту впадает в панику и убегает. Вполне вероятно, что Н. Г., страдая какими-то расстройствами, воспринимал секс не как удовольствие, а как обязанность, и потому у него не ладилось с женщинами, а чем меньше ладилось, тем больше он мечтал о союзе, который бы его ни к чему не обязывал.

Дело осложнялось тем, что ему было трудно примириться с самим собой, более того, из-за особенностей своего таланта он был склонен считать себя чудовищем. Из-под его пера выходили только гримасничающие уроды, и он против воли писал сатиру на род человеческий, что напоминало месть горбуна. Его поддерживала только дружба с мужчинами, но здесь его биографы, скорее всего, ошибаются. Он не был равнодушен к красоте некоторых мужчин, и в его письмах можно обнаружить доказательства этому. Однако его притягивало к мужчинам именно то, что с ними он мог чувствовать себя в безопасности. Такого ощущения не давали ни кандидатки на роль супруги, ни женщины легкого поведения, а вот те несколько мужчин, которым нашлось место в его биографии, дарили ему уверенность: прикосновений не будет.

«Выпимпишепие»

Это слово существует, хотя мне не удалось найти его ни в одном словаре. Скорее всего, оно вошло в обиход в то время, когда польский язык многое заимствовал из французского. Французское прилагательное «pimpant» означает «нарядный», «изысканный», но вместе с тем — «свежий», «живой» и даже «резвый». С приставкой «вы» оно приобрело в польском негативный оттенок. О «выпимпишонной» даме можно сказать также: разряженная, разодетая, расфранченная, расфуфыренная, а зачастую еще и надушенная, напомаженная, накрашенная до такой степени, что разъяренным соперницам так и хочется бросить ей в лицо (как это, и вправду случилось на одном рынке): «Ну ты прям картина!»

Стоило бы ввести существительное «выпимпишение» как термин, который мог бы пригодиться в рассуждениях о польской литературе и искусстве. Увы, он применяется во многих сферах художественной деятельности, что, возможно, не бросается в глаза людям, к нему привыкшим, но коробит стороннего наблюдателя. Это как болезнь, настигающая прежде всего тех, кто жаждет показать свою утонченность. Когда циничные дельцы американской киноиндустрии делят фильмы на «хорошие» и «художественные», в этом что-то есть. «Выпимпишонная» дама, желая поправиться, выходит за рамки, определяемые ее так называемым типом красоты. Польский прозаик, поэт, режиссер очень часто силится поразить, удивить глубиной своих творений, ибо так принято, ибо мы должны притворяться перед Западом и делать вид, что у нас хватит сил и на ниспровержение авторитетов, и на безнадежность, и на абсурдизм, постмодернизм и так далее. «Выпимпишонного» художника узнаешь по отсутствию подлинности, простоты, то есть по заимствованным стилевым приемчикам.

Это серьезная проблема в обществе, которое когда-то было названо обществом «павлинов и попугаев». Подражание Западу в период с 1945 по 1989 год оказывалось эффективным противовесом принудительному импорту с Востока, и огульно порицаемые ныне литераторы ПНР могут гордиться своими переводами произведений западной литературы. Однако пришло время, когда остался один Запад, возвышенный и низменный, с повседневными коммерческими искушениями. Вот вам тема возможной магистерской или докторской диссертации: изучить произведения (литературы, изобразительного искусства, кино), созданные в угоду предполагаемым западным вкусам, и показать, как желание понравиться или продажность проступает отвратительным клеймом на результате работы. Разброс велик — от простых авантюр до полуосознанной мимикрии. Тем более следует ценить людей, равнодушных к тому, «что сейчас носят». Если бы мне надо было привести пример такого независимого разума, я назвал бы Богдана Коженевского, создавшего образец настоящей прозы в своем свидетельстве о годах войны под скромным названием «Книги и люди».

Конечно, нелегко удержаться от того, чтобы разглядывать себя в разных зеркалах. За последние двести лет, наверное, не было момента, когда так ощутима необходимость определить, что подлинное, а что поддельное.

На необитаемом острове

Как же трудно было бы написать заново «Робинзона Крузо»! Герой этого романа, оказавшись на необитаемом острове, ни минуты не сидит сложа руки, стремясь как можно лучше устроить свою жизнь. А новый Робинзон, вероятно, сидел бы и думал — с самыми печальными последствиями. Так, во всяком случае, можно предполагать, принимая во внимание склонность литературы к интроспекции и к повествованию от первого лица единственного числа.

Человек на необитаемом острове должен свыкнуться с простой вещью: отсутствием возможности общаться с другими живыми существами — попытки разговаривать с рыбами, крабами и птицами были бы напрасны. То есть он утрачивает то, что в высшей степени присуще человеку: речь. У прежнего Робинзона был по крайней мере попугай, которого он научил нескольким фразам, — какой-никакой, а разговор. Безнадежность ситуации потерпевшего кораблекрушение в том, что он вынужден осознать, насколько все в нем, в том числе его самоидентификация, зависело от людей — таких, какими он их воспринимал. Их исчезновение оставляет его безоружным перед ничем не заполненным, бесцельно уходящим временем. Он похож на узника в одиночке. В каком-то смысле ему, наверное, лучше — ведь он может бегать, плавать, греться на солнце. Но узник знает, что за стенами камеры находятся люди, виновники его несчастья, с которыми он мысленно ведет спор, в то время как на необитаемом острове человека окружает только небо и море. Он попадает во власть воспоминаний о прошлом, не контролируемом никаким «сейчас». Правда, монахи-отшельники добровольно отправлялись в пустыню да и в лесах обходились без людей, но они пребывали в молитве, то есть в беседе с Богом, — если эта вертикальная связь ослабевала, они оказывались жертвами acedii, или демона скуки и бессмыслицы.

Мог ли бы сегодняшний автор, понаторевший в изложении впечатлений и воспоминаний, писать об одиноком герое иначе, нежели исследуя его «психические состояния»? У Робинзона Крузо, по счастью, не было для себя времени, поскольку ему приходилось не только спасаться от голода, но и, следуя появлявшимся у него замыслам, безотлагательно приниматься за все новые работы. С семнадцатого века мы почти утратили представление об иерархии, в которой на первом месте — самое простое.

Мгновенье!

Остановись, мгновенье, и не потому, что ты прекрасно. Поле боя. Изрытая ямами бесплодная земля, культи деревьев. А до самого горизонта, ряд за рядом, не виноградные шпалеры, а могильные кресты. Миллион калек ковыляют, ползут, передвигаются в колясках. Но откуда в воздухе такая эйфория? Канотье набекрень, светлые фланелевые костюмы, осатанелые пляски. Знамение современности, дующие в саксофон негры, извивающаяся на эстраде чернокожая красотка. Кабаре Парижа и новых парижей Востока. Фигурка под юпитерами, которые вспыхивают и гаснут в лад с ее голосом и танцем:

Что за тоска в кружении гёрлз-однодневок, вроде этой, на самом краю темноты:

Где-то растворились лица молодых мужчин, открытые рты, распевающие: «Война, война, ах, что за красота». А тут уже барышни, дамы, в шляпках, украшенных гроздьями вишен, высыпали на балкон галицийского городка с песней о распустившихся белых розах:

Ивашкевич потом ностальгически напишет:

Ты не прекрасно, мгновенье. Но ты было, и неизвестно, что с тобой теперь делать. А поделать нужно, как нужно совершать по кому-то из близких траурный обряд, при том что из нашей вечной, поколениями повторявшейся тоски о бренности всего земного ничто не рождается. Кроме одного: чувства связи с теми, кто до тебя задумывался об уходящем времени, пока уходящее время в положенный срок не унесло их самих. С теми, чьи губы повторяли ровно то же, что сейчас твои: «Все было и прошло, как это может быть?»

Красный зонтик

Глядя на пейзаж, можно подумать, что мы меняемся, а пейзаж остается неизменным. Но это вовсе не так: его хватает на одно поколение, от силы на два. У земного времени свои закономерности: деревья растут, и там, где раньше было солнце, сейчас тень; половодье оставило мочаги с совсем другой растительностью; буря повалила старые деревья-великаны, а на их месте вымахал молодняк, но уже не грабы, а сосны. Однако самые большие перемены вносит человеческое время. В памяти может сохраниться сосновый бор, а от него уже нет и следа, даже пни выкорчеваны. Взгляд ищет пятна густой зелени, яблоневые, грушевые и сливовые сады, сквозь которые просвечивают крыши домов, коровников и овинов. Но ничего не сохранилось, сады вырублены, дома сожжены, и до самого горизонта расстилаются поля, которые возделывают трактором.

Допустим, в этом краю прогуливается дух юной помещицы под красным зонтиком. На справедливое возражение, что духи не ходят с зонтами, можно ответить: но что-то же происходит со множеством предметов, вышедших из употребления, лишь некоторые из них попадают в антикварные лавки. Итак, идет под красным зонтиком Лиля, а может быть, Ися, которая когда-то хаживала по артистическим кабаре и читала Пшибышевского. Она чувствует: что-то здесь неладно — ведь в места своей юности возвращаешься с надеждой, что если они и изменились, то ненамного и их можно узнать. Она ищет парк, а попадает в заросли, в овраг, стоит на склоне, поросшем лопухами и осотом, и говорит себе, что где-то здесь должна быть беседка, в которой они с Витольдом целовались. Странно, думает она, все исчезло — и парк, и беседка, но, может быть, самое странное, что я никогда не встречаю Витольда у нас на том свете, и это, наверное, значит, что на самом деле я его не любила.

Музыка

Когда пишешь о музыке, стоит говорить не только о звуке, но также и о действиях музыкантов. Одно удовольствие наблюдать, как играет симфонический оркестр или квартет. Уже то, что вместе собрались музыканты из разных районов города, из разных квартир и домов, и у каждого своя семья и свой вид из окна, и, собравшись, вместе исполняют произведение, то есть дружно повинуются приказам записанных на бумаге звуков, — достойно удивления. Да и сами они разные — один лысый, другой бородатый, этот — тощий, а на той зеленое платье, особенно заметное на фоне фраков. Они играют, а значит, служат чему-то — чему-то с иной протяженностью во времени и иным способом существования. Чему-то, что жило до их рождения и проживет, неважно, как долго, но дольше, чем они. Мы, слушатели и зрители, присутствуем при вхождении теплокровных существ-однодневок в страну математических пропорций, кристаллов не подвластной ничему логики, чистых идей. На границе этой страны они проводят по струнам своими смычками, ударяют по клавишам рояля, дуют во флейту и охотничий рожок. И это наполняет нас радостью, заставляет думать о том, как прекрасен, богат и разнообразен человеческий мир.

Тайна кошек

Кошки прожили вместе с людьми тысячи лет, и на первый взгляд в этом нет никакой тайны. В свою защиту они могли бы сослаться на столетия верной службы. Ведь земледельческие цивилизации — это зерно, а где зерно, там и мыши. И так уж повелось, хотя обстоятельства изменились.

Но все же стоит задуматься над особым положением кошек. Разве вы не замечали лукавства и веселого любопытства, появляющихся на лицах наших ближних, как только начинается разговор о кошках? Нечто подобное можно наблюдать, когда речь заходит о сексе. Что же касается собак, то они не вызывают чувства как бы тайного, но знакомого всем сообщничества. Я настаиваю, что человек и кошка связаны на телесном уровне, и с кошкой каждый из нас ведет себя не как личность, а как одна из многих человеческих особей, ведомая соблазнами обоняния и осязания, которые притягивают нас к некоторым деревьям, цветам, птицам, зверькам, пейзажам или к некоторым формам и краскам. Кошка одним своим видом требует, чтобы ее гладили и ласкали, отсюда в языке любви эти бесчисленные ласковые словечки, эти «котик», «котенок», «киска». Больше того, наше чувство обоняния и осязания по отношению к кошкам одинаково вне зависимости от того, кто мы: ребенок, старик, мужчина, женщина. Любовь к кошкам, возня с кошками или жестокое обращение с ними, наверное, разные стороны общего для молодых и старых влечения.

Над этой общностью стоит задуматься. Независимо от своеобразия каждого из нас, мы — представители одного и того же вида, с типичными для него головой, ногами и руками, а анатомический атлас показывает, что у нас внутри. При этом мы устроены так, что подобно подсолнуху, поворачивающему головку к солнцу, тянемся к вещам, которые кажутся нам красивыми либо привлекательными. И вот, стоит уделить минуту внимания нашему эротическому (именно так!) пристрастию к кошке, как мы начинаем задавать себе вопросы, касающиеся, ни больше ни меньше, неизменных черт нашей природы.

Тем более что кошачья природа, несомненно, существует, и наша связь с кошкой — взаимодействие ее и нашей природы. Но сознание, но язык, история — перебьют меня, — куда уж тут бедному зверьку! Не будем, однако, зазнаваться и отделять высокую сферу духа от элементарных ощущений. Лучше воспользуемся присутствием домашнего любимца, который как раз потягивается на кресле, и постараемся забыть о выводах философов нашего столетия, уверяющих нас, что никакой человеческой природы не существует. Возможно, сложно отстаивать существование человеческой природы в беспощадном потоке перемен, но когда я с удовольствием смотрю на кошку, которая зевает, показывая розовый язычок, то, несомненно, ощущаю свою природу. И — подчеркнем это — совсем не все равно, существует человеческая природа или нет. Только если она есть, можно пытаться установить, что в наших законах и институтах ей благоприятствует, а что, противореча ей, вредит. Вот так, от кошек до важной философской проблемы. Хотя они не подозревают об этом, поставим это им в заслугу.

Отклеивается

То, что я скажу, поймет каждый, кто пережил подобный момент, например, в результате какого-нибудь исторического переворота, когда жизнь в человеческом социуме внезапно открывается с неожиданной стороны. Впрочем, если принять во внимание, что в этом столетии было множество исторических переворотов, у многих из нас есть такой опыт.

Это происходит так: мы ходим, смотрим, испытываем сочувствие или гнев и вдруг осознаем, что вся эта действительность вне слов. То есть о ней ничего нет в газетах, книгах, сообщениях, ничего нет в поэзии, прозе или на экране. От этой простой действительности, познаваемой обычнейшим образом, отклеилась другая, автономная, замкнутая в языке, не похожая на первую. В удивлении мы задаем себе вопрос: может, это сон? фата-моргана? Ткань языковых символов обвивает нас, как кокон, и оказывается достаточно прочной, чтобы мы начали сомневаться в адекватности наших ощущений.

Пережив такое, мы начинаем испытывать недоверие к литературе. И требовать от нее реализма, что приводит в конце концов к псевдореализму, и прямоты, которую нельзя вынести. В девятнадцатом веке о романе говорили, что он должен быть «зеркалом, в котором отражаются все закоулки», но «реалистические» романы врали напропалую, убирая из поля зрения нежелательные или запретные темы. В «Кукле» Пруса нет ничего похожего на тогдашнюю истинную Варшаву, хотя молодые поколения читателей об этом и не догадываются. Настоящий капиталистический Лондон девятнадцатого века в романах едва представлен — разве что на нескольких страницах у Диккенса, — а каким этот Вавилон блуда и нищеты показался чужестранцу, мы узнаем, заглянув в «Зимние заметки о летних впечатлениях» Достоевского.

Двадцатый век принес литературу, по воле политической власти уподобившуюся разрисованной «сценками из жизни» ширме, задача которой — скрыть, что за ней происходит. Это называлось социалистическим реализмом. Однако же запреты и требования государства — лишь одна из причин деления на то, что испытано, и то, что описано. Ткань языка имеет постоянную склонность отклеиваться от действительности, и наши усилия приклеить ее обратно по большей части безуспешны, хотя — мы ощущаем это — совершенно необходимы.

Табу

Табу, или «нельзя», было основой феодального строя на островах Полинезии и состояло в том, что некоторые люди (например, вожди и жрецы), а также некоторые места и предметы считались неприкосновенными. Из-за доктора Фрейда и его последователей мы научились связывать слово «табу» с сексом, но островитянам не приходило в голову, что какие-то телесные акты могут быть запретными. На Гавайях это стало камнем преткновения при знакомстве с цивилизацией белого человека. Молодой английский моряк, Томас Мэнби, попавший на Гавайи в 1791 году, описывает (облизываясь при этом) толпу девушек на палубе их корабля — они добрались туда на лодках или вплавь и остались на несколько дней. Когда в Гонолулу появились протестантские миссионеры, они особенно рьяно искореняли этот обычай, и доходило до скандалов, потому что капитаны требовали развлечений для своих матросов.

Когда за два-три десятилетия табу, нарушение которого каралось смертью, на Гавайях постепенно исчезло, это было равнозначно концу местной цивилизации, и миссионеры-протестанты (чудовища) застали общество в состоянии полного разложения, не знающим, как жить. Они ввели понятие греха, а оно включало в себя не только секс, но также танцы и игры, за которые грозили адские кары.

История нашей цивилизации — это история меняющихся табу. В нашем столетии утопии — такие, как советское государство, — пользовались принципом табу, чтобы сохранить себя, и постепенное ослабление запретов было знаком: впереди повторение того же, что случилось с гавайским феодализмом.

Преодоление любых барьеров в «обществе вседозволенности» происходит главным образом в области секса, не без комичных головоломных ухищрений: какую бы еще непристойность придумать и продать. Свобода кажется абсолютной, а в результате существование многочисленных табу в других областях не доходит до сознания.

Я горжусь тем, что осознаю, какие табу действуют в моем, предназначенном мне, месте и времен ни. Лучше, думается мне, осознавать, чем следовать обычаю неосознанно. Иногда меня тянет попробовать, что можно себе позволить, но такое желание я по разным причинам подавляю. О каких табу идет речь — умолчу, чтобы не слишком обнажаться. Их перечислением займутся другие в свое время, которое не будет временем моей жизни.

Изгнанный эрос

Откуда это? Кто это написал? Петр Кохановский в переводе «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо. Эпоху можно узнать по употреблению октавы да по пропущенному ударению перед цезурой в пятом стихе, который нужно читать Так: «Но все, / что заслоняла и т. д.».

Что стало бы с поэзией, с языком, да вообще с человечеством, покинь нас эрос? Ему мы обязаны такой выдумкой цивилизации, как облачение. Чем больше закрыто тело, тем сильней его подразумеваемые соблазны. Неверно, будто эротизму благоприятствует естество: в колонии нудистов любовь бы куда меньше «прозревала», а потому этот глагол не в пример реже перекликался бы с «заслоняла», не говоря уж о «волновала».

Это восьмистишие обращено к нашей так называемой психофизической конституции. Однако существо с другой планеты, устроенное совершенно иначе, наверняка испытало бы немало трудностей, пытаясь понять, о чем в приведенных стихах речь и почему его внимание привлекают именно к упомянутым в них частям тела. То же могло бы произойти, пробудись однажды утром человечество без какого бы то ни было, ну абсолютно без малейшего интереса к «этому самому». Поскольку террористические замыслы разнокалиберного свойства множатся сегодня и в жизни, и в книгах, нет ничего невероятного в использовании химического оружия или особого излучения, под воздействием которого люди станут смотреть на «снег» грудей и шеи бараньими, ничего не понимающими глазами. Может быть, такую книгу о цивилизации, внезапно избавленной от эроса, стоит написать. Действие там могло бы происходить в стране, по которой подобный удар наносит неприятель, спокойно дожидающийся затем, когда ее лишенное потомства население вымрет. Или подобным оружием пользуется некий враг рода человеческого, пожелавший целиком стереть его с лица земли. Или, наконец, это может быть экспериментатор, обрекающий людей на безлюбое существование сроком лет на пять из чистой любознательности, чтобы посмотреть, как они себя поведут. Воображение подсказывает тут самые разные варианты, однако мы оставим их тем, кто захочет поднять благодарную тему.

Забавы олимпийцев

Боги Древней Греции были капризны. От них зависели человеческие судьбы, но люди не знали, чем можно заслужить милость богов, а чем их разгневать. Потом эти небожители, порою ступавшие и по земле, исчезли вместе с нимфами горных источников, дриадами старых деревьев и морскими сиренами. Их возвращение после многовекового изгнания было не слишком вероятным. Тем не менее оно произошло, во всяком случае так позволяет считать появление книги известного космолога Себастьяна Го.

Принимая во внимание, что авторитет Творца вселенной был серьезно подорван ещё в восемнадцатом веке, когда ему милостиво присвоили титул Великого Часовщика, который, заведя однажды механизм, больше не вмешивается в его работу; принимая во внимание, что принесенные войнами и геноцидом страдания людей в последующие столетия сделали вмешательство Провидения еще менее вероятным; наконец, принимая во внимание, что разум, постигший точные науки, соединил понятие истины с эмпирическим доказательством, — космологи, разгадывая тайну создания вселенной, тщательно избегают объяснений, которые можно было бы заподозрить в религиозном происхождении. Однако некоторые космологи, восхищаясь математической точностью законов, правящих материей со времен Великого Взрыва, не убеждены, что следует отрицать существование мощных разумов, действующих непонятным для нас образом, очевидно, ради собственного развлечения. Профессор Себастьян Го и вовсе высказал предположение, что наша вселенная может быть их экспериментом, основанным на квантовой механике, или даже имитацией.

Книга Себастьяна Го, как признает сам автор, граничит с science fiction, однако посвящена прежде всего нашей земной жизни и исследует в ней крайне загадочную роль случайности и стечения обстоятельств. Нам кажется, что здесь действует какая-то логика и что еще минута — и мы сможем ее уловить, но она ускользает от нас, и мы снова обречены на неведение, и вскоре еще раз попытаемся найти объяснение — с тем же успехом. Разве нельзя представить себе — задает вопрос Го — две команды игроков с непостижимым для нас разумом, которые разыгрывают между собой матч или шахматную партию, используя нас как компьютерные символы? Отсюда переплетения наших судеб, встречи, которые трудно счесть случайными, несчастья, обрушивающиеся на нас, когда их меньше всего ждешь, успехи, заслуживающие иронической улыбки. Отсюда же эти проблески логики в нашей личной истории, склоняющие иногда поверить в Фатум, и следом — опровержение любой закономерности, когда очевидным образом игра переходит в другие руки. То, что рассказывали греки о советах богов, об их пристрастиях и ненависти, определявших приключения смертных, было мудро, ибо доказывало, что они интуитивно ощущали несоразмерность нашей воли и некой высшей, безразличной к нашим мольбам, бухгалтерии.

Все меньше исповедей

У иезуита были очки с очень толстыми стеклами, и я не мог определить по его взгляду, сколько в его словах озабоченности и сколько полемического задора.

— Да, во многих странах институт исповеди исчезает, — говорил он. — В приходе, где каждую службу костел переполнен, к исповеди приходят пять-десять человек в месяц. И те, кто исповедуется, ждут от нас специальных знаний, которых, у меня во всяком случае, нет. В конце концов я не психиатр.

Однажды ко мне пришел человек, который хотел рассказать, как он заявил в самом начале, о величайшем преступлении в своей жизни. Преступлением было убийство птицы. Маленькой птички, влетевшей в открытое окно. Этот человек не разбирался в птицах. Друзья, которым он ее описал, определили, что это, должно быть, разновидность миниатюрного дубоноса, но не европейская — вероятно, птицу держали в клетке. Это мог быть африканский воробей или что-то подобное. Человек купил клетку и насыпал птице разных зерен, но она не хотела ничего есть, и похоже было, что ей придется умереть с голоду.

«Тогда с самыми лучшими намерениями, — рассказывал он, — я попытался раскрыть ей клюв, чтобы всунуть крошку размоченного хлеба, но она сопротивлялась и в моей ладони словно вздрогнула. Я повторил попытку, но когда насильно раскрыл ей клюв, она снова вздрогнула, затрепетала крыльями и умерла. Тогда я понял, что у нее от страха случился разрыв сердца».

Ксендз спросил, почему он считает это таким тяжким преступлением. И услышал в ответ, что этот случай приобрел для кающегося символический смысл. Далее тот объяснил, как оказался ответственным за смерть человеческого существа. Он, сам того не осознавая, обходился с женщиной, с которой жил, как тиран — притом из лучших побуждений. Он не мог понять, как кто-то может думать иначе, чем он, и иначе оценивать события и людей. И, для блага женщины, постоянно доказывал ей, что она ошибается, и требовал вести себя по-другому. Она тяжело переносила его замечания, считая их унизительными придирками. Такая, хотя и неосознанная, грубость в бракоразводных процессах именуется «ментальной жестокостью» — утверждал кающийся. В конце концов они расстались, а вскоре после этого женщина умерла. Подозревалось самоубийство.

Из-за очков блеснул непроницаемый взгляд.

— Придумывают истории и с ними идут к исповеди, — сказал иезуит. — Этот человек, впрочем, действительно испытывал чувство вины. Но под влиянием этого чувства интерпретировал факты превратно и заставил себя поверить в то, чего, возможно, вовсе не было. Мне кажется, мы выслушиваем только человеческие фантазии, в которых грехи либо преувеличены, либо вообще вымышлены, дабы заслонить собою грехи истинные.

Природа в чистом виде

Попробуйте, и вы убедитесь, как это трудно вообразить. Мысленно перенеситесь в лес, куда не ступала нога человека, скажем, в тайгу над Амуром. Там выберите семейство тигров и, оставаясь невидимыми, примите участие в его охотах и играх. Кажется, семейную жизнь тигров можно считать образцовой, не такой, как у кошек, ведь кот — вечный холостяк. А чтобы мысль о земле — такой, какою мы ее знаем, — не мешала, пусть эти тигры живут тысячелетия назад, когда людей было мало и ничто не могло нарушить естественное развитие событий в первобытном лесу. И тут наше внимание сразу рассеивается, словно то, что ничье сознание не носилось в воздухе и зверей никто не видел, лишает их существование смысла. Мы можем придать ему смысл, только если придумаем какую-нибудь историйку, в которой очеловечим их, как это делал Киплинг.

Молодые тигрята растут, учатся охотиться, заводят собственные семьи, старые тигры умирают или гибнут — как, мы не способны себе представить, — и повторяется это непостижимое число раз, и непостижимое число раз валятся на землю зарезанные к обеду олени, и все это происходит сейчас, без прошлого и будущего. Это только мы пользуемся цифрами — сто тысяч лет, миллион лет назад, и нам становится не по себе: невозможно, чтобы такая бездна времени и — никаких свидетелей. Пусть хотя бы демиург прохаживался то здесь, то там, но… как бы он мог вынести установленный им самим неизменный, бессознательный, не обладающий никаким смыслом так называемый естественный ход событий?

Пейзаж: или-или

Даже самый страстный любитель природы не сказал бы ничего хорошего об этом пейзаже. Небо почти всегда голубое, но земля бурая, сожженная солнцем, с редкими пучками такой же бурой пустынной растительности; голые горы, тут и там треснувшие, словно вспоротые огромным ножом, с сухой глиной в ранах-разрезах; скальные осыпи и пыль, клубы пыли при каждом порыве ветра. Таким был этот пейзаж когда-то. Сейчас он только иногда напоминает о себе, словно хребет застывшего в вулканической лаве динозавра. Человек создал здесь собственное, особое царство, будто прибыл с другой планеты. Многополосные бетонные шоссе сливаются, пересекаются, проходят одно над другим. Между их спиралями — аэродромы, площадки паркингов, причудливые белые строения, яркая зелень садов и парков. Все это города, друг возле друга, разделенные небольшими промежутками неосвоенной земли с бесплодными пригорками и оврагами. Городские дома обращены к свету стеклянными стенами; стены раздвигаются, открывая путь во внутренний дворик и к плавательному бассейну. В кварталах магазинов и роскошных отелей множество галерей современного искусства — можно подумать, легкость этого искусства и яркость красок особенно созвучны пристрастиям живущих здесь людей.

Не станем обманываться мыслью, что первозданному пейзажу удалось бы остаться нетронутым. Однако человек мог бы обойтись с ним иначе — не подчинить его себе, а сохранить свою от него зависимость, подобно кочевникам или любым народам с невысокими требованиями к повседневным удобствам. Не было бы акведуков — и воду черпали бы из вырытых там и сям колодцев. Не было бы паутины воздушных путей — одни ухабистые дороги. Кое-где пытались бы, без большого успеха, выжать что-нибудь из почвы, занимаясь попеременно то земледелием, то скотоводством. Недостроенные дома, ржавое железо поломанных машин, разваливающиеся заборы были бы здесь привычным зрелищем. Дома стояли бы прямо на пыльной земле, не окруженные газонами или цветниками, не осененные тенью деревьев. Без преувеличения можно сказать, что на месте прежней пустыни в этих краях царила бы мерзость запустения.

Вот вам предостережение, любители и защитники природы, к числу которых я отношу и себя. Какой путь мы выберем, помня о том, что первозданное состояние пейзажа уже невозможно?

Кардинал и Казанова

Кардинал Джанини любил этого негодяя, с которым познакомился, когда тот еще носил сутану и был секретарем кардинала Аквавивы. Затем он с пристрастием следил за растущей известностью своего бывшего протеже, который теперь именовал себя магистром тайных наук. В своей библиотеке, украшенной фризами Джулио Романо, кардинал писал теологический трактат, за словами которого крылось нечто невысказанное, и это невысказанное во многом зависело от размышлений кардинала о зрелищности человеческих жизней, подобных жизни Казановы.

В молодости Джанини был любителем театра и неотделимых от театра гардеробных с запахом пудры и румян, с рядами разноцветных париков и масок на стенах и зеркалами, в которых колеблется пламя свечей.

Сын бродячей актрисы, Казанова всегда считался своим у людей театра; он, конечно же, превращал жизнь в commedia dell’arte с клоунадами, колдовскими заклятиями, картами таро и целебными эликсирами. К какой же системе он принадлежал? — спрашивал себя кардинал. Деление мира на две системы не подлежало сомнению. Одна, неустанно создаваемая человеческой мыслью, словно парила в нескольких дюймах над землей, и о ней свидетельствовали тома Аквината на библиотечных полках, купола храмов, спроектированных Браманте, колоннада Бернини, живопись Микеланджело и Рафаэля — и в равной мере деятельность землепашца, солдата, торговца и дипломата. Однако эта система далеко не для всех была исполнена значения — ведь мужчины и женщины со страстью предавались совсем иному. Они пребывали в краю, где взгляд, якобы нечаянное прикосновение руки, случайная встреча в коридоре полны смысла — всегда одного и того же. В этой игре тайных призывов и знаков преуспевали женщины, которые, как справедливо заметил Гоцци, с двенадцати лет думают только об одном. Казанова умел читать знаки, и его персональный пункт любовной скорой помощи работал безошибочно, вне зависимости оттого, попадались ли ему девицы, замужние женщины или вдовы. И было бы неверно назвать его соблазнителем — просто он, словно пловец, отдавался на волю несущей его волны. В этой, другой системе не принимались в расчет ни угрызения совести, ни понятие греха, ни страх перед Адом, а ум изощрялся в придумывании хитростей, интриг, в притворстве, всегда служа одному и тому же стремлению, которому не могли воспрепятствовать ни двери, запертые на ключ ревнивым мужем, ни решетки в окнах девичьей комнаты, ни даже заключение в башне, куда не вела ни одна лестница. Кардинала забавляла легкость, с какой Казанова занимался своим ремеслом, и, возвращаясь мыслью к собственной молодости, он чуть ли ему не завидовал. Ведь и ему самому была знакома эта череда дней и ночей, когда мы в нескончаемом упоении повторяем любовные обеты. Но он отрекся от всего этого и вот, уже стариком, сидел над книгами и искал ответ на свой вопрос.

Чем же была система, которой он служил, водя пером по бумаге? Если суть театра в том, чтобы, переодевшись колдуном или королем, скрыв под париком свой настоящий цвет волос, изображать кого-то другого, — то его система была грандиозным представлением, каждый раз в новых декорациях. До той минуты, когда опустится занавес и театральный народец запрудит гардеробные, сбрасывая платья, шали и панталоны, смывая с лица грим и спеша в таверну. Потому что известно было только, что роли распределены, а кто скрывался за ними, едва удавалось угадать: существа, принадлежащие другой системе, непостоянные, смертные, всегда в движении, то бегущие от опасности, то ищущие наслаждений. Если бы Казанова был только развратником и обманщиком, и размышлять всерьез было бы не о чем. Однако его переполняла любовь к риску и приключению, отчего, что бы он ни делал: составлял гороскопы, наносил удар шпагой в поединке, прыгал с высоты в море при побеге из крепости, проводил ночи за игрой в карты, когда рядом с ним высились столбики золотых талеров, — все это вполне (и даже с избытком) соответствовало требованиям театральности. Жизнь его — всегда на полпути между поиском любовных приключений и полетом фантазии, только усиливающей его обаяние, — напоминала о телесной страсти, неотъемлемой части всех творений человеческого разума и человеческих рук, и предостерегала перед удалением в высокие сферы абстракции. Кардинал писал, и силлогизмы разворачивались под его пером, и против утверждений о силе разума он записывал: «sed contra».

Барон К.

Барон К. в своем замке вел спокойную, комфортабельную жизнь. После смерти жены он жил только со своим верным слугой, но не сторонился соседей, бывал у них и отнюдь не считался чудаком.

Он много читал, много размышлял и все чаще задумывался, почему столько вещей — больше, чем в молодости, — вызывает у него удивление. Взять хотя бы изменение его места среди людей. Ведь, начиная жизнь, мы поглощены собой, а те, кто нас окружает, кажутся существующими отдельно и как бы в тени. Только потом мы постепенно осознаем, что роли распределены и каждому придется сыграть свою. Барон не подозревал, что где-то его дожидается роль старика, что сам он когда-нибудь станет стариком, сгорбленным, опирающимся на палку.

Мысль о том, что жизнь подходит к концу, приносила ему облегчение, словно спортсмену-профессионалу, которого еще могут дисквалифицировать, но он знает, что успеет закончить бег. Он с улыбкой представлял себе собственное сознание как толстый ковер из торфа или дерна, который можно откинуть и увидеть под ним прошедшую жизнь, но безопаснее ходить по этому ковру и пореже под него заглядывать. Когда он что-то вспоминал, то задавал себе вопрос: «Как я мог? Как я мог быть таким бездумным?» Потому что именно бездумности барон приписывал свои дурные поступки, которых стыдился. Еще он не понимал, как мог так много страдать и уж особенно — переживать такие муки ревности. И еще эта дуэль…

В те времена дуэли уже выходили из моды, их ритуал казался немного смешным. Однако барон К. так ненавидел своего счастливого соперника, Базиля, что не только спровоцировал скандал, но и не согласился ни на какое смягчение условий поединка, вопреки уговорам секундантов. Выбранные пистолеты и назначенное расстояние почти не оставляли возможности бескровного исхода. Что он чувствовал и что думал в ночь накануне дуэли, уже нельзя восстановить. Если бы он тогда рассуждал, То мог бы струсить: в конце концов, с какой стати позволять убить себя из-за женщины? Тем не менее он стоял под дулом противника и поднимал свой пистолет с намерением попасть ему в сердце. Раздались два выстрела, и ничего не изменилось: птицы продолжали распевать на окружавших поляну деревьях, красное рассветное солнце разгоралось все ярче, а стоящий перед ним противник тоже опускал вниз пистолет.

Со временем барон К. начал рассматривать эту дуэль как главное событие своей жизни. Среди глупостей, совершенных в молодости, было по крайней мере выдержанное им испытание на храбрость. Кроме того, насколько он знал, Базиль, его ровесник, тоже был еще жив. Если бы барон попал в соперника, не состоялась бы жизнь, различные сцены которой он иногда пробовал вообразить, досадуя или, по старой памяти, гневаясь. Хотя, убей он тогда Базиля, он бы об этом не жалел и не считал свой поступок ошибкой.

Как мы уже сказали, никто не находил барона К. оригиналом. Единственным его чудачеством были публичные высказывания в защиту устаревшего института дуэли, — он доказывал, что нельзя никого лишать жизни, за одним исключением: когда ты готов заплатить своей, — а именно этот обычай дает такую возможность.

Эту историю можно было бы изложить иначе, не обходя молчанием во имя классического вкуса те поступки барона К., что угнетали его в старости. Возможно, обнаружилось бы, например, что он совершил обман при защите выпускного проекта в Политехническом, дал молчаливое согласие на преступление, о котором никто, кроме ближайших родственников, не имел права знать, с помощью порочащих слухов устранил соперника, опережавшего его в придворной карьере, или из жажды мести испортил кому-то жизнь. Выявление подобных происшествий потребовало бы, однако, целого аппарата психологических исследований, которым, как известно, нет конца, поскольку за одними причинами кроются другие, более глубокие, за ними еще более глубокие и так далее. Не исключено, что, продвигаясь в своих исследованиях, мы получили бы портрет барона-садиста, подтверждением чему могли бы послужить его страсть к охоте и оленьи головы, украшающие замок. Определение это было бы, однако, так же обманчиво, как и любое другое, поэтому лучше воздержимся.

Словарь

В городке, где они прожили много лет, была фабрика, дававшая горожанам работу. Гедрус и Гедра отработали на ней свое, сумели построить маленький домик, получали скромную пенсию. Жили душа в душу; детей у них не было. Соседи их любили, и они делили с ними радости и заботы: вместе украшали улицы и дома на Рождество, вместе ждали наводнения, когда широко разлившаяся река почти добралась до города, постоянно жаловались друг другу на высокие налоги, не пропускали свадеб и похорон по соседству.

Однако существовало нечто, отличавшее их от сограждан. Между собой они разговаривали на языке, которого никто, кроме них, в городке не знал. Они прибыли как эмигранты из далекой маленькой страны, которую оставили почти детьми, но родные ландшафты сохранились в их памяти и оживали с каждым произнесенным на родном языке словом. Один почтальон, живший, кстати, на той же улице, знал об этом отличии, потому что все время носил им журналы, газеты и книги, чьи названия невозможно было произнести.

Эта мысль пришла в голову ему, а может быть, ей, во всяком случае оба сочли ее прекрасной. Они уже уходили на пенсию и потому могли все свое время посвятить задаче, в которой воплотилась бы, как они оба считали, самая большая любовь их жизни. Они решили — ни больше ни меньше — составить словарь, где бы их родной язык предстал во всей своей красоте и силе. Доводам, что на свете словарей и без того достаточно, они противопоставляли свои аргументы: оригинальный метод, основанный на группировании слов в зависимости от родства их корней. С самого начала, только приступив к работе, они осознали масштаб задуманного и спросили себя, хватит ли на это тех лет, что им остались. Они отложили все прочие занятия, даже перестали разводить кроликов., и с утра принимались за работу.

Год за годом они продвигались вперед, чувствуя себя как никогда близкими друг другу и счастливыми. Им были дороги не только слова, но и интонации, оставшиеся в памяти, как и полевые работы в родной деревушке, инвентарь, времена года, запечатлённые в языке, а поскольку все это было любимо обоими, то согласие их крепло день ото дня.

Шесть лет спустя словарь был готов, но его огромный объем делал задачу найти издателя невыполнимой. Тогда они решили основать собственную издательскую фирму «Гедрус и Гедра», набрать весь текст на компьютере, размножить и переплести. Объявили в эмигрантских журналах подписку, которая, о чудо, встретила отклик, достаточный, чтобы покрыть расходы на издание тома, такого массивного, что в толщину он казался больше, чем в длину или ширину.

Отзывы специалистов свидетельствуют скорее об уважении к труду, вложенному в этот словарь, чем о заслугах его авторов перед филологией, поскольку выбранный ими доморощенный метод имеет множество недостатков. Тем не менее даже недоброжелатели признают, что ни один из тех, кому дорог этот малоизвестный в мире язык, не сможет пройти мимо памятника, воздвигнутого в его честь двумя старыми людьми.

Любовь к знаниям

В школьные годы Виктор считал себя выше одноклассников, поскольку у него были так называемые «серьезные интересы». Он старался читать трудные книги, но не хвалился этим, опасаясь, что его поднимут на смех; читать, стало быть, он заставлял себя только затем, чтобы импонировать самому себе. Незадолго до окончания школы он даже купил «Этику» Спинозы, но, прочтя несколько страниц, отложил, потому что ничего не понимал.

В университете он выбрал направление, которое, по его мнению, придавало наибольший вес такому выдающемуся человеку, как он. Уже одно то, что, отвечая на вопрос, он мог небрежно назвать свою будущую специальность, изрядно улучшало самочувствие.

Не побоимся сказать, что Виктор был снобом, а что же такое снобизм, если не стремление казаться выше, чем на самом деле? Одни носятся со своими предками, другие — с богатством, Виктор же примерял на себя тогу интеллектуала и становился на котурны мнимого знания.

Каково бы, однако, ни было его мнение о себе, ему нельзя было отказать в трудолюбии. Он прилежно одолевал трудные книги, а когда попадались неизвестные слова, не ленился заглядывать в словари. Постепенно содержание внимательно прочитанных книг прояснялось, и у него прибавлялось знаний, особенно когда требования университетской программы подсказывали, чему посвятить время с наибольшей пользой. Нужно также добавить, что высокую самооценку, не вызывавшую одобрения у окружающих, он оправдывал своим, разумеется, острым умом, заслуживающим всяческого восхищения.

В процессе учебы он совершил некое неизбежное открытие, оказавшее влияние на его карьеру. А именно: обнаружил, что между тем, что нужно знать, и тем, что можно знать, зияет пропасть. Количество теорий, гипотез, течений, имен, научных работ было поистине головокружительным, и справиться с этим мог лишь нечеловеческий ум. Посвященные придерживались негласного уговора: известно было, что имена, которыми они перебрасываются, вовсе не означают, что они читали труды этих авторов, но доказывают, что они овладели профессиональным языком, и он позволяет двигаться среди этого изобилия, словно человек, который перебирается через реку, перескакивая с льдины на льдину. С этих пор Виктор тратил свою энергию не на непосильное накопление информации, а на овладение соответствующим языком и в результате стал продвигаться еще быстрее.

Доцент Виктор завоевал реноме сначала на собственном факультете, затем и на других. Став профессором, он прибавлял славы своему университету на бессчетных международных семинарах и конференциях.

Когда он погиб в авиакатастрофе, двое его одноклассников, пришедших на похороны великого человека, задавали про себя вопросы, которые затем повторили друг другу под звон рюмок. Неужели для того, чтобы стать великим человеком, надо уже ребенком отвернуться от людей? Презирать их? Пожертвовать всем, даже нравственностью, во имя одной цели? А сама цель? Неужели, как говорили выступавшие на похоронах, бескорыстная любовь к знаниям? И что это значит?

Рассказ об обращенном

Один человек, по имени Павел, никогда не задавался вопросом, каков смысл того, что ребенком его крестили и что в графе «вероисповедание» он пишет «римско-католическое». Но в результате тяжелых личных переживаний Павел уверовал в Бога и решил заняться религией. Он купил катехизис и начал его читать. Вот что он там нашел.

1. Бог — творец всего видимого и невидимого. Прежде чем создать мир, Он создал наделенные разумом и свободной волей бестелесные существа, которых Священное Писание называет посланниками, или ангелами.

2. Связь между Богом и этими существами была сколько-то подобна более поздней связи между Богом и человеком.

3. Зло и страдание ведут начало от падения некоторых ангелов: воспользовавшись дарованной им свободной волей, они стали поклоняться самим себе, вместо того чтобы поклоняться Творцу.

4. Акт сотворения вселенной тождественен началу времени. Подвластную времени жизнь на земле, со всеми ее растениями, рыбами, птицами, зверями, Он счел благой. Природа руководствовалась иными, чем сегодня, законами.

5. Бог создал человека по своему образу и подобию как высшее существо, сразу после ангелов, и сделал его совершенным, святым и, хотя и телесным, но не подвластным ни старости, ни смерти.

6. В земном Раю, куда Бог поместил человека, росло древо познания, плодов которого человек не должен был вкушать, чтобы не навлечь на себя смерть. Актом свободной воли он нарушил запрет, поддавшись искушению падшего ангела, или дьявола, — по той же самой причине, что при первом Падении, то есть возжелав чтить самого себя, а не Того, кто его создал. Он навлек смерть на себя и на весь человеческий род, а также на всю природу, законы которой извратились. Таким образом, этот грех, называемый первородным, тяготеет над всеми людьми, появившимися на свет позже; он представляет собой тайну, которую не нужно пытаться разгадать.

7. Первородный грех не только дурной пример, как утверждал Пелагий, он не просто совершенно извратил человеческую природу, как утверждали протестанты шестнадцатого века, а изменил человеческую сущность, наделив ее склонностью к дурным поступкам; такая склонность называется concupiscentia, что можно перевести как вожделение очей, или желание.

8. Без первородного греха не было бы Воплощения, то есть Бог не принял бы вид человека в облике Христа, победителя смерти и всяческого зла, сотворенного как падшими ангелами, так и людьми. Крах благоденствия сотворенного мира в результате решения существ, обладающих свободной волей, стал причиной того, что Бог вмешался в историю человечества, открыл себя Моисею и пророкам, а затем сошел на землю в облике Христа.

9. Тайна предвечного Сына, который одновременно и Бог и человек, умер на кресте и воскрес, или тайна Святой Троицы, составляет самую основу католической религии. Это означает, что Бог не равнодушный законодатель вселенной, но Провидение, которое печется об истории человечества.

10. Бог открылся во вдохновенных книгах Ветхого и Нового Завета и на протяжении веков ведет людей, заботясь о сохранении истины. От схождения Святого Духа начинается также история Единой Святой, Соборной и Апостольской Церкви.

Павел, подчеркивая в катехизисе фразы и отдельные слова, был озадачен и потрясен, поскольку все это не имело ничего общего с образом мыслей людей двадцатого века и даже просто противоречило ему. Космос не подчиняется свободно собственным законам: его законы зависят от ошибок живых существ, невидимых или видимых. Жизнь не движется вперед вслепую, от одноклеточных ко все более сложным организмам, вплоть до человекообразных млекопитающих и человека: напротив, утверждается первоначальное совершенство природы и человека, а также его падение, вызвавшее упадок всего живого. Без идеи грехопадения не было бы ни необходимости в Спасителе, ни веры в обещанное Царство при наступлении конца света, когда природа вернется к своей изначальной славе и не будет смерти.

Но если я католик, значит, я должен верить в то, что изложено в катехизисе? — спрашивал себя Павел и читал послания своего великого тезки, непостижимая энергия которого когда-то создала Церковь. Это очень трудно, но если я верю в Бога — у меня нет другого выхода, и из одной благодарности к Нему я должен принять credo своего вероисповедания. Разве что я попытался бы создать собственную религию, но кто я такой, чтобы выступить против двух тысячелетий, в течение которых поколение за поколением верило именно так?

На этих размышлениях Павел, однако, не остановился, а попытался взвесить их последствия. Люди прошлого доказывали своими делами, что воспринимают истину веры всерьез. Они во множестве рисовали ангелов и иногда отваживались также на изображение дьявола. Темой величайших даже по своим размерам литературных произведений были Спасение и Осуждение: это «Божественная Комедия» Данте, «Потерянный Рай» Мильтона, а также «Фауст» Гете.

Потрясение Павла было понятно: ведь он вдруг осознал, что человечество вступило в новую эпоху, в которой для него больше не существует понятия вины и кары, равно как и Спасения и Осуждения. Все больше людей не верило ни во что, даже в истину науки. Но во что верили верующие, заполняющие церкви и произносящие молитвы на разных языках? Они исповедовали менее жесткую религию, главным принципом которой, казалось, было «возможно, так, а возможно, иначе», и каждый выбирал то, что, по его мнению, позволяло ему верить.

Душа Павла жаждала истины. Единственной истины, ведь не могла же она быть иной тысячу пятьсот или пятьсот лет назад, — истины, которая на каждого, кто в нее поверил, накладывала обязательства.

Если по многочисленным знакам можно понять, что в истории цивилизации действует Искуситель, именуемый Отцом Лжи и Князем Тьмы, христианин обязан открыто выступить против него.

Павел осознавал: осмотрительность рекомендует двигаться в том же ритме, что и другие, то есть признавать христианство как своего рода благотворительное общество во главе с Иисусом, благороднейшим из проповедников, идущим вслед за Буддой, и считать метафорами те церковные учения, которые кажутся современным умам невероятными и неприемлемыми.

Вопреки рассудку, Павел перестал вести себя как другие и дал окружающим повод считать себя чудаком.

Он заявлял, что верит в существование ангелов и бесов, более того, он решительно осуждал некоторые книги и фильмы, утверждая, что они вдохновлены духом зла. Он восстановил против себя нескольких людей, обладавших большой властью, обвинив их в безнравственной бесовской деятельности. Его участие в акции, направленной против порнографии и некоторых видов музыки, подтверждало общее мнение о его враждебности ко всему новому.

Не больше ему везло и в личных делах. Следуя указаниям Церкви, он предложил Ядвиге, вместе с которой жил, вступить с ним в брак. Она отвергла это предложение, потому что ей не хотелось отказываться от профессиональной карьеры, а брак ассоциировался у нее с рождением детей.

Дошло до того, что при упоминании имени несчастного Павла люди крутили пальцем у виска. Он жаловался своему исповеднику, однако тот, уважая благочестие Павла, не полностью одобрял его нападки на Врага рода человеческого без заранее продуманной стратегии и тактики.

По мнению этого ксендза, безумие, охватившее человечество, не могло просуществовать долго, поскольку это противоречило бы обещанию, данному Церкви Богом. Но пока оно длится, верующим надлежит по возможности медлить и даже не обнаруживать все свои убеждения.

Что стало с Павлом в дальнейшем? Рассказы — знакомых, с которыми он общался, во многом не совпадают.

Яцек:

Павел не прислушался к совету священника. Он нашел другое решение. Поскольку среди своих знакомых Павел слыл чудаком, он попытался найти мыслящих сходным образом людей, и таких оказалось довольно много. В сущности, это было целое движение, которое, несмотря на то что церковная иерархия не в полной мере его поддерживала, было достаточно мощным, чтобы собрать значительную часть духовенства и верующих под знамя консерватизма. Освободившись от ощущения своей социальной чужеродности, напротив, добившись похвал и восхищения, Павел стал активным членом Лиги, целью которой было внедрение католических нравственных ценностей в жизнь общества через законодательство. Вскоре он сделался одним из руководителей политической партии, борющейся за запрещение абортов и разводов законодательным путем. Павел не сомневался, что его деятельность, направленная против зла, необходима, хотя некоторые выступления соратников, заходивших слишком далеко в своих нападках на либералов, его коробили. Но он терпел это во имя высшего блага.

Политическая деятельность Павла мешала его личной жизни, что служит подтверждением зависимости телесной гармонии двух человек от их духовного согласия. Ядвига не симпатизировала ни Лиге, ни партии Павла и даже была готова яростно осуждать и ту и другую. Она говорила: «Человеческие жизни вы спасаете, а души губите». То есть, по ее мнению, многие молодые люди отошли от Церкви, отождествляя ее с кампаниями ненависти, которые проводили деятели Лиги. Ядвига и Павел все больше отдалялись друг от друга, они казались не любовниками, а супругами, уставшими от вечных ссор и непонимания. В конце концов оба согласились, что им лучше расстаться.

Тереса:

Все было совершенно по-другому. Павел искал единомышленников, но попал в те истинно «тайнокатолические» круги, которые как будто точно следовали советам его исповедника. В этих кругах преобладало мнение, что сопротивление нашествию потребительской масскультуры бесполезно и католикам остается лишь одно: стараться тормозить его, сохраняя видимость согласия с миром. Церковь была права, прокляв Вольтера, поскольку вольнодумство ведет начало с века Просвещения, однако прогресс науки, техники и медицины слишком очевиден, чтобы полностью отвергать наследие той эпохи. Павел раздумывал над тем, нельзя ли использовать массовую культуру, дабы убедить людей в том, что они на свою погибель выбирают зло. Ими владеет concupiscentia, или жажда денег, власти и секса, но привлечь их внимание можно только притворившись, что ты один из них, иначе они отвернутся от тебя. А как привлечь их внимание? С помощью «картинок», то есть кинематографа. Поэтому Павел начал снимать фильмы, причем — фильмы, рассчитанные на успех, то есть показывающие хорошо знакомые публике ситуации, а также содержащие обязательную порцию обнаженных тел и секса. Послание было вписано в сюжет настолько тонко, что критики не могли прийти к общему мнению относительно его смысла.

Связь Павла и Ядвиги выдержала множество нелегких испытаний и завершилась ее беременностью и их вступлением в брак.

Стефан:

Все было совсем, совсем иначе. После своих первых морализаторских порывов Павел устыдился, поняв, что из прочтения катехизиса сделал ошибочные выводы. Каковы бы ни были причины зла, сама суть мира — страдание, страдание человека и всех живых существ. Жить — значит нести на себе отпечаток смерти, и именно ее неизбежность составляет суть христианства. И потому предметом размышлений должны быть не кара и воздаяние, а слабость человека, которая столь огромна, что заслуживает величайшего милосердия Бога. В самом порядке вещей, в цепочке причин и следствий Павел усматривал дьявольские черты, но решил, что ошибся, маниакально сосредоточив внимание на темной силе, которая исказила и продолжает искажать благой план Творца. Изъян, казалось, крылся в самой сердцевине жизни, и этого не менял факт случившегося когда-то давно, в начале времен, грехопадения. Очевидно было только несчастье людей, их отчаянный призыв, на который во всей вселенной не откликался ни один голос. И именно это молчание вселенной должно было так переполнить чашу, что Бог отозвался, воплотившись в человека и его историю.

Свою озабоченность существующей безнравственностью Павел теперь склонен был приписывать козням Врага рода человеческого, способного принимать любой облик без копыт и хвоста; почему бы ему в таком случае не облачиться в одеяние моралиста? Искаженные ненавистью лица некоторых проповедников словно подтверждали это, и Павел, чтобы искупить свою прежнюю склонность осуждать, примкнул к группе так называемых умеренных католиков, остававшихся верными учению Церкви, но обвиняемых в пагубной терпимости и недостаточном сопротивлении все расширяющейся ереси. Он сделался завзятым полемистом и за свои выступления не раз подвергался нападкам людей, считавших себя лучшими, чем он, католиками. Аргументы, к которым они прибегали, касались его личной жизни. Главным образом речь шла о его внебрачной связи с Ядвигой.

Ядвигу в результате деятельности Павла «затянуло», по ее выражению, в религиозные круги. Но ей нравились единомышленники и друзья Павла, она чувствовала, что они считают ее своей, и, как бы всем назло, иногда замечала, что замуж ей не к спеху.

Агнешка:

Что за разговоры! Ведь Павел жил не один и постоянно испытывал на себе влияние Ядвиги. Если на него уроки религии влияния почти не оказали, то она получила католическое воспитание и извлекала из него своеобразную пользу. Она старалась каждое воскресенье ходить в костел, поскольку все собравшиеся там вместе вступают в недоступное разуму сакральное измерение. Однако Ядвига не слушала проповедей, которые определяла как «толкуй больной с подлекарем». Постоянную моралистику, в особенности в отношении секса, она считала вредной для устремленности религии ввысь. Она отвергала угрозу посмертной кары, поскольку — по ее словам — люди достаточно страдают на земле, чтобы еще добавлять им мучений. К раю она относилась довольно безразлично, не ожидая награды за свои добрые дела и предпочитая о них не знать. Никогда не углублялась в теологические рассуждения о первопричине зла и просто признавала, что ничего не понимает в рассказах о мифологических существах, бесах и ангелах. Считала себя католичкой, но на свой лад, то есть полагала, что рано или поздно Церковь признает правоту таких, как она. Соглашаясь, что дискуссия об избавлении от плода касается весьма важных философских вопросов, Ядвига не собиралась следовать запрету применения контрацептивов и высмеивала метод высчитывания благоприятных и неблагоприятных для зачатия дней, задавая вопрос: чем он отличается от столь же научного метода, предлагающего противозачаточные таблетки? Она также имела собственное мнение об устройстве внутрицерковной жизни, высказываясь, хотя и не слишком убежденно, за то, чтобы женщинам разрешалось принимать священнический сан.

Таким образом, у Павла была возможность в собственном доме сталкиваться с миром конца второго тысячелетия, которому он должен был оказывать сопротивление. Создавалось впечатление, что он со своей горячностью неофита напрасно метался в поисках, тогда как рядом с ним обычные так называемые верующие спокойно следовали обрядам, неизменным на памяти многих поколений, и неплохо справлялись, предпочтя обходиться без слишком логичной доктрины. Считать это закатом христианства было бы неразумно, а также, пожалуй, свидетельствовало бы о неверии в Провидение. Ибо существовала возможность огромных перемен, предвестником которых могло быть мышление, сходное с мышлением Ядвиги.

Павел отказался от того, что какое-то время считал своей миссией, и влился в толпу простых смертных, которые каждое воскресенье переступали порог костела. Но это случилось не в результате рассуждений. Причиной была нежность. Нежность, которую вызывали ее длинные ресницы, наклон головы, когда она внимательно слушала музыку, ее угнетенное или восторженное настроение, — ее греховное честолюбие и добрая воля.

Философ

Этот философ был атеистом, то есть в существовании вселенной не видел никаких признаков созидательной силы. Научные гипотезы обходились без нее, а философ эти гипотезы — хоть и сомневаясь в точности их методик — считал источником знания о природе вещей. Правда, несмотря на все уважение к науке, он не принадлежал к мечтателям, ожидающим, что разум когда-нибудь позволит людям построить совершенное общество.

Единственным занятием, достойным философа, он полагал размышления над смыслом религии. Когда его упрекали, что он впадает в противоречие, он отвечал, что человек существо противоречивое, и потому, занимаясь религией, он поступает согласно своей человеческой природе.

Религия, по его мнению, вобрала в себя все великолепие и достоинство человека. То, что бренное, безусловно смертное, существо создало добро и зло, верх и низ, небеса и бездну, казалось ему непонятным и заслуживающим величайшего восхищения. Во всей необъятной вселенной нигде не было ни капли добра, милосердия, сочувствия и на вопросы, продиктованные потребностью человеческой души, не было дано никакого ответа. Приверженцы основных религий человечества, по мнению философа, уделяли недостаточно внимания полнейшему одиночеству, на которое обречено человеческое сознание под звездным небосклоном. Еще менее были к этому склонны сторонники различных вариантов шаманизма, которые очеловечивали Природу и стирали границу между человеческим и звериным.

Значительные трудности доставляло философу прекрасное, над которым властвовала богиня Венера, или сама сила природы. Он написал книгу, доказывая, что прекрасное существует только там, где вызванные к жизни богиней Венерой формы сталкиваются со зрением и слухом человека, двумя органами чувств, обладающими колдовским даром преображения.

Не все религии философ ставил в один ряд. Самое высокое место он отводил тем, в которых противоречие между человеком и естественным, порядком вещей проявлялось наиболее явно и человек, освобождаясь от этого порядка, обретал Спасение. Наивысшей религией было для него христианство и за ним, сразу же, буддизм, потому что они освящали, вопреки каменному обличью мира, сочувствие — черту, присущую только человеку. Может ли быть что-либо более человеческое, чем Бог христианства, воплощающийся в человека, хотя знает, что каменный мир обречет его на смерть? Поскольку Сын царил столетия назад и все сотворено во имя Его, это значит, что человеческий облик и человеческое сердце пребывают в самом лоне Божества и страдают, глядя на прекрасный по замыслу мир, исковерканный смертью из-за грехопадения.

Уважение философа снискала прежде всего Римская Всеобщая Апостольская Церковь, само двухтысячелетнее существование которой могло служить достаточным аргументом. На своем веку он видел яростные нападки на эту твердыню, идущие из самого ада. Как гуманист он должен был бы радоваться ослаблению запретов, сдерживающих естественные влечения, но он преклонялся перед Папой, который отваживался явно и громко выступать против целого мира.

Философ был убежден, что цивилизации, если не упрочить ее единой истиной, грозит распад, и в публичных выступлениях всегда поддерживал предостережения, исходящие от Ватикана. Он не скрывал, что хотя ему было отказано в благодати веры, он хотел бы, чтобы его считали одним из работников на виноградниках Господа.

Хвала неравенству

«Нам можно, — сказала, снимая платье, графиня своему любовнику, который, лежа на кровати и подперев голову рукой, разглядывал ее отражение в зеркале. — Но мы должны сохранять видимость перед чернью, — продолжала она, вынимая черепаховые гребни из искусной прически. — Меня мучает совесть из-за Эльжуни, горничной, которая без стеснения занимается этим со своим Юзефом. Слуг не уберечь, они слишком близко к господам, Подсматривают и подражают. Но ведь есть еще множество безграмотных людишек, живущих в своих деревеньках так, как жили их деды и прадеды. Страшно подумать, что бы началось, если бы каждый человек смотрел на тех, кто лучше его, и воображал, что ему полагается столько же прав, денег, удовольствий. Можешь, милый, считать меня моралисткой, но только представь себе мир, в котором исчезли бы все запреты. Коли мы соблюдаем приличия и хорошие манеры, то для того, чтобы защитить их, этих несчастных, от них самих, хоть они об этом и не подозревают», — добавила она, доставая из комода муслиновую ночную сорочку с кружевами.

Внутри и снаружи

Мы живем внутри, и ничего тут не поделаешь. Так кроты уверенно передвигаются под землей, в то время как воздушная стихия снаружи, там, где светит солнце и поют птицы, им чужда. Или, если прибегнуть к другому сравнению, мы живем во внутренностях Левиафана, к которому приложимы названия: город, общество, цивилизация, эпоха, то есть все слова, относящиеся к человеческому взаимодействию. А раз я даже представил себе соответствующее устройство как огромный кокон, висящий на ветви галактического древа. Так или иначе, мы находимся внутри, но в иной ситуации, чем кроты, поскольку обладаем сознанием, а оно может перенести нас наружу. Но сознание, по счастью, проделывает это с немногими и не слишком часто. Разве люди стремились бы к своей цели и боролись с собой, если бы в любую минуту могли расхохотаться при виде гротескного зрелища? Пусть, например, последовав совету Гомбровича, они бы представили себе всадника на коне: животное, сидящее на другом животном и заставляющее его бежать с помощью прикрепленных к ступням железок. Как тогда выглядела бы кавалерийская атака? Или бал: голые самцы и самки в ритуальных одеждах, дергающиеся в такт какой-то дурацкой музыки. А может, такой бал, как в рассказе Станислава Винценса о разбойнике Добоше, которого злые духи пригласили в замок на вершине горы, где господа и дамы устроили пышное празднество? Его смекалистый помощник заметил, что музыканты то и дело тянутся к стоящей рядом чаше и чем-то мажут себе веки. Он последовал их примеру и увидел, что танцуют друг с другом скелеты, играют им дьяволы, а замок — безлюдные развалины. То есть он был внутри и вдруг оказался снаружи. А разве не обольщает нас язык? Декламация, идеологические песнопения, философии, теории, в основе которых — испражнения и испарения наших тел.

Был писатель, который решился отправиться наружу, но его опыт доказывает, насколько это опасно. Декан Джонатан Свифт убедился, что, взглянув на окружающее тебя человечество с астрономического расстояния, нельзя снова погрузиться в мелкие радости и повседневные занятия. Разве, когда он вернулся из страны благородных коней и жена обняла его, он не упал в обморок, потому что от нее воняло? Ведь остров философствующих коней — это была outopos, утопия, символ нашего раздвоения на там и здесь, на внутри и снаружи, или, если угодно, на бренное тело и парящий над ним разум.

Быть таким, как другие

Где бы ты ни жил: в городе Пергамон во времена Адриана, в Марселе при Людовике XV или в колонистском Новом Амстердаме, — знай, что можешь считать себя счастливым, если жизнь твоя складывалась так, как жизнь твоих соседей. Если ты двигался, думал, чувствовал так же, как они, и, подобно им, совершал то, что нужно, в надлежащее время. Если год за годом исполнял необходимые обязанности и обряды — познал жену, воспитал детей и теперь спокойно встречаешь сумеречные дни старости.

Задумайся на минуту о тех, кому отказано в благословенном сходстве с ближними, кто изо всех сил старался поступать как надо, чтобы быть не хуже других, но им ничего не удавалось, все шло вкривь и вкось по причине незримого увечья. В конце концов изъян, в котором нет их вины, навлек на них кару — одиночество, и тогда они уже перестали скрывать свое увечье.

Они везде — на лавке в общественном парке, с бумажным пакетом, из которого торчит горлышко бутылки, под мостами больших городов, на тротуарах, где раскладывают свои пожитки бездомные, в трущобах под мерцающей рекламой, по утрам дожидающиеся открытия бара, — изгои, у которых день начинается и заканчивается ощущением собственного поражения. Подумай, как тебе повезло, ведь тебе не приходилось даже замечать таких, как они, хотя около тебя, рядом, их было полно. Пой хвалу посредственности и радуйся, что не водил дружбу с главарями бунтовщиков. Потому что и в них живет несогласие с законами жизни и несбыточные надежды — такие же, как у тех, кто заведомо был обречен на поражение.

Ключ

Мы были в гостях у мультимиллионера и, стоя, пили в патио, окруженном шпалерами кустов и газонами. Хозяин жаловался на своих садовников и архитекторов: они все устроили так, что он не мог держать дома животных. Собаки избегали зеленых кустов и травы, словно понимая, что вся зелень здесь выращена с помощью химикалий и что над ней поднимаются вредные испарения.

В другой части сна этого магната упрекали в том, что он принимает у себя представителей второсортных наций — обманщиков и воришек поляков, а также итальянских сутенеров и мафиози. Хотя при этом он достаточно ясно демонстрировал свое превосходство, что, вероятно, послужило причиной дальнейших событий: я ударил его ногой в пах, и от ареста меня спасло только мое прочное политическое положение.

Еще в том же сне мне удалось сформулировать совет начинающим писателям. Есть одна великая тема, ключ, который откроет вам сокровищницу ваших тщательно скрываемых — даже от самого себя — переживаний. Это минуты, когда вы тем или иным образом были унижены. Припомните, припомните — все обиды, которые торчат в вас, как заноза, начните растравлять их и подробно их описывать. Неизвестно, до чего вы докопаетесь, но всего этого окажется много, и в любом случае эта несколько мазохистская операция принесет вам облегчение.

Предки

Вообще-то мы не должны были бы существовать. Я говорю не о каком-то там большом соборном «мы», пусть это будем только ты и я. Пустим в ход воображение, чтобы на минуту увидеть обстоятельства и условия жизни наших родителей, затем дедов, затем прадедов и дальше вспять. Окажись даже среди них богачи и аристократы, они бы жили в такой грязи и вони (ведь тогда так жили все), что нас, привыкших к душу и унитазу, это бы поразило. Но, скорее всего, они оказались бы бедняками, для которых корка черствого хлеба в голодные времена была бы счастьем. Наши далекие предки мерли как мухи от морового поветрия, то есть эпидемии, от голода, огня и войны, а дети рождались один за другим, но из двенадцати выживали только один-два. И какие племена, какие дикие рожи за спиной каждого из нас, какие камланья, какие кровавые обряды в честь грубо вырезанных из липового ствола богов! Вплоть до наших прапрапрадедов, крадущихся под покровом темного леса с единственным своим оружием, обтесанным камнем, чтобы раздробить им череп врага. Кажется, будто у нас есть только родители, и это все, но ведь они, наши пращуры, существуют, а вместе с ними их увечья, мании, наследственные психические заболевания, сифилис и туберкулез — откуда ты знаешь, что ничего из этого не осталось в тебе? И какова вероятность, что из детей твоего прапрадеда выживет именно тот, кто родит твоего деда? Какова вероятность, что это повторится в следующем поколении?

Одним словом, у нас с тобой шансы появиться на свет именно в этой шкуре были ничтожны, как и у тех, и других, и третьих, в ком соединились гены черт знает каких богатырей и потаскух. Но и то, что весь наш род человеческий продолжает существовать и даже сверх меры расплодился, должно удивлять. Ведь столько всего этому препятствовало — и первобытный лес, населенный более сильными, чем человек, зверями, до сих пор может служить метафорой этой угрозы; добавим сюда вирусы, бактерии, землетрясения, извержения вулканов, наводнения, да и творения его собственных рук: ядерное оружие и загрязнение природы. Уже давно этому виду следовало бы исчезнуть, а он все существует, невероятно стойкий. Тебе и мне выпало на долю быть его представителями, и это заслуживает серьезных размышлений. Которые должны вести к неким выводам, но, очевидно, своим у каждого.

Реки

«Как же долго существуют реки!» Подумать только. Где-то там, в горах, бьют родники, струйки стекают по скале, сливаются в ручей, в реку, и она течет столетиями, тысячелетиями. Исчезают племена, народы, цивилизации, а река все существует, хотя и не существует, ведь вода уже другая, сохраняется только ее местоположение и название, словно метафора постоянной формы и меняющегося содержания. Те же самые реки текли в Европе, когда никаких сегодняшних стран не было и не было никаких известных нам языков. Именно в названиях рек сохранились следы исчезнувших племен и их наречий. Но они жили так давно, что ничего определенного тут сказать нельзя, и догадки одних исследователей другим кажутся необоснованными. Неизвестно даже, сколько из этих названий появилось до индоевропейского вторжения, то есть до второго или третьего тысячелетия до нашей эры. Наша цивилизация отравила воды рек, и их загрязнение исполнилось сильного эмоционального смысла. Если течение реки символизирует время, то мы склонны думать об отравленном времени. Но ведь родники продолжают бить, и мы верим, что время очистится. Мне нравится, как текут реки, и я хотел бы поверить водам свои грехи, чтобы их унесло в море.