— Сын мой, я зачинала тебя в любви и ничего другого я о тебе не знаю. Ты бы мог от меня услышать об ужасах жизни, от которой тебя избавили. О том, как нас посещают беды, а мы не можем понять, почему нас, таких особенных, наказывают, как всех остальных. Может быть, ты узнал бы то же, что я, и, стиснув зубы, год за годом сносил судьбу, потому что так нужно. Терпя, я думала, может быть, ты, мой сын, унаследуешь мою проклятую стойкость и способность к самообману. И чувствовала облегченье, говоря себе, что, по крайней мере, ты в безопасности. В небытии, как в колыбельке или как в шелковом коконе. Кем бы ты стал? Я бы целыми днями дрожала, гадая, что в тебе победит: знак величия или краха — ведь достаточно зернышка, чтобы склонить весы. Что победит: благодарность и признание ближних или четыре стены изболевшегося человека? Нет, я уверена, ты стал бы сильным и храбрым, как все, кто зачат в любви. Я приняла решенье и знаю: так было нужно, и ни на ком нет никакой вины. И когда я пробую персик, когда я смотрю на восходящий месяц, когда радуюсь молодым кедровым лесам на взгорьях, я делаю это вместо тебя и ради тебя.