Никаких дневников Арнон Литани на самом деле не вел, однако ж постоянно грозился, надеясь таким образом припугнуть взбрыкивающую память: Арнон желал от нее последовательности и тишины.

Делались лишь отдельные записи, отчего вместо искомой упорядоченности получалось обратное.

«У мамы было две сестры. Отлично помню, что у тети Аси ее младшая – Лия – вышла замуж в тридцать девятом. Уехала с мужем из Львова в Киев перед самой войной: учиться».

Под началом войны понимал Арнон не тридцать девятый, а сорок первый.

«…Мама мне писала – получил ее письмо за неделю до отъезда, – что Лиин муж, Давид Розенкранц, послан во Львов советскими, человек хороший.

Мамины письма до сих пор могу наизусть: “послан советскими, человек хороший…” Вполне возможно, что они с мужем выжили – эвакуировались из Киева».

И еще до десятка строк генеалогии. Вчерашнее возвращение домой – около семи вечера. Арноновы флоксы орошаются автоматическими капельницами.

В это самое время прогуливался житель соседнего домика – от калитки семьи Литани до своей – доктор Артур Эйлон. Настоящая фамилия – Шварцман. Тоже готовился к внешним сношениям, переименовался – но ничего не вышло: пробыл пять лет каким-то десятым атташе и на том стопнулся.

Арнон называл его про себя Пи-Эйч-Ди, согласно надписи на столбике возле соседской калитки. Доктор философии Артур Шварцман-Эйлон.

Шварцман был родом из Харбина, выпускник сначала гимназии имени Федора Михайловича Достоевского, а после – Сорбонны. Преподавал в Университете, знал бессмысленное количество языков. На языках он Арнона и подзуживал. Давно узнав, что «полковник Литани» – так Шварцман прозвал соседа – человек, принимающий решения по русским делам, он при каждой встрече разводил улыбкой точные морщины щек, делал руки караваем – и начинал.

– Доброго здоровьичка вам, батюшка мой, Ваше Превосходительство, Арнон Наумыч!.. Что-то вы нешто с личика-то спали. Никак опять прострел мучит?

Арнон русский знал. Знал? Но он не Максим Горький и не Александр Невский!..

Понемножечку себе. (Что такое «прострел»?) Здоровье в порядке, немножечко устаю на работе… (Блядин сын!)

Эйлон в России не был. Поэтому речь его была – из русских книг. Речь небывалых, надежно мертвых русских людей, словесников гимназии имени Достоевского; чье несуществование зафиксировано , подтверждено – и доктор Артур Эйлон своими придирками к тайному советнику Арнону Литани положения не менял. Нету! Да и не говорил так никто.

– Эх-ма, батюшка мой, Арнон Наумыч… Служба, знать, корень точит! И я давеча у лекаря моего был: профессора Иерушалми Якова Соломоныча знаете небось?

– Когда вы были?

– А давеча, Арнон Наумыч. Третьего дня сынок меня к морю возил – косточки промять, а давеча – у Яков Соломоныча, у профессора. Видный такой мужичище, хоть и годами постарше нашего будет.

– Я тоже заметил, что он еще без очок ходит, – попадался Арнон.

– Бог с вами, батюшка мой, – со скорбным добродушием сминались уста доктора Эйлона, едкие его глаза палили на Арноне пеструю распашонку, бочкоподобную Арнонову шею. – Никак вы речений моих не уразумели? С просителями-то, Ваше Превосходительство, с просителями как изъясняетесь?.. А я-то, дурень, вас морю, от службы отдохнуть не даю… Нукося, на идиш , на идиш побеседуем либо, коли есть на то ваша воля, – на панском, на польском то есть.

С женою Арнона – Дганит – Эйлон разговаривал на немыслимом, каком-то фарисейско-каббалистическом языке: выяснил, что та из древней династии богословов.

Вчера Арнон проскочил благополучно. Не дав доктору издать очередной российский народный возглас, жестко прислонил машину – так, что доктор вынужден был даже отскочить в сторону, произнес: «Мир вам, добрый вечер, как самочувствие», – и запер за собою калитку. Эйлон продолжил прогулку как ни в чем не бывало.

Итак, Арнон – проскочил, Пи-Эйч-Ди – продолжил, Дганит – действия, связанные с ужином; и не отдадим мы врагу ничего, тем более чай, заваренный по-человечески, а не онанистским опусканием бумажного мешочка с пищевой краской в горячую воду; тем более не отдадим врагу бутерброд с ягненком, сваренным в молоке его матери: булка с маслом и колбасою. Не достанется врагу любимый Арноном салат из помидоров, зеленого перца и лука, политый лимонным соком, гипертонически посоленный, канцерогенно присыпанный паприкою.

В девять вечера – программа телевизионных новостей «Взгляд». Политика, экономика, взрыв, кража, борьба за освобождение советского еврейства , еще кража, спорт, погода. В Эйлатском заливе и заливе Соломона – сорок пять градусов тепла. Грубые шутки и наглые намеки комментаторов – левая мафия, сволочи, никакой ответственности.

Утихомирил телевизор – до криминальной серии. Засветил радиоприемник, желая послушать политматериалы секции русскоязычного вещания.

«…Стояла ясная солнечная погода». Заметки на русском. Пропустил, но те, кому положено, – слушают. Надо будет завтра попросить отчет за два последних месяца. Стояла погода. Фокусы в духе доктора Эйлона. Стоит не погода, а… Была ясная и солнечная погода – так будет правильнее. Но молодцы: голоса, почти как у московских дикторов – так легче воспринимается слушателями в России. За освобождение: в месяц – раз, а то и реже. Зато все материалы поступают только от нас, никаких корреспондентов, случайных данных. Чуть ли не из военной разведки идет трепотня наружу – тянут-тянут, газетчики, сволочи безответственные, кого-то за язык! Не говоря уж о парламентских болтунах. Но не из наших – номер не пройдет! Большая школа – жизнь в Советском Союзе.

Из дневника: «Свобода слова не может повредить Государству. Советы этого почему-то не поняли. Слово на своем пути не должно встречать никакой упругой среды, никакого сопротивления. Опасен только рикошет. Грубо выражаясь, пусть мочатся в вату – тогда не будет брызг. Забавно, что самый большой критик в газете “Последние новости” зарабатывает жирнее всех. И это не подкуп – он действительно пишет здорово, читателей привлекает…»

Говори-говори.

А теперь – всерьез. Чего эти хотят? Государственной силы? Вряд ли. Или они эту силу понимают иначе? Не думаю.

Ваше желание Государственной силы, к сожалению, неосуществимо, господа! (Когда-нибудь я соберу всю свору, запущу в Департамент самых четких ребят из средств массовой информации – вы ведь давно мечтали о внимании средств ?! – и устрою этим , как в армии говорят, полный разрыв заднего прохода.)

Итак, важе желание неосуществимо, господа. Исторически сложилось так, что Государственная сила дается второму поколению; я и мне подобные – всего лишь результат стечения обстоятельств. Не могли мы дожидаться второго поколения. Возможно, ваши дети. Тихо! Все поедут! Да, в агитационные поездки пошлем всех. В Европы, в Америки. И интервью у всех возьмут.

Чего эти хотят? Ничего, кроме поездок? Нет. Поездки – это понятно, и я, полковник Литани, – человек восприимчивый и широкий – согласен принять идею платы за героизм. Платы за работу. Не добровольствуй! Первая заповедь всякой настоящей армии. Плачу. Но у них – иное. То ли я бесконечно глуп, то ли эти бесконечно сложны. Ясно вижу их готовность. На что? На все. В России пионеры кричали: «Всегда готов!!» Я, директор Департамента Контактов, тайный советник Арнон Литани, – готов не всегда и не на все. Сам Провозгласитель Государства на все готов не был. Или лучше сказать – на все, кроме совершения ошибок. Тысячелетиями носим мы в себе этот дар безошибочности, но и дар этот – от долгого простоя, от пренебрежения собственною сутью – может ослабнуть.

Если тебе, Активист, не понять, о чем я, – переспроси! А лучше поверь на слово.

Вы, господа, не страшитесь пролететь.

Оттого я боюсь их, я стараюсь не доводить их до близкой крайности, где и начинается готовность на все. Я их боюсь. Твердо уверен: они могут разорвать на куски, если не дать им квартиру на облюбованном участке. В этом случае они могут причинить вред Государству .

И все – по мелочам.

В этом и состоит их опасность.

Государственную силу они растратят на выбор квартир и мебели. Того не знают, что самое сложное для обладателя Государственной силы – умение отказаться от слишком частого перебора квартир. Была бы сила – квартира найдется.

Таково мое мнение, господа. Никому не скажу, виду не подам. Сделаю все от меня зависящее, чтобы ваша активность ограничилась взаимными доносами и нежеланием жить с папами-мамами, мамами-папами.

На телевизионном окошке виражили по нью-йоркским закоулкам беззвучные машины: не скрипели тормоза, не сопровождала сирена вращение вспышками на лбу воронка, ведомого Старски и Хатчем [4] , пистолет в руках уголовненького преступничка трепетал, лупил в Закон – но молча, как бы со спецглушителем.

– Арнон, ты решил смотреть фильм без звука?

– Извини, я так много видел похожего, что был совершенно уверен, будто все слышу.