Во всем изящном стояли восточные нахалюги – от начала Крестного Пути до шоссе, ведущего к храму Марии Магдалины. Нахалюги не были профессиональными туристоводами, никаких особенных путей и мест не знали; они, нахалюги, были стройными молодыми представителями угнетенных и оккупированных – за это и любили их туристы. Такие молодые, такие стройные, а уже угнетенные! Иногда помогает.

Нахалюги, не обращая на меня внимания, пытались продать свою угнетенность Версте, вытянутой мною в Иерусалим, ибо Верста – в платье цвета манитобы , на каблуках, что сводили мой рост к комплексу неполноценности, – шла за туристку. Ротик ее был полуоткрыт, она была Дочкой Русого Христа – и жаловалась.

– Витька, накрылся мой нос – я сгорю…

Хамсин. Если говорят, что он плывет, хамсин, плывет, изгибается – сочиняют. Хамсин тверд, и краски его – на сером и голубом. Желтое от него светлеет, белое – темнеет. Хамсин вздувает гланды твои и полипы, и ноздри твои слипаются. Хамсин мог бы сойти за мороз – но это не по моей части.

– Верста, меняем направление – хочу тебя угостить настоящим кофе.

Охамсинелая Верста покорно развернулась, даже не забранилась. Первый раз в жизни я пил кофе в провале «Сильвана» после полудня. Первый раз в жизни пил я кофе у Абу-Шукрана, одетый не в мундир, а в серые «Ли», муругую распашонку, обутый во французские плетеные шлепанцы. Нет на моей груди золотого тавра «Армия Обороны». Я беззащитен. Обороните меня, ребятки, – покуда я пью тяжкий Абу-Шукранов кофе, и Верста его пьет – перегородив ногами чуть ли не весь пролом, чуть ли не придерживая коленями низко приспущенное лицо торговца ношеными вещами. Протягивает мне торговец сигарету «Фарид». Узнал? Узнал. Сколько раз я твой мешок выворачивал наизнанку, искал взрывчатые во хламе – взрывчатые для освобождения Палестины. Ни черта я не нашел. Но и ты Палестину не освободил. Квиты. Тридцать видов орешков продают в лавке напротив. Сорок видов пряных присыпок.

– Верста, хочешь орешков?

– Нет… Слушай, ка-акой кофе! Как он его делает? Почему у него все как-то вместе: гущи нет, а сама вода такая густая?

Абу-Шукран затаился в самой глубине провала: готовил три спецчашечки богатому клиенту – торговцу радиоаппаратурой. Пацанчик-слуга ждал исполнения заказа, побарабанивал едва чуемо по латунному кривенькому подносу. К подносу напаяны жесткие проволоки, соединенные кольцом, – держалка. Побарабанивает – в ритм, идущий из хозяйского магазина: минимум пять приемников на одной волне, и великий старый артист поет: «Любимая, любимая, как могла ты оказаться столь далеко, что сок твоих губок стал горечью на моих пересохших устах, – увы! Любимая, любимая, как могла ты…»

На искусственной дерюге узлов, в которых лежат пряности и орешки, написано “UNRRA” .

Вернулись на Крестный Путь. Возле ларька, толкающего открытки, порнографической отчетливости духовные картинки, фотопленку и соки-воды, стояли табуретки, похожие на абу-шукрановские, но поновее. Я взял бутылочки «Севен-Ап» – со дна холодильного сундука, в зеленом тумане. Верста притянула к себе глоточек – я видел, как прошел он по соломинке, – и возрадовалась:– Почти как ситро!– Потому и взял… А ты присядь, в ногах правды нет.– Но правды нет и выше.– Остроумная женщина Верста.– Гнусный идиот Витя.Группа интеллигентных пилигримов шла по направлению к Гефсиманскому Саду – глядеть с терраски на как бы бетонные рассевшиеся дерева, отделенные от ухоженных травяных грядок.За ними шел турист с женою, турист малого роста, в полубелом, прикрытый вариантом канотье. Рядом шла его высокая жена – лет на пятнадцать моложе. Вдруг турист стал красно-сливовым, качнулся, и вырвало его прямо под ноги высокой молодой жене. Усадила туриста жена на табуретку в четверти метра от нас с Верстою, сняла с него канотье и скорострельную камеру «Кодак», сдернула с собственной шеи косынку, подхватила протянутую ей бутылку с содовой – и оттерла мужу плешину. Зашептала, закопошилась – и муж отошел, тронул ей руки.– Возраст, – сказал невесть откуда взятый человек с жестяным ковшом. – Сегодня очень жарко.В ковше была вода, ее же плеснул человек на запакощенный участок – замыл, чтобы никто не отвращался.– Тебе не противно? – спросила Верста.– Нет. А если б мне так пришлось – ты бы меня вызволять стала? Медицинская сестра в беленькой косыночке…– Ты у меня, наверно, сто раз валялся в обнимку с унитазом.– Я тебя вроде о чем-то спросил.– Не знаю. Я теряюсь. У Леньки (беглый муж) песок в мочевом пузыре. Его схватило, так я к соседям побежала.Символически говоря, турист с женою были я и Верста через неопределенное количество лет. Параллель настолько красивая, что и сблевать не грешно. Блевать – не грешно. Господь, волоча непропорционально сколоченные доски по Крестному Пути, – блевал. И, оскользаясь на блевоте, падал. Дали Ему уксусу, смешанного с желчью, и, отведав, не хотел пить.То есть блевал, вися на поперечине, а кто-то, пошутив, пытался запихнуть жижу в Него обратно. На Голгофе не блевать!Верста погладила меня по голове.– Коня на скаку остановит, – и булькнула «Севен-Апом», – коня на скаку остановит, в горящую избу войдет. Идеальный для вас, подонков, вариант.– Предполагается, что я заширялся – и поджег избу, а коня забыл привязать? Конь может скакать, сколько ему влезет, а изба – х… же с ней, Верста, пусть горит… Нечего тебе в горящую избу заходить.– Заговорил!– Верста, – и я рывком обрушил ее на себя, завязил в коленях, – Верста, выходи за меня замуж.Верста рванулась, но я придержал ее покрепче. Она отпихивалась каблуками, открываясь до трусиков – сильнее, сильнее.Привлечь внимание на Крестном Пути трудно. Но мы привлекли. Даже юная арабомать в тончайшем сиреневом летнике и белой шелковой косыночке, арабомать, везущая тихого дуренка в коляске, – пригляделась к нашему поведению. – Я не хочу, – сказала Верста. И я отпустил ее.– Выходи за меня замуж.Верста изо всех сил ломанула мне мизинец. А того не знала – не сказал ей, – что ощущеньица болевые у меня понижены со дня Анечкиной смерти. Ломай, ломай.– Или возьми меня в мужья. Мы будем самые красивые, самые веселые, самые счастливые… Одно дело вообще-то уже сделано – мы и так самые красивые. Осталась малость: самые веселые, самые счастливые.– У тебя в доме кладбищем пахнет.– Приди и убери… Приди, сука, и убери.– Заговорил…– Прости, есть одна тонкость. Я ж тонкий. Ты вообще не хочешь замуж или ты за меня не хочешь.– За тебя не хочу.– Я е…ал твои правдивость и искренность.– Е…и свои – дешевле обойдется.– Что будет?– С кем?– К примеру, с нами.– Проводишь меня на Центральную Станцию. Причем займешь мне бабки на дорогу…– Займешь…– А ты сядешь на свой автобус и поедешь домой.– На кладбище. Что ж ты так быстро собралась? На работу опаздываешь?– Я сегодня работаю с пяти.– И до?– До девяти.– Где существует такой своеобразный рабочий день?– В… тряпочном магазине.– Ну-ну.– А ты где сейчас?– Сторожу религиозную больницу. Пилю санитарок. Сестры не дают.– Пойдем, Витька, – такая я, не расстраивайся.– Не буду. Телефон у тебя в магазине есть?– У нас к телефону не зовут.– Хорошо. Теперь – простыми словами. Болт мой – в твоем распоряжении. Предлагаю в качестве бесплатного приложения руку и сердце.– Руку – чтобы за сиськи меня щипать, а сердце – чтобы читать мне любимые стихотворения.– Люблю тебя.– И жить без меня не можешь?– Могу – но не хочу. А жить я могу безо всего, ты же знаешь.– Шантаж?– Да.Говорить – говорим, а движемся. Нечувствительно добрели до улицы Саладдина. У кабака «Боб» выпили по шербету из стеклянного бочонка, перегруженного льдом. Вверх, вверх – по Яффской дороге, мимо муниципалитета. Еще вверх, вверх – возможно, вниз? – по хамсину сухостойному, до улицы имени неизвестного мне Лунца. Не имеется ли в виду Ответственный-за-спецпсихухи Даниил Романович Лунц? Не имеется. Улица так давно зовется, а Даниил Романович еще заявления на выезд не подал. Географическая идиотка Верста умела уезжать только с Центральных Станций. А существуют и другие пути – вот хоть бы отсюда, с Лунцевой улицы.Восьмиместный дизельный «мерседес» готов к отъезду. Привилегированное место рядом с водилой я – шибанув дверцею по предплечью законного претендента – застолбил для Версты: чтобы никто ее с боков не зажимал, не обкуривал, чтобы ноги ей было куда протянуть. А теперь, пока она в пути, – попробуем заклясть.Сгустись, Анечка, над Верстовой постелью – и скажи…Другой вариант: делегация. Представительная делегация тех, кто любил меня, кому я жизнь надрезал и себя привил. Делегация протягивает к Версте руки с разномастным маникюром; мужьишки с потрошней ждут за воротами; делегация всех времен и народов. Одеты – анахронически.– Люби его, люби его. Пусть наши слезки ему не отливаются… Салон интимного массажа «Суламифь» принимает посланниц из далекой-заснеженной-загадочной.– Любите Витю – и зачтется вам!Предавай меня, не боись, близнец мой, свет мой, сон мой детский.Тебе все можно, а заклятие не выручает; учил меня когда-то сумасшедший человек верному лепкому слову – как женщин привораживать: делается восьмигранник из чистой меди; на каждой грани имя твое начертать арамейскими буквами. Произнесть некоторые слова… Но – не помню, разучился. Да и человек тот – давно уже он вены себе осколками собственных окуляров перерезал, так что спросить не у кого.