Вывернутая экскаваторами земляная толща удерживалась в глыбах благодаря твердой пепелистой корке; но уже в вершке под нею почва становилась темною до коричневого, жирно-крупитчатою и была пронизана черными сырыми включениями; от них исходил едкий болотный запах, схожий с тем, что царит на лечебных грязях.

Чуть ли не в каждом втором коме из осыпающейся с исподу волокнистой трухи торчали разрозненные человеческие останки: там ключица, там плечо, там грудинная кость, кое-где с ребрами. Всего изобильней глыбняк оказывался нашпигованным мощами поблизости от похожего на недостроенный элеватор мелкого кирпича здания, состоящего в тыльной своей, восточной части из двух узких полубашенок, соединенных стеною со сводчатым продлинноватым окном посередине.

От полубашенки к полубашенке прохаживался районный инспектор Валентин Викторович Белодедко.

Несколько из шнырявших по объекту хлопчиков выскочили на невскопанную кромку земли и принялись состязаться: избранные ими за величину палевые мослы, завершенные вертлюжинами в виде чесночных головок, состукивались между собою с глухим отзывом. Самый тщедушный из бойцов, в школьном форменном кительке, очевидно, побаиваясь непосредственного участия в сражении, представлял штандарт-юнкера: на долгую голенную костищу, которую он вздымал обеими руками, была насажена адамова голова с полным набором выгнутых низких зубов.

Когда неощутимо для самих воюющих битва откатилась в сторону скругленной боковины здания, инспектор Белодедко, давно уже с неудовольствием наблюдавший за перемещением линии фронта, вскричал: «А ну, бросьте гадость такую заразную, а еще пионеры, йеп вашу мать!» – и выхватил у ближайшего к нему воина его костяное вооружение; попытался переломить трофей о колено и, не осилив, хватил им хулигана по заднице. Тот деланно завизжал и бросился наутек; за ним последовали остальные, кроме тщедушного в кительке, который метнулся туда-сюда, тотчас упал – и разразился рыданиями, загораживаясь от грозного Белодедки своим штандарт-юнкерским жезлом. Венчающий его череп безропотно понес наказание от запыленного инспекторского башмака – отчего покойник наконец-то утратил передние резцы, прыснувшие из сухих лунок, и отлетел прочь. Ребенок, все еще сжимавший в руках злополучный мосол, не решался подняться; а Белодедко, сильно приступив к поверженному, стал его распекать.

– Слезу пускаешь?! Сначала баловался с мертвым человеком, а теперь слезу пускаешь?! Я от поставлю отца в известность, так он тебе самому ноги, откудова они растут, повыдергувает!

Накаленная «Волга» взъехала на пологий холмок, в центре которого находилось здание с полубашенками, не докатя последних четырех-пяти шагов до тучных белодедковских очертаний.

Еще не вполне замерли колеса и весь механизм еще не оставила двигательная пульсация, как наотмашь, с кряком распахнулись дверцы: обе передние одновременно, а задние – с небольшим опозданием, открывшись-закрывшись вразнобой, не сразу подчиняясь рывкам студентов-понятых.

Следователь Александр Иванович и оперативник Пилихарч со стремительностью ныряльщиков изошли вон: врозь по диагонали вперед – и сомкнулись плечами у радиатора. Головы их были слегка наклонены, лица снуло-неподвижны; правая рука отдыхала в кармане брюк, а левая расслабленно отлетала против движения, совершая при этом винтовой четвертьповорот в запястье. Казалось, прибывшие в состоянии невредимо проникнуть сквозь развернувшегося к ним и никак не соображающего отскочить Белодедку, чья весомая плоть должна была непременно расточиться в соприкосновении с телами работников прокуратуры. Вместе с тем ни следователь Александр Иванович, ни оперативник Пилихарч никак не представлялись целеустремленно занятыми службою; напротив, их поведение скорее выглядело прогулочным, но до отказа исполненным той исступленной свободки , которая достигается лишь прирожденною уверенностью в бессилии и мизерабельности всего встречаемого – того, что робко сторонится и остается, никуда не годное, за горизонтом.

– Ну так как оно ничего себе, Викторыч? – в последний момент перед столкновением обратился к Белодедке Пилихарч.

Этот вдруг поставленный, и к тому же с бессмысленным ударением на словцо «себе», вопрос сильнейшим образом возмутил и без того издерганного инспектора. По своей природе он не мог – да, впрочем, и не желал – с куртуазною легкостью перелетать от одного настроения к другому, парировать балагурство балагурством же; на отчетливые манеры Белодедке требовалось какое-то время для подготовки – и некоторое усилие. Он превосходно знал, что единственным пристойным откликом на дружественный юморок может и должен стать юморок ответный, если почему-то нельзя набить хамлу рылятник ; однако Пилихарч сказанул свою невежливость уж и вовсе без предупреждения. Белодедко перебрал на месте каблуками, пощурился и произнес, тоже как бы с намеком неизвестно на что:

– А-а, драстуйте-драстуйте.

Пилихарч, соболезнующе недоумевая, подставил ушко.

– Ась? – переспросил он мимически: – ась-ась?

– Большой привет, говорю, – невольно поддался на провокацию Белодедко. – Живем, говорю; вас, говорю, ждем.

– А ребенок этот что? За воровство у тебя задержан? – вновь безо всякого предуведомления, отрывистою надменною скороговоркою вонзился в собеседника Пилихарч.

– Та какое воровство! Он в нас пацан честный, только дурака валял, – инспектор совершенно ослабел от выплеснутой на него оскорбухи , что отразилось даже и на голосе его, изменившемся в своей зычности.

– Малэнький малчик лучше балшой дэвочки, – точно про себя заметил доселе ни единого слова не проронивший Титаренко.

Студенты-понятые всхохотнули.

– Ладно, давай, чухай отсюда, – скомандовал Пилихарч присевшему на корточки штандарт-юнкеру; и по внезапной отмашке его кисти со свекольно окрашенными широкими пальцами – отчего малыш всерьез ужаснулся своей беззащитности и, пятясь, исчез, перемещаючись косвенными скачками, – по этой отмашке видно было, что оперативник уже расстался с готовностью побалаганить, несколько подкузьмить дубоватого окраинного коллегу; он словно вычеркнул нечто перед собою, закрестил его «зетом»: поднадоело .

Один из понятых наклонился было к покинутой мальчиком кости, но, застопоренный в своем порыве взглядом следователя Александра Ивановича, с которым инициативный студент счел за лучшее дополнительно, пускай хоть бы даже и молчаливо, проконсультироваться, – перерешил.

– Не надо пока ничего трогать, – отнесся Титаренко вслух.

Трогать возможно было все и всегда, если тебе охота хвататься за каждую дизентерию ; но следователь Александр Иванович, выведенный из себя оголтелою дорожною болтовнею понятых, не мог удержаться, чтобы не растоптать энтузиаста; кроме того, любой акт добровольной самодеятельности , как и вообще готовность к движениям без особой нужды, производил в нем жестокий приступ омерзения.

– Не надо пока суетиться, – присовокупил Титаренко, адресуясь даже не к собственно понятым, но к промежутку между их грубо подстриженными головами.

– Та то кладбище раскопали, – решил предварить обязательные расспросы инспектор Белодедко.

– Раскопали, – в точности следуя за белодедковскою манерою, повторил следователь Александр Иванович и продолжил: – Двое накидались, как сами хотели, и поперлись на кладбище; осень, дождь льет, скользко. Один бухарик свалился в могилу, а друг не заметил. Вдруг слышит – кто-то там из могилы звук подает: б-р-р, б-р-р. Тот подходит и спрашивает: ты что? – а тот говорит: б-р-р, холодно! – а этот отвечает: а хули ж ты раскопался в такую погоду?

Не слыхавший ранее этого анекдота оперативник Пилихарч рявкнул от наслаждения; снова развеселясь, он приобнял худо понимающего готические сарказмы инспектора Белодедку, и вся следственная бригада, исполненная дружелюбной деловитости, направилась к дверям здания с полубашенками.

Им оказалась довольно аккуратно и разумно переоборудованная трехлуковичная церквица южнорусской архитектуры, имеющая в основании круг. Купола ее, снесенные по барабаны, заменила железная, уступами, крыша, а новый потолок на распорках закрывал собою центральную купольную чашу. Стены в свое время хорошо протерли и оштукатурили с дранкою; солея сохранилась. В алтаре виднелись канцелярские стеллажи, частью плотно заполненные скоросшивателями, из которых перли разноформатные бумаги, а частью – почти порожние с двумя-тремя брошюрами и набросанными отдельными листками. В самом корабле стояло несколько учрежденских письменных столов с чернильными приборами из тусклой пластмассы. У правого клироса группировалось до десятка стульев, размещенных по дуге, сиденьями к стене.

Следователь Александр Иванович прихватил один из них щепотью за спинку, развернул и уселся на светлую фанеру верхом, по-режиссерски, – затылком к прочим присутствующим на осмотре, уставясь при этом на выгороженный стульями брезентовый сверток, лежащий на каменном полу со многими выбоинами. Спустя минуту Титаренко освободился от куртки, разместив ее на спинке стула, так что она свисла полами ниже боковых проножек, а затем достал из ее кармана пачку «ТУ-134»; угостился сам и, не оборачиваясь, протянул, встряхивая, по-над правым плечом: ну? кому?

Понятые с деликатностью вывинтили по штучке из недавно початой упаковки; но так как спичек у них не нашлось, а прикурить следователь Александр Иванович не предложил никому, они, в ожидании дальнейших любезностей, принялись настойчиво разминать не имеющие в этом нужды, в меру сухие папиросы. Тогда уж и оперативник Пилихарч извлек свои – в японском портсигаре с зажигалкою, попотчевал Белодедку, а понятым огня не поднес, сколько они ни притирались рядом. Лишь обратясь с непосредственною просьбою – чего и добивался чувствительный к мелочам и подпунктам межлюдской состыковки оперативник, – понятые получили ими желаемое. Но даже и теперь Пилихарч не стал еще раз вводить в действие зажигалку, вместо этого подсунув одному из студентов собственную папироску, держа ее таким образом, что прикуривавшему приходилось ощутимо склониться перед благодетелем; к тому же оперативник норовил отнести руку раньше, чем у облагодетельствованного займется табак.