— Что это? — вскинулся Паша. — Камнепад? Со стены?

— Вряд ли со стены, — чуть выше обычного голос Воронова. — Но где-то рядом. С гребня скорее всего.

Темнота, молчание, вяжущая тело усталость, отдаленные посвистывания ветра, возбуждение, которое, как ни дави, ни загоняй внутрь, одолеть не удается, и удовлетворение — день был хорош, много прошли, вообще здорово, когда исполняется давно задуманное, — все это качалось, не пересиливая и не перевешивая одно другое. Дремота обволакивала, вот-вот погрузишься в сон, но в памяти взлетал какой-нибудь эпизод прожитого дня, и сна как не бывало. Новые и по-новому острые мысли роились. Ответы на возникавшие еще раньше вопросы. Темнота, неподвижность как-то особенно обострили способность думать, переживать не как было, но как могло быть.

Голос Паши Кокарекина:

— Я все думаю, большие трудности приходится преодолевать. Опасности, риск… И, поди же, тянет… Чего ради, спрашивается, зачем мы ходим в горы?

— Зачем! Затем, что они есть, — отрезал Сергей. И с невольной издевкой, появлявшейся, если уж очень избитые фразы пускал в ход: — Горы зовут!

— Никто не лезет на гору лишь потому, что она существует, — менторским тоном возразил Воронов. — Думаю, каждый, помимо весьма разнородных причин, хочет знать свой истинный потолок.

«Трудности преодолевать… — повторил про себя Сергей. Это было как ключ к запертой двери. — Людей соединяют радость, любовь. Общее дело, наконец. Общие интересы. Понимание!.. Нас с Региной — боль, которую наносит каждый, и трудности, бессмысленные, бездарные, сами старательно их выискиваем и создаем. А если шире — Регина завоевывает неизвестный ей мир, принимая его таким, каков он есть, и желая в этом сложившемся определенным образом мире утвердить себя. Он же пытается отстоять и сохранить нечто из того, что может быть утрачено безвозвратно. Это переносится на отношения, взгляды…»

Молчание. И завывания ветра. Сна нет. Напряженное внимание к тому, что и касательства к восхождению не имеет. Потоки мыслей…

— Говоришь, трудности… — с жадным интересом развивает Сергей высказанное Пашей обиняком. — Согласен, соль в них. Дорого то, к чему жарко стремился, мечтал, жаждал всей душой, радовался малейшему знаку расположения и наконец, нет, не завоевал — но в ответ на жажду твою, на поклонение… Я хочу сказать, в горах… — спешит он замазать личное. — Идешь по сложным скалам или скоростной спуск на лыжах — напрягаешься физически и духовно, перемогаешь боязнь. Кто скажет, что не испытывал страха, тривиального, паршивенького, от которого, случается, поджилочки звенят? Так вот, — продолжал уже определеннее, словно унизительная мысль о страхе прояснила сумбурные его соображения, — борешься не только за вершину или время на лыжах, но и чтобы живым остаться. Преодолеваешь…

— Очень даже обыкновенно: камушек сорвется — бенц по уху! — и приветик, — пояснил на свой лад Павел Ревмирович.

Сергей говорил. Вопросы эти и прежде занимали его, извечные вопросы, во имя чего человек обрекает себя на лишения и смертный риск, не получая взамен ничего такого, что явилось бы достойной наградой. И находил ответ не столько в поставленной цели, сколько в том, что сопутствует достижению ее. А если проще, замечательные, великолепные качества хочешь не хочешь приобретаются, ибо без них немыслима победа. (На взгляд Воронова, затеянный монолог имел прежде всего тот положительный эффект, что уводил от бесполезных — каким-то одному ему ведомым путем Воронов добирался до понимания подобных состояний своего товарища, — а в данной ситуации попросту вредных мыслей.)

— Тогда живешь по-настоящему полно, всеми чувствами, на всю, как Паша бы выразился, железку! — восклицал Сергей, стараясь перекрыть новый шквал, колыхавший и дергавший палатку. — На себя начинаешь иначе смотреть, вырастаешь в собственных глазах. Еще бы: оказался способным совершить такое, о чем едва осмеливался мечтать. Ну и радость победы, которой наслаждается каждая клеточка. Иной раз нарочно ищешь тяготы и опасность, только бы вновь испытать борьбу, преодоление и торжествующий трепет победы.

Остановился, но податься некуда, и ринулся как с горы, доводя до парадокса, до абсурда неловкие свои рассуждения.

— Я бы сказал, начинаешь любить самый страх: не только тянет прочь от опасности, но и вызывает незнаемый прилив сил.

— Искусство для искусства! — дождавшись, когда выдохнется Сергей и потише станет ветер, сказал Воронов. Дал время возразить, возмутиться, если угодно, а там и насел: — По Невраеву, ценить следует лишь то, за что дорого плачено. Инфантильная, я бы сказал, позиция. «Я люблю горы, так как мне тяжело в горах». «Мне грустно оттого, что весело тебе». Основное, едва ли ее самый смысл — в побочных, проявляющихся в ответ на трудности качествах. Совершенствование ради совершенствования. Но разве мыслимо оно лишь как набор неких качеств, согласен — весьма похвальных, однако приобретаемых ради самих себя, не средств — понимаешь ли? — необходимых для достижения цели. Главное — цель!

— Я подразумевал, естественно, и то и другое, — быстро ответил Сергей. Не хотелось ему продолжать пререкания с Вороновым. — Кстати, в спорте важна не сама цель, но именно качества, которые приобретаются.

— Если бы! — Переждав очередной навал ветра, Воронов говорил: — Страх отвратителен по самой своей природе. Как может страх быть стимулом, целью? Стимулировать бегство? «Гарун бежал быстрее лани»? Патология. — Он говорил не спеша, как бы примериваясь к словам и выражениям, чтобы не сбиться во множестве пересечений со своего не везде прямого пути.

— Ты собирал когда-нибудь птичьи яйца? — сонный голос Жоры раздался.

— Яйца? — удивился Воронов.

— Ага. Для коллекции. Я раз нашел гнезда чайки. Сунулся… Говорят, пугливая, осторожная. Такой бой выдала! Кричит, налетает. Других переполошила, закружились тоже, завопили. А эта взлетит повыше и пикирует, да еще норовит, зараза, когтями. Я, признаться, струхнул даже. Ноги в руки — и ходу.

Павел Ревмирович, долго его не было слышно, тут надумал:

— Спорт кончается, вот что я вам скажу. Романтика спорта. Рекорды! Ради них крутится карусель. Профессионализм, будь он неладен, жмет.

— А что ты хочешь! — Жора с усмешкой снисходительной. — Кто в состоянии без государственного обеспечения прошвырнуться, скажем, на Эверест? Хотел бы я посмотреть на такого энтузиаста.

— Не скажи. — Сергей старается говорить вполне дружественно. — Не перевелись ревнители старых традиций. Наши девоньки в Арктике какой лыжный переход учинили! Не похоже, чтобы жажда, рекордов гнала их. Разумеется, не дважды два четыре, а только на мой взгляд — от прелестей городского существования они в Арктику укатились.

Воронов — вот кто удивлял своей речистостью:

— Только и слышишь про смертный риск и прочие страсти. Пугаете друг друга, гордитесь случайными удачами. Спорт — это работа и трезвый расчет. Альпинизм тоже, если не еще больше. А всяческие сверхтрудности, сверхпереживания и тому подобный авантюрно-романтический хлам… — И пошел, и пошел, и в хвост, и в гриву, заодно коротенькую поучительную лекцию о наших восходителях на Эверест преподнес, с экскурсами в историю покорения. Дельные мысли, здоровые позиции, разве что интерпретация: сиро как-то становилось, бескрыло как-то. И сердцем не с ним, сердцем, где остается хоть какое местечко для самоотверженности и доброты да игнорируемого любыми правилами и параграфами, тысячу раз высмеянного, но неумирающего благородства.

Ветер заметно усилился. Хоть и под защитой стены, и ничто ниоткуда не угрожает, а все как-то тревожно становилось, неуверенно как-то. Воронов же — или нарочно, или уж если решил, что никакой опасности, так и переживаний никаких, — ораторствовал, перекрывая своим хорошо натренированным голосом шум и вой ветра и хлопанье палатки.

— Нельзя надеяться на везение и другие столь же туманные категории. — И снова «необходимо», «должно» и «нельзя». А там на свои, институтские вопросы съехал, с тщательным разбором и осуждением того-сего, пятого-десятого. Без осуждения, без праведного гнева не вяжется у нас разговор, скучаем.

— В научном мире редко услышишь: тот занят важным исследованием, разрабатывает такую-то тему. Говорят: делает докторскую, кандидатскую.

Сергей согласен, только не хотелось муссировать тему. А по-честному если — даже затрагивать вопросы, связанные с научной работой, с диссертациями. О горах бы. В горах нет места предательству, подлости. Не должно быть.

Воронов, словно вняв тайным его опасениям, к альпинизму вернулся: необходимость ограничений, разумная строгость…

Уже потом, под утро, Сергей сообразил, как ловко увлек их всех Воронов своими не всегда согласными рассуждениями. Ведь все равно не спали бы, маялись, воображая и переживая, — ветер хлестал и выл, а если стихал ненадолго, так затем, чтобы с удвоенной, утроенной яростью наброситься снова. Умница, Саша Воронов! Но так думал Сергей под утро, оглядываясь назад, а тогда… Тогда Сергей декламировал:

— Прекрасные, как увиденный наяву сон, и злобные, ощетинившиеся зубцами и башнями, где бьешься за каждый метр, рассортированы по категориям, точно болты какие-то. Ну, что в самом деле: III Б, IV А… Говорить тошно. На вершину идут, чтобы набрать разряд. «Мне срочно нужна четверка, закрыть второй разряд». — «Мне тоже». — «Сходим?» Бедная, разнесчастная романтика! Чтобы найти нетронутые места, приходится забираться бог знает в какую даль или выдумывать противоестественные маршруты, вроде стеночки нашей. Крючья невыбитые на скалах, обрывки пластиката, ржавые консервные банки… А эти ограничения? Нормы!..

Воронов ударил главным своим калибром:

— Прогресс, массовость и безопасность! Или ты ратуешь за то, чтобы вернулись времена, когда альпинизм был развлечением горных снобов?

Как замкнуло его, со скрытым раздражением думал Сергей, не понимая упорной направленности Воронова. Что за манера глушить трескучими фразами! Ведь может же быть человеком. О диссертациях… Что ж, спасибо и на том. Как возмущался, вспомнить тошно, какие речи обличительные произносил, едва ввел его в курс дела. Регина, мол, из-за меня страдает. Не говоря уже о научной карьере, о положении. И теперь любое мое осложнение норовит подвести как следствие былого чистоплюйства. В чем-то, может, он и прав. Но вот штука: куда сильнее, увереннее стал себя ощущать, когда отказался быть тем рычагом, которым собирались спихивать шефа.

Диссертация же? Что ж, диссертация… Если самую квинтэссенцию брать — настолько кухня наша, именуемая уважительно НИИ, сделалась отвратительна, но еще более сам себе…

Ну а если без предвосхищающих оценок и по порядку, то события развивались таким примерно образом. Некоему товарищу срочно потребовалась кандидатская степень. В прожекте намечалось его участие в весьма ответственном и эффектном предприятии и, конечно, чрезвычайной важности исследованиях. Однако без научной степени неудобно, другие, со степенями, по земле ходят, а он… Как помочь? Науку вовсе профанировать не годится. И тогда шеф, хоть стар, да удал, сыскал выход. У Невраева тема по профилю, результаты бесспорные, осталось всего ничего, написать да оформить. Призвал, объяснил ситуацию. Космос! Срочное задание! Да вежливенько, просительно: «Вы же талант, Сергей Васильевич, вы молоды, полны творческой энергии, шутя сработаете по другой теме. Поддержка будет обеспечена на самом высоком уровне». Ладно бы, приказным порядком или обманно, вовсе нет. Еще намек был сделан многозначительный о родственных отношениях будущего соискателя. И сыр выпал из Сергеева горла.

Даже помогал дотянуть, преисполненный горячим стремлением довести до конца благое дело. Материалы, графики, уйму карточек с результатами опытов, каждый отнюдь не с потолка и не за здорово живешь (не говоря уже, сколько отрабатывал методику, отлаживал аппаратуру) — все хозяйство предоставил в полное имярек распоряжение. Собственноручно и без никаких понуканий.

Месяц, другой ходил именинником, радуясь и гордясь самопожертвованием, альтруизмом, а в глубине, что греха таить, и дружеским, скажем так, расположением человека, о котором в скором будущем заговорят как о герое. Новые области знания, новые уровни достижений всегда вызывают повышенный интерес и естественный и справедливый пиетет.

На защите не присутствовал, закрытая была защита в неведомом номерном институте, пропуск-приглашение почему-то не прислали, напоминать счел неэтичным. На банкет не пошел, как-то вдруг не захотелось. Хотя сообщено было, что в списке фигурирует. Вот и вся история.

Дальше? Что же дальше — ну, дамы институтские, от которых никогда и ничто укрыться не может, поглядывали на него некоторое время с явным интересом, ожидая громких событий, удивительных назначений. И он тоже как-то все не мот выйти из праздничного настроения. Словно бы и впрямь хорошенькую звезду с неба уволок, как однажды без обиняков было ему заявлено. (Ни о какой жертвенности ни он, никто другой и думать не думали.) Недели проходили за неделями, складывались в месяцы. Работа? Делал разную проходную мелкоту. Наконец не вытерпел, завел с шефом разговор о диссертации. Шеф был любезен, расспрашивал про всякую всячину, о выступлениях жены — бывал, бывал на спектаклях с ее участием, как же! — проявил изрядное знание танца, вспомнил кое-какие древние анекдотцы, щегольнул былыми шалостями, одним словом, выказал себя подлинным балетоманом и приятным собеседником. Чаем вкуснейшим с домашним печеньем (Инночка-секретарша — большая искусница) угощал. С темой же просил повременить. Есть, но положа руку на сердце, не слишком диссертабельна, для него он подыщет нечто действительно интересное и перспективное. Сергей было: как же так, он надеялся… Но шеф потерял к разговору всякий интерес. Покуда же, чтобы время зря не пропадало… И подсунул давно валявшееся задание (другие сумели благополучно отбрыкаться), с заведомо отрицательными результатами, которые только и требовалось подтвердить.

А там с удивлением и обидой начал Сергей ощущать, что отношение к нему и вообще начало меняться. Сперва как бы только снисходительные подтрунивания, а там и насмешки. В смысле — задумал-де прыжок на высокую орбиту и весьма ловкий ход конем произвел, ан и не вышло. Но это он потом, задним числом сообразил. Тогда же, не умея разобраться в тайных пружинах, о многом не зная, другое недооценивая, а вкупе не видя причин такой напасти, злился, и страдал, и распалялся от глухого безразличия шефа и уколов тех, кто еще недавно выказывал и внимание и расположение.

Конечно, хорош, слона-то и проглядел. Уже потом, порядочно времени спустя, ожидая приема у высокого начальства в связи с новыми своими экологическими заботами, встретил весьма приятного, разве только чересчур шустрого и любопытного молодого человека — референтом был или чьим-то секретарем, а не то помощником, так никогда и не мог разобраться, но имел отношение к его прежнему НИИ и министерству тоже. Самая же отличительная черта — все про все и всех знал. Он-то и объяснил Сергею с искренним удивлением, хотя и несколько свысока, одновременно задавая свои вопросы и вопросики: «Как, неужели не знали? Да не может того быть! Давно не новость. Как, эта фамилия ничего вам не говорит? Ну знаете!.. И портреты в газетах были, и некролог. Да нет, не его, да вы что, представить себе не могу! А тот ваш дебитор, несостоявшийся герой ваш переведен в небольшой среднеазиатский городок, где его знания используются на местном заводе по производству безалкогольных напитков».

Но это, как уже сказано, Сергей Невраев узнал, когда все ушло на круги своя и остался лишь, так сказать, исторический интерес. В описываемое же время, о, многое еще предстояло Сергею пережить и испытать. Самый разгар страстей, когда началась кампания против шефа и Сергей отказался в ней участвовать. У многих накипело, ждали подходящей ситуации да хорошенького материальца. За Сергея и ухватились. Просили, объясняли, улещивали и требовали. Как не понимает, в его же прежде всего интересах, срочно чтобы отправлялся в министерство изничтожать злодея. Коллектив поможет. Момент наиоптимальнейший. А Сергей ни в какую. Уперся что баран в новые ворота. Ладно, боишься сам, тогда подпиши. И сунули отлично сработанную «телегу». И мотивировано ловко, и острые углы обойдены, заодно кое-какие имена и необязательные фактики опущены, тон сожалеющий и убийственный одновременно — рука многоопытная потрудилась. Но Сергей Васильевич и тут пожелал остаться при пиковом интересе, что, заметим, окончательно и бесповоротно восстановило коллектив против него.

Случаются дни, недели, месяцы, когда сознательно и бессознательно делаешь все непременно во вред себе и своим присным. (Именно во вред — так расценили и Воронов и Регина.) Составил на первый взгляд совершенно без надобности, не говоря уже, что никто его к тому не понуждал, справочку, в которой черным по белому указал, что работа, связанная с исследованием того-то и того-то, которую предполагал использовать в качестве кандидатской диссертации, была им не завершена в связи с неудачами и несовершенством предложенной им методики, а потому он, такой-то, счел своим долгом отказаться как от дальнейшей разработки указанной темы, так и ото всех предварительных наметок. Справочку подписал и снес в профком, где долго не соглашались ее принять, уговаривали, удивлялись и хотели отправить его восвояси. Может человек сжечь сам свои корабли или не может, хотел он крикнуть. Но вместо этого пустил в ход угрозу обратиться в вышестоящую организацию. Угроза подействовала.

Таковы факты, как принято говорить при судебном разбирательстве. Факты, изобличающие полную несостоятельность Сергея Васильевича в качестве борца. Факты, говорящие о нем как о человеке, страдающем определенного рода — да, да, да, не будем бояться слова — «комплексами». Даже по мнению Воронова, относящегося к нему с заведомой приязнью, предугадать или вычислить его поступки представляется маловероятным, а это признак, согласитесь сами, настораживающий.

А проявившееся во всей красе стремление к жертвенности как прикажете понимать, как расценивать? Каждый должен быть ясен. Запрограммирован соответствующим образом. Иначе, что ж, иначе такая вот чепуха, специалист, наделенный, конечно же, кое-какими способностями, в силу некоторых печальных свойств своего характера оказывается за бортом большой науки.

Заходя вперед, скажем, что нечто в духе изложенного здесь резюме, только разбавленное ядовитым туманом, было написано в характеристике, которую получил Невраев, покидая опостылевший НИИ.

А тогда… Что было тогда? И работа, и окружение, и диплом кандидата, который так глупо, так постыдно преподнес другому, — все стало казаться каким-то ненастоящим, понарошечным, что ли. Поехал, помнится, в Приокский заповедник (из задания, которым по милости «злодея» шефа занимался, следовало проверить на тамошних землеройках некоторые штаммы). Самое начало весны, первые числа апреля. Тишина, треньканье синиц, капель на солнцепеке и воздух!.. Вот когда почувствовал и понял, что такое «благорастворение воздухов». И все жарче пригревает солнышко, и длиннее и мягче вечера, тетеревиное чуфыканье, бередящие душу охотника силуэты птиц на фоне догорающей зари, ночной дождь с молниями и дальним рокотаньем грома… И какая-то нежданная, негаданная безмятежность, необремененность, словно после долгой одоленной болезни. Тут еще скрытое и беспрестанно о себе заявляющее возбуждение в природе… Бог ты мой, что же раньше-то, где он раньше-то был? Как мог жить без этих запахов тающего снега, разогретой хвои, синевы теней, наконец, первых робких подснежников на опушке? Еще чувство: вот оно действительно важное, действительно необходимое — тысячи тревожных сообщений со всех концов об уничтожении большею частью бессмысленном, нечаянном, попутном, а то и злоумышленном, варварском убиении природы…

Регине растолковывать не стал, тему якобы закрыли, другой нет, и что не может, не хочет, не в состоянии и так далее… И написал заявление об уходе.

— Представь на минуту, что ограничений не стало, — упорно развивал Воронов свои теории. Спорить с ним не прекратил один Паша Кокарекин. Изучил преотлично в своей негладкой журналистской деятельности позиции, с которых не хотел или не мог в силу каких-то причин сойти Александр Борисович. Признать позиции эти — да сколько угодно, что Паша и делал с веселой душой в куда более затруднительных, кризисных положениях; но тут, о, тут он чуял некую невысказанную подоплеку, в которой очень хотел разобраться. Воронов же, обычно немногословный, скажет как отрежет, теперь, вот уж точно вожжа под хвост попала, никак не желал угомониться. Возвращался к тому, что вроде бы обсудили со всех мыслимых сторон, и на новых примерах, не жалея красок: — Нет ограничений — и сотни юных безумцев вместо того, чтобы мирно готовиться к переэкзаменовкам или чем они там занимаются в летние каникулы, ринутся на Ушбу, дабы поразить своих одноклассниц. Если и теперь нет-нет снимают спортивные группы с маршрута спасать лихачей туристов, что тогда? Далее. Ответь мне, пожалуйста, какое значение имеет, взошел ты десятым или сотым? Взял вершину — значит взял, Коли на то пошло, для каждого новая вершина — первовосхождение.

— Не скажи, — вступился Жора Бардошин. (Казалось бы, уснул давно, ан нет, бодрствует.) — Появляется особое, замечательное ощущение, если идешь действительно первым, самым первым из людей ступаешь по бесконечно девственной земле.

— И ты туда же! Или цитируешь? Готовый абзац для романтического отчета. Запомни, Паша, пригодится. Однако рано песню эту петь. Стена впереди. Так что… вернемся к нашим баранам. В первовосхождении один смысл — уничтожение «белых пятен», — вернулся он к своим поучениям. — И разумеется, обследование, изучение, имея в виду тех, кто пойдет после.

«Будто с кафедры вещает, — внутренне противоборствовал Сергей. — Ты же обязан внимать, разиня рот. — И отвлекаясь: — Ветер не на шутку. Ему же и горя мало».

Ветер и вправду крепчал. Дальний пронзительный свист переходил в подвывания, когда юлил где-то ниже среди скал, полотнища начинали дергаться, хлопать…

— Спасательная служба! Безопасность! — выкрикивал Паша Кокарекин, состязаясь с ветром. — Пойдет так дальше, на вертолетах вершины будут делать. Куда ни сунься, требуют маршрутную книжку. Ходили в одиночку, это я понимаю. Один на один с горами, и рассчитывать не на кого, кроме как на себя. Один на один, чуешь?

— Альпинизм превращается в некий регламентированный вид отдыха, — сам не зная почему, поддержал его Сергей.

— Чтобы так отдыхать, нужно железное здоровье! — хохотнул Жора. Удивительно: ночь прошлую прошлендал, и хоть бы что. Не раз бывало, радио ли, болтовня ли кругом, спит за милую душу.

— Одиночки рано или поздно погибают, — вел свою линию Воронов. — Взять самое начало нашего альпинизма: Зельгейм на Эльбрусе, которого некому было разбудить во время бурана, Настенко, сорвавшийся со стены на Ушбе. Потерявший чувство реальности Кассин; Герман Буль… Список велик.

— Не ко времени завел перечень, — остановил его Сергей. И не удержался сам: — По мне, если хочешь знать, восхождение Кассина — подлинная героика, пример поразительный, чего может достичь человек, одолеваемый любовью, нет, страстью… Ну а гибель… Да он и не почувствовал, так был истощен и умучен. Его записка, оставленная на вершине пика Коммунизма: «Благодарю бога, детей своих и Кирилла Константиновича, давших мне силы закончить этот путь…»

— При чем тут бог и дети? — не понимая, возмутился Воронов и пошел, и пошел…

…Разговоры эти шпорили и подгоняли несчастные мысли Сергея. Не сейчас, раньше возникла призрачная, сотканная из невозможных, казалось бы, предположений, а там с каждым часом обраставшая подробностями, совершенно нереальными, конечно, нашептанными вышедшей из повиновения, высасывающей его сердце ревностью, жаждой, которую ничто не могло напоить, не мечта, не идея — видение, отталкивал со стыдом, с отвращением и призывал снова, — нелепое, дикое, фантастическое видение распростертого на камнях трупа, как видел однажды… С проломленной, изуродованной головой Жоры Бардошина. И теперь на миг единый зримо, яростно предстало оно перед Сергеем и отлетело, оставив его униженным и опустошенным…

— А Назаров! Юлий Федорович… — не унимался Паша. — Пик Ленина в одиночку! Интеллигентнейший человек…

— Одиночки рано или поздно погибают!

— А почему? Ты что, не знаешь? — Чувство справедливости Паши уязвлено, он метал громы и молнии. — Потому что понадеялся на других. А его предали.

Воронов и тут за точность и проясненность до конца:

— Трагедия с парашютистами на пике Ленина случилась, потому и продукты не сбросили, было не до него.

— «Было не до него»! Юлия Федоровича не признавали. Он делал то, что другие едва вытягивали, собрав экспедиции и расходуя немалые средства. А он — в одиночку. На свои отпускные. Единственный раз понадеялся…

— Ни к чему винить других. Тем более в случае с Назаровым. Да, мы за коллективизм. При любых обстоятельствах мы будем выбирать в пользу коллектива, не доморощенных героев.

— Зато полное единение с природой, — сказал Сергей поникшим голосом. — Если больше одного, начинается та самая психология… В которой мы сейчас тонем.

— Ты о чем? — не расслышал Воронов. И отмахнулся: — Прогорклые сливки с индийской философии.

…Не мог Жора Бардошин жить не победителем. Так устроен. Конечно, не всегда доставались первые места, но боролся до последнего. Боролся, покуда сквозь пот и кровь с яростью и злобным удивлением не начинал убеждаться — не для него. Но и тогда не оставлял вожделенной цели, не мог, как иные, взять и отказаться… Еще и потому столь катастрофичны оказывались поражения. Все их помнил Жора Бардошин, с малых лет. Углями тлели в сердце, стоило чуть подшевелить — жгли.

Как его угораздило влюбиться? Поневоле согласишься с древними мифами про бездельника Амура: из насмешливой детской резвости пуляет отравленными стрелами в кого придется.

Страшно подумать, третий год тянется…

Собирались на Кузнецком у Вавы. Отчество и не знал никогда, фамилия?.. И друзья, и едва знавшие звали запросто — Вава. На пенсии уже, они, балетные, в тридцать пять на пенсию выходят, подумать только. Тощенькая, быстрая, с мелкими, приветливыми чертами лица, недавняя вдова. Жора, несколько лет всего, как в Москву перебрался, был еще очень зелен, и Вава показалась ему дамочкой что надо. Артистка! Высший тон. При ней состоял, а точнее, жил на ее хлебах нагловатый молодой мосфильмовец. Днями он где-то рыскал, вечером же являлся на огонек в отличие от прочих с пустыми руками. Впоследствии он чудовищно растолстел и удачно выступил в нескольких комедийных фильмах, отчасти благодаря этой своей толщине, отчасти еще более усилившемуся нахальству. Женился он, разумеется, на другой. Вава же и в то время не скрывала своего намерения выйти замуж. Как-то все по-дружески, без затей было, карты держали открытыми.

У Жоры водились деньжата, опять же «Жигуль», да и парень он разбитной, так что принят был и приглашаем приветливо. А Вава, ее главное достоинство, помимо открытого нрава и великолепной квартиры в старом доме с высоченными потолками, уставленной разнообразным антиквариатом (муж покойный страстным собирателем был), ее основное, в понимании Жоры, достоинство заключалось в весьма широком круге знакомств из театрального мира: Большой и Малый рукой подать, и сама она в недавнем или давнем, не будем так уж пристально выяснять, прошлом танцовщица; постоянно к ней забегали по-свойски, на огонек, а не то что-то кому-то передать, с кем-то увидеться и так посидеть, расслабиться, забегали в том числе весьма привлекательные актрисули балетные. У нее Жора впервые увидел Регину.

Его только будто чуть кольнуло, когда глаза их на секунду встретились. Кольнуло совсем легонечко и приятно, и приятно возбудило, чего некоторое время не случалось.

На Жорином счету числились победы все больше над женщинами зрелыми, в любовных перипетиях искушенными, иногда замужними, одним словом, такими, с которыми довольно скоро устанавливалось взаимопонимание и сложные цирлих-манирлих ни к чему. (Как раз к тому времени относился роман с очаровательной кассиршей из Сандуновских бань, роман бурный, изобиловавший великолепными сценами ревности и нежными примирениями. Заметим, что ни кассирша, ни те, которые проходили до нее, а также после, заметного следа в душе и биографии Жоры Бардошина не оставили.) Итак, хотя укол был как бы даже вскользь и совершенно между прочим, яд начал действовать. Спустя неделю или около того Жора, добыв билеты на «Жизель», приметил ее на сцене в числе прочих. Сбегал в антракте за биноклем (места были не очень) и далее рассматривал очень заинтересованно и заметно волнуясь. И зачастил к Ваве.

И никак не мог решиться расспросить Ваву. Имени (в тот первый раз как уши заложило) и то не знал. Прохаживался возле театра, а то затаивался в сторонке, высматривал — не появится ли, придумывал эффектные случайности и ловкие комплименты и ни разу ее не встретил.

Никаких определенных действий Жорику предпринять так и не удалось, сроки диссертации поджимали, хочешь не хочешь, взялся вплотную за науку, не засиживаться же в аспирантуре. И правильно сделал. Не переломи он себя, не отлепись от радужных мечтаний… Жизнь, она такая, сегодня дорожка сама под ноги стелется, а завтра, что завтра будет — никому не дано знать. Материалец насобирал для диссертации шикарный, на докторскую тянул, да уж ладно, и так слухи, будь они неладны, о его проказах казанских и кое-каких якобы заимствованиях из кубышки покойного шефа… Находятся жаждущие склоки бузотеры среди ученой братии всех рангов, но при необходимости можно сыскать и на них управу в лице их врагов и противников. Зарубите себе на носу. (Тут еще кассирша возымела намерение замуж за него, иначе — в воду. В Сандунах вон какие бассейны! Легко ли, спрашивается, утихомиривать всякий раз, приводить в чувство?) Годик выдался — за три потянет.

А когда до защиты оставалось всего ничего — с оппонентами полный контакт, подтягивал хвостики, — снова в Большом увидел Регину.

Она уже танцевала «Танец маленьких лебедей», и как танцевала! Разные их па, верчение — он еще не очень разбирался, но ножки! Поворот головы… Сидел совсем близко, в партере. С ума сойти — изгиб шеи и опущенные глаза, чуть припухлые губы, убранные назад волосы, открывавшие розовое ухо… Сорвался перед последним действием — и к трем вокзалам; у каких-то молодцов в кепках с длиннющими козырьками набрал на полсотни роз, скорее обратно, к служебному подъезду, но теперь уже без глупостей: пятерку старухе, восседавшей за столиком при входе, в минуту разузнал, что требовалось, черканул несколько восторженных слов (конверт у многоопытной тоже нашелся), и букет с вложенной запиской был отослан в артистическую уборную Регине Невраевой.

Здраво рассудив, что форсировать события не следует, Жора спокойненько отправился к себе на квартиру, точнее в комнату, которую снимал тогда у милейшей Пелагеи Степановны, Поленьки, благодаря всеобъемлющим заботам которой был избавлен и от коварства кассирши, и, в частности, от хождения по столовым.

Этот период, который мы для удобства назовем вторым периодом его наступательных операций, полон многих безуспешных попыток как-то сконтактироваться с Региной. То казалось, вот-вот, еще немного настойчивости и что-нибудь поэффективнее из его проверенного арсенала — ведь как легко, шутя прямо-таки завязывал отношения в кино, в магазине, да где угодно, — а не то подойти прямо, открыто и с веселой миной: «Вы сегодня как никогда дивно танцевали!», можно и получше, и повдохновеннее, не следует только заранее придумывать, но — чтобы импульс сработал, остановить внимание, вызвать улыбку, слово в ответ, ухватиться и преодолеть… пропасть. То впадал в совершенную ипохондрию, зарекался и ходить возле театра, зарекался надеяться, сочинять свои далеко ведущие прогнозы, которые все одно не исполнялись, крыл в сердцах мужа ее заодно с нею, хотя ровным счетом ничегошеньки о нем в ту пору не знал, и что совсем непостижимо — из какой-то неведомой прежде, унижающей душу боязни не отваживался расспросить да ту же Ваву, которой все про всех известно. Наверняка лауреат, профессор (об актерах крупных с такой фамилией вроде бы не слыхать)… Званий страшился Жора, отличий, — самолюбие его страдало. Но характер есть характер, а настойчивость — добродетель, проходила неделя, другая, и Жора снова дежурил у подъезда артистического, высматривал возле ее дома, притаившись в «Жигуле» с букетом и большой коробкой шоколада, которую так и возил под сиденьем, а цветы, что же делать, преподносил несравненной Пелагее Степановне, Поленьке, чем, пожалуй, даже излишне стимулировал ее нежное внимание и заботливость. Ездил как на работу — точнее, чем на работу. Пока наконец в одно из таких, сделавшихся привычными, почти необходимыми бдений во дворе ее дома не увидел ее выходящей из подъезда в сопровождении не слишком казистого мужчины в берете и спортивной куртке, купленной в каком-нибудь «Динамо», и сообразил, что муж. Не тотчас одолев разочарование и обиду, по многим параметрам обиду (видок у мужа, мягко сказать, никуда! Не то что на профессора, а и на захудалого инженеришку не тянет), подумал: а не подвезти ли их? Напустить веселую приветливость и: «Какая встреча!» И не решился. И правильно не решился, как стало ясно впоследствии. Но вот беда, встреча эта послужила разве что к острейшему усилению жажды, стремления изнуряющего… Чего он хотел, он уже и сам не знал. Понял лишь, что радостной, легкой, необременительной связи ему не добиться.

А то накатывало: отомстить за надежды и планы, манившие близкой, совершенно реальной возможностью и разлетавшиеся в пух и прах, едва делал первый робкий шажок. Как бы упился он видом ее страданий! Не случайных, тем более по каким-либо сторонним поводам — он чтобы был причиной. Как бы торжествовал!

«Дура, — шептал с искренним удивлением, — что она из себя строит? Да должна бы руками и ногами ухватиться. Поманежила, поводила за нос и предъяви свои карты. Да он… во всяком случае, ничего бы не пожалел. Сколько привез разного барахла, когда в Алжир ездил. Из Эфиопии тоже. Любимые враз порасхватали. «Жигуль» только и уцелел. Водить не умеют, иначе и «Жигуля» бы след простыл. А уж для нее — из кожи вон, такие вещички бы добыл. Нет, положительно, бабы дуры. Все бабы — дуры!»

Преследования, поджидания, воодушевленные намерением смело и раскованно… Что мусолить: было, повезло, дождался и на первых же лихих фразах сник под отстраненно-холодным, отсекающим взглядом, в котором не было ни кокетства, ни любопытства — ведь знакомы же! Вава, у нее, у Вавы!.. — ни вежливого недоумения, только: вы мешаете мне пройти. Как побитый… Дал себе слово, что теперь — подите вы все туда-то и туда-то! — что он, мальчик, что ли? Да если хотите знать… На этом запал его кончился, иссяк. А втайне, стыдясь самого себя, уже скорбел и… надеялся.

— …Кстати, о диктате, — говорил Сергей, поморщившись внутренне от рифмы и тут же решив, что оно и лучше, о серьезном с усмешкой. — Дражайший Александр Борисович пропагандирует четкое и бескомпромиссное исполнение любых правил, установлений, более того — пустых формальностей. В какой-то степени, я бы оказал, возврат к позиции силы. Но, если вас, маэстро, интересует современный взгляд на отношения человека и природы, то любопытный обнаруживается поворот. Экологический подход признает за природой право собственного развития. Так сказать, на свой лад и страх. Каково! Каков сдвиг в нашем чванливом самовозвеличивании.

Жора подумал, как не надоест в ступе воду толочь. А впрочем, что ему до их споров, рассуждений? Маменькины сыночки. Что они знают о жизни? Прошли бы его школу, помыкались, как он, по интернатам…

— …Курский склад боеприпасов! — вопил Паша, с лихвой перекрывая шум и свист ветра и хлопанье палатки. — В школьные годы в Курске у дальней родственницы летом жил. — И пересказывал, как вывозили проржавевшие немецкие снаряды и авиабомбы. — Что ж, и там не было игры в орла и решку?

— Чихнул — и до свидания! — вставил Жора.

— Определенный риск имелся, не спорю. Но в силу острой необходимости, — парировал Воронов. — В альпинизме же…

— Согласись! — не давал ему удалиться в дебри схоластических построений Павел Ревмирович. — Рассудок и расчет лишь помогают. Высочайших вершин достигает тот, кто умеет отдаться мечте, подчинит ей свою волю.

«Вот! Вот!» — ухватился Сергей. Это было как одобрение и подтверждение его трудных мыслей, которые напирали, кружа голову, и откатывались, оставляя после себя недоумение и тянущую пустоту.

— Наоборот, — отрезал Воронов. — Тот, кто в состоянии обуздать свои порывы, подчинить их холодному расчету, выверить и выстроить свои поступки… Почему Джомолунгму победила великолепно организованная экспедиция, а эти твои вдохновенные одиночки гибли, не доходя до вершины?

— Не передергивай! — едва не выпрыгнул из своего спального мешка Павел Ревмирович. — Великолепно организованная экспедиция создала возможность победы. Подготовила условия. Победили же два человека, одержимых мечтой. А вдуматься, так и вовсе говорить следует об одном. Для Тенсинга это был путь к богатству, к славе, и только. Он здесь у нас и на Эльбрус-то не пошел. Проторчал на Приюте одиннадцати и вниз.

— Чего ради размениваться на пустяки? — хохотнул Жора.

— Однако Гагарин летал. Тренировался, как летчик, и погиб в полете. Не захотел быть музейным экспонатом, — мягко возразил Сергей.

— Ё-ма-ё, Гагарин! Попробовал бы кто запретить Гагарину.

— Вопрос как раз в том, что Гагарин хотел летать и летал, как правильно заметил мой всегдашний оппонент, — смилостивился Воронов. — Во-вторых, что за выражения? Мы же договорились.

— А что? У эфиопов имя есть Ёмаё. Еще Абеце. У меня шофер был Абеце, когда в Эфиопию ездил. — Жора смолк было и изменил своему правилу не вступать в никчемные объяснения. — Вообще это все игра в индейцев, я вам скажу, а споры ваши — мура. На постном масле. Курский склад! Когда это было? Опять же наверняка солдаты вывозили. Пойди заставь гражданских. В наше-то времечко. За большие тысячи, может, какой и сыщется. Престиж! Карьера. На худой конец, монеты. Вот те слоники, на которых мир держится. Еще — сила. Один может. Другой нет. Остальное соус. Подлива. Хиллари на Северном полюсе побывал и на Южном, не говоря про Джомолунгму. Как он всего добился, через что сумел перешагнуть, кому какое дело? И кому какое дело, романтик он или кто, хороший или плохой? Хороший, если на то пошло, дома сидит и не рыпается, да занимается размышлениями, как бы какую поганку не обидеть, и прочим самоедством. — Он было еще подивился на себя: чего ради раскрывается? Играть с ними надо в их игры и поддакивать. — Чистоплюйство — занятие привлекательное, что и говорить, — посмеивается он. — Кому не по душе самолюбие свое тешить! Да только сделать что-нибудь толковое, уж не говорю, пробиться в первые ряды, — через сколько унижений, скрытых и явных попыток изничтожить тебя надо пройти. Какие кулаки и плечи требуются, и то, что из плечей растет, у большинства, кстати, без никакого применения. Было, наивничал: живем мы для народа, для будущего всеобщего счастья, эрго, что ни придумал хорошенькое — сейчас подхватят безо всяких понуждений и в дело. Ха-ха! Как собаку какую начинают травить, как врага своего личного…

— Хе-хе! — передразнил Паша. — А ты что же, решил, сейчас тебе венок на шею, ордерок на квартиру и прочие радости? Какой ушлый! Только ради благодарностей и можешь стараться. За чистоган. Кто делает хорошее да еще не совсем в свой карман, знаешь, как с такими поступают? Хе-хе! Распни его, кричал народ иудейский, когда Пилат спрашивал, какое же зло причинил им Христос. Распни! Ясненько? Ну да сие не для твоего разумения, — оказал Паша с плохо скрытым пренебрежением. — Тебе-то никакие беды не угрожают, если только от зазнайства. Делишки свои обделываешь чисто. Хотя вот по губе схлопотал. Что скажешь? Ничего? И правильно. И замнем. Для большей ясности. А только есть, есть они! — влекомый совсем иным чувством и тем не менее поминутно возвращаясь мыслью к Жоре Бардошину и отмахиваясь с тоской и неприязнью, заспешил Паша. — Есть такие, что ради идеи, ради дела высокого не только трудов, а и живота своего, крови своей не пожалеют. И никакие венки и ордерки ни при чем. Пойдут на плаху за идею и на амбразуру тоже, из которой поливают пулеметным огнем. Были и есть. И будут. Ими держится мир. Вот так, мастер Барсик, на мой непросвещенный взгляд.

— Ох ты! Ах ты! — засмеялся Жора, как-то очень ладно вписываясь смехом в хлопанье палатки. — До чего мы любим возвышенные слова! Хорошо живешь, вот что я тебе скажу. Без хлопот, без забот, А жалобился, сирота!

Паша не ответил. Зато Воронов строго:

— Оставь!

— Чего «оставь»? Что я такого сказал? Он меня казанским сиротой называет, ничего? Вообще, бросьте вы нюни разводить! То нельзя, это не говори. Да такие родители, как у меня… Что я им нужен, что ли? Я как в интернат попал, так все, больше не вернулся домой. Чего мне там делать? Полустанок, два дома с половиной, кругом лес, поезда, и ни один не остановится, чего мне там было делать? Огород копать да веники для козы готовить? А то родители! Я еще совсем от горшка два вершка, меня акробаты наши интернатовские в свою секцию приняли. Кидали, крутили, роняли, я хоть бы хны. С ними на сборы, на соревнования ездил, чем плохо? В городах разных побывал. Потом, думаю, в спорт большой идти, а то, может, в цирк? И там, и там пробиться, рисковать надо, а голова одна, хребтина тоже. Тут еще один на отборочных хряснулся на спину. Нет, хорошенького понемножку. А если учиться дальше? В случае чего диплом можно побоку и рабочим, многие так поступают.

На Жору нашло: нет, не откровенность, не желание объяснить — не защищаться он теперь стремился, но, противопоставив свое, заставить признать его превосходство, подавить их. Сам, своими руками, хитростью, изворотливостью, стойкостью, если угодно, наконец, терпением и настойчивостью достиг. И куда большего достигнет, дайте срок. Между прочим, еще и потому достигнет, что смеется над их жалким копанием в себе и в так называемых нравственных проблемках и вопросиках. Пустая трата времени, распыление нервной энергии. Дело важнее. Но превыше всего — результат. А какой ценой или, скажем иначе, каким путем, не все ли едино?

— У нас ведь как, — посмеиваясь рассуждал он. — То техника в моде, в технический не протолкнешься; то совсем наоборот: занюханный библиотечный — и конкурс. Начались, помню, разговоры, биология — наука будущего. Тайны живой клетки, то, сё. Потрепался с секретаршей, она мне разъяснила, чего надо; полбалла не добрал, все одно втиснулся. — И по ходу Павла Ревмировича куснул: — А то идея! Интересно человеку, хорошо, тут они и все идеи.

Паша, Павел Ревмирович, как и не слышал Жориных признаний. С болью душевною и гордостью развивал свое:

— В старых книгах писали: без праведника не стоит село. А продолжить эту не такую уж хилую мыслишку, так можно сказать, что без жертвы никакое вообще крупное, тем более высокое дело не держится. Ни дело, ни правда, ни любовь без жертвы не живут. Жертва, она, ой-ей-ей как иной раз необходима. Ну, махнул я, пожалуй, несколько с амбразурой — шикарный образ, столько эксплуатировали, а и без амбразуры… Поди-ка решись… Нужен подвиг. Пусть случайный, даже вынужденный. Для крепости душевной. Для тонуса! Иначе превратимся… Когда ролик с порнофильмом или там джинсы рэнглеровские…

Самому неловко. Приподнял «молнию» на палатке, выглянул наружу и сплюнул.

— Облака несутся! Лунишка, что твоя арбузная корка, ныряет… — И, позабыв про погоду, ринулся восхвалять Сергея Невраева: — Я эти свои соображения прежде всего Сергею адресую. В смысле — незачем удивляться, отчего не звонят в колокола и не показывают его физиономию по телеку. Да он, конечно, не ждет и не удивляется. Он, Сергей наш свет Васильевич, не знаю даже как сказать, он, в общем… такие больше иных-некоторых, всяческими наградами увенчанных, в нынешнее наше лихоманное времечко требуются. Техника, наука, знание-раззнание, всякие там успехи и открытия — навалом, по самую завязку, а вот чтобы душа, совесть или то самое самоотречение… Забытые едва не начисто понятия. Вдумаешься, и как ветром очищающим… Не карьеру свою научную гандобит, не пьедестал, на котором красоваться да сибаритствовать… Птиц разных, зверей, леса защищает от нас, обнаглевших и запутавшихся в превеликих наших достижениях. Вон, пожалуйста, национальный парк в районе Кенозера, слыхали про такое? А вот будет. Должен быть! И в том его немалая заслуга. Для самого себя что-нибудь выхлопотать его не хватает. Небось и лень. Для других, для братьев наших меньших, для дела вовсе не выигрышного, ни у кого, за редким исключением, не то что поддержки — внимания элементарного не встречающего… Я и то случайно узнал. Наш брат журналист по свету мотается, всюду нос сует. Рассказали, как оно там вытанцовывалось. Здорово, одно скажу. Замечательно! Какую прыть развил! Какую стену равнодушия, исконного российского «моя хата с краю» надо было пробить. Браво, ей-богу. И низкий поклон. А пофортунит дальше, то есть встретит побольше людей понимающих, которые вперед глядеть могут, не только прорехи нынешние латать, так и… целые реки спасет. А с ними леса, климат… Ладно, стоп. Жаль, мы в палатке, не то в самом деле в ноженьки поклонился. Расшибусь, а напишу о Сергее. И не какой-нибудь репортажик. Большой, хорошо оснащенный фактами очерк сделаю. Слова разные у нас умеют произносить, разумное, доброе сеять — да сколько угодно, и обещать с три короба, а вот чтоб за гуж взяться… Не напечатают? Найду, для которых это свое, кровное, для которых своя земля не чужая.

— Ну-ну, — пытался унять его Сергей. — Разошелся. Сам же только что: благодарность ни к чему.

— Дурында ты моя горячо любимая, про тебя для других напишу. Ясно? Чтобы знали, чтобы ведали, чем гордиться следует и кем. Чтобы не только про фирменных девочек сны видели.

— Фу, фу, фу, — отдувался Сергей. Тем не менее укрепляли и поддерживали его шумные эти хвалы, уводили от темных мыслей, безрадостных воспоминаний. Паша… спасибо ему.

— А экспедиция… — Жора Бардошин — будто и не было панегириков в адрес Сергея (либо наоборот — выбили его из всех мыслимых пределов). — Экспедиция работает всегда на одного, двух, на нескольких удальцов. Наши формалисты взяли бы меня на Эверест! Ходил, просил. Долдонят: высотных восхождений у меня нет, звания мастера нет. Надо человека оценивать по его возможностям. А то устроили корпорацию. Я бы их всех там придавил!

— Это как же так, придавил? — восхитился Паша, оставив без ответа Жориково бахвальство. — Ай-яй-яй! Нехорошо, Мы тут о высоких материях, а ты… — И ввернул показавшийся кстати эпизод: — Жорик наш, между прочим, больше всего на свете любит, как бы вы думали, что? — И словно победителя объявляя: — Давить кошечек любит, перебегающих у него под носом дорогу. Мы с ним однажды чуть в Москву-реку не угодили, потому что бедный котик оказался проворнее его «Жигуля».

Воронов не хочет вступать в их счеты, Воронов — о точности и единообразии в наименовании вершин.

— Анекдот состоит в том, что сам сэр Джордж Эверест, начальник геодезической службы, в глаза не видел горы, названной в его честь. — Следом напомнил, что спать давно пора. — Завтра решающий день! — Он прислушался к затухающему в отдалении порыву ветра. — Если, конечно, позволит погода.

Увы, глас вопиющего в пустыне. Паша на всякое слово — дюжину в ответ. У Сергея сна ни в одном глазу. Странное какое-то ожидание. Чего? Чего ему ждать, опрашивает себя Сергей. Ну, разве что завтрашней погоды и как со стеной? Тревога разлита в воздухе, кажется ему, напряжение…

Воронов думает о предстоящем штурме, думает неотступно, хотя вслух ни полслова. Тем не менее лишь позиция Жоры Бардошина однозначна — штурмовать, и никаких гвоздей. У Воронова, у Сергея, да и у Паши Кокарекина отношение сложнее. Эта усложненность и непроясненность мотивов оказывается еще одной движущей силой непрекращающихся споров.

— Чего ради уповать на «авось» и «кривая вывезет», а после проклинать? — увещевает Воронов. — Ум человеку для чего дан?

— Умный в гору не пойдет! — посмеивается Жора.

— Умный сделает так, что другие будут на него работать, так по-твоему? — озлившись, накинулся Павел Ревмирович. — К этому твоя философия сводится?

— А что, точно, — соглашается Жора. И, ерничая: — А слюнтяй свое, кровное, другому отдаст.

Павел Ревмирович молчит. Потом, будто сорвавшись со всех своих опор:

— Играешь в простачка… Давно вижу, весь твой альпинизм в том и состоит, как бы в мастера спорта пролезть. Спишь и видишь…

— Чья бы корова мычала!.. Сам-то, погляди лучше на себя. За спиной Сергея и разряд получил, и все. И наушничаешь ему за то. Трепло несчастное!

— Вы что? — вмешивается Воронов. — Сейчас же прекратите.

— Я трепло? — Кажется, все уязвленное чувство справедливости, все негодование, постепенно нараставшее и достигшее апогея, слились в глухом Пашином вскрике. — Да как ты смеешь? Ты! Пенкосниматель! Знаю о твоих делишках, сирота казанская. Привык на чужом горбу в рай… И про твои, простите за выражение, научные труды теперь знаю. Как за уродиной профессорской дочкой в Казани ухлестывал, проходу ей не давал, а помер папочка, и все его бумаги неким чудесным образом исчезли. Не расскажешь ли, ты в их доме ел и пил, дневал и ночевал. Не так, что ли?

— Это рыжий тебе наплел? Ну я ему дам. Он у меня пожалеет, что из Одессы уехал. Я ему устрою… метель. А насчет пенок…

— Иначе спускаемся вниз, — пытается остановить Воронов. — Отменяю восхождение, и вниз.

— Насчет пенок… — Жора Бардошин смеется: — Я с варенья пеночки снимаю, а ты…

— А ты, я вижу, в самом деле идешь на отказ от штурма стены, — уже не угрожая, но констатируя складывающееся положение, властно заявляет Воронов. — Очень жаль!