Жорик Бардошин не в открытую, однако вполне откровенно посмеивался на остережения Воронова. Как же, обойдутся они без него! Да Воронов все восхождение затеял ради стены. Чуть не целый год готовились. А когда он, Жорик, маханул в Одессу-маму и далее, как замыслил, тот ждал без дураков его возвращения. Ждал и какого-то вызвавшегося на его место паршивца побоку. И чтобы отменить сейчас, когда она, стеночка разлюбезная, вымечтанная, вымоленная, рядышком, сидим под нею, — хе-хе!

Жорик уже подремывал, успокоенный железной логикой своих соображений, и совершенно между прочим, развлекая себя, принялся вспоминать кое-какие события минувшего времени.

Горьки и сладки были эти переживания, но теперь, после блицтурнира с Фросей, или Фро, как он, несколько осовременивая, переиначил ее имя, теперь — ты скажи! — снова настраивали вовсе даже не на минорный лад, напротив — бешеное желание пробудили добиться своего.

Не тут ли таился секрет Жориковых успехов: он не признавал поражений; никогда не считал их окончательными; что бы ни случилось, какие бы фокусы ни подстраивала обманщица фортуна, это были лишь подножки, которые не в состоянии сбить его с ног. Его кредо? Бороться до конца всеми возможными методами!

Конечно, если подходить с нормальными мерками и трезвым рассудком, конечно, большой ошибкой для нашего Жорика было влюбляться в Регину Невраеву.

Хорошо, весело, беспечально жилось ему благодаря заботам меняющихся дам, которые, высоко оценивая некоторые его достоинства, терпели непостоянный, легкомысленный нрав. И вдруг — нелепая, жгучая страсть к женщине не то чтобы недоступной (по мнению Жоры такого в природе быть не может), но не проявляющей ответного интереса и, что уже вовсе обременительно, оказавшейся к тому же еще и женой товарища. Ибо случилось так, что с Сергеем Невраевым они стали если не друзьями, то товарищами точно.

В прошлом году в июле наш Жорик отправился в Алибек. Старый, хорошо освоенный альпинистский район, вершины на любой вкус, и, главное, рукой подать. С Региной вроде бы окончательно наперекосяк. Сколько можно, тебя игнорируют, тобой пренебрегают, мало того, что не желает общаться, а и на самые деликатные, подчеркнуто робкие попытки заговорить — пренебрежительное молчание и отворот в сторону; что же дальше-то, куда еще! Да и кандидатская, с которой Жорик вполне благополучно разделался и даже ранее срока, тем не менее масса писанины, хождение по инстанциям, наконец, защита, а там утверждение в новой должности; другие менее приятные хлопоты и приятные тоже, всего не перечесть, однако отвлекают и лечат. Излечивает эта самая крутня от душевных болестей и обид. Тут еще девочка очень замечательная Жорикину дорожку пересекла, папа — замминистра. Впрочем, папа-то и смущал. В самой той области папа, где Жорик подвизался. Весьма неплохо, имея обнадеживающую опору, на серьезные отношения поворачивать, да только… И объяснить, по сути, нечем, но на данном историческом этапе не мог даже и вообразить Жорик столь однозначное завершение своей вольной жизни. Не говоря уже, что предыдущее казанское жениховство хоть и принесло ему в конечном счете кандидатскую, но и обвинений разнообразных навалом. Итак, с гудящей от перенесенных забот и хлопот головой и как бы даже расстроенным сердцем приехал Жорик Бардошин на Кавказ.

На первых порах шумливая, полная всяческих вышучиваний и подначек, раскрепощающая обстановка альпинистского лагеря подхватила его и понесла. Вполне он, как, пожалуй, и везде, оказался к месту, вписался в тамошнюю жизнь. Беспечальный нрав, отличная физическая подготовка (в школьные годы Жора усердно занимался спортивной гимнастикой и настолько преуспел, что вполне реально вырисовывались в недалеком будущем медали, а там и соревнования за границей, почет и уважение, и прочие блага, которыми осыпает иных удачников улыбающаяся фортуна), а еще, что не менее, а может быть, и более важно, — натиск и напор немало способствовали тому, что Жора становился участником восхождений, требовавших, если по совести, куда большего опыта, нежели у него, да и других качеств, не имевшихся вовсе. Отпуск большой, остался стажироваться на инструктора, и пошло: два-три дня — и хорошенькая вершина, а то и не одна, так что послужной его список рос как на дрожжах. По вечерам танцы, и провожанья под звездным небом с неспешно плывущей среди снежных гор луной, и умело выманенный поцелуй.

Каково же было его удивление, его, можно сказать, совершенное изумление, когда за неделю примерно до отъезда встретил того самого, не слишком взрачного человечишка, которого запомнил выходящим с Региной из подъезда ее дома. Еще от злости и разочарования едва не предложил подвезти их. «Судьба! Несомненно, судьба, — оторопело подумал Жорик. — Перст судьбы!»

Сергей Невраев недавно прибыл, спешно входил в форму, но пока лишь окусывался на вершины. Еще судействовал, когда соревнования по скалолазанию устроили. Жора весьма отличился на соревнованиях, шутя второе место ухватил, а тянул на первое. Между прочим, Невраев написал особое мнение по поводу штрафных очков.

Разумеется, Жорик тотчас подъехал к нему с улыбкой на сорок зубов, отчасти копируя некоего киношного актера, жизненная и профессиональная удачливость которого во многом объяснялись замечательным даром простодушного, без заметного интересантства общения с теми, кто нужен, с «нужными людьми» (встретив его у Вавы, Жорик немало почерпнул у нестареющего ловкача), и так, изо всех сил изображая рубаху-парня, завел тары-бары-растабары о горах, о Москве осторожненько, и новая неожиданность: Невраев-то, оказывается, биолог. Жорик кое-что слышал о нем, не слишком лестное, что-то с диссертацией связанное, выкинули будто бы из НИИ, ударился в экологию и там уже с полным правом портит людям кровь. Однако, если изменить акценты, чем не темы для сердечнейшего общения? Времени у Жоры в обрез, уже на недельку отпуск за свой счет продлил, тут еще загвоздочка — не след, чтобы Невраев прознал о наметившихся отношеньицах с одной милашкой из тех, что приезжают никак не в погоне за спортивными достижениями, — в общем усиленно обхаживать начал Жорик в прошлом году Сергея Невраева.

Если бы не Регина, и спорить не стал: симпатяга! Малахольный чуть-чуть, с комплексами, ну а у Жорика никаких таких родимых пятен и в помине, так что даже интересно.

Шутки в сторону, многое оказалось по Жорикову нутру в Сергее Невраеве, особенно поначалу. Хотя б не петушится по поводу и без повода, спокойненько принял скоростное Жориково продвижение по различным иерархическим лестницам. Другие, нож им острый, чего-чего только не валили, лишь бы сдернуть на свой уровень. В то же время, вот, штука-то, Сергей оставался как бы — даже странно сказать — в недосягаемости. В чем-то трудно определимом, не поддающемся анализу, но ощущаемом постоянно над Жорой, и это несмотря на ученую степень, на успехи многообразные в личной и общественной жизни тоже. Причем вовсе не подчеркивая, даже вроде бы и не ведая о престижной своей недосягаемости. Не парадокс ли?

Так что еще и по этому самому захотелось Жорику сдружиться с Сергеем Невраевым.

Хотеть — значит мочь, Жора уверен. Сумел раз и другой услужить Сергею в его экологических исканиях. Данные преподнес — пальчики оближешь. (Правда, если их опубликовать, скандал обеспечен, но это уже, простите, не Жорикова забота.) Штормовочку австрийскую — блеск! — сыскал по бросовой цене, да чего-то отказался Сергей. Находятся простофили!

Зима наступила, еще шире простор. На лыжах вместе (до склонов машиной всегда пожалуйста, очень удобно); на секции альпинистской перезнакомился с Сергеевыми сотоварищами (не шибко понравился только Воронову); а прослышал о предполагающемся траверсе Скэл-Тау, и вовсе прилип. И наконец свершилось: получил приглашение в дом.

Сначала хотел букет из алых роз (ниточка имелась в некую оранжерею через некую садовницу), но, поразмыслив, понял: вычурно несколько, опять же зима, следует ограничиться коробкой шоколада.

Регина, открыв дверь, признала его тотчас, усмехнулась, но ни слова. Шоколад, однако, приняла и равнодушно поблагодарила. Вскорости начала собираться: «Жизель» у нее. Так и подмывало предложить свои услуги, подбросить к театру. Вспотел даже, но сдержался. На долгое терпение, понимал он, надо себя готовить.

Этим ознаменовался новый виток в их отношениях. Собственно, отношений по-прежнему не было. Было настойчивое стремление Жорика, оно крепло, разгоралось сильнее, безудержнее от ее холодной сдержанности. И еще любопытный момент: Сергей по идее должен бы скорехонько засечь его ухищрения, множество как бы непреднамеренных совпадений, приводивших к чересчур уж случайным встречам, а он не реагировал. Не замечал? Или настолько уверен в несостоятельности Жориных поползновений, что не желал придавать излишнего значения?

А Жорику мерещилось: еще немного, и вместо: «Я тороплюсь, у меня репетиция!», или: «Меня ждет муж». — «Он же уехал, он в командировке, ну что вам свободный вечер проводить со свекровью дома? Столик заказан, джаз отличный, я давно мечтал потанцевать с вами!» — «Если я говорю — ждет, вы не смеете мне возражать!» — так вот, вместо загодя известных отказов ну хоть в машину его сядет, и тогда… Что тогда? Что-что! Ясное дело, повезет послушно к ее дому в осточертевший Теплый переулок, как пижоны москвичи на старый лад называют ее улицу. То… Впрочем, гнал суеверно залихватские свои предположения. Не больно же весело всякий раз рушиться с небес на землю.

— Мне и в театр на ваши спектакли не ходить? — спрашивал убитым голосом.

— Почему? Вовсе не обязательно. — Слегка улыбнувшись в сторону, так что он поискал глазами, кому предназначается ее улыбка, непонятным голосом, тоже как бы не ему: — Мне приятно, когда знакомые смотрят. Можете проводить меня до метро. Я говорю, до метро. В машину я не сяду. На моей остановке будет встречать Сергей.

И более ни единой милости.

А там весна, долгие, заполненные разной нестоящей белибердой вечера, ожидание следующей мимолетной встречи, и никаких обнадеживающих примет, ничего, что разогнало бы сильнее и полнее овладевавшее им, неведомое прежде чувство неудачи. Разве что траверс Скэл-Тау наконец-то утвердили, записали и подписали на группу Воронова. Да только траверс этот, являвшийся, казалось бы, крупной ставкой в его альпинистской карьере, уже не прельщал Жорика, не вдохновлял, так что и тренировки усилившиеся — побоку под разными предлогами. Вообще хандра им понемногу овладела…

К Ваве по старой памяти хаживать начал. Милая женщина, легкая, смышленая. Знай себе посмеивается на любые превратности судьбы. Неплохо бы в ее лице союзницу обрести. Вечерок, другой поиграли в лото, кое-какие мелочи в качестве знаков внимания, а там и на «ты». Вава уже совершенно конфиденциально жаловалась на свое одиночество (мосфильмовец на недели исчезал, являлся «пропахший другими женщинами»). Ей хочется обрести настоящую семью. «Проходной двор» в квартире — ее выражение, — а никто из солидных мужчин не бывает, и где они, солидные-то, давно разобраны, познакомил бы Жора с кем-нибудь из людей науки, а уж она, в свою очередь… Актеры хороши время провести весело, чуть что серьезное — начинаются амбиции, надоело. У Жорика ушки на макушке, с лету схватывает. Вы нам, мы вам — отработанный принцип, полное взаимопонимание. А Вава про грусть-тоску забыла. Подвела его к огромному зеркалу в простенке между окон и вертится: чем она плоха? Молоденькая вдова, ведь правда, ей нипочем не дать ее возраста, ведь правда?

Вот бы Воронова и сосватать, мелькнуло тогда у Жорика. А что? Очень даже неплохо. И давно пора. Засох Воронов. Вава живо его расшевелит.

Не очень знал он в ту пору Воронова, да и теперь не лучше. Разве что доктор физмат наук, только-только испеченный. На Госпремию будто бы выдвинули. Только это еще бабушка надвое сказала. По мнению Жорика, Госпремия — когда ни червоточинки, весь как стеклышко на просвет. А Воронов? Какие у него, кроме математики, заслуги? Ну, кандидат в члены партии. А дальше? За альпинизм премии не дают. Небось еще от общественной нагрузки альпинизмом прикрывается. Глубже копнуть, и вовсе… Слышал кое-что, девы горные, ух как они на Воронова сердиты. Опять же Павел Ревмирович — у них тогда вроде дружбы начиналось, тут это событие, — очень Паша переживал. Потом, правда, как отрезал: враки, чушь из пальца высосанная. Журналист, что с него возьмешь, вторая древнейшая профессия, как тот же Воронов говорит.

В общем, не всегда был Воронов столь законченным формалистом и занудой. Некоторое время тому назад, не слишком давнее, зазнобушка имелась из собственных аспиранточек. На Кавказ в горы с собою взял, это ж надо! Да только Воронов есть Воронов — поселил ее в палатке вместе с другими участницами и, как Жору уверяли, используя архивную альпинистскую терминологию, никакого «керосину». Ни тебе, значит, прошвырнуться вечерком куда-нибудь к речечке, полежать на траве-мураве, ни у себя ее оставить, ничего такого-этакого на поверку будто бы не было. Мечты скорее всего. Вообразить невозможно. И чего ради? Понятно, идея бы какая в воздержании была. Конечно, от такого типа любое можно ожидать, и все-таки лишать себя естественных радостей? Голову об заклад, что-то тут не то. Павел Ревмирович как раз приболел (в озерце ледниковом искупался), а с Сергеем и Вороновым в восхождении каком-то хитром должен был участвовать, ну и не пошел, остался в лагере; так аспиранточка та без своего ненаглядного есть перестала, Пашка-обжора ее обеды уминал. И все-таки в стереотрубу глядела, как они на очередном гребешке корячатся.

Если верить Пашиным репликам, Воронов без своей аспиранточки работу не осилил бы нипочем. Сложнейшие вычисления требовались в области, в которой он не петрил, а она села и высидела. Такая вот дуся. Пашка все удивлялся, как Воронов потом сумел восстановить расчетики эти. Дальше вообще сплошные непонятности, туман. Пашка темнит, но он-то, похоже, знает, где собака зарыта. Восклицания же в адрес Воронова это так, от эмоций. О доброте и прочих благоглупостях хлебом не корми, дай пораспространяться, тут, поди же: такой-де педант первостатейный и чтобы не подстраховал себя? Наверняка копии имелись. Еще, пожалуй, у нотариуса засвидетельствовал, дабы не объегорил кто. Вперед, на года глядит.

Жутко будто бы талантлива была. Пашка сызмальства ее знал, только он постарше, так на олимпиаде общемосковской задачки, над которыми студенты мехмата потели, как орешки щелкала. А до того вроде бы у какой-то их общей с Пашкой благодетельницы от заикания, что ли, избавлялась. Не больно Жорик разобрался: очень показалось соблазнительным восторженный Пашин лепет по поводу той самой учительницы сбить, и вставил неосторожное словцо; а Пашка взял да увял и в бутылку: не в состоянии, мол, Жорик оценить его высоких дум, примитив, мол, и прочее. Хотел ему смазать, да плюнул.

Что же касается Воронова и его любовной истории, суммируя слухи, а ими не только земля, но и горы полнятся, в итоге получаем следующее. Долго ли, коротко ли он со своей математичкой означенным манером женихался, а только взвесив, надо полагать, всевозможные «про и контра», рассудив, рассчитав и «подбив бабки», решил отношения оформлять. Отправился к ее родителям просить руки. (Это уже после просочилось, тайны — они как вода, щелочку находят; кое-что в качестве объяснений Воронов представил, когда за шкирку взяли.) Родители, стало быть, чин по чину, на старинный лад вышли с иконой, велели на коленочки встать, благословить, значит, А Воронов — взыграло ретивое, опять же характер: не умеет по обстоятельствам стелиться — на колени перед иконой ни в какую! Мало того, начал про бескультурье, предрассудки, родители и впрямь невысокого полета, в общем развел антирелигиозную агитацию; и делу хана. Ни тебе загса, ни свадьбы, ни утех законных. Воронов: «Это им-то пренебрегли? Да он теперь и не взглянет!»

По многим параметрам Воронов истинно современный товарищ. Конечно, чужая душа потемки, но ведь не запил, не похудел, не растолстел, разве что заформалистился окончательно. От женщин, правда, теперь в кусты. И глядеть боится. Что ж, после таких событий. Весь, с головой, с ушами и прочими частями тела, в науку погрузился. Так что самый объект для Вавиных матримониальных устремлений. Она живо его в чувство приведет. Возрастом разве постарее; да балерина что маленькая собачка — всегда щенок. Нрав самый подходящий, уж она трагедий по пустякам закатывать не станет. И он, Георгий Рахметович Бардошин, не внакладе. Воронов-то как-никак Регинин двоюродный братец. Все на руку.

Пришлось Жорику признаться другу сердца Ваве в плачевном своем неуспехе. Встречена его откровенность была с полным пониманием, тем более Сергей в свое время впечатление на Ваву произвел неважнецкое. И не любезный-то нисколько, хмурый, наверняка домостроевец, ему бы только чтобы жена вечно при нем, в рот ему глядела. А она прелесть и очень несчастлива. Несчастлива из-за такого мужа. Что только она в нем нашла? Какой прыжок, железные пуанты, вон как ее сейчас выдвигают.

Еще момент, который открыл возможность Жорику продемонстрировать, кто чего стоит. Оказывается, планировалась поездка труппы на летние месяцы за границу. Жорик и ведать не ведал, так что Вава буквально его огорошила. Огорошила, а через недельку сама позвонила и между разными пустяками сообщила дорогую весть: гастроли отменяются. Международное положение, отпечатки пальцев, еще что-то. Международное положение было всегда, а вот что Регина куда как раздосадована, не знает, что делать с отпуском, — это Жорик тотчас принял к сведению. «Не безобразие разве? — проявляла солидарность Вава. — Люди готовились, распределили свое время. Путевку на юг теперь не достать, во всяком случае, муж Регины совершенный рохля, на него надежда плохая. Предложил в горы с ним ехать!» Но Жорик уже не слушал. Как-то это надо использовать. Дурак он будет, если ничего не сумеет предпринять.

Прежде всего решил выяснить вопрос с путевками, так ли трудно. Сунулся туда, сюда; да, трудно. То есть даже, если с улицы, прямо-таки невозможно. Однако Жора достаточно пообтерся среди людей, опять же кое-какие профессиональные ходы и возможности (что же он просто так, ради высокой идеи микробиологией своей занимается, рискует какую-нибудь дрянь подхватить?), нашел лазеечку через некое районное, не Московское даже аптекоуправление. (Говорилось не раз: не имей сто рублей, а имей сто друзей. Ну и маны, в смысле рупии, само собой.) Всего-то и забот, — набрали номер, как здоровье, то-се, коротенько о деле и ему: обратиться по такому-то адресу, к тому-то, две путевки в Гагру, время укажете сами, фамилии тоже. Хехекс!

Ладно. Теперь что же, попробуй он сам предложить — ведь как пить дать не примет, хуже: за ушко да на солнышко. Даже если через Ваву — встретимся в санатории, мигом сообразит… Эти добродетельные сильфиды разве угадаешь, что выкинут!

Говоря определеннее, не решался Жора Бардошин действовать напрямки. Основательно головушку поломал, наконец осенило: предложил путевки Ваве, одну чтобы себе, взяла в качестве презента, другую деликатнейшим и не вызывающим подозрения образом — Регине. Как именно — сама придумает. Волос долог, ум короток, а только женщины в подобного рода делишках кого угодно за пояс заткнут. Сроки подгадал: когда он свое в горах отходит, для Регины с Вавой только первая неделя их санаторного балдения к концу подойдет. Так сказать, адаптируются и по идее слегка скучать начнут. Тут он и объявится, отпуска хватит. У Воронова, кстати, тоже сорок восемь рабочих дней. И. о. профессора. Хорошо бы вместе. После гор в Черном моречке покупаться милое дело. Ваве — обещанная возможность, ему подстраховочка на первых порах.

Воронов все покуда присматривается, изучает, никак окончательно не установит линию поведения с ним. Тугодум, весь в себе. Но кое-что Жорик уже определенно разгадал. Зимой, когда совсем сходить с ума начал по Регине, закинул удочку Воронову насчет Скэл-Тау: жажду, мол, смысл существования, списочек восхождений под нос — никакой реакции и на прощанье два пальца. Ну и тип, решил. Прошло сколько-то, вдруг телеграмма: «Воскресенье восемь ноль ноль кассы Савеловского выезд тренировку». Потом уже Паша Кокарекин, привычно негодуя, поведал, что битый час уламывал Невраев Воронова и, какие только доводы не приводил, не восхвалял, Воронов был непреклонен. А согласился как-то вдруг и непонятно почему.

И вот теперь Жорик почти не сомневался, что Воронов не будет препятствовать его притязаниям на Регину. Сергей в качестве мужа такой женщины и, следовательно, родственника Воронова не больно-то смотрится. Прямо о том ни звука, однако… в воздухе висит. Воронов, если походя, не вдумываясь, судить: наука и наука, ну еще альпинизм, ни о чем более вроде бы и знать не желает. А понаблюдать за ним да поразмыслить — честолюбивец, каких мало. Вот и женить его на Ваве. Хоть и экс, а балерина, в доме антиквариат, красота! Как та аспиранточка не сумела его разгадать? Или до того влюблена, что уже ничегошеньки не замечала?

А Сергей… Ну, что такое Сергей Невраев? Говорить смешно. Никакого стремления выбиться в люди. Кандидатскую и ту с треском завалил. Лезет со всеми на ножи, и только. В Домбае какие-то тюльпаны реликтовые обнаружил — и великолепный склон с подъемниками и налаженными трассами закрыт для горнолыжников. Разве не балда? Подумаешь, тюльпаны! Да их тысячи сортов вывели. Так что познайте истину, и истина сделает вас свободными, приплел Жорик в подкрепление эффектное библейское изречение, слышанное от того же Воронова.

В общем лады. Над остальным голову не желал ломать. Придет время — решится. Так или иначе, или совсем наоборот, будущее подскажет. Покуда же вручил путевочки Ваве в собственные руки и нижайшую свою просьбу изложил. Не ей, разумеется, объяснять, не ему условия ставить — ну, чтобы Регина поехала. Кто добыл, покуда ни полслова. Там, на месте… Впрочем, как Вава сама надумает. Или умолчать?

Про Воронова определенные намеки сделал. Расписал, что профессор, холост. Но имеется некоторая, как бы сказать, склонность… Он замялся.

— К вину? — не утерпела Вава.

— Ну что ты! Александр Борисович и вино — две вещи несовместимые. — И решил не вуалировать: — Склонность к формализму.

— О, как интересно. Проведу с ним беседу о пагубных последствиях формалистических тенденций в искусстве балета. Нас еще в училище основательно пичкали. Конспект вела.

— Очхор. Уверен, тотчас исправится. Есть, правда, еще изъянчик. — И старательно законфузился: — Не знаю право, как и сказать. Ладно уж, мы с тобой отныне союзники, никаких утаек. (Чтобы сама за него взялась, сама проявила бы активность.) Есть мнение, что — девственник. Я сомневаюсь, но «полна чудес природа».

Последним сообщением привел Ваву в совершенный восторг. Даже руками всплеснула. В предвкушении, надо полагать, предстоящих развлечений.

Так обстояли Жорины делишки перед отъездом в горы. И в горах поначалу как нельзя лучше. Быстренько вошел в форму. Сделал несколько занятных восхождений тренировки ради. В каждом какая-нибудь своя чертовщинка. То достаточно сложный скальный участок (хотя можно и обойти); то ледопадик с сюрпризами, от которых, бывали случаи, кое-кому не поздоровилось; а то симпатичненький бергшрунд и снежная стеночка в двадцать метров. В общем было на чем себя показать, натянуть носы честной компании.

И буквально за неделю до выхода на всеми правдами и неправдами отвоеванную и теперь уже окончательно отписанную в их полное владение Скэл-Тау Жора Бардошин изнемог. Тут еще Сергей, растопша несчастный, по два раза на дню за письмами вниз шастал. Жорик, таясь, высматривал и страшился прочесть на его лице… Что он искал и чего страшился, и сам толком не знал. Ну что такое муж? Ревновать к мужу смешно, по мнению Жорика, тем более к такому, как Сергей, и поди же. Регина в Кисловодске покуда, Вава к ней туда обещалась приехать, чтобы потом вместе в Гагру. Если по прямой, Кисловодск рукой подать. На зачетное восхождение участников водили, пустейший пичок, в кроссовках можно было, так за долами, за туманами угадывались разные Ессентуки, Пятигорски и… Кисловодск. И Сергей — о, черт! — Сергей, когда наверху жевали традиционные яблоки, Сергей весь в ту сторону подался и про яблоки забыл…

В общем, не утерпел Жора. На его счастье или несчастье, как раз симпозиум по близкой специальности в Одессе. Упросил, уластил высокое начальство в лице Михаила Михайловича и Воронова и дернул. Честно заехал наперед в эту самую Одессу-маму, потерся между ученым людом, встретил вовсе не кстати рыжего паршивца из Казанского университета, еле отделался от него, альпинизмом, видите ли, заболел; какой-то докладец трухлявый прослушал, хоть убей, ничего в голову не шло; вечером снова в аэропорт, билетов ни на один рейс, да только, когда такой напор, находятся и билеты, и утречком самой ранней ранью очутился в Адлере, Как раз день их приезда, день, которым начинались путевки.

* * *

Завывания ветра нарастают. Потом становятся тише, глохнут. Пропадают вовсе. Внезапно рядом всхлипы и свист, оханье, стоны. Щемяще-тоскливые, томительно-властные. Дернулась палатка. Опять. Будто злой шутник — дерг, дерг за расчалки. Подождет, как там внутри, пробирает? И снова дерг, дерг…

Перестал вроде? Да. С затухающим улюлюканьем понесся прочь. И вот уже, слабый за расстоянием, слышится на разные голоса посвист.

Сергей лежал и старался не думать, гнал мысли о предательстве и чутьем чуял, как приближается беда. Знание, которого не искал, лезло, словно холод, изо всех щелей.

«Постой, постой… Ничего же толком не известно, — сопротивлялся он, страшась того одуряющего чувства безразличия к жене и ко всему, чем жил до сих пор, чувства не только опустошающего, хуже — разъедает душу, оставляя после себя пустыню, на которой не в состоянии пробиться живой росток, — оно кружило близко, подступало, парализуя волю, мышление, когда одно правит — а пропади оно все пропадом, не хочу. Так случилось с кандидатской, случалось и раньше. — Паша по свойственной ему горячности навообразил… (Пытался Сергей обмануть себя и не мог.) Но еще в Москве Бардошин вел себя непозволительным образом. Не хотел замечать за ним и замечал. Не хотел подозрениями унизить Регину, и все-таки… Его отъезд в Одессу… Скоропалительный, нервный. Официальное приглашение, о котором трубил всем и каждому, но не показал даже Воронову».

Гадко, унизительно, бестолково было на душе. Но еще гаже — копаться и выискивать несообразности и несоответствия.

— Да, погодка… — Голос Паши Кокарекина.

Сергей сдвинул «молнию» на спальном мешке, душно и тесно ему, свитер еще зачем-то поддел.

— Ветер ночью к перемене погоды, — сказал как мог безмятежнее Сергей.

Снова отдаленные всхлипы и посвист ветра. То глуше, то сильнее, значительнее. Резче… И пропадают.

Дыхание. Не частое и не такое, как у спящих. Сергей вслушивается.

— А что ветер? Подумаешь! — запоздало и еще оттого с особой кичливой небрежностью заявил Жора Бардошин.

Отодвигая ревность, отвращение, глухую; парализующую неприязнь, заставляя себя произносить обычные, ни к чему не обязывающие слова (заставляя себя, заставляя), как будто все в порядке, самом что ни на есть полном и бесспорном, а если и имеется некоторая напряженность, все равно они здесь все свои и, по расхожему выражению того же Бардошина, когда там, внизу, в лагере, столь успешно, апеллировал к высокому начальству в лице Михал Михалыча, — жизнь готовы положить друг за друга! — таким именно чуть неспокойным, чуть-чуть не всерьез (разве только на самую крохотную малость не всерьез) тоном Сергей Невраев говорит:

— Буран нагонит, придется неделю на месте сидеть да лапу сосать. Сентябрь на носу.

— Очень даже просто, — подхватил Паша. — Обледенеют скалы, еще снежком присыплет. Что неделя — две просидим.

— А прогноз? Воронов же узнавал прогноз.

— Когда он бывает правильным? — саркастически заметил Сергей.

— Прогноз в целом благоприятный, — гудит Воронов из спального мешка.

Паша делает попытку развеселить компанию:

— Хьюстонское бюро погоды в Штатах, казалось бы, точнейшие прогнозы должно давать, метеоспутники у них, компьютеры; а фермерская корова точнее. Устроили официальный подсчет оправдавшихся прогнозов, и буренка победила. Со счетом 19 : 8.

— Откуда у тебя подобные сведения? — Воронов из спального мешка.

— Прессу надо читать, нашу и зарубежную, — парирует Паша.

И опять лишь посвистывания ветра тревожат тишину. Слабеют. Тишина обостряется дыханием товарищей, шорохами. Паша что-то снова зашевелился. Жора Бардошин, он между Вороновым и Пашей, задышал, засопел ровно, уснул. Воронова не слышно. Он как и Регина: никогда не знаешь, спит или бодрствует… На чем ни пытается сосредоточить свои мысли Сергей, оборачивается на то же. И вот уже разные подлые истории лезут в голову, и не на что опереться. Хочет думать о Воронове — и как Регина защищала своего кузена, превознося его порядочность, его стремление соблюсти все правила чести. Перескакивает мыслями на Пашу… Слегка покровительственное отношение к Паше, стремление выгородить бьются, борются в нем и не могут одержать верх (и то сказать, не так уж много знает он о сложной, путаной истории Пашиной любви). Все только в черном цвете, все только жалкая, недостойная игра.

А снаружи, за тонкими палаточными стенками, ветер усиливался, бил, и ударял, и кружил, и дергал палатку, и кажется, самые скалы, на которых они примостились, и весь мир вокруг неслись куда-то в странном, хаотичном, безжалостном стремлении, в котором не было ни смысла, ни цели.

…Или это чудится ему, а на самом деле тяжелое забытье? Мчатся, догоняя, страшные и чем-то неуловимым (он остро ощущает это) нерасторжимо связанные с ним мерзкие чудовища — он боится взглянуть на них и, напрягая силы, чувствуя, как его руки, ноги наливаются непомерной тяжестью, старается вырваться; они, на минуту отступив, меняя облик (он не видит, но с мучительной точностью знает об этом, ибо чудовища эти порождены им, отражение его мыслей, которым он не хочет поддаться и которые исподволь преследуют его), вот подбираются снова, теперь уже со всех сторон забирая его в плотное кольцо, и душат с воем, с улюлюканьем.

В ужасе, с остановившимся сердцем он открывает глаза и понимает, что он в палатке и рядом Паша, как всегда чуть постанывая, неровно дышит во сне. И ветер. Ветер — куда там при начале ночи! Ветер рвет ткань палатки, свищет, воет…

Сергей осторожно, стараясь не разбудить Пашу, отстегнул снизу полотнище, высунулся наружу, кстати котелки забрать и примус, чтобы не сдуло. Бледный краешек луны сиротливо летел в черном небе и пропадал среди сталкивающихся, сокрушающих друг друга светлых и черных туч.

Неужели он ни к чему? Его жизнь, его упрямая неудовлетворенность и редкие крохи удач ничего не значат, не в состоянии ничего изменить, ни на что повлиять? Не нужен. И прежде всего Регине! Сергей лежал, тщетно призывая облегчение, может быть, помощь — чью, он даже не задумывался. Более того, если бы помощь явилась, любая, он в своей гордости отверг бы ее с негодованием, но это было бы потом.

И опять: бороться за Регину? Но как? Отстаивать свое? Но чем? Или же, пусть невозможно, но хотя бы предположить, что сумел смирить негодование и ненависть, сумел обуздать себя, и что же тогда? Радоваться просто тому, что она есть на свете?..

Так час за часом в духоте плотно застегнутой палатки, во мраке, потому что луны давно не стало, в грохоте и вое бури, час за часом в мучающих кошмарами, резких, обрывающихся, как падение, сновидениях до медленного тусклого рассвета, когда повалил снег.