Открытие

Дом поэта стоял на высоком берегу. Старинный низкий дом. Чисто вымытые окна его смотрели на бледное северное небо, на гибкую серебряную ленту реки и синевший вдали лес.

Поэт умер давно. Но в доме все осталось так же, как и при жизни хозяина, — бильярд с вытертым сукном, на котором в глухой тоске одиночества поэт играл сам с собой, тяжелая железная палка, гусиное перо с обкусанным концом, книги, хранившие следы пометок острого длинного ногтя, прялка и низенькая дубовая скамейка.

Поблизости на косогорах раскинулись деревни, доживали свой век древние церквушки, на полях урчали железные машины.

В одной из бревенчатых изб жила старая женщина; она носила ту же громкую фамилию, что и предки поэта, хотя они были богатые образованные господа, а прадеды женщины не умели читать и писать, да и она сама едва разбирала по складам.

В то жаркое лето женщина сдала свою избу приезжему профессору с учениками и со всем семейством переселилась в сарай во дворе.

Профессор и ученики утром уходили в усадьбу поэта. Возвращались они поздно вечером, с тихими, просветленными лицами, как верующие с богомолья. Долго за полночь сидели они в душной избе, раскрыв окна, и при зыбком свете керосиновой лампы читали стихи, перебирали в памяти недолгую прекрасную жизнь поэта, говорили вполголоса и спорили до хрипоты.

— Как был бы он счастлив, окажись сейчас здесь, — восклицала худенькая девушка. — Он увидел бы, что исполнилась его мечта и народная слава пришла к нему.

— Народная слава! — нервно кусал узкие сухие губы ученик профессора. — Что такое народная слава? Выдумка! Сказка! Вот он, народ, — наша хозяйка... Спроси, знает ли она хоть одно стихотворение? Зачем ей это? Корова и огород — весь ее мир.

Профессор хмурил седые брови.

— Замолчи! Не смей так говорить об этой женщине!.. Ты ешь хлеб, испеченный ее добрыми руками. Для тебя и таких, как ты, она гнет свою старую спину.

Но ученик не отступал.

— Я не спорю с вами, учитель. Конечно, кто-то должен сеять хлеб и выращивать картошку. Без этого нельзя. Но ведь не хлебом единым жив человек. Вы подумайте, как это жалко — жить там же, где он, и быть далеким от него, как Марс от Земли.

Профессор морщился. Он не любил пустых красивых фраз.

Девушка сердилась:

— Ты ничего не понимаешь. Ты не сказал с ней и двух слов. Ты жесток, как камень, и холоден, как вода.

— Довольно, друзья мои, — останавливал учеников профессор, — пора на покой. Завтра у нас трудный день.

Приезжие спали долго, по-городскому, а старая женщина поднималась с рассветом, видела, как туман белым паром клубится над дремлющей рекой, ступала босыми ногами по холодной, влажной от росы траве, шла в поле, и ворон, тот самый ворон, который был еще совсем молодым вороненком, когда поэт в такой же утренний час бродил по лесным тропинкам, мудрый ворон кивал ей черной носатой головой.

Отцвели липы, промчалась тополиная вьюга, сладким дурманом пахли зеленые пирамиды свежего сена, молодой ученик профессора сказал худенькой девушке те же слова, которые до него тысячи раз говорили другие влюбленные, и девушка, краснея, закрыла лицо маленькими теплыми ладонями.

Мир был полон покоя и счастья.

Но однажды в нестерпимо знойный день над усадьбой поэта, над деревнями на косогорах и древними церквушками прогремело страшное слово.

Казалось, померк свет. Кончилась жизнь.

Профессор с учениками рано вернулись домой, молча сложили чемоданы и, не дожидаясь машин и подвод, ушли на станцию.

В бревенчатых избах рыдали матери и жены. Старая женщина собирала в дорогу сыновей, зная, что, может быть, больше не увидится с ними никогда.

Опустели деревни, закрылись плотными ставнями окна в доме поэта, увезли в длинных ящиках вещи — и бильярд с вытертым сукном, и книги в кожаных переплетах, и тяжелую железную палку, и низенькую дубовую скамейку.

Колосилась рожь, светило солнце, куковала кукушка, обещая долгую жизнь всему живущему на земле, а смерть уже лязгала железными гусеницами по пыльным дорогам, накрывала поля черными тенями зловещих птиц с неподвижными крыльями, высоко вздымалась огнями пожарищ.

Горели хлеба, падали навзничь столетние дубы, раньше времени поднялись с болота журавли. Оглашая дымное небо протяжными криками, умчались они на юг. Смерть, одетая в стальные каски, хрипящая и лающая на чужом языке, ворвалась в дом, где недавно жил профессор с учениками.

Сурово и строго встретила ее хозяйка дома.

Смерть, жестокая, беспощадная, способная смести неприступные крепости, не посмела тронуть крестьянскую мать — всю в черном, с руками, потрескавшимися, как земля в засуху.

Три года каждое утро смотрела старая женщина на восток, туда, где восходит солнце, и ждала.

Пришел день. Розовая полоса зари стала багряной. Тяжелый гул орудий покатился издалека, нарастая все сильней и сильней. Жадно внимая этому благостному грому, старая женщина возблагодарила бога.

Они бежали, завоеватели в кованых сапогах, истоптавшие полсвета, бежали, превратив в прах и пыль бревенчатые избы и дом поэта.

Молча смотрела им вслед женщина с лицом, окаменевшим от горя и страданий.

Здесь, на пепелище среди руин, на дороге, по которой тянулся кровавый след войны, встретила она солдат. Среди них был ее старший сын. Младший покоился далеко от родины под трехгранным столбиком с красной звездой.

Солдат обнял измученную мать, прижал к своей выцветшей, пропахшей соленым потом гимнастерке и зарыдал.

— Не плачь, сынок, — сказала старая женщина. — Я знала, что вы вернетесь. Ступайте вперед, я буду ждать тебя.

Пришел мир, в радости и слезах, а мать не дождалась и второго сына.

Застучали топоры на косогорах, запели пилы, из труб печей в новых бревенчатых избах поднялись высокие дымы.

Приехали каменщики и плотники и начали возводить дом поэта.

Старая женщина была одинока. Ей незачем было рано вставать, не для кого печь пахучие хлеба.

Она пришла к людям в усадьбу поэта и сказала:

— Я хочу помочь вам.

— Ты стара, мать, — сказали ей каменщики и плотники, — тебе не под силу наша работа.

— Вы не знаете меня, — сказала она. — Поверьте мне, я смогу.

Ей поверили.

Она трудилась с утра до вечера, месила глину, клала кирпичи, настилала полы, красила стены. Все могли и умели ее сильные крестьянские руки.

Вернулись в дом поэта старинные вещи: и бильярд с вытертым сукном, и книги в кожаных переплетах, и тяжелая железная палка, и низенькая дубовая скамейка.

Потом был торжественный, сверкающий золотом и синевой день. На полянах, на косогорах собирались приезжие из разных стран света. Ученые произносили длинные умные речи, артисты читали стихи. Старая женщина, затерявшись в толпе, слушала их.

Кончился праздник, она пришла в дом поэта и сказала:

— Возьмите меня, я могу принести вам пользу.

Ее взяли, потому что было много людей, кто знал наизусть каждую строку поэта и мог рассказать о каждом дне его жизни, и очень мало тех, кто хотел мыть полы и окна в его доме.

Как-то в холодный осенний вечер в двери дома постучались бывший ученик профессора и бывшая худенькая девушка.

Он теперь был известным ученым, она — его женой.

— Мы здесь проездом, — сказал ученый. — Мы не могли не побывать здесь.

Старая женщина зажгла свет и повела их по тихим, низким залам. Ученый шел, подняв голову. Громко и важно, так, словно перед ним были новички студенты, говорил он о том, как жил в этом доме поэт, какие стихи написал он здесь. Жена рассеянно слушала его.

Когда они направились к выходу, старая женщина робко промолвила:

— А еще он хотел написать одну сказку.

Ученый снял очки в тонкой золотой оправе, медленно протер платком стекла, надел очки и спросил, глядя куда-то вверх:

— Какую сказку?

— Он хотел написать сказку об Иване-царевиче и жар-птице.

Ученый поджал сухие узкие губы:

— Неужели? Откуда вам это известно? Какая чушь!

Жена осторожно взяла его за руку.

Старая женщина смутилась и ничего не ответила.

— Идем, нам пора, — сказала жена.

Они вышли из дома, сели в машину и уехали.

— Ты был слишком резок с ней, — сказала жена.

— Я был справедлив.

— Нужно быть добрее. Она очень стара.

— Мне все равно, сколько ей лет. Терпеть не могу, когда люди лезут не в свою сферу.

— Сфера! Какое скучное слово! — сказала жена.

Муж обиделся.

— Не отвлекай меня разговорами, — сказал он. — Дорога скользкая.

Спустя месяц бывший ученик профессора, известный ученый, роясь в архиве поэта, нашел желтый, истлевший листок, исписанный легким порывистым почерком, и прочел, что незадолго до смерти поэт хотел написать сказку об Иване-царевиче и жар-птице.

Ученый долго вертел листок в тонких длинных пальцах, потом снял очки и задумался.

— Как она могла догадаться? — сказал он вслух. — Эта старая женщина... Как она могла сделать такое открытие?!

 

Переплетчик

В одной стране, где умным и счастливым считался тот, у кого много денег, жил Переплетчик.

Целый день сидел он в каморке, пахнувшей столярным клеем, одевая в разноцветные одежды книги, которых никогда не читал.

— Нет, это просто дико даже, — выговаривал Переплетчику домовладелец, сытый и важный господин. — Экий ты нелюбопытный. Неужели тебя не тянет раскрыть книгу? Попробуй только — не оторвешься! Знаешь, какие забавные штучки пишут про сыщиков и про женщин... Дух захватывает!

— Так-то так, — соглашался Переплетчик. — Конечно, я и сам бы не прочь, будто знатный барин, поваляться в постели с книжицей в руках и попыхтеть трубкой, да некогда: жена, дети. Надо трудиться, чтобы добывать им на пропитание. И сказать по правде, опасаюсь я этих книжек. Вред от них один, ничего другого. Вот, к примеру, был у меня друг, отличный столяр и семьянин хороший. А как-то взял у меня книгу про любовь, ну и все наискосок у него пошло. Жену бросил, сошелся с подозрительной девицей, запил... А другой, маляр был, начитался сказок о миллионерах — и того хуже: продал свои кисти и краски, накупил сапожных щеток, ваксы, уехал за океан, да и умер там с голоду. Нет, не для простых людей эти книжки. Выдумки в них, а правды никакой.

Домовладельца очень сердили такие рассуждения. Он говорил, что у Переплетчика руки золотые, а голова дубовая и не выйдет из него ничего путного.

— Ладно уж, — добродушно отзывался Переплетчик, — живы будем, не умрем.

Домовладелец обзывал Переплетчика лентяем и, забрав у него несколько книжек, уходил, а мастер, продолжая орудовать над холстом и картоном, бормотал себе под нос:

— Дудки!.. Не собьете меня с толку. Некогда мне заниматься пустяками. Дай-то бог с делом управиться. Бьешься, бьешься, еле-еле концы с концами сводишь.

И вот однажды в мастерскую к нему забрел новый заказчик. Был он широкогруд, большелоб, с ясными, внимательными глазами.

«Вот ведь, — подумал Переплетчик, глядя на высокий лоб посетителя, — должно быть, у этого человека ума палата, а приспособить куда следует он его не умеет. Локти на сюртуке протерты, брюки заштопаны, а ботинки уже не раз чинены».

— Извините, — сказал заказчик, — что я потревожил вас в столь позднее время, но мне очень нужно срочно переплести вот это.

И он положил на верстак толстую папку. Переплетчик взял ее в руки, долго взвешивал, что-то прикидывал в уме, а потом спросил:

— Чего здесь, стихи?

— Почему вы так думаете? — улыбнулся заказчик.

— Знаю я этих поэтов, — сказал Переплетчик, — люди они свободные, делать им нечего. Каждый день влюбляются в новую даму и каждой сочиняют по стишку. Глядишь, и накопится. А бывает, другие господа пишут толстые книги про путешествия по разным странам, или еще генералы любят расписывать о своих сражениях.

— Нет, друг мой, — сказал владелец толстой папки, — здесь не стихи, не путешествия. Здесь книга, в которой написано про таких, как вы, и для таких, как вы.

«Чего он болтает, этот большелобый? — недоверчиво подумал Переплетчик. — Откуда ему знать про мою жизнь, если он в первый раз появился тут, а до этого и не слыхал обо мне».

Он, конечно, не высказал своих мыслей, а странный заказчик, поглядев на него, повторил:

— Эта книга про вас и для вас, мой друг. Прочтите ее, и вы убедитесь, что я прав.

— Не мое дело читать, — угрюмо промолвил Переплетчик.—А сделать что нужно — сделаем. Вы только прикажите, какой материал ставить. Можно сафьян или бархат, а можно...

— Нет, ни сафьяна, ни бархата. Незачем наряжать ее, словно знатную даму. Я предпочел бы холст и картон покрепче. Просто и прочно. Вот и все.

— Не беспокойтесь, не подведем, — пообещал мастер. Когда заказчик ушел, Переплетчик раскрыл толстую папку и обнаружил там стопу бумаги, исписанную мелким неразборчивым почерком.

— Ну и ну, — задумчиво покачивал он головой, перебирая один за другим листы бумаги. — Тоже, называется, книга. Все рукой писано — должно быть, у бедняги не было денег, чтобы отпечатать в типографии. Невелика, выходит, птица. И в грамоте, видно, не слишком силен. Ишь ты какие каракули развел. А еще хочет, чтобы я портил глаза, разбирая их. Много воображают о себе эти господа сочинители. «Прочтите, говорит, это про вас и для вас». Интересно, что же все-таки он смыслит в моем ремесле? Ладно уж, прочту страницу-другую, а больше не стану.

Решив так, он уселся на табуретку, засветил тоненькую свечу и начал читать. Время потекло. Свеча догорела. Переплетчик зажег вторую, потолще. Башенные часы пробили двенадцать. Догорела вторая свеча. Переплетчик заменил ее новой. И так было много раз.

Оплыла и погасла последняя свеча. Рассвело. Переплетчик читал книгу, написанную мелким, неразборчивым почерком.

Все в этой книге было о нем и о его друзьях: печнике и кузнеце, столяре и ткаче, о тех, кто целую жизнь бьется из-за куска хлеба; и о том, почему на свете есть бедные и богатые, и как богатые богатеют, а бедные беднеют, и что это не может продолжаться вечно — придет время, когда миром будут править не короли и банкиры, священники и генералы, а ткачи и столяры, печники и кузнецы.

Переплетчик читал. Ему было страшно и весело от грозных слов, выведенных каракулями на грубой, оберточной бумаге, и он чувствовал себя молодым и сильным, красивым и смелым.

Кончив читать, он оглянулся вокруг и увидел котел, где варился столярный клей, верстак, груду холста, ножницы, и все эти предметы показались ему сильнее пушек и ружей королевских солдат, и он засмеялся так радостно, как не смеялся с самого детства,

Ласково поглаживая стопу бумаги, исписанную мелким, неразборчивым почерком, он говорил:

— Да, да, он не обманул... Эта книга про меня, про таких, как я.

Но тут же он нахмурился, лицо его стало озабоченным, рот сурово сжался, в глазах мелькнула тревога.

— Но что я могу сделать для нее? — горько воскликнул он. — Разве я способен?.. Нет, я недостоин даже прикоснуться к ней... Но я попробую... Я должен.

И он отложил в сторону все выгодные заказы знатных господ.

В назначенный срок большелобый заказчик явился к Переплетчику.

— Вот, — сказал Переплетчик, протягивая ему книгу, одетую в черную, плотную одежду. — Я сделал все, что мог.

— Прекрасно!.. Как это прекрасно!.. — восхитился заказчик. — Это просто и прочно.

— Это навечно, — сказал мастер.

— Друг мой, вечного ничего не бывает, — сказал заказчик.

— Это навечно, — повторил Переплетчик, и заказчик, поняв, что спорить с упрямцем бесплодно, вынул из кармана кошелек.

Переплетчик крепко сжал его руку:

— Нет, и не подумайте даже!.. Я не возьму!.. Я прочел вашу книгу... Мы все в долгу перед вами.

Напрасно заказчик убеждал Переплетчика взять деньги, потому что каждый труд должен быть оплачен. Мастер стоял на своем:

— Не возьму... Хоть голову рубите, не возьму!

Они чуть было не поссорились, но все же расстались друзьями. Переплетчик проводил заказчика до самых дверей, а потом стоял с непокрытой головой на пороге мастерской и смотрел ему вслед.

Прошел месяц, и королевские герольды возвестили, что в первое воскресенье июня, в полдень, на главной площади столицы, перед королевским дворцом, будет свершена казнь над государственным преступником, дерзостным смутьяном, чье злодейское имя недостойно быть названо, и все жители города обязаны прибыть на эту торжественную церемонию в праздничных костюмах, с веселыми лицами.

— Кто же этот злодей? Что он сотворил? — судили и рядили на все лады знатные сплетники.

Один, ручаясь своим благородным дворянским словом, говорил, что это королевский шут, вздумавший выкрасть принцессу и обвенчаться с ней; другой клялся памятью покойной матери, что это дворцовый парикмахер, мазавший волосы королевы такими зловредными мазями, что ее величество стала лысой; третий только поднимал указательный палец и таинственно шептал:

— У!.. Я знаю!.. Я знаю... Но не могу сказать никому.

Знатных дам не интересовал государственный преступник. Они были заняты туалетами и шили у модных портних новые платья, в которых можно будет щеголять во время казни, когда все соберутся, как на самом большом бале.

Настало первое воскресенье июня.

Главную площадь перед дворцом со всех сторон окружили войска. Плотным строем стояли плечом к плечу усатые гвардейцы. Жарко горели на солнце бронзовые стволы пушек.

Посредине площади возвышался деревянный помост. На помосте палач расхаживал вокруг сосновой плахи.

Затрубили в серебряные трубы трубачи. Отворились ворота дворца. Всадники с обнаженными саблями выехали на площадь. Они сопровождали медленно и важно шагавшего мужчину в черной мантии и бархатной шапочке.

Это был королевский судья.

Не спеша взошел он на помост и, высоко подняв руку, взмахнул широким рукавом мантии.

Стихла площадь.

— Именем его королевского величества, — возвестил судья, — объявляю, что злодей, посягавший на священные основы нашего королевства, бежал.

— Ах, ах, ах! — защебетали дамы, стоявшие в первых рядах, а самые чувствительные из них попадали в обморок.

— Сбежал! — в ужасе воскликнули знатные кавалеры, стоявшие за спинами знатных дам.

— Жал!.. Жал!.. — раскатилось эхо по всей площади и достигло ткачей и кузнецов, столяров и печников, всех тех, кого не подпускали близко к месту казни,

Королевский судья снова взмахнул крылом мантии, и снова притихла площадь.

— Государственный преступник будет найден и повешен, — объявил судья, — а пока его величество король, мудрейший и справедливейший из всех королей на свете, повелел казнить сочинение этого злодея.

И, вынув из кармана мантии книгу, одетую в черную плотную одежду, судья закончил:

— Эта злонамеренная и грешная книга должна быть уничтожена.

Передав книгу палачу, судья спустился с помоста.

Гулко забили барабаны. Палач поднял над головой острый, тяжелый топор и с криком «эге-ге-ге!» обрушил его на книгу.

Страшный удар потряс площадь, закачались даже стены дворца, но книга осталась цела, а топор, вырвавшись из волосатых рук палача, ударил обухом по лбу королевского судью, тотчас же свалившегося замертво.

Ну и суматоха поднялась на площади! Начальник дворцового караула взмахнул саблей, двенадцать солдат кинулись к деревянному помосту и, стащив с него палача, связали ему руки и ноги. Громом ударили пушки. Отчаянно заверещали знатные дамы, а кавалеры бросились бежать, наступая тяжелыми каблуками на полы модных платьев.

— Я знал, что так будет! — ликовал Переплетчик, стоявший в толпе ткачей и кузнецов, печников и столяров. — Я знал, что это навечно... Ни топор, ни меч не страшны ей.

Неделю спустя, глубокой ночью, на дворцовой площади был сложен костер высотой в городскую ратушу. Били колокола во всех церквах. Приоткрыв тяжелую штору в своей опочивальне, в страхе смотрел бледный, длинноносый король на яростное пламя, взлетавшее до звезд. Мелко и тревожно перекрестился он, когда его преподобие епископ, сотворив молитву, кинул зловредную книгу в огонь.

Занялась заря. Стыли в серой горе пепла головешки, но по-прежнему невредимой осталась книга.

И, прослышав об этом, Переплетчик сказал:

— Я знал, что и огонь не возьмет ее.

Прошел еще месяц. Новую казнь придумали для опасной книги королевские советники. Они привязали к ней веревками тяжелый груз и опустили на дно глубокой реки, а на берегу установили сторожевой пост, и ни одному человеку, кроме начальника стражи и самого короля, не разрешалось приблизиться к этому месту ближе чем на ружейный выстрел.

Но не помогло и это. То ли щуки перегрызли веревку, то ли разрезали ее острые камни, но уплыла книга, и выловили ее рыбаки.

А дальше... Дальше попала книга в руки типографских рабочих. Отпечатали они ее в тысячах и тысячах экземпляров. Разошлась книга по всему миру. Прочли ее те, о ком она написана и для кого написана.

И случилось так, как написано было в этой книге. Пришло время, когда во многих странах света стали править не банкиры и короли, не священники и генералы, а ткачи и кузнецы, печники и столяры.

И настанет день, так будет везде.

 

Жилет

Этот Портной был мастер своего дела, но все считали его чудаком. Он шил только жилеты, одни жилеты и ничего больше.

В то время жилеты были не в моде. Их носили лишь старые почтенные мужчины. Люди небогатые, они платили сколько могли, и все же Портной был счастлив.

Жил он бедно, не в пример товарищам по ремеслу, тем, кто изготовлял дамские пальто, фраки и мундиры.

У дамского пальтовщика была квартира с высокими потолками и полированной мебелью, закройщик фраков каждое лето отправлял жену, детей и даже тещу к теплому морю, а генеральский поставщик владел дачей, машиной и собирал старинные картины.

Чудак, шивший жилеты, обитал с женой, сыном и дочерью в узкой, темной комнате. Железные кровати, комод да стол — вот и все их имущество.

Знакомые и друзья жалели жену Портного.

— Бедняжка, — сокрушалась супруга дамского пальтовщика,— ты валяешься на солдатской койке и держишь вещи в бабушкином ящике. Это же неприлично. Теперь в деревнях и то серванты.

— Ах, не все ли равно, на чем спать, — улыбалась жена Портного, — если нам мягко и тепло вместе.

— Ты не можешь даже пойти к хорошему парикмахеру и сделать прическу.

— Зачем?.. Ему и так нравятся мои волосы.

— Наверное, он ни разу не пригласил тебя в ресторан и не повез на такси?

— Я сама готовлю обеды, и мы любим ходить пешком.

— Это называется жизнь! — возмущалась жена пальтовщика и раздосадованная уходила от подруги, не забывая одолжить ей денег, потому что хотела казаться очень богатой и очень доброй.

Супруга закройщика фраков была еще суровей.

— Нет, это ни на что не похоже! — негодовала она. — Ты, молодая и красивая, бегаешь по чужим домам мыть окна, а твой лодырь не желает трудиться.

— Пожалуйста, не обижай его, — просила жена Портного. — Что он может поделать, если нет заказов, а в жилеты он вкладывает всю душу.

— Из жилета шубы не сошьешь, — острила жена закройщика. — Если он ни на что не способен, пусть шьет брюки. Слава богу, мужчины пока еще не могут обходиться без брюк.

— Он говорит, что ему не по душе шить брюки.

— Какие глупости!.. Муж должен обеспечивать жену, и все!..

Она долго поучала жену Портного, что такое мужья и как нужно с ними обращаться, а уходя, одолжила ей денег, но гораздо меньше, чем жена пальтовщика, потому что была гораздо богаче ее.

Жена Портного занимала и у подруг, и у близких знакомых, и у дальних родственников. Матери и отца у нее не было в живых. Единственный брат, профессор гуманных наук, одалживал деньги только нужным людям.

Ровным почерком вносила она долги в книжку, приобретенную когда-то для записи крылатых слов, и скоро там не осталось ни одной свободной страницы.

Бедная женщина ничем не показывала своего неудовольствия, не сердилась на мужа, верила, что придет время — ему повезет, и тогда она заплатит все долги.

— А потом, потом... — мечтала она, — мы купим нашей дочери уличные туфли на широком низком каблуке, мальчику двухколесный велосипед, тебе шляпу, а мне две пары чулок.

— Шесть пар! — загорелся Портной. — И непременно ажурные. Без шляпы я обойдусь...

— Что ты! — ужаснулась жена.— Ажурные мне ни к чему. Я уже старая.

— Ты моложе и красивее всех женщин!.. И еще мы купим тебе бархатное платье.

— Нет, нет, мы не имеем права потратить все... Я стану бережливой, даже скупой.

Портной смотрел на запавшие глаза жены, на ее худенькое лицо и досадовал на свою беспомощность.

Каждый день он обходил мастерские, ателье, частных лиц, спрашивая, не нужно ли кому-нибудь шить жилеты.

И всюду он слышал одно и то же:

— Нет, нам не требуется.

Усталый и разбитый шел он домой и останавливался отдохнуть в городском саду, где играли дети, гуляли влюбленные и старушки в шерстяных носках грелись на солнце.

Там, в саду, и встретил он грустного юношу.

Они долго сидели молча на уединенной скамейке. Потом юноша сказал:

— Извините за назойливость, но у вас горе?

— Да, — ответил Портной.— Но как вы догадались?

— Я давно наблюдаю за вами. Каждый день вы приходите сюда, и всегда один. Счастливый человек не бывает одинок.

Портной внимательно взглянул на юношу. Тот сидел, глубоко втянув голову в плечи.

— Да, — сказал Портной, — я несчастлив.

И он поведал незнакомцу о своих горестях.

Юноша засмеялся:

— Пустяки!.. Не стоит огорчаться из-за пустяков.

— Чужая беда легка, — нахмурился Портной и подумал, что незачем было откровенничать с посторонним.

Юноша встал со скамейки.

— Посмотрите, — сказал он, — хорошенько посмотрите на меня.

И Портной увидел, что юноша красив, высок, но между лопатками у него торчит горб, острый, как камень.

Портному стало стыдно и больно, и он принялся утешать своего собеседника:

— Чепуха!.. Просто вы сутулитесь. Это часто бывает с высокими людьми или с теми, кто неуверен в себе.

— Я горбат и не могу жениться на девушке, которую люблю.

— Для мужчины это не имеет значения, — утешал его Портной. — Вот я лысый, и одно плечо у меня ниже другого, а самая красивая девушка предпочла меня дамскому парикмахеру. Он полноценный мужчина — усы и сто восемьдесят сантиметров росту.

— Я не хочу сделать ее женой горбуна, — сказал юноша.

«Бедняга», — подумал Портной и отвернулся, чтобы скрыть свое лицо.

Долго и мучительно размышлял он, чем бы помочь молодому человеку, и наконец сказал:

— Хотите, я сошью вам жилет?

— Вы смеетесь надо мной, — горько усмехнулся юноша.

— Я сошью вам отличный жилет. Вы наденете его, и сразу вам станет легче и веселее жить. Не улыбайтесь. Вы даже и вообразить не в состоянии, сколько счастья может принести человеку красивый жилет. Мужчина без жилета — вообще не мужчина. Правда, сейчас никто не понимает этого. Жилеты не в моде, и у меня нет заказов. Но поверьте, я умею шить жилеты.

«Добрый чудак, — грустно подумал юноша. — Ладно, пусть он сошьет мне жилет, если это доставит ему радость».

— Я согласен, — сказал он, — только сейчас я не сумею расплатиться.

— Это неважно! — воскликнул Портной. — Я подожду. Вы еще успеете. У вас будет много денег.

Не дав юноше опомниться, Портной повел его к себе домой, снял с него мерку, пообещав, что через неделю заказ будет выполнен.

Ах, какая это была дивная и трудная неделя! Мастер словно забыл обо всем на свете. Он лишился аппетита и сна, не разговаривал с любимой женой, перестал бриться и выходить на улицу.

Была весна. Солнце. Цвели деревья. Пели птицы. Портной сидел на столе и шил жилет. Лицо его сияло.

— Неужели ты не замечаешь, что твой муж рехнулся, — сказала жене Портного супруга дамского пальтовщика. — Тратить столько времени на один жилет!

— Определенно, у него мозговые явления, — заявила супруга фрачника.

— Ты должна показать его докторам, — сказали обеспеченные дамы хором.

— Нет, я не стану мешать ему, — сказала жена Портного, — пусть работает.

Спустя неделю юноша явился к Портному.

— Вы пришли! — взволнованно произнес мастер. — Как я рад, что вы пришли!

И он достал из комода какой-то предмет, завернутый в холщовую тряпку. Бережно держа сверток в руках, будто хрустальную вазу, он сказал:

— Не знаю, удалось ли мне... Но я очень старался.

Осторожно развернул он холщовую тряпку, и в руках у него оказался серебристо-серый жилет. В темной комнате сразу стало светлее.

— Что это? — спросил юноша.

— Жилет, — сказал Портной. — Наденьте, пожалуйста.

— Нет, это не для меня... Это слишком прекрасно.

— Наденьте, — твердо повторил Портной.

Юноша снял пиджак, надел жилет, и глаза Портного сделались большими и круглыми.

— Ах! — воскликнула жена Портного, взглянув на юношу.

— Ах! — словно эхо отозвалась дочь.

— Вот так номер! — закричал сын. Он учился в третьем классе и еще не умел изящно выражать свой восторг.

Юноша растерянно смотрел на Портного, на его жену, дочь и сына, не понимая, что с ними происходит. Затем он взглянул в зеркало и онемел от изумления. Из зеркала на него смотрел высокий, стройный красавец. Острый, как камень, горб исчез.

— Кто это? — еле вымолвил юноша.

— Это вы, — сказал Портной.

— Неправда!.. Не может быть!.. Ваше зеркало лжет!

— Идемте! — сказал мастер.

Они отправились к фрачнику, где зеркало было большое, как дверь, и к дамскому пальтовщику, у которого все стены были из зеркал. Они обошли весь город. Всюду юноша смотрелся в зеркала и везде видел, что уродливого горба больше нет.

Журналисты написали во всех газетах об этом удивительном случае. Как только они не называли Портного: и кудесником, и волшебником, и магом. А он сидел на столе и трудился над новым заказом, посмеиваясь:

— Ну и звонари эти ребята!.. Волшебник!.. Скажут тоже!.. Просто я люблю шить жилеты. Я умею шить жилеты и ничего больше.

 

Старое кресло

Муж и Жена, осторожно ступая, пробирались по узкой тропе между старинными вещами, обступавшими их со всех сторон.

— Ах! — трепетала она от восторга. — Как красиво!

— Тебе нравится? — взволнованно спрашивал он.

Ему очень хотелось выполнить каждое ее желание, и он очень страдал, если не мог сделать этого.

— Смешной! — крепко и нежно сжимала его руку Жена. — Что мы можем разместить на пятнадцати метрах? И потом, все это стоит ужасно дорого. Нет, мы только полюбуемся. Смотри, какой прелестный столик!.. А это...

Она тронула кресло, которое притаилось в пыльном углу.

Это было старое кожаное кресло, глубокое и мягкое. На высокой спинке его виднелись круглые большие вмятины — следы, оставшиеся от голов его прежних владельцев, тех, кто проводил долгие часы в этом ложе уюта и покоя.

Молча стояла женщина, не слыша, как с улицы доносился звон трамваев, гудки машин, суета и шум людного города.

Строгий и вежливый продавец низко склонился перед ней:

— Я вижу, у вас хороший вкус. Вы не ошиблись — вещь редкостная. Ему лет двести, не меньше. Оно попало к нам по случаю и не задержится у нас.

— Мы берем, — поспешно сказала Жена, даже не спросив о цене, хотя была практичной особой.

Муж согласно кивнул головой. Он был еще молодой муж и во всем охотно соглашался с женой.

Гордые и счастливые, везли они драгоценную покупку домой, воображая, что все встречные завидуют им.

Соседи молодоженов дружно расхвалили старое кресло.

— Да, — сказал сосед-столяр, — не сыщешь нынче такого дерева, не сыщешь!.. А выработка какая!..

— Смею вас заверить, — сказал сосед-доктор, — мастер тонко знал анатомию человеческого тела. Не сомневаюсь, он внимательно штудировал медицину.

— Что там говорить, предмет стоящий, — сказал сосед банковский кассир.

И все вместе решительно заявили:

— Не умеют у нас так делать, не умеют!..

Целый вечер Муж и Жена переставляли кресло с места на место, пока не водрузили его у окна, за которым открывался вид на крыши домов и далекую дымку залива.

— Садись, — сказал Муж, — наслаждайся.

Жена удобно расположилась в старинном кресле, и вдруг лицо ее сделалось блеклым, как выцветшая фотография.

— Что с тобой? — испуганно спросил Муж.

— Боже мой, — тоскливо произнесла Жена, — какая унылая картина.

— Позволь, но раньше тебе нравилось. Мы любили отсюда наблюдать заход солнца.

— Где ты видишь солнце? На улице слякоть.

— Не беда, завтра все может перемениться.

— У тебя все завтра, и все может быть.

Муж обиделся, но сдержал свои чувства:

— Милая, ты устала, ложись спать.

— Отправляйся сам. Почему я вечно должна выполнять твои причуды?

— Да нет же, дорогая, просто я думал...

— Некоторым это вредно, — сказала Жена.

В первый раз в жизни они поссорились.

Утром, когда Жена открыла глаза, Муж еще спал.

«Какой он добрый и славный, — подумала Жена, — а я... кажется, вчера я была резка и несправедлива? Что это на меня нашло?»

Стремясь загладить вину, она приготовила вкусный завтрак и, подвинув кресло к столу, позвала Мужа:

— Садись, пожалуйста.

Он плотно уселся в старое кресло, и на лбу у него прорезалась тонкая, злая морщинка.

— Тебе нездоровится? — тревожно спросила Жена.

Муж отодвинул тарелку в сторону:

— От такой еды и умереть можно.

Жена обиделась, но не подала вида.

— Ты же говорил, что это твое любимое блюдо. И я так старалась...

— Напрасно тратила силы, — сказал Муж и ушел на работу, не поцеловав Жену, чего с ним раньше не случалось.

Весь день он корил себя: «Как же это вышло!.. Почему я был груб с моей заботливой Женой? Она может разлюбить и бросить меня!»

Вечером с букетом гладиолусов, полыхавших, как факел, спешил он домой. Задыхаясь от любви и нежности, ворвался он в комнату и упал на колени перед Женой, сидевшей в старинном кожаном кресле.

— Милая, родная, прости... — шептал он, касаясь губами подола ее платья.

— Что тебе нужно?.. Ты надоел!.. Оставь меня, — холодно сказала Жена.

Они опять поссорились. И так теперь было каждый день.

Спустя месяц они решили расстаться.

Об этом узнал старый учитель, у которого они когда-то учились в школе.

— Какой стыд!.. Какой позор!.. — ворчал почтенный старик. — Всему свету известно, что мои воспитанники мирно и счастливо доживают до золотой свадьбы, а эти шалопаи не выдержали и года... Ну хорошо же, я покажу им!..

Надев черный сюртук и вооружившись толстой тростью с серебряным набалдашником, он отправился в путь, не переставая твердить:

— Какой позор!.. Какой стыд!..

Муж и Жена радостно встретили школьного учителя, любезно начали расспрашивать его о делах и здоровье, но старик прервал их:

— Я-то здоров, — сердито стукнул он тростью по паркету, — мне некогда заниматься такими глупостями, как болезни. В жизни у меня не было даже насморка и кори. Я здоров, а вот у вас, кажется, не все ладно... А ну, выкладывайте, что вы надумали?

С этими словами он уселся в старинное кресло и тотчас же застонал:

— Ох, мое бедное сердце!... Ах, моя милая печень!.. Ой, мои славные коленки!.. Слышите, как они скрипят?.. Ах, моя добрая поясница!.. Она раскалывается на части!.. Ой, ой!.. Ох, ох!.. Ай, ай!... Я болен, я погибаю! ..

Муж и Жена раскрыли рты и вытаращили глаза. Никогда они не слышали от своего наставника таких жалких слов, а он продолжал охать:

— Ну, что вы торчите, чурбаны! .. Дайте мне брому, йоду, валерьянки!.. Нет, нет, ничего не нужно! Ничто не спасет меня!.. Помогите мне встать!.. Я пойду домой. Я хочу умереть в своей постели!.. Ой, ой!.. Ох, ох!.. Ах, ах!..

Муж и Жена с трудом подняли учителя из кресла. Ему сразу стало легче, но, все еще кряхтя, он ушел домой писать завещание, позабыв прочесть наставление о вреде разводов и пользе семейной жизни.

— Не понимаю, ничего не понимаю! — удивлялся Муж. — Он же никогда ничем не болел. Врачи считали его чудом природы, и вдруг... Не понимаю!

— Что ты вообще можешь понять? — сказала Жена, усевшись в кресло. — Где тебе?

Муж набрал полную грудь воздуха, но в это время кто-то постучал в дверь.

— Войдите, — сказал Муж.

Дверь отворилась, и в комнату вошел худой мужчина с непроницаемым лицом.

— Добрый вечер, — сказал он так сухо и четко, словно отщелкивал каждое слово на счетах. — Я оценщик. Вы приглашали меня?

— Да, — сказала Жена, — нам нужно разделить имущество, и я не хочу, чтобы меня обманули.

Тут она поднялась с кресла и продолжала гораздо любезнее и мягче:

— Я очень рада, что вы пришли.

Оценщик равнодушным взглядом окинул комнату и вдруг увидел старинное кресло.

— О! — воскликнул он и вприпрыжку подбежал к нему.

Муж и Жена удивленно переглянулись, а оценщик, не обращая на них внимания, стоял перед креслом, молитвенно сложив руки.

— Да, да, — торжественно, нараспев произнес он. — Это его работа!.. Только он один был способен сотворить подобное!.. Он прославил свое имя в веках!.. Он создал сотни великолепных вещей, которые приносили радость... Это он!.. Видите, вот здесь его подпись и год...

На минутку оценщик задумался, а затем тяжело вздохнул:

— В то время мастер был очень несчастен. От него ушла жена, его предал друг. Он перестал верить людям, был раздражителен, тяжело болен... Но у него хватило сил выполнить заказ. Вы посмотрите, как оно прекрасно, это кресло!.. И вы хотите расстаться с ним?.. Нет, я даже не знаю, как оценить его!

Муж улыбнулся и крепко обнял Жену. Она ответила ему улыбкой любви и счастья.

— Возьмите его даром, — сказал Муж.

— Вы с ума сошли! — вскричал оценщик.

— Возьмите его даром, — повторила Жена.

— Нет, нет!.. Я не могу... Это чудо искусства... Оно должно принадлежать всем...

С тех пор прошло много лет. Муж и Жена успели отпраздновать серебряную свадьбу. Школьный учитель жив-здоров и по-прежнему смеется над болезнями. А старое кресло стоит в Музее редких вещей. Все любуются им, но позолоченный витой шнурок отделяет его от посетителей.

 

Философ и колбасник

Это было давно, в маленьком городе.

Они учились вместе в школе, сидели на одной скамье, и учитель часто беседовал с ними при помощи палки, потому что мальчики были рассеянны и думали о посторонних предметах.

«К чему мне зубрить древние языки, — думал сын колбасника, — если наши покупатели говорят только по-немецки, и даже мой папа, самый богатый и умный человек в городе, не знает, как сказать по-латыни «кровяной зельц».

«Странная вещь, — размышлял сын сапожника, почесывая спину, — господину учителю известны все умные слова, а он предпочитает им палку. Неужели палка сильнее слова?»

Друзья жили рядом. Белый, под черепичной крышей домик сапожника был отделен невысоким забором от каменного дома колбасника.

Поздно вечером, когда другие соседи уже спали, сапожник все еще стучал молотком по колодке, а колбасник щелкал на счетах.

День бежал за днем, год за годом. Колбасник торговал, сапожник тачал сапоги. Мальчики росли, стали мужчинами. Пришла пора, когда их родители умерли, завещав детям все, что успели нажить.

Сын колбасника открыл новый магазин и женился на пухленькой барышне. Она умела играть на клавесине, печь пышки и обещала мужу народить кучу детей.

Сын сапожника остался холостым. Он продал мастерскую отца и занялся философией.

Философ поднимался рано утром и не спеша шел по тихим улицам города. Когда он выходил за ворота, все проверяли часы, зная, что сейчас ровно семь. Когда же возвращался домой, была половина восьмого.

Затем он выпивал чашку кофе, съедал два ломтика хлеба с сыром и начинал думать. Из окна его комнаты на горизонте вырисовывался шпиль городской ратуши.

Колбасник очень сетовал на то, что у школьного друга плохой аппетит.

— Моя дорогая жена, — вздыхал Колбасник, запивая имбирным пивом поросенка с кашей,— если бы все люди ели так мало, я бы давно разорился и пошел бы с сумой по миру.

— О, мой бог! — бледнела супруга. — Что ты говоришь? Мне страшно.

Колбасник хохотал и принимался за телячий окорок:

— Не бойся, милая. Всевышний мудр. Он создал людей для еды и питья. Не так ли, дети?

Три толстощеких мальчика и две сдобные девочки хором отвечали:

— Да, папа.

Лето сменяло весну, зима — осень. Снова наступала весна, за ней — лето, и так повторялось много раз. Колбасник торговал, Философ думал и писал книгу.

Когда книга была напечатана, он принес Колбаснику том, пахнувший свежей типографской краской.

Колбасник усадил свое семейство, надел очки и начал читать вслух. На второй странице он захрапел, а проснувшись, сказал, что столько ученостей не переварит ни одна голова, и, поставив книгу на полку, больше не прикасался к ней.

Вскоре случилось неслыханное событие. Маленький город посетил великий Поэт. Он приехал рано утром и сразу же отправился в домик под черепичной крышей. Там он просидел до глубокого вечера и покинул город, даже не побывав в гостях у господина бургомистра.

На следующее утро Колбасник встретился с Философом во время прогулки и спросил:

— Любезный друг, не сочти за труд поведать, о чем это ты вчера толковал с высоким гостем?

— Пожалуйста, — ответил Философ. — Мы рассуждали о том, что есть истина и справедливость. Великий Поэт нашел, что я мыслю возвышенно. Он спросил, как я добился этого, и я сказал: «Это потому, что передо мною открывается горизонт и я весь день смотрю на шпиль нашей ратуши».

— Ого! — усмехнулся Колбасник. — Да ты, оказывается, шутник. Представляю себе, как смеялся господин Поэт.

— Ничуть. Он даже сказал, что ему была полезна наша беседа.

— Жаль, что он не успел познакомиться со мной,— промычал Колбасник.

— Конечно, — вежливо согласился Философ. А Колбасник высморкался и сказал:

— Я пошлю господину Поэту корзину сосисок, а ты напишешь ему, что мой свиной фарш и ветчина не менее важны, чем истина и справедливость.

— Извини, — возразил Философ, — но я ничего не смыслю в свином фарше и ветчине.

Тут он взглянул на часы, поклонился и ушел домой.

— Ах вот как! — злобно захрюкал Колбасник, глядя ему вслед. — Ты задираешь нос! Хорошо же, я проучу тебя!

На другой день к дому Колбасника подъехали подводы с камнем. Возчики сбросили груз, уехали и вернулись с новой поклажей. Так они возили камень, пока на улице не стемнело.

Назавтра появились мастера в кожаных фартуках. Они сломали забор, отделявший домик Философа от островерхого дома Колбасника, и принялись складывать стену. Колбасник щедро кормил их рубцом и ливером, а они клали камни и пели песни.

Философ, погруженный в ученые занятия, продолжал смотреть на небо.

Однажды утром он проснулся и вместо горизонта и высокого шпиля увидел желтую стену. На ней было нарисовано блюдо с дымящимися сосисками и огромными буквами написано имя Колбасника.

Впервые в жизни Философ изменил своей привычке. Вместо прогулки он зашагал к соседу. Долго стучал он в дубовую, окованную железом дверь. Наконец на пороге появился Колбасник в халате и колпаке.

— Извини, что я потревожил тебя, — сказал Философ, — но...

— Пожалуйста, пожалуйста, — перебил его Колбасник, — я очень рад. Заходи, мы вместе позавтракаем.

— О нет, спасибо, — сказал Философ, — я хотел бы только узнать, что это, откуда?..

И он показал на каменную стену.

— Тебе нравится? — приветливо улыбнулся Колбасник. — Я знал, что ты одобришь мой вкус.

— Видишь ли, — сказал Философ, — она мешает мне думать.

Колбасник изобразил на своем сытом лице огорчение:

— Неужели?.. Жаль, что я не успел посоветоваться с тобой. Впрочем, тебе было некогда. Когда я обдумывал это сооружение, ты был занят беседой с господином Поэтом. Какая досада! Но теперь уже поздно.

— Может быть, ты уберешь ее в память нашей школьной дружбы? — сказал Философ.

Колбасник потер живот:

— Что и говорить, школьная дружба — ценная вещь. Но эта штука обошлась мне тоже недешево. Однако для тебя я готов на все. Если стена мешает тебе, ты можешь купить ее и сделать с ней что тебе угодно.

И он назвал такую сумму выкупа, что у бедняги Философа потемнело в глазах.

Кто-то посоветовал ему обратиться к городскому адвокату и спросить его, можно ли найти управу на Колбасника.

Адвокат, выслушав ученого, сказал, что все законы бессильны. Земля, на которой воздвигнута стена, принадлежит Колбаснику, и поэтому нужно уплатить владельцу испрашиваемую сумму, пока он не передумал и не запросил еще больше.

Философ поблагодарил адвоката, рассчитал единственную служанку, убиравшую домик, начал пить вместо кофе кипяченую воду, отказался от двух ломтиков сыра, заменив их сухарями. Думать и писать у него не было времени. Каждый день он ходил по урокам, обучая детей лавочников и мукомолов тому, что есть истина и справедливость, и нигде его не держали дольше недели.

Колбасник богател. Его ветчина и сосиски прославились на всю страну. Один сын Колбасника стал хозяином кожевенного завода, другой поставлял армии сапоги, третий варил пиво. Дочери выгодно вышли замуж и нарожали Колбаснику розовеньких, пухленьких внучат.

Минуло много лет. Старый Философ пришел к старому Колбаснику. Он принес выкуп.

Колбасник пересчитал деньги, спрятал их в шкатулку и приказал каменщикам сломать стену.

Когда стена исчезла, Философ уселся на излюбленное место и начал думать. Он мечтал написать второй том книги. Но хотя он снова видел острый шпиль ратуши, перед глазами его возникала ядовито-желтая стена с намалеванным на ней белым блюдом дымящихся сосисок.

Он не смог написать ни одной строки.

Вскоре Философ умер. У муниципалитета не оказалось денег, чтобы похоронить его с почетом. Колбасник принял похороны на свой счет. Все восхищались его благородством, а в «Торговом вестнике» поместили некролог, автор которого доказывал, что Философ был так мудр потому, что всю жизнь питался кровяным зельцем и сосисками фирмы своего школьного друга.

 

Испанская партия

Поздно ночью, когда город погружался во тьму, высоко на горе, в старинном замке, где помещалась тюрьма, зажигался свет в окне. Он горел до утра, пока не гасли звезды, и все знали, что это не спит хозяин мрачного дома — Тюремщик.

— Он честный малый, — говорил Лавочник, — и боится уснуть, потому что не доверяет бездельникам сторожам. Стоит ему закрыть глаза, как эти негодяи тотчас же завалятся спать, и тогда все арестанты разбегутся, станут грабить порядочных людей и еще, пожалуй, прирежут кое-кого.

— Вы не правы, — возражал Школьный учитель, — днем Тюремщик занят своим грязным делом и совесть его дремлет. Ночью она пробуждается и не дает ему покоя. Если у таких людей вообще есть совесть.

— Друг мой, — мягко останавливал Учителя Адвокат, — к сожалению, вы некомпетентны в предмете, о котором беретесь судить. По роду занятий мне часто приходится бывать там. Смею вас заверить, что у него благопристойная внешность и хорошие манеры. Кроме того, он совсем неплохой человек и гуманно относится к осужденным. Я полагаю, что по ночам он читает мои судебные речи, и это облагораживает его.

Так они спорили часто, и каждый оставался при своем мнении. Но вот один доносчик написал куда надо, что Лавочнику надоело торговать в розницу бакалейными товарами и он решил выгодно продать оптом все государство иностранной державе, Школьный учитель впал в крамолу и не верит, что дважды два — четыре, Адвокат сказал кому-то, что у диктатора страны слишком длинные руки.

Где надо прочли донос, наградили автора Орденом Большого Уха, а Лавочника, Школьного учителя и Адвоката отдали под суд.

Суд состоялся при закрытых дверях и окнах, чтобы, как писали в газетах, обвиняемые не простудились. Всем им было предоставлено право защищать себя.

Лавочник не любил болтать попусту и сказал коротко:

— Все это чепуха на постном масле! Конечно, и я не без греха и, может, разок-другой обвесил покупателей, но кто не знает, что я торгую только свежими продуктами и никому не всучивал гнилой товар. Да и вряд ли найдется дурак, который согласится купить наше...

Судья позвонил в колокольчик и лишил Лавочника слова.

Растрепанный, с горящими глазами, Школьный учитель пытался увлечь присяжных заседателей такими забавными и опасными игрушками, как свобода слова, совесть и справедливость.

Почтенные отцы семейств слушали его, едва сдерживая смех, а прокурор хохотал в платок, делая вид, что его душит кашель.

Дольше всех говорил Адвокат. Он описывал свою безупречную жизнь, посвященную служению самому совершенному из государств и самым совершенным в мире законам.

Суд совещался недолго. Присяжные единодушно решили, что все трое виновны, и судья, не желая никого обидеть, приговорил их к одному сроку, а чтобы им не было скучно, поместил в одну камеру тюремного замка.

Первые три дня они ссорились. Адвокат обвинял Лавочника и Учителя в том, что своим поведением на суде они испортили все дело.

— Черт меня дернул связаться с образованными господами, — ворчал Лавочник.

А Школьный учитель язвительно смеялся над законами, которым всю жизнь служил Адвокат.

На четвертый день они перестали разговаривать и углубились в свои мысли. Лавочник подсчитывал в уме убытки, которые несет его заведение, Адвокат обдумывал прошение на имя диктатора, а Учитель тосковал о своих учениках, оставленных без доброго слова.

На пятый день — это было поздно вечером — в камеру вошел надзиратель и приказал Лавочнику отправиться вместе с ним к Тюремщику.

—Зачем я ему понадобился? — пробурчал Лавочник. — Кажется, он не купил у меня ни бутылки вина, ни пачки чая и ничего не забирал в кредит.

— Идите, мой друг, — поторопил его Адвокат, — и будьте с ним любезней. Это может пригодиться всем нам.

— По крайней мере вы узнаете, почему он не спит ночью, — сказал Школьный учитель.

Проклиная все на свете и ворча, что даже в тюрьме ему не дают выспаться, Лавочник поплелся к Тюремщику.

Тюремщик встретил его на пороге квартиры. Это был кругленький, лысый человек с добрыми виноватыми глазами.

— Очень рад, что вы пришли, — сказал он, протягивая Лавочнику маленькую, пухлую руку. — Я живу так замкнуто. У нас почти никто не бывает. Пройдемте, пожалуйста, в мою комнату. К сожалению, жена спит, и я не смогу накормить вас ужином. Но мы отлично посидим, не правда ли?

Лавочник хотел было сказать, что он уже достаточно насиделся, но, вспомнив наставления Адвоката, учтиво произнес:

— Весьма польщен, ваша честь.

В комнате у Тюремщика не было ничего, кроме старой, продавленной кушетки, двух обшарпанных кресел и круглого, с потрескавшейся полировкой, столика. В углу под иконой висела связка ключей.

Заметив взгляд Лавочника, хозяин комнаты застенчиво улыбнулся.

— Вы удивлены? Не ожидали такой убогой обстановки? Я — человек скромный. Там, у жены, — модерн. Знаете вы этих женщин. А мне ничего не надо. Вот мое единственное развлечение.

И он показал детской, пухлой ручкой на доску с шахматными фигурами, стоявшую на столике.

— Это мое хобби, — продолжал он. — Вот так по ночам я сижу здесь, разбираю этюды, решаю задачи и, если повезет, сыграю несколько партий с моими постояльцами. Я бы, конечно, мог и днем. У меня есть свободное время, но...

Помолчав немного, он боязливо оглянулся кругом и тихо сказал:

— Жена не позволяет. Она считает это несерьезным занятием. Нет, не подумайте о ней ничего плохого. Она хорошая женщина, но несколько сурова. Это у нее семейное, дают знать гены. Видите ли, отец ее был палачом... Ну, так сыграем?

Лавочник не ответил. Он был человек деловой и умел играть только в подкидного дурака.

-— Не бойтесь,— успокоил его Тюремщик. — Я играю слабо. Со мной нетрудно справиться.

Лавочник снова не ответил.

— Понимаю, — кивнул головой Тюремщик. — Вы привыкли извлекать из ваших занятий выгоду. Хорошо. Я предлагаю вам сыграть на интерес. Если вы победите, я помогу вам выйти на свободу. Свобода совсем неплохая штука. Не так ли?

Лавочник был здоровый, полноценный мужчина, но от предложения Тюремщика у него закружилась голова и начало щипать сердце. Черт побери, ведь он даже не знает ходов. Но как же упустить подобный случай!

— Послушайте, ваша честь... — начал он.

— Не нужно формальностей, — поморщился Тюремщик. — Зовите меня просто Мики. Так называет меня мой младшенький.

— Послушайте, ваша честь, — упрямо повторил Лавочник, — мы с вами тут не на равных... Сытый голодного... В общем, не сердитесь, но я отощал на ваших харчах.

В голубых глазах Тюремщика выступили слезы.

— Знаю, — печально махнул он рукой, — многие жалуются на питание. Я бы, конечно, мог улучшить, но... У нас трое детишек. Впрочем, я постараюсь что-нибудь для вас придумать.

Лавочника отвели назад в камеру. На следующее утро Адвокат и Школьный учитель хлебали пустой кипяток, а Лавочник уплетал булку с маслом, запивая ее кофе, но друзья по несчастью не завидовали ему.

— Ешьте, — подбадривал его Адвокат, — набирайтесь калорий, вы наш лотерейный билет.

Целую неделю Лавочника усиленно питали, а Школьный учитель и Адвокат, вылепив из хлеба самодельные шахматы, учили его мудреной игре. Лавочник оказался изрядно туп, путал короля с ферзем, долго не мог понять, как ходит конь, но это не огорчало его наставников.

— Не беда, — говорил Адвокат, — я уверен, что Тюремщик тоже не силен в шахматах.

— Человек такой профессии не способен думать, — поддержал его Учитель.

Настала решающая ночь. Лавочник снова предстал перед Тюремщиком.

— Ну-с, мой родной, — ласково сказал Тюремщик,— кажется, вы окрепли?

— Да, пожалуй.

— Тогда начнем. Вы предпочитаете черные или белые?

— Черные, — сказал Лавочник.

Он решил: «Буду повторять все его ходы и тогда, наверное, не пропаду».

— Как вам будет угодно, — сказал Тюремщик и двинул вперед на два квадрата пешку от короля. И лавочник сделал так же. Тюремщик прыгнул вперед королевским конем. И Лавочник сделал то же самое.

Минут через десять он очутился в безнадежно тяжелом положении.

— Вы слишком рассеянны, думайте лучше, — сказал Тюремщик, сняв с доски черного ферзя.

Лавочник начал думать. Он смотрел на доску, а в голове у него крутились мысли о том, что приказчики, наверное, растащили весь товар, жена дает в кредит кому попало, а покупатели, узнав, что хозяин лавки в тюрьме, обходят ее стороной.

Так прошло с полчаса, и Тюремщик сказал:

— Прошу вас...

Лавочник сделал самый плохой ход из всех возможных. Тюремщик ответил наилучшим ходом и объявил:

— Извините, вам мат... Ну, ничего, начнем снова. Только не поддавайтесь мне. В случае выигрыша вы получите свободу.

Они сражались до утра, пока звезды не погасли на небе, и Тюремщик участливо сказал:

— Не огорчайтесь, мой друг, тренируйтесь каждый день. Времени у вас достаточно. Я пришлю вам доску и шахматы.

— У нас там есть еще и другие, — сказал Лавочник, — они люди ученые... Может быть, они...

На следующую ночь Тюремщик позвал к себе Адвоката.

— Итак, вы гарантируете мне свободу, если я выиграю у вас хотя бы одну партию? — спросил Адвокат.

— Совершенно точно, — подтвердил Тюремщик.

— А может быть, мы заменим это картами? — попробовал вывернуться Адвокат. — Скажем, преферанс или бридж... Пригласим вашу супругу.

— О нет! — воскликнул Тюремщик. — Слава богу, по ночам моя дорогая спит, и к тому же ни мне, ни вам не обыграть ее.

— Жаль, — вздохнул Адвокат. — Ну что же, попытаемся...

Он слабо играл в шахматы, но очень надеялся заговорить Тюремщика.

Используя свое красноречие, он делал ходы и одновременно рассказывал смешные, страшные и поучительные истории из судебной практики. Тюремщик хохотал до слез, в ужасе хватался за голову, слушал Адвоката открыв рот и, не сделав ни одной ошибки, выиграл все десять партий.

— Увы, — жалостливо сказал он утром, — вам не везет. — Но у вас есть еще один...

Школьный учитель наотрез отказался играть с Тюремщиком. Он заявил, что лучше кончит свою жизнь на виселице, чем свяжется с этим... Как интеллигентный человек, он не выговорил грубого слова, а просто плюнул. И Лавочник плюнул. Но Адвокат сказал:

— Я понимаю вас, мой друг. Понимаю и восхищаюсь вами. Ради самого себя вы никогда бы не пошли ни на какие компромиссы с этим душителем свободы. Но у нас есть дети... Бедные малютки протягивают к вам слабые ручонки. Они молят вас!.. Будьте гуманистом, спасите их!..

У Адвоката не было детей, и Лавочник был бездетен. Но Адвокат заплакал, и Лавочник заплакал, и Школьный учитель, больше всего на свете любивший детей, уступил.

Когда он пришел к Тюремщику, он сказал:

— Я знаю ваши условия!.. Они не подходят мне... Я предлагаю вам другие.

— Прошу вас, — любезно сказал Тюремщик.

— Если я проиграю, можете повесить меня. Если выиграю, вы должны освободить нас троих.

— Хорошо, — сказал Тюремщик.

— И во время игры ни слова. Я не желаю разговаривать с вами.

— Очень рад, — сказал Тюремщик. — Сразу видно, что вы настоящий игрок.

Они играли всю ночь одну партию, не слыша ни переклички часовых, ни боя часов на башне, и Тюремщик ни разу не взглянул на дверь, ведущую в спальню жены.

Погасли звезды.

— Ничья, — сказал Тюремщик.

— Ничья, — согласился Школьный учитель.

И назавтра они играли всю ночь. И опять — ничья, и так сорок ночей, сорок ничьих и ни одного слова во время игры.

Настало сорок первое утро. Тюремщик склонил голову своего короля перед королем противника и сказал:

— Сдаюсь!.. Черт бы побрал эту испанскую партию.

— Я выиграл!.. Мы свободны! — воскликнул Школьный учитель.

В это время в комнату вбежал надзиратель.

— Ваша милость! — заорал он отчаянным голосом.— Они сбежали, Адвокат и Лавочник... Они сбежали!..

— Они не поверили в меня, — горько усмехнулся Учитель. — Но я свободен? — спросил он.

— Погодите, — сказал Тюремщик, — сначала я должен во всем разобраться.

Он разобрался и узнал, что Адвокату помог бежать богач, которому угрожал суд, а Лавочнику — жена, выкупившая его у сторожей.

Полгода они жили за границей, а затем диктатор страны помиловал их, потому что не мог жить без адвокатов и лавочников.

Тюремщик не дал свободы Школьному учителю. Говорят, что он хотел сдержать свое слово, но, посоветовавшись с женой, передумал.

Иные осуждали его, а другие оправдывали, говоря:

— Что он мог сделать? Он же всего только Тюремщик, а она — дочь палача.

 

Аптекарь из Падуи

Очень давно, когда болезни хозяйничали по всему свету как им вздумается и обыкновенный насморк мог свалить наповал здоровяка каменотеса, в Падуе жил Аптекарь.

Жил одиноко и тихо. Жены у него не было. Ни одна девушка не могла полюбить человека, от которого за три лье несло касторовым маслом.

Весь день кипятил он в стеклянных колбах лесные травы, растирал в фарфоровой ступке желтые кристаллы, варил в чугунных тиглях пахучие мази. И до позднего вечера не закрывалась дверь его маленькой лавки.

Говорили, что нет такого недуга, которого не мог бы вылечить Аптекарь, и слава об его искусстве простиралась по всей Италии.

К Аптекарю шли не только прачки и кузнецы, кружевницы и рыбаки — его посещали важные дамы и надменные кавалеры.

Конечно, знатные господа, прежде чем переступить порог жилища Аптекаря, осмотрительно прикрывали свои благородные носы батистовыми платками с вышитыми на них голубыми лилиями и серебряными лебедями.

Однажды ночью к Аптекарю явился незнакомый юноша. От него пахло фиалками, и Аптекарь подумал, что это королевский парикмахер.

— Что стряслось, уважаемый синьор? — учтиво спросил Аптекарь. — С вами беда?

— О-о-о! — застонал Юноша, прижимая тонкие пальцы к белому шелковому камзолу.

— Сердце? — тревожно воскликнул Аптекарь и кинулся к шкафу, где стояла бутыль с ландышевой настойкой.

— О нет! — жестом остановил его Юноша. — У меня сердце как у буйвола!.. Дьявол меня побери, я совершенно здоров!

— Почему же вы пришли ко мне в столь поздний час, зачем я понадобился вам, ваша светлость? — спросил Аптекарь, решив по изысканным выражениям незнакомца, что это по меньшей мере граф.

Юноша топнул ногой, и в шкафу зазвенели банки и колбы.

— Почему, почему!.. Потому что я не хочу больше жить. Мне противно небо, солнце, вкус вина, запах пищи... Я не могу смотреть без содрогания на лица людей. Я засыпаю и просыпаюсь с отвращением к жизни.

— Ваше сиятельство, — пролепетал Аптекарь, — но ведь жизнь — бесценный дар.

— Для тебя, для таких червяков, как ты, — усмехнулся красавец, — но не для меня, старшего сына герцога Пармского, внука короля французов, правнука римского императора. Жизнь!.. Я сыт ею по горло!.. Как могу я жить, если мой младший брат оклеветал меня, сказав, что я хочу отравить отца. И старик поверил ему. Стоит ли жить, когда изменила любимая и предал лучший друг?.. Вот они, люди!..

— Герцогский двор велик и прекрасен, — почтительно вымолвил Аптекарь, — но это еще не весь мир.

— Молчи! — гневно вскричал внук короля французов. — Дай мне яд, и я умру.

— Ваше величество, — вздохнул Аптекарь, — я лечу, а не убиваю людей, я стараюсь сделать все, чтобы человек дольше жил. Это мое ремесло. Но уж если вы непременно решили умереть, зачем вам яд?.. Вы можете отправиться гулять и броситься с высокой скалы.

Сын герцога Пармского метнул в Аптекаря бешеный взгляд:

— Негодяй, ты хочешь, чтобы мое царственное тело превратилось в мешок из грязи и костей?!.. Нет, я и после смерти должен быть так же прекрасен, как сейчас. Сделай это, или я прикончу тебя.

— Ваше величество, — сказал Аптекарь, — вы можете заколоть меня, как последнего барана, но сейчас я не в силах помочь вам. У меня нет такого яда. Я постараюсь изготовить его, но для этого мне потребуется не меньше недели.

— Хорошо, — сказал правнук римского императора, — я приду к тебе через неделю в это же время, но берегись, если ты обманешь меня!

Шесть дней и шесть ночей лавка Аптекаря была закрыта. Напрасно стучались в дверь прачки и кузнецы, важные дамы и надменные кавалеры.

Все дивились, куда исчез Аптекарь, и начали даже думать, уж не похитил ли его синьор дьявол.

Между тем, закрыв дверь и плотно задвинув ставни, Аптекарь день и ночь кипятил в колбах травы, весь окутанный облаком зловещего пара.

Юный красавец явился на седьмую ночь в назначенный час.

Худой, с желто-зеленым лицом, встретил его Аптекарь и протянул ему маленькую железную коробку.

— Вот, — сказал он еле слышным голосом, — здесь три пилюли. Вы должны принимать их одну за другой три дня подряд, начиная с завтрашнего вечера.

— Три дня! — вскричал юный красавец. — Опять ждать! Видеть, как улыбаются лицемеры, слушать дурацкие речи умников, есть, дышать... Я приму их сейчас.

— И тогда умрете в ужасных корчах и лицо и тело ваше будут обезображены.

— Проклятье! — пробормотал Юноша. — Ладно, получай!

И швырнул на стол кошелек, набитый золотыми дукатами.

— Благодарю вас, ваше высочество, — поклонился Аптекарь, — но соблаговолите взять назад кошелек. То, что я сделал, не стоит денег.

— Ты набиваешь себе цену, мошенник, — засмеялся Юноша. — Хорошо, ты получишь еще больше, когда меня не будет. Даю тебе слово дворянина.

И, спрятав кошелек, он удалился.

На следующий вечер он принял одну из пилюль Аптекаря и сразу же уснул.

Утром он открыл глаза и увидел, как тонкий луч солнца пронзает тяжелые шторы на окнах спальни.

— Солнце, как хорошо, что на улице солнце! — воскликнул он и тут же удивился:—Мне нравится солнце, что со мной? Наверно, это признак близкой кончины?

Потом весь день он гулял в саду, любовался блеском солнца, слушал пенье птиц, журчанье ручья.

Вечером он принял вторую пилюлю и снова уснул безмятежным сном.

На следующее утро, когда старый слуга пришел, чтобы помочь ему одеться, сын герцога сказал старику:

— Благодарю вас, мой друг, не нужно, я оденусь сам.

И старый слуга заплакал, решив, что его господин сошел с ума.

В этот день внук короля французов вел себя очень странно. Он сам вычистил свои ботинки, помог садовнику вскопать грядки, конюху убрать навоз. Впервые за полгода он пообедал с аппетитом.

Вечером он принял третью пилюлю.

Едва только взошло солнце, он оделся, оседлал коня и помчался в Падую.

Вскоре небо закрылось тучами, пошел дождь, поднялся ветер, но всадник радовался и дождю, и ветру, и тому, что он жив, здоров, молод, и думал о том, как щедро отблагодарит Аптекаря.

Он примчался в Падую поздно вечером. Лавка Аптекаря была закрыта, но в окне светился огонек.

Он сошел с коня и постучал в запертую дверь. Никто не отозвался. Он стучал снова и снова, пока какая-то старуха не высунулась из окна соседнего дома и не спросила:

— Эй ты, чего тебе надо?

— Мне нужен Аптекарь.

Старуха не видела в темноте, с кем разговаривает, и зашипела:

— Опоздал ты, парень, он умер два дня назад.

— Умер? От чего?

— Не знаю. Говорят, отравился парами, когда готовил лекарство для какого-то богатого бездельника.

— Скажите, синьора, где похоронили его?

— Его зарыли там, за церковной оградой. Не старайся, ты не найдешь могилу, на ней нет креста. И вообще, проваливай, не мешай людям спать.

Всю ночь бродил сын герцога Пармского за церковной оградой.

Утром он сел на коня и уехал.

Он не вернулся в замок, и ни отец, ни младший брат, ни бывшая возлюбленная больше никогда не увидели его.

 

Поэт

Вся Венеция знала негоцианта Джузеппе Мазини и его сына поэта Каприччио.

Старый Джузеппе не одобрял легкомысленных занятий своего наследника и, когда Каприччио исполнилось двадцать лет, завел с ним серьезный разговор.

— Разве это дело, — сказал старик, — бренчать на лютне?.. Все твои предки торговали коврами и жемчугом. Нашему семейству обязана Венецианская республика богатством и благоденствием. А что ты оставишь после себя?

— Стихи, — гордо сказал Каприччио. — От моих серенад тают ледяные сердца. Мои песенки могут заставить принцессу полюбить погонщика мулов. Вчера я написал «Песнь о любви». Она прославит мое имя в веках.

— Дурень, — усмехнулся Джузеппе, — ты веришь бездельникам, с которыми проводишь бессонные ночи. Посмотрим, что скажут знатоки.

И он пригласил к себе во дворец ученейших людей Венеции — доктора словесных наук синьора Эрудицио, магистра красноречия синьора Формалио и маэстро вкуса синьора Комплименто.

— Достопочтенные коллеги, — сказал синьор Эрудицио, — надеюсь, вы обратили внимание, как называется поэма? «Песнь о любви». Но что такое песнь? Есть ли разница между песнью и песенкой, между пением и песнопением?..

Ученый муж говорил долго, умно о том, о сем, о прочем, а когда кончил, старый Джузеппе спросил:

— Будьте добры, ваша милость, скажите, чего стоит штука, которую нацарапал мой птенец?

Синьор Эрудицио важно помолчал и, подсчитав в уме, что через три дня истекает срок векселю, выданному им негоцианту, с достоинством ответил:

— Это вещь бесценная. Так я считаю.

— Это новое слово, — авторитетно кивнул головой синьор Формалио, — поэма не похожа ни на что. Только оригинальный талант может рифмовать «луковица» и «лютня».

— Я буду резок, — приветливо улыбнулся синьор Комплименто, — и скажу, что Каприччио гениален, хотя другие наверняка назовут его гениальнейшим. Я буду суров и скажу, что он велик, хотя большинство может счесть его величайшим.

В ту же ночь старый Джузеппе скончался не то от радости, что его сына признали великим поэтом, не то от огорчения, что тому никогда не торговать коврами и жемчугом.

Каприччио погоревал, поплакал сколько нужно и начал жить жизнью великого человека.

Три года из вечера в вечер сверкал огнями дворец покойного Джузеппе, гнулись столы под роскошными яствами, рекой лилось вино. Три года из вечера в вечер юный Каприччио читал «Песнь о любви», а промотавшиеся кавалеры, голодные поэты и продувные адвокаты кричали: «Браво, брависсимо!»

Когда пошел четвертый год, Каприччио вдруг узнал, что отцовские склады опустели, дворец описан за долги, слуги разбежались.

Все это ничуть не огорчило поэта.

— Что такое деньги, — улыбнулся он, — презренный металл, золотые кружочки... Я — велик... Я напишу новую поэму.

Полгода жил он в каморке у садовника и день и ночь писал стихи. Он писал их и рвал, рвал и писал. Новые строки казались ему недостойными бессмертных строф «Песни о любви».

— Да, — решил он в конце концов, — мой талант иссяк.

И он покинул Венецию, где пришла к нему слава, и уехал в Геную.

В Генуе он был и грузчиком, и разносчиком зелени, и лодочником, пока его не заметила красавица Анита, дочь хозяина сапожной мастерской.

Трудно далось ему ремесло. Ладони его покрылись мозолями, твердыми, как грецкие орехи, румянец на щеках поблек, но зато он научился тачать сапоги, которые не снашивались годами, шить бальные туфли, воздушные, как облака, нарядные башмаки, способные покорить сердце любой красавицы.

Не было во всей Италии мастера искуснее, и сам герцог Пармский удостоил его ордена Колодки.

Минули годы. Полногрудая Анита вышла замуж за Каприччио, у супругов росли дети — мальчик и девочка.

И вот случилась беда. Вдохновение пришло к уже немолодому Каприччио. Как-то за одну ночь он написал поэму «Песнь о башмаке».

Он рассказал в стихах о людях, которые не имели и пары приличных сапог, и о тех, у кого башмаков было больше, чем звезд на небе, воспел босоногих красавиц, ступавших по земле как королевы, и осмеял королев в золоченых туфлях, шагавших как гусыни.

Утром он прочел поэму жене, открыл ей, что раньше был поэтом и хочет поехать в Венецию прочесть свое творение знатокам.

Целый день Анита ссорилась с Каприччио, уговаривая его не заниматься чудачеством, а вечером отправилась с ним в путь.

В Венеции она сняла зал в дешевой таверне, заказала обед и пригласила ученых мужей.

Синьор Эрудицио теперь был уже академиком, синьор Формалио — доктором, а синьор Комплименто — магистром.

После того как немолодой поэт прочел «Песнь о башмаке», выступил синьор Эрудицио.

— Башмак — это не туфля, а туфля не башмак,— сказал он, значительно подняв указательный палец.— Сапог отличается от сандалии, а сандалия от сапога...

Ученый муж говорил долго, умно о том, о сем, о прочем, и, когда кончил, Анита спросила:

— Скажите, ваша милость, чего стоит вещица, которую сочинил мой муженек?

Синьор Эрудицио подумал и, сообразив, что ничего не должен Каприччио, сказал:

— Ни сольди, сударыня, ни сольди.

— Поэма плоха, она ни на что не похожа, — авторитетно кивнул головой синьор Формалио, — в ритмах я не вижу рифм, в рифмах не чувствую ритма.

— У вас очаровательная жена, Каприччио, — улыбнулся синьор Комплименто стареющей Аните, — это лучшее, что принадлежит вам.

В ту же ночь Каприччио и Анита вернулись в Геную.

— Ученые люди не станут бросать слов на ветер, они строги и справедливы, — сказала Анита.

Каприччио промолчал и спрятал «Песнь о башмаке» в шкаф, где лежали испорченные заготовки дорогих ботинок. Но иногда он вынимал поэму, перечитывал ее и потом долго сидел молча, сложив руки на груди.

Все это надоело жене. Когда мужа не было дома, она достала поэму из шкафа и отдала ее служанке, сказав:

— Выброси эту гадость.

Служанка была расчетливой девицей. Она унесла поэму на базар и продала по листику торговцам виноградом, макрелью и маслинами.

Прошло время, и вся Италия — рыбаки и кружевницы, странствующие комедианты и голодные поэты, знатные дамы и кавалеры — распевала грустные и веселые строфы «Песни о башмаке».

Каприччио так и не узнал об этом. Он безвыходно сидел дома, тачал сапоги, которые не снашивались годами, шил бальные туфли, воздушные, как облака, нарядные башмаки, способные покорить сердце любой красавицы.

 

Мечтатель

У подножия гор, вечных, как жизнь, и прекрасных, как мечта, лежал маленький город. Люди в этом городе рождались, старели и умирали, и никто из них никогда не бывал по ту сторону сверкающих снежных вершин.

Так длилось до тех пор, пока в маленьком городе не появился Мечтатель.

Он был сыном прачки, бедной женщины с руками, изъеденными щелочью и содой.

Целыми днями она гнула спину над корытом, стирая белье для того, чтобы сын ее мог учиться в школе.

Учителя не любили сына прачки. Он задавал им слишком много вопросов, на которые они не могли ответить. Сверстники сторонились Мечтателя. Он не играл с ними в забавные детские игры, он часто уходил за город и стоял у подножия гор, поднимал лицо к небу, думая о чем-то своем.

Когда Мечтатель вырос, он сказал матери:

— Благослови меня, мать, на трудный путь.

— Куда ты собрался, сын мой? — спросила с тревогой женщина.

— Я должен узнать, что там, за горами.

— Не делай этого, — взмолилась мать. — Ты молод, умен. Самая красивая девушка любит тебя. Ты женишься на ней и станешь счастливым.

— Нет, — сказал Мечтатель, — я должен узнать, что там, за горами.

— Поговори с нашим мудрецом, — попросила мать. — Он знает все на свете.

— Глупый юноша, — сказал мудрец, — горы высоки, жизнь коротка, ты только зря потратишь время.

— Все равно, — сказал Мечтатель, — я должен узнать, что там, за горами.

И он покинул родной город. Мать плакала, мудрец укоризненно качал головой, а яблони роняли белые, душистые лепестки.

Минули годы. По улицам маленького города прошел человек. Лицо его было иссечено морщинами, но глаза смотрели молодо и жарко.

Это был Мечтатель.

Робко переступил он порог отчего дома и склонился перед постелью, на которой лежала мать. Она умирала. У постели женщины сидел мудрец.

Женщина открыла глаза и увидела сына.

— Это ты, мой мальчик, — еле слышно произнесла она. — Ты вернулся. Где ты был?

— Я был там, за горами, — сказал Мечтатель.

— Что же ты видел там, сын мой?

— Там такой же город, как наш. Но когда я пришел туда, там не было ни одного фруктового дерева, не цвел ни один цветок. Я научил людей выращивать яблони и вишни, тюльпаны и розы.

Мудрец усмехнулся:

— Если ты так много сделал для них, почему же они не отблагодарили тебя? Почему бедна твоя одежда и стоптана обувь? Почему они прогнали тебя?

— Нет, — сказал Мечтатель, — они не прогнали меня. Они обещали мне почести и богатство, если я останусь у них навсегда. Но я не захотел.

— Почему? — спросил мудрец.

— Почему? — слабым эхом откликнулась женщина.

— Видите ли, — сказал Мечтатель, — за тем городом тоже есть горы. Я должен узнать, что там, за горами.

— Ты неисправим, — горько усмехнулся мудрец.

— Ничего не поделаешь, — сказал Мечтатель, — но я должен узнать, что там, за горами.

Мать умерла. Мечтатель проводил ее в последний путь и ушел. И мудрец, качая седой головой, укоризненно смотрел ему вслед, и яблони роняли белые, душистые лепестки.

 

Бедный Тургин

Впереди было пустынное, холодное море, позади — скалы, за ними дикий девственный лес.

Между скалами и морем, на каменистой земле, жил народ великанов.

Они были могучи и красивы все — мужчины и женщины.

Трем богам поклонялся смелый и мужественный народ — богу солнца, богу ветра и богу моря.

— Бог солнца сделал нашу кровь горячей, как огонь, бог ветра гонит наши челны и удерживает их на волнах, бог моря дарует нам пищу и одежду. Мы — дети солнца, моря и ветра.

Так говорил Верховный жрец. И народ, слушая его, восхвалял великих богов.

— Смешной старик, — усмехался Вождь народа великанов.— Глупый болтун!.. При чем тут боги?!. Мои далекие предки, мужчина и женщина, давным-давно поселились здесь. От них пошло племя людей, выше которых нет и не будет на свете

И хотя Вождь великанов был слишком умен, чтобы высказывать свои мысли вслух, всеведущие боги услышали его.

И случилось так, что жена Вождя родила первенца, который был не больше нашего пятилетнего мальчика, в то время как все новорожденные племени великанов были выше наших самых рослых мужчин.

Горе накрыло темной тучей семью Вождя.

Умер, не вынеся позора, его старик отец.

В одну ночь белыми, как гребни волн морских, стали волосы молодой жены Вождя. Упав на колени, скорбно молила она мужа:

— О мой властелин и повелитель!.. Прошу тебя, убей меня! Покарай смертью за стыд и несчастье, которые я принесла в твой дом. Возьми в подруги достойную тебя.

Но Вождь великанов был добр и справедлив. Он поднял с колен истерзанную муками женщину и сказал:

— Ты ни в чем не виновата!.. Ты будешь жить, моя любимая. Не нужно мне другой жены!.. Ты родишь мне высоких и сильных сыновей. И пусть живет этот жалкий урод. Все живое должно жить. Может быть, он еще станет таким же, как мы.

— Ты должен убить трех китов и принести их в жертву богам, — сказал Верховный жрец.

. — Я убью пять китов, — ответил Вождь великанов и отправился в путь.

Сотни раз солнце всплывало над морем и уходило за скалы. Сотни раз оно выходило из-за скал и всплывало над морем, а Вождь великанов не возвращался. Многие уже решили, что он ушел в страну вечной тени. Но все-таки он вернулся, и за его челном тянулись туши семи китов, огромных, как наши океанские корабли.

Верховный жрец намазал сына Вождя с ног до головы китовым жиром. Три дня и три ночи народ великанов плясал и пел вокруг костров, славя своих богов.

От крика великанов падали навзничь деревья в диком, девственном лесу. От стука и топота великанских ног на другой стороне земли рушились дома и реки выходили из берегов.

— Придет время, — сказал Верховный жрец Вождю великанов, — и боги совершат чудо с твоим сыном.

Время шло. Пять сыновей высоких и сильных родила жена Вождя, но больше всех она любила первенца, прозванного Тургин, что на языке великанов означало «карлик».

Боги не сжалились над несчастным. Он рос медленно и плохо.

Мужчины не брали с собой в море Тургина. Куда ему, такому малышу, бороться с китами и акулами! Мать не пускала его одного в лес. Еще бы — самый безобидный зверь в этом лесу мог случайно прихлопнуть его лапой.

Маленькие девочки носили Тургина на руках, играли с ним, как с куклой, и он полюбил дочь Верховного жреца красавицу Танид.

Ей слагал он песни, полные страсти и печали. Ее портрет высек он кремнем на скале.

Танид была холодна и надменна. Насмешливо и дерзко смотрела она на юных красавцев великанов Чего же мог ждать карлик, едва доходивший ей до колен?

По ночам несчастному Тургину снились дивные сны. Он видел себя могучим и сильным. Видел, как укутывает плечи любимой мехами диковинных зверей, убитых им.

Он был весел и незлобив, маленький Тургин, приветлив и добр со всеми. Никто, кроме матери, не догадывался, как мучительно он страдает.

— Боги!.. Великие боги!.. — молила мать Тургина. — Возьмите мою жизнь, если она вам нужна, и сделайте моего сына высоким и сильным.

Но боги были равнодушны к мольбам матери. Они ждали, когда склонит перед ними свою гордую голову Вождь великанов.

А Вождь возненавидел богов за несчастье, посланное ему. С каждым днем сердце его полнилось яростью и злобой.

Однажды он не выдержал и воскликнул:

— О вы, боги солнца, ветра и моря!.. Будьте прокляты навеки, вы, свирепые, бездушные существа!

Боги услышали это и наслали беду на весь народ великанов.

Бог солнца закутался в черную тучу, и днем стало темно, как ночью. Бог ветра обернулся ураганом и вместе с богом моря обрушил на каменистый берег лавину волн, взлетевших к самому небу.

Объятые ужасом, бежали великаны и укрылись в диком, девственном лесу.

Не день, не два — месяцы не унималось море, и понял народ великанов, что не вернуться ему на родную землю, и впал в безудержную скорбь.

И тогда сказал Вождь:

— Соберитесь с духом, вы, люди моего племени. Мы уйдем отсюда. Я знаю, что за этим лесом есть море. Мы пройдем через лес и будем жить на берегу того, другого моря, где правят милостивые и справедливые боги.

Но темен и неприступен был лес, и не видно было дороги вперед.

Уныние охватило народ.

И тогда сказал Тургин, обращаясь к отцу:

— Отец мой, славный и мудрый Вождь, поставь меня к себе на плечи, и я увижу, куда нам держать путь.

— Тебя? — удивился Вождь. — Что можешь сделать ты, жалкий и слабый Тургин?

— Исполни его просьбу, — сказала жена Вождя. — Он маленький, но у него острое зрение и хороший слух.

Вождь великанов внял просьбе жены и поставил к себе на плечи Тургина.

— Я вижу море!.. Я слышу его!.. — закричал Тургин. — Иди, отец мой, куда я скажу.

Вождь с Тургином на плечах пошел туда, куда показывал маленький человек, и за ними пошел народ.

Маленький Тургин привел великанов на берег теплого и синего моря, прозрачного, как озеро, и огромного, как океан.

Неистовое ликование охватило народ великанов. Будто неразумные дети, мужчины и женщины катались на белом песке,- оглашая воздух криками восторга. А Тургин стоял в стороне и улыбался застенчивой, тихой улыбкой.

Но тут подняла руку мать Тургина и сказала:

— О люди племени великанов!.. Мой сын вывел вас из страшного леса. Попросите же новых богов, чтобы они сделали его таким же сильным и высоким, как мы.

Весь народ великанов опустился на колени и, воздев руки к небу, молил, чтобы боги исполнили просьбу матери.

— Если он станет таким же, как мы, я отдам ему в жены свою дочь, — пообещал Верховный жрец.

— Я буду его женой, — сказала красавица Танид.

Долго и горячо взывал к новым богам народ великанов, а Тургин вспоминал дивные сны, которые посещали его.

Но, стоя на коленях, он не повторял слова молитвы.

Он думал: «Боги, великие боги, если можете, оставьте меня таким, каков я есть. Может быть, я еще окажусь нужным моим великанам».

 

Пуд соли

Двое мужчин сидели в маленьком ресторане и пили пиво.

— Ты настоящий парень, — сказал старший из них,— мы знакомы час, а мне кажется, будто я знаю тебя всю жизнь.

— Не спеши, — сказал младший, — чтобы узнать человека, надо съесть с ним пуд соли.

— Вздор! — сказал старший. — Это выдумали математики. Они непременно хотят все измерить.

Приятели выпили еще по кружке и разошлись. С этого вечера они стали друзьями.

Летом, в одном из загородных парков, друзья познакомились с хорошенькой веселой девушкой.

Они катались на лодке, угощали девушку мороженым и наперебой рассказывали смешные истории.

Следующий вечер и еще много вечеров подряд они проводили втроем, и друзья чувствовали себя превосходно, а хорошенькая, веселая девушка смеялась все меньше и меньше.

Однажды старший друг позвонил ей по телефону и, как обычно, начал:

— Сегодня мы ждем вас...

В ответ раздалось:

— Я не приду сегодня. Приходите ко мне вы один, понимаете — один.

И трубка была повешена.

«Нет, я не пойду, — подумал старший из друзей,— ни за что не пойду».

Спустя несколько часов он сидел на широком диване в комнате с цветастыми обоями, а хорошенькая девушка и десять ее портретов, приколотых к стене, улыбались ему.

При первой же встрече в маленьком ресторане старший друг признался во всем младшему.

— Видишь, — сказал младший, — а ты говорил — пуд соли...

И он ушел, не допив кружку пива.

Вскоре началась война, а с нею и голод.

Как-то младший друг проходил мимо маленького ресторана. Он поглядел на заколоченные двери, на вывеску, грустную, словно могильная надпись, и вспомнил своего бывшего друга.

— Где-то он теперь? Жив ли? ..

Когда он вошел в знакомую комнату, старший друг лежал в кровати. Глаза его были закрыты, зеленоватая кожа, поросшая колючками бороды, обтягивала скулы.

— Это я,— сказал младший друг. — Узнаешь?

Старший открыл глаза, сказал: «Прощай» — и снова опустил бледные, иссохшие веки.

— Погоди, — сказал младший, — возьми.

И он достал из кармана кусок хлеба, жесткий, как камень, и черный, как земля.

Старший друг схватил хлеб, поднес ко рту и вдруг, взглянув на младшего, увидел его лицо, обросшее жесткими колючками бороды, зеленоватую кожу на скулах и бледные, иссохшие веки.

Он разломил кусок хлеба и протянул половину младшему.

Младший взял кусок хлеба и спросил:

— А соль?

— У меня давно нет соли, — сказал старший.

И друзья молча ели хлеб, жесткий, как камень, и черный, как земля.

 

Ясно, как дважды два...

Он был такой рыжий, что ребята говорили, будто от него можно прикурить.

— Тебе повезет, сынок, — утешала его мать, — рыжим всегда удача.

И Рыжему везло. Старенький учитель, боясь ослепнуть, редко вызывал его к доске, соседский бык распорол ему ногу так, что Рыжий целую неделю провалялся в постели, читая книги о знаменитых сыщиках, а стоило ему выздороветь — в город приехал цирк.

На базарной площади вбили колышки, натянули грязный, вздутый, как парус, брезент. Удивительные вещи творились под этим брезентом — ученые собаки пили кофе из чашечек и читали «Губернские ведомости», фокусник глотал раскаленные угли, словно пончики с повидлом, огромный Силач сгибал кочергу и повязывал ее бантиком вокруг шеи.

Другие мальчишки долго клянчили у родителей стертые пятаки, мечтая хоть разок попасть в цирк, а Рыжий каждый вечер, совершенно бесплатно, сидел на первой скамейке и, когда кончалось представление, отправлялся гулять вместе с огромным Силачом по горбатым, пыльным улицам, и все завидовали ему.

— Этот Силач суеверен, — заявлял учитель истории, — он думает, что рыжие приносят счастье. Суеверие— явление весьма распространенное. Еще Кай Юлий Цезарь...

— Оставьте! — перебивал его учитель арифметики. — При чем тут ваш Кай? Ясно, как дважды два, он приучает мальчишку к делу. Бесспорно, как трижды три, он сделает из него силовую величину.

— Всякому культурному человеку известно, к чему привело суеверие Филиппа Македонского и Андрея Суздальского-младшего, — продолжал историк.

— Не тревожьте зря вашего Филиппа, — сердился математик. — Ясно, как семью семь, мальчик будет силачом. Бесспорно, как восемью восемь, мы еще услышим о нем.

До глубокой ночи спорили ученые люди, а рыжий узкоплечий мальчишка уже спал, и ему снились великолепные сны. Он видел себя огромным и сильным, как его покровитель. Мускулы у него на руках выросли большие и круглые, как два футбольных мяча, на голубой ленте через плечо висело столько серебряных медалей, что и не сосчитать.

Рыжему снилось, что он поднимает за шиворот и закидывает на самое высокое дерево злого и жирного городского мясника и тот хнычет и клянется больше никогда не бить своего маленького сына.

Наступало утро. Шел день. Вечером Рыжий снова сидел на первой скамейке под грязным, вздутым, как парус, брезентом, восторженно глядел на ученых собак, на фокусника, глотавшего раскаленные угли.

Три барабанщика что есть мочи били в три турецких барабана. Три трубача дули в три длинные трубы. Три музыканта гремели медными тарелками, и на арене появлялся Силач. Он кланялся публике, поднимал тяжелые гири, бросал их себе на плечи и на голову, сгибал кочергу, и все хлопали в ладоши. Силач ложился спиной на песок. Десять здоровенных мужчин выносили деревянный помост, клали его на грудь Силачу, вытаскивали пианино и ставили его на помост. Затем выходила маленькая старушка и садилась за пианино. Хрипя и отдуваясь, на помост взбирался грузовик.

Силач держал на груди грузовик, пианино и старушку. Старушка дребезжала на пианино скрюченными пальцами и улыбалась публике, покачивая трясущейся головой.

Рыжий мальчишка знал, что Силач не может сколько угодно держать на своей груди грузовик, пианино и старушку. Рыжий должен был вовремя схватиться за голову и заорать во все горло: «Ух и молодец же!»

После этого старушка переставала играть. Три трубача дули в три длинные трубы, грузовик, хрипя и отдуваясь, спускался с помоста, десять здоровенных мужчин убирали пианино, старушка покидала манеж. Силач одним движением скидывал деревянный помост, поднимался на ноги, и все хлопали ему.

Так было каждый вечер, но вот однажды за пианино вместо старушки уселась бледная, худенькая девушка. Пальцы у нее были такие тонкие, что Рыжий подумал, они сломаются, едва она ударит по клавишам. Но девушка начала играть, и случилось чудо. Старое, разбитое пианино запело, как орган. Под грязным брезентом раздались звуки, каких рыжий мальчишка не слышал в своей жизни. И он забыл, что находится в цирке, забыл, что Силач не может вечно лежать под помостом, держа на груди грузовик, пианино и девушку, забыл, что должен вовремя схватиться за голову и заорать во все горло: «Ух и молодец же!..»

Он очнулся, когда Силач уже поднялся на ноги. Лицо у Силача было кирпичного цвета, тусклые, оловянные глазки впились в рыжего мальчишку.

Публика еще хлопала в ладоши, Силач еще кланялся, а рыжий мальчишка летел стрелой по пыльным улицам. Ему казалось, что Силач гонится за ним. Так он домчался до вокзала, прицепился к хвосту товарного поезда и навсегда уехал из родного города.

Он не сделался силачом, этот рыжий мальчишка. На руках у него не выросли мускулы, большие и круглые, как футбольные мячи. Он не носил через плечо голубую ленту, не закинул на дерево злого и жирного мясника.

Рыжий мальчишка стал знаменитым пианистом, и, когда об этом узнал учитель математики, он заявил историку:

— Помните, я же говорил: ясно, как пятью пять, — он будет музыкантом. Бесспорно, как шестью шесть, — в этом его сила. Да-с!

...Прошло много лет. Рыжий музыкант объездил с концертами весь мир и наконец решил навестить родной город. Все изменилось здесь: люди, дома, улицы. На бывшей базарной площади, где когда-то натягивали грязный, вздутый, как парус, брезент, сейчас стояло внушительное здание с круглым куполом. Над входом по вечерам зажигалась надпись: «Дворец искусств».

В одной из комнат дворца помещался кабинет Доктора музыкальных наук.

Доктор был так учен, что из трех слов произносил два иностранных, и так строг, что соловьи замолкали в его присутствии, боясь взять неверную ноту или погрешить против хорошего вкуса, а всякие там малиновки или пеночки замертво падали от страха. Доктор одевался по последней моде, знал наизусть Малую энциклопедию и мог сыграть на рояле одним пальцем «Чижик-пыжик, где ты был?».

Когда Рыжий пианист познакомился с Доктором, тот заканчивал одиннадцатый том научного труда «Муки звука», и все предсказывали, что Доктору будет присвоено звание академика.

Перед первым концертом Доктор пригласил музыканта в кафе «Минутка».

— Ну-с? — спросил Доктор, помешивая ложечкой кофе. — Ну-с, что вы будете играть сегодня?

— Сегодня я дам концерт старых мастеров, — сказал пианист.

— Старые мастера, — тонко улыбнулся Доктор, — это метафизика реализма. Они устарели. Мелодия, гармония — это все прошлое. Теперь нужна музыка без музыки, мелодия без мелодии. Берегитесь, вы провалитесь.

— Но я же играю всю жизнь, — возразил Рыжий пианист, — и, позвольте, как можно без мелодии?..

Но Доктор перебил его:

— Жизнь реактивна, мой дорогой, она летит с неслыханной скоростью вперед. Время меняет вкусы.

— Но публике нравится, — попытался продолжить Рыжий пианист, — нравится, когда...

Доктор поднял указательный палец вверх:

— Вы наивны. Что такое публика? Среди тысячи едва ли сто способны отличить бемоль от диеза. И потом, разве вы можете судить о публике? Вы сидите, уткнувшись носом в рояль, а я тридцать лет штудирую слушателя из директорской ложи.

— Я чувствую зал каждой клеткой мозга, каждым нервом, — сказал пианист.

— Проверьте себя, — предложил Доктор, — посмотрите в зал, и вы увидите, что одни из слушателей пришли показать себя, другие — взглянуть на вас.

— Если я обнаружу хоть одного равнодушного к моей игре, я больше никогда не подойду к инструменту! — воскликнул Рыжий пианист.

— Идеализм! — сказал Доктор.

На следующем концерте Рыжий пианист решил посмотреть в зал, но едва он коснулся клавиш, как забыл о споре с Доктором. Он страдал, радовался, любил и ненавидел. Он жил в мире звуков.

— Фундаментально, — сказал Доктор. — Сегодня вы были в форме, но у вас результативно не хватило смелости посмотреть в зал. Впрочем, не делайте этого никогда. Берегите иллюзии. Иллюзия — единственно реальная субстанция.

— Иллюзия — единственно реальная субстанция! — повторили хором двенадцать кандидатов музыкальных наук, и Доктор сказал им:

— Да-с!

На втором и на третьем концертах Рыжий пианист клятвенно обещал себе посмотреть в зал и не выполнил обещания. Только на четвертом он сумел сделать это.

Не отрывая сильных рук от клавиш рояля, он бросил беглый взгляд в зал и увидел, как по-молодому блестели выцветшие глаза стариков, горели щеки женщин, смягчились жесткие лица мужчин. И лишь один человек хранил ледяное равнодушие. Это был Доктор музыкальных наук. Он сидел в директорской ложе, развесив на бархатном барьере свои ученые записки, и, протирая очки, думал о кофе со сливками.

Один человек во всем зале! Но все-таки он был. А ведь помните, Рыжий пианист сказал: «Если я обнаружу хоть одного равнодушного к моей игре, я больше никогда не подойду к инструменту».

Но Рыжий пианист не мог жить без музыки. Он продолжал играть. Он страдал и радовался, любил и ненавидел, смеялся и плакал в тысячу раз сильнее, чем раньше.

Когда он кончил играть и встал из-за рояля, он увидел и услышал, как безумствовал зрительный зал. И, представьте себе, громче всех кричал и хлопал в ладоши Доктор музыкальных наук. Ученые заметки его летали по воздуху, и двенадцать кандидатов музыкальных наук, отталкивая друг друга, ловили их. А Доктор, сняв полосатый галстук, размахивал им, как флагом, и, позабыв иностранные слова, кричал на чисто русском языке:

— Ух и здорово же!.. Ух и молодец!

Кричал так же, как те, кто не мог отличить бемоль от диеза.

В ту же ночь Рыжий пианист уехал из города. Он не узнал, что Доктор музыкальных наук, придя домой, сжег научный труд «Муки звука», перестал писать и говорить как по нотам и служит сейчас поваром-кондитером в кафе «Минутка».

Двенадцать кандидатов музыкальных наук считают, что искусство понесло неизгладимую потерю, но соловьи и малиновки придерживаются другого мнения.

 

Не беда

В городе, жители которого больше всего на свете гордились своими прямыми благородными носами, в одной здоровой семье родился мальчик со вздернутым, широким, как валяный сапог, носом.

— Это ужасно! — сокрушалась мать. — Ну будь он коротконогим или косоглазым — не беда. Живут же люди. У Главного Судьи уши, как у африканского слона, а у Мастера Золотые Руки зубы кривые, как у бенгальского тигра. Но с таким носом, как у нашего, лучше носа не высовывать.

— Погоди, — успокаивал ее муж,—ты же знаешь, все меняется. Еще десять лет тому назад наш Хранитель Нравственности требовал заклеймить каждого, кто ходил в коротких брюках, и уже был объявлен конкурс на лучшее клеймо... А теперь он сам разгуливает в штанах выше колен. Может быть, настанет день, когда все захотят носить такие носы, как у нашего мальчика.

И супруги стали ждать, но мода на носы не менялась, а сыну пришла пора идти в школу.

Тогда родители, надев траурные платья, отправились в Совет Мудрых Голов.

Бледные, тихие, предстали они перед высоким собранием.

Первым взял слово Блюститель Чуткости.

— Уважаемые головы, — скорбно произнес он, — мы разбираем сегодня печальный, из ряда вон выходящий случай. Подобного носа в нашем городе не было с древних времен, с той поры, когда у нас были распространены верхоглядство и заносчивость. Однако мать, отец, а тем более несчастный ребенок ни в чем не виноваты. Всякое бывает. Разве мало людей родилось у нас без мозгов и разве не нашли они себе достойного применения? А сколько мужчин и женщин появилось на свет без сердца? И все они спокойно дожили до глубокой старости. Уважаемые лбы, мы гуманисты. Наш город славится своей человечностью. Чуткость — наша сила. Пусть же бедное создание никогда не узнает о своем недостатке, пусть никто не посмеет ему намекнуть об этом.

Речь произвела огромное впечатление, и Совет решил окружить ребенка чуткостью, создать ему необходимые условия для счастливой жизни.

Мальчика направили в образцовую школу. Его посадили на первую парту, ему подарили мраморную чернильницу-непроливайку, в то время как у других детей были обыкновенные пластмассовые. Наставник смотрел на мальчика нежным взором и, вызывая его к доске, говорил:

— Мой дорогой, может быть, ты скажешь, сколько будет дважды два?.. Мой милый, если тебе не трудно, напиши, пожалуйста, «Маша любит кашу».

Мальчик, если ему хотелось, отвечал, что дважды два — пять, когда же у него было плохое настроение, бурчал: «Вот еще глупости, терпеть не могу каши!» Наставник ласково гладил его по голове, веря, что чуткость возьмет свое.

Спустя два года, увидев, что его ожидания не оправдались, Наставник, проливая горючие слезы, оставил мальчика на второй год.

— Неужели наш сын так глуп, — сказал отец, — что не способен хорошо учиться, несмотря на...

— Несмотря на то, что ты мой муж, ты недалекий человек, — перебила его жена. — Наставник пристрастен. Он смотрит на нашего мальчика и не видит ничего дальше носа. Какой позор!.. Но слава богу, мы живем в городе, где правит справедливость.

И справедливость восторжествовала. Старый Наставник был вскоре смещен с должности, а новый сумел сделать из этого случая соответствующие выводы: он выводил мальчику самые высокие отметки.

Мальчик кончил школу и поступил в институт. Все шло хорошо, и вдруг мальчик — впрочем, он был уже не мальчиком, а юношей — влюбился в студентку с прямым, благородным, как у всех жителей города, носом.

Юноша страдал, чах от любви, а девушка не отвечала ему взаимностью.

Мать возмущалась, и девушку вызвали для объяснения в Комиссию по Родимым Пятнам.

— Послушайте, — строго сказал Председатель Комиссии, — почему вы мучаете несчастного юношу, почему вы так возноситесь? Нам неприятны ваши жестокосердие и эгоизм.

— При чем тут эгоизм? — удивилась девушка. — Просто он не нравится мне.

— Откуда у вас это? — нахмурился член Комиссии, специалист по пережиткам.

— Просто я не люблю его, — сказала девушка.

— Просто?.. Нет, не так это просто, — сказали хором все члены Комиссии, — советуем вам подумать, иначе мы будем вынуждены...

Девушка ничего не надумала, и ей пришлось оставить институт.

Юноша был в отчаянии. Мать негодовала:

— Это все ты виноват, ты! — кричала она, топая ногами на мужа. — Это твоя наследственность. Ты не имел права жениться. Только недавно я узнала, что у твоего прапрадедушки нос был, как спелая слива.

— Но, дорогая, это не помешало ему народить семерых детей.

— Замолчи!.. В те проклятые времена женщины не отличались требовательностью, а теперь... Нет, я должна что-то придумать.

На другой день мать с сыном уехали из города, а когда вернулись, на лице у юноши красовался такой прямой, благородный нос, какому мог бы позавидовать сам Ценитель Красоты.

— Видишь, — ликующе заявила родительница мужу, — а ты утверждал, что медицина бессильна. О, теперь наш мальчик пойдет далеко!

И юноша пошел сдавать экзамены. Перед дверью аудитории толпилось много студентов. Юноша, как всегда, хотел пройти без очереди, но его остановили:

— Эй, парень, куда суешь свой нос, чем ты лучше других?

Юноша был удивлен и с тех пор удивлялся каждый день.

Профессора принимали у него экзамены так же, как у остальных студентов, и ставили двойки, пожилые женщины больше не уступали места в автобусах.

И все-таки юноша не унывал. Он отправился к своей жестокосердной возлюбленной.

Мать девушки открыла дверь. Она не узнала юношу. Он с гордостью назвал свое имя и спросил, дома ли девушка.

— О нет, — сказала мать, — моя дочь уехала в другой город и вышла замуж...

И она достала фотографию, на которой был снят молодой человек со вздернутым, широким, как валяный сапог, носом.

Вот и вся история.