1

Анжелика Щеглова, член ВЛКСМ с 1975 г., русская, не замужем, студентка вечернего отделения филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, поняла, что беременна, где-то в мае.

Причем выяснено это было путем всяких народных примет (точь-в-точь как в фильме «Москва слезам не верит») – на дне рождения у подруги Голубевой она съела сразу полбанки соленых огурцов и полсковородки жареной картошки и была легко изобличена именинницей. Врач в районной поликлинике все подтвердил и спокойно ее спросил, а какой срок.

Анжелика тяжело задумалась.

Она никак не могла вспомнить конкретную дату, то ли это было 1 апреля (когда отмечали всей группой в ДАСе на улице Шверника день рождения великого русского писателя Н.В. Гоголя), то ли пару недель спустя, словом, это был короткий роман, совершенно не в ее духе, и она не только не планировала с этим человеком что-то серьезное обсуждать, ставить его перед лицом каких-то обязательств, но даже сама мысль об этом повергала ее в липкий ужас.

Анжелика назвала условное 10-е апреля (совершенно не будучи в нем уверена), медленно надела в гардеробе плащ, медленно вышла на улицу и неудержимо разрыдалась.

Пришлось сесть на лавочку и как-то привести себя в норму.

Вокруг текла регулярная жизнь, звенели трамваи, орали дети из колясок вокруг женской консультации, угрюмо волоклись куда-то случайные люди, Москва напитывалась воздухом мая, прокапал небольшой дождь, как капельница выздоравливающему, – и вот только она одна чувствовала себя как будто в ледяном вакууме, за стеклянной стеной, откуда ее никто не видел, не слышал и не понимал.

У них все было хорошо или по крайней мере нормально, и только у нее одной – очень, очень плохо.

Она тогда ничего не почувствовала к этому Коле, кроме легкой благодарности – за то, что он проявил к ней хотя бы вот такой, конкретный, чисто мужской интерес, но совершенно не собиралась с ним встречаться дальше. Но он как-то очень ловко нашел в ДАСе пустую комнату, какого-то отсутствующего коменданта, у нее кружилась голова, ей было плохо, он ее туда отвел, а дальше она уже не помнила, почему и как. Просто что-то начало происходить, и она подумала – да ладно, пусть все идет как идет.

Не было острых ощущений, ни плохих, ни хороших, Коля вел себя вежливо, был даже вдохновлен своим быстрым успехом, упорно звонил, звал на свидание, она опять пришла, и опять они оказались в ДАСе (комендант, что ли, в отпуск у них на этаже уехал, холодно подумала она, у них там небось очередь на эту комнату), но во второй раз она выяснила уже более отчетливо, что продолжать эти встречи совсем не хочет.

В тот майский день из поликлиники она добралась до дома с трудом.

Пришла, зачем-то разделась, совсем, до трусов, и стала разглядывать себя в зеркало. Впервые в жизни ей от самой себя стало противно, и она отвернулась.

Хотелось есть, но родители уехали на дачу, и еды в холодильнике не было. Подруга Голубева между тем ей тут же позвонила.

– Ну что? – голосом, полным лицемерной тревоги, спросила она.

– Что «что»? – раздраженно ответила Анжелика.

– Ты к врачу-то ходила?

Она помолчала.

– Ну да, в общем, все плохо…

– Да ладно! – страстно задохнулась Голубева.

Дальше они разговаривали уже целый час, причем говорила в основном одна Голубева, которая требовала привлечь мерзавца к ответу, может быть даже к суду, пыталась взять с Анжелики торжественное обещание, что она с ним «жестко поговорит», потом вдруг сама начала всхлипывать, потом трагическим шепотом спрашивала, что же она теперь собирается делать, к концу часа Анжелика уже была совершенно измучена и просто повесила трубку.

«Действительно, что же я теперь собираюсь делать?» – заторможенно подумала она и наконец уснула, не выключив свет.

Проснулась она в шесть утра, выключила вчерашний свет, оделась и пошла гулять. В переполненном автобусе хмурые люди ехали на работу, но на самой Большой Чертановской улице, где она тогда жила, почти никого не было. Бетонные (грязно-белые в обычной жизни) панели домов отсвечивали на солнце каким-то нелепым для себя золотистым оттенком. Деревья во дворах шумели холодной молодой листвой – был легкий ветер, градусов пятнадцать. На нее пахнуло какой-то странной свежестью, и она внезапно все поняла.

Конечно, она не будет оставлять этого ребенка!

Да, дура, да, нелепая идиотка, но все-таки не преступница, чтобы за один нелепый вечер нести пожизненное наказание. Не имеет она права делать этого ребенка несчастным на всю его длинную жизнь. Это очень страшно, но это ее выбор.

Анжелике стало необычайно легко.

Прошли нелепые мысли о том, а как же теперь сдавать сессию и вообще учиться. Прошел страх перед грядущим разговором с матерью (обойдемся без нее, вот где главная опасность, все женщины с определенного возраста страстно мечтают стать бабушками, обрести новую идентичность, все остальное для них не важно, ну ладно, ничего, что-нибудь она придумает, например мама опять уедет на дачу, у нее же там огромные огородные работы, ничего не заметит, не успеет заметить). Вообще постепенно, под влиянием этого принятого решения, прошел весь этот липкий ужас – перед жалостью подруг, перед презрением мира, перед чувством собственной вины и потерянности, чувством, что она не такая как все, что она обречена, напротив, вернулось злое и насмешливое чувство собственного «я» – да, я такая.

Ну я такая, да.

А вы идите все на хер.

Еле дождалась девяти утра, уставившись на будильник, раньше звонить не хотела, подруга любила поспать, и позвонила Голубевой.

– Ты только молчи, никому не говори, ладно? – сказала сразу. – А то я тебя прокляну. Навсегда.

– Обидеть хочешь? – спросонок спросила Голубева. – Ну так что решила-то?

Щеглова путано, но упрямо проговорила свою версию дальнейших событий.

– Ну это не так просто, как ты думаешь… – спросонья промямлила Голубева и громко зевнула. – Слушай, а ты вообще это… одна там, что ли, дома? Давай я к тебе сейчас приеду?

– Приезжай, – слабым от подступающих внезапно слез голосом ответила Щеглова.

– Ладно.

В десять утра они уже были с Голубевой в поликлинике, отстояли очередь, Голубева осталась сидеть в коридоре, она вошла в кабинет к тому же врачу, районному гинекологу, одна.

Врач подняла на нее глаза, выслушала и несколько секунд внимательно молча смотрела.

– Ты с кем пришла? – неожиданно спросила она.

– С подругой.

– А мать у тебя где?

– На даче.

– Ну ясно… В общем так, девочка, ты ко мне с подругой больше не приходи. Если ты хочешь от меня направление, приходи с матерью. Мы вообще-то на аборт просто так не посылаем, это целая история, обследование, врачебная комиссия и так далее. Без матери я и пальцем не шевельну. И главное, даже не вздумай…

Но Щеглова уже закрыла за собой дверь, не дослушав.

Возле поликлиники был кафетерий с пластиковыми столами и железными стульями, с развеселой пионерской мозаикой на стене, от только что вымытого пола неприятно пахло хлоркой, но ей было все равно. Она заказала себе кофе со сгущенкой и песочный коржик за десять копеек. Подруга Голубева смотрела на нее круглыми от страха рыжими глазами, а потом начала рассказывать то, о чем ее попросили. Рассказывала довольно долго.

Сначала Щеглова слушала молча, а потом встала и попросила у буфетчицы в кафетерии ручку и бумажную салфетку.

Стала записывать.

Первый способ поразил ее своей нелепой простотой.

Дома Анжелика, как учила ее подруга Голубева, забралась на стул и стала спрыгивать босыми ногами на пол. Она даже сняла трусы, почему-то думала, что кровь пойдет сразу, но она все не шла и не шла. Было больно, но она продолжала прыгать. Со стороны это было похоже на какие-то соревнования. Потом ей стало казаться, что она сошла с ума. Потом, чтобы увеличить силу удара, она забралась на кухонный стол. Ногам было очень больно. Она боялась, что сейчас что-то вывихнет и сломает, какую-то кость, да и вообще устала. Через некоторое время соседи постучали в батарею. Тогда она вышла во двор, было уже около десяти вечера, и стала искать, откуда бы повыше спрыгнуть. Нашла деревянную трухлявую доску, забралась по ней на бетонный забор и спрыгнула оттуда еще пару раз. Какой-то пацан, спешивший мимо на велосипеде, взглянул на нее удивленно. Потом она попыталась залезть на дерево, еще выше, но у нее, слава богу, не получилось. Пора было возвращаться домой.

Но и дома она не оставила своих стараний.

Сначала Щеглова налила в эмалированный таз кипяток и кинула туда для верности еще несколько горчичников. Опустила ноги и, скуля от боли, продержала несколько минут. Ноги распухли, стали красными, она страшно вспотела.

Легла на кровать. Но кровотечения по-прежнему не намечалось. «Может, это происходит не сразу? – подумала она. – А пока надо просто лечь спать?» Но спать ей было страшно. Тогда она налила горячей воды в ванну, добавила марганцовки и пролежала в ней еще час, периодически добавляя кипятка.

Вышла из ванной она какая-то розовая и скользкая.

Время шло к двум часам ночи.

Тогда она наконец легла и стала думать: может быть, просто повеситься? Или выпрыгнуть из окна? К чему все эти премудрости?

Итак, Щеглова лежала в темноте, распаренная, разгоряченная и по-прежнему беременная, возносясь над своей постылой жизнью, как легкий дух, и обозревая ее с высоты птичьего полета.

Все было плохо, но в этом «плохо» было что-то важное, только она никак не могла понять – что.

Нелепое и даже в чем-то постыдное соитие с мальчиком Колей вдруг преобразило ее жизнь. Теперь она была вынуждена решать, по сути дела, огромные вопросы бытия. Как бы наравне с господом богом. Эта мысль показалась ей смешной, она улыбнулась в слезах, перевернулась на другой бок и заснула.

Однако проснулась она в очень плохом настроении и, бегло просмотрев мятую салфетку с наспех записанными рецептами спасения, поехала прямиком на Битцевский ипподром.

Там она долго шла вдоль деревьев и вдоль забора, долго искала какого-то главного человека, а когда нашла, не могла себя взять в руки. Наконец он понял, чего она от него хочет.

– У нас сейчас свободных лошадей нет, – сухо сказал он. – Да и вообще это так не делается. Нужна справка от врача, что вы можете заниматься верховой ездой…

– А можно все-таки я попробую? – несмело сказала Щеглова. – Я так давно об этом мечтала…

– Когда попробуете? – не понял главный.

– Сегодня, завтра, послезавтра… Я не знаю, но если можно, то поскорей.

– А почему такая спешка? – неприятно удивился он.

Она покраснела, молча повернулась и пошла назад – долго шла мимо забора и смотрела на веселых людей, идущих по дорожкам парка, многие были с детьми.

История с лошадями показалась ей самым заманчивым, даже изящным выходом, но и тут ей не повезло.

Вечером она сделала раствор марганцовки и с отвращением его выпила.

Легла. Всю ночь ее мучили жжение в животе и какие-то скользкие кошмары.

«Так и умереть недолго, – подумала Щеглова. – Безо всякого суицида».

Меж тем родители должны были приехать с дачи со дня на день. Положение усугублялось.

Тогда подруга Голубева начала обзванивать разных людей и нашла наконец знакомого врача.

Она продиктовала телефон, сказала, что, черт побери, займет ей денег, и велела звонить «прямо сейчас».

Анжелика Щеглова вышла на балкон и посмотрела сверху на свой родной город. Родной город с ее восемнадцатого этажа представлял собой одинаковые кубики серо-белых домов с бесконечными рядами горящих окон. Это было абсолютно безжизненное, тяжелое и ровное пространство, похожее на мертвый космос, лишь внизу, в самом низу, у земли, где были люди, доносились какие-то крики, звучала музыка, шелестел ветер – то есть различалась некая жизнь. Внутри у Щегловой все опустилось, руки и ноги были холодными от страха.

Она вернулась в комнату и, понимая, что родители могут вот-вот приехать, набрала нужный номер.

Врач задал несколько вопросов, помолчал, потом вежливо попросил ее приехать в субботу, в его дежурство, прямо в отделение, часиков в пять. Звали его Евгений Борисович.

Больница была в районе метро «Семеновская», у черта на рогах, и там еще на трамвае нужно было ехать пять остановок.

Всю неделю она провела как робот – улыбалась приехавшим наконец родителям, маме и папе, вежливо и радушно разговаривала с ними, завтракала, ужинала и обедала, читала книги в читальном зале, ходила на занятия, меж тем в голове у нее стучало только одно – Семеновская, Семеновская, Семеновская, Евгений Борисович, здравствуйте, я та самая, которая вам звонила, а, это вы, проходите, пожалуйста. И так бесконечно.

В пятницу, накануне визита, она вдруг задумалась о том, что вообще не очень понимает, зачем люди живут. Что вообще в этом хорошего.

Какой все-таки смысл.

День был жаркий. Больница была тихая, красно-кирпичная, вся в зелени. Она опять бесконечно шла вдоль какого-то бетонного забора, искала нужный корпус, спрашивала у санитарок, ей казалось, что они глядят на нее рентгеновским взглядом, проникая в ее мысли насквозь, но было уже все равно.

– Да ты не бойся… – сразу и как-то по домашнему сказал Евгений Борисович. – Бывает и хуже. Садись в кресло.

Потом, после осмотра, кивнул, небрежно взял деньги и повел в операционную.

Перед тем как она разделась, он сказал:

– Послушай, ты это, вот что… После операции я могу тебе разрешить у нас полежать, но, понимаешь, максимум часа два. А потом тебе надо будет ехать домой. Дома есть взрослые?

– Но они не знают, – честно сказала она.

– Не важно. Короче, если будет что-то – температура поднимется и все такое, ты мне сразу звони. И учти, после наркоза будет тяжело ехать далеко на общественном транспорте. Забрать тебя некому?

– Некому, – кивнула она.

Он молча повел ее в операционную, и там она легла на стол…

Вошла сестра, пожилая, брезгливо ее осмотрела, наконец ей ввели какой-то укол, наркоз был, конечно, странный, она такого совсем не ожидала, не было отключения, не было никакого сна, ни кошмарного, никакого, Евгений Борисович что-то ее спрашивал, она что-то ему отвечала, пожилая сестра смотрела все так же брезгливо, в окно светило солнце, и ее мучила мысль, почему же она не засыпает и когда все начнется, потом она вдруг открыла глаза и обнаружила себя одну в палате.

Зашел Евгений Борисович.

– Повезло тебе, что лето. Народу мало. Ты как?

– Я давно лежу? – слабо спросила она.

– Недавно. Часа полтора. Слушай, все должно быть нормально, но если что, ты сразу звони. Сейчас сестра придет. Она у нас строгая, но добрая, ты не обижайся. Проводит тебя немного.

– Какие ж вы девки, странные, – сказала сестра, когда принесла ее обувь и другие вещи. – Ну а если бы осложнения? Ну а если что не так пойдет?

Анжелика молча встала.

Сестра молча сунула ей в руки упаковку ваты гигроскопической.

Стоило все это удовольствие сорок рублей. На прощание Евгений Борисович даже ее приобнял.

– Ты учти, если кому-то скажешь, меня могут посадить, – просто сказал он. – Все на доверии.

…Еще Евгений Борисович сказал, что она очень ругалась матом. Это было единственное светлое пятно. Она шла до остановки трамвая, еле передвигая ноги, и улыбалась про себя, представляя эти свои слова.

Дома она сказала матери, что была в кино с подругой и очень устала.

– Ты чего такая бледная? – встревожилась мать. – У тебя все хорошо?

– Просто к сессии много готовлюсь, – сказала Щеглова и вошла в свою комнату.

– Анжела! – крикнула мать из кухни. – Я тебе совсем забыла сказать, тебе подруга звонила, ну эта, с простой фамилией. Лена…

– Голубева?

– Ну да! Слушай, а ты не можешь мне немного помочь?

Она пошла на кухню.

До полвторого ночи они перебирали какие-то ранние грибы. Потом варили и потом рассовывали отвар по кастрюлям.

Это было как в аду. Щеглова думала, что упадет, но не упала.

Утром мама еще попросила ее помыть пол в комнатах.

Все было в порядке.

2

За этой самой ватой гигроскопической я отправлялся сразу, как только видел ее в аптеке. Ну предположим, заходил в аптеку и видел очередь, не очень большую, человек на десять, на пятнадцать. Сразу становилось понятно, что – вот, «выбросили вату». Ее всегда покупали по многу, при продаже ограничений на вату, слава богу, не делали – и вот я, купив какой-нибудь аспирин в бумажной упаковке, уже торопясь, уже понимая дальнейший ход своих действий, бежал к своему подъезду, поднимался на лифте, открывал дверь ключом и громко спрашивал с порога:

– Слушай, тебе вата нужна?

Как правило, она отвечала:

– Конечно нужна, а ты что, в аптеке ее видел? Беги скорей!

– Ну так сколько тебе нужно? – уже слегка раздражаясь, отвечал я. – Десять, двадцать упаковок?

– Ну десять…

Я брал деньги (рублей пять, вообще одна упаковка ваты стоила недорого, копеек сорок, кажется; обычно вся имевшаяся в доме наличность лежала в какой-нибудь книжке, среди страниц, или в старой стеклянной конфетнице на комоде) – и бежал обратно в аптеку занимать очередь.

– Можно десять? – говорил я тихо, подходя к прилавку и оказываясь с усталой продавщицей лицом к лицу. Она смотрела на меня внимательно, как будто тревожное послание от Щегловой через меня передавалось и ей.

– Сейчас посмотрю, сколько осталось, подождите…

Я радостно запихивал в сумку десять белых круглых рулонов ваты гигроскопической и под ругань озверевшей очереди пробирался к выходу.

Почему этой ваты вечно не хватало русским женщинам, я не знаю. И с тех пор как появились эти импортные прокладки, я об этом даже не задумывался. Вообще об этих самых гигиенических изделиях ходили в 80-е целые легенды. Рассказывали, что они тонкие, легкие, одноразовые, очень удобные и вдобавок хорошо пахнут. В эту легенду трудновато верилось, потому что у советских женщин на эту тему был очень тяжелый и горький опыт: приходилось изгаляться всеми способами, стирать какие-то тряпочки, да лучше даже не говорить, и все это на строительстве БАМа, на освоении целины, в тюрьмах и лагерях, во время Великой Отечественной войны, на стройках коммунизма, в командировках, геологических экспедициях, и так далее и тому подобное.

Я помню какой-то случайно подхваченный разговор, уже гораздо позже, в 90-е годы, насчет того, что если «ничего этого опять не будет, надо точно уезжать», ну или брать Кремль штурмом, типа возврат к прошлому невозможен.

Не знаю, возможен он или невозможен, но я помню этот страх залететь и ожидание критических дней очень хорошо.

Вообще осмыслить эти самые «критические дни» во всем их метафизическом величии я никогда до конца не мог. Ну не хватало мне какой-то силы духа или, может быть, полета мысли, не знаю. В эти самые «дни» у нас с Щегловой бывали, как правило, какие-то большие межличностные проблемы. У нее очень часто сильно болела голова, она раздражалась, а если я начинал вдруг огрызаться, она плакала и говорила, что я тупица и бревно.

Подступающие к женщинам из космоса «приливы» для меня всегда были неразрешимой загадкой бытия – кто вообще их придумал и зачем? Я лежал в темноте рядом с ней (когда она после долгой ссоры наконец засыпала) и думал о том, что есть во всем этом, конечно, какая-то высшая истина, но какая? – может быть, такая, что хотя бы в эти несколько дней она на законном основании может не допускать моих грязных домогательств. И наверное, думал я, эти дни нужны именно для того, чтобы я окончательно понял – насколько я ее люблю и насколько сильно меня волнует ее конкретное физическое существование.

Во сне она тихо дышала, вокруг нее было какое-то облако, и оно светилось. Это облако можно было потрогать рукой, а свечение – увидеть невооруженным взглядом.

В сущности, мне было больше ничего и не нужно.