Нюша Линдер, русская, из семьи служащих, член ВЛКСМ с 1974 года, проживающая в городе Москве на улице Маши Порываевой, однажды решила креститься в православную веру.

Мама Нюши Линдер сначала сделала вид, что ничего страшного не происходит: ну, креститься так креститься, в конце концов, многие взрослые, вполне интеллигентные люди в городе Москве тайком ходили в церковь и даже принимали у себя на дому священников – и ничего, не умерли вроде бы пока, она даже привела в пример какую-то далекую, не известную Нюше семью, где мать семейства вообще отправилась в Оптину пустынь одна и чуть ли не пешком… Но потом мама замолчала, печально глядя Нюше в глаза, и произнесла загадочную фразу: «Ну что ж, видимо, папе придется попрощаться с работой…»

Потом она шумно вздохнула и, сказав: «Ладно, я с ним поговорю», встала с кресла и вышла из комнаты.

И стало тихо.

Эта внезапно наступившая в квартире тишина была для Нюши значительно страшнее любых скандалов. Скандалы, связанные, как правило, с какими-то мелкими ее проступками, были как раз совсем не страшны – но когда родители вдруг замолкали, переставая с ней разговаривать, это означало, что они переживают случившееся, ищут выход, и вот тогда она чувствовала жуткий стыд, и страшное чувство вины обрушивалось на нее.

Нюша сказала им об этом – что она верит в Бога, – когда ей было всего лишь пять лет. Это случилось с ней на даче. Тогда, на даче, она вдруг проснулась ночью и подумала, что тоже умрет.

Умрет, как, наверное, умирают все люди.

Это было так страшно, что сначала ей было трудно дышать, а потом жутко похолодели руки и ноги. Она не могла кричать, хотя родители спали в соседней комнате, верней на застекленной веранде, не могла их позвать, эта секунда все длилась и длилась, она с ужасом рассматривала в темноте знакомые предметы – шкаф, письменный стол, настенные старые часы, потом фантазия подсказала ей дальнейший ход событий – сначала комната освещается неярким утренним светом, потом начинается легкий шум на улице, потом входит мама, чтобы позвать ее на завтрак, и сначала она не понимает, а потом вдруг начинает видеть, что Нюша не дышит, потом мама трогает ее, потом кричит, потом сразу начинаются похороны, ее одевают в какое-то черное платье или коричневое, школьное, одевают, как куклу, потому что она уже не шевелится, и чтобы как-то остановить эти страшные картины, Нюша вдруг подумала, что это не может произойти, потому что Бог есть.

Бог есть. Да. Бог есть.

Эти два слова внезапно помогли ей справиться со страхом.

Она не спала почти до рассвета, думая о Боге.

Утром она встала и за завтраком рассказала об этом родителям.

Потом шаг за шагом они продвигались с мамой по этому пути, преодолевая то одно, то другое сложное препятствие. Сначала были просто разговоры о Боге, о том, почему в их семье не верят в Бога, нет, почему же, сказала мама, в нашей семье верят в Бога, но в церковь не ходят, так получилось, потом были разговоры о том, почему об этом нельзя говорить в школе, потом были разговоры о том, кто такие атеисты, «нет, это не те, кто не верит в Бога, это те, кто верит, что Бога нет, это просто такая вера, понимаешь?» – сказала мама. Потом были разговоры о том, можно ли верить в Бога, не читая Библию, потом появилась и сама Библия – крошечная карманная книга в зеленой коленкоровой обложке, которую баптисты раздают советским морякам при отплытии из иностранных портов, там были буквы на современном русском языке и замечательная почти прозрачная папиросная бумага – ее принесла мама и торжественно подарила на день рождения, Нюша такую легкую тонкую бумагу видела впервые, потом она много лет читала эту библию, по одной главе перед сном каждый день, думая над каждой строчкой, потом она научилась говорить об этом с папой, папа брал с полки художественные альбомы, открывал картины и разговаривал с ней о сюжетах, она не понимала, почему все эти люди, посещающие музеи, ничего об этих сюжетах не знают и вообще не понимают, кто тут изображен, папа в ответ на ее вопросы пожимал плечами и молча улыбался…

Одним словом, за прошедшие годы все сложные препятствия были постепенно преодолены.

Но в данном случае препятствие было очень большое. Оно было большим настолько, что Нюша потеряла самообладание и все же заплакала. Мама не хотела вести ее в церковь. Она боялась.

У них была домработница Оля, которая жила в коммуналке и приходила к ним два раза в неделю убираться и «помогать по хозяйству». Оля стирала, иногда ходила в магазин, сама она была из Рязани – это была простая женщина, но в то же время и «почти член семьи», так вот, Оля случайно узнала от мамы, что «Нюша хочет креститься» и поэтому плачет, она долго не могла взять в толк, в чем проблема и почему нельзя просто пойти в церковь и «все это сделать». Вот я же крещеная, сказала она, и что такого, меня мать крестила, а мою мать – ее мать. Пришлось маме пойти на кухню и сделать чай, мама аккуратно нарезала эклер и подала на стол, сели втроем, помолчали, случай был особый, нужно было наконец окончательно разобраться – ну как почему, сурово сказала мама, будут неприятности, у папы будут неприятности, у дедушки будут неприятности, он вообще у нас очень ответственный работник, без пяти минут союзный пенсионер, а вы в школе-то не говорите! – воскликнула Оля, зачем им знать, вот и все! – Оля, укоризненно сказала мама, ну ты-то взрослый человек, ну почему я тебе должна объяснять простые вещи: если человек приходит в церковь креститься, венчаться, его записывают, вот и все, отправляют его данные в милицию, в КГБ, я не знаю, куда там, но отправляют, это известные вещи, я сто раз ей говорила, она может ходить в церковь, и она ходит, но если она будет креститься, у папы будут неприятности, и у дедушки тоже, ну это же понятно, мы же не вчера родились, мы знаем, в какой стране живем, Оля потрясенно молчала, надо же, сказала она, а я ничего этого не знала, потом она вдруг шумно отхлебнула чай и радостно воскликнула: слушайте, а давайте мы покрестим ее у нас, в Рязани! У нас этого ничего нет, я точно знаю! У нас одни бабки в церковь ходят, там никого не переписывают. У нас это просто… Я там священника знаю, он точно не перепишет.

Нюша смотрела на маму, а мама – на нее.

Поездка в Рязань созревала долго, в январе о ней начали говорить, и только в конце марта папа сказал, что пусть едет в конце концов, если так загорелось, было понятно, что отговорить Нюшу уже не удастся, она даже в школе уже не могла сосредоточиться ни на чем, сидела и представляла себе эту далекую Рязань, она вся виделась ей в куполах церквей, тихие деревянные домики и все такое, ехать в Рязань вдруг захотела и ее подруга Лена Кожемякина. Мама долго и наедине говорила с Леной, сидя на кухне. Нюша ждала итогов разговора в другой комнате, тяжело дыша от волнения: а знают ли родители, а как они относятся, но подруга Кожемякина была тверда и непреклонна, как сталь, все знают, ничего не боятся, а вы позвоните сами, если хотите, но мама звонить не стала, не боятся так не боятся, ей казалось, что Кожемякина просто заразилась от ее дочери – даже не самой идеей поверить в Бога или что-то там такое, а этой безумной страстью поехать в Рязань, скрыться в этой земле обетованной, и в последний день мама не выдержала, и тоже заразилась, и взяла третий билет, и села в поезд вместе с ними, кроме того, с ними ехала и домработница Оля. Вся эта компания с чемоданами, конечно, выглядела очень странно, и папа, вызвав им такси по телефону, не мог сдержать улыбки, пусть и тревожной. Маму он поцеловал, а Нюшу не стал, сказав ей, чтобы вела себя «нормально», с Олей сухо попрощался, Кожемякиной просто кивнул. Мама по-прежнему страшно боялась, и хотя теперь – когда она ехала с девочками сама – ей было гораздо спокойнее, на душе у нее по-прежнему кошки скребли. В какой-то момент мамин характер все-таки дал себя знать, они пошли в вагон-ресторан и решили немного выпить и закусить. Оля осталась в купе сторожить вещи.

Ей они тоже принесли коньяка в граненом стакане, но Оля пить не стала – коньяк так и остался стоять на столе, слегка подрагивая и переливаясь коричневым цветом в железнодорожной ночи. На верхних полках лежали Кожемякина с Нюшей и не спали, глядя на огни, до шести утра.

Гостиница, которую заказала мама, была жуткая, в ней были невероятно длинные коридоры с пыльной ковровой дорожкой, скрипучая мебель, адский буфет с котлетами – пока искали, где позавтракать, прошло время, и Оля сказала, что сегодня, может быть, уже идти не стоит, лучше завтра рано с утра, она за ними зайдет от родственников, и лучше натощак, платки не забудьте, но мама сказала, что целый день в ожидании – это для нее слишком, и они собрались и пошли по указанному адресу.

Шли вчетвером по улице, молча и сосредоточенно.

Нюша искоса посматривала на маму. Мама была как всегда хороша, яркая, красивая, очень молодая, в шикарных замшевых сапогах фиолетового цвета, привезенных папой из Италии, в бежевом плаще на молнии, в небрежно накинутом на длинные волосы цветастом платке – но лицо у нее было растерянным, очень растерянным, что-то было совсем не так в этом лице, и Нюшу буквально кольнуло в сердце, она даже замедлила шаг, ей стало до безумия жалко маму, но было уже поздно…

Идти было не близко, минут двадцать, и за это время в душе у Нюши все перевернулось – теперь она видела всю эту ситуацию ясно и отчетливо: из-за ее безумного, просто безумного упрямства все эти люди – мама, Оля, подруга Кожемякина – отправились в это путешествие, неудобное, невероятное, немыслимое, все они здесь, чтобы не оставлять ее одну перед этой проблемой, но что это за проблема – она и сама не знала, и другим не могла бы объяснить.

Внезапно взгляд ее упал на ягдташ – так называлась кожаная охотничья сумка, которую мама покупала вместе с ней в магазине «Охотник» на Каланчевской улице, сумка была необычайной красоты – из выделанной легкой кожи, с накладными кармашками, кучей отделений, ремешками и железными кольцами, красной сеткой внутри, маленький ягдташ стоил 3 рубля 50 копеек, а большой ягдташ 7 рублей – мама объяснила ей тогда, что нормальной женской сумки в городе Москве все равно не купишь, а вот эта вещь – она замечательная и «смотрится прекрасно».

Мама покупала ягдташ подруге на день рождения, а ей велела выбирать – большой или маленький. Продавец, солидный немногословный мужчина, торговавший в основном дорогими ружьями и патронами, смотрел на них спокойно, вежливо, но безо всякого интереса, который можно было бы предположить при виде двух дамочек, молодой и постарше, вдруг залетевших в это царство мужских страстей, – но он уже все знал и все понимал: маленькие партии ягдташей разлетались за какие-то несколько дней, он спокойно ждал, пока Нюша выберет модель, большую или маленькую, она вертела в руках это чудо чудное, диво дивное – и не могла выбрать: все было так красиво, так модно, так замечательно, что ей даже не верилось, только было неудобно, ягдташ был очень дорогой, может быть, все-таки сэкономить мамины деньги? – берите большой, наконец сказал немногословный мужчина, туда и книги влезают, и тетради, проверено уже, – она кивнула и с пылающими щеками сама пошла пробивать чек в кассу.

Мама купила для подруги тоже большой, они вышли из магазина «Охотник», взволнованные событием, и мама сказала: вот, я тебе говорила, Нюша, не нужно, чтобы было обязательно дорогое, супермодное, но лучше, чтобы было необычное… Не как у всех.

Благодаря маме она научилась вязать и связала себе несколько вещей не как у всех – длинные хипповские пончо, такие накидки, кофты с очень длинными рукавами, даже юбку спиралью.

«Не как все» – это был ее естественный выбор.

В их пятиэтажке, в трехкомнатной кооперативной квартире, собирались сотрудники маминого института, иногда приходило человек по тридцать, громко разговаривали, курили, танцевали, рассказывали анекдоты, хохотали, настежь открывали балконную дверь даже зимой, она любила эти вечера, хотя потом оставалась гора посуды, которую она мыла вместе с мамой, но это были блестящие, веселые, красивые люди, и от их разговоров у нее порой просто кружилась голова. Мама с папой отдельно решали вопрос: «можно ли все говорить при Нюше?», решили, что да, она уже взрослая, что можно, ей было всего четырнадцать, и это был невероятный повод для гордости, «но только, пожалуйста, ни слова в школе, ни слова». Поэтому она знала все, она знала, что они посылают в лагерь Синявскому деньги и продукты, знала, что все они подписали письмо в защиту Вайнштока, когда того уволили из института. Она читала «Архипелаг» на такой же папиросной бумаге, как Библия, и «Хронику текущих событий», отпечатанную на машинке, а когда Вайншток собрался уезжать и «сидел в отказе», они собирали ему деньги на отъезд для всей семьи, потому что собравшиеся покинуть СССР по еврейской линии должны были, по решению Политбюро, выплатить «деньги за образование» и деньги пришлось собирать, а это были какие-то несметные тысячи рублей, скидывались всей Москвой, и она тоже все это знала.

Каждое событие в жизни родителей она воспринимала как свое, личное, более того, как главное, и когда она рассказала маме, что Варвара Семеновна, завуч, классный руководитель и учитель литературы, их бьет, то есть стучит по затылкам, орет на уроках, обзывая их распустившимися свиньями, проститутками и мерзавцами, мама, задыхаясь от негодования, сказала ей: «Ты не должна их бояться, понимаешь? Мы не должны их бояться!»

Папа, он был талантливым художником, участвовал в выставках, продавал свои работы в художественном салоне, смотрел на всю эту компанию немного со стороны, соблюдал дистанцию, но тем не менее этот выведенный мамой, не специально, не в виде догмата, а просто для жизни, – закон – «не-будь-как-все-и-мы-не-должны-их-бояться» он свято соблюдал и в своей, глубоко закрытой для посторонних творческой жизни, не брал заказы на художественном комбинате, всех этих юбилейных Лениных и «партия-наш-рулевой для заводоуправления номер 13», обходился без этого, а значит, тоже жил «не как все», повинуясь этому закону, который в Нюшиной голове назывался не иначе как «мамин закон», то есть закон, который изобрела и сформулировала мама.

Мы не должны их бояться…

И вот теперь мама шла вместе с ней в эту рязанскую церковь, хотя ей было это очень трудно и тяжело – но шла, в своих замшевых сапогах и плаще на молнии, шла, без тени упрека, но с очень растерянным выражением на лице, и Нюше на самом деле захотелось ее обнять и заплакать.

Но она не могла.

Никаких «куполов церквей» в Рязани, конечно же, не было (кроме Кремля), это был обычный город, только чужой и неестественно хмурый, зато вскоре по ходу их движения обнаружились «домики», которые она так часто представляла себе. Вокруг домиков росли деревья, на заборах сидели кошки, и от сердца как-то отлегло.

– Скоро уже дойдем, – сказала Оля. И зачем-то прибавила: – Отец Михаил хороший человек.

Мама вздохнула и решила покурить.

Они остановились.

– Это тоже грех, – несмело сказала Оля.

– Оль! Я тебя прошу! – ответила мама, нестрого, но внятно.

…В церкви было крайне малолюдно, но шла служба – пел хор из двух человек, два высоких женских голоса выводили непонятные слова. Священник махал кадилом, кадило странно позвякивало, сверху, от высокого купола, показалось Нюше, шел свет – какой-то не такой, и она подняла глаза и долго молчала, пока ее не подтолкнула в плечо Оля, мол, надо идти, и они подошли с подругой Кожемякиной к отцу Михаилу, который крайне удивленно смотрел на них, машинально благословляя.

Наконец подошла и мама.

– Здравствуйте, – сказала она и улыбнулась.

– Доброго здравия, – вежливо ответил он и поклонился.

– Вот… Приехали мы к вам из Москвы. Креститься. Моя дочь и ее подруга. Это Нюша, а это Лена. Примете нас?

Мама сказала это очень хорошо, просто, естественно, но почему-то Нюше в этот момент стадо стыдно, ей показалось, что мама таким же голосом попросила бы за нее и в других местах – в какой-нибудь поликлинике, в магазине каком-нибудь, по самой что ни на есть неотложной надобности, и голос ее звучал бы в этот момент так же хорошо, просто и естественно – так, что не откажешь.

– Что ж… – подумав немного, ответил отец Михаил. – Дело хорошее. Но почему же из Москвы? В Москве вроде бы тоже приходы есть и священники.

Возникла тяжелая пауза. Мама покраснела. Оля что-то быстро и горячо зашептала на ухо отцу Михаилу, неловко взяв его за рукав рясы, он ее, видимо, действительно помнил и не сопротивлялся.

Лицо у него было широкое и несколько жестковатое. Борода начала седеть, а глаза из-под кустистых бровей глядели пронзительно.

Он молчал и ждал, что скажет мама.

– Ну… понимаете… – сказала она. – Если у моего отца или у ее отца на работе узнают, будут большие неприятности. У нас в Москве это… не поощряется.

– У вас отец член партии? – быстро спросил он.

Она кивнула.

– А звать вас как, простите?

– Елена Васильевна, – еще больше покраснела она.

– А дочь ваша, значит, Елена Васильевна, в Бога уверовала?

– И она, и подруга ее.

Он опять помолчал.

Потом что-то прошептал себе под нос, перекрестился и сказал:

– Знаете что я вам скажу? Отказывать вам с моей стороны было бы, конечно, немилосердно. Да и я же вижу, что женщина вы умная, благородная. Приехали вы издалека, из хороших побуждений, и все такое. Но понимаете ли, какое дело… Если даже я войду… так сказать, в ваше положение. Ну вот поймите меня сами. Вы вроде и креститься хотите, и в то же время – чтобы это осталось как бы в тайне. Как будто делаете что-то нехорошее, постыдное. Ну как вот мне к этому относиться? Получается, что я как бы грех ваш, что ли, перед кем-то покрываю?

Мама растерялась.

Несколько секунд все молчали.

– Я не знаю… – просто сказала мама. – Как скажете, так и будет.

Он тяжело вздохнул.

– Ну хорошо… – сказал отец Михаил, глядя сначала куда-то в сторону, а потом на маму. – Приходите завтра, примерно в десять утра. И рубашки белые вам нужны, не забудьте.

Посмотрев на маму каким-то совершенно другим уже взглядом, более легким и светлым, он вдруг сказал:

– У вас-то рубашка есть, Елена Васильевна? Белая, крестильная?

– У меня? – удивилась мама.

– А что? Вы-то что ж, креститься не собираетесь?

– Я?

– Ну знаете что, – сказал отец Михаил с легкой улыбкой. – Так я все-таки не согласен. Или давайте все вместе, или никак.

Они вышли из церкви, и мама вдруг куда-то пошла, отдельно от них, недалеко отойдя от дороги, взяла снега в руки, сняв перед этим перчатки, и похлопала этим снегом себя по щекам.

– Ну Нюша… Ну девочка… – сказала она и вдруг рассмеялась.

В восемь утра Оля осторожно постучала в дверь и вошла в номер. Мама уже была одета, а они с Кожемякиной еще лежали.

В руках у Оли был сверток – в газетке, перевязанный веревочкой.

Она развернула его и показала три белые нательные рубашечки – простые, белые, не новые, но стираные и поглаженные.

– Ну а где вы тут достанете? – просто сказала она. – В магазине? У нас магазины знаете какие?

Мама велела им быстро вставать и мерить рубашки. Сама ушла в ванную.

– Как влитая! – доносился оттуда ее голос. – Спасибо тебе, Олечка! Ты наша спасительница.

Хорошее настроение у мамы сохранялось почти весь этот волшебный день. Она шутила, смеялась, обращала их внимание на то, что сегодня впервые чуть ли не за месяц выглянуло солнце, и это хороший знак, от нее вдруг запахло духами, и вообще она была очень красива, несмотря на то что сменила свой шелковый батник с розовыми цветами по бледно-зеленому фону на простую белую рубашку.

Пожалуй, был только один момент, когда она несколько посуровела и осунулась, – когда Оля шепотом ей объяснила, что нужно «снять чулки» и встать ногами в таз с водой.

Ничего этого мама не знала.

Она села на какой-то стульчик, отвернувшись от всех, и стала деловито снимать колготки, что было нелегко в переполненной церкви (на сей раз она была переполнена).

Вид мамы, снимающей прямо при всех колготки, потряс Нюшу и Кожемякину.

Все-таки она была уже взрослой женщиной, а они-то девчонки, на них никто и внимания даже не обратил, хотя им пришлось делать примерно то же.

Нюше казалось, что в церкви наступила какая-то грозовая тишина, когда мама наконец, справившись с этим делом, аккуратно положила колготки и спокойно встала со стула.

Вообще Нюша мало что запомнила, кроме этого момента, – восприятие было настолько обостренным, что она чувствовала себя как в тумане, на какой-то другой планете, а подруга Кожемякина, напротив, внимательно смотрела вокруг и все старалась запомнить.

…И вот она встала ногами в этот огромный таз, и на голову ей пролилась жидкость, и стало свежо и ясно, и над ней произнесли молитву, и нарекли ее Анной, и дали ей именинный день, день ангела, и Оля (крестная мать) ходила вокруг с книгой и что-то приговаривала, постоянно путая слова, и тут все кончилось, и нужно было уходить, что было даже как-то обидно.

Она помнила, как поцеловала свой крестик и в этот момент подумала, что все это так и должно быть и Бог действительно есть, не зря она Его позвала тогда, на даче, когда ей было пять лет.

Когда они уже пришли в себя, и опять надели колготки, и стали даже как будто прежними, и вышли на улицу, отец Михаил вдруг выскочил их проводить.

– Елена Васильевна! – окликнул он. – Нюша! Лена!

Они подошли, он снова всех перекрестил, дыша морозным мартовским паром.

– Ну вы… приезжайте. И, конечно, найдите в Москве батюшку, это обязательно. Понимаете, обычно ведь люди готовятся, постятся, читают книги, изучают, так сказать, историю вопроса. У нас с вами это… несколько по-другому получилось. Немного вдруг. Но… раз такое дело.

– Спасибо! – тихо сказала Нюша.

– Я никогда вас не забуду, отец! – сказала мама.

И тут покраснел он.

– Ну что вы, что вы…

– А ты тоже приходи, дочь… – строго обратился он к Оле. – Не забывай. Теперь на тебе духовный долг.

Еще раз перекрестив их всех, он закрыл за собой тяжелую дверь. И они оказались на улице.

– Ну что, ты теперь другой человек? – спросила ее мама в поезде. И улыбнулась. Она не ждала ответа.

Позднее, когда я познакомился и подружился с Нюшей Линдер, она рассказала мне еще один случай из своей жизни. Это у нас будет ну что-то вроде эпилога, что ли.

– Понимаешь, – сказала она, – несколько долгих лет я жила как в тумане, было очень тяжело, ну потому что я просто не знала, а что же теперь я должна делать, да, я читала Библию, но священника по-прежнему не было, ни исповеди, ни причастия. И вот меня очень мучила эта мысль о грехе, понимаешь?

Я кивнул.

– Вот был такой случай. Мы с Петей, это был мой мальчик, поехали куда-то, на какую-то встречу, с каким-то преподавателем, и я почему-то должна была ехать вместе с ним, и на обратном пути мы попали под страшный ливень, я вымокла до нитки, и вот мы зашли к нему, в родительскую квартиру, в Новых Черемушках, родители были на даче, я все с себя сняла, надела какой-то чужой халат и стала гладить платье, чтобы оно скорей высохло. И тут раздается поворот ключа в двери! Они приехали!

А я в халате его мамы…

Ты не представляешь, конечно, все было очень мило, меня поили чаем, успокаивали, но я все никак не могла остановиться, я рыдала, рыдала, я не могла остановиться, мне было так обидно, ведь ничего не было, понимаешь, вообще ничего, но был грех, я постоянно думала, что живу во грехе, что это страшнее всего, что я крещеная, а живу без исповеди и без причастия, во грехе… И вроде все было хорошо, но я никак не могла избавиться от этой мысли. И тогда…

Нюша курила и смотрела на меня.

– Да ладно, что ты… – сказал тогда я, боясь, что она и сейчас заплачет.

– Да… – сказала она. – И тогда я пошла в первую попавшуюся церковь. Просто шла по улице и зашла. Вот так было. Вот так. А потом я вышла замуж, пошли дети, и я воцерковилась. Да.

…Мы в тот день попрощались, она пошла к себе домой, а я к себе. Нюша шла по улице спокойно, чуть семеня, и смотрела себе под ноги. Сколько я ее помнил, она всегда носила эту иссиня-черную челку, нависающую над прозрачными серыми глазами.

А я смотрел вслед ей и думал про то, что Бог есть. Вот тот самый, который тогда на даче. Во всех других я почему-то не верю.