Городская природа — непонятная вещь. Особенно в Москве. Едешь, едешь там по какой-нибудь улице: пыль, гарь, дышать нечем.
Потом вышел из машины — пустырь. На пустыре лужа. В луже кузнечики — стрекозы — пиявки… Трава по пояс. Дальше вообще поле. Ящерицы, мыши. Змеи. Ходить страшно по земле. Полно живых существ. А вы говорите Москва.
Вот и наш двор отличался не только тем, что в нём рос почти столетний тополь.
Были в деревне? Там у каждого дома палисадники за заборчиком. Цветочки, подсолнухи, кусты смородины, левкои, астры, ну я там не знаю что ещё. Кто во что горазд. Какая бабушка покруче, у той вообще дикий виноград.
Так вот, в нашем дворе бабушки стали разводить под окнами такие же палисадники. Воздух им нужен душистый-ароматный. А что у людей аллергия на цветение луговых трав — это ладно. Это ничего.
Но об аллергии мы, конечно, пока не думали. Пока Колупая шмель не укусил. У Колупая вмиг пол-лица стало большим и красным — вот это аллергия называется. Он ревёт, мама его бежит, чтобы мазать Колупая совершенно бесполезной зелёнкой, моя мама что-то кричит ей из окна — типа, мол, надо пописать ему на лицо, верное народное средство. Я стою и думаю: а откуда тут вообще эти шмели, эти пчёлы, эти осы? Почему я всё время слышу это угрожающее жужжание?
И мы с Хромым поползли туда внутрь.
Все палисадники вокруг дома были уже обтянуты с некоторых пор такой гнусненькой тоненькой проволочкой. И прикручены к таким колышкам, к таким дощечкам, от которых ещё и занозить можно руку, если хочешь, а то и ногу.
Но мы влезли с Хромым. Решили посмотреть.
Расползлись в разные стороны, и я его из вида потерял. Ну это же надо! Я и не знал, какое тут творится дело. Джунгли! Просто джунгли. Хромой, шепчу, ты где, а его и след простыл, не видно, не слышно, я один и только жучки, муравьи ползают по мне, какие-то бабочки лицо щекочут, червяков каких-то давлю коленями…
Но главное — пчёлы, шмели и трутни. На каждом цветке! По две! По три! Налетели в наш двор, собирают себе пыльцу… Ну хорошо, ладно пчёлы, хотя укус пчелы тоже бывает смертельным. Но от неё всё-таки, как известно, мёд. Но над ними же всякие другие жужжат — тёмные, мохнатые, жуткие…
Еле Хромого дождался, весь переполненный чувствами.
— Хромой! Это ужас! Это кошмар! Это же опасно для людей нашего двора! Эти твари везде! Их надо… Их надо истреблять! Надо уменьшить поголовье шмелей и пчёл!
— Ага! — кивает Хромой. — Только я их боюсь…
— Тихо! Я всё придумал. Защита: мажем лицо одеколоном. У меня дома никого нет, одеколона сколько хочешь. Нападение. Берём спичечный коробок…
— Ты что? — испугался Хромой. — Совсем, что ли? И так жарко, а ты огнём…
— Тихо! Ты не понял! Ты не дослушал! Это безопасная технология. Вообще никаких спичек. Спички из коробка выбрасываем. У меня дома никого нет, спичечных коробков сколько хочешь, и пустых, и полных. Берём спичечный коробок без спичек, подползаем сзади, открываем, накрываем, медленно, осторожно, потом — хлоп! И он наш!
— Кто?
— Трутень! Или шмель! Если пчела — тоже ничего… Только учти, они злее.
— А как они хоть отличаются? — плаксиво спрашивает Хромой.
— Никак. Пчела меньше. От неё мёд. А трутни и шмели гады. Они Колупая чуть до смерти не закусали.
— А нас? — плаксиво спрашивает Хромой.
— А у нас защита, дура! Мы же одеколоном намажемся. И у нас преимущество — мы сзади. Хлоп и всё.
…Ну, короче, уговорил Хромого. Сбегал домой. Взял одеколон с ваткой. Спички. И очки тёмные.
Прибежал назад. А Хромой сидит. Не просто сидит. Решительно сидит. Решился.
— Ну, ладно, отловили, — говорит Хромой. — Вот взяли, отловили сто шмелей. Или двести. Что потом? Я их домой не понесу.
— Да не надо домой! Мы им другой дом устроим. Как в зоопарке. Запустим им пчёлок. Пусть размножаются.
Тут я точно угадал. Не любит Хромой, когда о размножении речь идёт, стесняется. Покраснел. Пожал плечами.
— Ну и где твой дом? — спрашивает.
Пришлось опять мчаться, опять через ступеньки перепрыгивать, ключом дверь открывать, на кухне всё вверх дном переворачивать — ну я-то знаю, что есть, есть у мамы пустые банки, точно есть!
И наконец, нашёл. На балконе. Глянул вниз — Хромой смотрит. Руку козырьком ко лбу приставил.
…Никогда я ещё так не дрожал от нетерпения. Взял ещё на всякий случай мамины старые чулки, может, маски делать придётся. Если они нас заметят.
— Вот их дом! — говорю.
И предъявляю Хромому чистенькую новенькую литровую баночку, только вчера соленые огурцы съели, мама утром помыла, ещё вода высохнуть не успела. Он плечами пожал, молча взял чёрные очки, мамин чулок, спичечную коробку, вытряхнул спички прямо на асфальт и без всяких слов, ни спасибо, ни досвидания, полез под проволоку…
Кое-как я его отправил на задание, а сам сижу думаю — в маске идти или без маски. Только надумал без маски — Хромой назад уже ползёт, красный такой. Но довольный!
— Смотри, охотник! — говорит и даёт мне спичечную коробку. А в ней слышно, что кто-то возится. Я приготовил банку, аккуратно коробочку приоткрыл, чтобы щель была маленькая, и только трутень вылез — я его банкой хлоп. И накрыл. Накрыл и помчался под проволоку. Поохотиться.
…Очень уж густые оказались эти цветочные джунгли. Это если сверху смотреть, они кажутся неприглядные — болтаются какие-то бледные бутончики на тоненьких ножках. А на самом деле… Голова вообще от сладкого воздуха кружится. Я же ещё одеколоном намазался. А тут и так воздух от цветов наодеколоненный. Вокруг всё зелёное-зелёное. И солнце просвечивает. Лучами. Я перевернулся, лёг на спину и чуть не заснул. Только чувствую, что-то мне мешает — это в заднем кармане три коробки торчат. Чуть я их не раздавил, балбес. Ну ладно, охота не ждёт.
Надо сказать, боялся я этих шмелей. Оказалось, зря трусил — очень глупые они. И занятные. Так стараются! Так лезут на эти цветки! Висят в воздухе, ужасно озабоченные. Им же надо разглядеть, кто в каком цветке сидит, куда можно, куда нельзя, где пыльцы больше… Мохнатые такие, даже погладить хочется.
Но я их не гладил, я их ловил. Ловил, конечно, больших. Шмелей. Вряд ли это были большие пчёлы. У пчелы вид трудовой. А у шмеля просто красивый.
Наловил штук десять. Научился не открывать широко коробку, чтобы пойманный шмель не вылетал. Чуть-чуть открывал. И в каждой коробке у меня уже штуки по три-четыре сидело.
Потом я устал, выскочил в траву, а здесь уже Хромой. Смотрит на своего единственного шмеля.
— Смотри, Лёва, он боится.
— Кто боится? Ничего он не боится. Он осматривается.
Шмель у Хромого какой-то ненормальный попался, действительно. Бегает по кругу. Пробежки совершает.
Мои совсем не так себя повели.
Вернее, они по-разному себя повели. Одни лежат и всё. Другие через них перелезают. Третьи кусают первых и вторых. Четвёртые пытаются ползти по стеклу. И падают.
— Где твой? — спрашиваю Хромого.
— Вон. Вон он… Он самый большой.
— Кто самый большой? Вон самый большой! Смотри, сейчас они подерутся.
И верно, подрались. Только плохо как-то. Неинтересно. Блям, блям лапкой. Потом упали оба и не дышат.
— Им воздух нужен, — говорит Хромой.
И в глазах у него такая железная грусть. Не просто грусть, а железная. Есть у него такое выражение лица. Очень я это выражение не люблю.
Но я молчу. Я прижался к банке. Боже, что же творится в этой банке! Шмели сворачиваются клубочком, потом разворачиваются. Умирают. Оживают. Ползут. Лезут. Взлетают. Падают. Выпускают жидкость. Топчут друг друга. Едят эту жидкость.
— Это не дом, а тюрьма, — говорит Хромой.
— Ну и ладно! Не хочешь ловить? Не лови! — кричу я, сбиваю ногой банку и…
И тут происходит вещь, которая со мной бывает. Необъяснимое желание. С вами тоже наверно бывает это необъяснимое желание.
И вот, повинуясь желанию, я первым движением сбиваю банку, а вторым… наступаю на всю эту кучку.
Потом мы садимся с Хромым на корточки. Зажимаем носы. Какой запах! Какой жуткий запах! Вот как пахнет тюрьма! Слизь, слизь, растоптанные крылья, лапки.
— Хорошо хоть, мы шмелей ловили, — тихо говорит Хромой.
— А я не знаю. Я не знаю, как отличить пчелу от шмеля, — повинуясь необъяснимому желанию быть честным и сильным в признании своих ошибок, говорю я.
И тут Хромой начинает меня бить.
Он бьёт меня кулаком по затылку, по спине. А я молчу. Я не отвечаю. Сначала. А потом начинаю бить его. И у него начинает идти кровь из носа.
И тут идёт моя мама. Возвращается с работы.
— Боже! — кричит она ещё издалека. — Почему от тебя так воняет одеколоном? Где ты взял одеколон? Боже, откуда моя банка! Она же мне нужна! Ты что, выходил на балкон? Боже, зачем ты схватил мои старые чулки? Что вы с ними делали, я не понимаю? Боже, почему ты ударил Женю? Ты что, с ума сошёл? Боже, зачем ты взял все наши спички и бросил их на асфальт? Да что происходит, в конце концов, кто-нибудь может мне объяснить?
И тут мама садится на корточки, вдыхает этот страшный запах, смотрит на размазанных моим ботинком шмелей и пчёл, и всё-всё сразу понимает.
— Какой же ты негодяй, — говорит она. — Пойдём домой.
…А потом ещё приходила Женькина мама, и шепталась о чём-то с моей мамой в прихожей. Мама ходила бледная и на меня вообще не смотрела. Если я к ней подходил, она просто говорила: «Уйди от меня вон».
Вечером я лежал и плакал.
А потом стал вспоминать эти проклятые сладкие зелёные цветочные джунгли. Вспоминал, вспоминал и заснул.
Шёл четвёртый день школьных каникул.