Да, что было, то было.

Было на нашей Большевистской улице несколько действительно интересных мест.

Например, в этом рассказике я опишу будку с часовым. Стояла эта будка — у ворот серого красивого дома с большими окнами.

Дом был в шесть высоких этажей, окна с чёрными стальными решётками, а на концах решёток ещё такие золотые шишечки. Ну то есть не дом, а дворец.

Туда каждый день приходило на работу, а вечером уходило с работы много-много офицеров. И вообще не просто так офицеров, а прямо полковников, майоров, капитанов и даже генералов с лампасами. Ну, генералы не входили, их привозили на машинах. Но вообще-то они иногда и приходили. Вот идёт по улице генерал с лампасами и лицо такое довольное: нет, думает, хорошо всё-таки иногда прогуляться по Москве пешком, без машины!

Это были как будто свежевылупленные офицеры в новенькой форме, с золотистыми погонами, умными сосредоточенными лицами, в таких интересных одинаковых коричневых ботинках и с коричневыми папочками в руках. Каждый (ну почти каждый) нёс в руках коричневую папочку с документами. И солдаты за воротами были сытые, розовощёкие и спокойные. Мы их видели, если въезжала машина с генералом, когда ворота открывали и закрывали. Они там что-то белили, подкрашивали, подмазывали, носили и подметали. Было их там гораздо меньше, чем офицеров и генералов, ну — человек наверно десять.

Грузовичок приезжал туда военный — это явно с продуктами питания. Была у них там наверняка столовая, потому что шли из этого дома, при попутном ветре, всякие такие вкусные запахи типа суп-лапша и картошка жареная на сале.

Когда мы вечером выходили во двор и видели, как горят в темноте и сумраке окна серого здания, Колупаев начинал разглагольствовать.

— Ну что я вам скажу, товарищи, это у нас штаб. Для ракетного штаба маленький. Для самолетного тоже. Десантный не здесь. Ну наверное какая-то связь. Или стройбат.

— Сам ты стройбат, — обижался я за наш штаб. — Это вообще секретные войска, если хочешь знать.

— Хочу, — веселился Колупаев, — хочу знать. С чего ты взял, что здесь секретные войска? Какие секретные? Все войска в нашей стране давно известны.

— Подводные, — обижался я.

— Подводные — это ВМФ, военно-морской флот, — торжествующе гоготал Колупаев. — Ой, дурак! Ну ты дурак! Подводные!

Тут у нас начиналась лёгкая небольшая стычка, и всё как-то более или менее приходило в норму. Слова Колупаева переставали казаться мне нестерпимо обидными. Просто уж очень я любил наш двор, нашу улицу и не мог вынести любого, даже малого унижения её достоинства со стороны некоторых близких друзей.

…Вообще я любил нашу родину, нашу армию, наш народ, столицу нашей родины, Краснопресненский район столицы нашей родины, нашу Большевистскую улицу и даже этот дурацкий штаб засекреченных войск с сытыми солдатами, важными офицерами и толстыми генералами — я тоже почему-то любил, хотя совершенно ими не интересовался. Так уж я был почему-то устроен.

Как всё это началось — я не помню.

Сначала, конечно, мы просто стояли на другой стороне улицы и считали звёздочки на погонах. И наконец научились отличать майора от подполковника до такой степени, что однажды заметили одну вещь. Вот у них обеденный перерыв, дверь в будке хлопает, хлопает, хлопает… а потом наступает мёртвая тишина. Солнце. Воробьи скачут. Обед. И до такой степени становится тихо и спокойно, что часовой из будки даже показывает свой нос, а иногда даже выходит, чтобы сделать топ-топ и расправить руки на ширину плеч.

Так мы его впервые и увидели. А он нас.

У него была кобура. А в ней был пистолет. Это мы увидели с той стороны улицы. И кто-то, сейчас уже не помню кто, но не я — вдруг покраснел, напыжился и подошёл к часовому первый. Самый первый. Имя это человека должно принадлежать истории, но я его совершенно не помню. И он сказал:

— Здравствуйте!

И часовой сказал:

— Привет!

И наверно даже улыбнулся.

И тогда этот забытый герой тоже улыбнулся, опять напыжился, покраснел и сказал другие слова:

— А можно в будку?

И часовой задумался.

Он думал долго, мы даже все устали молчать (и перебрались тем временем на другую сторону улицы). И наконец он сказал:

— Ну можно.

…Так впервые мы попали в будку. И я, и Колупаев, и Женька Хромой, и другие ребята. И даже по-моему Сурен, хотя в тот момент с ним были сложные отношения.

— Только недолго, — сказал часовой, и мы оглянулись.

Нас набилось в эту будку так много вместе с часовым, что разглядеть её толком мы не смогли. Я совершенно не помню, что там было внутри, хотя вроде бы там висел какой-то рисунок с лицом бойца и какими-то буквами, но этот рисунок (плакат) от солнца совсем выгорел и я с трудом различал его курносые черты. Вроде бы там была пропускная железка на штырьке, которая вращалась туда-сюда, слегка задерживая входящих и выходящих офицеров, чтобы часовой мог по документу проверить их личность и отдать честь. И ещё там вроде были некрашеные доски на полу, стертые от сапог и ботинок. Но я ничего не помню, я помню, что будка вся была в солнце, там было душно, жарко и страшно. Страшно, потому что каждый сантиметр этой будки был совершенно непохож на то, что где-либо я когда-либо видел. И воздух в ней был другой. Военный воздух, пахнущий сапогами, гимнастеркой, мужчинами, табаком, струганным деревом и машинным маслом.

Я вообще не любил чужого, другого, не своего. А тут я просто ошалел. Мы попали не просто в другой двор, или на другую улицу. Это был как пропускник на другую планету — войдешь и всё. И тебя нет. У меня даже голова от него заболела, от этого другого воздуха.

Но тут кто-то сказал такую вещь:

— Покажите, пожалуйста, пистолет.

Голова сразу перестала болеть. Действительно! Если часовой впустил нас в будку, то почему бы ему не показать нам и свой пистолет! Как я об этом не подумал. А кто-то (тот самый неизвестный герой) — подумал.

Часовой тоже подумал и сказал:

— Хорошо.

Расстегнул кобуру и приподнял пистолет, не вынул, а именно приподнял, ровно на одну секунду. Потом задвинул обратно и аккуратно застегнул пуговку.

— Ещё, — попросил Колупай.

— Хватит.

— Ну, пожал-ста, пожал-ста, товарищ часовой, товарищ солдат, ну пожал-ста, — заныли мы хором.

— Знаете что, ребята, — лениво сказал он, — вы приходите завтра вот в это же время, только не просто так. Вы мне принесите значки, а я вам всё, что хотите, покажу. Знаете, значки такие есть — отличник боевой подготовки, разряд по парашюту или хоть по бегу, или там ГТО, мне всё равно. Вот такие значки мне нужны. Понятно?

— А если мы не найдем? — спросил Хромой.

— Тогда рубль, — просто ответил солдат, и открыл дверь.

У Колупая был значок второго разряда по бегу, а у Хромого была целая коллекция значков, в которых что-то вроде было подходящее. Сурен сказал, что принесёт рубль. У меня ничего не было. Неизвестного героя, наверное, взяли просто так, за идею. А меня, сказали, что не возьмут.

— Пошли вы… — сказал я.

Колупаев сказал, надавав мне небольных щелбанов, что моя доля — двадцать пять копеек, что бесплатно меня пускать в будку просто неприлично, и ему будет обидно, и Хромому тоже, что мы пользуемся их добротой внаглую и без зазрения совести. И со всех остальных тоже по двадцать пять.

На следующий день ничего не получилось, а потом мы ждали ещё два или три дня, когда появится этот солдат, мы ужасно извелись, нанервничались и совершенно забросили все наши дела. Наконец, он появился в тот же мёртвый обеденный час, вышел из будки, постоял на солнце, закрыв глаза и незаметно мигнул нам…

Ствол у пистолета был чёрный.

Приклад коричневый и ребристый. Потом раза два в жизни я видел пистолеты, один раз даже стрелял, но как они выглядят подробно, конечно, не мог запомнить. Но первое ощущение было странное. Я такую тщательно сделанную вещь ни разу в жизни ещё не видел. Хотя я вообще тогда мало что видел, но ни с какими машинами, шкафами, тарелками, телевизорами, одеждой, даже женскими украшениями — в общем, ни с чем — я её по тщательности сравнить не мог.

Хромой отдал сразу все свои три значка, чтобы подержать пистолет десять секунд.

— Десять, — сказали мы хором и шёпотом, пока солдат напряжённо смотрел одним глазом во двор, а другим на улицу (у него в будке было как раз два окошка). Каким образом ему удавалось смотреть разными глазами в разные стороны — загадка природы. Я до сих пор так и не понял, как он это делал.

Часовой подбросил на ладони Женькины увесистые огромные значки — и сказал:

— Хорошие значки. Кто ещё?

Колупай отдал ему свой значок по бегу второго разряда, честно заработанный на районной спартакиаде, но подержать ему пистолет солдат не дал, только вынул обойму и показал, что внутри — шесть золотых гильз с тупыми головками.

Вот это мгновение я тоже хорошо запомнил.

Гильзы. Золотые. Плотно и гладко пригнанные друг к другу. Потом солдат чем-то щёлкнул и гильзы выпали на ладонь. У меня сладко и очень больно заныло в животе. Глаза заслезились. Это было так здорово и страшно, что мне даже как-то захотелось вдруг домой, сесть в туалет и не вылезать. А с другой стороны, тут было что-то такое настоящее и ослепительно новое, настолько яркое и новое, что я мог бы, наверное, что хочешь сделать за эти гильзы.

— Дай одну, дай одну… — заныли все.

Солдат, глядя разными глазами в разные стороны, тщательно убрал гильзы в обойму, обойму в приклад и пистолет в кобуру.

— А ты? — спросил он меня.

— А он ничего, — хихикнул кто-то.

— Тогда пошёл отсюда… — и солдат выругался.

Я протянул ему свои потные двадцать копеек и пятачок.

Солдат осклабился и взял монеты у меня из рук своими жёсткими пальцами — одну за другой.

— Кто ещё? — спросил он. Все молчали.

… После этого случилась странная вещь. Он поднял ногу и носком огромного сапога легонько ткнул меня в бедро. И мы в ту же секунду очутились на улице — все пятеро или шестеро.

Было очень обидно. Но всё-таки наслаждение от того, что мы увидели, было так огромно, что никто не сказал о солдате ни одного слова. Все говорили о другом.

— Пятьдесят метров прицельного боя, — сказал Колупай не очень понятную фразу.

— А не прицельного? — спросил я.

— А не прицельного… — задумался Колупай. — Ну метров двести, скорее всего.

Потом все повернулись и стали смотреть на Сурена.

— Сурен, ты рубль принёс? — сурово спросил Колупай.

…В следующий раз пистолет держал Сурен. Это стоило ему два рубля за двенадцать секунд.

Потом мы сложились по пятьдесят копеек вместе, и держали пистолет втроём или вчетвером.

С каждым разом солдат становился всё грубее.

— Так, хватит, — сказал солдат на третий или четвёртый раз. — Мне ваши копейки… — и он опять выругался. — Воруете у мамок, щенки. Давайте так. Или значки. Или червонец (десять рублей). Мне вообще-то значки больше нужны. Вот такие, как он принёс, — он кивнул на Хромого. — Или… чтоб я вас больше не видел.

И он опять пнул сапогом, и мы вылетели наружу.

— Что я ему, украду, что ли… — плаксиво сказал Колупай.

И мы затихли. Власть оружия была так велика, что солдат не казался нам ни злобным, ни жадным. Он брал справедливую мзду за свой риск и за нестерпимое счастье обладать настоящим оружием.

Если бы кто-то из нас решился рассказать об этом родителям — солдату было бы очень плохо.

Но никто не рассказал.

У нас просто не было денег… Наверное, к нашему счастью.

Через два дня Сурен вышел во двор довольно-таки побитый и несчастный. Свои два рубля он тогда украл. Солдат оказался прав. Сурена не стали жалеть. Все стали просить Хромого обменять значки.

Коллекция Хромого была действительно велика. Тогда значки собирали многие — города-герои, спортобщества, разные страны, фестивали и так далее.

Хромой собирал вместе с отцом.

Он отказался.

Колупай так страшно хотел ещё раз подержать пистолет, что начал мучить Хромого морально и физически: он его щёлкал по голове, изображал его походку, плевал ему прямо под ноги и вообще вёл себя плохо. Хромой молчал и терпел.

Наконец кто-то где-то достал старый-старый гвардейский значок, совершенно исцарапанный и измятый. Эмаль от него отскоблилась, булавки не было, и кто-то умудрился даже слегка его изогнуть.

Мы пришли к будке и начали стоять.

Когда наступил мёртвый час, солдат вышел и сразу понял, что мы принесли не то.

Посмотрев гвардейский значок, он молча отдал его обратно. И мы поняли, что это всё.

— Вы сюда больше не ходите, — сказал он. — А то застрелю.

…Солдат, конечно, пошутил.

Я потом понял, что рядом с их штабом было общежитие телефонного техникума, там жили одни девчонки, и по ночам и вечерам эти солдаты могли с этими девчонками через забор общаться, разговаривать и, может, даже ходить в гости… Да и увольнительные в то суровое время существовали. Всякие танцы. Всякие кино. Так что наши значки были солдату действительно очень нужны. Но всё это я понял потом.

А тогда мы бежали так быстро, что всё у меня мелькало перед глазами, и когда я взлетел на шестой этаж, позвонил в дверь длинным-длинным звонком и рухнул прямо на пол в коридоре и мама спросила меня:

— Что? Что? Ну говори скорее… — ничего я не мог ей ответить. У меня стучало сердце.

А когда в пятый день каникул мы с Колупаем вышли из нашего двора, мы вдруг увидели этого солдата.

Он стоял у будки и звал нас.

Но мы к нему не подошли. Помотали головой. Нет, мол, извини. Пока. И пошли себе дальше по Большевистской.

А он остался стоять — растерянный и грустный. Поговорить, наверное, хотел.

Плохой солдат…