Поэты «Искры». Том 2

Минаев Дмитрий Дмитриевич

Богданов Василий Иванович

Курочкин Николай Степанович

Вейнберг Петр Исаевич

Жулев Гавриил Николаевич

Буренин Виктор Петрович

Ломан Николай Логинович

Сниткин Алексей Павлович

ВИКТОР БУРЕНИН

 

 

Биографическая статья

6 октября 1861 г. товарищ Н. А. Добролюбова по Педагогическому институту писал ему из Москвы: «Решаюсь беспокоить тебя письмом, чтобы рекомендовать тебе моего брата, который привезет его. Хвалить его не стану, потому что худого человека не стал бы и рекомендовать тебе, да потому, что если ты возьмешь на себя труд поговорить с ним, то можешь узнать сам, каков он. А попросить все-таки попрошу по старому знакомству. Дело вот в чем: он немножко литератор, пишет стихи и желает, пожалуй, и печатать их. Достойны ли они печати, ты можешь это узнать лучше моего, но если достойны, то в таком случае окажи посильную помощь сему юноше, чем премного обяжешь. Душевно уважающий тебя К. Буренин».

Письмо это принадлежит одному из будущих авторов (вместе с А. Ф. Малининым) распространенных в свое время учебников по математике и физике, а рекомендовал он Добролюбову своего младшего брата, Виктора Петровича Буренина. Вряд ли последнему удалось повидаться с Добролюбовым, который был тяжело болен и через месяц с небольшим умер, однако имя его могли запомнить в редакции «Современника».

Когда Буренин приехал в Петербург с письмом брата, ему было немного больше двадцати лет. Он родился 22 февраля 1841 г. в Москве, в семье архитектора. Одиннадцати лет он поступил в московское дворцовое архитектурное училище, которое окончил в 1859 г.

Еще будучи учеником архитектурного училища, Буренин руководил разными постройками. В 1859 г. в подмосковном имении Н. Д. Пущиной-Фонвизиной Марьине он сошелся с поэтом С. Ф. Дуровым, незадолго до этого вернувшимся из сибирской ссылки. В своих воспоминаниях о Пущиной Буренин пишет: «В Марьине, кроме меня и этой дамы (воспитанницы Пущиной) и старой-престарой нянюшки Н. Д., заведовавшей хозяйством, жил еще петрашевец С. Ф. Дуров. Он очень благоволил ко мне за то, что я в то время переводил „Ямбы“ Огюста Барбье. Дуров высоко ценил этого поэта… Благодаря его указанию, я перевел лучшие из ямбов Барбье. С. Ф. очень хвалил мои переводы. Но в то время их по цензурным условиям печатать было невозможно».

В Москве у Пущиной Буренин познакомился с декабристами М. М. Нарышкиным, Г. С. Батеньковым, П. С. Бобрищевым-Пушкиным. В те же годы Буренин сблизился с поэтом-петрашевцем А. Н. Плещеевым, только в 1858 г. вернувшимся из ссылки, и постоянно посещал его литературные собрания; здесь он впервые встретил Салтыкова-Щедрина, Л. Толстого, Некрасова.

Буренин писал стихи с детства, первое время подражая Фету. Сохранилась его более поздняя тетрадь, в которой преобладают любовные стихотворения разочарованного юноши, написанные под явным влиянием Лермонтова. Вместе с тем уже в годы учения в архитектурном училище Буренин был известен в товарищеской среде как автор сатир и экспромтов.

Литературная деятельность Буренина началась осенью 1861 г. сотрудничеством в «Колоколе» Герцена. В «Колоколе» появилась его корреспонденция «Спасение ценсуры в Москве» — о неосуществленном проекте адреса литераторов по поводу ареста поэта и революционера М. Л. Михайлова.

О политической репутации Буренина в начале 1860-х годов мы можем судить на основании показаний Вс. Костомарова по делу Чернышевского. Вот что говорится в них в связи с московским революционным кружком: «Некто Буренин, архитектор, был указываем Костомарову как руководитель кружка молодежи, готовый на уличные агитации».

В начале 1860-х годов Буренин окончательно осознает себя писателем и завязывает все более широкие литературные знакомства. В 1862 г. его стихотворения и драматические сценки появляются в «Дне» И. С. Аксакова, «Зрителе» и «Искре». Напечатанная в «Искре» остроумная сцена «Шабаш на Лысой горе, или Журналистика в 1862 году» понравилась Некрасову, и он пригласил ее автора сотрудничать в «Современнике». А вот что писал Некрасову Салтыков-Щедрин 29 декабря 1862 г.: «Слепцов обещал привести ко мне завтра некоторого остроумца с материалами для „Свистка“; если материалы не дурны, то можно и еще кое-что набрать: у Жемчужникова и у другого молодого человека, живущего в Москве, г. Буренина, который уже печатался в „Искре“». Весною 1863 г. в сатирическом приложении к «Современнику» «Свистке» появились сатиры Буренина «Драматические сцены по поводу выхода „Современника“», «После первого чтения г. Юркевича по „философии“» и др.

В 1863 г. Буренин переехал в Петербург, где первое время продолжал работать в качестве архитектора — состоял помощником инженера-архитектора при клинике барона Виллие; клиника находилась на Выборгской стороне — отсюда псевдоним Буренина «Выборгский пустынник».

Уже сделавшись довольно известным литератором, он бросил архитектуру для литературы. Печатаясь в разных журналах («Современнике», «Искре», «Библиотеке для чтения», «Зрителе» и др.), Буренин выступает одновременно и как переводчик, и как лирический поэт, и как автор пользовавшихся наибольшим успехом юмористических и сатирических стихотворений, поэм, драматических сцен и пародий. В них он высмеивает «благонамеренных» и лжепатриотов, твердящих о том, что в России царит полный порядок и полное согласие всех сословий «под эгидою мудрых законов» («Благонамеренная поэма»), обличает социальное неравенство, презрительное отношение господствующих классов к мужику, жрецов «чистого искусства», реакционную журналистику и либералов. Буренин неустанно преследовал главного идеолога дворянской реакции Каткова, ему принадлежат острые сатиры на умереннолиберальный «Голос» Краевского, журналы Достоевского и др. Следующее четверостишие Минаева неплохо характеризует молодого Буренина:

Песенник наш и плясун Монументов,          Виктор Петрович известный, В шапке фригийской канкан для студентов         Пляшет у нас он прелестно.

А Н. И. Кроль так отозвался о его «злом языке»:

Я от рождения не трус, И ничего я не боюсь: Ни бури, ни напасти, Ни Буренина пасти [148] .

Насмешка Буренина полна яду. Из всех искровцев он испытал наибольшее воздействие политической поэзии Гейне. Вне связи с «Германией» нельзя правильно понять его поэмы — «Прерванные главы», «Благонамеренную поэму», «Диссонансы» и др. Их структура, широкий тематический диапазон при отсутствии единой темы, быстрые переходы от лирического тона к ироническому, перемежающийся трех- и четырехстопный анапест с рифмующимися второй и четвертой строками, который считался в 1860-х годах адекватным стиху «Германии», — все это связано с Гейне. Есть у Буренина и ряд отражений «Книги песен», но они не занимают в его поэзии значительного места и часто иронически переосмысливаются, что, впрочем, тоже идет от Гейне.

Не все, разумеется, попадало в печать. Так, 25 июня 1863 г., в то время когда под влиянием польского восстания цензура стала особенно придирчива, В. С. Курочкин писал Буренину: «Очень Вам благодарен за „Патриотические заметки“; к сожалению, они не могут пройти, как и сами Вы пишете. Бешенство цензурной реакции дошло до времен Мусина-Пушкина. Вы бы очень обязали меня, если бы на это, как говорят, переходное время присылали статейки и стихотворения невинного содержания. Нечего и говорить, каково теперь наше положение. Нужно изобретать совершенно новые формы, под которыми проводились бы мысли, в которых еще так недавно цензура не находила ничего предосудительного».

Буренин и сам смирял свою злость, понимая, что ей все равно не суждено дойти до читателя. В его архиве сохранилось, например, начало неоконченной сатирической повести «Тринадцать генералов. Подробная и достоверная летопись многообразных трудов и похождений, предпринятых некоторыми солидными и благонамеренными особами ради спасения отечества». Это остроумное произведение начато, по-видимому, непосредственно после каракозовского выстрела. Автор повествует в нем о тайном «обществе исследования и искоренения зловредного нигилизма в государстве российском», председателем которого является Феопрепий Папианович Патриотов, товарищем председателя — Агафопус Агафоподович Идиотов, а членами — Тигрий Урванович Неукротимов и др. Председатель произносит речь о борьбе с сатанинским «духом пренапитывающим» путем «изыскивания», «искоренения» и т. д., и общество принимает решение установить связь с Сикофантовым и Казеннообъявленским (Катковым и Леонтьевым). На описании поездки в Москву повесть обрывается — Буренин, верно, понял, что она все равно не будет напечатана.

Но и те вещи, которые появлялись в журнале, неоднократно вызывали возмущение цензурного ведомства, а в 1872 г. № 15 «Искры» был конфискован за сатиру Буренина «Исправленный реалист, или Юноша ликея», направленную против Каткова.

В 1863–1865 гг. Буренин был одним из основных сотрудников «Искры». После 1865 г. произведения его печатались на страницах «Искры» значительно реже. С 1865 г., не прекращая работы в «Искре», Буренин, однако, систематически вел фельетон «Общественные и литературные заметки», а затем обозрение журналистики в либеральных «С.-Петербургских ведомостях» В. Ф. Корша. Много печатался он и в «Будильнике». С конца 1860-х годов Буренин сотрудничал в органе русского либерализма «Вестнике Европы» и в то же время в «Отечественных записках» Некрасова, где появилось несколько десятков его сатир и переводов.

Сотрудничество в журналах и газетах столь различного направления свидетельствует о том, что политический радикализм молодого Буренина не отличался глубиной и последовательностью, а его дальнейшая эволюция не была так неожиданна. В 1872 г. происходит разрыв между «Отечественными записками» и Бурениным. Прекращается и его к тому времени сделавшееся уже только эпизодическим сотрудничество в «Искре». Буренин продолжает активную работу в одних «С.-Петербургских ведомостях».

В 1875 г. «С.-Петербургские ведомости», по проискам Каткова, были отняты у Корша. Тогда популярный фельетонист «С.-Петербургских ведомостей» А. С. Суворин взял в свои руки газету «Новое время», куда с ним перешли некоторые сотрудники газеты Корша, в том числе и Буренин. Сначала «Новое время» имело либеральный оттенок, но вскоре Суворин переметнулся в правительственный лагерь и превратил свою газету в реакционный черносотенный орган. «„Нововременство“, — писал В. И. Ленин, — стало выражением, однозначащим с понятиями: отступничество, ренегатство, подхалимство». Вместе с «Новым временем» эволюционировал в том же направлении и Буренин. Он был главным критиком «Нового времени» и в течение нескольких десятилетий занимался травлей передовых течений русской общественной мысли и литературы.

В 1860-х — начале 1870-х годов произведения Буренина большей частью печатались под разными псевдонимами: Владимир Монументов, Выборгский пустынник, Михаил Антиспатов, Хуздозад Цередринов и др. Лишь небольшая их часть была включена в его сборники «Стихотворения» (1878), «Былое» (1880), «Стрелы» (1880), «Песни и шаржи» (1886), а также в пятитомные «Сочинения» (1912–1917).

Буренин умер 15 августа 1926 г. в Ленинграде.

 

395–397. ПАРИЖСКИЙ АЛЬБОМ

[151]

(ПОСВЯЩАЕТСЯ А. Н. МАЙКОВУ)

 

С легкой руки А. Н. Майкова поэтические альбомы разных местностей вошли в моду. В прошлом № «Искра» представила читателям «Венецианский альбом», теперь предлагается «Парижский». Мы надеемся еще предложить любителям поэзии альбомы лондонский, константинопольский и нагасакский. Выпуск в свет общего роскошного издания этих альбомов будет зависеть от согласия А. Н. Майкова. Без его альбома издание не состоится.

 

1. «В русской церкви за обедней…»

В русской церкви за обедней Весь beau monde [152] наш собрался; Там Тургенева я встретил; Поболтали с полчаса. «Каково, Иван Сергеич, Поживаете?» — «Merci. Всё пишу о нигилистах — Русь от них Христос спаси!» «Нет ли с Севера известий?» — «Вот Некрасов пишет мне, Будто всякий день ему я Всё мерещуся во сне». «Что вы?» — «Право! зазывает В „Современник“; ну, да я Не поддамся, симпатию В сердце к „Вестнику“ тая».

 

2. «Я любил за чашкой кофе…»

Я любил за чашкой кофе Восседать в café Durand. Там февральской революцьи Начался плохой роман. Там фразерствовал когда-то Благородный гражданин, Автор разных медитаций И виконт де Lamartine. Там в дни оны «депутаты» Проживали годы в час, Революцью создавая И волнуясь из-за масс! А теперь сидят там чинно Буржуа и пьют лафит, И пред входом полицейский Ходит мрачен и сердит…

 

3. «Diable m’emporte!

[153]

Гулять я вышел…»

Diable m’emporte! [153] Гулять я вышел От Concorde [154] и вдоль «аркад». Что ж? — едва ль не в каждой арке Полицейские стоят! Sacrebleu! До Tour Saint-Jacques [155] я Прошагал всю Риволи — И клянусь вам, полисмены Непрерывной цепью шли! Sacristie! К Пале-Роялю Выхожу я: тут и там Полицейские повсюду — Посредине, по углам! Cent milles diables! [156] Иду я дальше: Rue Saint-Marc, quartier Bréda [157] Охраняет равномерно Полицейская орда! Ventre-saint-gris! Вот на бульвары Занесла меня судьба. Что же? — вижу полисменов Я у каждого столба!

 

398–399. ДРАМАТИЧЕСКИЕ СЦЕНЫ ПО ПОВОДУ ВЫХОДА «СОВРЕМЕННИКА»

 

1. В МОСКВЕ

Магазин Базунова. Два «благонамеренных».

1-й благонамеренный

Кто сей толстый, Базунова Запрудивший магазин?

2-й благонамеренный

Это он явился снова, Нигилизма ярый сын!

1-й благонамеренный

Что ж, воздержанный начальством, Стал ли нынче он смирней?

2-й благонамеренный

Нет, увы, с былым нахальством Всё шипит, шипит, как змей!

1-й благонамеренный

Что ж, великого Каткова, Заслужившего хвалу, Он…

2-й благонамеренный

            Отделывает снова, Изрыгнув Москве хулу!

1-й благонамеренный

Что ж, исполнен прежней блажи, Отвергает дерзко он Даже?..

2-й благонамеренный

             Ну, ему все «даже» — Бред, сумбур, мечтанья, сон!

1-й благонамеренный

Что ж, ужель опять скандалы Он пускает, как пускал?

2-й благонамеренный

           (махнув рукой) Что тут! все как есть журналы Поголовно обругал!

1-й благонамеренный

Что ж, ужель опять «мальчишки» В нем найдут себе притон?

2-й благонамеренный

Да уж в этой первой книжке Им хвалы слагает он!

1-й благонамеренный

Что ж, ужель раздастся снова Возмутительный «Свисток»?

2-й благонамеренный

Да, сей бич всего святого В надлежащий выйдет срок!

Оба вместе

           (с ужасом) О, бежим от Базунова: Нас враждебный гонит рок!

 

2. В ПЕТЕРБУРГЕ

Невский проспект. Сходятся: М. Достоевский, Громека и Краевский; у каждого «Современник».

Достоевский

Появился!

Громека

Вот он!

Краевский

                          Эка Толщина-то, толщина!

Громека

Да… а кто ж, как не Громека, Разрешению вина? В прошлой «хронике» я смело Стал начальству объяснять, Что теперь пора приспела Нигилистам волю дать.

Достоевский

         (язвительно) Ну, почтеннейший мой, смею Объяснить вам, на свою Написали вы на шею Эту мудрую статью! Вот уж с ними солидарность Вы иметь бы не должны: Посмотрите, в благодарность Что вам пишут «свистуны». (Показывает ему какую-то статью.)

Громека

Что? невежда я и школьник?!            (Громовым голосом.) Ну так слушай, Невский град: «Современник» есть крамольник! Нигилизм — ужасный яд!

Достоевский

            (Краевскому) А меня на «почве» милой Оскандалили!

Краевский

(меланхолически)                   Грущу…

Достоевский

Ну, да я сберуся с силой: Купно с Федором отмщу Иль Косицу напущу!

Голоса благонамеренных из атмосферы

Сей журнал — исчадье мрака! В нем хозяин — сатана!

Краевский

Так, друзья мои; однако Толщина-то, толщина!

 

400. ПОСЛЕ ПЕРВОГО ЧТЕНИЯ г. ЮРКЕВИЧА ПО «ФИЛОСОФИИ»

Ах я грешник окаянный! Я себя в восторге чистом До сегодняшнего полдня Называл матерьялистом. Был я к Бюхнеру привязан, Покоряясь общей моде, И читал его девицам В запрещенном переводе. Наводил на дам московских Больше, чем все черти, страха, Проповедуя идеи Молешотта, Фейербаха! Но ко мне внезапно в душу Благодать сошла господня: Мне Юркевич многоумный Свет ее открыл сегодня. Доказал он мне — о небо, Я предвидеть это мог ли! — Психологии незнанье В обожаемом мной Бокле! Горько плачь, несчастный Бюхнер, Достодолжную острастку Обещает дать тебе он, Сняв с твоей системы маску! Для девиц и дам московских Ты не будешь страшной тенью, Не привьешься гнойной язвой К молодому поколенью! Вот тебе пример: навеки Я прощаюся с тобою, Породнил меня Юркевич С философией иною; Почитать я буду старших, Полон к ним благоговенья, И в великий пост намерен Справить ровно два говенья!

 

401. ГЛАВЫ ИЗ «БЛАГОНАМЕРЕННОЙ ПОЭМЫ»

 

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

3

«Велика и обильна родная земля» —           Мы читали из школьных тетрадок; «Но порядка в ней нет» — прибавлялось; теперь           Положительно есть и порядок. Не угодно ль взглянуть — поразительный вид:           Вот народ в шестьдесят миллионов, Что в любви и примерном согласьи живет           Под эгидою мудрых законов. Всем известно, на праве основан закон…           Как бы здесь мне хотелося здраво Бросить взгляд на идею, значенье и цель           Высоко мною чтимого права. Изъяснил бы весьма юридически я,           Что спасительна порка для вора, Как толкуют Капустин, Чичерин Борис           И юристов немецкая свора. Но боюсь от предмета отвлечься… К тому ж           И «причин независящих» бездной Руководствуюсь я… Так не лучше ль опять           Возвратиться к отчизне любезной? Мы сказали, порядок у нас и во всем           Равновесие сил разнородных: В низших классах наивная честность, зато           Есть лукавство рабов в просвещенных. Все сословья концерт у нас общий дают;           Что за звуки! разлив их так ровен, Так приятно согласен! В гармонии нам           Уступают Моцарт и Бетговен!.. Это точно, была роковая пора,           Взволновались однажды мы очень, В оны дни, как солидные лица свои           Удостоивать стали пощечин. Жажда плюх, как известно, пришла из Москвы:           Там, великих начал провозвестник, Первый начал валять по ланитам себя           Джентельмен раздражительный «Вестник». Мудрый Кокорев в такт ему вдруг заушил           Тучный лик свой, и вслед им Погодин Энергично взялся за ланиты свои,           Находя, что сей акт благороден. Петербургу понравилось это; и мы           Года два перед взором Европы Колотили себя и в то время нашли,           Что не надо и розог!.. (Говорят — не ручаюсь за верность молвы, —           Что в те бурные дни из аптеки Для целения арнику больше всего           Отпускалось Степану Громеке.) Воспевали поэты в высоких стихах           Заушения подвиг отменный И пророчили нам, что в грядущем за то           Вознесемся мы в целой вселенной… Появились, однако, тогда ж господа,           Что немножко в скептическом духе Объясняли всеобщую жажду — себе           Задавать с наслаждением плюхи. Эти скептики нам утверждали, что мы,           Потеряв на ланиты чужие Наше прежнее право, себя по щекам           Принялись колотить, как шальные! Впрочем, плюхи звучали… и стихли потом;           Раздалась на железной дороге Вновь одна, но уж та по чужому лицу,           И — порядок остался в итоге!

5

Я, читатель, от няни-старушки слыхал           В дни волшебно мелькнувшего детства Много сказок чудесных; один этот клад           Мне она завещала в наследство. На меня не посетуют, если теперь           Сказку я расскажу: отчего нам Не запеть, как певалось в минувшие дни,           Простодушно-младенческим тоном? Я люблю звуки песен былого, люблю           Этих звуков волшебные песни; Сердцу сладко минувшие дни вспоминать,           С ними жизнь и светлей и чудесней!.. Так начнем же: далеко, в заморских краях           Жил волшебник Прогресс благодушный, Правил мирно страной да творил чудеса,           И Прогрессу все были послушны. Жил Прогресс, не тужил; да случилось, узнал,           Что есть целые грады и веси, Где в спокойствии добрые люди живут           Да и знать не хотят о Прогрессе. Он разгневался. «Ну, — говорит, — коли так,           Сам иду я, своею персоной К этим людям: посмотрим мы, как-то у них           Будет принят властитель законный?» Собрался он без свиты; шел день, может, два,           И пришел наконец: ничего-то Не видать — ни долинок, ни речек, ни гор,           Лишь зловонное видно болото. Люди разных чинов и сословий сидят           В том болоте средь грязи смердящей, Жрут ее да хвалебные песни поют,           Полагая, что пищи нет слаще. «Что за мерзости!» — плюнул волшебник Прогресс,           Да и прочь было… глядь: вместо суши Очутилась трясина под ним — и завяз           Он в трясине по самые уши! Оглянулся он в страхе: толпою к нему           Разноцветные люди всплывали — На лицо ему плюнули грязью, потом           Сами грязь ту облизывать стали… И сидит в том болоте Прогресс, и досель           Он не может уйти из болота… «Ну уж сказка!» — кричат мне. Соскучились вы? —           Самому мне невесело что-то… «Для чего же рассказывать было ее? —           Что за басни, давайте нам дело!» Для чего? «Есть причина, но я не скажу           Ее звездам небес!»…(из «Отелло»). Впрочем, если угодно, вам можно теперь           Насладиться приятной мечтою; ……………………………………… То ли дело у нас-то, такой ли прием           Был оказан прогрессу сынами Милой родины? принят он был, восхвален           И осыпан в восторге цветами. На Скарятине въехал он в славе; в Москве           Был он встречен Катковым, лорд-мэром, На пути ему Павлов песок посыпал,           И скакал Розенгейм пионером. Все младенцы ему воспевали хвалу:           Калиновский [158] , Громека, Чичерин, Князь Черкасский с березовой ветвию шел,           Заливался Скарятин, как мерин…

6

Ах, куда мы идем? до чего мы дойдем? —           Часто слышатся эти вопросы В нашем обществе мудром, и часто от них           Сильно духом смущаются россы. Отвечают одни: мы идем всё вперед;           Но другие, исполнясь тревоги, Возражают: да что же нас ждет впереди?           И не лучше ль присесть на дороге? Может быть, впереди-то — спаси нас господь —           Сами будем мы жизни не рады; Ну, как месяцы вроде «плювьёзов» пойдут [159] ,           А недели заменят «декады»? Ну, как вдруг, например, на Арбате, в Москве,           Развернутся деревья свободы? И под ними российские девы начнут           В белых юбках водить хороводы? Ну, как вдруг целовальник у нас с мясником           Зашумят, загуляют не в шутку? И нельзя будет их на веревке свести,           Для смирения должного, в будку? Ну, как «Почты» редактор Иван Гончаров           Обратится внезапно в Марата, Кохановская выйдет подобьем Roland?..           Что-то мы затолкуем тогда-то! Но к столь страшным мечтаниям склонны умы           Только слишком наивного свойства, Я сказал уж однажды: порядок у нас —           Так какие же тут беспокойства? Надо только одним призаняться: чтоб мы           Были в жизни невинны и чисты, Яко голуби, и да исчезнут, как дым,           Из родимой земли нигилисты! Это мирного общества нашего зло,           Это Запада гнойного дети; Им не свято отечество самое, им           Ничего нет святого на свете! Им благие реформы дают: например,           Улучшая цензуру, хлопочут «Предварение» вместе с «каранием» слить —           А они безобразно хохочут! Вред их обществу сознан давно; и теперь           Нигилистов смиряют отлично: В Петербурге келейно их правят, в Москве           Исправляет Юркевич публично. Мне, однако, читатель, казались всегда           Эти меры медлительны очень; Как быстрей нигилизм истребить до конца —           Этим я горячо озабочен. Порошок я хочу изобресть, чтоб сморить           Порождение злых элементов: Свистунов, журналистов, писателей всех           И, особенно, дерзких студентов. …………………………………

7

Ну, однако, довольно, малютка моя,           Будет петь нам… Уж скоро ведь, светел, На востоке заблещет небес горизонт,           Уж два раза выкрикивал петел… На плечо ты склоняешь головку ко мне,           И повязка чела золотая Ароматные кудри не может сдержать…           Я дремлю, эти кудри лаская… И как будто нисходит желанный покой…           Но покою нельзя мне отдаться; Нет, малютка моя, не давай мне заснуть:           Мне всегда сны ужасные снятся! Невеселые сны! Всё-то слышу я в них           Безотрадные вопли и скрежет, Слышу песни ликующих праздно… и мне           Звук той песни, как нож, сердце режет! Снится мне: воет грустно метель и снега           Заметают деревню… Под кровом Полусгнившего сруба рыдает бедняк,           Истомлен боем с жизнью суровым… И зачем он рыдает безумно? кого           О спасеньи, о помощи просит? Снится мне, что рыданья и вопли его           Только ветер да вьюга разносит! Страшны мне эти сны, надо мною они           Пролетают всю ночь до рассвета… Но увы! На вопрос о значении снов           Не дает моя Муза ответа.

 

402. <ГРАЖДАНСКАЯ КАЗНЬ Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОГО>

Это было печальное утро: туман           Над столицей свой саван гробовый Распростер, с неба дождь, будто слезы, лился,           Веял холод повсюду суровый… Я на площадь пришел… Там толпа собралась,           Эшафот поднимался там черный: Три ступени, дощатый помост и на нем           Столб с тяжелою цепью позорный. В строй сомкнувшись, солдаты стояли кругом,           Палачи на помосте гуляли, И жандармы задами своих лошадей           С наглым видом толпу оттесняли. Отделения Третьего мерзостный штаб           Тут же был — и с султанами кепи Любовались с злорадством жестоким, когда           Укрепляли железные цепи… Небо было темно, ветер жалобно выл…           Час за часом тянулся уныло… Сердце было мучительной пыткой полно           И тоской ожидания ныло… Раздался стук колес… Загремел барабан,           И карета подъехала… Вышел Из нее человек — и его на помост           Палачи повели… Я не слышал Вздохов скорби в толпе: каждый в сердце таил           Муки сердца… но взоры сверкали Скорбным гневом… Он шел мимо нас, и пред ним           Все мы головы низко склоняли. Бледен лик его был, но смотрел, как всегда,           Он с иронией горькой… Своими Палачами он был окружен, но в тот миг           Не они — он смеялся над ними… Но когда, приговор прочитавши, к столбу           Притянули ему цепью руки И с открытым челом он стоял под дождем           С бледным ликом, исполненным муки,— О, тогда вздохи скорби толпа не могла           Превозмочь… и у женщин катились Слезы, горькие слезы из глаз,           И сердца наши злобою бились… Палачи! Как Христа, приковали его           У столба казни цепью позорной, Приковали за то, что к свободе он звал,           Что насилья был враг он упорный!..

 

403. ИЗ ПОЭМЫ «ПРЕРВАННЫЕ ГЛАВЫ»

ГЛАВА 4

Я всегда осуждал направление тех,           Кто порядком вещей недоволен И в наш век положительный жаждой реформ           И утопий мечтательных болен. Мне порядок иной непонятен, как тот,           Освященный веками, с которым Существует весь мир: удивительный вид           Представляет пытливым он взорам. В основаньи его вложен строгий принцип —           Нуждам разных людей соразмерно Потребленье давать: так, богатым всем жить           Хорошо суждено, бедным скверно. В самом деле, нельзя же равнять меж собой           Бедняка с богачом; ведь бедняк-то С колыбели к лишеньям привык: меньше ест           И желает скромнее он как-то. А богатый — он роскошью вскормлен, повит           Кружевами, парчою и шелком, Он привык жить просторно, свежо и тепло,           В аппетите равняется с волком. Строго мысля, читатель, бог знает зачем           Филантропам сочувствуем все мы: Ведь стремление их бедным братьям помочь —           Нарушенье разумной системы. Понимают ли сами они, что творят,           Извлекая из бездны проклятой Нищеты и несчастья детей? Ах! какой           Их добро отзовется им платой! Эти страшные люди, которым они           Подадут нежно руку спасенья, Эти люди на место себя их столкнут           В бездну зла — в этом нету сомненья. Филантропии, думаю я, путь иной           Нужно выбрать, чтоб братии нищей Радикально помочь: нужно бедных людей           Насыщать идеальною пищей. Эстетических прелестей тайну открыть           Нужно им, красоты тронуть струнки В их сердцах, объяснив, что лохмотья нужды,           Ветхий кров хороши… на рисунке; Что стенанья, мольбы голодающих масс,           Вид нужды, скорбный вид угнетенья Много песен гражданских внушают певцам,           Возбуждая в певцах вдохновенье; Что богатый на золото всё покупать —           И картины и песни обязан, А бедняк в отношеньи таких же вещей           Затрудненьем подобным не связан: Стоит только взглянуть на свой ветхий костюм           Иль на кровлю, как дождь в нее льется, Иль прислушаться к стонам своим — и душа           Эстетическим жаром зажжется! Здесь я с гордостью должен признаться: у нас           Благодетели есть для народа, Что советуют меры на пользу ему           Совершенно такого же рода. Радикалы, поборники крайних начал           Их бездушными шельмами, может, Назовут; но ведь мнения крайних людей           В наши дни никого не тревожат. Что касается лично меня, я вполне           Благодетелям верю и внемлю С восхищеньем их мудрым советам: отнять           У крестьянина право на землю. Разумеется, землю господь сотворил           Лишь для избранных лиц, как трудиться Предоставил на ней он одним, а другим           Есть плоды тех трудов и лениться. Неужели в народ добровольно вносить           Тунеядство должны мы? Ах, верьте, Что мужик оттого на работу идет,           Что боится голодной он смерти! Благодетельный стимул такой отстранять           Неразумно из жизни народной; Крепостным вечно впроголодь жил «мужичок»,           Пусть он так же живет и свободный! Состоянье такое имеет в себе           Благ так много: умеренность в пище Нашу плоть укрощает и делает дух           Благородней, светлее и чище. При желудке пустом обращается мысль           Исключительно к хлебу и, праздно Не стремясь к разъяснению тайн бытия,           Охраняет себя от соблазна.

 

404. ПЕСНЬ О ПЕДЕФИЛЕ И ПЕДЕМАХЕ

1

Патриоты и пророки Педефил и Педемах За любезную отчизну Ощутили в сердце страх. И была причина страху: От полярных хладных льдов И до «пламенной Колхиды» Зрится гибель всех «основ». Разложение проникло В нравы, в мысли и сердца, Благочиние в презреньи, Беспорядкам нет конца…

2

Основанье государства Есть семья — ковчег всех благ; Что же зрят в семье российской Педефил и Педемах? Дети грудь сосут и мыслят — Чтоб развиться поскорей — О химическом составе Молока их матерей! Пососавши, начинают О семейном рабстве речь, Утверждая, что отцы их Не имеют права сечь!

3

Чем народы крепки? — верой В провидение; но ах, Веры сей не зрят в отчизне Педефил и Педемах. Благочестие утратив, Миллионы россиян Убеждаются, что люди Родились от обезьян; Что из всех законов вечных Человечеством один Руководит — тот, который В наши дни открыл Дарвин.

4

Отторжение окраин Может Русь низвергнуть в прах; Что же видят по окрайнам Педефил и Педемах? Видят ковы и интриги, Равнодушье «высших сфер» К обрусительным приемам И забвенье прежних мер, Видят вывески на польском, На немецком языках — И трепещут патриоты Педефил и Педемах.

5

Пресса здравая есть признак Здравой жизни; что ж в статьях Русской прессы обретают Педефил и Педемах? Порицание порядка, Непочтительность к властям, Недостаток уваженья К греко-римским словарям. Вредный дух демократизма И глумление — о страх! — Над мужами, коих имя Педефил и Педемах.

6

Обозрев все эти страхи, Педефил и Педемах Порешили непреложно Справить Русь во всех частях. Ради цели сей ликейский Храм воздвигнув в наши дни, В нем работать принялися Древних мальчиков они. В этих мальчиках лекарство Всей Руси от гнойных ран, Эти мальчики исправят Радикально россиян.

7

Но в ликее, что содержат Педефил и Педемах, Дивных мальчиков немного, Русь меж тем обширна страх. «Хорошо бы, — мнят пророки,— Современных всех ребят В древних мальчиков обделать» — И проект о сем строчат; И поспешно посылают К славным невским берегам С несомненною надеждой, Что его одобрят там…

8

«Если нам удастся, — мыслят Педефил и Педемах,— Провести проект, к величью Русь пойдет на всех парах. Нигилизма дух исчезнет Навсегда — и россов род, Классицизмом просвещенный, Власть над миром обретет. Если наш проект отвергнут, Сгибнет Русь вконец: таков Жребий стран, где отрицают Пользу древних языков!..»

ЭПИЛОГ

Слух идет, что, сею мыслью Педефил и Педемах Занимаясь непрестанно, Повредилися в умах!

 

405. ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ

«Плохо, Петр Иваныч?» — «Плохо, Петр Ильич! Думал, нынче за ночь Хватит паралич: Слышали, в суде-то Что творится? Ох, Верьте мне: нас это Наказует бог! Школьникам, мальчишкам — Просто стыд и срам — Поблажает слишком Председатель сам! Вежлив, как в салоне: „Смею вам сказать…“ В эдаком-то тоне С ними рассуждать! Ну, и адвокаты Тоже молодцы-с!.. Русь, вперед пошла ты — Эй, остерегись! Коль в суде так будут Вольно говорить, Гласный этот суд-ат Надо затворить! Уж и приговором Одолжили нас! Мы убийцу с вором Строго судим — да-с! Если ж — вот прогресс-то! — Покарать мятеж Надо судьям — теста Мягче судьи те ж!.. Коли в этом роде Всё пойдет — ей-ей, Русь на полном ходе К гибели своей! Да-с, прогресс сей ввержет Нас злосчастья в ров, Если не поддержит Господин Катков!»

 

ИЗ ПЕРЕВОДОВ

 

Огюст Барбье

406. СОБАЧИЙ ПИР

1

Ложился солнца луч по городским громадам           И плиты улиц тяжким зноем жег, Под звон колоколов свистели пули градом           И рвали воздух вдоль и поперек. Как в море вал кипит, лучам покорный лунным,           Шумел народ мятежною толпой, И пушек голосам зловещим и чугунным           Песнь «Марсельезы» вторила порой. По узким улицам и здесь и там мелькали           Мундиры, каски и штыки солдат, И чернь, под рубищем храня сердца из стали,           Встречала смерть на грудах баррикад; Там люди, сжав ружье рукой, от крови склизкой,           Патрон скусивши задымленным ртом, Что издавать привык лишь крики брани низкой,           Взывали: граждане, умрем!

2

Где ж были вы тогда, в кокардах разноцветных,           В батисте тонком, родины сыны, Вожди бульварные, герои битв паркетных,           Чьи лица женской красоты полны? Что делали вы в день, когда средь страшной сечи           Святая «сволочь», бедняки, народ Под сабли и штыки, под пули и картечи,           Презревши смерть, бросалися вперед? В тот день, когда Париж был полон чудесами,           Смотря тайком на зрелище борьбы, От страха бледные, с заткнутыми ушами,           Дрожали вы, как подлые рабы!

3

О, это потому, что Вольность не маркиза,           Одна из тех великосветских дам, Что падают без чувств от каждого каприза           И пудрятся, чтоб свежесть дать щекам! Нет, это женщина с могучими сосцами,           С громовой речью, с грубою красой, С огнем в глазах, проворными шагами           Ходящая пред шумною толпой. Ей люб народа крик и вопль кровавой схватки,           И барабанов боевой раскат, И запах пороха, и битвы беспорядки,           И в мраке ночи воющий набат! Она лишь с тем предастся сладострастью,           Тому прострет объятия любви, Кто черни сын родной, кто полон мощной властью,           Кто обоймет ее рукой в крови!

4

Дитя Бастилии, топча ногою троны,           Горячей девой к нам пришла она, И весь народ пять лет, любовью распаленный,           С ней тешился без отдыха и сна. Но ей наскучило быть грубых ласк приманкой,           И сбросила она под гром побед Фригийский свой колпак и стала маркитанткой,           Любовницей капрала в двадцать лет! И вот теперь она, прекрасная, нагая,           С трехцветным шарфом, к нам опять пришла И, слезы бедняков несчастных отирая,           В их душу силу прежнюю влила. В три дня ее рукой низвергнута корона           И брошена к народу с высоты, В три дня раздавлено, как прах, величье трона           Под грудой мостовой плиты!

5

И что ж? — О стыд! — Париж великий и свободный,           Париж, столь чудный в гневе роковом В тот бурный день, когда грозы народной           Над властью грянул беспощадный гром; Париж с священными минувшего гробами,           С великолепием печальных похорон, Со взрытой мостовой, с пробитыми стенами —           Подобием изорванных знамен; Париж, обвитый лаврами свободы,           Кому дивится с завистию мир, Пред кем с почтением склоняются народы,           Чье имя чтут, как дорогой кумир,— Увы, он ныне стал зловонной грязи стоком,           Вертепом зла бесстыдного он стал, Куда все мерзости сливаются потоком,           Где катится разврата мутный вал; Салонных шаркунов он сделался притоном:           К пустым чинам и почестям жадна, Толпа их бегает из двери в дверь с поклоном,           Чтоб выпросить обрывок галуна! Торгуя честию и теша черни страсти,           В нем нагло ходит алчности порок, И каждая рука лохмотьев павшей власти           Окровавленный тащит клок!

6

Так издыхающий далеко от берлоги,           Сражен свинцом безжалостным стрелка, Лежит кабан; под жгучим солнцем ноги           Он вытянул, и пена с языка Струится с кровию… Уж он не рвет капкана,           Он замер в нем… Вздрогнул последний раз И умер, пасть открыв кровавую, как рана…           И вот труба победно раздалась: Тогда, как волн ряды, собак свирепых стая           Рванулась вдруг, и слышен там и тут В долине резкий гул их смешанного лая,           Как будто псы пронзительно зовут: «Пойдем, пойдем! Кабан лежит сраженный в поле!           Теперь настал победы жданный миг, Нас цепь охотника не сдерживает боле,           Он наш, он наш! точите острый клык!» И, бросившись на труп в порыве алчной злобы           И когтем и клыком готовая терзать, Вся свора роется внутри его утробы,           И каждый пес спешит кусок урвать, Чтоб, встретившись потом на псарне с сукой жадной,           Открыв в крови дымящуюся пасть, Ей бросить кость, издавши вой злорадный:           «Вот и моя в добыче часть!»