Небольшая серая комната. За видавшим виды, но аккуратным столом сидит пожилой мужчина в синей форме, подчеркивающей его мужественную фигуру. Его лоб обрамляет благородная седина, лицо прорезают редкие глубокие морщины, говорящие о непреклонной воле и пережитых испытаниях. Он поднимает глаза от лежащего перед ним листа бумаги и обращается к сидящему напротив молодому человеку. Заросшее лицо, низкий лоб, шрамы на щеке и на лбу выдают в нем преступника — человека низких помыслов и порочных страстей.

— Фамилия, имя, отчество? — жестким бесстрастным голосом говорит следователь.

— Чекалин Алексей Сергеевич.

— Год и место рождения?

— Тысяча девятьсот семьдесят пятый.

— Место работы, род занятий?

— Учитель истории в средней школе.

— Вы совершили убийство? — с плохо скрываемым презрением спросил следователь. Это было праведное презрение гражданина к человеку, преступившему законы государства и законы совести, осмелившемуся покуситься на устои общества, поднявшему руку не просто на человеческую жизнь, а на жизнь, которая была воплощением мечты и надежд миллионов.

— Да, — с вызовом ответил убийца.

— Кого вы убили?

— Я убил Пророка.

— Вы имеете в виду Терещенко Илью Викторовича? — Следователь старался говорить спокойно, но его глаза метали молнии.

— Да. — Глаза преступника тоже блестели.

— Расскажите, почему вы это сделали.

— Вам этого не понять.

Молнии взглядов судьи и убийцы скрестились. Эта была дуэль характеров, поединок воль.

— А вы попробуйте. А я постараюсь.

Чекалин смерил следователя долгим взглядом. Эти взгляды выказали нечто большее, чем простую ненависть. Они означали, что это не просто поединок двух людей. Это поединок добра и зла, а шпаги в руках правды и неправедности.

— Ну хорошо, я попробую, — отводя глаза, заговорил преступник. — Понимаете, такая возможность предоставляется раз в жизни. Он оказался рядом со мной — как вы. Что я должен был сделать, если считаю его величайшим преступником современности? Вместе со многими другими он несет ответственность за все преступления нынешней власти. За вырождение народа, за убийства, которые происходят на почве денег, даже на почве простой конкуренции. Он несет ответственность за жизнь и здоровье детей, за их поруганные души. Вы знаете, что миллионы детей становятся наркоманами, проститутками, из них вырастают полуграмотные бандиты или алкоголики! За это должен же кто-то отвечать.

— И вы решили, что за это должен отвечать Илья Викторович… — Следователь говорил с насмешкой и презрением.

— Вы думаете, я не понимаю, что не только он в этом виноват. И, может быть, не столько он виноват в причинах того, о чем я сказал. Но он отпустил грехи тем, кто есть первопричина этих преступлений. Не знаю, поймете ли вы меня, сейчас это звучит дико, но для меня есть абсолютные понятия, которые святы. Такие, как родина. Ее у меня отняли — ее без меня разделили на много частей и присягнули одной из них, убеждая, что эта одна часть и есть моя родина. Вы понимаете, о чем я говорю?

Следователь промолчал, предоставляя убийце возможность продолжать.

— У меня, у моих родителей отняли собственность — имущество, заработанное моими родителями и родителями моих родителей. Им дали по бумажке, обещав за них по две машины. В результате — миллионы людей оказались нищими, а сотни других обогатились. Может, вы знаете, как, не создавая ничего, никаких ценностей, можно за пару месяцев или лет стать владельцем миллионных и миллиардных состояний? Я знаю только один такой способ — криминал.

— Ну, я мог бы с вами поспорить. Люди, о которых вы говорите, наиболее предприимчивые и умные. На то время все находились примерно в одинаковых условиях.

— Серьезно?

— Они работали в рамках тех законов и порядков, которые существовали в то время.

— Так законов или порядков?

— Это неважно.

— Важно.

— Не так важно. Поймите, что они работали в тех условиях, которые были созданы законами и представлениями. Не знаю, насколько это хорошо, но помните такое выражение: «Незнание закона не освобождает от ответственности, освобождает знание». Хорошо это или плохо, но это тот случай.

— Возможно, разница между нами состоит в понимании того, что — хорошо, а что — плохо, — с твердостью, в которой слышался тупой фанатизм, произнес преступник.

— Ладно, прекратим бесполезную дискуссию. Мы ушли в сторону. Но даже если вы на кого-то в обиде, при чем здесь Пророк? Вы понимаете, что никто не давал вам права судить. Это — прерогатива суда. То, что сделали вы — это террор и анархия. Это — насилие. Что будет, если каждый станет поступать так?

— Злодеи должны знать, что кара неминуема. Что за преступлением следует наказание.

— Кто дал вам право выносить приговор? Общество защищает себя от таких, как вы. Вы признаете свою вину?

— Нет.

— Вы убили Терещенко?

— Я убил Пророка.

— Терещенко Илью Викторовича убили вы?

— Да, — ответил преступник и опустил глаза. — Я не мог поступить иначе. Такой возможности в жизни могло больше не представиться.

— Герострат думал так же.

— Стоп. Отбой. Допрос переносится на завтра. Тут без психолога не обойтись, — это говорил Фимин, который сидел невдалеке от стола, отделявшего следователя от убийцы.

На следующий день повторилось то же. Следователь — мужчина лет тридцати с усталыми умными глазами, с ранней сединой, пробивавшейся на висках, сидит за столом. Пальцы его рук, лежащих на столе, сплетены. Он смотрит на убийцу, задавая обязательные вопросы и сверяя ответы с бумагой, лежащей перед ним. Он одет в мягкий серый пиджак и больше похож на врача или духовника.

— Скажите, пожалуйста, ваши фамилию, имя и отчество.

— Чекалин Алексей Сергеевич.

— Кем вы работаете?

— Учитель истории в средней школе.

Человек в сером пиджаке внимательно посмотрел на убийцу. Убийца был кое-как причесан, нижнюю часть поцарапанного лица покрывала синеватая щетина, отчего оно производило отталкивающее впечатление.

— Вы совершили убийство? — без тени ненависти в голосе, наоборот, как-то проникновенно спросил человек в мягком пиджаке. Сейчас в нем говорил врач или духовник, а не следователь.

— Я убил Пророка.

— Расскажите, почему вы это сделали.

— Вам этого не понять.

— А вы попробуйте. А я постараюсь.

Повторялись вопросы, задававшиеся вчера, повторялись те же ответы.

— Стоп, — произнес Фимин. — Действующие лица — оставаться на местах. Остальные — перерыв пять минут. Виталич, — обратился он к режиссеру, — мне кажется, здесь чего-то не хватает. Это диалог простого бытового убийцы.

— Он и есть убийца.

— Нет — он подонок. Один на миллионы. Он — зло. И значит, в основе его удара — трезвый расчет. Это был не порыв. Вот в чем фальшь. У него — своя идеология. Он должен ее артикулировать, и задача следователя — ее разгромить. Поэтому мы не должны играть в поддавки. Все должно быть правдоподобно и на пределе эмоций. Вы слышите? — обратился он к следователю и убийце. — Все понятно?

Те утвердительно кивнули.

— Продолжаем. Надо найти уязвимые места идеологии убийцы. Перевести стрелки на него самого. Мы должны убедительно заставить его в себе сомневаться. Надо продемонстрировать его слабые места. И — обоим — больше убежденности в своей правоте. Больше искренности. Андрюша, забудь о том, что ты психиатр, ты сейчас — преступник. И сыграй, пожалуйста, психологически достоверно. Как ты умеешь лечить. Пойми, ты сейчас — не Андрей Александрович… Ты, как тебя там, Чекалин Алексей Сергеевич. Убийца и фанатик. Не мне тебе объяснять.

— Возможно, разница между нами состоит в понимании того, что такое хорошо и что такое плохо, — произнес преступник, опустив голову.

— И тем не менее вы никогда не думали, что вы апеллируете к морали и этике только потому, что сами не были успешны в то время, что не выбрали ту линию поведения, что, несмотря на какие-то усилия, или не поверили в перспективы, или поленились. Теперь вы, обвиняя тех, кто оказался успешен, ищете себе оправдание. И находите объяснение вашему поведению не в собственной лени, глупости или недальновидности, а в моральных барьерах, которые якобы стояли на вашем пути. А разницу между теми успешными, кто может себе позволить столь многое, и вами — человеком с небольшим достатком, вы ищете в разнице ваших моральных устоев, — прищурившись, следователь смотрел в лицо убийцы, ища в нем следы замешательства или растерянности.

— И нахожу ее именно там.

— Ладно, мы ушли в сторону. Но, даже если вы на кого-то в обиде, при чем здесь Пророк?

— Он оправдал всех этих людей — преступников у власти и у денег. Это знаете, как Христос был единственным смыслом существования Иоанна Предтечи — Крестителя. Пророк стал возможен благодаря тем, кого мы называем хозяевами жизни, и он даровал им право на существование. Они были преступниками, а стали почти святыми. Между тем они совершили преступления — против морали и против людей. В том числе уголовные преступления. Если воровство — преступление уголовное.

— Хорошо, если вы не признаете экономическую религию, то скажите, насколько это по-христиански — убить человека?

— Глупо было бы призывать его к покаянию или «открывать глаза», потому бездействие было преступно. Это было единственное, что я мог сделать.

— Зачем?

— Хотя бы для того, чтобы другие знали, что кара неминуема. Что за преступлением следует наказание. Это будет и предупреждение многим, и утешение еще большему числу людей.

— Думаете, вы кого-то предостережете?

— Кого-то — да.

— А кого вы утешите? Людоедов?

— Нет. Тех, кто хоть немного верит в справедливость.

— Хорошо. Представьте, вы убили человека. Вы уничтожили жизнь. Дух — это не тело. Тут не действует закон сохранения. Была жизнь, был дух — и его не стало. Было — что-то, стало — ничто. У вас не было мысли, что с таким сложным инструментом, как человек, надо обращаться осторожно. Что на разум человека можно воздействовать не только железным острием. Что словом можно воздействовать более эффективно.

— Тогда у меня, к сожалению, не было времени думать, и никогда прежде к убийству Пророка я не готовился. Мое решение и мои действия — это было как вспышка, как озарение.

— Не хотите ли вы сказать, что вы себя не контролировали, были вне себя или не отдавали отчет в собственных действиях? — На убийцу в упор смотрели внимательные глаза человека в сером пиджаке. Это были глаза юриста и глаза врача.

— Нет. Никогда раньше я не мыслил так ясно. В долю секунды передо мной возникли все доводы за и против, вся ответственность за то, что я хотел совершить, и ответственность, которую я понесу в том случае, если не совершу этого. Я не мог поступить иначе. Повторяю, такой возможности в жизни могло больше не представиться.

— Но вы, в лучшем случае, сядете в тюрьму на много лет. Из оставшейся жизни эти годы — лучшие… Вы должны были понимать, что навредите только себе, что испортите себе жизнь.

— Напротив. Я буду счастлив, что сделал что-то действительно значимое. Неужели вы думаете, что альпинист боится восхождения? В этом — его счастье. Можете считать, что я вообразил себя орудием в руках справедливости.

— Не много ли вы на себя берете? Вам ли судить о добре и зле? И вам ли судить человека и его душу? Откуда вам знать о том, что скрыто за его внешним обликом — его мотивы, его устремления, его намерения. Не суди, да не судим будешь. Вы не можете это не знать. Вы понимаете, что вы не судья. Не в вашей компетенции судить и тем более — выносить приговор.

— Я так не думаю. Представьте, если бы у власти стояли людоеды, неужели бы вы полагались на их суд? Вы должны определить для самого себя, что выше — этот суд или суд вашей совести, когда вы решаете самые важные для вас вопросы. Для меня решение самых важных вопросов в моей жизни находится исключительно в юрисдикции моей совести.

— Но что будет, если каждый присвоит себе право самостоятельно решать вопросы, пусть даже самые важные для него?

— Это право и так принадлежит каждому.

— Вероятно, вы считаете себя пупом земли.

— Каждый человек — пуп земли. В равной мере. А насчет слов Христа, которые вы здесь процитировали, я думаю, что он оговорился. Он должен был сказать: «Суди, потому как судим будешь. По судам своим». Так и есть — если есть тот свет, то судят там именно по судам нашим.

Фимин поднялся со своего стула.

— Все, достаточно, — сказал он. — Этот фанатик становится симпатичен, — может быть, повторить историю с Руби?

— Кто такой Руби? — спросил Виталич.

— Это — убийца убийцы Кеннеди. Он его грохнул, и тот не успел дать показания.

— Плодотворная мысль.

— Нет. Уже было. Надо подумать. На сегодня хватит, — сказал Фимин режиссеру.

— Как насчет завтра? — спросил Виталич.

— Я позвоню.

Фимин поехал к Антоновичу. Его пропускали на постах, отдавая честь.

— Один? — спросил Фимин у секретаря.

— Да. Подождите, я сейчас доложу.

Через минуту он был в кабинете Льва Семеновича.

— Ну, что теперь думаешь делать? — не здороваясь, спросил Антонович.

— Пора объявлять о смерти Терещенко.

— А как насчет убийцы?

— Я предлагаю сказать, что его растерзала толпа.

— Прошло два дня.

— Полтора. Мы скажем, что он тоже умер в больнице.

— Не слишком ли много совпадений? — Лев Семенович был зол, измотан двумя прошедшими днями.

— Мы можем их использовать. Если посмотреть с другой точки зрения, это тоже символ. Похожая смерть жертвы и убийцы. А какая разная память о них. Один погибает, как герой, как полубог, другой — дохнет, как избитая собака.

— А где этот… настоящий убийца?

— Он тоже у нас. Его сразу вывезли со стадиона.

— Что с ним думаешь делать?

— То, что объявлено. Один укол — и все.

— Я этого не слышал. Берешь ответственность на себя. Что будем делать дальше?

— Сейчас объявим о смерти Терещенко и убийцы. Завтра будет готов сценарий дальнейших действий.

— Сегодня ночью.

— Хорошо. Сегодня ночью.