1

Мать, в свитере с обтрепанным воротником и полосатом переднике, выводит из заснеженной конюшни лошадей. Годы согнули ее спину, и эта работа ей не по силам. Дойдя до угла – поводья провисли почти до земли, – она останавливается и, похлопав лошадь по брюху, привязывает ее к коновязи; тяжело дыша, подолгу смотрит в небо.

Обнаженные лиственницы почти вплотную подступают к конюшне и стоящему рядом дому. Солнечные лучи недолгим дождем льются сквозь ветви. В три часа солнце уйдет. Лошадей обычно выводят до полудня.

Лошадь дурит: вздрагивает всем телом, фыркает, мотает головой. Бродит из стороны в сторону, на всю длину свободно висящих поводьев, роет снег передними копытами. Сыплет коричневые яблоки.

Отца схоронили седьмого января. Прошлой зимой лошадей выводил он сам, один. Привязав всех пятерых на дворе, перетряхивал соломенные подстилки в денниках, мыл кормушки. Последний раз я видел его, когда он расчищал копыто старушке гнедой. Скорчившись у лошади под брюхом, он положил ее ногу на согнутое колено и, бережно держа на весу копыто, постукивал по нему бамбуковым скребочком. В больницу Уэда отец лег в конце осени, а третьего января скончался. Похороны состоялись седьмого. В городе говорили – умер от рака легких. С той поры лошадей выводит мать. Вскоре вернулась и дочь. Она училась на курсах в Токио, но мать вызвала ее домой. В феврале маленькая, с точеным личиком девушка уже трудилась не покладая рук. Поверх старенького свитера – фартук, талия перетянута шнурком. Выведя лошадь, она, как и мать, привязывает ее за недоуздок к соседней, чуть поодаль, коновязи. Может быть, оттого, что все это она видела с детства, получается ловко. Привязала лошадь – и назад, на конюшню.

И эта лошадь резвится. Шарахнувшись в сторону, приседает на задние ноги; ложится брюхом на землю, заваливается на бок. Тянется, зарываясь мордой в сугроб. Лошадям нравится свежий снег.

Мать редко выводит на улицу пятерых, как это, бывало, делал отец. Одну, двух, редко – трех. И день короток, и мужских рук не хватает. Три денника мать с дочерью чистят до темноты. Я частенько вижу, как они бегут от конюшни к компостной яме с полными охапками соломы, от которой валит пар. Даже лица у них в грязи. Волосы, собранные на затылке в пучок, рассыпались, свисают прядями.

Из-за конюшни, врытой в землю, и сам дом выглядит приземистым, ниже всех остальных в округе. Когда на крыше скапливается снег, дом, зажатый сугробами, которые насыпали проезжающие по дороге самосвалы, кажется погребенным под снежной массой. Я люблю смотреть на этот пустынный пейзаж, с поднимающейся за домом стеной лиственничного леса; никого – лишь старуха, девушка, лошади.

Одна лошадь вороная, местной породы, из Кисо, остальные – серая и темно-гнедые. Говорят, помесь арабских скакунов с англо-нормандцами. У вороной грива короткая, ушки маленькие: четырех-пятилетка, не старше. Но и она, похоже, не чистых кровей – слишком провис живот и коротковаты ноги.

Сам я родом из Вакаса. В пору моего детства у нас еще пахали на лошадях, и я немало повидал таких же низкорослых лошадок. То были рабочие клячи, которых разводят на Хоккайдо и в Тохоку. Рядом с сухими длинноногими скакунами они выглядят неказисто. Но я люблю их за доброту и ровный характер. Породистые лошади все как одна капризны и норовисты.

 

2

Если перестает валить снег и проглядывает солнышко, я выхожу на улицу и иду к тому дому. Случаются дни, когда лошадей не выводят, но и тогда, проходя мимо, я замедляю шаг. Между сугробами виднеется конюшня. Через ворота смотрят лошади, отделенные от входа узким, в три сяку, земляным коридором. Трутся шеями о жердь, бьют копытами. Ах, как хочется на волю! – понимаю я.

Матери и девушки поблизости не видно. Верно, уехали куда-то на фургончике, который водит дочь. При отце в прихожей дома помещалась контора. Там всегда толпился народ. Но теперь шторы опущены и отдергиваются редко. Когда идет снег, даже днем горит электрическая лампочка.

Летом городок всегда наводнен отдыхающими. Заполняются жильцами дачи. Дом с конюшней отделяет от торговых кварталов лиственничная роща, за ней и проходит объездная дорога. В июле – августе она всегда запружена велосипедистами. У станции сгрудились лавчонки: только филиалов токийских фирм здесь сотни три, но осенью все они закрываются, окна и двери забивают фанерой – на зиму. Кажется, что опустевшие магазинчики похожи на своих равнодушных столичных хозяев. Клуб верховой езды – за рощей, вдалеке от людных улиц; дома здесь стоят далеко друг от друга, и в округе всегда спокойно и тихо.

Обычно я, насмотревшись, как мать с дочерью, выведя лошадей, хлопочут на дворе и в конюшне, иду через рощу к гостинице М. Гостиница построена в начале Мэйдзи, прямо среди сосен. Это старинное, очень оригинальное деревянное здание в европейском стиле. Его нередко можно увидеть на фото в журналах. Прежде осенью гостиницу закрывали, но уже года три, как часть номеров готовят и на зиму, на уик-энды, и каждый день работает гриль-бар. В городке две католические церквушки, молодежь охотно венчается в них, вот священники и договорились с владельцем гостиницы – вместе теперь принимают заявки. В снежные дни сюда наезжают молодые пары, но все равно гостиница никогда не заселяется полностью. Мне нравится смотреть на пустующее здание, поэтому во время прогулок я непременно добредаю сюда.

Очень скоро я уже знал в лицо всех здешних официанток и боев. А седовласый, лет шестидесяти, управляющий Токонами оказался милейшим человеком. Не раз, сидя в одиночестве за столиком гриль-бара, при виде меня он любезно отодвигал стул, приглашая вместе выпить кофе.

– Да-а, и работенка же у хозяек Маттани, – заводил я.

– Молодец девочка! – подхватывал он. – Не пожалела бросить учебу.

Правда, может, были на то и другие причины, добавлял Токонами, ведь оставалось-то уж совсем немного, но все равно молодец, сейчас, пожалуй, и не сыщешь девушек, что согласились бы ходить за лошадьми.

– Знаете, ведь Маттани первый открыл у нас в городе клуб верховой езды. Уж как знал толк в лошадях – лучше его никого и не было. При американцах держал по двадцать голов. Да, лошадок он любил…

Токонами пускался в воспоминания о дружбе с хозяином Маттани и заключал:

– И вот ведь чудное дело: зимой кормят лошадей до отвала, а летом, когда дают напрокат, держат буквально впроголодь.

Я удивлялся. Мне казалось, что все должно быть наоборот. Если лошадь работает, тратит силы, значит, надо кормить ее досыта – так подсказывал здравый смысл. Но ёнэ-дзо Маттани за долгие годы усвоил, что полукровки, зажирев, начинают беситься, капризничать, а потому в летний сезон всегда сокращал рацион. Сил у лошадей становилось поменьше, зато, когда в седло садились женщины или дети, они были как шелковые. Про Маттани пошла слава: его лошади самые послушные.

Я впервые слышал такое и заинтересовался.

– Ухаживать за лошадьми, как Маттани, – хлопотное дело. Хозяйка задает им корму пять раз на дню. Поднимается в пять утра. Попробуй проспи – лошади уже барабанят копытами в стенку, требуют свое. Следующая кормежка в полдень, потом в три дня, в девять вечера, и последняя – в одиннадцать ночи. Правда, в девять и в три что-то вроде полдника, сено да вода. А уж в другое время непременно сено с ячменем, не дашь – пойдут мотать головами… Да-а, дорогое удовольствие Матери с дочкой в зимнюю пору и поспать-то толком не удается.

Теперь мне стала понятна бесконечная суета на дворе у Маттани. Я призадумался.

– В этом году к ним нанялись студенты, подработать, но все равно без дочки бы не управились. Да еще городская управа замучила – ругаются, что лошади пачкают улицы. С прошлого года скопились прямо-таки горы бумаг, Маттани не знают, что с ними и делать. Видно, пойдут теперь всякие строгости с верховой ездой…

Токонами вздохнул и неожиданно спросил:

– А вы любите лошадей?

Я растерялся: я даже не знал, люблю ли я их, да и в седле сидеть мне не доводилось. Однако ответил: «Люблю». Внезапный вопрос Токонами воскресил в душе старые, неясные воспоминания.

 

3

Это было тринадцать лет назад. Я впервые снял домик здесь, в горном городке. Тогда со мной приезжала моя младшая дочь. У девочки было плохо с ногами. В то лето ей исполнилось три года.

У дочери врожденный порок позвоночника, она так и появилась на свет – с горбом. Вскоре после рождения ребенку сделали операцию, дефект удалось устранить, но хирург неосторожно задел нерв. Из-за этого у нее отнялись ноги. Особенно скверно было от колен и ниже, ступни совершенно не действовали. Атрофировавшиеся конечности почти не развивались. Жена, опасаясь, что дочь сможет передвигаться только на инвалидной коляске, посоветовалась с врачами и решилась на операцию: пересадить ребенку собственную кость, нарастив недоразвитые косточки дочери. Это было великое дело. Дочь смогла бы ходить на костылях.

Операция закончилась как раз тем летом, я хорошо его запомнил.

Мимо нашего дома почти каждый день проходили лошади. Больной ребенок смотрел на них во все глаза. Дочка даже к воротам подкатывала на коляске. Порой лошадей было с десяток, целый табун, и на каждой кто-то сидел – парни, девушки, дети. Грумы вели лошадей под уздцы. Все лошади были из клуба Маттани – в те времена конкурентов у Маттани не было, в городе только они держали лошадей. И конюшня стояла не там, где сейчас, а в самом городке, у станции. Прогулочный маршрут, разрешенный местными властями, проходил мимо нашего дома, по старой дороге. Дочь со слезами умоляла покатать ее на лошади. Главный довод был такой: не могу ходить, так хоть дай прокатиться. Жена возражала. Ее можно было понять. К чему искушать судьбу? Да и грум вряд ли позволил бы это. Жена безуспешно пыталась успокоить дочь. В конце концов было решено свозить ее в утешение на конюшню, посмотреть лошадей. Жена выкатила коляску.

Вернулась дочь довольная: столько лошадок, и все разного цвета.

– Ей ужасно понравилась Ханако, серой масти, – рассказывала жена. У Маттани была только одна такая ко-0ыла, поседевшая от возраста. На деннике висела табличка с кличкой: «Ханако».

– Она хотела погладить Ханако, но это не разрешается, И тогда мы попросили хозяина. Он нам позволил. Подумать только, лошадь, а тоже что-то понимает! Тянет морду, трется. А дочка даже не испугалась, не заплакала, взяла и погладила мокрые лошадиные губы. Хоть ты и не любишь лошадей, а ведь это просто удивительно.

Странно, почему жена так сказала? Я вовсе не питал к лошадям неприязни. С тех пор дочь ежедневно отправлялась на конюшню. Когда мать бывала занята, ребенка отвозила тетка, старшая сестра жены, помогавшая ухаживать за девочкой.

– А Ханако совсем не лягается! – докладывала дочь, возвращаясь с прогулки. Но жена все равно ворчала на сестру: «Не подходите близко, может лягнуть».

В то лето у меня было много работы, и я так и не выбрался с дочерью в клуб. Других причин отлынивать у меня не было. Каждый день я давал себе слово, что завтра уж непременно схожу, но время шло, и между тем наступила осень. Может, потому жена и решила, что я терпеть не могу лошадей.

 

4

В мае сорок четвертого я получил повестку: меня отправляли в Фусими, в отряд № 43, обозным ездовым. Неизбежность грядущего поражения в войне становилась все очевиднее, и было совершенно непонятно, чего ради в армии продолжают набирать и выезжать молодых лошадей. Но за те три месяца, что я был приставлен к ним, мне пришлось хлебнуть лиха. С утра и до вечера-я только и делал, что скреб коней, сушил загаженное навозом сено, чистил денники. На каждого ездового приходилось по три лошади. Мои оказались довольно покладистыми, но, случалось, попадались такие строптивые да норовистые, что калечили своих ездовых. Солдата Асакити Кобаяси лошадь убила копытом. Это произошло вечером, во время водопоя. Я помню, как все случилось.

Перед конюшней стояли поилки: длинные узкие желоба, наполнявшиеся водой из крана. И хотя поилок было пять, в тот вечер вокруг них царила суматоха. Солдаты выводили своих лошадей из конюшни, каждый норовил протиснуться вперед без очереди, и вскоре образовалась страшная сутолока. В том была немалая вина дежурного. И люди, и лошади, столпившиеся возле поилок, нервничали, злились.

Кобаяси, дождавшись, пока отойдет его приятель Отани, подвел к поилке свою лошадь Сикисима, потянул за повод, пригибая ее голову к земле – приветствовал стоявших рядом товарищей, – и попытался протиснуться к желобу. В это же время подвел к поилке лошадь по кличке Оясима солдат Ватанабэ. Неожиданно Оясима резко крутанула задом, и Кобаяси отлетел вправо, прямо на лошадь Аягину. Это был страшный момент. Пошатнувшись, Кобаяси ухватился за желоб, и тотчас зад Оясима уткнулся в его запрокинутое лицо. С удивленным выражением он выпустил повод и, потеряв опору, начал падать. Сикисима, вскинув голову, шарахнулась в сторону. Воздух прорезал вопль Кобаяси. Я оглянулся: его тело, пролетев метров пять, грянулось оземь. Он упал навзничь, что-то крича, но вскоре, раскинув руки, затих. Я заводил свою лошадь в конюшню и не мог подбежать к нему. Лягнувшая Кобаяси Сикисима неслась, вздымая пыль, к восточному входу конюшни. «Береги-ись!» – раздался истошный крик дежурного. Вокруг Кобаяси столпились товарищи. Но тот лежал молча, без движения. На лбу зияла рана, точно от топора, по лицу струилась кровь. Застыв под залитым багрянцем небом, мы смотрели, как Кобаяси несут к штабу эскадрона, в медкабинет, – смотрели до тех пор, пока носилки не скрылись в дверях.

После того случая мы стали осторожнее на водопое, но все три месяца с тайным страхом подводили лошадей к поилке. О смерти Кобаяси я узнал уже после демобилизации. Он скончался на четвертые сутки; нам об этом не сообщили.

 

5

Я никогда не рассказывал жене о своей службе в армии. Многие любят хвастаться этим, но лично мне нечем гордиться. Вспоминаю своих товарищей, низкорослых, сутулых, увечных – кто без глаза, кто без пальца. Было даже трое туберкулезных, таких, как я. Вторая-третья категории запаса. Работали в поле, в деревне – вот и призвали. В общем, всякая шваль, как называл нас наш командир. И солдатами не были, и жили не солдатской жизнью – толком и рассказать нечего. Многие, услышав про «кавалерию», делали круглые глаза и покатывались со смеху. После этого у меня и вовсе пропадала охота говорить.

Иногда мне вспоминался погибший Кобаяси. Не когда я рассказывал о своей службе, а как-то вдруг, в минуты одиночества. Но время шло, и те годы, казалось, совсем истерлись из памяти. Странная штука – память. Люди склонны забывать все дурное. Может быть, оттого, что такие воспоминания причиняют им боль. И потому, когда жена, рассказав о восторгах дочери, потрогавшей лошадиные губы, добавила: «Не то, что ты!» – мне сделалось неприятно. Ведь в военное время мы даже не были с ней знакомы. Тогда я был женат на матери своей старшей дочери. С ней мы расстались вскоре после войны, я женился во второй раз, но только моя первая жена знала о том, что мне довелось пережить, и не упускала случая, особенно незадолго до разрыва, с презрением поведать посторонним о моей «службе». Новой жене я ничего не говорил о своем прошлом… Вопрос Токонами всколыхнул осевшие на дне памяти переживания: лошади напоминали мне о былом. Вот почему я так растерялся, не зная, что ответить ему. Выходит, черную кровь, струящуюся по лицу погибшего фронтового товарища – впрочем, не слишком ли громко сказано о нас, обозных ездовых, так и не понюхавших настоящего фронта? – лишь присыпало долгим снегом времени…

 

6

Всю эту зиму я пробездельничал, только и делал, что гулял. Когда выдавалась минутка, я шел к дому Маттани – посмотреть на лошадей, – но с хозяйками не заговаривал.

У коновязи, переливающейся серебром в лучах солнца, спокойно стоят серая и гнедая. Мать и дочь со смехом бросают в них снежками. В такие минуты мне очень хочется окликнуть их. Эта серая, единственная на конюшне, – не с ней ли играла тринадцать лет назад моя дочь? Может, она, Ханако?… Но нет, этой, пожалуй, не больше двадцати. Значит, не она, вздыхаю я. А на другой день снова думаю: все-таки она, только очень одряхлевшая. Я знаю, ее редко выводят на улицу. Как ее зовут? Но мать с дочерью держатся так, что мне, постороннему, неловко приставать к ним с расспросами. Отца теперь нет, все тяготы легли на материнские плечи: скоро хлопотная пора – летний сезон. Надо за зиму хорошенько откормить лошадей. Маттани просто с ног сбились, готовясь к лету. А мать, наверное, еще терзают тяжкие думы о будущем дочери, пожертвовавшей учебой. Я не раз представлял, как захожу к ним на двор, и все же любопытство было не столь велико, чтобы заговорить с ними.

Вот уже третью зиму мы живем вдвоем с кухаркой. Жена и дочь – в Токио. Девочка учится в третьем классе школы второй ступени и лишь изредка приезжает сюда, в городок. Это специальная муниципальная школа для калек, в Сэтагая. Благодаря отчаянным стараниям матери она научилась ходить на костылях, но все же частенько ей приходится добираться до школы на коляске. Жена не может оставить ее ни на час.

На днях я приезжал в Токио, по делам, и зашел домой, но никого не застал. Жена с дочерью ушли в больницу. Я сразу уехал обратно, а в тот же вечер жена позвонила мне.

– Тебе что-нибудь было нужно? – спросила она.

– Да нет, ничего, – ответил я, – просто хотелось взглянуть на дочь, раз уж приехал в Токио. А что говорят врачи?

– Сколько есть болезней – все собрались в нашем ребенке. Так сказал доктор. – Жена вздохнула. – У нас уже нет сил, ни у меня, ни у нее…

Это был обычный осмотр, но теперь у дочери начались нелады с почками. Атрофировался нерв мочеиспускательного канала, и в школе ей приходилось носить мочеприемник. Кроме того, недоразвитые ноги уже не выдерживали подросшее тело, органы работали не так, как должны работать. Ребенок растет, и вместе с телом растут недуги. Да, кажется, так говорила жена, мучительно переживавшая эти страдания дочери. Когда я время от времени приезжал в Токио, у меня возникало желание увидеть собственное дитя. Но дочь выползала навстречу, с трудом волоча свое почти взрослое тело. И я, бросив все на жену, снова сбегал в горы.

Местные говорят, зима в этом году выдалась снежная. Бывало, снег валил по два, по три дня подряд. По ночам разбушевавшийся ветер рвет дверь. В такие ночи бесполезно садиться за стол: ничего не напишешь, только потратишь время впустую, одолеваемый невеселыми думами. Нынешняя жена моложе меня на четырнадцать лет. Выходит, через двенадцать лет, когда мне исполнится семьдесят, ей будет пятьдесят шесть, а она по-прежнему должна заботиться о двадцатисемилетней калеке дочери. Не уверен, что я проживу больше семидесяти, хотя кто это может знать? Попав в армию, я думал, что найду свою смерть на чужбине, куда меня пошлют вместе с моими конями. Ведь погибли же те, кого отправили всего неделю назад! Вышедший из Симоносэки транспорт разбомбили уже у Тайваня, и он затонул. Солдаты были при лошадях, в трюме, никто не успел спастись. Пока я ждал своей очереди, меня демобилизовали. Так я остался в живых. То, что я еще жив сегодня, в свои пятьдесят шесть, – дар небес. А уж дотянуть до семидесяти – и подавно. Это, конечно, так, но, если я умру, что будет с женой и калекой дочерью? Тринадцать лет назад, когда дочери пересаживали материнскую кость, чтобы она могла ходить на костылях, я не поехал в больницу. Сбежал, сославшись на неотложные дела. Я был эгоистичным отцом. Говорят, и вдали от людей человек тянется мыслями к людям; ну а мне же, наверное, самому хотелось насладиться ниспосланным мне даром небес – жизнью. Не выношу трудностей. Я бегу от них, зажмурив глаза. Смог ли бы я пожертвовать ради кого-нибудь собственной костью?…

 

7

В середине февраля неожиданно потеплело, и снег начал стремительно таять. Но оттепель длилась недолго, в последней декаде опять ударил мороз. Впрочем, конец февраля здесь почти так же суров, как конец января – самое холодное зимнее время. Горы оделись снегом до самых подножий. Полянки в лесных чащобах, где проплешинами повытаяла земля, снова засеребрились.

После полудня серые облака поредели и выглянуло бледное солнце. Надев теплое пальто и сапоги, я вышел на улицу. Само собой, направился к дому Маттани – и вдруг остановился. Между лиственничной рощей и питомником с подстриженными маленькими сосенками, на занесенной снегом дороге, где пролегли две колеи, отпечатались следы лошадиных копыт. Следы были совсем свежие и вели вперед: несомненно, лошадь прошла здесь недавно. Отпечатки такие четкие, что понятны даже мне, неопытному следопыту. Вот она передними копытами зарывалась в снег, а вот пятилась задом. Видно, радехонька, что вырвалась из тесной конюшни на волю. Постой-ка, ведь лошадь не может бродить сама по себе! Кто-то должен ее вести. Мать? Или дочь? Я с новым интересом осмотрел дорогу, пытаясь обнаружить другие следы – человека. Ну да, вот они. Явно женские. Размер примерно 9,5. Резиновые рифленые подошвы отпечатались поверх колеи, словно их хозяйка подражала скользящему по проволоке акробату; кое-где они сбивались в сторону – и снова возвращались на колею. Пожалуй, все-таки дочь. Судя по следам, она не могла уйти далеко. Странно. Дочь почти никогда не выводит сама лошадей, а сегодня вдруг отправилась на прогулку. Вон оно как. Наверное, совсем застоялись лошадки за долгую снежную зиму, вот и выводят их по одной погулять.

Я зашагал быстрее. Вскоре следы привели к развилке и свернули вправо, где спускался в долину отлогий, поросший соснами склон. Снег здесь лежал нетронутый. Лишь следы лошади и человека перечеркивали целину четырьмя пунктирными линиями. Я поспешил туда. Сосновый бор сменился лиственничным лесом. Дорога вела вниз, но, если идти прямо, попадешь на холмы Минамигаока, где растут красные сосны. Говорят, вскоре эти земли отойдут во владения наследного принца, под загородную виллу. А дальше – развалины казарм авиаотряда, луга, где теперь пасут скот. Но куда подевались девушка и лошадь? Ну же, где они? Я снова прибавил шагу. Вокруг ни единого человеческого жилища. У дубов и каштанов поломаны ветви, кора на стволах ободрана; обуглившиеся от удара молнии, чудом уцелевшие огромные сосны возвышаются над обнаженным лесом. С гигантских корневищ вспархивают черные птицы…

Пустынная, безлюдная дорога. Куда же все-таки исчезли девушка и лошадь? Сердце нетерпеливо стучало. Голый лиственничный лес кончился, я вышел на холм, поросший пихтами. Глазам внезапно открылась равнина. Вот они. Лошадь и человек. Но… там не один человек! Девушка, которую рисовала моя фантазия, едет верхом. А ведет лошадь мать. Дочь едет, мать ведет. Две фигурки в серебристом просторе – блеклая черно-красная картинка на белой бумаге. Я замер, затаив дыхание.

На девушке алый свитер и что-то вроде шаровар. Вид гордый, волосы небрежно заколоты на затылке; повод держит с важностью. Мать изредка оглядывается на дочь и, снова опустив голову, бредет дальше. Ремень недоуздка туго натягивается. Небо опять хмурится. Серые тучи застилают солнце, оно съеживается в крохотный оловянный шарик и уже не излучает сияния, но равнина по-прежнему светится белизной. Лошадь темно-гнедая. Время от времени девушка поводом посылает ее вперед. Мать, не поспевая, торопится следом, горбясь и вытянув шею. Они уходят все дальше и дальше – на запад.