Казалось, что все отбросы человечества собрались на этот рейс. Был шум и гам. У идиоток-стюардесс было не допроситься сока. Эти голландские «мешки» голосили, орали и ржали, как будто залили в себя декалитры. Поразительно, как их фламандские предшественники создали такое количество шедевров в живописи. Стоило творить…

Болтаться над Атлантикой — вообще гиблое дело. Тем более с моей любовью к самолетам. Я панически боюсь летать. Заранее приезжаю в аэропорт и глазами ощупываю каждую клепку на борту самолета. Ввинчиваю взгляд в моторы, оперенье, хвостовые рули, крылья. И каждый раз, потом, благодарю Бога, когда шасси целуются с землей, что дал мне вторую жизнь. Так как с предыдущей я распрощался, садясь в летающий гроб…

Опять я лечу туда… Сколько раз давал себе слово, что там нечего делать и — незачем; разрушенная некогда Империя, пыль и прах в столице. Везде, кругом царит развал, мрак, конец. И все-таки я лечу туда. Превозмогая страх болтанки в самолете, тряски, как под электрошоком, над Атлантикой, рискуя своей никчемной, но единственной жизнью.

Я лечу одиннадцать часов, совсем рехнулся. Зачем я это делаю? Там у меня нет любимой. Никто не распахнет мне окна поутру, не впустит цвет душистый в комнату. Не сорвет цветов на лугу или в саду. Не заварит ароматный чай в чашку и не подаст ее тонкой рукой, со свежевыпеченными какими-нибудь булочками. И не скажет…

Самолет бухает колесами на дорожку: все здесь жестко, все! Прилетели.

Меня встречает мама, Господи, как она постарела, сколько морщин. Мы не виделись тринадцать лет… Империя жестоко карала покинувших ее. Не прощая никогда. И не будь им нужен наш «твердый металл» вместо их рыхлой бумаги, не пустила бы и сейчас. Но деньги, в конечном счете, определяют сознание.

— Сыночек, как ты перенес полет? — говорит моя дорогая мама. — Я знаю, как ты любишь летать!

— Ужасно, да еще с пересадкой в Амстердаме. Два взлета, два приземления. Бр-р-р.

Знакомый родственник везет нас домой. Глаз сразу поражает невероятная серость толпы. Серость пейзажа, серость зданий, воздуха — всего. Даже не черно-белый, а грязно-серый фильм. Еще не поздно, но в окнах темно, дома мертвые, никаких цветных реклам, огней или серпантинов неона. Царство мрака.

Мама живет в маленькой квартирке, в которой я никогда не был, в которую она переехала после смерти папы. Он умер без меня… Как он хотел меня увидеть!..

В ее жилье негде развернуться, и мой большой чемодан, набитый подарками для всех, сразу перегораживает пространство. Она обнимает, целует меня, суетится, ставит что-то на стол.

Я начинаю выбрасывать, как из рога изобилия, дары Она потрясена, ей все нравится.

От перевозбужденности и нервного озноба (я не спал уже 24 часа) я попытался влить в себя стопку спиртного, но их спиртное не так легко проглатывалось, и я решаю на следующий день бежать в валютный магазин и купить нечто удобоглотаемое. Знакомый родственник говорит, что меня ждут в редакции газеты «Совершенно откровенно», знают про мои книги и хотят встретиться.

Наконец родственник, который привык глотать все, что глотается, и делал это с превеликой частотой и удовольствием, уехал. Мама постелила мне на каком-то раскладном, вперед, диване, и я через минуту — вырубился.

Проснувшись, я долго не мог понять, где я и что со мной приключилось. Пока не осознал, что я вернулся туда, куда возврата не бывает, — в прошлое.

Чай, ароматный, мне подала мама.

Редакция находилась напротив известного театра на одной из центральных улиц, которая была перерыта. В этом городе все было перерыто. Что-то «тянули», и тянуться это могло годами. Редакция пребывала в старом, грязном подъезде непонятного дома, заляпанного краской, каким-то дерьмом и обваливающейся штукатуркой. Располагалась она на пятом этаже, лифт, естественно, не работал, а лестницы были крутые, без пролетов. Но само помещение было светлое, чистое, свежепахнущее пастельными отделанными панелями.

Я представился ответственному секретарю со странной фамилией Дубина, и он сказал, что главный редактор хочет увидеть меня.

Растолкав просящих и ожидающих, гостя провели через приемную с тремя секретаршами и ввели в кабинет с двумя столами.

Из-за одного поднялся молодой пухлый парнишка, о котором я что-то слышал, и сказал:

— Артамон Ядовик. Какие люди к нам пожаловали из Нью-Йорка!

Когда вам говорят такие фразы — «какие люди» — опасайтесь и бойтесь, но тогда я еще ничего не понимал. Я представился.

— Садись, дорогой. Как долетел?

— Я не люблю летать, — начал я с Рождества Христова, — поэтому любой полет для меня — ужас.

Его, видимо, никак не интересовала моя любовь к авиации, и он перешел к делу.

— Мы вот тут выпускаем еженедельник, не знаю, попадался ли он тебе в США. Здесь он дико популярный, тираж пять миллионов, и о публикации у нас мечтают многие авторы.

Я никак не отреагировал, он продолжал:

— Мы о тебе много уже слышали и давно хотели сотрудничать. Книгу твою все читали, но где найти автора — не знали.

Писал я под псевдонимом, знали они про меня только по книге «5 интервью», а про мои книги-романы — не знали ничего.

Год назад в самом популярном иллюстрированном журнале «У камина» была публикация из «5 интервью», без моего ведома, под названием, не поверите, «Актриса», где я рассказывал про дочь кинозвезды (сама киноактриса в прошлом), сосланной императором в лагеря — за любовь — на 20 лет. И канувшей без вести, без следа, безвозвратно. В этой публикации раскрыли и мой псевдоним, тоже без моего ведома. (Здесь вообще была безведомная страна, со всевозможными ведомствами.)

— Так что хотим интервью из твоей книги публиковать. Что на это скажешь?

Когда-то за это слово «публиковать» я отдал бы жизнь, руку, ногу, родину (ее я отдал), счастье, любимую и прочее.

Я подумал…

— Можно посмотреть, что вы издаете?

Он нажал сразу на три кнопки:

— Таня, принеси мне последние номера в люксовом исполнении. Немедленно, сейчас!

У Тани оказались длинные стройные ноги, что всегда вызывало у меня, если не неподдельное восхищение, то пристальное любопытство.

Однако от меня ждали оценки. Я открыл страницу, вторую, следующие. В материалах, озаглавленных большими шапками, срывались покровы со всего того, что было запрещено у них, но более ничего особенного не было. Хотя оформление и бумага — хорошие. Что уже важно в стране, где ничего не оформлялось. Я, пощупав бумагу, к которой у меня была вечная любовь и страсть, сказал, какая она хорошая. (И вообще — понимало ли человечество, что создали китайцы?! Помимо пороха, естественно…)

— Очень дорогая, — вымолвил главный редактор, — на такой мы издаем всего 200 экземпляров — для известных людей, министерств и Запада. Весь тираж для простых читателей идет на газетной дешевой бумаге. Таким способом — цена им по карману. Ты, наверно, слышал, что у нас началась инфляция?

Я осторожно спросил:

— Что же вас интересует опубликовать?

— Э-э, я хотел бы заключить с тобой договор на исключительное право публикации всех твоих интервью, из которых мы выберем большую часть. Но чтобы никто другой из книги ничего не публиковал.

Артамон, однако, скромным не был.

— Срок?

— В течение года опубликуем все, что нас интересует, будем давать через номер. Ты себе представляешь! У нас вообще закон — автор публикуется только раз в год. Так что видишь!

Он победно смотрел на меня. Я пока что ничего не видел. Кроме того, что он привык получать все с первого раза.

— Я подумаю, — скромно сказал я.

Главный редактор, видимо, почувствовал, что я ускользаю. Его толстые, девственные щечки раздвинулись.

— Дорогой, дорогой, дорога каждая минута, разве не видишь, какие времена. Все меняется! Твоими интервью я открою новую рубрику, которой вообще еще не было в этой стране. Отечество только выходит к мировой культуре, ему нужно напиться. Твой ответ мне нужен сегодня, сейчас, завтра я могу уже запустить первую публикацию, с представлением тебя, фотографией, короткой био — о тебе и твоих книгах, у тебя ведь еще что-то написано?.. Сегодня — июнь, июль и август набраны. В сентябрьском номере пойдешь ты, в середине, на развороте, ударным материалом номера. Пять миллионов будут читать тебя. Рассказывать и передавать другим. Ты знаешь, сколько писателей мечтало бы об этом?

Я колебался — меня интересовало другое.

— Что скажешь? Говори!

— Это очень заманчиво.

— Пойдем, пойдем, я тебе редакцию покажу. — И он повел меня по комнатам, представляя.

Как и во всех редакциях, здесь сидели бородатые медведи, курящие ужасные сигареты, пачку за пачкой, — кругом пепел, окурки, жуткая вонь!.. Дым такой, что можно топор вешать. Вечно занятые телефоны, напрочь, медведи или висят на них, или «базарят» друг с другом. Впечатление, что никто не работает, но дикий запах пота, густого, из-под мышек. Секретарши, непрофессиональные смазливые девочки, попавшие не в свою тарелку, не понимающие ничего, совещаются, кого пропускать к главному, а кого нет. И каждый раз ошибаются… Зачем ему три секретарши?

— У нас даже есть издательский буфет, — говорит Артамон, заводя меня в комнату, похожую на зал, сбоку которой я вижу маленькую кухню.

— Ниночка, это писатель из Америки, его нужно чем-то удивить: чай, сушки, печенье, конфеты, бутерброды и овощи — в мой кабинет.

— Конечно, Артамон Гертович, сию минуту.

И мне:

— Очень приятно, добро пожаловать.

Я киваю с улыбкой: отчего мне всегда нравятся стряпухи? Наверно, оттого, что умение готовить в современной женщине — античное понятие — утрачено навсегда.

Он заводит меня в свой кабинет (опять) и представляет, и только тут я замечаю, что за вторым столом тихо сидел человек с седеющими волосами.

— Это Алексей Сирин — из Нью-Йорка, а это первый заместитель главного редактора — Алексей Наумович.

— Я уже догадался, очень приятно, — говорит седеющий человек.

— Я прошу прощения, что сидел спиной, — извиняюсь я.

— У вас ваши книги с собой? — спрашивает он.

— Все мое ношу с собой, — шучу я. И достаю из амстердамского пакета мои книги.

— Все они опубликованы в Америке?

— Так точно.

— Что вы хотите с ними делать?

— Хотел бы опубликовать здесь. Это, собственно, и причина, по которой я прилетел.

Артамон сообразил сразу.

— Мы издаем книги тоже, правда в основном детективы и триллеры. Но твоя книга настолько уникальна, что я бы с удовольствием сделал исключение, издав ее вместо одного из сидящих мне в горле детективов.

— В этом я заинтересован, — говорю я.

— Уже договорились! Ты оставляешь нам книгу для прочтения и рассмотрения, и я почти гарантирую, что мы ее издадим. А нам даешь исключительное право на публикацию твоих интервью. Хорошо?!

Он протянул мне руку, я пожал ее и сказал:

— В этом городе есть несколько семей и близких мне людей, которым я должен помогать и содержать…

Я помнил заклинание родственника: «Только не говори про гонорар». — «Я еще не ошалел, у нищих просить подаяние».

— Об этом даже не волнуйся. Только не в валюте! Я тебе буду платить самую высокую ставку — по 1800 за печатную страницу. Чтобы ты мог сравнить с государственным изданиями, которые платят потолок по 600.

— А что на это можно купить? — Я абсолютно не разбирался в аборигенной валюте.

— Ну-у, разное, — ответил он, замявшись. Но сумма казалась большой. Я не стал углубляться. Подали «яства», за которыми мы провели еще полчаса в беседе и расстались друзьями. На следующей неделе они должны были на редколлегии выбрать первое интервью для сентябрьского номера.

Я спросил, можно ли почитать еженедельник.

— Конечно, уважаемый, это тебе подарок.

Взамен он попросил подписать ему мою книгу.

Я вышел на улицу и облегченно вздохнул: лед тронулся. Я только удивился, как радужно и ласково принимали бывших — «врагов народа». Не боясь общаться.

По грязи, колдовыбоинам, глине и песку я пошел к бульварам, где можно было поймать машину. По этой улице, где я шел, не то что машина, пешеход не мог пройти.

Поймав ее, я поехал на встречу с университетским издателем, который на мой вопрос ответил, что «Совершенно откровенно» — одна из самых популярных и ведущих газет в Империи.

Я совсем успокоился.

Дни проходили в суете, бегах, отлове машин, которые абсолютно никуда не хотели меня везти, ни за какие деньги. По вечерам в этой столице делать было совершенно нечего. Все закрывалось рано, в нескольких вечерних ресторанах скорее травили, чем кормили. Я побывал у пары бывших друзей, повидался с парой бывших подруг. Второе я сделал совершенно напрасно. Как первые, так и последние смотрели на меня, оценивая лишь с точки зрения, какие подарки и сувениры я привез. Всегда было мало. У бывших любовниц к тому же примешивались претензии к прошлому. Бог мой, это пятнадцать или сколько-то лет спустя.

По утрам, как ритуал, я уезжал к папе.

Я стою на кладбище и плачу. Целуя папино изображение на памятнике.

Папа — память, памятник — папе, какой ужас, я не верю, не верю, не верю…

Артамон приглашает меня в Дом писателей, в клубный ресторан, только для членов. Где все пьют, едят, говорят, опять пьют и говорят, но никто никого не слушает. Все курят, мне нужно отдышаться. Я прохожу мимо столов, где в салатах лежат упавшие головы, на пять мужиков одна женщина, ничего не соображающие глаза, частокол немытых бород. В туалете вонь и грязь, хлорка разъедает глаза, душит горло. Если в верховных конюшнях навоз, что же тогда в остальных…

Писатели — странный, забавный народ.

Артамон ухаживает за мной так, как будто ему что-то нужно. Ах да, еще формально не подписан договор.

— Как тебе, Алексей, все это нравится? — спрашивает он.

Я киваю и загадочно улыбаюсь.

— Читаю твою книгу, хорошо пишешь!

Он не говорит какую, а я не спрашиваю.

— Мы выбрали первое интервью, — говорит Артамон.

— Я рад за вас, — отвечаю я.

Он не говорит какое, а я не спрашиваю. Да и какая разница.

Уже к вечеру я начал метаться в маленькой квартирке. Я задыхался, негде было повернуться. Мне нужно было куда-то выйти, с кем-то побыть. Уже неделю я находился в Империи, и это давило и угнетало.

Когда-то в Нью-Йорке у меня гостила одна куртизанка, с дочкой, по совместительству работавшая актрисой в театре. Узнав, что я освободился от уз Гименея (вязких и прочных, если не порочных), она все причитала, что я должен познакомиться с ведущей молодой актрисой их театра. Через общих знакомых я узнал номер и позвонил. Тонкий голос ответил: «Алло».

— Меня зовут Алексей Сирин, я приехал из Нью-Йорка. Довольно часто я пишу о театре и кино, хотел бы с вами встретиться и, возможно, написать что-то о вас.

— Да, с удовольствием, когда вам будет удобно?

Я не ожидал, что это так легко… В будущем я понял, что слово «Нью-Йорк» открывало любые двери и души в этом простуженном государстве.

Мы договорились на завтра встретиться на той же улице, где находилась редакция. Она будет в болотной замшевой куртке. Я буду в костюме.

В час у меня назначена встреча в редакции. Артамон был страшно занят, и меня принимал Алексей Наумович.

Чай, печенье, конфеты, улыбки. Все-таки нигде в мире не заваривали такой чай, как здесь. Он был воздушный и осязаемый, он был ароматный, но неуловимый, сочный, но призрачный, невесомый, но ощущаемый. Чай…

— Как там в Нью-Йорке, тяжело жить? — спрашивает А. Н.

— Труднее, чем у вас, каждый день нужно упираться и карабкаться. А стоит оступиться, тут же скатишься на такое дно…

— Да, в этом ваша жизнь отличается от нашей.

Влетел и вылетел Артамон, нежно улыбнувшись мне херувимскими щечками.

— У него сегодня французы, деловые переговоры, — пояснил мне зам. редактора.

— Тоже по поводу издания?

— Нет, у нас много других дел, не имеющих отношения к печати.

Я кивнул, абсолютно ничего не поняв.

— Все будет хорошо, Алексей, главное — не волнуйтесь, все склоняется к тому, что будем издавать вашу книгу. Зайдите к Артамону завтра.

Я сделал несколько звонков, ответил на вопросы ответственного секретаря касательно интервью с известным театральным режиссером. Пожалуй, самым известным в Империи. И в три часа подошел к назначенному месту. Дама появилась спустя пять минут и остановилась. Актриса ведущего театра близоруко озиралась.

«И это их прима?» — удивленно подумал я. Поняв, что и здесь я не найду утешения для своей плоти и души. Ладно уж с душой…

Что люди говорят, когда встречаются?

— Здравствуйте, — сказала актриса, когда я подошел к ней вплотную. Плотнее было некуда.

— Я Алексей.

— Очень приятно, Вера. — Она прищурилась. — Меня здесь ждет знакомый на аллее, я пойду отпущу его. Я думала, что это друзья разыгрывают, с Нью-Йорком.

— Я не разыгрывал, — улыбнулся я.

— Это я уже поняла, — улыбнулась она.

Я посмотрел ей вслед. Фигура была неплохая, с одеждой, как у всех здесь, невпопад. Ничто не сочеталось ни с чем. С лицом было непонятно, она была дочкой известнейшего актера и певицы, и, к сожалению, он скорее напортил, чем услужил, так как в лице ее были мужские черты, и тонкая верхняя губа не придавала выражения доброты.

Она вернулась и улыбнулась. Я не имел не малейшего понятия, о чем говорить. Я воображал ее совершенно другой. Ох, уж эти фантазии на вольную тему и реальность, не соответствующая вольной фантазии: выточенные ножки, упругая резкая грудь, высокие округлые бедра, красивый овал лица, женственные подрезанные скулы, мягкие губы…

— Может, пойдем куда-нибудь в бар или ресторан? — спросил я.

Она от души рассмеялась:

— Вы, по-моему, перепутали государства.

Мы сели в небольшой садик, которых было разбросано достаточно в этом городе. Завязалась немного натянутая беседа. Меня смущало ее лицо. Я не могу работать с некрасивыми лицами — или в них должна быть сексуальность и эротичность. Если не красота…

Она полистала мои книжки и сказала, что, наверно, мне нужно сначала посмотреть ее спектакли (я не видел ни одного), а потом будем говорить.

Я согласился, ухватившись за соломинку. Спектакль шел завтра, она оставит мне билет в партере.

Я хотел пригласить ее хотя бы на ранний ужин, находясь рядом с Домом писателей, но не пустили даже на порог, несмотря на то, что я показывал карточку американского Пен-Клуба. А может, они были правы и поняли, что я еще не писатель. Церберы подчас бывают прозорливы.

Она улыбалась, видимо считая меня ненормальным, и попрощалась до завтра.

В театр я пришел со смешанными чувствами: когда-то я поступал в театральное училище, любил театр и бредил стать актером долгие годы.

Здесь прием был лучше, чем в Доме писателей: администратор сама провела меня на лучшее место в партере, прямо напротив центра сцены, вручив программу с действующими лицами и исполнителями. Пьеса называлась «Босиком, без любовника», какого-то бездарного американского драматурга. Но в этом государстве все американское было модным. Главную роль играла актриса Вера Баталова, теперь уже моя знакомая. Это слегка подняло мой дух. До поднятия занавеса оставалось время, и я внимательно рассматривал публику, пытаясь понять, — я был за границей.

Первый акт, мягко выражаясь, был вялый, но я стойко держал голову прямо, чтобы она не падала. В антракте, уворачиваясь от толкающей толпы, ходил и смотрел фотографии актеров прошлого и настоящего, висящих высоко на стенах. Первый же портрет справа привлек осматривающий глаз. Мой. На черно-белом фото было лицо актрисы, видимо только что пришедшей из училища, сейчас она не могла быть такой, так как, судя по бумаге и окантовке, портрет имел свою жизнь. Что-то колыхнулось из воспоминаний юности и, не выцарапав ничего с чердака памяти, улеглось.

Я что-то слышал об этом имени в Нью-Йорке, но что? Второй акт был чуть резвее, а может, это казалось, так как сидеть оставалось меньше, чем сначала.

Я ушел чуть раньше, купил на площади цветы, оставил их Вере на служебном входе и уехал.

Утром мы созвонились.

— Спасибо за цветы. Как вам спектакль?

— Очень понравился, очень, — сказал я.

Играла она слабо, спектакль был ужасный, это была не ее роль и не ее пьеса. Я видел эту роль в кино в исполнении известной американской актрисы, первой бляди Голливуда, ее вряд ли кто мог переиграть, не говоря уже о втором… Тоже глагол… (Приставка пере.) Зная театр, я сделал рискованный шаг:

— А такая актриса… еще играет в театре?

— Да, она моя напарница в новом спектакле «Идеальная жена». Хотите прийти посмотреть? Я собиралась вас пригласить. Заодно и ее увидите на сцене…

— С удовольствием. Об этой даме: я забыл ее телефон в Нью-Йорке, а меня просили позвонить и передать на словах. Вы… не могли бы дать ее телефон?

— Конечно, никаких проблем. — И она, видимо открыв телефонную книжечку, назвала номер. Который я сразу записал в блокнот с бело-желтыми страницами.

— А когда спектакль? — спросил я.

— В эту субботу. Я постараюсь достать вам пропуск, так как билеты давно уже проданы. Это премьерный спектакль.

— Спасибо, — сказал я, и мы поговорили ни о чем.

Дни я проводил в редакциях, которые видеть уже не мог. Стоял июнь, жара, пыль. Я был один в этом городе и зверел от одиночества, тоски и какой-то печали. В этот вечер, выйдя раньше из ресторана, я нашел монету и работающий автомат. Я не знал, что еще делать. Я позвонил ей — от тоски и бездействия. Зачем я набирал этот номер 299–85–85? Было полдесятого вечера. На другом конце трубку долго не брали, и я хотел уже повесить мою. Как раздался щелчок и монета провалилась. Где сейчас эта монета?

— Алло?

— Здравствуйте, — сказал я.

— Здравствуйте, — сказали в трубке, не удивившись, и…

— Меня зовут… — И я представился.

Ожидая, что сейчас зададут смертельный в своей простоте вопрос: что вы хотите? Вот этого я не знал, я звонил просто так. В поисках ничего или утраченного времени.

И был поражен. Поставленный правильно для сцены голос произнес:

— А я о вас уже слышала.

— Надеюсь, не с экрана телевизора: разыскивается убийца, особые приметы…

Она звонко рассмеялась:

— Нет, у вас гостила моя знакомая в Нью-Йорке. Прошедшей зимою.

— А-а. — Я предпочитал не вспоминать этот период.

— Вы давно у нас? — осведомился голос.

— С неделю. Я хотел бы с вами увидеться и поговорить.

Возникло молчание. На любой ее следующий вопрос у меня не было ответа. И вдруг:

— Вам удобно приехать через час?

— Не будет поздно?

— Нет, что вы, я раньше двух не ложусь.

— Какой адрес? — слегка осевшим голосом спросил я.

Отловив в ночи ездока, скорее всего — беспечного, не желающего ничего, кроме большого количества денег (как странно: а я думал, доброта — спасет мир), и заехав к маме, захватив большой пакет, я собрался нестись вниз.

— Сыночек, когда ты вернешься? — спросила родившая меня.

— Аллах знает, — сказал я. И она улыбнулась, все поняв. — Но даже он — не знает. — И умчался.

Актриса жила на одной из маленьких, бесшумных улиц в центре, месте, о котором я и понятия не имел.

Рассчитавшись с водителем-частником за все плохое в его жизни, я поднялся на пятый этаж. Я был одет в светлый костюм, голубую рубашку, темно-синий галстук и дорогие туфли, которые я купил недорого.

И позвонил в дверь. Через буквально минуту мне открыли.

— Здравствуйте! Проходите, меня зовут Тая.

— Очень приятно. — Я пожал ей руку, обняв своей ладонью. Рука была мягкая. — Вы изменились как-то…

— В лучшую сторону или худшую?! — Она засмеялась негромко. Даже не поинтересовавшись, где я ее видел. Ее, казалось, ничего не интересовало, что касалось ее.

— Это смотря куда река течет.

— Не смущайтесь, проходите, где вы хотите сесть — на кухне или в комнате?

— Да уж по традиции, только если можно сначала помыть руки?

— Конечно можно, — улыбнулась она, показав мне куда.

Ванна была красиво отделана. Я попытался справиться с непослушными волосами, бесполезно, и вышел к протянутому ожидающему полотенцу. Она дала лучшее. Это мне понравилось. Я любил доброту.

Она показала путь и усадила у окна в кухне, сев напротив. В этом государстве все встречи, разговоры, дела, беседы, застолья, объяснения — происходили только в кухне. Традиция, связанная с чаепитием и небольшими квартирами.

— Будете чай? — Она впервые посмотрела внимательно на меня. Я на нее.

— И чай — тоже.

— А что еще?

— Отвлечения и расслабления.

— Обстановка давит?

— Очень.

— Хотите выпить? Что вы пьете? Впрочем, у меня небольшой выбор.

Она достала бутылку водки, исполненную для заграницы. Я угощаю ее американскими сигаретами, жевательной резинкой, которую Тая, оказывается, любит, и орешками. (Все мое ношу с собой.)

Она ставит на стол два аккуратно отлитых стаканчика.

— Вам нужно чем-то закусывать? — Она с любопытством смотрит мне в глаза. Видимо, привыкла к диалогам — с партнерами. И ожидает реплики.

— Стакан холодной воды из-под крана.

— У нас вода не очень… у меня есть, кажется, минеральная. — Она наклоняется к холодильнику, я рикошетом смотрю на бедро.

— Я не пью газированное, простую — нормально.

Она наливает в высокий бокал, ставит и садится.

Смотрит опять на меня. Я на нее.

— Наливайте!

— Я могу?..

— Еще как! — улыбается она.

— Вам полную?

— Мне — как вам.

Я вздрагиваю. Слишком точное попадание, в десятку. Вряд ли она читала что-то из… Хотя я дарил книги зимней гостье.

Я разливаю бесцветную, прозрачную жидкость.

— За встречу, хотя мне и неудобно, что я…

— Все удобно, давайте чокнемся и выпьем. А то водка остывает.

Она закусывает жевательной резинкой.

— Вы не против, если я закурю?

Я поспешно открываю салатную пачку, срывая с нее чешую. И зажигаю деревянную спичку. Спичку из дерева.

Она глубоко затягивается, не выпуская дым. Потом выпускает, почти бесцветный. Сколько же осело в легких? Я смотрю на ее грудь, как будто пытаюсь быть рентгеном.

— Как вам город, наша жизнь? Утомляет?

И вдруг я неожиданно рассказываю про редакции, издательства, редакторов, мотания целые дни, запах вонючих папирос или сигарет, пот из-под мышек и бесконечные обещания. Я говорю и говорю, а она внимательно слушает. И я очень удивлен.

— А можно посмотреть, что вы даете им читать?

Я удивлен еще больше и достаю свои книги, изданные в Нью-Йорке. Она придвигает их и сразу начинает рассматривать.

— Очень интересно, — говорит Тая как будто про себя.

— У вас что, еще не исчезло желание читать?

— Без чтения я вообще бы не смогла жить. А можно мне это почитать?

Я не то что удивлен, но слегка озадачен, приписывая это дани приличия.

— Я могу вам оставить первую книгу, так как остальные мне нужны завтра, а потом…

— Спасибо. Я очень рада.

— Выпьем еще, — предложил я. И разлил.

Она выпила до дна и закурила. У меня потеплело в голове и засосало в желудке. Видимо, она услышала.

— Вам все-таки надо чем-то закусывать. А у меня только — батон, масло и помидор.

— Соль еще — и тогда все будет прекрасно.

— Соль — всенепременно. — Она поднялась и стала быстро доставать и нарезать. Через минуту мокрый кровавый помидор разливал свой аромат на тарелке. Она сама намазала масло на отрезанный тонко кусочек батона. Я поблагодарил ее и налил в третий раз. Бог любит троицу.

Водка начала действовать, и я не хотел упускать момента. Она поставила для меня тарелку.

— А вы?

— Я не ем после шести, — извинилась она.

— Какие у вас планы на лето? — спросил гость. Я.

— Кончается театральный сезон. В августе я собираюсь в Нью-Йорк.

— A-а, теперь я понимаю, почему вы меня так быстро приняли, — кисло сказал я.

— У меня там ближайшая подруга детства, она и пригласила.

Я задумался.

— Так что не бойтесь! — пошутила серьезно она.

— Я не из пугливых. Буду рад вас видеть, — сказал я банально.

— Моя здешняя знакомая говорила, что вы не в восторге от наших гостей.

— Долгие гости — трудные гости. Хотя то, что произошло с ней, надеюсь, не произойдет в моей жизни больше никогда.

Я ожидал вопроса, но она не задала. Она вообще никогда не задавала вопросов.

— Я даже не попрошу у вас номер телефона…

— Я его сам дам.

— Когда уедете?..

Я взял белую салфетку и написал свои номера телефонов.

Она изогнула бровь в удивлении.

— Право, в этом нет необходимости. Вы чересчур любезны.

Я откусил долгожданный бутерброд с маслом и подцепил круг помидора. Посолив солью и то, и другое, я подумал: зачем я здесь сижу? У нее были изящные руки. Ее изящная рука взяла бутылку и разлила нам снова.

— Выпьем за вас и ваши успехи у нас!

— Благодарю. — Я выпил до дна и почувствовал, что мне жарко.

— Вы не против, если я сниму пиджак?

— Я повешу его на вешалку, жалко будет, если помнется: он очень красивый.

Я посмотрел на нее, не поняв, шутит она или всерьез. Она была в голубой котоновой майке и немодной пестрой юбке прошлых лет. Она отнесла пиджак и вернулась.

— Вы не против, если я положу водку в испаритель, она уже не холодная.

— Конечно, конечно.

Я встал, чуть не зацепив стол. Что-то рано. Мне показалось это быстротечным симптомом.

— Когда у меня гости, я после каждого розлива кладу бутылку в испаритель. Гости, особенно американцы, недоумевают. Я сразу объясняю, что мне не жалко и я налью опять (еще три охлаждаются), просто водка должна быть замороженной и ледяной. В запотевшей бутылке, чтобы легко пилась.

— Я с вами согласна. Хотя мой любимый напиток — джин. Водку я обычно не пью. Только по особым случаям.

— Напрямую?

— Я обожаю его с тоником и льдом.

— Жаль, что я не знал…

— Ничего страшного, я могу и водку с вами за компанию. Скажите, когда пора.

Через пять минут я кивнул.

Она достала бутылку, сама аккуратно разлила по стаканчикам и тут же убрала в испаритель. Меня это почему-то очень тронуло.

— Я все правильно сделала?

Я улыбнулся и взял намазанный хлеб из ее рук.

— За вас — я завидую вам.

Мы выпили, она взяла, спросив предварительно взглядом, жевательную резинку.

— Чему? — спросила она.

— Вы давно в театре?

— Кажется, что вечность. Хотя всего десять лет.

— Какое училище вы закончили?

— Таировское.

Это было училище, куда я поступал.

— Кто сейчас там ректор?

— Есть такой актер Буаш, — без выражения сказала она.

— О, это прекрасный актер! Он приходится вам каким-то родственником?

— Это мой папа.

Она смотрела на меня абсолютно ничего не выражающим взглядом.

— Это ваш папа?! Он играл в одном из моих любимейших фильмов.

Она даже не спросила в каком.

— Да, он много снимался. Вы совсем не едите, и мне неудобно, я чувствую, что вы голодный.

Она трогательно ухаживает за мной: мажет опять бутерброд с маслом, предварительно осведомившись, можно ли сверху положить помидор.

Я согласно киваю. Ее красивые пальцы, продолжение изящной руки, опустили хлеб на мою тарелку. Я задержал пальцы и поцеловал ее руку. У нее были красивые ухоженные руки.

Мне становилось совсем тепло и уютно. На нее, казалось, водка не действовала. Я решил проверить: достал из холодильника ополовиненную бутылку и щедро разлил по стаканчикам. Неожиданно мне пришла в голову мысль (редко, но они приходят ко мне, мысли): я никогда не пил водку с женщиной, вдвоем. Обычно спаивались шампанским или вином. Впрочем, здесь была совершенно другая ситуация, мне абсолютно не хотелось пьяную женщину.

— Выпьем до дна! — провозгласил я.

Она подняла стаканчик и сказала:

— Глупо было бы не выпить. В создавшейся ситуации.

Фраза рассмешила меня. Она закусила закуренной сигаретой.

С этого момента, по-моему, мы начали куда-то двигаться, к какой-то пристани. Этот момент никогда не определим. По крайней мере, у нас получался дуэт: мы пили в унисон. Мне было приятно с ней пить. Я расслабился, впервые за проклятую неделю жизни в Империи!

— Ешьте помидоры, они вам, кажется, нравятся.

— У нас таких душистых нет, у нас убивают запах. А у этих обалденный аромат.

Я уронил вилку и взял помидор.

— Откусите хоть немного, — попросил я, протягивая руку, — как же можно водку — без ничего.

Она поколебалась, потом наклонилась чуть-чуть и, вытянув подбородок, откусила половину дольки.

Я забросил оставшуюся половину в рот, попав, и мы рассмеялись.

— Выпьем опять! — встряхнулась Тая.

— У вас это хорошо получается. Совсем не пьянеете.

— Годы школы… — загадочно улыбнулась Тая. — Я пьянею, просто это незаметно. Даже мне…

Она налила до верха. Я взял помидор. Кони наши куда-то неслись, я уже не мог понять куда. Да и не пытался.

Сказав очередной тост, мы выпили. Капелька протекла, и она коснулась изящно ладонью уголка губ. Я подумал о ее губах. Но никакой мысли не…

— Говорят, у вас красивые дети. Как ангелы.

Я постучал по столу, она тоже.

— Милые детишки, хоть с этим повезло. Я чувствую, вам много обо мне рассказывали.

— Не много, но кое-что.

— Если вам это интересно, я разошелся полгода назад, а сейчас у меня идет великая супружеская война. Я ушел из дома… пятнадцатого января…

— Нет, меня это совсем не интересует, — поспешно проговорила она. Я посмотрел пристально: она говорила правду.

— Лучше расскажите о вас.

Последний стаканчик меня раскачал немножко, то ли это стул такой был…

— А вы не против, если мы пересядем куда-нибудь? — сказал я и поводил плечами. — Как-то нелегко в седле удерживаться.

Искал ли я причину?..

— Вместе пересядем? — спросила она. — Или вы один?

— Как вам угодно, — произнес я, — вы дама.

Мы перешли и сели на плюшевый, темного стекла, зеленый диван.

— О чем мы будем говорить? — спросила Тая.

— Ни о чем не будем, — сказал я.

— А что же тогда мы будем? — как будто декламируя, произнесла она.

— Можно я вас поцелую? — спросил я.

— Да, — задумчиво ответила она.

Я наклонился к ее щеке. И коснулся губами. Она ответила и коснулась губами моей щеки. Ресницы мягко закрылись. Наши губы встретились. Проникновение началось очень мягко, почти нежно, без всякого напора, силы или жажды. Я начал целовать ее шею. На редкость стройную. Она откинула голову назад, на спинку дивана. Я поднялся опять к подбородку, щеке, глазам, касаясь их поцелуем. Я взял ее за грудь, она положила мне руку на плечо. И вздохнула. Вздох был какой-то особый. Я поцеловал ее в тот угол губ, где пролилась капелька, и почувствовал сладость губ и горькость капли.

Она сдвинула руку мне сзади на шею и, как бы не притягивая, словно магнит, притянула. Губы сплавились, у нее были мягкие, безвольные губы. Мне хотелось, чтобы они были тверже, но они таяли и расплывались в моих губах. Хотя я не давил и целовал ее вполсилы.

Я стал возбуждаться и сжимать ее грудь сильнее, она подвинулась ко мне, чуть выгнувшись, голова снова откинулась. Интересно, что изо рта у нее пахло мятой, а не сигаретами или…

— Тая, — проговорил я, — Тая, давайте перейдем туда, здесь не совсем ловко… сидеть.

Она, по-моему, совершенно не поняла, что я сказал. Я поднял ее, полуобняв, и, поддерживая, перевел на другую сторону большой комнаты, мы опустились на низкую кровать…

Она села чуть глубже, чем на край, опершись на руку. Она не успела упереться до конца, как я потянул ее руку на себя, другой — опустив хозяйку на спину. Тая хотела что-то сказать, пыталась привстать, но я закрыл ее рот губами, инстинктивно, если не интуитивно понимая, что девушка может только возражать, ну хотя бы в силу своей природы. Она дала свои губы для поцелуя. Плечо прижало ее грудь. Нога опустилась на ее колени. Я сознавал, что форсирую события. Но в голове стоял опьяняющий зуд или зов, или сверкал жезл, который раскалял. Я потянул ее миди-юбку вверх — и коснулся бедра. Сжал его ладонью, разжал и стал осторожно гладить вверх-вниз, ожидая реакции. Она попыталась двинуться, но была придавлена моим плечом, рукой и коленом. Классический треугольник. Ее ноги чуть раздвинулись, все еще не впуская мою ладонь. Вот теперь я желал ее и не думаю, что слабое возражение могло остановить мой напор. Как и вообще что-либо. Прикосновение к ее обнаженному телу только возбудило неимоверно. Она хотела двинуться, но лишь дала моей руке проскользнуть между ног. Сжала их, освободив губы.

— Я не думаю, что это нужно…

Я целовал ее ухо и шептал что-то, по-моему, довольно безрассудное.

— Ну, чуть-чуть, чуть-чуть.

— Вам пора… уже поздно.

Рука сжимала внутреннюю мягкость бедра. Я взялся пальцами и потянул край трусиков. У нее были довольно сильные ляжки, и я не думал, что она поможет мне, приподнявшись. Скорее наоборот.

Ее губы вдруг поцеловали мою шею и замерли. Я резко дернул тонкую ткань, и трусики порвались. Я вмиг взбросил юбку ей на грудь и, наклонившись, стал целовать живот. Мое колено раздвинуло ее колени. Ее изящные руки попытались сдержать мои плечи, но очень женственно, очень нежно. Какая-то ласка начинала излучаться от ее тела, хотя она ничего не делала. В очень неловкой позе, извернувшись, я умудрился расстегнуть бесшумно пояс и молнию на брюках. Я уже не успевал их снять. Я бы потерял все позиции.

— Нет, нет, — сказала хрипло она.

Мои бедра раздвинули ее ноги. Наши тела коснулись обнаженными частями. Я сделал последнее ввинчивающее движение коленом. Она подалась, путь был расчищен и свободен. Какой-то пустящий ветерок звериного желания прошелся по моему клинку и… Я сделал рывок вперед — и вошел в нее.

Она вскрикнула. И, обхватив мои бедра сильно ногами, замерла. Мое тело начало ударяться в ее.

— Хочу… хочу… хочу… — бессознательно, с каждым толчком, повторял я. Ее тело, сразу поймав ритм, стало синхронно двигаться в такт с моим. Я закусил ей шею. Она прижала впившуюся голову руками. Я двигался рывками, не думая, что эту истому можно долго вынести, — меня уже разрывало на части от желания.

Потом меня взорвало и разрядило.

— Вы очень нежный мальчик… — первое, что слышу я, приходя в себя.

Мне казалось, что я терзал, а не нежил.

Ее рука гладит мой позвоночник, едва касаясь. Мы в одеждах и только середины наших тел обнажены. Я целую ее шею, висок, глаз, веко, вожу языком по ресницам.

— Спасибо, — вдруг говорю я.

— Что вы!.. — восклицает она. — Заморскому гостю… — и не договаривает.

Мои губы невольно расплываются в улыбке.

— Простите, мне надо встать.

Я горстью закрываю фонтан (чтобы не било) и переворачиваюсь на спину.

Она выключает свет по пути, так как он режет мне глаза, и сразу в ванне принимает душ. Я слышу. Возвращается в халате почти незавязанном, я вижу высокий живот. Свет из коридора падает в комнату.

— Что вам теперь нужно? — вслух думает она. — Полотенце! — И достает из платяного шкафа большое, красивое полотенце.

— Вы подождете меня? — Я слегка трезвею.

— Как я могу ослушаться, — отвечает она. — Вы еще не закончили, я думала, уже все?..

Я улыбаюсь.

— Еще не спето столько песен…

— Всю ночь их будем петь?.. Желание гостя — закон.

Она чуть насмешливо смотрит. Я моюсь по пояс в ванне и выхожу, закутанный в длинное полотенце. Тая лежит в небрежно запахнутом халате поверх широкой, низкой, как станок, кровати.

— Можно? — спрашиваю я.

— Еще, по-моему, рано спрашивать, — говорит она, поворачивается и с интересом разглядывает мой обнаженный торс.

Я невольно закрываю грудь руками:

— Только не надо так пристально.

— А вы разве такой стеснительный?

— Не в восторге, скажем, от своего тела.

— И напрасно. — Она с улыбкой продолжает рассматривать.

— Вы погасите ночник и рассматривайте.

Она тут же выключает свет.

— Вы всегда такая послушная? — Меня это трогает.

— Желание мужчины — это аксиома, — легко смеется она.

— Я могу лечь с вами рядом? Теперь я как, вовремя спрашиваю?!

Она смеется заливисто.

— Люблю, когда у мужчины — хорошее чувство юмора.

— А что еще вы любите у мужчины?

— Синие глаза.

— Я не думал, что похож на мужчину.

— Не похожи, вы еще совсем мальчик.

— Почему?

— Боитесь услышать слово «нет».

— Поэтому вы и не…

— Опыт патологоанатомического исследования?

Я посмотрел на нее.

— Будет проводиться? — негромко спросила она.

Я коснулся ее груди под халатом. Грудь была большая, но мягкая. В ней не было никакой упругости. Как в губах. Я совершенно протрезвел.

— Вам этого очень не хотелось?..

— Ложитесь, а то вы в мокром полотенце.

— Это намек?

— По-моему, это голое предложение. Я бы сказала — навязывание…

Я вынимаю ее из халата, как конфету из обертки.

— Повернитесь на живот.

Она послушно поворачивается.

Я становлюсь на колени и начинаю водить языком по ее лопаткам, между ними. По ложбине позвонка, вверх и вниз, вверх и вниз… Тая начинает слегка извиваться. Ее рука развязывает узел полотенца на поясе и касается меня. Ниже. Нежно перебирает, гладит. Как будто ртуть взбивается наверх. Я хочу ее опять. Рывком переворачиваю на спину и беру ее бедра в ладони. Она приподнимает их, чтобы мне было удобней. Я умышленно скольжу выше, потом ниже, пока не вхожу во влажное влагалище.

Как грустно, что в великом языке нет лучше слова!

Несколько толчков, и он дико наливается. Двигаясь вперед, назад, влево, вправо, по окружности, по диагонали. Ладонями я приподнимаю бедра. Хотя это — уже не бедра, но существительного тоже нет хорошего в огромном языке: половинки, ягодицы, попа…

Ее неожиданно сильные ноги сжимают мои бока. Я начинаю раскручиваться, раскачиваться… издавать звуки. Захватываю ее ухо губами и шепчу:

— Хочу… тебя… тебя… тебя. — В ритм.

Я вырываюсь, расшвыривая ее ноги, они соскальзывают мне в подколенки. Я вгоняю в нее толчками. Вонзаюсь буром. Взрыв.

Она сжимает мои дергающиеся плечи, шею. И шепчет:

— Да, мой мальчик… да…

Я судорожно сжимаю ее тело так, что что-то хрустит. Она сильнее льнет ко мне животом, подмышками, грудью. Я замираю, оцепенев, потом разжимаю объятия. Мне кажется, я ее сломал. Она нежно гладит ладонями мою кожу.

— Прошу прошения, я не хотел так…

— Вы очень нежный мальчик, — повторяет она и целует мои глаза. — И очень ласковый.

Ощущение женщины отлично от ощущения мужчины.

Она выскальзывает из-под меня, и я слышу ее уже в душе.

Я не хочу ей пачкать белоснежную простыню и переворачиваюсь на спину. Какой-то далекий шепот кому-то говорит:

— Мне завтра с утра нужно в театр. Не просыпайтесь рано, вам нужно отдохнуть.

Кто это говорит, как будто ангелы поют, или это снится мне, но почему такими голосами?

Я не сразу понимаю, где я и почему так много света. Касаюсь рукой и чувствую, что голый, но заботливо укрытый. Подаю голос наружу, но никто не отвечает. Я вхожу в ванну и открываю сильный горячий душ. Вытираюсь большим полотенцем и захожу в кухню. Там никого.

На столе стоит большое блюдо, полное свежекупленных овощей: огурцов, помидоров, укропа, петрушки, малосольных огурчиков, издающих обалденный запах. Рядом, на тарелке, какой-то белый, неведомый мне сыр, влажный и мягкий, нарезанный тонкими ломтиками. Весь воздух пропитан его сказочным ароматом. В плетеной корзинке свежий батон. Салфетка рядом с большой чашкой на блюдце. Я отламываю только ломтик сыра и пробую: изумительный вкус. Одеваюсь, выпивая чашку чая. Я не ем с утра.

Вырываю из блокнота бледно-желтый листок и оставляю ей записку:

«Тая!

Вы очень милы. Спасибо за все.

Алексей.

10 40 утра.

21 июня 91».

На кладбище стоит абсолютная тишина, вечный запах. Сень, покой, листва. Все зеленое, не яркое. Я прижимаюсь к папиной фотографии и целую ее. Я прошу прошения, что опоздал — всего лишь на семь лет…

Километра два от кладбища я бреду пешком, ни одна машина не останавливается. Наконец удается уговорить водителя автобуса отвезти меня на встречу.

Дома мама устраивает мне сцену, что я не ночевал дома, она подняла на ноги весь город, думала, со мной что-то случилось. Я молча выслушиваю, чувствуя еще осадок водки в голове. Потом она говорит, что звонила Вера Баталова. Я жду.

— Кто это такая?

Она всегда все хочет знать.

— Актриса… — нехотя отвечаю я.

Я меняю костюм, галстук и рубашку. Набиваю голландский пакет необходимым на день. Для хождений по редакциям.

— Хочешь чай или что-нибудь поесть? — Она все еще дуется на меня.

— Нет, спасибо.

Я чищу зубы тщательно и беру с собой зубную щетку. Когда ж отпустит голова?

Я набираю номер. Как ни странно, он свободен.

— Вера, здравствуйте.

Мне кажется, что мы теперь с ней связаны как-то — по-другому.

— Алешенька, здравствуйте. Я боялась, что не найду вас уже. Мама так волновалась, она думала, что вы у меня…

Оказывается, папа ее близкого друга — известный режиссер. И завтра будет премьера его самого-самого фильма по запрещенному роману «Ревность». Меня будут ждать у входа Дома кино, если я приду. Она описывает внешность близкого друга.

— Вы будете один или вдвоем?

— Я не знаю еще, возможно с другом, у него завтра день рождения. Вам спасибо за заботу.

— Что вы, что вы, вас надо развлекать, в этом городе вечерами можно сойти с ума.

— Не могу с вами не согласиться!

Мы прощаемся.

— Мама, обязательно нужно растрезвонить всему городу?!

— Я волновалась, не знала, куда звонить. Ты — черствый сын.

Я беру в рот подушечку-резинку и стискиваю зубы. Я исчезаю, пока не началось.

— Надеюсь, сегодня ты вернешься домой ночевать! — слышу вдогонку — на всю губернию.

На улице я чуть не впадаю в истерику: полчаса не могу поймать машину, опаздывая на встречу. Это единственный город в мире, где не хотят заниматься извозом. Наконец, оценивая мой костюм, один соглашается — за две пачки американских сигарет. Что соответствует примерно пятикратной плате.

На встречу я успеваю, подгоняя «извозчика». Панически ненавижу опаздывать. Зам. редактора по прозе, которая уже полгода мусолила мой рассказ «Болезнь куклы», присланный еще из Нью-Йорка, знакомит меня с главным редактором. Он небольшого роста, по-европейски одет и на редкость стройного телосложения для здешних мест. Она почтительно закрывает дверь, и мы остаемся одни.

— Михаил Малинов. — Он резво жмет мне руку.

— Алексей Сирин, — отвечаю я на рукопожатие.

— Я много слышал о вас от Тамары Романовны. Честно скажу, рассказ ваш мне понравился. Прочный, твердый, реалистичный. Я бы его с удовольствием опубликовал! Но тогда все эти Аданьевы, Баклажановы и Вознесельские загрызут меня, что я их прозу не публикую в журнале.

— Что же публикуете тогда?

— Только детективы и приключения. Это мой дамасский щит. Я им всем так и говорю. Понимаете, Алексей, у меня журнал выходит тиражом в два с половиной миллиона. На Западе, наверно, о таких тиражах и не слышали. Журнал выходит двенадцать раз в год, и я знаю, что хочет читатель. Хочет он одного — детективов.

— Какая тоска, — невольно вырвалось у меня.

— Согласен. Я их сам читаю с зевотой. Только потому, что нужно отбирать в номер. Я бы с большим удовольствием публиковал прозу Набокова или Сирина. Но не могу себе этого позволить. У меня ведущий по тиражу и популярности в Империи журнал, и я не могу потерять читателей, начав публиковать хорошую прозу.

Народу нужно чтиво, а не литература. Если вы слышали на Западе, мы теперь становимся коммерческими, независимыми изданиями. Я не подчиняюсь больше никому. Могу публиковать все, что хочу! Но не могу терять читателя. Цены на бумагу увеличились в десять раз, нам придется поднять стоимость журнала вдвое. Тираж, естественно, снизится, но, если я удержу его на рубеже одного миллиона, подняв цену, это будет прекрасно. Я ведь должен платить бухгалтерам, секретаршам, писателям, журналистам, художникам, фотографам, доставщикам, распространителям, членам редколлегии — всем. А деньги эти я могу получить только от подписки и продажи.

Он улыбнулся.

— Так что видишь, совсем капиталистический подход. Выживешь или не выживешь, все зависит от рынка. И я хочу, чтобы ты понял меня правильно, Алексей. От публикации одного твоего рассказа я не потеряю читателя, а может, и наоборот, но на меня тут же набросится свора матерых, прозу которых я ни разу не пропустил в журнал, и я наживу себе врагов. Зачем они мне?

Зазвонил телефон, и он, извинившись, поднял трубку. Я огляделся в просторном кабинете с большими окнами и каким-то длинным письменным столом.

— У меня писатель из Нью-Йорка, позвоните позже, — отрезал он и повесил трубку.

— Можно посмотреть ваш журнал?

— С удовольствием, почту за честь.

Он открыл дверцы высокого стенного шкафа, где аккуратными столбиками лежали сложенные мягкие обложки.

— Вот последние три номера. Вам в подарок.

— Спасибо большое. Я собираю все!

Журнал действительно абсолютно переменился, на обложке — картинка с названием зазывающего детектива.

— Он стал походить на американский журнал «Ридерс дайджест», — сказал я, листая.

— Что-то есть, — ответил главный редактор, сев напротив. — Как живется в Америке? У вас есть семья?

— Два малыша, я разведен.

— Сочувствую. А у меня вот сын страдает сильно желудком. Нужен японский неочищенный рис, но его не достать нигде.

— У вас есть визитная карточка?

— Да, да. — Он достает со стола и протягивает мне атласный квадратик.

— Через четыре недели (я здесь буду еще две) вам позвонят и передадут японский рис. Единственное, чтобы кто-то подъехал забрать.

— Конечно, конечно. Алексей, мне неловко утруждать вас. К тому же это стоит денег и времени.

— Дети и книги — единственное, что есть стоящее на этой земле.

— Спасибо большое, я вам безмерно благодарен.

— Это пустяки.

— Вы обмолвились, что собираете библиотеку. Я вам приготовлю кое-что к следующему разу. Надеюсь, мы еще увидимся? — Он взглянул на часы.

— Я хотел бы поговорить, посоветоваться с вами об издании моих книг. Так как вы в гуще…

— С удовольствием. Давайте условимся о встрече на следующей неделе: понедельник, вторник — выбирайте!

Я выбрал. Записал в свой карманный календарь.

— К сожалению, я спешу сейчас на встречу в министерство… Как вы сюда добрались?

— О, это целая одиссея!

— Я знаю, машину сейчас поймать невозможно. Никто не хочет возить. Я еду в центр, а потом мой шофер доставит вас куда угодно.

Я благодарю. Мы садимся на задние сиденья в черную персональную машину, стоящую у подъезда высотного здания, прямо на тротуаре.

— Погоняй, Виктор, опаздываю, — говорит он, и машина рвется с места.

Я наблюдаю через окно. Серые дома, серый тротуар, серая толпа, даже автобусы серого цвета. Серая Империя. Хорошее название для романа.

— Вы пишете, Михаил?

— Есть такой грех, в следующий раз подарю вам свои книжки. Но себя, как многие, в своем журнале не публикую, должен же быть все-таки такт.

Он уже исчезает в массивных дверях, рядом с которыми на золотой табличке написано Министерство.

— Куда изволите? — спрашивает шофер. — В вашем распоряжении три часа.

Я задумываюсь.

— А можно в никуда? Просто по городу. Час — без цели.

— Как прикажете! — И машина трогается.

Он возит меня по центру, набережным, бульварам, мостам. Воспоминания волной накатывают на меня, опять и опять.

Куда все это унеслось? Где моя юность?.. Зачем мне эта взрослая жизнь? Я не выдерживаю и рывком закуриваю. Угощаю своего рулевого. Здесь весь корабль курит.

Он высаживает меня около здания на бульварах, где находится очередная редакция. Я звоню ей из редакции, но телефон безмолвствует. Три часа дня, где она может быть? Я звоню старой знакомой, и мы встречаемся на ужин в одном из кооперативных ресторанов. Куда пускают всех, лишь бы деньги были.

Чтобы порадовать прародительницу, которую зовут мама, я возвращаюсь домой рано. Мы чаюем, и в детское время — одиннадцать часов — ложусь спать. Мама мне что-то говорит, но я не различаю слов. Засыпая, я тревожно уплываю в сонное Царство Морфея.

В десять утра я набираю ее номер и почему-то напрягаюсь.

— Алло, — после третьего гудка раздается в трубке.

— Вас не так легко застать дома.

— Здравствуйте, Алексей.

— Где вы были вчера целый день?

— Приводила себя в порядок. Вы меня прощаете?

— Я подумаю над этим.

— Я не ожидала, что услышу ваш волшебный голос.

— Вы себе набиваете цену? Я не умею говорить комплименты.

— Цену? Наоборот, понижаю. Ну что вы, мне и комплименты!

Я неожиданно расслабляюсь.

— Вы хотите меня увидеть?

— Я не знаю, я не думала над этим. Сейчас подумаю, если позволите… Как вы предполагаете это сделать?

Я рассказываю ей программу на вечер. Она просит позвонить только к шести, чтобы условиться, где встретиться.

— Я надеюсь, что успею отдохнуть и прийти в себя. Почему вы ничего не ели?

— Я вам при встрече расскажу.

— Я не дождусь.

В шесть вечера она мне сообщает, что в кино пойти не сможет. Но на день рождения постарается собраться. И просит, чтобы я позвонил по окончании сеанса.

Я встречаюсь у Дома кино с Антоном, сыном известного режиссера. Скромный, милый, молодой человек, он тоже актер. Вокруг него тут же возникает толпа, которой он щедро раздает пригласительные билеты.

Потом он знакомит меня со своей сестрой по отцу, с царственным именем Медея. Она приехала в гости и на премьеру. Девочка мне очень нравится. В темном зале она и я сидим рядом. Я ее кавалер на вечер. Она изредка наклоняется ко мне, касаясь пушистыми волосами моего лица, когда я задаю вопросы об актерах, участвующих в этом фильме. У нее царские черные душистые волосы. Иногда я намеренно близко склоняю профиль, но она не касается губами моего уха. От нее пахнет невинностью, хотя я знаю, что это мои мечты. Ей не больше двадцати двух.

Фильм — раскрашенная яркими цветами подделка под американское кино. На середине я извиняюсь перед ней, сославшись на день рождения, и выхожу из зала. Прося прощения у всех, чьи колени задевают мои.

У выхода из зала стоит сам режиссер, в юность мою он был известным актером, с удивлением, пристально, «звезда» смотрит на меня: я единственный, кто уходит из зала. Но не объяснять же…

Достаю приготовленную монету и вращаю, подгоняя диск. По-моему, это единственная страна, где остались еще дисковые телефоны. В век кнопок.

— Добрый вечер. Надеюсь, вы отдохнули.

Она звучит отчужденно:

— Я, к сожалению, не смогу вам составить компанию.

— Как так? Мы же договорились, что я за вами заеду после кино и поедем на день рождения.

— Человек предполагает, а Бог располагает, — попыталась пошутить она.

— Что с вами, Тая?

— Я не в форме. У меня завтра трудный спектакль, я не могу прийти в себя: может, водка, может, что еще…

— Два дня спустя — водка? Может, мне не стоит вам звонить, похоже, даме не хочется увидеться.

— Это интересный вывод. Только потому, что я не смогу поехать на день рождения?

— Я уже обещал, что приеду вдвоем. Мне неудобно…

— Найдите себе кого-нибудь еще на сегодняшний вечер.

Голос ее звучит издалека. Я невероятно сдерживаюсь.

— Видимо, я больше не буду вас отвлекать…

— Не обижайтесь, право. Приятно провести вам вечер. — И она повесила трубку.

Я был взбешен. На первого же остановившегося извозчика я рявкнул так, что он повез меня без возражений.

Вид многовековой реки, пустынной набережной успокоил мою нервную систему. Расшатанную. Но не до конца: тоже мне сокровище, больше не позвоню, как будто и не переспала со мной. Впрочем, для актрис… Это не повод для знакомства: как этот глупый анекдот. Что же я буду делать здесь еще десять дней вечерами? Медея? Молода и наивна, к тому же завтра уезжает в свое царство, с мамой. Мне нужен был сомысленник, собеседник. Я чувствовал себя одиноким. Изгоем. Актриса говорила со мной, как с посторонним, проспав в моих объятиях ночь. Так что же меня волнует — актриса или бег от одиночества? Что мне нужно?

Чудом я разыскал нужный мне дом, только с помощью возницы. И вознаградил его сверх меры местными тугриками.

Дверь отворилась. Веселье было в полном разгаре. Мы замерли в объятиях с моим лучшим другом, которого я не видел тринадцать лет и который провожал меня в эмиграцию. Я бы сказал, скорее, на родину — в мир. Мир — моя родина.

— Аввакум!

— Алексей!

— С днем рождения тебя, дружок!

— И тебя также.

— Сколько ж тебе исполнилось?!

— Не надо, Алеша, бить меня сразу в глаз. Ты еще не выпил!

Я целую его в щеку.

— Тринадцать лет, суконка, ни одного письма!

— Я не писатель! Я читатель. В костюме, козырный какой, не подойти!

Я смеюсь, я вечно ржал над его подколками. До неприличия.

Из комнаты раздается приступ смеха и крики:

— Веди его сюда!

Он обнимает меня за плечи и ведет в комнату. Люстра ярко горит. Я тушуюсь.

Аввакум представляет мне гостей, а меня — гостям. Половину стола я знал, другая половина знала про меня. Церемония представления кончается, и передо мной держат уже хрустальный рог.

— Это шутка? — спрашиваю я Шурика.

— Надо догнать, за именинника, а потом уже будешь пить маленькими бокалами с нами.

— Потом я буду лежать при смерти, — говорю я, — я водку пить не умею.

Голоса мгновенно срезает, как серпом.

— Это американская шутка, — успокаивает Аввакум, — я на турнирах видел, как они пьют, — наших перепивали!

— Ну, ваших еще никто не перепивал! — говорю, и разливается фейерверк смеха.

— Именинник, — встаю я, — я желаю тебе жить сто двадцать лет. И за эти долгие годы — прислать мне одно письмо!

— Узнаю моего Алексея Достоевского, — улыбается Аввакум.

Шурик бережно держит руками рог. На весу. Как микрофон у моего рта.

— Тебе даже руки не нужно напрягать, я сам в тебя волью. Всё для дорогого гостя!

Аввакум, подмаргивая, улыбается:

— Если он на тебя сел, уже не слезет!

В мой рот, как по мановению волшебный палочки, вливается закрученный поток водки. Я, видимо, хочу найти приключения сегодня вечером.

— Еще один, — говорю я, и все замолкают, глядя на чужестранца. В голове поднялась и поплыла первая волна.

— Алексей, ты всю-то водку не выпей — с вашими американскими замашками! — ржет Аввакум, и все смеются.

Я беру вилку, серебряную, и мне накалывают помидор. Стол накрыт очень вкусно. Бутылки водки перемешались с коньяками и шампанским. Всевозможные салаты, зелень, фрукты: громадная ваза с виноградом, клубникой и абрикосами в середине.

— Да здравствует братская страна — Америка! — крик.

— Он хотел сказать «блядская», — поправляет Аввакум.

— Привет западному капитализму и тем, кто владеет капиталом! (Если бы я владел им…)

Продолжаются крики. Из-за стола встает миловидная женщина и приближается к нам.

— Это Юля, моя жена, ты ее никогда не видел, — говорит Аввакум.

— Очень приятно. Поздравляю с браком — с опозданием в тринадцать лет.

— Он «писатель», не обращай внимания, — говорит Аввакум.

— Гостя надо посадить и накормить, — бросает она взгляд на мужа.

Он простирает руку, указывая. Во главе стола стоит чистая тарелка, прибор на салфетке из голубого льна и сверкает хрустальный бокал.

— На почетное место!

— Только рядом с тобой, — говорю я.

— Конечно, со мной. Кто еще с тобой рядом сядет, дружок!

Мы ржем нашим старым шуткам.

— И напоить! — слышу я грозный рык. Поднимается незамеченный тамада, и я не верю своим глазам. Рослый Шурик, похожий на акробата, с коротко стриженной головой. Он поднимает меня, как пушинку, в воздух и обнимает.

— Алексей! Где ж тебя так долго носило, похудел в пути. — Он на руках переносит меня над головами. Раздаются аплодисменты. Мне уже тепло и весело. А я еще не пил… Может, это и есть моя пристань в мире. Когда-то у меня было название для романа… «Пристань в мире». Я его никогда не написал.

Аввакум усаживается рядом. Шурик меняется местами с его женой и садится с другой руки.

— Дайте рог, — требует он, и его пожелание мгновенно исполняется.

— Ты боишься, что тебе водки не хватит?

— Очень! — Аввакум передергивает судорожно плечами.

Раздается смех. Я иду к пакету и приношу две литровые бутылки «Смирновской» на стол.

— Так ты бы и пил свое дерьмо, а то нашу, отечественную, переводишь.

Раздаются аплодисменты. Я возвращаюсь на свое место. Наклоняюсь к нему и шепчу:

— Аввакум, заморозь только, если хочешь, чтобы я пил. Не могу — теплую.

— Уже договорились. — Он отсылает кого-то. Передо мной держится налитый рог, стоя в воздухе. «Неужели сам?» — удивляюсь я. Потом вижу Шурика-молотобойца руку. Ну, думаю, понеслись залетные. И встаю.

— Тихо, иностранцу слово! — объявляет Аввакум. Я поднимаю руку. Рог продолжают удерживать.

— Попробую вспомнить все, что касается женщин. И собрать в тост:

— Женщина — седьмое чудо света на земле.

— Ты женщина и этим ты права.

— Самое интересное в женщине — ее слабости.

— Кто женщину познает — тот станет Богом.

— Женщина — вторая ошибка Господа Бога на земле. (А какая же первая?)

— Вуали женских намеков.

— Вуали намеков женщины…

— Женщину такой создала природа. Чтобы выживать, ей нужно пить кровь. К природе все претензии.

— Кто смог без женщины — тот станет Гоголем!

— Избалованные принцессы, у которых есть свои дровосеки.

— «Состоялся суд над Джумангалиевым который съел не менее семи женщин».

Раздались раскаты смеха.

— Женщин необходимо целовать, ласкать и…

— Женщина второй красоты.

— Гейши — это женщины, которых с 12 лет уже обучают, как удовлетворять мужчину. Не поздно ли?

— Женщина:

— Как сладки они, некоторые из них, — женщины.

Я оглядел стол и почувствовал себя как над амфитеатром. В ложе императора. Вокруг сидели — патриции.

— К чему я это? Просто хочу выпить за прекрасную даму, жену моего друга, носящую римское имя Юлия. Я завидую ей. Ей повезло, она встретила моего друга. Итак, за женщин и за женщину! — Я наклонился и, коснувшись, поцеловал ее послушную руку.

— К барьеру, господа! — Все подняли свои бокалы.

— До дна! — прогремел голос грозный тамады. После второго рога я опустился на стол. Простите, стул…

— Алеша, ты что, сегодня уезжаешь? — спросил с тревогой Аввакум.

— Почему? — спросил я.

— Понесся, как экспресс, — засмеялся он. И дал мне «пять», чтобы я хлопнул. Я попал.

— Алексей, что вам положить? — спросила хозяйка мило. — А то эти алкоголики только о питье думают.

— Что-нибудь, — сказал я и почувствовал, как накрыло второй и третьей волной. Сразу.

— Положи ему все, что с рыбой. Я знаю, он любит, — сказал мой друг.

На мою тарелку опустились с разных сторон: севрюга, осетрина, семга. Это я еще различил. Потом я пил, ел, говорил, отвечал на вопросы — и ничего не различал.

Но я помнил о главном. Перед сменой горячего, на кухне, я застаю и мужа и жену. И вручаю им американские подарки, а также — отсутствующей дочери. Они благодарят меня. Прохладно.

— Когда я уже увижу вашу дочь? Куда вы ее спрятали?

— Она на море, будет там до конца лета.

— Аввакум, относи все на стол, готово!

Он берет и несет. Я не верю, что это мой друг и что он может носить блюда и тарелки.

Меня сопровождают на мое место, так как я слегка качаюсь. Он садится рядом со мной.

— Я смотрю, ты хорошую школу прошел, — говорю.

— И какую! Укротитель почище тебя!

Почему у меня в руке опять оказывается рог? Впрочем, мне уже хорошо, и я никому и ничему не сопротивляюсь.

— Тост, — говорит тамада, — предоставляется бывшему близкому другу новорожденного, а ныне жителю не Востока и не Запада, господину Сирину. Представителю озверелого в погоне за капиталом Запада.

Я встаю. У меня предупредительно забирают рог из рук, но я что-то расплескиваю.

— Аввакум, я хочу выпить за твой дом…

— Это не мой дом, мой ремонтируется. Эту квартиру я снимаю.

— У богатых — свои привычки! Чтобы тебя всегда окружали такая жена, как Юля, дочь Анна, которую я и не мечтаю увидеть. И все твои близкие друзья, сидящие за этим столом, и те, кто отсутствует. За тебя, мой друг!

— До дна! — командует тамада. Рог выливается мне в горло. Меня шатает, но твердая рука друга удерживает и осторожно опускает, усаживая.

— Что вам положить? — спрашивает Юля.

— Что ты его спрашиваешь, он что, тебе может ответить? — говорит с улыбкой Аввакум.

Я пьяно смеюсь. Но еще держусь в седле. На моей новой тарелке появляется куриная нога, зажаренная с корочкой, и печеные овощи. Зелень, помидор и огурец. Я отрезаю или откусываю, я не понимаю (процесса), куриную ножку, и у меня тает во тру.

— Юля, я такой вкусной курицы в своей жизни никогда не ел. Не знал, что у вас таких классных курочек разводят.

Аввакум убрал — уже — Шурика от меня, и жена сидит рядом. Я вижу ее оголенное плечо. Кажется, непроизвольно я его целую. Или мне кажется. Или мне кажется, что мне кажется. У меня кружится голова, которую поддерживает заботливой рукой Аввакум.

Юля улыбается:

— Это ваши американские ножки, которые в поддержку прислал ваш президент.

— Узнал родные! — смеется Аввакум. — У нас такие в прошлом веке были, может, в следующем появятся! — Он дает мне «пять», я хлопаю — и попадаю.

Мы, кажется, пьем уже замороженную «Смирновскую» — из бокалов. Слава Богу, убрали этот рог… Вкус я еще различаю, но людей уже нет. Аввакум кормит меня с вилки курицей, которую я с удовольствием «нямкаю». От слова «ням-ням».

— Тебе надо подкормиться «отечественным», — говорит он, — а то на нашей водке тебя далеко унесет.

Я достаю из кармана (смотри, еще помню, где карман) пиджака тонкую коробку.

— Аввакум, я хочу тебя поздравить с днем рождения и подарить тебе главный подарок.

Я целую его в щеку и вручаю ему портмоне из итальянской кожи.

— Носи его каждый день, — говорю я.

— А ночью — буду брать с собой в кровать! — Он дает мне «пять», я хлопаю — и не попадаю, разбивая бокал. Все кричат «на счастье», мне неловко, и я прошу прошения.

Он обнимает меня за плечи и говорит:

— Дружок, мы еще до десерта не дошли и ликеров, ты погоди бить посуду! Еще успеешь!

— Скажи, я Юле плечо не целовал?

— Она говорит, ей понравилось! Чтобы приходил в гости чаще.

Я поворачиваю отяжелевшую голову к Юле:

— Это правда?..

— Сколько угодно. — Она подставляет мне снова. Я целую плечо.

— У вас такого товара нет, даже у президента, — говорит Аввакум. — Так хоть заграничного попробовать!

Я пытаюсь понять, кому он это говорит: ей или мне. И целую плечо опять. Как-то сладко плывет в голове.

— Алексей, спальня напротив. Для дорогого гостя… — говорит Аввакум. — …Себя отдам!

Раздается повальный смех, сотрясающий бокалы из хрусталя.

— А почему она трезвая? — спрашиваю я.

— А она не пьет никогда, встречал таких?!

Я задумываюсь и тихо говорю ему:

— Аввакум, мне нужен телефон, где никого нет, есть такое место?

— Мальчонке позвонить нужно?.. — улыбается он. — В спальне.

Аввакум берет меня под руки и, осторожно маневрируя, выводит. В спальне он включает мягкий свет.

— Останься, — говорю я. Он ложится на кровать и забрасывает руки.

Телефон стоит на подоконнике. В окно светит луна. Какие декорации и как подходят.

Я делаю мужественную стойку.

— Как ваши дела, Таиса?

— Мои хорошо, а как ваши?

— Я у своего лучшего друга, и мы справляем день рождения. Я тут слегка выпил…

— Я бы никогда не подумала…

— Поэтому я вас прошу ко мне приехать и сесть напротив.

— Я не думаю, что мне это удастся.

— Если же вы не приедете, то…

— То — что же будет? — с легким интересом спрашивает она.

— Я с вами прерываю всякие дипломатические отношения. Навсегда.

— А я и не знала, что у нас начались какие-то отношения.

— И больше вы меня не увидите — никогда!..

Металл звучал в моем голосе. Я шатнулся, но удержался за подоконник.

— Почему вы молчите?

— Дело в том, что я уже спала. И даже несмотря на такую страшную угрозу и боязнь осуществления ее, сомневаюсь, что я смогу вас увидеть, одновременно лишая себя такой радости…

Я не дослушал до конца и бросил трубку на кровать.

— Говори с презренной сам. Чтобы она была здесь через полчаса!.. — дал я команду. Аввакум взял трубку, улыбаясь. Он умел уговаривать камень, что это вода.

Я сел за стол, где продолжалось гулянье и водка лилась рекой. Через пять минут он вернулся.

— Это что-то новое?

Я кивнул.

— Твердый орешек, совсем не дрессированный.

— Дело времени, — махнул рукой я.

— Ты что, сюда переезжаешь? Или у тебя ускоренная дрессировка?

Мы расхохотались, «отбив» друг другу ладони.

— Поешь фрукты, помогает. — И он поставил передо мной вазу. Я взял клубничину.

— Чем она занимается?

— Актриса в известном театре.

— А я думал, что циркачка! Говорила, у нее трудное выступление завтра.

— Позвольте мне, как тамаде, произнести тост.

— Какое счастье, — сказал я, — неужели опять будем пить водку!

Все рассмеялись.

— Чай или кофе, Алексей? — спросила голоплечая римлянка Юлия.

— Только чай… И плечико! Позвольте-пожалуйста.

Она заколебалась, но наклонилась. В плечико я не попал, а, кажется, поцеловал в шею. Шея какая была, я не понял. Кажется, нежная…

Что было на десерт, я по сей день не помню. Так в жизни я не напивался никогда. Из-за стола я уже сам подняться не мог.

Последнее, что помню, это Аввакум и Шурик-акробат, ведущие меня под руки с обеих сторон. Я качаюсь и качаю их. Для этого сильно надо было качаться…

Первому остановившемуся Аввакум сует бумажку, а потом говорит «куда». Тот хочет заартачиться, но потом вдруг неожиданно узнает Аввакума и, не веря, спрашивает:

— Вы — тот самый?

— Да, тот самый, — говорит Аввакум. — Понимаете, друг из Америки приехал, надо отвезти.

— Никаких проблем, отвезем, — говорит тот, пряча бумажку.

Я совершенно не осознаю, что происходит. Вязкое забытье. Голова моя взбрасывалась из положения «риз», и я пытался понять, не завезет ли и не разденет ли догола? В кармане пиджака была тысяча их денег и около тысячи долларов. За последние могли отвинтить голову, навсегда, и не вернуть, так как это равнялось трем годовым заработным платам.

Как я ему показал, в какой переулок и к какому дому, загадка пьяного Сфинкса. По-моему, он еще дотащил меня до лифта.

— Мамуля!.. — сказал я, падая в дверях.

Сквозь туман, вязкость, дикую головную боль я слышу голос:

— Ну, сынок, ты вчера «на бровях пришел». Я вообще не представляла, что можешь быть таким пьяным.

Я тоже!.. Я давно уже не слышал этого оборота, обычно он применялся к старому поколению. Использовать надо… Усилие осмыслить отдалось невероятной болью в висках. Что же я вчера выпил?

— Я не пил, мне наливали.

Тот же голос, как с неба, говорит:

— Звонил Аввакум, интересовался, как твое самочувствие? Сказал, на базу едет, ты у него вчера всю водку выпил.

Ах вот что я вчера пил — водку. Ой, что же это с висками, не надо говорить слово «водка».

Я пытаюсь открыть глаза — не получается. Я пытаюсь сесть, но падаю. Неужели это состояние называется — «живой»? По-моему, это называется «живой труп».

Голос продолжает бурить меня:

— Сегодня, слава Богу, суббота. Надеюсь, ты уже не будешь бегать по своим редакциям до упаду? Может, проведешь время наконец-таки с мамой? Ты живой, Алеша?

— Мертвый, — отвечаю я. — Сколько времени?

— Двенадцать.

— Мам, ты не можешь меня в душ отнести?

— Отнести не смогу — тебе уже не пять лет. Но дойти помогу.

Я стою под дико горячим душем, но прийти в себя не получается. Делаю его дико холодным.

Она заваривает крепкий клубничный чай, дает клубничное варенье.

— Звонила Вера, просила передать, что пропуск у администратора.

— Какая Вера, какой пропуск?

— Вера — актриса, а театр — драматический.

Горячий чай успокаивает чуть-чуть внутренности, но голова разламывается.

Только сейчас до меня доходит, что вечером я иду в театр.

Я пытаюсь повернуться и морщусь от боли.

— Тебе дать таблетку?

— Нет. Я не пью таблетки.

На улице приятный ветер и ходят люди. Я удивляюсь, что они ходят прямо.

На кладбище мама оставляет меня наедине с памятником. Слезы катятся из глаз. При ней я почему-то стесняюсь плакать.

Я плачу, и у меня совершенно проходит голова.

— Папка, — говорю я, — папка, — и целую памятник.

От обеда я отказываюсь, только выпиваю рюмку коньяка — за упокой души его. Коньяк вообще не пью. Но у нее ничего другого нет.

Сажусь в кресло и на какое-то время выключаюсь. К вечеру надеваю светло-бежевый костюм, белую рубашку и новый галстук. У театра — толпа и суета. Суета сует, все толкаются. В окошке администратор, извиняется, что место только сбоку на балконе, но я буду один и в первой ложе.

— Вы можете оставить свой пакет у меня.

Я благодарю и оставляю. До начала — пять минут. Мне приносят программку. Я смотрю сверху в партер. Это был единственный театр — новый в городе — с амфитеатрными рядами, восходящими вверх. Публика пытается быть нарядной. Рассаживаются, соединенные кольцами, пары.

Я напряжен. Неужели я волнуюсь из-за?.. В горле пересохло. Я хочу, чтобы она оказалась хорошей актрисой. И боюсь, что это будет не так.

Занавес открывается. Место, где я сижу, почти нависает над сценой. Время — действие происходит в девятнадцатом веке. Вера и Тая играют герцогинь. Драма с запутанной интригой в высшем обществе (а в каком еще?) французского света. Сквозь декорации из материи, мне кажется, я вижу ее. Я подгоняю действие. Через минуту она действительно появляется на сцене. Ее лоб открыт. Я слушаю знакомый и чужой мне голос. Он не похож на тот голос, ночью… Она говорит, как дама света, у нее это натурально получается. Совсем чужая, я когда-то знал ее — в этом веке. На половине первого акта я расслабляюсь, так как актеры вошли в течение, а она в свою роль. Тая — единственная, кто живет в образе, остальные играют свои роли.

Во время диалога с мужем она садится по диагонали на сцене и поднимает свой взгляд наверх — прямо на меня. Я застываю, пытаясь понять, она видит или отсутствует в девятнадцатом веке. Переводит взгляд на запутавшегося супруга и говорит:

— «Вы очень нежны ко мне, Роберт, вы очень нежны».

Ни один мускул не изменился на ее лице.

В антракте я облегченно вздыхаю и выпускаю воздух. Я сижу и рассматриваю публику, откинувшись в кресле и забросив ногу на колено. Вдруг слышу сзади:

— Смотри, как расселся. Тоже мне — американец!

Нет, ничего здесь не изменилось за тринадцать лет.

И, думаю, не изменится.

Свет гаснет, начинается второе действие. Выпархивает Вера, она играет молодую, ветреную девушку на выданье, баловницу света, на которой все хотят жениться. Она легка, кокетлива, поверхностна в этой роли. Которая ей удается гораздо лучше, чем предыдущая. Я только удивляюсь, как при ее близорукости она не боится так прыгать по сцене. Появляется Тая, и между ними происходит диалог о проблемах их времени. Интересно, о чем они говорят за кулисами?

К концу спектакля «герцогиня» Тая вызывает у меня ком в горле и намек на влажность в глазах.

Я аплодирую, стоя, когда она выходит на поклон. Зал наконец тоже встает и аплодирует, продолжая поднимать занавес и вызывать актеров. Хоть большая часть аплодисментов достается не ей, а Вере. Ведущей приме театра. Тая поднимает глаза на балкон, скользит по нему, не видя, и снова кланяется публике. Вере преподносят красные розы.

Наконец публика выдыхается. Я беру свой пакет и иду к служебному входу. Стою у пустой раздевалки и думаю, как избежать встречи двух герцогинь и одного простого грешника.

Первой появляется Вера, раскрасневшаяся, с красными розами. Мы целуемся в щеки.

— Как вам спектакль, Алексей? — спрашивает она.

Я благодарю ее за спектакль, за роль, за доставленное удовольствие, за пропуск. Говорю, что мне понравилось. И рад, что говорю правду. Не вдаваясь в детали.

Разговаривая с ней, я все время смотрю поверх ее плеча, ожидая появления второго действующего лица.

— Вы кого-нибудь еще ждете? — спрашивает с плохо скрытым удивлением она.

— Нет, нет, что вы, просто привычка озираться, рассматривать.

Ее окружают какие-то знакомые и поклонники.

— Ну, не буду вам мешать, — загадочно говорит она и так в толпе выплывает на улицу. Я смотрю на фреску, которая называется «Таланты и поклонники». Они без ума от нее. Жаль, у меня нет такого же энтузиазма…

Смотрю через стеклянные двери, не ушла ли она. Нет, она стоит, разговаривая, принимая комплименты. Вторую герцогиню мне нужно встретить одну. Я еще не знаю, что скажу. Я зол за вчерашнее… Я не хочу свидетелей.

Выхожу из служебного входа, спускаюсь по лестнице и отхожу к телефонным автоматам. Для вида беру трубку и становлюсь спиной к «талантам и поклонникам». И пытаюсь вычислить степень ее близорукости. Смотрю на служебный вход и вижу, как из него выходит девушка в белом платье, со шнуровкой на груди. Эту девушку, кажется, зовут Тая. Она не спеша спускается и задумчиво бредет вперед. Я даю ей пройти мимо. Она поворачивает в маленький парк, из которого вход в другой театр, через два шага я догоняю ее. Не доходя, сзади, говорю:

— Какая неожиданная встреча.

Спектакль после спектакля. Мой голос отчего-то взведен. Как курок.

Она оборачивается и смотрит, осознавая.

— Здравствуйте, здравствуйте. Как вы сюда попали?

— А вы меня не видели до этого?..

— Нет, я бы, наверно, поздоровалась.

Я хотел ей сказать, что со сцены во время спектакля вряд ли удобно здороваться, но не сказал.

— Случайно проходил мимо, решил…

Она опускается на скамейку и говорит в никуда:

— Я уже не думала, что когда-либо увижу вас, мой грозный друг.

— Пурква и па?

— Вы разорвали вчера со мной все и всяческие отношения. Я искала пепел…

— Вы огорчили меня, очень.

— Простите, я не думала, что это вас так огорчит. Вы не против, если я закурю?

Она нервно вынула из сумки сигарету, зажгла и глубоко затянулась. Я подождал, пока дым растаял в летнем воздухе.

— А если бы знали?

— Я себя вчера очень расстроенно чувствовала и не думала, что буду хорошей компанией любому собранию. Тем более вам.

— Мне показалось, что вы избегаете… Именно меня.

— Ну что вы, какая наша женщина может отказаться от общения с вами.

— Это ирония?

Она улыбнулась.

— А почему вы сейчас закурили?

— Так. Я слишком взведена: только что отыграла спектакль. Вы не против, если мы съездим на набережную, к воде. Я это всегда делаю, после…

Она выбросила сигарету на дорожку, не погаси. Я мягко наступил на нее ногой. Я всегда боялся пожаров.

— Пойдемте? — Она встала. — Или у вас нет времени?

Я ответил:

— У меня есть час.

— Этого вполне достаточно. — И она взяла меня за руку.

Мы шли из парка, и я старался делать это как можно медленнее. У выхода я мягко высвободил свою руку. С опаской глянув вправо, я увидел, что, где были смех и возгласы, никого уже нет. И наткнулся на ее взгляд.

— Вы кого-нибудь еще ожидаете встретить?

— Нет… ищу извозчика.

— Не надо искать.

Она подвела меня к маленькой белой машине, стоящей прямо на тротуаре у театра. Открыла дверь и, обойдя, села за руль.

— Взяла у знакомой на несколько дней, — пояснила.

Завела и резко тронула с места. Перед самым поворотом на бульвары нас останавливает блюститель власти: уже стемнело, а она не включила фары. Это целое преступление на имперских улицах. И вообще, любая дурь, которая придет в голову блюстителям, — великое преступление. Я не хочу, чтобы разрушалось это настроение тревоги, ожидания, возбуждения и печали. И сразу протягиваю ему 25-значную банкноту, и он тут же растворяется в сгущающейся темноте, в которой она не включила фары. Мы мчимся по бульварам. Она довольно быстро ведет машину. Какая лихая наездница! Давя на газ, забывая, что существует тормоз. Мы выходим из машины в самом конце пустынной набережной и спускаемся к воде. У которой своя жизнь и свои волны.

— Что у вас в этом пакете? Вы с ним не расстаетесь.

— Цветы для вас. — Я достаю букет чайных роз.

— Для меня? — Она притворно удивлена. — Неужели?

— Таиса, я посмотрел ваш спектакль. Вы меня очень, очень тронули… Задели струну в душе… Банально, но… Вы единственная, кто не играл на сцене, а жил, в том веке, в том образе. Я благодарен вам за тот катарсис, что я испытал. За тот ком в горле… Это вам…

Я протянул цветы.

Она взяла букет и долго смотрела на розы. Я наклонился к ее руке и поцеловал.

Она мягко подняла рукой мою голову, туманно посмотрела в мои глаза, и наши губы, коснувшись, сомкнулись в поцелуе.

Я сжал ее талию, в приталенном платье. И снова поцеловал. Но не в губы. (То был единственный поцелуй в губы, который мне понравился.)

Мы стояли неподвижно, молча глядя на воду.

— Вы сладкий мальчик. Давно не целовала такого. Целую жизнь.

Я обнимал ее за талию, касаясь сильного бедра. Она легко входила в мою руку.

— Вам надо в какое-то место?

— Ни в какое.

— Хотите поехать ко мне?

— Уже как два дня.

— Почему же вы этого раньше не сказали?!

Она повернулась и решительно пошла вверх по лестнице, заботливо неся розы.

— Хотите повести машину? Я немного в странном состоянии…

— Если еще не забыл — как, у нас все автоматическое.

— Я почему-то в вас верю. — Она долго посмотрела мне в глаза.

Я аккуратно вел машину, чужую, а ее рука, лаская, лежала на моей, переключающей скорости.

В узком лифте мы поднялись наверх. Тая впустила меня в темноту квартиры и зажгла мягкий настольный свет. По тому, как она накрыла стол и что поставила, я понял, что она кого-то ждала. Мы сели.

— Таиса, я не могу ждать.

— Да, мой мальчик… да, конечно. — Она взяла меня за руку и отвела в старую темноту комнаты. Я разделся догола. Ей нужно было расшнуровать и скинуть платье. Одетое на голое тело. Да трусики.

Ее грудь касалась моей. Мы опустились на свежепахнувшие простыни. Она не успела даже меня обнять. Я ворвался в нее, а не вошел, засасывая в поцелуй шею и плечи. Сам не знаю, почему я так перевозбудился.

Мой крик, ее стон, «ах», всклик, оргазм. Вспышка!

Она ласкала мое тело руками, постепенно приходя в себя. Она идет и принимает душ, в темноте я не вижу ее тела. Возвращается и садится рядом на кровать.

— Едва коснувшись, вы бежите в душ. Я произвожу впечатление…

— Просто привычка, лето, жара… Вы самый чистый мальчик, которого я встречала. — Она целует меня в ключицу. — Даже не думайте другого.

Женщины легко провоцируются, но еще легче — провоцируют.

— Я хочу выкурить сигарету, вы посидите со мной?

Я прохожу через душ и появляюсь в кухне. Она отстраненно курит. Смотрю на плоские швейцарские часы.

— Скоро полночь.

— Совершенно фантастично — что вы сидите здесь, — говорит она сама себе.

— Я хочу выпить, за вас и за вашу роль, которая доставила мне удовольствие.

Она потушила сигарету.

— С радостью.

Она вынимает из холодильника, маленького и странного, недопитую бутылку водки на экспорт.

Он достает из пакета джин и тоник, и даже купленный лед в валютном магазине.

— Какая прелесть! Неужели это мне?! — Ее глаза сияют удивлением и восторгом.

Я киваю.

— И все за одну роль? Так я каждый день буду играть для вас!..

Я смеюсь. Она ставит два высоких стакана на стол.

— Ну и чтобы я совсем себя почувствовала на седьмом небе, вы нальете мне?

Я смешиваю ей джин с тоником и спрашиваю, сколько кусков льда. Но она просит больше тоника.

Берет розы, подрезает им стебли, расправляет и ставит в тонкую вазу. Вазу на стол. На столе стоят сыр, рыба, овощи, фрукты. И кирпичик никогда не виданного мной хлеба. Я беру кирпичик и нюхаю его. В Америке я не ем хлеб, он невкусный. А здесь черный — обожаю. Она разрезает сама, кладет мне кусочек на тарелку, сверху сыр и помидор.

— Какой вы смешали божественный напиток, — говорит Тая и закрывает глаза. Потом открывает: — А себе?

— Я не пью джин. И не пью тоник.

— Опять водку, будете мучаться? — обреченно вздыхает она. — Я поухаживаю за вами.

Дает мне стаканчик и наливает до края.

— За ваш спектакль, Таиса! Вы поразили меня…

— Чтобы вы всегда были таким чутким.

На тост не принято отвечать, но она отвечает. Я выпиваю до дна, хотя никто не сует рог в меня, и сразу тепло разливается внутри. Она пьет не спеша, чуть запрокинув голову. Отрывается и приговаривает:

— Неужели такое сокровище — и все мне!

Я смущаюсь и краснею: что тут такого! И поднимаю руку: чтобы она даже не упоминала.

Она наблюдает, как бутерброд целиком исчезает во рту. Хотя квадраты хлеба маленькие, но вкус обалденный.

— Скажите честно, что вы сегодня ели?

— Ничего.

— Я люблю правду, — говорит она и сразу нагружает мне полную тарелку.

— Вы должны все съесть или…

Розы нежно смотрят на нас. Тонкий, тонкий запах. Я пытаюсь защититься и взмахиваю руками. Мизинец цепляет, прокалываясь глубоко шипом на стебле. Я резко дергаю руку, шип остается в мизинце.

Она встает, подходит ко мне, склоняется, рассматривает секунду руку и губами вынимает шип, высасывая кровь. Минуту она держит мизинец во рту. Встает и садится на свое место.

Я протягиваю руку к ней, она раскрывает рот, и я снимаю шипик с мягкого языка.

Я пробую то, что в тарелке:

— Я не предполагал, что вы умеете готовить. Рыбу.

— Это не я, мама с утра занесла. Я редко готовлю.

Я наливаю себе полную стопку.

— Вы кого-нибудь ожидали сегодня в гости? — Я окидываю взглядом стол.

— Я ожидала, что может быть гость.

— Надеюсь, не разочаровал, что я — это не он.

— Вы превзошли все мои ожидания!

Она взяла недопитый стакан с джином. (Было непонятно, шутит она или нет.)

— Алеша, я хочу выпить, чтобы вам больше никто не доставлял огорчений. Даже красивые розы… Своими шипами.

Я выпил уже потеплевшую водку. Тая не остановилась, пока не допила до дна. Только льдышки позвякивали. И убрала водку в холодильник.

— Я правильно сделала?..

Я улыбнулся, вглядываясь в ее глаза.

— А вы смешаете мне еще один волшебный напиток? Такой же.

Я смешал, доверху налив тоника.

— Благодарю вас.

Она села, и мы чокнулись, она начала пить с видимым наслаждением. Я слегка отпил, проглотил и сказал:

— Я думаю, нам пора выпить на брудершафт.

— Ну что вы, по-моему, еще рано, — улыбнулась она.

Я не знаю, подействовал ли на нее джин, но она спросила:

— Вам ничего не хочется: может, перейти, пересесть, перелечь или что-нибудь другое? Я в вашем распоряжении… — Она многозначительно замолкла.

Я взглянул на левую руку: часы показывали час.

Ах, как это было сказано! Но интересно, что вела себя она просто и абсолютно не играла.

— Я не знал, что звезда моя так высоко поднялась.

— Вы даже не представляете как. Розы делают удивительные вещи с женщиной.

— Только розы?..

Она взяла меня за руку, посмотрела на пятый палец и повела медленно за собой. Я был в рубашке, без пиджака. В окно глядел корявый месяц (а может ли месяц быть в июне?), который скупо освещал комнату. Можно сказать: как-то освещал комнату. Но от перестановки мест слагаемых — результат не менялся. Я шел за ней. Она вела меня за собой…

Мы опустились на ложе. Она сбросила халат, отпустивший на волю голое тело. Села верхом на меня, как римская всадница. Собственно, эта поза так и называется. (С древних времен.) Я уже был возбужден — от прохлады воздуха, обнаженного тела, ее груди, ласкающей меня сосками и верхушкой. Я начал извиваться. Она поняла, что больше ждать не следует, и ввела его в себя. Привстав на коленях, она начала медленно двигаться: сначала трусцой, потом аллюром и вскоре бешеным галопом. Ее грудь летала по воздуху, голова забрасывалась, бедра с каждым движением взлетали вверх, плечи разведены, руки взброшены в воздух — она скакала вперед. Вернее, вниз… и — вверх.

Я попытался схватить ее голое тело. Но дикая радостная боль пронзила меня. И в этот момент я услышал крик:

— Алексей! Я твоя!..

Судорога скрутила ее взлетевшее тело, и она, застыв на мгновение, с размаху, плашмя, накрыла меня собой, как будто закрывая от стрелы или копья.

Грудь вмялась в мою, плечи вздрагивали, она замерла. Мои пальцы гладили бусинки пота на ее позвоночнике. Я чувствовал, как все еще истекаю внутри. Было абсолютное молчание. Потом она шевельнулась.

— Так, в ванну принимать душ!.. — пошутил я.

— Вас это раздражает? — Ее губы касались моей шеи.

— Что вы, наоборот, даже забавно.

— Я рада, что забавляю вас.

— Тая, вы же взрослая женщина…

— Хочу быть маленькой девочкой.

Этого она как раз совершенно не хотела.

— Вернее, маленьким мальчиком, как вы хотите.

— Я разве хочу? Таиса?

— Алеша, у меня к вам единственная просьба: зовите меня Таей.

— Вам не нравится Таиса?

— Это как-то слишком официально. У нас супругу правителя так зовут: Таиса Сергеевна.

— Как вам угодно, — согласился я. А про себя подумал: а Тая — слишком фамильярно, нет породы в имени.

— Скажите что-нибудь, — прошептала нежно она.

— Вы так понеслись, я думал, вас уже не остановить.

— Я прошу прощения, я совсем забылась…

— Почаще забывайтесь…

Я почувствовал, как губы ее сложились в улыбку.

Вдруг она поднялась на локтях:

— Простите, я должна принять душ или…

Она не договорила и выскользнула в ванну. После душа она обняла меня за плечи, подняла и привела за стол.

За столом она торжественно объявила:

— Теперь, я думаю, самое время — выпить на брудершафт.

Ее рука стала наполнять сосуды.

— Вы останетесь у меня?..

— Это просьба?

— Нижайше прошу. — Она опустила голову.

— Кто-то не хотел кого-то видеть два дня.

— Я просто не почувствовала вина… Алеша, я думала, что это уже пройденный этап.

— Мы его еще долго проходить будем.

Наши взгляды встретились. Где ты, Аввакум? Укрощение диких зверей под руководством…

— Не зная еще вас, я почему-то вам верю.

Я взял телефон-трубку и набрал номер.

— Мама, я в гостях, далеко, такси не поймать, говорят, приеду утром, на метро.

Она рассмеялась. «Ты приедешь на метро?!» Я не был в метро тринадцать лет.

С метро у меня были связаны свои воспоминания… Я пожелал ей спокойной ночи и попрощался.

— Она так поздно не спит?

— Читает до четырех ночи.

Таиса подняла свой бокал (в третьем лице я могу называть ее так — Таиса).

— Выпьем за этот вечер. Он был необыкновенный.

Она завела руку, согнутую в локте, переплетя с моей. В водке плавал кусок льда. Руки перекрестились, и каждый выпил до дна. По традиции. Она потянулась губами, и мы поцеловались, скрещивая капельки водки и джина.

— Алексей — ты!

— Тая — …вы.

— Скажи мне ты, скажи мне ты!

Я пытался заставить свой язык, но он не выталкивал местоимение. Ты.

— Эх, ты! — сказала она и языком лизнула мои губы. — У тебя очень вкусные губы. — Ее глаза надолго погрузились в мои.

В окне, далеко-далеко, занималась почти невидимая, еще темная заря.

До рассвета они еще раз спустились в долину утех и поднялись на вершину наслаждений.

— Как сделать так, чтобы эта ночь не кончалась?.. — спросила актриса.

Утром, пока я принимал душ, она уже приготовила завтрак. С дымящимся ароматным чаем.

За целый 1990 год моя бывшая жена ни разу не предложила мне чашки чая.

Я пью душистый аромат. Какой день сегодня — суббота или воскресенье? И смотрю на свое безумное расписание в понедельник: три журнала, два издательства, одна газета.

— Как вам чай?

— Прелестный, прекрасный, чудесный, божественный!

— Я серьезно?

— И я!

Она внимательно смотрит на меня.

— Вы удивительный мальчик. Я таких не встречала. Никогда. Налить еще?

— С наслаждением. Тая, а когда отборочные туры в Таировском?

Она снимает трубку.

— Здравствуйте, это говорит Тая Буаш. Вы не скажете, когда прослушивания в училище? Сегодня? А во сколько? — Она вешает трубку, вернее, кладет ее плашмя на стол.

— В два часа. Хотите пойти?

— А вы? — спрашиваю я.

— Вы — мой повелитель, ваше желание — закон…

— Очень хочу, всю жизнь мечтал оказаться по другую сторону рва.

Она, по-моему, не поняла, но не стала расспрашивать. Она вообще никогда ничего не расспрашивала.

— Вам нужно на кладбище?

— Да, я каждый день езжу…

Тая идет к своей мягкой кожаной сумке с узорами, достает и протягивает ключи от машины.

— Мне неудобно, — говорю я.

— Я для вас и взяла, — тихо говорит она. — Чтобы вы не нервничали на каждом углу нашей гостеприимной столицы. Не понимая загадку без разгадки: почему машины не останавливаются.

— Я так поймаю что-нибудь.

— Вы ничего сегодня не поймаете, кроме огорчений. На уик-энд все уезжают за город. Не сопротивляйтесь, это вас ни к чему не обязывает, даже к поцелую.

Я наклоняюсь и целую ее.

— Заводить надо с подсосом, у вас, наверно, не знают такого. — Она улыбается.

Я не совсем понимаю, про какой завод и какой подсос она говорит… Не про… И только сев за руль, понимаю, вспоминая…

На кладбище тишина, пустота, безмолвие. Сень и покой. Покой без воли. Я стою и плачу у памятника. Никогда себе не прощу…

Переодевшись в серый в крапинку пиджак и в светло-синие брюки с голубой рубашкой, выслушав нотации мамы и пообещав, что я исправлюсь, заезжаю за Таей, и мы едем по бульварам к знаменитому, лучшему в Европе — Таировскому училищу.

На ступеньках стоит группа взрослых парней, которые тут же поворачиваются, обращаются к моей спутнице и целуют ее в щеки.

Я внимательно наблюдаю. Они перебрасываются несколькими фразами. Она подходит ко мне.

— Мои бывшие сокурсники, — не объясняя, объясняет она.

Без пяти два. И мы входим в училище. Ее почтительно приветствуют:

— Таиса Эросовна, какими судьбами?

Она кому-то машет, с кем-то смеется.

— Хочу посидеть на отборочных турах, если пустят. Кто сегодня принимает?

— Вам будут только рады! Кажется, Ремизов.

— Борис Николаевич? Я когда-то у него играла в чем-то. Добром это не кончилось.

Мы поднимаемся на второй этаж, она идет скромно, как в гостях. Хотя папа ее здесь — глава… Несколько человек раскланиваются с ней. Оглядывают меня, мой большой пакет.

У двери в кучку сбились абитуриенты.

— Заходите, Алексей, не стесняйтесь.

— Неудобно первыми.

— А вы разве не хотите быть первым?

Она внимательно смотрит мне в глаза.

— Как вы хотите, чтобы я ответил на этот вопрос?

— Как вы хотите, так и ответьте, — улыбается она.

Я осторожно ступаю по гулкому, скрипкому паркету. В зал уверенной походкой входит человек средних лет с приятным лицом, в цветной рубашке. За ним следом пара молодых ассистенток, которые кладут на стол ручки, списки, бумагу и прочую канцелярию.

— Таиса Эросовна, какими фантазиями?

— Здравствуйте, Бо-рис Ни-ко-ла-ев-ич, — раздельно по слогам произносит она. — Мой нью-йоркский гость захотел посмотреть прием в театральное училище.

— А он понимает на нашем тарабарском языке?

— Он даже пишет на нем, — думаю, и этот эпизод попадет… в какие-нибудь писания!

Она представляет нас:

— Алексей Сирин.

— А это Ремизов, Борис Николаевич.

Я наклоняю голову. Он кивает:

— Ну, начнем тогда. Хотите сесть рядом со мной, Тая?

— Почту за честь и счастье, — улыбается она.

— Запускайте первую пятерку и закройте дверь, чтобы потом не входили, — просит он.

За столом нас оказывается человек шесть. Дверь не запирается, сломан замок, посему ее закладывают на стул. «И дым отечества…» «Совсем как в Америке», — думаю я.

Первая пятерка садится на скамью напротив нас.

— Ну, кто хочет начать? — спрашивает Ремизов.

— Какой это тур? — шепчу я Тае.

Она спрашивает и шепчет мне в ответ:

— Первый.

Никто не решается, и тогда он предлагает начать молодому человеку. Я достаю, стараясь бесшумно, из пакета желтый блокнот с бледными страницами и все почему-то смотрят на меня, кроме Таи. Она спокойно относится, что я все время что-то записываю. Разные мысли.

Во второй пятерке мне нравится милая стройная девочка Елена Гусарова, которую я бы с удовольствием пригласил… Но думаю, что спрашивать Таю о помощи в этом вопросе не совсем удобно. Я сижу и вспоминаю: перехватившее горло, непослушный голос, слабеющие ноги — мои вступительные экзамены и мечты стать актером. Но я не хотел тогда на сцену, а хотел в кино.

В перерыве между пятерками он спрашивает ее:

— Как ваш батюшка?

— Прекрасно. Они на даче сейчас.

И переводит разговор. Следом он спрашивает меня:

— Что вы пишете?

Я говорю в двух словах. У Таи какое-то слегка насмешливое отношение к нему. И мне это передается.

В последней пятерке последним читает большой белоголовый мальчик в ужасных штанах и мятой рубашке. Но, выйдя на середину, он преображается. Он читает сатирическое «меню» Булгакова, но с такими интонациями, ужимками и легкой пародией, что все начинают улыбаться.

Педагог Ремизов просит прочитать его басню, еще одну. Потом задумывается и сажает. Фамилия мальчика Белоруский.

После ухода последней пятерки он начинает обсуждать каждого из абитуриентов, высказывая свои мысли, кого пропускать, а кого нет ко второму туру.

— Ну, а что будем делать с Белоруским, что-то есть в нем отталкивающее? — говорит Ремизов.

Я быстро наклоняюсь к Тае и шепчу:

— Очень талантливый мальчик, надо ему помочь.

Ремизов поворачивается к правому флангу и говорит:

— Ну, а что вы думаете, Таиса?

— Очень живой мальчик, выделяющийся. Правда, пока сырой, необкатанный. Я думаю, пусть почитает еще, на втором туре. Он разойдется, Булгаков мне очень понравился, забавно его читает.

Ремизов внимательно смотрел на нее, изучающе. Я замер.

— Раз Таисии Эросовне он понравился, я не могу не пропустить.

Она вежливо, но насмешливо склоняет голову. Он пишет в ведомости: «Пропустить ко 2-му туру».

Я невольно хлопнул два раза в ладоши, вызвав улыбки.

— Вы говорите, не стесняйтесь, — предложил Ремизов. — Чувствуйте себя, как в Нью-Йорке.

Таиса встала.

— Спасибо, Борис Николаевич, за удовольствие.

— Это нам приятно ваше присутствие. Низкий поклон батюшке, скажите, что работаем.

Я оставил позади Таю, прощающуюся с актерами-приятелями. За дверью ассистентка уже читала имена прошедших на второй тур.

Я сгреб крепко под локоть белоголового паренька и стал спускать его по лестнице.

— Не важно, как меня зовут. Вы прошли на второй тур. Я вам помогу на втором туре, чем смогу. Только, пожалуйста, не одевайте эти брюки и эту ужасную рубашку. Оденьтесь чисто и опрятно. И когда читаете в персонажах свой текст, не уходите глубоко в роль каждого, вы должны быть сторонний наблюдатель. Все-таки.

— Спасибо, — сказал он, что поразило меня — для здешней местности, — не удивившись.

Я стоял посреди холла у входа и наблюдал счастливые и несчастливые лица спускающихся абитуриентов.

Тая во французских замшевых туфлях от модного дизайнера легко сбежала по лестнице.

— Вам понравилось? — улыбнулась она.

— Очень, хочу еще. Когда второй тур?

— На следующей неделе, вы еще будете здесь? — Она внимательно изучала мои глаза.

— Думаю, что да. Скажите, а почему вы так относитесь к этому человеку, который принимал экзамен?

— Он очень странный режиссер, абсолютно не принадлежащий ни к театру, ни к сцене.

— Почему тогда ваш папа держит его в училище?

— Это вам лучше спросить моего папу. В этом училище много загадок. К тому же не все зависит от моего папы и его желаний.

Мы вышли на улицу. Теплый воздух. Еще невидимые сумерки. Тая стояла, разглядывая меня.

— И как? — спросил я.

— Хотите поехать на дачу, за город, ребята приглашали?

— Я еще перепьюсь, приревную, подерусь.

— А вы и это умеете, какой талантливый мальчик. Я пойду скажу, что мы не поедем.

Вскоре она вернулась и задала редкий (по заинтересованности) вопрос:

— А почему вам так хотелось посидеть на прослушивании?

— Когда-то два года подряд я поступал в это училище. Но даже первый тур не прошел. Сильно волновался…

— Какое счастье, что вы не стали актером, — искренне сказала она.

Вечером мы мягко и ненастойчиво целуемся, а потом она отвозит меня домой к маме.

Секретарша уже ждет внизу у выхода и сразу на лифте провожает к главному редактору журнала. Он выскакивает из-за стола, и мы приветствуем друг друга. На длинной поверхности лежит стопка книг и каких-то журналов.

— Как развлекаетесь в нашем городе?

— Ем, пью, сегодня вечером в театр иду.

— А я ни пить, ни есть не могу, желудок больной, язва.

— У меня он тоже капризный. Но когда-то в Нью-Йорке я принимал потрясающий французский препарат — зонтаг. В течение месяца с моими внутренностями произошло чудо. Я чувствовал себя внутри 15-летним мальчиком опять.

— Пробовал и зонтаг и тагомет, из Бельгии привозили. Ничего есть не могу, только на корнях, на злаках и специальных кашах сижу. Ну, да Бог с ним. Показывай свои книги, Алексей, — говорит Михаил Малинов.

— Я вам искренне сочувствую, — говорю я, доставая книги.

Он смотрит титулы, листы, начало, конец, заглядывает в середину. Мне нравится, с каким профессионализмом он касается книг.

Вздохнув, он начинает:

— То, что я сейчас скажу, — это общая ситуация и к тебе никакого отношения не имеет. И в то же самое время это грустное состояние нашей литературы отражается на нас всех.

Сегодня на рынке продается только два вида литературы: детективная и сексуальная. Еще, более или менее, — приключения. Все! Больше ничего. Да и то, пожалуй, «приключениями» уже наелись. Сегодня государственной, дармовой бумаги больше нет. Цены на нее комбинаты подняли дико: в десять раз. Чтобы издать тиражом 100 тысяч твою книгу, когда-то у нас это был обычный тираж, в твердой обложке, естественно, нужен миллион. Это сейчас, летом, что будет осенью, Бог знает. Но, думаю, даже он не знает. Цены геометрически растут, свободный рынок! То есть я иду на биржу, львовскую или таллинскую, и покупаю необходимое количество тонн бумаги. Через несколько недель типография привозит мне упакованные ящики с твоей книгой. Кому ее продавать? Как сбыть? Империя разваливается. «Импер. книга» — главный распространитель — перестала фактически существовать. Сеть распространителей развалилась: никто не хочет без прибыли работать. Забывая, что, чтобы получить прибыль, надо работать. Мы быстро развалили все, а как созидать — не научились. И вот я, издатель, сижу с ящиками твоей, пусть даже самой прекрасной, книги. Как мне ее продать, кому? Даже забыв про прибыль, как вернуть затраченный миллион, ведь я его где-то взял, значит, должен отдать. Остается самому идти и в переходе с лотка торговать. Но сто тысяч за месяц не продашь. Автор неизвестен, да и цена на книгу, чтобы окупить расходы, будет в пятнадцать раз выше, чем раньше. Поэтому все издатели сегодня и издают детективы, потому что это единственные книги, которые покупают все. А литература — никого не волнует.

— Значит, издать сейчас книгу у вас невозможно?

— Можно, почему, за свой счет или если найдешь издателя, который сделает это — в убыток себе.

— Грустная ситуация. Замкнутый круг.

— Дотаций государства больше нет, как мы его ни ругали, но у нас были самые дешевые книги в мире, чтобы люди могли читать. Министерство культуры практически развалилось. Ситуация ужасная, а в следующем году будет еще хуже. Хотя детективы будут все равно покупать. Можешь написать детектив?

— Нет и не буду.

— Давай что-нибудь для журнала мы закажем, ты напишешь и деньги будут.

— Дело не в деньгах. Ваши деньги меня не интересуют. По приезде туда несколько лет я писал о звездах Голливуда или мирового экрана. Такие завлекаловки о жизни и о фильмах актеров.

— Каких?

— Джек Николсон, Джейн Фонда, Роберт де Ниро, Марлон Брандо, Дастин Хофман, Жаклин Биззе.

— Это очень интересно. Я могу сделать такую же рубрику, скажем: «Звезды мирового экрана», и в каждом номере будет твой материал.

Мы договариваемся о деталях, фотографиях, он говорит, что будет платить мне самый высокий гонорар, я говорю, это все — для мамы. Он называет мне какую-то ставку, я все равно ничего не понимаю, так как это за печатный лист. И выписывает мне аванс — тысячу! Когда-то это была императорская зарплата — в месяц.

— Алексей, я тут приготовил тебе пару своих книг, а также несколько книг, что мы издали, и разные журналы. Мне их главные редакторы присылают, в надежде, что опубликую.

Он подписывает мне свои две тонкие книжки.

Я спрашиваю, будет ли он читать мои сувениры. Говорит, с удовольствием: неудобно было просить. Я подписываю ему все три.

Он вызывает секретаршу, нажимая на кнопку.

— Танечка, поезжай с Алексеем в бухгалтерию, ему нужно аванс под киностатьи получить, и чтобы быстро там все сделали!

— Куда потом, Алексей?

— К театру Мандельштама.

— Скажешь Виктору, чтобы он отвез гостя, и возвращайтесь назад. Мне надо будет уезжать скоро.

— Алексей, паспорт с собой?

— Только американский.

— Слава Богу. Я позвоню главному бухгалтеру, чтобы без очереди.

— Михаил, что за человек Артамон?

— Непонятный парень, но у кормушки. А что хочет?

— Публиковать мои интервью, взамен обещает выпустить книгу.

— Думаю, что не сможет. Но они миллионеры, там денег много. Их все сейчас читают. Станешь известным!

Я улыбнулся:

— Те, кто мне нужен, меня знают.

— Я шутил. Попробуй, терять пока нечего, если других предложений нет.

На этом мы прощаемся.

Меня с большим почетом сопровождают в большое здание, другое, где находится объединенная бухгалтерия, кланяются, вводят в компьютер, как автора журнала, говорят, что никогда не видели американский паспорт. Платят хрустящими новыми сотнями. И забирают одну, возвращая ополовиненной пятидесяткой.

— А что это значит? — спрашиваю я.

— В фонд нуждающимся актерам.

— Сам Бог велел, — говорю я.

У машины я пытаюсь дать другие пятьдесят секретарше в благодарность и прочее. Она категорически отказывается и даже краснеет. Потом они везут гостя в центр.

В двенадцать дня меня принимает сам Артамон.

— Алексей, дорогой, рад тебя видеть. Я не сидел сложа руки. Посовещавшись с нашими печатными партнерами и обсудив на заседании редколлегии, решили, что будем издавать книгу «5 интервью».

Я обычно не верю, что со мной может случиться что-то хорошее.

— Очень приятная новость, — сказал я спокойно. — В течение какого срока?

Вопрос застал его врасплох.

— Ну, дайте нам два года, одно производство занимает лишь шесть месяцев.

— Не получится, мне нужно издать в течение года.

Он задумался. Надолго.

— Хорошо — постараюсь издать за год! Только потому, что очень уж хорошо книга сделана.

— Мы подпишем с вами контракт?

— Когда вы уезжаете?

Я сказал.

— Я попрошу свою адвокатскую контору, чтобы составили договор до вашего отъезда. И за день до отлета мы встретимся и подпишем.

— И в контракте будет стоять один год?

— Ох уж эти дотошные американцы! Хорошо, поставлю. Но тогда у нас будет джентльменский договор: мы единственные, кто имеет право на издание всех интервью.

Я задумался. Ну, не поднималась почему-то рука. Язык и слово. Я понимал, что ему нужно от меня. Но я не был в других редакциях. Хотя тираж 2,5 миллиона — куда еще больше!

— Договорились? — он протягивал мне руку.

— Нужно что-то подписывать?

— Твоего слова вполне достаточно.

Я пожал его руку, раздумывая.

Он это не так истолковал:

— Сегодня же выпишу аванс на первые два интервью, они уже подписаны к печати.

Я такой честный дурак, что знал, что выполню свое слово. Хотя в его словах я сильно сомневался. Итак, я остался без своей книги — интервью. Я сознавал, что нужен ему, очень, для «Совершенно откровенно». А вот публикация книги — это другое дело.

Будто прочитав мои мысли, он сказал:

— Поверь мне, Алексей, я с гораздо большей радостью издам твою книгу, чем очередной детектив набивших оскомину братьев Валетовых-Дамовых. Хотя мы и специализируемся только на издании детективов. Ты знаешь, что основатель нашей корпорации был сам великий Юлианов, детективный писатель.

— Ну, у того хоть слог хороший. Но сколько лет вы еще можете продержаться на одних детективах?

— Правильно мыслишь. Вот я и хочу расширить дело, публиковать интересное, захватывающее. Как детективы! Я твою книгу два дня подряд читал, не отрываясь, — классные интервью. Скажу тебе честно, я рад, что буду ее издатель.

Я стал понемногу успокаиваться. Ведь я не тянул его за язык.

— Я тебе сейчас выпишу бумагу, в любое время можешь подъехать по адресу и получить деньги. Трех тысяч хватит?

Я с удивлением взглянул на него.

— Ну хорошо — четырех?

— Это много.

— Для хорошего человека ничего не жалко. Но после публикации мы перечтем все. Кто кому должен.

— Естественно, — думая о другом, сказал я.

— Что еще гложет?

— Артамон, это будет мое первое дитя здесь. Я хочу, чтобы оно было красивым, там еще десять портретов, нужна хорошая бумага, иначе…

— Оформление будет самым лучшим, я еще не решил — в твердой или мягкой обложке, но бумага для фото будет финская, текст будет тоже на хорошей бумаге. Так что не волнуйся. Книга выходит под нашей маркой, и мы заинтересованы, чтобы наши издания ценились высоко. Все твои треволнения позади.

Я окончательно расслабился, совершенно поверив ему.

— Спасибо большое.

— Чай, бутерброды, коньяк?

— У меня еще встреча.

— Нужна машина, отвезут?!

— Здесь недалеко.

— А скажи, Алексей, у тебя нет случайно сигареты?

Я быстро достал три пачки «Мальборо» и положил на стол.

— А какие вообще вы курите?

— Любые, лишь бы американские.

Он засмеялся. Я сделал зарубку в мозгу.

— Я хотел бы пригласить вас с женой куда-нибудь пообедать…

— С удовольствием. Позвони в середине недели и в пятницу сходим в хороший ресторан.

Кто б только знал, где мне предстояло быть в пятницу и в каком ресторане.

По узким крутым лестницам, где можно сломать голову, а не только шею, я летел на крыльях от счастья, представляя, какой будет моя первая обложка здесь, и радовался как ребенок. Я не зря приехал, у меня выйдет книга!

Мы встречаемся с Таей у театра за десять минут до начала. Театр называется «Записки современника». Идет пьеса «Кто боится тигра?», гениального, на мой взгляд, американского драматурга. Билеты я купил еще раньше. Когда-то это был мой любимый театр. В нем играли прекрасные актеры.

Гаснет свет в зале, возникает тишина. Я замираю, ожидая действа. Тая сидит очень скромно, как будто вообще к театру не имеет никакого отношения. На сцене слабо высвечены декорации, представляющие собой американское жилье. Выходят два актера, которые собираются играть американскую пару, мужа и жену. Следующие мгновения я сижу в полном шоке. Какая-то хрюшка с вылетающей слюной изо рта пытается играть одну из лучших женских ролей в драматургии. Я в ужасе смотрю на эти варварские попытки и мне становится страшно от того, что они делают на сцене.

На седьмой минуте я беру Таю за руку, и мы под долгий вздох зала уходим прочь. Билетерши с удивлением смотрят нам вслед. На свежем воздухе я глубоко-глубоко вздыхаю.

— Алешенька, я не хотела вам навязывать свое мнение и портить впечатление. Этот театр стал совсем другим, от того театра на площади, который вам так нравился до отъезда, ничего не осталось.

Она как будто оправдывается.

— Это же кошмар, как можно так уродовать такую пьесу? За эту постановку режиссера нужно выгнать, но не завтра, а вчера. Кто режиссер в этом театре?

— Та самая актриса, которая плевала на сцене.

Я начинаю истерически смеяться.

— Ну, успокойтесь, — говорит она, — успокойтесь. Сейчас вообще некуда ходить и нечего смотреть. — Она вздыхает. — Чем вы хотите заняться, у нас свободен целый вечер.

— Поехать к вам, — говорю я, еще не остыв от раздражения за обманутые ожидания.

— Не расстраивайтесь так. Мне только нужно заехать в театр на минуту. Вы не против?

— Опять ловить машину и упрашивать этих недоумков. Всё у вас здесь ужасно, всё!

Она берет меня за руку и ведет в переулок. Там стоит машина подруги.

— Хотите повести? Это вас отвлечет.

Я сажусь за руль. В ее театре идет спектакль, и я поднимаюсь в буфет на второй этаж. Меня всегда интересуют буфеты. Где что дают, какая цена. Буфетчицы готовятся к антракту. Я вижу гору бутербродов с лососиной. И не верю.

— А сколько стоит? — спрашиваю я сдобную буфетчицу.

— Дорого, теперь все дорого. — И она ставит ценник перед носом.

Бутерброд стоит столько, сколько билет в театр, из которого мы только что ушли.

О, времена! Не говоря уже о нравах.

— Вам один или два? — спрашивает сдобная.

— А можно двадцать?

— Вы это серьезно? — Она с зеленым недоверием смотрит мне в глаза.

— Думаю, что очень, если пакет найдете.

— Вообще-то это много, чем я буду в антракте торговать. Впрочем, по такой цене никто не купит.

Я пускаю в ход козырную даму, чтобы победить ее сомнения.

— Это для Веры Баталовой. — Я сомневаюсь, что обслуга будет знать Таю Буаш. Так как она не была ведущей актрисой. (Как я ошибался…) Мне еще предстояло понять, какой она была актрисой.

— Для Верочки — пожалуйста, она наша любимая актриса. Я даже попробую найти вам целлофановый пакет.

Я понимал, что это за усилие и подвиг. В стране, где батон носили под мышкой, а колбасу — в кармане.

Она возвращается и считает на счетах.

— Это будет стоить… — И она называет чуть ли не шепотом сумму. Она до конца не верит.

Я достаю пачку хрустящих купюр. Необычное чувство. Это особенные деньги. Я протягиваю ей купюру и остаток хочу дать на «чай», но она отказывается и заставляет меня взять сдачу.

Я спрашиваю, что я могу сделать ей приятное.

— Вы уже сделали.

— Что же? — удивляюсь я.

— На вас посмотрела. Другую жизнь увидела.

Я благодарю ее и спускаюсь вниз. За спиной слышу:

— Верочке привет от нас передайте.

Я кладу средний пакет в большой пакет. Тая уже ждет внизу. Редкая пунктуальность для женщины.

— Как ехать? — спрашиваю я.

— Прямо, — отвечает она и смеется.

У нее дома, пока она делает с собой что-то в ванной (отчего женщины всегда это делают?), я выкладываю драгоценную покупку на большое блюдо.

Она заходит и улыбается:

— Вы уже успокоились?

— Я стараюсь.

И тут она замечает:

— Господи, откуда такое чудо?

— Вы любите рыбу?

— Обожаю.

— Вы видите, как легко удовлетворить отечественную женщину.

— А это единственный способ, который вы знаете?

— Между рыбой и мной я бы выбрал — первое.

— А я бы выбрала второе.

— У нас с вами разные вкусы.

— Вы только сейчас это заметили?! — Она улыбается.

Глядя на все на это, грех было бы не выпить.

— Прекрасная мысль, а то как будто жажда какая-то мучит.

— Вы видите, как легко удовлетворить заграничного мужчину!

Мы рассмеялись.

На столе появилась новая бутылка водки. Замороженная — это тронуло меня. Сыр, овощи, хлеб-кирпичик. А в центр было поставлено блюдо с рыбой.

— Ах, какая красота! — сказала актриса.

— Надеюсь, сегодня вы будете со мной есть?

— С превеликим наслаждением. Наливайте!

— Рад стараться. — Я отдал честь, у виска.

Она засмеялась. Разлив водки в стаканчики занял несколько мгновений, я убрал бутылку в холодильник. Из двух бутербродов я сделал один большой и положил ей на тарелку. Тае понравилась эта идея, и она сделала такой же бутерброд и положила на мою тарелку.

— Бутерброды на брудершафт?

— Да-да. Мне очень эта ваша идея нравится.

— Какая?

— На брудершафт.

Ее глаза искрились. Большие глаза. Чуть навыкате. Я задумался.

— Давайте выпьем — за прошлое. Когда театр был магической сказкой, когда театр увлекал.

— За прекрасные слова! — сказала она и неожиданно нежно посмотрела на меня.

— До дна, — сказал я никому и выпил.

Она тоже, не сморщась, выпила до дна. Потом откусила первый кусок розового бархата, и я увидел, как у нее поплыло в голове и, видимо, в горле. Но она сдержала мимику лица.

— Ах, мы такое едим каждый день, что особенного!

Мы засмеялись. Она откусила еще кусочек.

— Ой, ой, ой, какой сказочный вкус, давно забытый. Спасибо, Алешенька.

Я поклонился.

— Как вы провели сегодня день?

— По редакциям.

— Есть какие-нибудь новости?

— Есть, — ответил я. — Будут издавать мою книгу.

— Прекрасно! Что же вы молчали? Я очень рада! — Ее глаза действительно излучали радость. Я удивился. Я был ей посторонним человеком. В общем-то. (Половой акт — еще не повод для знакомства.)

— А кто будет издавать?

Тая засыпала меня кучей вопросов, и я еще раз подивился ее интересу.

— А какой тираж?

— Сто тысяч. Представляете, по сравнению с нашими тысяча-две.

— Это замечательно.

Она достала бутылку и разлила содержимое.

— Выпьем за ваш успех. И чтобы все у вас сбылось. Я так хочу этого.

— Спасибо, — сказал я и, наклонившись, поцеловал ее руку.

Мы выпили до дна. Мне казалось, что водка не была ее любимым весельем, и она терпела, составляя мне компанию.

— А теперь, Алешуля, если вы не против, я буду пить свой любимый джин. А если вы его еще смешаете, как в прошлый раз, — это вообще будет сказка.

Я улыбнулся. И смешал джин с тоником.

— Что вы собираетесь делать летом, Тая?

— Не представляю. Мой последний спектакль в четверг. Сезон кончается, и до конца августа я свободна. Впрочем, я в Америку еду, я совсем забыла. — Она улыбнулась. — Вас я не побеспокою. Не бойтесь. Вам совершенно нечего волноваться.

— Мой друг уезжает на море, в Лисс. Приглашает меня с собой.

— Я обожаю Лисс! Когда-то каждое лето туда ездила. Я вам завидую.

— А хотите…

Я задумался — это был довольно рискованный шаг…

— Хотите поедем на несколько дней к морю?

Она замерла.

— Вы сумеете вырваться?

— В пятницу я кончаю свои бега по редакциям, а на следующей неделе мне уезжать. Вряд ли я успею сделать что-то большее, чем успею на этой неделе. Так что я к вашим услугам.

— С вами — на край света!

— Я серьезно, Тая.

Она подумала.

— И я. Вы полетите на наших самолетах?!

— Вы что, я еще не сошел с ума окончательно. Только на поезде. Я люблю поезда, как Платонов. В международном купе, в мягком вагоне.

— Как неожиданно все получается…

— Я, когда был маленький, всегда мечтал в таком проехать. Они еще есть, двухместные купе?

Я напрягся, зная исчезающие способности этой империи — самого лучшего, комфортабельного. Имперский народ не должен был иметь комфорта — по идее императоров.

— Конечно. Только цены безумные и билеты летом очень трудно достать.

Я уже и забыл это слово — «достать».

Я сделал ей еще бутерброд с лососиной, так как сама она медлила брать.

— Вы всегда такая стеснительная?

— Это очень дорогое удовольствие.

— Тая! Это все для вас — я хотел удивить.

— Вы меня удивили! Я не верю, что поеду с вами. Что будет солнце, море. Вы…

Она встала и налила мне снова, из холодильника. Я посмотрел на блюдо и задумался.

— О чем вы, Алеша? Уже передумали?.. Но я хотя бы помечтала…

— Эта рыба имеет для меня очень символическое значение. Я впервые получил литературный гонорар. Это первое, что я купил на деньги, заработанные литературным трудом. Понимаете, не повседневной работой, где мы выживаем, зарабатывая доллар. А литературой! Я и мечтать не мог… Я уехал отсюда потому, что меня никогда не опубликовали бы. А теперь — мне платят самые высокие ставки. Первая пища, купленная не на американские доллары, а на плату за слова, которые написал.

Какой-то ком покатился у меня в горле, я запнулся. Она подняла свой бокал:

— Выпьем — за первый литературный гонорар. Их будет еще много, у вас опубликуют все, что вы напишете. Я уверена.

— Благодарю, — сказал я. И мы выпили. С ней легко пилось.

О чем мы говорили в этот вечер? О разном. Мы познавали друг друга, проникая и приобщаясь. Хотя все равно для меня она была terra incognita, и, видимо, такой ей суждено было оставаться до конца.

Кто женщину поймет…

— Вам нужно ехать к маме?

— Нужно, но мне еще нужно скрестить шпаги с вами.

— О, это сколько пожалуйста, — говорит она.

— Я про словесные…

— А вы про какие? Тогда я не поняла… — из дверей уже душа говорит она.

Все остается на столе, мне нравилось, что она ничего не спешила убирать. Казалось, пир будет продолжаться вечно…

Если год — это век.

В этот вечер она была покорна, в этот вечер она была неистова. В этот вечер у меня все получалось… Я сел на своего коня.

Ночь, я зажигаю свет, когда она уходит в душ. Маленький, неяркий. На кроватной полке, тянущейся, как буква, лежит моя книга про студентов, раскрытая на половине. Я и забыл, что оставил ей читать. Рядом лежат закрытая Библия и философия Шопенгауэра. «Кто-то просвещает», — думаю я…

— Вам нужно другое полотенце? — спрашивает Тая, появляясь.

— Я воспользуюсь тем, что в прошлый раз. Если, конечно, никто другой…

Она закрывает мои губы своими, касаясь грудью.

— Не говорите глупости, здесь не проходной двор. Всего лишь — приличный публичный дом. Но полотенца меняются.

Я выскальзываю от нее в ванную, стою в душе и смотрю на часы: два часа ночи. У меня специальные часы, я всегда в них моюсь. Забывая снять вовремя… Н-да. Женщины в моей жизни. Можно написать роман. «Половое воспитание…» Как только назвать героя? Скажем, Август, ласкательное будет Августик, его там по ходу действия много будут ласкать, — а фамилию? — какую-нибудь не здешнюю, скажем… Флан.

Струи горячей воды бьют мне по голове. Думать — писать, писать — думать, — все, из чего состоит жизнь.

— Мамуля!..

— Я уже все знаю, такси не поймать и ты останешься до утра. Скажи своей Шахерезаде, чтобы она сказки заканчивала рассказывать до двенадцати ночи. Чтобы ты успевал поймать такси…

Я смеюсь. Мама не без чувства юмора. Иногда. С другой стороны — она родила меня…

— Ты помнишь, говорила, что я все не отдыхаю. Так вот, я решил поехать отдохнуть на море…

Тая появляется в халате, достает сигарету.

— Ты меня обрадовал, сыночек!

— Поможешь с билетами?

— Конечно. Сколько тебе нужно, один или два?

Или три? Любовь втроем — приятное занятие. Только, когда мужской пол в единственном числе.

— Скажем, я возьму двухместное купе — для себя.

Чтобы не вдыхать носочные ароматы отечества.

— Только с гостиницей может быть проблема. К тому же если с тобой в комнате будет жить твое второе «я», то ей нужен паспорт.

Я смеюсь. А у нее уже работает голова, как все это устроить.

— До завтра, ма.

— Надеюсь, до сегодня.

Я зажигаю трубочку и подношу к концу Таиной сигареты.

— Во сколько у вас первая встреча?

— В одиннадцать.

— Я вас отвезу. Я свободна с утра.

— Наши ставки повышаются… С выездом на море… Она улыбается, но не парирует.

— Выпьем! Глупо было бы не выпить в такой компании!

Я смеюсь. А думаю — о поездах.

Совсем сошел с ума — ем и пью в два часа ночи.

Ночь прошла… На столе стоит завтрак, едва я просыпаюсь. Актриса жарит какие-то сырники. Очень вкусный запах распространяется в воздухе. Я иду в душ и смываю с себя остатки ночи.

Почти домашняя идиллия. Руки ее в муке, она в американской майке и розовых шортах. Я целую ее плечо. От шеи исходит тонкий запах. Нежных духов. Я вообще чувствительный на запахи.

— Для неготовящей женщины…

— Вы сказали, что любите сырники.

— А где яйца достали?

— На базаре.

— Спозаранку…

— На машине — это быстро. Садитесь, вам чай сразу наливать или после?

— После чего? А вам?

— Я уже пила, в семь утра. Я без чая не могу из дома выходить. Но с вами — выпью еще. Вам сметану можно?

— А вам?

— Алеша?!

— Вообще-то нет, но от вашей не могу отказаться.

Она кладет мне три солнечных, сияющих сырника и мазок сметаны.

— Как вы спали, кто вам снился?

— Разноцветные женщины.

— Это какие, кокосовые?

Я смеюсь, святотатствуя над сырником.

— Бедняжка, у вас давно их не было?

— По-моему, прошлой ночью какая-то была… Или это показалось. Цветные женщины — это перламутровые, красные, синие, лиловые, из лазури.

— Я вам могу помочь найти…

— Где? В центре ГУМа, у фонтана?

Она улыбается.

— Вы еще помните! И что же они делали эти женщины с вами ночью?

— Они пели мне как сирены: иди в пустыню и пиши, и там обретешь ты счастье.

Она поставила блюдо с сырниками, закончив, и выключила плиту. Села напротив и оперлась подбородком на руку.

— А кто будет кормить маленьких ангелов? — задумчиво сказала она. — А потом?

— Потом они купали меня в ванне, мыли голову, ступни и другие части.

— Вы любите, когда вас купают.

— Очень.

— Второе я с удовольствием сделаю. Выкупаю вас. Насчет первого — я не знаю. Там театра нет…

— Откроете новый — «Пустынный театр». Будете играть для змей. Ну и отшельник какой-нибудь раз в два года забредет.

— Вы будете мне пьесы писать?

— Не знаю, не пробовал, но напишу. С таким оригинальным названием «Счастье в пустыне».

— Ах, какое прекрасное название! А какая у меня будет роль?

— Все роли будут ваши, это будет театр одной актрисы.

Как бормотание, зазвонил телефон.

— Алло, — сказала она театральным голосом, — да, конечно, пожалуйста. — И протянула мне трубку.

— Это шутка?

— Нет, это всерьез.

С удивлением я взял трубку.

— Мистер Сирин? Я хочу подтвердить вашу встречу с Джорджем Доркипанидзе, в четыре тридцать, — женский голос.

— Спасибо. А как к вам проехать?

Я положил трубку и взялся за сырник: как они меня нашли?

— Интересное свидание? Вы всегда обоймами стреляете?!

— У меня сегодня самая главная встреча. Вы знаете, кто это такой?

— Нет, но голос у нее молодой.

— Я встречаюсь с директором издательства «Отечественная литература». Я и мечтать не мог об этом издательстве, не говоря уже о том, что он со мной встретится.

— Я очень рада.

— Ревность вроде не присуща вам? (Как глубоко я ошибался.) Я прошу прощения, что позвонили по вашему телефону, я его никому не давал.

— Можете давать.

— И кокосовым девушкам тоже?

— Им-то в первую очередь. — Она улыбнулась и стала наливать нам чай.

Раздался бормочущий звонок.

— Возьмите телефон, я уверена, что это вам. Очередной издатель…

— Сыночек, они тебе дозвонились? Я даже не поверила, смотри, какой ты у меня известный становишься!

— Ma, ты откуда узнала этот телефон?

— Ты забыл свой желтый блокнот на столе. Это был единственный телефон, который я не знала. А референт говорила, что срочно…

— Ты чекистка, Сирина!

— Ну, извинись перед своей дамой, надеюсь, она меня простит.

— Почему ты думаешь, что я с дамой?

— Потому что я не встречала еще мужчин с женским именем Тая.

Я рассмеялся, повесив трубку.

— Как ваша мама? Не ругается, что вас нет?

— Очень перевозбуждена моей встречей сегодня.

— Я буду молиться за вас…

— А вы умеете?

— У меня есть наставница, я учусь.

— Давно?

— Около года. — И она перевела неожиданно разговор: — Как вам сырники?

— Замечательные. Я еще съем?

— Пожалуйста. Съешьте все. Я вам с собой дам: вы опять целый день ничего есть не будете. Можно я вас отвезу?

Я колебался — я не любил быть обязанным. Я не ответил, а спросил:

— Что вы будете делать целый день?

— Читать вашу книгу.

— А… — только и сказал я. — А вечером?

— Вечером у меня в гостях, я думаю, будет известный, подающий большие надежды автор этой книги, — американский писатель.

— Кто же, если не секрет? — спросил я.

— Вы, Алешенька, вы.

— Это приглашение?..

Чай — прекрасный напиток, мои внутренности оживают после нескольких чашек. Или я возбужден и взволнован предстоящей встречей?

Да, я возбужден и взволнован. Опять звонит телефон.

— Отвечайте, не смущайтесь. Я понимаю, опять по делам…

— Алло, — я беру трубку.

Удивленный голос говорит:

— А Таю можно к телефону?

— Пожалуйста, — я передаю трубку.

Она слушает и смотрит на меня.

— Да, мамуля, у меня гость издалека, мы пьем чай.

И они о чем-то говорят, я иду в ванную. По-моему, перепил чаю, так как в канале чувствую легкую резь. Наверно, крепкая заварка. В Империи вообще слабый чай никто не пьет.

Я быстро одеваюсь. Костюм, рубашка, галстук. Сурово расправляюсь ее щеткой со своими волосами, пытаясь их уложить и успокоить. Они волнуются.

В комнате, куда я захожу взять пакет, натыкаюсь на одевающуюся актрису. Она нисколько не смущена. Хотя я впервые созерцаю ее голой при дневном свете. Я вижу часть обнаженного тела. И задумываюсь…

Пожалуй, еще немного — и я буду готов написать ее портрет. Я не забыл. Мне портреты не очень удаются. Я вообще не портретист. Искусство портрета девятнадцатого века давно утрачено.

— Какая встреча! — чтобы скрыть смущение, восклицаю я. Я смущен.

— Я буду через пару минут готова, я все-таки отвезу вас.

Она в мгновение ока собирается, удивительная женщина. Я ненавижу ждать, когда женщины собираются, это так долго и нудно.

В холле:

— Я хочу поцеловать вас, за заботу и за сырники.

— Куда вы хотите поцеловать меня? — Она улыбается.

— Я еще не думал.

— Ну, тогда вы подумайте, а я в предвкушении закрою глаза.

Мы выходим в летний солнечный день. Моему телу отчего-то легко. Отчего? Она, издатель, проведенная ночь, завтрак, забота, литературные надежды? Или совокупность всех этих слагаемых?

Она надевает солнечные очки и забрасывает их на лоб.

— Так модно? — спрашиваю я.

— Очень. Вы разве не знали? Когда я с вами попрощаюсь, я опущу их на глаза, а сейчас я хочу вас видеть без помех.

— Когда вы хотите уехать? — спрашиваю я.

— Как пожелает мой султан.

— У вас через пару дней последний спектакль?

Она безразлично кивает.

— В пятницу, — говорю я.

— Слушаюсь, мой повелитель, — отвечает она.

И тихо шепчет:

— Я буду собрана.

В 4.25 я появляюсь на широкой мраморной лестнице первого издательства Империи «Отечественная литература». Издательства, которое печатало лучшие книги и собрания сочинений всемирно известных писателей. Сам издатель представлялся мне каким-то богом, наверху, абсолютно недостижимым.

По указке часового я поднимаюсь на второй этаж и прохожу через какую-то анфиладу маленьких коридорчиков, пока не натыкаюсь на табличку. Из-за стола встает миловидная секретарша в джинсах.

— Простите, как я могу найти господина Доркипанидзе?

Она с почтительным интересом разглядывает меня.

— Вы, должно быть, господин Сирин? Проходите, вас ждут.

Что меня ждут, мне понравилось. Я не поверил…

Она открыла высокую дверь, обитую черной кожей, и пропустила в массивный кабинет. Отделанный панелями орехового дерева.

Скажу вначале, что, даже если бы этот человек оказался из олова, — он бы мне все равно понравился.

Из-за стола встал, оторвавшись от бумаг, скорее высокий человек с абсолютно седой головой и очень живым лицом и протянул мне руку.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Здравствуйте, я — Джордж Доркипанидзе.

— Алексей Сирин.

— У вас известная фамилия.

— За его романы я не отвечаю.

— Но он потом сменил ее на свою фамилию. Проходите, садитесь.

Я сел в начале Т-образного стола, который примыкал к его письменному.

Мы сразу заговорили на своем эзотерическом языке, обоим близком и понятном. Позади его кресла было большое полукруглое окно, пропускающее достаточно света, чтобы смягчать строгость и мрачность темного дерева.

— У вас очень уютный кабинет, — сказал я.

— О, это именитый кабинет, прямо в нем снималась сцена из американского фильма «Славянский дом», и я, поверите или нет, играл Издателя. С вашей очень известной актрисой — Джейн Фондой. Увлекательная женщина. Вон, за стеклом, наша фотография.

Они действительно были сняты вместе, Джейн — почти без грима. Я иссяк.

Он завел светский разговор. Издатель был на редкость искусный соловей и очаровывал своей манерой говорить.

— Как поживает мой приятель? — И он назвал известного американского писателя, публициста, который по идее меня рекомендовал. Вопрос был задан на чистейшем английском языке. Я ответил по-английски, и вся наша дальнейшая беседа протекала на английском.

— У вас прекрасный язык, причем не британское произношение, что большая редкость. Для этих мест.

— Я ведь много лет работал в Институте Америки и сюда, так сказать, попал случайно.

— Разве такое возможно? Я до сих пор не могу поверить, что сижу в этом знаменитом издательстве…

— Это быстро пройдет. Я вот мечтаю вырваться отсюда — на отдых. Но… каждый день новые заботы. Поверьте мне, вы счастливый человек, что не имеете отношения к издательскому делу. Надеюсь, вы не пишете ничего.

— Господин Дор…

— Никаких «господинов», зовите меня Джорджем.

— Мне очень нравится это имя. Помните, как начинается пьеса «Кто боится тигра?»?

— «Джордж, откуда это: „Ну и болото!?“»

— Конечно, это моя любимая пьеса.

Где-то подспудно я почувствовал «родную душу». Он был очень изящным, быстро схватывающим, придворным собеседником. Живо реагирующим и моментально кроющим любую карту-слово своим словом-козырем.

— Как вам наша столица, вы здесь первый раз?

— Нет, я здесь родился.

Он с удивлением вскинул глаза на меня:

— Когда же вы эмигрировали?

— Тринадцать лет назад.

— Я надеюсь, с семьей?

— Один.

— Бог мой, да вы герой! Так молодо выглядите. Вы смелый человек, Алеша, Знали хорошо язык?

— Ни одного слова.

— Вы меня восхищаете. Я думал, вы урожденный американец.

— Наверное, удивлю, даже азбуки не раскрыл, набрался среди людей, до сих пор мечтаю открыть «грамматику». Правда, первый год спал со словарем.

— Иногда это лучше, чем с женщиной. Вы женаты? — засмеялся он.

— Был.

Он взглянул на часы.

Все, оборвалось у меня внутри, аудиенция закончена.

— В пять часов у меня прием с англичанами, впрочем, подождут, мне интересно с вами беседовать.

Он нажал клавишу селектора:

— Танюша, принесите нам чайку. Ну, там конфеты, печенье. А то наш американский гость подумает, что у нас есть нечего.

«Через минуту будет подано», — услышал я смеющийся голос. «Интересно, когда он с ней спит», — подумал я.

— Милая девушка.

— Очень. Они у меня все милые, — голосом богатого купца сказал он. — Вы еще других не видели.

Я внимательно смотрел, изучая его лицо. Приятное аристократическое лицо.

— Но как говорит хирург в романе Александра Великого: «Где живешь, там не с…ь».

Цитату он произнес на языке оригинала. Раздался тихий стук.

— Входи, чего стучать, я ведь не с женщиной.

Дверь открылась, и следом появилась девушка с узорным подносом в руках.

— Впрочем, мужчина из-за границы — у них там всякое принято. — Мы рассмеялись. Нравоучительный тон, которым это было сказано, рассмешил.

— Вам покрепче или послабее? — спросил издатель.

— Не крепкий, — сказал гость, памятуя резь в канале.

Таня стала наливать чай. Он открыл изящную коробку конфет. В хрустальной вазочке были печенье и сушки.

— Угощайтесь.

Повеяло уютом, теплом, защищенностью. Издатель взял шоколадную конфету и отхлебнул горячий чай. «Мужчина с шоколадной конфетой».

Закончив сервировать, секретарша бесшумно вышла.

— Неужели вы не боялись эмигрировать один, да еще не зная языка?

— Я думал, там — золотые горы и брильянтовые улицы. И, только приехав туда, осознал, что нужно работать.

— Голодали?

— Первые восемь лет. Откуда вы знаете?

— Гордый человек не унизится, не попросит. А кем сейчас работаете, если не секрет?

— В финансовой компании.

Я был удивлен, что его интересовала моя заурядная жизнь.

— Для меня вы — герой, Алеша. Просто восхищаете. Это подвиг то, что вы сделали. По-моему, вы не понимаете, что такое выжить, и, судя по вашему костюму, вам это удалось, абсолютно в другой цивилизации, совершенно иной системе, культуре, даже не зная языка!

— И другие это делали…

— Да, но не столь безрассудно. Я часто думал, решился бы? Я проехал Америку вдоль и поперек, изучал язык с пятнадцати лет. Куча друзей, знаю всех ведущих писателей США и издаю их, но, сколько ни думал, никогда бы не решился. Пейте чай! Вы просто смелый человек. Не то слово смелый, вы отважный. Я еще не встречал таких! Это, как если выбросят на льдину, вечная мерзлота, и вам нужно выжить, голому, в одиночку, одному. И вы это сделали, не понимая, какой подвиг совершили.

Я только поразился его интуиции и ощущению той, другой жизни. «Другая жизнь» — хорошее название, хотя клишированное.

Раздался хрип селектора:

— Господин Доркипанидзе, ваша машина внизу.

— Пусть ждет, у меня разговор интересный.

— Я вижу, вы что-то хотите спросить?

— Господин…

— Алеша!

— Джо-ордж, — произнес я точно таким тоном, как Марта в пьесе. Мы одновременно рассмеялись.

— Вы еще и актер?!

— Неудавшийся.

— А чем доставляете приятное душе?

— Я написал несколько романов…

— Еще один писатель — Сирин! — воскликнул он.

Я достал из пакета книги. Разложив их на столе, он рассматривал обложки.

— Это всё ваши псевдонимы?

— Да.

— Из-за родителей?

Я кивнул. Меня поражала быстрота его мысли. И реакция.

— Ну что ж, почитаем, — без интереса сказал он.

— Я не успел забрать машинопись нового романа, неопубликованного.

— Как называется?

— «После Натальи».

— О чем?

— О любви.

— Слава Богу, что не успели, этих трех кирпичей хватит. — Он засмеялся. — Когда вы уезжаете?

— Через два дня я еду в Лисс, а как только вернусь — сразу улетаю.

— В Нью-Йорковщину?

Я кивнул.

— Завтра я на совещаниях, завезите рукопись послезавтра, а мы посмотрим.

— Джордж… такой нескромный вопрос: а кто будет читать?

— Я, конечно. Кому еще я смогу доверить самого Сирина? Еще лучше — самого второго Сирина.

Я улыбнулся — у него было тонкое чувство юмора.

— Я не могу поверить, что сам…

— Ладно-ладно, поберегите комплименты, я еще не сказал, что буду публиковать. Сказал только — почитаю. Я люблю читать, слава Богу, я читатель, а не писатель!

— Я и не мечтаю, что вы меня опубликуете. Может, просто дадите совет, что-то порекомендуете.

— Скромность украшает даже американца. Если у вас хватило ума выжить в Америке, то писать книжки — это попроще. Конечно, ситуация сейчас печальная в издательском деле. У меня вон в плане стоит 320 названий. А издам я в этом году, дай Бог, сто. И то будет хорошо.

— На сколько же лет очередь?

— Издательский план закончен на три года вперед.

Видимо, выражение моего лица было достаточно живописно.

— Не пугайтесь. Есть разные ходы. Как говорится, для хорошей книги всегда находятся магические пути издания.

Он взял книгу с бело-голубой обложкой, посмотрел:

— «5 интервью», пять интервью, что-то знакомое название.

Я быстро достал журнал с моей первой имперской публикацией. И развернул на нужной странице. Он безразлично скользнул взглядом там, где было обо мне, задержался на красивом черно-белом портрете её. Но моей работы.

— Как поживает девушка в Америке?

— Проходит через кровавый развод с мужем.

— Красивая была актриса, очень красивая, — медленно сказал он. И вернул мне журнал. — Один едете в Лисс или с дамой?

— Приятельницей.

— Отечественной или заграничной?

— Здешней.

— Летите?

— Не дай Бог, поездом.

— О, это приятно, отдельное купе, вагонный роман, дорожное пиршество. Ночь без сна… Пир в ночи.

Кстати, о купе. Ассоциативное сознание, кажется, называется. Будьте осторожны, отечественные девушки очень изменились.

— В каком смысле?

— Не только в венерическом. Но и в практическом: все любят доллары.

— Я учту, — сказал я вежливо. Хотя Тае, мне казалось, это было до лампочки. Правильно ли мне казалось?

— Допивайте чай, Алексей Сирин, я вас вывезу в центр. Вот вам мои телефоны.

Мы обменялись визитными карточками.

На девятом облаке я спустился по широкой мраморной лестнице, слушая сентенции Джорджа. Конечно, ему не понравится то, что написал я. Но надежда окрыляла и вселяла.

Он, видимо, в юности был рентгенологом.

— Кстати, я не обещаю, что за пять дней успею что-либо прочитать. Но начну. Так что придется, скорее всего, звонить из Америки, если денег не жалко.

У выхода часовой отдал ему честь. У дверей стояла длинная черная машина, на которых раньше ездили члены правительства. Ему распахнули дверь.

— Комфорт — все-таки приятная, хотя и незначительная деталь в жизни индивидуума. — Он улыбнулся сам себе.

В машине Джордж опять стал прохладным, как будто и не было у нас задушевной беседы. Что навело меня на мысль об изменчивости человеческой натуры.

В центре, у колонн, он меня высадил, отрешенно попрощавшись. Видимо, поняв, что очаровал еще одного — собой, манерами, разговором. И незачем было напрягаться. Дальше.

Я достал из кармана сушку, машинально положенную туда в кабинете, и откусил. При нем мне было неудобно жевать.

Идя по центру, я взвешивал «pro» и «contra» и думал. Анализируя его каждую реакцию. И пока склонялось к тому, что первый раунд я не проиграл. Оставался самый главный, второй — будет ли он действительно читать? А потом — третий…

Вечером, за ужином, я с вдохновением рассказывал Тае о своей встрече с Издателем. Ее интересовали малейшие детали нашего разговора.

— Я что-то слышала о нем, но не могу вспомнить от кого. Я очень надеюсь, что он сам все прочтет, как и обещал.

Я опять пил водку, Тая пила джин. Со льдом и тоником. Куря американские сигареты.

— Вам, наверно, надоели литературные разговоры.

— Что вы, напротив, мне весьма интересно. Тем более, вас это так волнует. Я бы очень хотела вам помочь, но, к сожалению, не знаю никого в этом мире.

Тогда я не обратил внимания на ее слова. Тогда.

— Ешьте, Алексей, успокойте мою душу. Целый день мальчик носится голодным. Ваши поклонницы мне этого не простят…

— Показали бы, как они выглядят, мои поклонницы.

Она быстро встала.

— Я сейчас, если позволите, схожу на площадь, созову их всех и приведу!

— Садитесь. — Я рассмеялся.

Сейчас она мне нравилась, стоящая передо мной. Описать ее все-таки трудно. Есть что-то неуловимое. Да я и не портретист. Высокая, статная, с гибкой спиной, огромными глазами, чуть навыкате, большой лоб — открыт, каштановые волосы — чуть назад. Кожа красивого цвета, натянутая. Зубы, как у всех в Империи, — лучше не описывать. Плечи ровные, пальцы красивые. Но все равно, что бы я ни писал, это очень приблизительный эскиз, неточный.

Надо было развлечься.

— Хотите, я вам расскажу историю про одного необыкновенного американского издателя?

Она с интересом тряхнула каштановой головой.

— Случилось это много романов тому назад.

— Мне уже нравится начало!

— В Нью-Йорке у меня гостила вдова очень известного вашего писателя, который умер накануне по абсолютному недоразумению, от несерьезной операции на почке. Второе по величине и престижу американское издательство переводило и готовило к публикации первую большую книгу его повестей и романов. Вдова сама по-английски не говорила, контракт был подписан еще покойным писателем на книжной ярмарке во Франкфурте. Американское издательство представлял главный редактор, вице-президент Майкл Корди. Он немного говорил по-имперски, так как когда-то служил в американской разведке, в отделе шифровки и радиоперехвата. По существующему международному договору — в вашей Империи гонорар должен получать был не сам писатель, а какая-то хитрая организация, название которой состояло из четырех букв. И которая потом перевыплачивала авторам зарубежные гонорары в переводе на местные тугрики. Но лишь минимальный процент и в течение очень долгого времени. Тянулось это века. Империя нуждалась в валюте и высасывала ее откуда могла. Для этого и были созданы всякие квазиорганизации.

— Что такое квази?

— Псевдоорганизация. У вдовы был маленький мальчик, его звали так же, как и умершего папу. Мальчика нужно было кормить, он не понимал еще сложностей и переплетений в мире, обмена валюты и прочего — ему нужно было молоко, булочки, яйца и творог. Естественно, вдова пыталась найти ходы, чтобы эти деньги, хотя гонорар-то был крохотный, ваши писатели всегда за гроши продавали свои произведения на Запад, за исключением Пары Ушлых Поэтов, попали к ней и маленькому сыну. Наследства, естественно, никакого не осталось. За права у имперских издательств билась еще дочь от первого брака писателя.

По просьбе вдовы я встретился с издателем и главным редактором Майклом Корди и изложил ему просьбу, рассказав о печальном, безденежном существовании наследников, ничего не унаследовавших.

На стенах висели великолепные черно-белые фотографии красивой белой женщины верхом на каурой лошади, а также пейзажи Африки. Он оказался сам фотографом, путешественником, писателем, а красивая женщина — женой. Я воздал комплименты всему, что мне понравилось, включая лошадь.

Здесь же находился его ассистент, так как дело касалось международного контракта и взаимоотношений с вашей забавной Империей. Я высказал ему просьбу вдовы. Ее идея заключалась в том, чтобы на мое имя, например, на счет в банке перевести эти доллары, а я потом каким-то способом, через дипломатические каналы, тайно передам ей гонорар мужа.

Корди сказал, что они большое издательство, а не маленькая частная конторка, связанное юридически международным договором. И просто так взять и заплатить частному лицу деньги не так просто. На что я возразил, что именно так они и делают с американскими, английскими, канадскими писателями, так как книги пишет частное лицо. Он засмеялся. И сказал, что писатель лично ему очень понравился, не говоря уже о таланте, что он, конечно, понимает, как трудно ребенку без отца, и постарается что-нибудь сделать, переговорив со своими адвокатами. И если хоть какую-нибудь лазейку можно найти, то, конечно, они с удовольствием отдадут деньги в руки наследников, чем в организацию на четыре буквы.

Я был обласкан и хорошо принят. Вежливо опрошен. Он спросил, чем я занимаюсь. Я сказал, что пишу. И показал ему на всякий случай мою книгу «Голубая больница». Он спросил, было ли это переведено на английский. Я сказал — да, но мой издатель умер от страшного рака тогда, когда книга должна была идти в набор. Корди сказал, что хорошо знал Карла, моего издателя, и восхищался его смелым небольшим издательством. И его мужественной, полуторагодовалой борьбой с раком.

Я раскрыл рот, терять было нечего, и сказал:

— Мистер Корди, а возможно, чтобы кто-то в вашем издательстве почитал мой роман. Хотя я и не мечтал бы…

— Конечно возможно, — с мягкой улыбкой ответил он. — Мы этим и занимаемся: читаем и издаем книги. Я сам с удовольствием почитаю, не волнуйтесь. Если у вас есть возможность — оставьте нам книжку.

Я чуть не выпрыгнул из кресла.

— И хотя язык оригинала я знаю сносно, все-таки, когда у вас будет шанс, завезите мне перевод, я хочу почитать и его.

У него был громадный кабинет с очень стильной мебелью и потрясающим видом на парк.

— А как все будет происходить потом?..

Это был мой первый опыт с американскими коммерческими издательствами.

— Я прочту и если мне понравится, то порекомендую на редакторском совете, потом мы подпишем с вами контракт и издадим вашу книгу.

Я не верил своему счастью.

— Так просто?! — горели возбужденно мои глаза.

— Конечно. Очень просто. Это же Америка!

Он протянул мне руку, сказав на прощанье:

— А вдове передайте, что мы приложим все усилия, чтобы ей помочь. Вам — спасибо за участие.

— Выпьем?!

Она вздрогнула от неожиданности, потом улыбнулась:

— Да, конечно.

Мы выпили.

— В библиотеке я разыскал его книги, романы о любви, жизни, страстях — все были бестселлеры. Второй роман «Занавес» был об актрисе, которая, перебравшись в Англию, становится кинозвездой.

Я позвонил ему через две недели, как он и просил. Пару раз он не мог подойти к телефону, так как был очень занят. Еще через два дня я дозвонился ему. Недовольным тоном, удивленный, что я еще звоню, Майкл Корди сказал:

— Ничем не могу вас порадовать, мы не заинтересованы в издании вашей книги.

— Вы ее прочитали? — спросил я.

— Конечно. Больше, естественно, перевод, так как мой язык и прочее.

— Что же вам не понравилось? — осмелился спросить я.

Его удивлению и раздражению не было предела.

— Всё. Характеры очень слабые, техники никакой, это вообще не литературное произведение. И к литературе никакого отношения не имеет.

Кувалда опустилась мне на голову, горло свело судорогой.

— Как я могу забрать рукопись? — пролепетал я.

— В любое время — у моего помощника.

Он швырнул трубку, не попрощавшись. Я был ошеломлен. Убит. Я сидел дома, ощущая свою полную ничтожность и бездарность.

Издатель, который так радушно ко мне отнесся, из-за романа, который плохо написан, даже не пожелал минуты со мной разговаривать.

Через день я забрал книгу и рукопись английского перевода. Вечером я сидел в своей квартире в полной депрессии. Я ненавидел себя и злился, что Бог не дал мне дара.

Час спустя я раскрыл машинально пакет, в котором была рукопись. Когда отдавал ее, я заметил — между первыми страницами торчал волосок. Я хотел его убрать, но подумал, вдруг это плохая примета.

Приглядевшись, я не поверил своим глазам: волосок был на том же месте. Страницы в стопке были нерастрепанно сложены.

— То есть он даже не коснулся вашей рукописи, иначе волосок бы упал?

— Ни одной страницы. Обычно они смотрят первые десять и последние, иногда заглядывают в середину, прежде чем дают ответ. Я сидел, абсолютно замерши. Я дал себе слово не брать ручку в руки! Никогда.

Естественно, что для вдовы он тоже ничего не сделал.

— Необычный рассказ, — сказала моя слушательница. — Что стало с английским переводом?

— Ничего, лежит у меня среди книг талантливых писателей, умнеет.

— За ваш будущий успех! Можно я вам положу кусочек помидора и ломтик сыра?

Я поцеловал ее руку. Мне так непривычна была забота. Что меня кто-то спрашивал… Что я кого-то волновал.

Мы выпили, и я взял в рот волшебный помидор: вкус был божественный.

— Я еще никогда так часто не пил.

— Я тоже, — призналась она.

— Но похоже, это помогает в общении. Алкогольные души. — Она потянула свой джин, зазвенели льдинки.

— Лишь бы вашему внутреннему состоянию это не мешало.

— Наоборот, помогает забыться.

— А есть от чего?

— Вы обо мне слишком заботитесь.

— Что вы, пустяки. Никогда не бывает слишком. К тому же мне нужно ехать в Нью-Йорк…

Я рассмеялся. И посмотрел на рюмки.

— Когда-то я читал классную пьесу «Алкоголики с высшим образованием», которая начинается так: «Сейчас это выпьем, и сразу бежать в магазин».

Она рассмеялась.

— Когда будете в Нью-Йорке, дам вам почитать.

— Я не предполагала, что вы планируете увидеться там.

— Ну, один раз вас нужно будет вывести куда-то — в ресторан.

— Если вы мне обещаете, что только один!

Ее глаза радостно сияли. Большие глаза. Чуть навыкате.

Мне нужно было выйти, и я встал, извинившись.

— Можно подавать горячее?

— Можно, но осторожно, — сказал я. Если бы я знал, что будет на горячее. И как горячо!

Актриса зажгла свет в ванной, который включался в коридоре. Я вечно путал и был тронут ее предусмотрительностью. Я вошел и начал мочиться — естественный процесс, и вдруг из … пошли белые комки и хлопья. Какая-то сильная, колющая резь.

От боли и неожиданности я невольно вскрикнул, она сразу вошла в ванную.

— Что случилось?

Я показываю ей его: бело-мутная жидкость выступает с конца.

— Вам больно? — Она целует меня в шею.

— Что вы, мне приятно.

— Что это?

— Вариантов может быть два, если я не забыл еще азы венерологии: гонорея или трихомоноз. Но так как боль пока терпима, я думаю, второе.

Я не могу поверить!.. И смотрю в ее глаза. Потом надавливаю на конец — белое вещество выходит снова.

— Выйдите, я заправлюсь…

Она бесшумно выходит.

Я беру туалетную бумагу… Выхожу и сажусь за стол. Смотрю на часы: девять вечера, я не знаю ни одного врача в этом городе. Папины однокашники уже давно умерли либо не практикуют.

Она вопросительно, с тревогой смотрит на меня.

— Кажется, мы не едем на море. Кажется, мы вообще никуда не едем.

Мне предстоял разговор, за который, чтобы не состоялся, я отдал бы все мои опубликованные книги. Возможно, неопубликованные — тоже.

Она внимательно ждала. Как женщина ее рода, уровня и класса…

— Когда вы были в последний раз и с кем? С кем, я думаю, не важно.

— Год назад, он архитектор, — спокойно ответила она.

— Год назад?! Я сомневаюсь…

— У меня нет причин вам говорить неправду, это ничего сейчас не изменит.

Логичная девушка. Я начинал заводиться.

— Когда вы были в последний раз у гинеколога?

— Года полтора тому назад.

— Вас что, здесь не учат, что женщине нужно ходить на гинекологический осмотр раз в полгода?

Она улыбнулась:

— Вы давно уехали.

— И за целый год, если верить вашей версии (она вздрогнула), вы ни разу не почувствовали никакой рези, раздражения, неприятных ощущений, выделений или запаха??? Словом, ничего!..

— Абсолютно, — искренне ответила она.

Восклицание подарило мне маленькую, но надежду: может, это вульгарный уретрит, реакция канала, перепил водки — я никогда не пил столько.

— Таиса, я не могу поверить, что из девяти миллионов человек вы нашли себе одного, который должен был заразить вас этой дрянью.

— Он был на редкость воспитанный человек, из очень известной семьи. Папа его построил много зданий для Империи. Мы провстречались шесть месяцев…

— Вы понимаете, что такую дрянь подхватывают мужики обычно от самых последних блядей, шлюх и потаскух, которые спят с кем попало.

Она никак не отреагировала и спокойно спросила:

— Что это за заболевание?

— Трихомоноз — это венерическое заражение.

— Я никогда не слыхала про такое.

— Вы что, серьезно?

— Думаю, что да. А как оно передается?

— Путем полового акта. Или — акта полового. Как правило. Весьма редко через воду: озеро, бассейн, море.

— Я не была на море два года, — сказала она, подумав.

Когда-то я думал, что прибью ту, которая наградит меня первый раз венерическим заболеванием.

Кто б мог подумать, кто будет первой. Мне хотелось ей сделать больно, как было больно мне внизу. Но не физическая боль волновала (когда-то мне вогнали железный кол в голову по ошибке, и я не плакал), а душевная. Я никогда в жизни не болел грязным заболеванием, и — глупо, но очень гордился этим, это давало ощущение чистоты и незапятнанности. А теперь… Я не мог поверить, что эта девушка, актриса, дочь известного режиссера могла наградить меня, как последняя шлюха. Впрочем, мир искусства здесь — большой бардак.

Она ожидала, что я скажу, без всякого покаяния или вины.

— Так с кем вы спали еще, Тая? Тот, с кем вы спали в последний раз, и наградил вас этим заболеванием.

— Алешенька, но я год ни с кем не была, даже больше. Я клянусь вам всем святым. Я клянусь вам папой и мамой.

Я был ошарашен. Я вздрогнул. Я не мог ей не верить.

Первые слезы выступили из ее глаз и коснулись щек. Коснулись и потекли. Я был слишком заведен. Мне нужно было что-то делать, но что я мог делать — в глуши, на краю света, где в девять часов вечера окна домов были уже темны, а улицы — мертвы. Надо было немедленно остыть и решить, как ликвидировать будущие последствия-рецидивы заболевания, которые могли быть хуже, чем само заболевание.

— Что толку плакать?

— А что я могу еще делать, если вы мне не верите.

— Это все, что вас волнует?

— Да!

Меня тронуло ее трогательное восклицание. Я сентиментален, к сожалению.

— Лучше развеселиться.

— А заболевание?

— Оно вылечивается, я думаю. У вас есть знакомые доктора?

— Нет, у меня даже своего гинеколога нет. Они мне не нужны были никогда… — Она осеклась.

— Хоть лечиться будем вместе, — сказал я с легкой иронией.

— Может, это просто воспаление? Что-то не то съели?

Я посчитал.

— Сегодня пятый день, как мы пере… спали; инкубационный период от трех до шести, все точно совпадает. Клиническая картина, как в учебнике венерических заболеваний.

Я заметил, как на слове «переспали» она вздрогнула.

— А какое лечение есть?

— Флагил, французские таблетки. Нужно выпить 21. Раньше этот препарат стоил безумные деньги. Но есть ли он в вашем оазисе…

— Сейчас у нас много иностранных препаратов, а деньги я достану.

Я грустно усмехнулся:

— Да, деньги — это единственная проблема, которая существует у нас с вами. Забудем до завтра. Давайте выпьем лучше.

Она с удивлением вскинула влажные глаза:

— А разве от этого вам не будет хуже?

— Водка — наилучшая провокация, а еще вернее — с пивом, так что завтра наверняка буду знать, что у меня. И у вас! Самодиагностика.

Я налил себе большую порцию. Выпил, не ожидая, и пошел в туалет. Мысль о мочеиспускании была тягостна. Но я хотел точно знать. И я узнал. Потекло, как из рога изобилия.

Я сменил туалетную бумажку и укутал пациента в бумажную шаль.

— Пойдемте спать. Завтра предстоит веселый денек.

Она медленно поднялась. Мы разделись и легли.

Несколько мгновений продолжалось молчание. Я положил ей руку на грудь, потом коснулся бедра.

— Вы не разделись? — Она обычно ложилась голая.

— А вам… можно? — спросила тихо она.

— Если у вас это есть, то я от вас ничего нового не приобрету и вам ничего нового не подарю. К тому же второй лучший способ для провокации — половой акт.

— Как быстро все изменилось, как быстро, — грустно сказала она. — Теперь это — провокация.

«Это не моя вина, — подумал я, — не моя вина».

К утру, однако, все успокоилось. Моча была совершенно прозрачна. Вспомнив урологические уроки папы, я взял стеклянную банку и пописал в нее. Разболтал и стал смотреть. Плавало две-три тонко-белые нити, никаких хлопьев. До десяти была допустимая норма. Я не до конца успокоился. Видимо, приступ вульгарного уретрита, резкий. Столько пить!

Тая сидела на кухне и тщательно, сосредоточенно красила глаза.

— Как вы себя чувствуете? — с видимой тревогой спросила она.

— А я похож на больного? — пошутил я.

— У вас… вчера… — она подбирала слова, словно рассыпавшиеся бусы, бусинки.

— Все в порядке. Ложная тревога.

— Никаких выделений? Не болит?

Я отрицательно покачал головой.

— Слава Богу. Я очень переживала.

Она не сказала, я «чувствовала себя виноватой».

— Через пару минут я подам завтрак, я не думала, что встанете так рано, и не успела приготовиться.

Я не сказал, что ночью вставал три раза и стоял в позе краба над унитазом. «Раком».

Зазвонил телефон. Я машинально снял трубку.

— Сыночек, я достала тебе все, что ты просил: международное купе, мягкий вагон, экспресс «Лисс». Вот только с гостиницей пока проблема, в «Загрантуристе» мест нет. Ну, в худшем случае снимешь на месте, может, какой-нибудь домик.

— Спасибо, мамуля, большое.

— Ты сегодня появишься? Тебе же завтра уезжать!

— Обязательно. Немного позже.

— Спасибо, ваше величество.

Я повесил трубку.

— Мы едем завтра на море. Поезд уходит в два часа дня.

Глаза ее радостно зажглись.

— Все-таки я бы хотела, чтобы вы сдали анализы.

— Может, я заеду в посольство, у них есть американский врач.

— Сегодня в двенадцать дня — второй тур в училище. Вы меня просили узнать.

— Мы можем на него пойти?

— С вами — на край света.

— Всё шутите?

— Абсолютно серьезно. У вас сегодня нет встреч?

— Есть. В издательстве с забавным названием «Столичный рабочий».

— Они публикуют очень хорошие книги.

— Когда-то это было «крестьянское» издательство.

— За последние два года здесь все поменяло свой цвет.

Она отдает мне свою машину, и гонка начинается. В одиннадцать я в издательстве. В двенадцать встречаюсь с ней в училище. На прослушивании сидят совершенно другие люди, с гонором, которые отбирают для третьего тура. На котором уже будет сама ведущая курс. Белоруский одет приличней, но читает хуже, неуверенней, — видимо, напряжение начинает давить и на него. Его не хотят пропускать на третий тур. И если бы не настойчивая просьба Таи, которая чувствует мой давящий локоть и толкающее колено и рассказывает, как замечательно он читал на первом туре и сейчас просто волнуется. Его — после долгих раздумий — пропускают.

По лестнице я спускаюсь с ним и говорю:

— На третьем туре я уже буду в Америке. И вам придется выдать все, что вы умеете. Прослушивать будет сама профессор, набирающая мастерскую.

— А как сегодня?

— Очень плохо, — честно говорю я. — Расслабьтесь, забудьте, что приемная комиссия, не смотрите на них и победите!

— И тем не менее сегодня… — Он хочет сказать, что прошел.

Я перебиваю его:

— Удачи вам. — И вылетаю к машине.

Тая стоит со знакомыми актерами. Может, кто-нибудь из них?..

Она подходит и берет меня за руку.

— Вы не забыли, вам нужно в посольство?

«Нет, — говорю я про себя, — наверно, просто…»

В два пятнадцать я в посольстве — врач принимает в другом здании только до трех.

В три я в валютном магазине — закупаю провизию для путешествия.

В четыре — встреча с балериной, которой нужно передать фотографии в Нью-Йорк знаменитому балетному танцору. После спектакля я должен забрать Таю у театра.

Заехал я позже и в модный литературный журнал «Флаг». Известный многим заместитель главного редактора по прозе принял меня торопливо и через десять минут пообещал разобраться сразу с четырьмя моими книгами. После чего я откланялся, чтобы не переутомлять человека. По-моему, ему не нужны были ни я (да и кто я такой), ни мои книги, ни весь этот «литературный процесс». Через несколько дней, когда я вернулся, он сообщил, что для их журнала ничего не подходит. Как за пять дней он разобрался с четырьмя книгами, для меня до сих пор загадка. Наверно, как Корди…

Тая ждала меня у театра, одетая в белое платье.

— Как завершился театральный сезон?

— Никак. Обычно, — безразлично сказала она.

Мы заехали к ней. Выпили поздний чай.

Она вопросительно посмотрела на меня.

— Я не был у доктора, мне нечего вам сказать.

— Разденьтесь.

— Зачем? — спросил от неожиданности я.

— Я хочу вам поцеловать, где болит.

……………………………………………

— Вам нужно собираться, — выходя из душа, говорю я.

— У нас это проще, чем у вас, — шутит она.

К маме я успеваю ровно в полночь. «Бег жизни». Есть такая пьеса? Или название?

— Ты совсем похудел, что ж ты так мотаешься?

— Завтра начинается отдых.

— Надеюсь, до отхода поезда тебе никуда не надо на встречи?

— В четыре места, — негромко говорю я. — А чем ты занимаешься?

— Пытаюсь дозвониться в Лисс, чтобы сделать тебе номер в отеле.

Я достаю ей банки апельсинового сока и любимые крекеры.

— Ой, сыночек, спасибо большое.

— Это тебе спасибо.

Ночью я сплю поверхностно. Я не могу понять, то ли у меня действительно режет, то ли мне это кажется.

С утра я еду на кладбище. И на полчаса отключаюсь от всего мира.

От сует, забот, бега, проблем. Наверно, это моя пристань в мире… Рядом с папой. Поскорей бы…

В одиннадцать у меня переговоры с Артамоном по поводу тиража, авторских экземпляров, бумаги для фотографий.

— Алексей, у тебя нет сигаретки случайно?

Я достаю блок «Мальборо» и дарю ему.

— Это мне? Огромное, большое спасибо!

— Артамон, только сделайте все, как надо.

— По высшему разряду, я знаю. Это первый ребенок. — Он улыбается.

Я несусь за чемоданом к маме.

В двенадцать тридцать я встречаюсь у гостиницы на имперском проспекте со своим старым институтским товарищем, который дает мне красный паспорт. Теперь я «имярек». Так как с американским паспортом в Лиссе, кроме «Загрантуриста», меня никуда не пустят. (Потом оказалось, что и в «Загрантурист» меня не пустили.)

В час я залетаю за Таей. По пути на вокзал мы захватываем ее подругу. Я высаживаю Таю с торбами на вокзале и еду ставить машину в какой-то гараж. Так как подруга машину водить не умеет. Тогда зачем ей машина?! Я еду по тротуарам, чтобы успеть. Пробки дичайшие.

Без десяти два я появляюсь на вокзале и вместе с Таей, баулами, сумками бегу по переходам к нужной платформе.

Поезд подают не на ту. Мы бежим с Таей опять. Без двух минут два я подсаживаю ее за попу, перехватывая взгляды целого перрона. (А когда-то Каренина сходила… но не на этот перрон. На другой.)

И слышу голос проводницы:

— Еще чуть-чуть, и мы бы уехали без вас!

Поезд трогается.

Я очень удивлен этому моменту, что у них что-то трогается и делается по расписанию. И говорю:

— Я готов теперь снова принять душ. Надеюсь, в купе есть вода.

Тая смотрит на меня с непониманием и произносит:

— Алексей, вы загоняли себя.

Златозубая проводница показывает нам купе в середине, отворяя дверь. Я смотрю и не верю!

— А где вторая половина? — спрашиваю я проводницу.

— Чего? — не понимает она.

— Купе, — объясняю я.

Я поворачиваюсь к Тае:

— А где же душ?

Она смеется так громко, что у нее брызгают слезы.

— Вы откуда, молодой человек?

— Из Нью-Йорка.

— A-а, ну тогда все понятно.

Тая продолжает, заливаясь, смеяться и не может остановиться. Потом ласково смотрит на меня.

— Алешенька, где вы такое видели — купе с душем?

— В кино с Джеймсом Бондом, где он путешествует со своей дамой. Из Швейцарии в Италию.

И вдруг я сам начинаю смеяться. Давлюсь гомерическим хохотом, захлебываюсь, безостановочно хохочу. И не могу остановиться.

Она смеется вместе со мной. Мы хохочем, хлопая друг друга по рукам, локтям, плечам. Я задыхаюсь от смеха.

Проводница извиняется и говорит, что в поезде нет специального слуги, чтобы принести наш багаж из тамбура. А я-то ожидал!..

Мы хохочем еще пуще.

Вот слуг у них я как раз не ожидал: их распустили всех в семнадцатом году. Ах, какой год был, загляденье! Вырезали весь цвет нации, всю культуру и литературу. И стали строить светлое будущее. (Кто был ничем, тот-таки стал всем.)

У нас, оказывается, две корзины провизии и полный пакет бутылок. Батарея. Тая, едва оглядевшись, сразу начинает накрывать на стол.

— Будем гулять? — говорю я.

— Еще как, — сияет она. — Я так рада, что вырвалась. Спасибо вам, Алексей. — Она признательно смотрит мне в глаза.

Я машу рукой: пустяки.

— Идемте, я вас помою до пояса, не в ванной, а в туалете!

Купейный роман… Она окатывает меня пригоршнями холодной воды, и я урчу от удовольствия, чувствуя, как мой пот постепенно растворяется во влаге. С влагой… Потом она оставляет меня домываться одного. После меня — хоть потоп.

Когда я возвращаюсь, на столе уже целое пиршество. Тая переоделась в легкие дорожные вещи. Она успела убрать все сумки, баулы, корзины — стало сразу уютно.

Мне его давно… мне его все время не хватало — уюта. Душевного, не домашнего. Убранной души, а не убранной квартиры.

— Что будем пить? — тоном метрдотеля из дорогого ресторана спрашивает она.

— Колдунья, — говорю я. Она сияет. — Пить будем что-нибудь очень оригинальное — водку, например. — Она хохочет.

На столике, привинченном к окну, мой любимый сыр, огурцы, помидоры, куриные котлеты (испекла мама), курица, зелень, на диване — гора черешни в какой-то импровизированной чашке. Откуда-то из-под стола («из-под таинственной холодной полумаски…») она достает бутылку лимонада.

— Господи, — восклицаю я, — сто лет его не видел!

— Это вам подарок. А я забыла свой джин…

— Я вам куплю на море.

Она смотрит на меня внимательно и говорит:

— Это напоминает сон из области фантазий — как душ в купе!

Я открываю финскую водку — классная водка. Она щелкает где-то под столом и открывает лимонад. Мы поднимаем чашки и наливаем накрест друг другу, потом повторяем процедуру, накрест опять.

— За путешествие, — говорю я.

— За два дня, которые мы будем вместе! — произносит она.

Пить водку из чашек… напоминает мне что-то. Я быстро роюсь, но не могу вытащить с чердака памяти.

Она говорит:

— Какая мягкая водка.

— Это вторая лучшая по вкусу в мире водка.

— А первая? — спрашивает она.

— Английская водка — «Тангэрей» называется.

— А наша как же?

— Ваша вне конкуренции! — Я тут же наливаю ей опять. — Выпьем за мягкость этой водки.

Она улыбается:

— Интересный тост.

Она запивает чашкой лимонада. Я только пригубил его и понял, что после первого глотка пить не смогу. Беру половину красного помидора и солю щепоткой. Соль на салфетке — какая прелесть.

— У меня есть для вас соленые домашние огурцы в банке.

— Это вообще непозволительная роскошь — под водку!

Я наливаю ей полную чашку из высокой, еще холодноватой бутылки.

— За прекрасный стол и руки, собравшие его.

— Алешенька, вы хотите меня напоить?

— А как вы догадались?

— О, это было очень трудно. Но меня не нужно напаивать, я и так на все согласна!

Я смеюсь и кладу ей на тарелку куриную котлету.

— Подождите, мы еще такого купим на станциях! Пир только начинается.

Она внимательно и слегка удивленно смотрит на меня. Но ничего не говорит. Она вообще на редкость тактичная.

Стук в нашу дверь.

— Открыто, — звонко отвечает Тая.

— Как заморским гостям наши Палестины?

— Прекрасно, — говорю я. — Это Таисия. Алексей.

— Валя, — говорит она и обнажает в улыбке золотые коронки сверкающих зубов. «С косметической стоматологией у них, как в Голливуде», — думаю я.

— За знакомство, я надеюсь, не откажетесь?

— Сейчас не могу, расслаблюсь, разморит, а еще работать, а вечером, если не помешаю, с удовольствием.

— Скажите, Валентина, а на станциях — к поездам — продают вареных раков, малосольные огурцы, вяленых лещей, вареную картошку с укропом и зеленью в ведрах?

— Это что, икру красную и черную продают. — Она улыбается.

— Да вы что! — радостно восклицаю я.

— Живем лучше всех, — говорит она и выходит.

Тая смотрит ласково на меня.

— Я когда был маленький, на станциях продавали алычу, вишню, черешню, абрикосы, сливы — ведрами. Прямо в окно подавали, если короткая остановка. Женщины упрашивали: купите. А запах яблок какой был!

Тая наливает себе лимонада:

— Я знала, что вы не сможете его пить. В памяти — все совсем другое. А я люблю лимонад.

Я разливаю нам снова, оказывается, мы уже выпили половину литровой бутылки. А я все не могу расслабиться…

— Алеша, я прочитала вашу книгу.

Я застываю.

— Это совершенно необычный роман. Вы необыкновенно талантливый человек. Настолько талантливый, что вы сами этого не осознаете. Я читала и не верила, что наконец кто-то написал о моем поколении. О его бесцельной жизни. Местами я плакала, местами смеялась. У вас там — уникальный воздух, есть пространство. Я так хорошо понимала главного героя, бьющегося об лед. Когда нет денег, когда голодный, когда не можешь любимую девушку пригласить в кино или кафе. Вам удалось создать свой мир, ни на кого не похожий, абсолютно иная стратосфера, в которую погружаешься и забываешь про реалии жизни, хотя из них и состоит тот мир.

Она остановилась и набрала воздух.

— Я благодарна вам за это, Алеша. Низкий поклон — за роман. За ощущения, за переживания.

— Спасибо за неожиданные слова, я не думал, что вам понравится.

— Очень и очень. Я ничего подобного не читала. Я хочу выпить за вас, за ваш талант.

Она потянулась, наклонилась и поцеловала меня — в губы.

— За это выпьем до дна! — И она показала как. — Я не могу дождаться, когда прочту вторую книгу. Вы взяли с собой, я надеюсь?

Я кивнул, я всегда таскаю с собой несколько экземпляров. Как в древности: все мое ношу с собой.

Как-то всегда не верится, что мои писания кому-то нравятся.

Я посмотрел в окно. Электровоз несся вперед. Мелькали луга, поля, деревушки, перелески, провода на столбах то возносились вверх, то провисали вниз. Шлагбаумы, шлагбаумы, на переездах фигурки людей в сапогах, летом, века немытые грузовики, странные мотоциклы, каурые, тощие коровы. Зачем я это все описываю, вы сами знаете. Сами все видели…

Я повернулся к Тае, ожидающе смотрящей:

— Я рад, что вы не спрашиваете: действительно ли так было и автобиографичен ли герой.

— Да какая разница, как было в жизни, это же искусство: вы создали свой уникальный мир, который останется, как и эти герои, которые живут в нем.

Она взяла бутылку водки и спросила взглядом. Я согласно кивнул.

— «Вот это допьем, и сразу бежать в магазин!»

Она расхохоталась. Приближалась первая остановка. И я запасся долларами в один карман и местной валютой — в другой. Я собирался купить полперрона, я хотел вернуться в детство, я мечтал ощутить эти запахи, вкус, цвет. Красные громадные вареные раки, тяжеленные салатные полосатые арбузы, ведра нежной лимонной черешни.

Экспресс, гудя, подходил к станции. Я в нетерпении вскочил.

— Вы пойдете?

— Я буду на вас смотреть в окно. И если позволите, закурю сигарету. Я боялась вам мешать дымом.

Я достал блок «Салема», купленный для нее.

— У меня еще есть пачка, — тихо сказала она.

В это время я несся по коридору и выпрыгивал из тамбура.

Сначала я не мог поверить: я бегал вдоль поезда и производил, наверно, странное впечатление на окружающих. На всем перроне вдоль длинного состава стояло несколько одиноких ветхих старух, которые продавали утлые кулечки с черешней и пустяковой, невзрачной клубникой.

Наконец в конце перрона я нашел одну, у которой на палочке была бело-красная черешня. Чтобы не возвращаться с пустыми руками, я купил десять палочек. Я спрашивал у женщин: а продает ли кто-нибудь это или то — они смотрели на меня с непониманием, чаще — с недоумением. Как будто я свалился с Марса. Как будто я был сумасшедший. С ума сошедший.

Назад в купе я возвращался грустный и слегка выбитый из колеи.

— Это вам, — сказал я, не глядя.

— Это моя любимая черешня, Алешенька, спасибо большое.

Я кивнул.

— Алеша, я не хотела вас огорчать, не хотела вам мешать встрече с ожидаемым. Но того, о чем вы говорили, уже как десять лет нет. Вы были так возбуждены, так взбудоражены, мне не хотелось говорить вам наперекор или вопреки вашим мечтам.

Меня опять поразил ее такт, который будет поражать и потом. За исключением одного раза…

— Но проводница говорила, что есть даже икра. Может, на другой станции?

— Я думала, вы поняли, что она — шутила…

Я не понял. Более того, я был в полном шоке: на всех станциях, перронах, полустанках и вокзалах продавали одну лишь невзрачную черешню, сезон которой наступил (но не ведрами), и мелкую второсортную клубнику. Которую я не любил, а любил большие клубничины, когда две не помещались во рту.

Я не верил, я не мог поверить, что́ они сделали с Империей, некогда хлебородной и хлебосольной, кормившей полмира. До чего довели свой народ. Картошки вареной и той не было на остановках. В пустыне…

Я налил себе полную чашку, плеснув Тае.

— Надеюсь, будущее будет лучше, — сказал я сам себе и выпил до дна. Взял свежий огурец, который был куплен в столице, и откусил.

Чуть позже пришла проводница и принесла постельное белье.

— За два комплекта с вас семь сорок.

Тая протянула ей десятку и жестом показала, что сдачи не надо.

— Что это значит, Тая? — спросил я.

— Алеша, здесь за белье нужно платить.

— Как, а разве это не входит в стоимость билета? Или: почему это нельзя сразу включить в билет?

Она с мягкой улыбкой посмотрела на меня:

— Вам постелить, может, вы хотите отдохнуть — от столкновения с реальностью?

Я отрешенно кивнул. Простыни пахли свежим. Мы слились под стук колес. В ритм с электровозом. Все было бы терпимо, если б не узкие диваны. Кровати. В восемь пришла проводница Валя со своей банкой тушенки, чем меня невероятно тронула.

— Неудобно с пустыми руками к столу.

Она села рядом со мной, я налил ей в стакан, принесенный также ею.

— Вы водку пьете? — вежливо спросил я.

— Кто ж ее у нас не пьет? — прямо ответила она. Выпила, взяла хлеб с котлетой, но только понюхала.

— Что ж это за водка такая вкусная?

Я сказал.

— Никогда не пила заграничной. — Она была удивлена.

— Тогда еще. — Я поднес бутылку к ее стакану.

Она попросила:

— Вы уж не переводите, я лучше нашей выпью, она грубее.

Я достал из пакета бутылку их водки, но сделанной на экспорт. Открыл и налил.

— Ну, со свиданием, — сказала Валя, — спасибо, что приехали к нам.

Она выпила, подождала, пока я и Тая, и только потом откусила хлеб с котлетой.

Тая положила ей овощи и зелень.

Она была совершенно потрясена, что Тая — актриса. И последовавшие день и ночь служила ей верой и правдой, предупреждая малейшее желание, каприз или прихоть. Хотя в местных условиях любое желание можно было считать капризом. Или прихотью. И делала для нее то, что не делала для всего вагона. Она просидела у нас два часа, и я с трудом уговорил ее взять банку тушенки с собой обратно.

А ночью мне снился пир и на столе стояли блюда с громадными раками и балыком, вареной с зеленью картошкой и розовой семгой, невероятной величины помидоры и малосольные огурцы с пупырышками, а рядом — стеклянные ведра с черешней, вишней и бело-желтой сливой.

Утром раздался стук в дверь, и Валя принесла нам чай.

— Вам первым!

Чай был ароматный. В стеклянных стаканах с подстаканниками. Которые я не видел с детства. В Америке подстаканников вообще нет. Стаканов тем более.

В этот день мы пировали остатками первого дня. Остатки кажутся всегда вкусней, так как глаз — не пресыщен.

Допивали отечественную водку, и Тая не знала, куда спрятаться от рвущейся услужить ей проводницы.

Утром «наш паровоз» прибывал в конечный город, куда доходили железнодорожные шпалы. «Шпалы кончились, рельсов нет…»

Мы приезжали в Зурбаган… Не успели мы сойти на неширокий перрон, как грянула «Варшавянка». Я обалдел.

У меня подпрыгнуло все в душе.

— Нас встречают, — сказал я радостно Тае.

— Вас! — поправила она.

Дама, встречавшая нас и жившая в сказочном местечке Бахчисарайский фонтан, оказалось, ничего не смогла устроить и предложила в компенсацию свое такси, на котором приехала — нас встречать, Я поблагодарил и вышел на вокзальную площадь в зыбкой, однако твердой надежде договориться сам. Отважная пятерка бросилась на меня — с безумными ценами. И только один сидел спокойно и ждал, никуда не бросаясь. С ним я и договорился. До Лисса нужно было ехать через перевал полтора часа. Мы сидели сзади, обнявшись, и я крутил головой во все стороны, разглядывая проносящиеся мимо окрестности. Мне все нравилось, я был в восторге! Возврат в детство — это всегда восторг.

— После перевала увидите море, — сказал наш молчаливый акванавт.

— Да здравствует Лисс! — закричал я.

Тая томно улыбнулась, разморенная солнцем, свежим воздухом, рвущимся в окно, рвущим ее волосы, и убаюкивающими зигзагами машины.

На порог «Загрантуриста» меня пустили, но о номере и речи не шло, надо было заказывать за три месяца, все было забронировано (какое чудесное слово, Набоков не дожил…) на целое лето.

А взятка? От американца с синим паспортом боялись брать. Я достал красный — испугались еще больше. Уже час, как я бился с администрацией дебилов, без успеха.

Тая сидела на большой веранде, где вечером подавали жажду утоляющие напитки, и напоминала «Даму с корзинкой», только современный вариант.

При мысли, что надо опять искать-ловить машину, торговаться, ехать — неизвестно куда, искать — неизвестно что, мне стало совсем хорошо.

Видя мое удрученное лицо, Тая решительно встала:

— Ждите, Алеша! — И ушла в неизвестном направлении. Впрочем, в каком бы направлении она ни пошла, они все были неизвестны для меня.

Через час она вернулась. Я думал, не только гостиницу, но и девушку потерял. Канула в Лету.

— Я договорилась.

— Ура! ура! ура! — вскинул я в воздух сжатый кулак.

— Только…

— Как всегда — «небольшая проблема»…

— Это Дом актера. Вы должны пользоваться только красным паспортом, а также стать моим новым мужем.

— А существовал старый?

— Два. Но кто считает!

Я внимательно посмотрел на нее.

— Пойдемте, нас ждут.

Теперь я перевел взгляд на сумки, чемодан, корзины, торбы, пакеты и прочее. Поверите или нет, было еще и прочее.

— Здесь под горку, будет не так тяжело.

Думаю, что эти полкилометра (или: полмили?) я буду помнить всю свою оставшуюся жизнь: в бреду, во сне, в аду. С меня текло, как будто я только что выплыл — из штормового душа.

— Нам очень повезло, — поет моя ласточка (да что вы!), — какая-то заслуженная актриса задерживается на двадцать четыре часа и нам дают ее номер. С верандой, ванной, прихожей.

— А остальные два дня?

— Будем спать под кипарисами. Это очень романтично. Вам, я уверена, понравится. Вы не пробовали?!

Я не пробовал и, главное, не хотел. Но кого это волновало в этой стране бескрайних, беспредельных просторов. Здесь все могли лечь спать на улице.

После туманно-странного улаживания наших «паспортно-супружеских» отношений и долгого ожидания (хотя что было ждать, они ж не строили номер!) нам наконец вручили ключи. Сказать, что я был рад, — ничего не сказать!.. Теперь мне нужно было тащить чемодан, сумки, корзины и торбы по крутым, перепадающим лестницам, вниз, в корпус № 2. Интересно, а где был № 1? Ниже или выше? Все мне интересно, ну все!

Номер, как ни странно, оказался неплохой, две скорее монашески узкие кровати, между которыми расстояние — целая комната. Но кипарисы своими высоченными верхушками касались балкона, и мне это обалденно нравилось. За дополнительную цену (с ума сойти!) нас присоединили к домотдыховскому «ресторану-кафе». Хотя я думаю, это слишком резкое, если не опрометчивое название. И я не мог дождаться вечера и первой трапезы — с местными гастрономическими изделиями.

Переодевшись, как два белых гриба, мы вышли на пляж. Камни прокалывали ноги, грязная вода, замусоренное море, войти и выйти из которого было равносильно подвигу. За пляжами следили, как на Багамских островах…

Я попробовал подальше — сплавать на край их моря (может, там почище), меня тут же освистали. Тая встревоженными глазами следила за мной.

— Алешенька, я надеюсь, вы не хотите сбежать в Турцию от меня?

Я улыбнулся ее шутке: она, наверно, была актриса «Театра смеха и иронии». У нее, естественно, нашлись приятели, среди них — стройный комик, с которым она пролюбезничала полчаса.

Пока я разглядывал окружающих в поисках приличной женской фигуры, на которой можно было отдохнуть глазами или мог полежать глаз, но так ничего приличного и не нашел.

От скуки я опять сплавал, мне засвистели, я приплыл назад. Я не гордый. Наконец вернулась Тая.

— Похоже, вам весьма по вкусу пришелся молодой человек.

— Алешенька, я не знала, что вы ревнивый. Я польщена! Пойдемте, я вас познакомлю.

— Как-нибудь в другой раз.

— У него милая жена…

— Это еще никогда никому не мешало.

— Идемте, мой мальчик, я вас выкупаю в ванне, отдохнете с дороги, вы переутомились.

В ванной — вода лилась мимо ванны, и цвет ее был похож на мою жизнь. Потом начался потоп, туалет слезился и рыдал, на корабле это называется авралом. Однако никто не пришел нас спасать, и Тая ликвидировала все последствия сама. Хотя стало понятно, что лучше брать шампунь и мыться в душе на пляже. А туалетом вообще не пользоваться. Или лучше пользоваться в столовой. Впрочем, местные это звали рестораном. Хотя в моем понимании… Пардон, здесь абсолютно никого не волновало мое понимание.

Я лежал поверх кровати, выкупанный, и Тая, вымытая, делала мне массаж. Ее руки скользили по моей спине.

Мы едва не опоздали на обед, за… массажировавшись.

Естественно, что их еду надо было проталкивать вилкой в горло. Очень сильно. Тая ни к чему вообще не прикоснулась: белая кость, голубая кровь.

Мне же была интересна сама обстановка, процедура, атмосфера. Блюда, люди, как они едят, обращаются. Мне это нужно было, видимо, для чего-то, для какой-то будущей писанины.

— Так и будем проводить время, питаясь в местной столовой? — спросила она.

Это первое неудовольствие, которое она выразила, и я обратил на него пристальное внимание.

— Все, что пожелает моя шахиня, так мы и сделаем…

— Алеша, я хочу в город, я знаю этот Дом актера вдоль и поперек. Я сюда приезжала много раз.

— А вас в нем…

— Что? — не поняла она.

— …тоже знают?

— В каком смысле?

Я пристально посмотрел на нее.

— Меня и «мое поведение», вы это имеете в виду, — конечно! Безусловно, под каждым кипарисом…

Я резко остановился, она едва не споткнулась об меня.

— Хотите пойти в город? — примирительная фраза.

— С превеликим удовольствием.

Переодевшись, мы пошли. В город. Сначала мы шли по какой-то серпантином извивающейся узкой дороге, пока не вышли на какую-то небольшую площадь, с которой начинался центр. Где все имело место произойти. Обогнув восьмерчатую площадь, мы вышли на приморский бульвар, тянувшийся вдоль моря. Закатное солнце красиво покрывало червонным золотом окрестности. Все горело, алело, блестело. Витрины, киоски, пальмы, пирсы, глиссера, кораблики.

— Какой самый лучший отель в Лиссе?

— «Афины».

— Где он находится?

— На набережной, мы уткнемся в него, если будем гулять.

Через пять минут я увидел его в закате солнца. Это был знаменитый отель, напоминающий испанские дворцовые постройки. В стиле «Англитер». Что это за стиль? Так, пришло в голову.

Всего в два этажа, гордо тянувшийся вдоль и вверх, подковой на набережную, он был приютом для заезжих знаменитостей и богатых иностранцев. Я попросил Таю подождать меня в аллее. Светлые аллеи…

После угощения администратора английскими сигаретами и английским языком разговор пошел проще и скатился до того, что мне зарезервировали столик на вечер. Хотя почему уменьшительно-ласкательная форма: столик?

Тая терпеливо ждала, крутя листик в руке. Руки были — совершенство.

Перед вечером:

— Что вы хотите, чтобы я надела, Алеша?

— Белое платье со шнуровкой на груди.

— Я не смогу надеть лифчик. Здесь не Рим и…

— Оно с корсетом внутри, думаю, удержит… так что ничего не будет видно, кроме ложбины. Ложбинки у других.

Она поняла и мягко улыбнулась:

— Откуда это?

— Из какого-то моего произведения.

— Уже цитируете себя?

— Простите, просто пошутил.

— Ну, не надо так смущаться, Алешенька. Почему вы заалели?

Я надел светлый костюм, в мелкую полоску голубоватую рубашку и, по ее настоянию, не стал надевать красивый галстук.

Вечер.

Мы шли по набережной и вдыхали прекрасный воздух юга. Что может быть чудесней юга! И он вдыхался — как опьяняющее вино, дурманящий аромат.

Едва мы вошли в прихожую, как грянула музыка. Мы договорились заранее, что весь вечер говорим по-английски, а она, в случае необходимости, переводит это местным аборигенам. Тая достаточно неплохо говорила по-английски и большинство фраз понимала сразу. Так что мне не приходилось повторять, подбирая слова попроще.

Сам администратор, выскочив стремглав, почетно проводил нас к зарезервированному столу — в центре зала. За что я отблагодарю его в конце вечера.

Тая с улыбкой смотрела на эту сцену. После того как мы сели, она сказала:

— Вас здесь знают? И очень уважают!

Мне нравилось ее тонкое чувство юмора. Мне вообще нравилась она — как собеседница.

Обнимая танцевальный круг, высились мраморные колонны, создавая ощущение помпезности, которое было приятно. Столы были весьма красиво сервированы. Мы пришли одними из первых. Я любил начинать раньше и заканчивать позже.

Возник официант и наивежливейшим образом положил перед нами меню.

— Вот что значит английский язык, — сказал я по-английски.

— Великий язык, — улыбнулась Тая.

Я стал изучать контекст напечатанного. Меню для меня, как любовный, таинственный, загадочный, авантюрный роман. Который нужно раскусить. Потому — заказываешь одно, а по вкусу приносят совершенно не то. Или вернее: заказываешь одно, а вкушаешь совершенно другое.

— И что же вы там изучили, Алешенька? — Она смотрела с легкой улыбкой на меня.

— Вы позволите мне выбрать для нас обоих?

— И только вам!

— На горячее для вас, конечно, будет рыба?

— Я ее безумно люблю.

— А еще что?

— Кажется, вас, но я еще не поняла…

Она тонко улыбнулась.

— Как вы выбираете! Я уже предвкушаю эту сцену общения с половым. Вы уж не обессудьте, если я что-то не так переведу…

Я взял ее руку и нежно поцеловал. Атмосфера и музыка начали поднимать мое упавшее настроение.

Через Таю я заказал: осетрину, севрюгу, балык, горбушу, белужий бок, чавычу, сельдь, крабы, икру черную и красную. Шампиньоны в сметане, запеченные в кокотницах. На горячее — Тая, сдерживаясь невероятно, перевела: может ли шеф нас удивить чем-нибудь рыбным? Официант с третьего раза, причем на его родном языке, понял, что ему нужно пойти и выяснить это у главного шеф-повара. Нас удивили, пообещав приготовить запеченного зеркального карпа из специального запаса. Я надеялся, что его недолго пасли.

Официант стал сразу извиняться, что у них небольшой выбор иностранных вин. Я сказал, что хочу только отечественные. И стал слушать Таю, действительно не вникая, что он говорил на моем бывшем языке. Мне нравилась Тая в роде переводчицы. Она это делала с легким юмором и перевоплощалась совершенно точно по системе Станиславского. Есть такая система — в жизни.

Перечень вин был интересен и напомнил с грустью мое детство (когда был жив папа и больные задаривали его бутылками. Так как монеты он не брал. Была когда-то такая медицина, они давали клятву Гиппократа). Вина: «Очи черные», «Улыбка», «Волшебник», «Кинзмараули», «Цинандали», «Алиготе», а также «Токайское» и венгерский «Рислинг» с озера Балатон.

Мы заказали бутылку вина и определенное количество водки. Я не совсем представлял, в каком направлении будет развиваться вечер. Оттого мы взяли бутылку вина и какое-то количество водки. И, по-моему, это было правильно.

Играла танцевальная музыка. Наш стол стали уставлять закусками.

— Какое обслуживание, — улыбнулась Тая, — нам такого и не снилось.

Второй официант, осведомившись, разливал спиртное, пока первый сервировал стол.

Все было красиво, и мы подняли бокалы.

— Ваше слово, товарищ Маузер, — единственная фраза, которую я сказал во время вечера на бывшем языке. Хотя до меня ее сказал другой.

— За юг, Алеша, за нашу встречу, за ваше появление в моей жизни. Я вам очень благодарна.

Мы выпили, и я сразу налил еще. Хотелось раскачаться. Я ухаживал за Таей, она ухаживала за мной. И была правдоподобна в этой роли. Закуски имели место в большинстве своем быть съедобными. Горбуша только очень соленая, но я люблю соль. Мы намазывали бутерброды икрой друг другу, глаза — в глаза. Я сделал знак — принести новый графинчик водки.

Она почти не ела и все время смотрела на меня.

— Почему вы все время смотрите?

— Вы мне нравитесь.

— А есть?

— О, это я успею! Пока вы здесь, они не унесут никуда.

— Хотите танцевать?

— С вами?! Вы еще спрашиваете? С превеликим удовольствием!

Мы прокружились по танцевальному мрамору, заслужив любопытные взгляды окружающих. И сели.

— Какую музыку вы любите?

— Синатру.

— А еще?

— Иглезиаса и Хампердинка.

— А такой певец — Тони Бенетт, слышали?

— Нет, не помню.

Она допила стопку.

— У него голос очень похож на Синатру.

— Я бы хотела послушать.

— Я вам подарю кассету при отъезде.

— Благодарю. Вы так добры. Я не знаю, чем заслужила.

— Еще ничем, но надеюсь, что заслужите.

— Вы удивительный мальчик…

— То ли еще будет!

— Я почему-то вам верю.

Нам принесли запеченные шампиньоны в сметане, с чем-то. Оказалось, что она без ума от грибов. И я с облегчением и удовольствием отдал ей свою порцию.

После выпитой водки я пошел в туалет и стал давить на своего «приятеля». Никаких признаков не было. Слава Богу.

Я вернулся, и актриса ожидающе подняла стопку.

— Скажите что-нибудь, Алеша. У вас все нормально?

Она загадочно смотрела мне в глаза.

— Вы когда-нибудь пьянеете. Тая?

— Редко, крайне редко.

— Нужно иметь талант.

— О, это с годами приходит.

— Или не приходит.

— А не выпить ли нам! — воскликнула она. — Глупо было бы по такому случаю не выпить.

Мы выпили.

— А позвольте, Алеша, теперь вам задать вопрос. Кто ваши любимые писатели, мне очень интересно?

— Там: Фолкнер, Фитцджералд, Вулф. Далее: Лермонтов, Бунин, Андреев, Платонов.

— А Чехов?

— При всем его «гуманизме» он был человеконенавистник — и это мешает.

— Разве?

— Думаю, здесь примешивалось (но только примешивалось) воздействие чахотки: почему я болен, а они здоровы. А я вообще люблю хороших рассказчиков, Куприн и Бунин, пожалуй, были лучшими в этой литературе.

— А в вашей? — подковырнула ласково она.

— Трудно сказать: Беллоу, Чивер, Козински; от этой литературы я уплыл, к той литературе еще не приплывал. Хотя перечитал много.

— А Хемингуэй?

— Никогда.

— А как насчет французов?

— Французская литература изящна, дидактична и нравственна. В юные годы нравилась.

— И кто же, если не секрет?

— Конечно, великолепный Дюма. Совершенно случайно узнал, что он написал такое произведение — «Кавказ». Я думал, этим регионом занимались только Александр, Михаил и Лев. Оказывается, и французский плагиатор к этому руку приложил.

— А еще?

— Бальзак, Золя.

— Стендаль?

— Ни в коем случае. Лучше — Мериме, Мопассан. Жорж Санд — увлечения детства. Из современных: Жид, Сартр, лучший — Камю. Мориак, Дрюон, братья Гонкуры, Мёрль, Базен, Эриа, Франсуаза Саган, Симона де Бовуар, Труайя и Виан.

— Похоже, вы перечитали всю французскую литературу!

— Это громко сказано. Я вам не все назвал.

— А мне — тихо говорить?

Я улыбнулся ее чувству юмора. И мы пошли на танцевальный мрамор.

Тая хорошо и пластично танцевала, и, наклонившись, я стал целовать ее шею.

— A-а, Алеша, у нас это не совсем принято. Так поступают только в буржуазном обществе…

Я взял ее руку и провел через стеклянную дверь на веранду. Мы оказались одни, за стеклом играла музыка, сквозь жимолость и лозы светилась луна и звезды. Обвив друг друга, как лианы, мы почти не танцевали, двигаясь в ритм. Воздух был создан из волшебства. По-моему, впервые она поплыла. Я дал себе слово напоить ее, хотя бы раз. Скоро сказка сказывается…

Она целовала мое ухо и шептала:

— Какой прекрасный вечер, я буду помнить его всегда.

Тая таяла, раздавленная в моих объятиях.

Чуть позже появился официант и таинственным шепотом сообщил Тае, что главное блюдо несет сам шеф.

Я отблагодарил потом и шефа, и администратора, двух официантов, дирижера и кого-то еще.

Мы усаживаемся за стол с помощью прислуги, и Тая говорит:

— Знающие все французы с рыбой пьют вино.

— После такого количества водки?!

— А что?! Что нам стоит дом построить и пропить?

Я смотрю на этикетку охлаждающейся бутылки.

«Черные глаза» написано белым на черной полумаске, ниже — виноградная гроздь. Я едва сдерживаю слезы. Папка, папка… Это было его любимое вино, хотя пил он — два раза в год. Я так больше и не увидел его, покинув Империю. Я не мог ему даже позвонить или прорваться. Убийцы теоретика Маркса, марксистские убийцы преградили мне путь к умирающему отцу, который сорок с лишним лет лечил их прогнившие тела без души. Я никогда больше не увидел живого папу. Хотя был уверен, по молодости, что еще привезу и покажу ему Америку. Мое имя — был последний звук, слетевший с его последним дыханием.

Вино было красное, достаточно крепленое, и к рыбе оно не подходило. Я заказал — через Таю — венгерский «Рислинг», исходя из местного прейскуранта. Венгры понимали еще что-то в винограде и когда-то заваливали Империю консервированными овощами и компотами. Когда это было? А почему меня это волнует? Передо мной сидит Тая из известной имперской семьи, ее папа актер, режиссер, деятель, о котором она никогда не говорит. А в это время приподнимает крышку и — вдыхает запах.

— Какая изумительная рыба! Алешенька, можно я за вами поухаживаю? Где вы?

Люди делятся на хороших, которые считают себя плохими, и плохих, которые считают себя хорошими.

— Вам средину или голову?

Я никогда не ел голов. Ничьих. Человечество — деградировало. Цивилизация — ведет себя к самоуничтожению. Уже сегодня достаточно нажать кнопку, чтобы начался опять каменный век.

— Алеша, вам налить вина? — Она заботливо смотрит мне в глаза.

— Водки!

Играет громкая музыка, я возвращаюсь в звуки, шум, гам, атмосферу.

— Какой мальчик, какой умный мальчик, что заказал такое чудо!!! Чтобы вы жили до ста, лучше двести лет!

— Зачем вы мне желаете такие муки?

— Как?! — Она даже потеряла дар речи.

— Был такой философ Плотин, который считал, что жизнь только начинается со смертью. А все, что до этого, — приготовление к смерти, с которой и начинается жизнь.

— Как интересно, продолжайте.

Она медленно тянула вино.

— Я окончил.

— Так быстро?..

Я улыбнулся.

— А я ожидала услышать полный трактат.

— Надеюсь, что вас не огорчил?

— Что вы, вы меня никогда не огорчаете, а только радуете. А я не заслужила… Такое счастье.

— Вам налить еще?

— Это всегда пожалуйста.

— Что вы хотите на десерт?

— Это так принято?

— У нас — да.

— Вас.

— Что, что?

— Вас — я хочу на десерт.

— А в «ресторане»?

— Вас — я — и — хочу — в — ресторане. Что ж вы современный писатель и такой недогадливый, Алешенька.

— Прямо здесь?

— А почему бы и нет?

— На этом столе?

— С превеликим удовольствием.

Я расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, она взялась за шнуровку корсета. Я расстегнул вторую пуговицу, она развязала шнурок.

— Вы неплохая актриса на сцене?

— Я совершенно не играю. — Она смотрела мне прямо в глаза. — Я абсолютно серьезно.

— Если вы считали, что неудобно целоваться на танцплощадке, то как же…

— Вы всегда все анализируете?

— Через раз.

— А вы можете расслабиться? Хоть однажды?

— Не могу. К сожалению. Я вам предлагаю компромисс: на корабле.

— Что?

— Десерт, я, вы и так далее.

— А что далее? — У нее изумленно изогнута бровь. Она загадочно улыбается: — А где вы возьмете корабль?

— Куплю.

— Только без алых парусов, я уже…

— Кокетство — есть украшение, которое носят на лице.

— Алешенька, если вы не против, я все-таки съем мороженое. Так как если с шефом у вас не было проблем, то с кораблем, думаю, будут. И большие.

Я заказал ей все сорта мороженого. Она съела их все, и мы пошли искать корабль.

«А монисто блистало, а цыганка плясала, и шептала заря о любви».

В импровизированном порту — неразличимые пирсы. Среди мелкой плавучей живности, около причала, стоял большой быстроходный катер. Не верилось, что он здесь стоит. Как будто специально.

На корме кто-то сидел, переговариваясь.

— Переводите! — сказал я.

— Слушаюсь, мой господин! Я обожаю вашу решительность.

— Good evening!

Тая перевела, послышались разные возгласы и женский хохот.

— Иностранец! Наконец-таки посмотрю на живого.

Я подбирал слова — на английском.

— Сегодня чудесная ночь, я в гостях у вас, и, если вы не против, мы бы хотели совершить морскую прогулку на вашей яхте.

Хотя это был катер.

— К сожалению, это невозможно, — ответил мужчина в странной форме.

— Он говорит, что это невозможно, — перевела Тая.

— Сколько будет стоить один час, два и три? — Она перевела.

— Нам не нужны деньги.

Я не поверил, что в этой стране кому-то не нужны деньги!

Все деньги были со мной.

— За один час я заплачу вам…

Этого было достаточно безбедно прожить полгода в этих краях.

— Ничем не можем помочь, — сказал мужчина.

— Пусть назовет свою цифру. Я заплачу — в долларах.

— Переведите вашему иностранцу, что мы из Первого управления… И это прогулочный корабль Президента Империи.

Тая, не моргнув, перевела и добавила:

— Алешенька, вы восхищаете меня, вы, видимо, не совсем понимаете, что это за люди. Это не моряки!..

— Хорошо, полчаса. Выйдем в море и вернемся. Сколько?

— Выйдем в море и не вернемся, — пошутила Тая. Но перевела.

— Нельзя, — последовал короткий ответ.

— Я не думаю, что в два часа ночи Президент даже такой большой Империи будет совершать прогулки в море.

Перевод.

— Передайте вашему иностранному гостю, что мы желаем ему приятно провести здесь время. А не искать приключения на свою…

— Вы, по-моему, не закончили фразу? — вежливо сказала Тая.

От неожиданности я рассмеялся.

— Я не думаю, что вашего друга катали бы в Америке на корабле Рейгана — за любые деньги.

— Но мы ведь не в Америке. У нас лучше! И потом, я уверена, что его бы катал на корабле и сам Рузвельт.

Мы пошли, обнявшись, не поворачиваясь.

Тихо Тая сказала:

— Думаю, за нами пойдут, выяснить, на всякий случай…

— Не засланный ли я «казачок»!

— Вот-вот, в этом роде.

И действительно, через минуту я услышал шаги за нашей спиной. Шаги догоняли, нас настигали. Я высвободил правую руку, оставив Таину талию.

И резко, в мгновение, обернулся. Бить всегда надо первым, так как второго — может не быть.

— Простите, — обратились к Тае. — Я невольно слышал разговор вашего друга. Меня зовут Иван, я капитан дублирующего катера — охраны. После двенадцати ночи Он никогда никуда еще не плавал и вообще любит проводить вечера со своей женой. Поэтому я с удовольствием вывезу вас в море, а вы отблагодарите меня, как сочтете нужным.

Тая перевела. И сказала:

— Алеша, удивительные вещи случаются, когда я с вами. Я бы и в сказке такое не прочитала. Вы случайно не пишете сказки?

Мы вышли в открытое море, и капитан ушел спать до рассвета. Попросив разбудить его, когда мы решим покататься…

Расписание в Лиссе состояло из монотонностей. Завтрак в столовой. Простите — в ресторане. Мне предлагают какао. Я смотрю на чайники со стертыми носиками, тарелки с забавным полустертым клеймом «Лиссобщепит». Тая на завтрак не появляется. Она спит. Я иду одурманенный запахами пихты и каких-то эвкалиптов. Захожу, беру ее за грудь и бужу.

В грязном море купаться не хочется. Тая лежит на пляже и читает мое первое произведение «Голубая больница», не отрываясь.

К вечеру она оторвалась и сгорела.

— Алешенька, вы будете очень знаменитый писатель. Вы на редкость талантливый мальчик. Юноша. Мужчина. Человек.

— Да что вы…

— Идите, я вас поцелую.

— А как же «общественное место»?

— Это не такое общественное место. Вы мой одаренный мальчик.

Вечером я приглашаю Таю в «Загрантурист», завтра мы уезжаем восвояси. Впрочем, это были ее «свояси» и ко мне они никакого отношения не имели, хотя бы чисто по своему гео-лингвистическому смыслу.

— А вы уверены, что нас пустят? — спрашивает мягко Тая, памятуя мои попытки снять номер в одноименной гостинице.

Я гордо достал свой синий паспорт, и нас немедленно пропустили. Дама-администратор щелчком подозвала официанта и что-то прошептала. Тая только диву давалась. Сидела как на облаке и — с неба — наблюдала мое изучение меню.

Мы были очень голодные, так как целый день ничего не ели, проторчав светлое время на пляже.

Я закончил изучение гастрономической грамоты и немедленно (от слова: не промедляя) сделал знак официанту. Думая, как я сейчас удивлю Таю!..

— Скажите, пусть принесет все рыбные закуски, а также печень минтая и трески.

— Рыбных закусок никаких нет! — последовал готовый ответ.

— Как так? Этого не может быть в «Загрантуристе»!

— Может, — бодро ответил официант через переводчицу.

— Тогда пусть принесет все мясные закуски и салаты, кроме свинины.

— Мясных закусок никаких нет! — последовал готовый ответ.

— Как, мясных тоже? — изумленно вскинула брови Тая.

— Мясных тоже. Надо было все заказывать заранее, за три дня. Чтобы доставили с базы.

Хорошо, думаю, хоть поедим цыплят в ритме «табака».

— Цыплят-табака тоже нет, надо было заказывать заранее. Есть эскалоп из свинины.

— Да, но наш гость не ест свинину, и я тоже не ем мясо…

Я сделал жест: позвать!

Он исчезает моментально. Те же, явление второе: возникает первая дама-администратор.

Тая, актриса, берет вожжи в свои руки.

— Вот у нас гость из заморских стран, и выходит, что его кормить нечем — в гостинице для интуристов.

— Я очень сожалею, переведите дорогому гостю, но все нужно было заказывать…

— За три дня, — вставляет Тая. — Это я знаю, уже поняла, и мы очень виноваты, что не прилетели на три дня раньше, чтобы специально сделать заказ в этом роскошном ресторане. Меа culpa, но чем накормить нашего гостя сейчас?

— Не представляю, — поднимает к небу глаза дама. Одним этим жестом она мне понравилась — навсегда.

— Может, у вас есть хоть какие-нибудь овощи? Салаты…

— Может быть, огурцы и помидоры. Я вам дам из своего специального, особого резерва.

— Чего-чего? — не поняла Тая.

— Это наша терминология, это наша жизнь. Продолжай, Коленька, но вежливо, — сказала она и пошла за своими салатами — из резерва.

— Но хлеб-то с маслом у вас есть? — спросила Тая.

— Всенепременно.

— Как прекрасно! Принесите и побольше.

— Слушаюсь.

Мы ели хлеб с маслом, пили вино, стол ломился от закусок — огурцы и помидоры (и то по одной порции).

И знаете, это было что-то.

Мы пили, смеялись над местными, говорили и целый вечер танцевали.

А что еще оставалось делать…

Зато мороженого Тая наелась на две недели вперед — оно было в изобилии. Его заказали «с базы» за три дня, но какая-то компания, как нам объяснили, отменила заказ. К Таиному счастью. Потом я пошел в валютный бар и принес оттуда бутылку польской водки и югославских крекеров. И вечер нам показался совершенно милым.

В час ночи мы вышли из ресторана, и я подарил даме-администратору пачку Таиных сигарет «Картье». Тае я купил целый блок.

Странно, обычно, когда я выпиваю, у меня возникает желание. Но в этот раз нет. И мы сделали это под пальмами.

Скучно писать про Лисс — вернемся в столицу.

Мы возвращались в столицу.

Утром были гонки через перевал, лихорадочные закупки черешни (ее любимого деликатеса), помидоров, зелени, копченых уток. Мягкое купе того же поезда-экспресса «Лисс», два дивана, они же кровати. И Таин разбор моей только что прочитанной книги.

— Вы покорили меня…

— Чем?

— Вы очаровали меня, вы волшебник. Вы даже себе не представляете, что вы. Давайте выпьем за вас.

Как мягко она «стелила». Мы пьем местное вино, красного черешневого цвета, которое она запивает любимым лимонадом. Через сорок часов мы прибывали в столицу Империи, через сорок восемь часов я улетал в столицу столиц — Нью-Йорк.

На вокзале меня встречала знакомая с иностранной машиной. Мы сбрасываем Таю домой, и я мчусь по редакциям, делам, заботам.

Я созваниваюсь с Артамоном и договариваюсь о деталях. Попутно пытаюсь устроить к нему знакомую девушку из бедной семьи, которая хорошо пишет эссеистику. Он обещает опубликовать ее, встретиться и дать договор на писание книги мемуаров с каким-то бывшим заместителем (вице) Цезаря в Империи.

Потом я залетаю в издательство «Отечественная литература». Издатель нагружает меня книгами и письмами, кажется, своей бывшей любовнице. Ни один идиот не потащил бы такую тяжесть через океан. Но я — идиот…

Мне хочется делать людям доброе.

— Алексей, — говорит Джордж. — Я всегда говорю правду. (Это была первая неправда.) И prima правда заключается в том, что я даже не открыл ваши книги. Но через две недели вы мне позвоните из Нью-Йорка, и я вам все скажу. Вы мне очень симпатичны, и, я думаю, два умных человека всегда найдут способ договориться.

На этой многозначительной фразе мы прощаемся. На девятом облаке покидаю я лучший издательский дом Империи.

Тая плачет, глядя на меня. Не прикасается к своей рюмке и курит мои «Marlboro».

— Вы же не любите крепкие…

— Я знаю. Очень горько…

— Что случилось?

— Вы уезжаете.

— Я не думал, что моя незначительная персона имеет нишу в вашем существовании.

— Вы этого все равно не сможете понять.

— Где уж нам уж…

— Алеша…

Она пересаживается ко мне на колени и начинает целовать глаза, шею, уши. Губы я не даю — не люблю целоваться в губы. (Губы я берегу только для детей.)

Я не остаюсь у нее ночевать. Мы ни о чем не договариваемся. Вообще. Ни увидимся ли, ни когда. Я думал, приключение закончено. Я не мог понять, почему она плакала. В Лиссе звезда у нее ярко не горела — по отношению ко мне. И уж пламя не бушевало — точно. О чем я говорю, какое пламя, в наши дни…

В двенадцать ночи я появляюсь у мамы. У меня начинается мандраж: завтра утром лететь, надо паковаться. Ненавижу. Как на смерть. В последний поход. Все свое не возьмешь туда — с собой. Тогда зачем я пятнадцать лет собираю все бумажки? В час ночи звонит актриса.

— Алеша…

Мы говорим до трех. И опять ни о чем не договариваемся.

В пятый день июля я перелетаю океан. Прилет в Нью-Йорк всегда связан с «головными болями», счетами, суетой и потерями.

В первый день августа, к ночи, зазвонил мой телефон.

— Вы меня уже забыли?

— Признаться, да.

— Я прилетаю в Нью-Йорк пятого августа и хотела бы вас увидеть.

— У меня нет машины.

— Мои родственники будут встречать, они могут захватить и вас.

Невероятно было представить, что в следующую субботу актриса Тая будет сидеть в моей бродвейской квартире. Но она сидит, вот она, и большими, навыкате, глазами смотрит на меня.

Я заказал китайскую еду из соседнего (очень вкусного) ресторана, на столе стоят две большие замороженные бутылки водки и джина. Она очень любит джин. С тоником.

— Надеюсь, хватит? — спрашиваю я.

— Я тоже надеюсь. Вы так хорошо выглядите в Нью-Йорке, Алеша. И никуда не бежите. Я не верю, что вы сидите и никуда не убегаете.

В дверь позвонили — принесли китайскую еду. Я стал выставлять все на стол.

— Просто целый пир! Совсем как у нас… — сказала актриса. — Алеша, вы такой заботливый.

Я смешал ей джин с тоником и налил себе водки.

— За ваш приезд, Тая! За Таю — в Нью-Йорке.

— Благодарю вас. Какой божественный напиток, — кажется, я его вечность не пила.

— Как наши дела?

— О, ничего интересного. Закончился сезон, теперь у меня каникулы до середины сентября. Потом репетиции новой пьесы, приезжает швейцарский режиссер. И почему-то выбрал меня.

— Почему бы это?

Она улыбается.

— О, я не знаю.

— Все это время вы пробудете у нас?

— Не пугайтесь, я первого сентября улетаю назад. Лучше расскажите, как ваши дела. Есть ли возможность писать? Ведь это самое главное… для вас.

Она никогда не говорила о театре, о спектаклях, о своих проблемах. Казалось, ее только поглощали мои заботы, мои книги, мои чаяния.

— Тая, а как вы ко мне относитесь?

Она замерла, потом сказала:

— Я вас люблю.

Я не знал, что сказать, и наполнил наши бокалы снова.

— За вас, Алешенька, за ваше счастье.

Мы выпили.

— А вы мне дадите что-нибудь еще почитать из ваших книг?

— Если вам интересно…

— Очень и очень, — перебила она. — Я до сих пор в легком шоке от романа, который прочитала в Лиссе.

Конечно, мне все это было приятно слышать.

— Когда-то я написал роман «Факультет», он был опубликован в Нью-Йорке, но небольшим тиражом.

— Боже, как интересно. Заграничная литература.

— Но там очень много нецензурной лексики. Язык, на котором общается молодое поколение…

— Ничего страшного, я привыкла. У нас все матерятся.

— Если вас это не будет шокировать…

— А вы можете мне это дать сейчас? Я прочту за ночь и верну.

Я улыбнулся и налил.

— Вы можете не возвращать так быстро.

— Я думала, может, очередь… поклонниц на прочтение.

— Теперь я узнаю Таю и начинаю себя чувствовать в своей «лиссобщепитовской» тарелке.

— Алешенька, можно я вас поцелую?

— Нельзя, потому что вы еще ничего не ели. А так как вы приехали из голодной…

— Ну, я начну с десерта, если вы позволите…

Она «ест» меня в спальне. Целиком и поедом.

В одиннадцать вечера за ней заезжают и увозят к подруге на Риверсайд, которая пригласила ее в гости. Она обещает завтра приехать в двенадцать и провести со мной целый день.

Вечером мы идем смотреть постановку в одном из бродвейских театров с участием известного киноактера, а потом долго пьем в баре. Она — джин с тоником, я — английскую водку, замороженную. Как только Тая появляется, я начинаю пить. Обычно я не пью никогда. Это первая ночь, когда актриса остается у меня. Мы спим мало.

Утром.

— Я иду сегодня с подругой по магазинам, Алешенька. И освобожусь только к вечеру. Вы не обидитесь?

Я был рад. Мягко говоря, она не была одета. Как и все там.

— Вот вам кредитная карточка. Купите себе, что хотите. Для выхода — на публику.

— А есть какие-то пределы?..

— Пределов нет, кроме нравственных.

Она улыбнулась, подумала и взяла.

— Мы идем на концерт послезавтра в Карнеги Холл, на Лайзу Минелли.

— Вы маг, Алешенька.

Она нежно поцеловала меня.

— Я хочу увидеть ваших детишек до отъезда, это возможно?

— Я забираю их в следующий уик-энд. Детишек мне будут передавать через посредника в двух переулках от дома.

— Очень мило. Почему в двух?

— Так судья постановил.

— А дом купили вы?

— Кажется.

— И платите за него тоже?

— Кажется.

— И не можете в него войти?

— Даже приблизиться.

— Какие чудесные порядки! А почему это так, Алеша? Вы же умный мальчик…

— Моя бывшая Джульетта начала войну против меня. Она глупа, к сожалению, невероятно, ум вторичен в женщине — по отношению к красоте. И судья с заявлений Джульетты установил, что Ромео — угроза ее жизни.

— Алешенька, как вы можете быть угрозой кому-то?..

— Чисто риторический вопрос. Но бракоразводный процесс в Америке — это греческий лабиринт, в котором выигрывает…

Снизу позвонил консьерж: за Таей приехали.

— Я появлюсь вечером, если вы не возражаете, и останусь…

— Подругу тоже пригласите.

— Вам меня одной мало?

— …

Она, улыбаясь, исчезла.

Вечером Тая появилась, купив много красивых вещей. Она сразу стала выглядеть лучше и более соблазнительней.

Но мне хотелось выпить, напиться… На душе была тоска.

— А где ваша мистическая подруга?

— Она сказала, что еще не готова предстать перед известным писателем и…

— Тая!

— Алешенька, она к нам присоединится завтра, если вы не возражаете.

Я вздохнул. Мне было тяжело нести бремя одному.

— Я прочитала вашу замечательную книгу у подруги.

— Уже?

— И после того, как я попрошу смешать вашими волшебными руками магический напиток — джин с тоником, я выскажу несколько мыслей, если позволите.

Я смешал ей все в большом бокале, опустив несколько кусков льда, всегда в избытке имеющегося в американских холодильниках.

— Я прочитала вашу книгу не один, а два раза. Вы не представляете, видимо, что вы создали. Как всякий творец, пока это не слишком поздно… У вас уникальный дар. В «Факультете» есть атмосфера, есть воздух, есть любовь. Я могу дышать этим воздухом, этим романом. Там есть потрясающие сцены — из жизни студенчества. О котором никто не пишет. Я ничего подобного не читала.

— Но это вы преувеличиваете. Была пара «ребят» во Франции и Англии…

— Меня не интересует «Франция, Англия»: мне интересно наше. Алешенька, а кем бы вы хотели стать, если бы не писали?

— Актером.

— Правда?

— Я поступал в ваше театральное училище. Меня слушал сам великий Кутузов.

— Он был моим учителем. И что же?

— Прищурив глаз, откинувшись в кресле, он попросил меня прочитать еще несколько басен. Я приготовил только две. Горло свел спазм, я не владел гортанью.

— Молодой человек, — сказал он, — в ваши годы я знал сотни басен!..

Потом он позвал маму, которая ждала за дверями его личного кабинета.

— Уважаемая, я прослушал вашего сына. И позвольте мне объяснить кое-что: что мы ищем? Актер должен обладать десятью талантами: чувством правды, жизни, трагизма, реализма, юмора и так далее. Разумеется, найти сразу такой дар — невозможно. Поэтому мы принимаем тех, кто обладает хотя бы четырьмя качествами (остальные — мы развиваем). Ваш сын не обладает пока ни одним. Он еще не видел жизни и совершенно молод. Ему надо пойти поработать, в народ, познать жизнь, хотя бы на год или два. И тогда я с удовольствием прослушаю его снова.

— Вы вернулись? — Глаза ее сверкали.

— Ему, по-моему, понравилась очень мама: она была тогда красавица. И слава Богу, что он меня не принял: я был бы задрипанный актер, который бы произносил великие роли «кушать подано!». Как говорил мой критический папа: был бы не на третьих, а на четвертых ролях — за кулисами. К тому же я хотел сыграть только три роли.

— Какие?

— Печорина, князя Мышкина и Бендера.

Она улыбнулась:

— Тогда бы я не имела счастья читать ваши замечательные романы. Можно попросить четвертый?

— И четвертый, и пятый. Они еще в рукописи, я ищу издателя в Империи.

— Как называется?

— «Анна».

— Прекрасно, в рукописи еще лучше. Значит, я увижу всю «кухню» и побываю в «мастерской писателя».

Я улыбнулся «клише».

— Какая там «мастерская», это клетка, из которой не можешь вырваться, никогда. И вечно сидишь, прикованный к ней.

— Но вы же не можете без этого жить?

— К сожалению. Но как хочется Свободы…

— Не надо жалеть, все написано наверху и послано вам Богом. В вас вложен дар. Вы даже не осознаете какой.

— Вот я все думаю, почему его не вложили в кого-нибудь другого, чтобы мучались они. А я был свободен и жил нормально.

Я вздохнул.

— Таиса… Мне следует отлучиться и придется вас оставить одну.

Она взяла рукопись, бокал и пошла читать в спальню. Я поехал на вечерние встречи — зарабатывать деньги.

К часу ночи мы закончили барахтанье в постели. И она, сев на край, закурила.

— Вам не помешает?

— Почему вы мне не рассказываете про ваш театр? Вашего знаменитого режиссера. Он последний оставшийся из могикан.

— Фучека? Павла Велимировича: ему скоро 80 лет исполняется. А он все еще репетирует и ставит спектакли. Это — необыкновенный человек.

— А с вами он что-нибудь ставит?

— На меня первые восемь лет, как пришла из училища, вообще не обращал никакого внимания. Год назад вдруг дал главную роль в «Хамелеоне». Потом заболела актриса, и он ввел меня в главную роль в «Вишневом саде», пьесе Чехова. Все очень удивлялись. Я и сама не знаю, почему он выбрал меня.

— А сейчас?

— Он собирается ставить пьесу «Рыцарша» и дает мне одну из ведущих ролей.

— Какое милое название. Значит, вы на взлете?

— У нас это ничего не значит. Никто не знает, что будет завтра. Идите, я вас поцелую, — перевела она небрежно разговор.

— Мне и идти некуда. Я уже лежу.

Она засмеялась, выпустив душистый дым.

Два дня она не выходила из моего дома. На уикэнд я снимаю машину, и мы едем за «драгоценностями» — в штат Нью-Джерси.

— Вы всегда так быстро ездите?

— Только не с женщинами и не с детьми.

— А меня к какому разряду вы относите?

— Актрис.

— А они — не женщины?

— Они — нечто иное. А вы боитесь, когда быстро?

— Что вы, я очень люблю быструю езду. Просто не знала, что вы еще и прекрасный водитель.

— То ли еще будет.

— Я почему-то вам верю.

Мы рассмеялись вместе. Это становилось уже рефреном.

«Драгоценности» мне передают за два переулка от дома, при свидетелях, ее папаша, в шесть вечера я должен привезти их назад. Иначе — тюрьма, за невыполнение приказа судьи. Какая мерзкая процедура. Неужели их маму я когда-то любил?..

Я сажусь за руль и думаю о бессмысленности принципов и символов в мире. Можно и так: о бессмысленности принципов и идеалов в мире.

Я везу Таю и детей в луна-парк с колоссальным количеством аттракционов. Хотя жизнь сама — большой скучный аттракцион. Впрочем, зависит от того, сколько заплатил при входе.

В шесть вечера я прощаюсь с детишками и целую их щечки. Их забирают у меня — за два переулка…

Через несколько дней, в августе, мы смотрим по телевизору, как в Цезарии один Император сбрасывает другого Императора и происходит революция. Такого еще не бывало! Разве только когда картавенький влез на чахленький броневичок.

Все советуют Тае не лететь туда к первому сентябрю, так как в разгар плебсовских волнений даже Бог не знает (хотя и подозревает), куда это повернется и во что выльется.

Но она упрямая.

— У меня начинаются в театре репетиции. Там мама и папа.

— А если театр взорвут или разрушат?

— Значит, судьба.

Ее уговаривают три дня, но первого числа она улетела. Империя была закрыта, в нее впускали только своих граждан. Назад.

Двадцать пятого сентября у нее был день рождения. Я позвонил поздравить ее и пожелать!

Она была навеселе, слышались празднующие голоса. Репетиции начались. Театры разрешили открыть снова. Первого октября начинался сезон. Империя раскачивалась слева направо. Как страшный маятник. Но на Олимпе понимали: помимо хлеба, людям нужны были зрелища.

Во время ее пребывания мы каждый день что-то пили и через вечер — заканчивали у стойки бара. У меня потянулись какие-то непонятные нити из канала при мочеиспускании, без всяких резких ощущений.

Я записался к известному урологу на прием и утром сдал ему первую мочу. Он сам смотрел ее в микроскоп, не отправляя в лабораторию, после чего пригласил меня в кабинет.

— У меня для вас нехорошая новость. (Низ живота противно свело и потянуло.) Вы заражены трихомонозом.

Я сидел, как будто меня прибили кувалдой. Первое венерическое заболевание в жизни. И от кого!

— Судя по всему, он не новый, а хронический.

Я вздрогнул:

— То есть?

— После пятнадцати первых дней трихомоноз становится хроническим.

— Почему же у меня не было никаких симптомов?

— Вероятно, были, первые пять дней, а потом организм адаптируется и вас защищает иммунитет.

Я сидел, слушал, не веря.

— Ничего страшного. Пропьете двойную дозу флагила в следующие четырнадцать дней. Вы знаете, кто ваша «Прекрасная дама» и когда?

— К сожалению, да. Летом, первого июля.

— Посоветуйте ей сделать то же самое. Так как она является носителем этого вируса. И заразителем.

— Это заболевание передается каким-либо еще путем, кроме как половым?

— Очень редко. Практически нет. Но чтобы успокоить несчастных мужей, мы говорим, что при купании в грязной воде. Но никак не в море. Значит, нужно найти довольно грязную лужу. Но вы написали, что вы не женаты, так что вам я скажу… — И он сказал то, что я уже знал: без одного десятого процента — в ста процентах передается половым путем. Как мило.

Врач выписал мне рецепт и счет — на двести долларов.

Я попросил его еще один рецепт. Было поздно — я уже заразил, как минимум, одну. У меня была выточенная статуэтка — филиппинка, которая была почему-то в меня влюблена. И в сентябре, после отъезда Таи, я наконец сдался. Она была девушка. Я был первый мужчина в ее жизни. Как банально. Как мило. Придется спросить ее — не купалась ли она в «грязной воде». Я ненавижу врать…

Я готов был удушить блядскую Таю.

— Алешенька, что случилось, что вы звоните так поздно?

— У меня для вас весьма приятные новости. Такие приятные, что я не мог дождаться утра, чтобы не поделиться с вами.

— Я вас слушаю.

— С кем вы были последний раз и когда?

— С вами, в Нью-Йорке.

Я усмехнулся, я всегда ценил хороший диалог — и не только в литературе.

— А до этого?

— Летом…

— До меня!

— Вы хотите спросить, с кем я была до вас?

— Именно это я и хотел спросить.

— Я не была ни с кем, кажется, полтора года, последний был мой муж — архитектор.

— Вы и замужем побывали?

— Два раза, вы просто меня никогда не спрашивали.

— Кто же был первый счастливчик?

— Он был американец, профессор-славист из Питсбургского университета.

— И как долго продлилась идиллия?

— Шесть недель, я не выдержала в ваших краях.

— Как много познавательного я узнаю…

— А почему вы со мной разговариваете таким раздраженным тоном?

— Значит, полтора года вы ни с кем не были?

— Абсолютно, Алешенька. Я вам говорю чистую правду.

— Поздравляю вас. У меня трихомоноз.

— Этого не может быть.

— А вы думали: «К нам едет ревизор!»?

— О чем угодно я думала, только не об этом.

— Вам нужно пропить двухнедельный цикл флагила. У вас есть деньги или прислать?

— Я найду…

— Если не сможете достать лекарство, позвоните маме, у нее большие связи в медицинских кругах. Только скажите, что это для приятельницы!

Со злости я швырнул трубку. Через две минуты раздался звонок.

— Алешенька, я понимаю, как вы огорчены, но я не виновата ни в чем. Я вела достаточно уединенный образ, пока не встретила вас, и не представляла…

— Вы хотите сказать, что за полтора года у вас не было никаких выделений, жжений внутри или неприятных ощущений?!

Я повторялся. Как все в жизни — повторяется.

— Абсолютно никаких.

Она звучала искренно. Но не может же женщина так искусно врать! О-о…

Я смягчился, но не до конца. В принципе я был к этому готов.

— Я могу у вас попросить прощения, что я доставила вам неприятные ощущения. Только не разговаривайте со мной так: я вас люблю.

— Начните завтра же пить таблетки. (И посоветуйте вашему Ромео пропить их тоже, — сказал я в сердцах.)

— Хорошо, Алешенька, как вы только пожелаете. Я все сделаю, мой золотой мальчик. Как вы прикажете!

Я повесил трубку.

Четырнадцать дней я пил долбанные антибиотики и проклинал имперскую жизнь, себя, театральный бардак и актрис, живущих в этом бардаке. Втором по величине — после партийного, то есть — имперского.

Но на шестнадцатый день успокоился и позвонил актрисе узнать, как ее дражайшее здоровье.

В конце концов, на конце которого конец… Дальше продолжите, как вам угодно.

Жизнь, как меня убеждали, была сшита из черно-белых полос. То есть была полосатая. У меня же шли одни черные полосы, без просвета. В октябре началась жуткая депрессия, как я ни пытался из нее выкарабкаться, в ноябре она усугубилась.

Сучка судила меня во всех судах штата. Детей я не видел, она не давала. Все свои капиталовложения я потерял благодаря ей и ее папаше — моему бывшему партнеру. Денег на жизнь не было ни цента. Приближалась довольно милая пора. Стоял декабрь у окна.

Тая время от времени писала мне письма и хронически обижалась, что я не пишу ей чаще. Хотя она вообще не заслужила, чтобы я писал… Звонить ей было без толку, ее никогда не было дома. («Легенда» гласила — в театре, у друзей или у родителей.)

Зима. Никто не торжествует. Я должен ехать в Германию, навестить своих в течение целого года пребывающих там родственников.

Я любил сюрпризы и набрал ее номер. Она, как ни странно, оказалась дома.

— Алешенька, я так рада вас слышать. Я целые дни напролет жду вашего письма.

— Хотите прилететь ко мне в…

— Хоть на край света, лишь бы увидеть вас.

— Я — серьезно.

— А я еще более!

— У вас летают самолеты за границу?

— Еще да. Только цены безумные.

— Я куплю вам билет.

— Спасибо, мой золотой мальчик. Я не верю, что увижу вас. Снова… Когда вы хотите, чтобы я приехала?

— Через три недели, в Рождество.

— Это просто сказка. И я буду Новый год с вами?!

— Если не попадется никто другой…

— Вы мне дали снова силы жить. И бороться с местными климатическими условиями. Они ужасные. Снег, грязь, тоска — увядание.

Она жаловалась первый раз.

— Поэтому вас никогда не бывает дома?

Настала тишина.

— Алешенька, я вам объясню все при встрече. Вы умница. Я целую ваши глаза. Не тратьте больше деньги.

Шелест кабелей на дне Атлантического океана.

Мои друзья из Ф… послали ей приглашение в театр. Другие друзья передали деньги, третьи — достали билет на редкий прямой самолет, так как бензина в Империи не было.

25 декабря — американское Рождество. Я звоню в Европу узнать, встретил ли мой кузен Таю. Все в порядке, она в полном восторге и неверии. Я вылетаю через два часа из Нью-Йорка, и у меня жуткая тряска от перспективы болтаться восемь с лишним часов над океаном. И каждую секунду…

Видимо, видок у меня еще тот, и эсэсовские таможенники шмонают меня, не везу ли я наркотики. («Где деньги, Эльза?!» — перефраз.) Чтобы я уже так хорошо жил, как говорят в Одессе.

При выходе на меня бросается норковая шуба, и я не сразу понимаю, что в ней — Тая.

— А где мои братья?

— Я вас больше не интересую?! Они пьют пиво где-то.

— В семь утра?!

— У вас удивительные братья.

Мы идем с ней по пустынному сонному зданию. Она катит мой чемодан на колесиках. Появляется великолепная пара — Максим и Оскар. Первый — мой неединоутробный брат (его зеленкой травили, но не вытравили, задержался, раздвинув ножки и упершись в стенки), второй — двоюродный. С Оскаром у меня сложные отношения, и я надеюсь, что дольше, чем двенадцать часов, мне у него оставаться не придется. Хотя он живет в Германии дольше всех, почти десять лет, у него картинная галерея, и перетащил сюда в последний год всех родственников. Это единственное, за что я ему благодарен, иначе они повисли бы на моей шее в Америке.

Мы обнимаемся, обмениваемся рукопожатиями и целуемся. Стоит запах среднего пива, есть еще большой и маленький, но о «теории пива» потом.

— Я смотрю, вы с утра пораньше, чтобы не опоздать.

— Праздновали Рождество… и Тайка не дала нам в пять уже ложиться, надо было ехать тебя встречать. А в голове…

«Мерседес» мягко скользит по извилистым улицам маленького городка в пригороде. Я еще не был в этой квартире у Оскара, большой, красиво обставленной, со стильными картинами.

Мои братья от бурных впечатлений встречи со мной тут же завалились спать. Хозяйка «борделло», вывезенная галерейщиком из Империи (вместе с картинами), назовем ее Виана, тоже спала. Я не ожидал, что Оскар в силу своего природного хамского воспитания окажет другой прием. (Я уже был ему благодарен, что встретил Таю.) Или предложит завтрак с чаем; поэтому я проигрывал различные варианты в голове, как скорее сорваться в город, который находился в двадцати минутах езды отсюда. Но Оскар спал, а окрестности я не знал. С его, уже сонного, разрешения я надел одну из его дорогих курток, у меня никогда не было с собой подходящей одежды для Европы, актриса взяла свою шубу, и мы вышли из спящей квартиры.

— Алешенька, как вы себя чувствуете?

— Непонятно.

— Что вы имеете в виду?

Накрапывал типичный западноевропейский дождик, дул ветер, небо было покрыто свинцом.

— Венерическое заболевание. И все прочее.

— Алешенька, здесь совсем рядом протекает Рейн, мы можем погулять по берегу, если вы не замерзнете. Вы южный мальчик… Вы нежный мальчик.

Она взяла меня под руку, и моему боку стало тепло. В организме стучало. Три часа ночи (по-американски). Дуновения ветра пробирали до костей, сквозь куртку на меху. Мы вышли на берег. Рейн катился прямо у ног. В него падал дождь и сливался. Не было никаких оград или преград, воды можно было коснуться рукой. И у реки почему-то не так дуло.

— Алешенька, я так скучала по вас. Можно я вас поцелую? — Она прильнула к моей шее. Я стоял неподвижно.

Мы шли вдоль воды.

— Хорошо, скажите мне все плохие слова, которые хотите сказать. Я все равно счастлива вас видеть! И не верю, что мы вместе — здесь, в Европе. Где все есть, и — свобода.

— Вы первая, кто наградил меня вензаболеванием. Я всегда гордился тем, что у меня его никогда не было. Я выбирал. И никогда с грязью, со шлюхами не спал. И там, где, казалось бы, я и подумать не мог, что что-то может быть…

— Алешенька, я вам сказала сущую правду.

— Милая правда.

— Ну, давайте, ударьте меня. Ударьте!

— А от этого станет легче или что-то изменится в мозгу?

— Но я действительно ни с кем не была полтора года. Я никогда не слышала про это заболевание (я долго посмотрел на нее, повернувшись), про этот вирус, как вы его называете. Что вы хотите, чтобы я сделала? Бросилась в Рейн? Я сделаю все, что вы скажете. Но я ни в чем не виновата, я клянусь вам. Неужели вы думаете, я хотела такому прекрасному мальчику доставить такие неприятности.

— Надо не общаться с разной швалью.

— Я с вами абсолютно согласна. Только мы узнаём обо всем гораздо позже.

— Вы выпили все таблетки?

— Да.

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, как и до того, во время и после.

— «Шутить изволите»?

— Нет, Алешенька, что вы. Я бы на эту тему не осмелилась шутить, когда это касается здоровья моего драгоценного мальчика.

— Это с каких пор вдруг?

— С Лисса.

— А почему там?

— Звезда зажглась.

— Я вам привез таблетки. Двадцать штук.

— А зачем они мне, Алешенька? Я здорова.

— Профилактически. Этот вирус имеет свойство возвращаться — в двадцати пяти процентах. Бактерия сидит в женском бассейне и, когда провоцируется, он возвращается опять.

— А как это провоцируется?

— Вам сейчас показать?

Она улыбнулась:

— С удовольствием. — И прижалась крепче ко мне.

— Я думаю, что добропорядочным, дисциплинированным немцам это вряд ли понравится.

— Кого это волнует?!

— Вот как? — Я посмотрел с удивлением на нее.

— Я шучу, Алешенька, ну что вы такой серьезный!..

— Я не знал, что вы публичная актриса.

— Вы хотите меня обидеть? Не называйте меня так. С вами, в жизни, я никогда не играю.

— А если вы играете, говоря, что не играете?

— Алешенька, вы должны мне верить. Хотя я понимаю, это трудно… после случившегося. Но простите меня…

— Да, такая странная вещь случилась: чистая, честная, образованная девушка из аристократической семьи наградила меня венерическим заболеванием.

Я не мог успокоиться. От мыслей.

Она вдруг опустилась на колени, я едва успел подхватить ее и дернуть вверх.

— Я на коленях буду у вас молить прощения. Только не злитесь на меня. Так… Это очень больно — видеть, как вам больно. — Она обняла мою шею.

Сквозь ворсинки ее шубы я видел стеклянный кораблик, плывущий по реке. Берега великолепно ухожены и до другого — можно взять и доплыть.

— Хотите покататься по Рейну, посмотреть окрестности?

— Вы хотите повторить Лисс… С удовольствием. А где пристань?

Пристань в мире. Где же она…

— Думаю, в городе.

— О, это часа два ходьбы. Всего лишь, можем идти! — И она поцеловала меня в ухо, коснувшись языком.

Теперь плыл большой корабль, и сбоку к нему прилепилась баржа. Я не знал, что Рейн судоходен зимой. Впрочем, я много чего не знал. Хотя и делал противоположный этому вид.

Она повернулась:

— Пойдемте, я вам покажу ниже дорогие дома. У вас же есть дом, вам должно быть интересно.

— Был, трехэтажный… — Я вздохнул. — Но теперь…

— Там живут ваши золотые детишки.

Но после американских немецкие дома были неинтересны. Я вообще не любил Германию, хотя отдавал должное уровню жизни германцев.

Мы гуляли еще час, пока не замерзли окончательно.

— Вы думаете, Оскар вас напоит чаем?

Меня трогала ее забота.

— Судя по прошлому — сомневаюсь.

Я нашел какой-то немецкий трактир (вечером превращавшийся в пивную) и угостил ее немецким завтраком.

Она любила горячий обжигающий кофе. Как вся актерская профессия. Театра и кино.

К пяти часам Оскар проснулся и вспомнил, что у него гость. К вечеру должны были собраться родственники (не все), ради которых я и прилетел. Он познакомил меня с Вианой — такое маленькое, юркое существо, и я еще раз поразился «вкусам человеческим». (Впрочем, мой выбор…) Она, кажется, была беременна.

— Оскарик, дома ничего нет, а вечером придут твои родственники повидаться с Алексеем.

Начало было милое.

— Сейчас съезжу в гастроном, — сказал он без особой радости. — Как дела, Алешка?

— В двух словах или дать полный обзор?

Его — мои дела…

— Все понятно, — сказал он и ушел в спальню одеваться. Максима будить было без толку, он встал к семи вечера, когда еда уже дымилась на столе и кушать было подано.

— Оскарик сказал, что вы пишете книги, — вставила вежливо Виана. Моя грядущая родственница.

— Иногда.

— Я очень люблю читать.

Ну, слава Богу.

— Я как раз привез ему по экземпляру.

Я достал книги и подарил ей огромную коробку шоколадных конфет. Кузену я привез бутылку шотландского виски двенадцатилетней выдержки.

В германщине у них стало модно пить виски, а не водку. От водки «болела голова». Как сообщил мне неединоутробный брат Максим. Но то количество водки, которое он выпивал, — от этого заболела бы голова и у гиппопотама.

Она рассматривала книги.

— Может, вы хотите выпить чаю, пока я приготовлю что-нибудь?

Тая вежливо согласилась, попросив чашку кофе. Я отказался, сославшись на разницу во времени.

В доме Оскара я чувствовал себя очень скованно, как в клетке. Из которой мне хотелось вырваться на волю. Когда он жил в городе О*** пять лет назад и меня занесло к нему на неделю (я прилетел, чтобы повидаться с его папой, моим дядей, который все еще жил в Империи), между нами случилась пара очень неприятных инцидентов, которые я не хотел, чтобы повторялись.

Тая взяла одну из книжек и стала читать первые страницы, сев в кресло. Я оценил ее деликатность — она не хотела мешать нашему общению с Вианой, витал слух, что Оскар собирался на ней жениться. То ли она настаивала, так как была в положении.

Наконец и Максим проснулся. Те же, явление второе.

— Алешик, ты уже приехал?! Как это так это!..

— Ты уже не помнишь, что встречал меня с утра?!

— Разве? — Он обнял меня и поцеловал. Когда-то я любил своего брата, как Бога. — Сюсай, отчего так болит голова?

Тая улыбнулась краем рта, читая.

— Виачка, а пожевать у нас ничего не найдется?

— Я делаю кофе для Таи.

— И я его с удовольствием приму. Даже в двойном размере и с каким-нибудь «бутер-в-ротом»!

Виана ничего не ответила.

— Алешик, а чего ты такой грустный?

— Без созерцания твоих стройных глаз и фигуры.

— О, это твоему горю легко помочь. Сейчас развеселю, дай только поесть! А разве бывают «стройные глаза»?

— Нет, но стройные фигуры — бывают.

Тая подняла голову:

— Раз говорит писатель, — значит, бывают. И еще как!

Мы взаимно улыбнулись.

— У нее тонкое чувство юмора. А вот и кофий! Его дыхание прекрасно. — Максим потянул ноздрями.

— У нее профессия такая — театр Иронии. Должна по долгу…

— Быть юмористкой, — сказал Максим, и Тая пересела к нам, к мраморному журнальному столику. Максим уже ломал бока бутерброду.

— Алешенька, а что же вы будете, вы ведь с утра ничего не ели?

Виана поняла намек и сказала, что дома ничего нет, но скоро приедет Оскарик.

Он, видимо, должен был заменить мою еду.

— А я ему дам половину своей чашки кофе, — сказал Максим и очень меня этим растрогал. Мы обнялись и расцеловались опять. Все-таки это была моя кровь, хотя и по отцу только. Я все мечтал написать большую сагу «О клане» и только думал, где я возьму на это деньги и время. (Оказывается, уже — не «место и время».) На сагу ушел бы год, даже вчерне.

— Тайка, хочешь куснуть бутерброда? — спросил Максим.

Он не деликатничал особо.

— Нет, Максим, спасибо.

Я подумал, что это полный мудизм — сидеть посреди Германии трем взрослым людям и быть голодными.

Я бы уехал сейчас, если бы не родственники, которые собирались для встречи со мной.

К восьми вечера они стали съезжаться. Патриарх нашего поколения Георгий, напоминающий чем-то «коренного» акробата в четверке, стоящей на его плечах, сгреб меня и задушил в объятиях.

Мы не виделись пятнадцать лет. Он был последний, кто напоминал мне отца: я поцеловал его гладковыбритую щеку. Как у папы… Приехали еще несколько двоюродных братьев, с женами, с детьми. Даже приехала молодая новая родственница из К***, вышедшая замуж за одного из троюродных братьев, который окольными путями добирался в Германию. Все бежали из Империи куда глаза глядят. А некоторые — еще дальше. Кого я никогда не видел, звали Елена. Максим представлял мне новых родственников и детей, и начиналось познание друг друга. Всего собралось человек двенадцать. Я даже не представлял, что так разрослась наша семья на почве Германии.

Я подарил Оскару его виски, и он отвел меня в сторону.

— Какие планы, Алешка?

— Боевые. Если нетрудно, с утра, когда проснешься, съездить в город, чтобы я нашел какой-нибудь пансион или гостиницу, на неделю.

— Ты можешь жить у меня, никаких проблем.

Я чуть не поперхнулся.

— Спасибо. Во-первых, даме, я думаю, будет удобно…

— Кстати, неплохая телка, — перебил он.

— Во-вторых, у тебя тут своя девушка, да Максим сутками не вылазит.

— Это точно! — Он улыбнулся.

— Единственная просьба, найди что-нибудь с небольшой кухней, на рестораны и бары…

— Я знаю одно неплохое место. Договорились.

Больше в этот вечер мы ни о чем не разговаривали.

Стол был голодный. И мои старшие родственницы затеяли жарить картошку, чтобы накормить (хотя бы) Таю и меня. Максим всегда хотел есть, так что он включался в любую еду автоматически.

Зато виски и водка лились рекой, все привезли с собой по бутылке. Надеясь, что… К десяти вечера у меня уже плескалось в голове и я начал всех фотографировать — на память. За Таей ухаживал Оскар. «Моя лапка, — говорил он, — что тебе налить?» Тая перепила его легко.

Потом Георгий, я и Максим позировали вместе, обнявшись, а Тая фотографировала под моим чутким руководством. Я очень сомневался, что из этого что-то получится. Так как камера была профессиональная, а не автоматическая.

К часу ночи все еще прощались в дверях, обнимались и обещали друг другу — всё.

Максим уснул на том же диване, на котором сидел, не раздеваясь. Нам отвели небольшую комнату с готическим потолком под наклоном, в центре которого было окно и над головой темнел космос, из которого по-прежнему шел дождь. Столбы держали уличные фонари, подсвечивающие капли дождя на стекле, — все было весьма романтично и эротично. «Дождь в декабре». Плохое название.

Я знал, что это будет испытательная ночь. Я еще не был с ней после урологической новости… Тая раздевала меня, так как я был без сил после тридцати шести часов неспанья. Кроватная рама стояла в нише, у окна. Впечатление, что дождь падал прямо на лицо. Но повисал на невидимой преграде. Оставаясь висящим там. Как будто на сетке.

— Как вам ваши родственники? Я очень волновалась, чтобы вам понравилось.

— Очень трогательно, мы столько лет не виделись.

— Они, по-моему, вас очень любят, но выражают это по-разному.

— Кто вам больше понравился?

— Георгий, такой представительный, как патриарх. Вы поедете к ним в гости?

— Обязательно.

— Его жена говорила, что они очень стесняются своего жилья…

— Когда я приехал в Америку, у меня не было денег даже на еду… Они хотя бы не голодают. Правда, не считая сегодняшний вечер!..

Тая улыбнулась в темноте. Мы как бы нехотя, словно совсем чужие, обнялись. Ее мягкие губы стали скользить по моей груди. Она была в лифчике и как всегда низко сидящих трусиках-бикини. Ее пышные волосы шептались по моему телу, лаская его. И обвивая, как…

Я сжимал ее грудь, не расстегивая лифчик. Губы спускались к моему поясу постепенно. Я знал, что не смогу в нее войти. Мне будет мешать мысль, преграждать. Я буду думать о… Она раздела меня догола. И губами обхватила головку члена. Язык скользил по уздечке. Ее голова делала поступательные движения. То обхватывая его всего, то почти отпуская. То обхватывая снова, то… Я закрыл глаза и дал накопленному вырваться наружу. Но напряжение не спало. Высвободившись, я пошел в ванную. И, к моему полному изумлению, снова увидел длинно тянущиеся нити вниз.

С утра мы сразу сняли очень уютную пансионатную квартиру, там даже была маленькая кухня, вернее, подобие ее, с электрической плиткой. Мы могли сочинять хотя бы завтраки. Я привез коробки чая «Earl gray». «Германика», так называлось бюргерное заведение, находилось почти в самом центре города. Недалеко раскинулся великолепный парк, через который прошедший попадал в «старый город» с каменными улочками и огромным количеством увеселительных заведений. А рядом находился драматический театр «Spielhause», единственное слово, которое актриса знала по-немецки. Она была рада, что мы живем вблизи театра. В норковой шубе Тая ходила вокруг цилиндрического здания театра, рассматривая афиши. Но зимой не было театрального сезона, и театр стоял закрытым.

После осмотра мы отправились в Национальную галерею, где, к моему удивлению, оказалось большое количество работ Кандинского. Гораздо больше, чем оных осталось в Империи. Где он имел счастье родиться и проживать. Какое-то время. А также Таино знание живописи поразило меня.

Зимой моя депрессия начиналась с новой силой, и я не знал, как ей сопротивляться.

В немецкой аптеке я купил презервативы. Предчувствуя, что все равно мне придется с ней этим заниматься.

На следующий день был назначен поход в бани. Немецкие бани (как и австрийские) я обожал. Это было патрицианское удовольствие, заимствованное у римлян. Они включали глубокий бассейн, паровые сауны, сухие парные с колодезной водой в мраморных углублениях, куда сразу надо прыгать после того, как выскакиваешь раскаленный и распаренный — после сауны.

Немецкие бани были голые, нельзя было одевать дамам даже бикини, и мне становилось интересно, как справится с этой задачей Тая. Она любила бани. Ах да, забыл сказать, они были смешанные.

Собралось человек десять родни, и мы поехали на двух машинах в пригород. С одной из молодых родственных пар приехала их приятельница. Которая отличалась высокой большой грудью. Тая была единственная, кто попросил махровый халат. Служитель почтительно принес ей заказанное. Мы разделись и вышли все голые в общий зал. Меня всегда поражали выточенные, вылепленные тела немок. Уже рожавшие женщины — с тонкими талиями, прекрасными задами и высоко вверх торчащими грудями. Впечатление, что Бог отливал их тела из тонкого человеческого металла, а не слабой податливой кожи.

Перед самым входом в паровую сауну нужно было снять халат. Тая прикрыла верх груди и нижний треугольник полотенцем. Ее тело уже начинало трогаться, и она не хотела это показывать публике. Зная, что ее будут рассматривать. Мы сели все на одной стороне маленького амфитеатра, она — на противоположной. Вошла мастер церемонии с фигурой богини и телом молодой девочки, хотя ей было под пятьдесят. И начала свои волшебства, поливая угли различными эликсирами, разгоняя благовония в воздух. «Заход» длился десять минут, никто не мог входить или выходить. Немцы-эсэсовцы почему-то запротестовали, что я разговаривал с Максимом. Я не знал, что в бане надо молчать. (В конце концов, это были не газовые камеры.) Я попросил Оскара перевести, чтобы они пошли на… Тая улыбалась с противоположной стороны. Ее грудь открылась. Когда мастер церемонии закончила свои священнодействия, раздались аплодисменты. После чего все побежали прыгать в ледяные бассейны и мраморные углубления. Охлаждаться. Для циркуляции крови. Мы сидели с Максимом, завернутые в полотенца, и лениво разбирали проходящих мимо дам на непонятном для них языке. Дамы улыбались вежливо и кивали, проходя мимо. Немки были похотливы, но классичны. В своей похоти. В холодном бассейне рядом со мной плавала, на сей раз голая, мастер церемонии, которая говорила по-английски. Она оказалась бабушкой! Я еще раз поразился «физике» немецких тел. И с нескрываемым восхищением смотрел на ее бедра, живот, тело. По-моему, ей это нравилось. Мне тоже…

После мы пили пиво, а Тая — джин-энд-тоник, полулежа на плюшевых диванах.

Возврат к природе: все ходили, в чем были рождены. В своей коже. Тела дышали, поры открыты, и аромат чистой плоти витал в воздухе.

Галерейщик Оскар широким жестом пригласил всех вчера в бани: угощал, поил, а потом, когда настала пора расплачиваться, половину счета сбросил на меня. (Хорошо, что с собой была кредитная карточка.)

Вечером все нанесли визит Георгию и прекрасно провели вечер. Ночью мы лежали и согревали друг друга телами, так как батареи автоматически выключались в полночь и до утра больше не грели. Экономия. Коммунизм есть… плюс электрификация всей страны. Немцы, как ни странно, не хотели коммунизма.

А с улицы простуживало холодом, хотя снега так и не было. До Нового года оставалось три дня, и Тая очень волновалась, чтобы мы его хорошо и приятно встретили. «Как встретишь Новый год, такой и год будет», — говорила она.

— Алешенька, почему вы грустный? — шепчет Тая. — Вам не нравится здесь? Или я не нравлюсь?!

— Что вы, на редкость уютная квартира.

Большая кровать состояла из двух половин. Она лежала под моим одеялом. Ее грудь, не «торчащая», как у немок, давила в мои ребра.

— Как вы хотите праздновать свой день рождения?

— Никак.

— Почему?

— Деньги — это шестое чувство, без которого вы не можете наслаждаться остальными пятью. Банально. Но факт.

— Мы что-нибудь придумаем. Я благодарна Богу, что вы родились. И что он сделал так, что мы встретились.

Я обнял механически ее плечи. Но все еще не мог переступить преграду, обиду, заражение…

Она стала возбуждать меня.

— Как вам приятно, Алешенька, скажите. Я хочу вам доставить удовольствие.

Я отключился и предоставил ей полную свободу действий. Мы были голые. После нескольких скольжений грудью по моему телу она оседлала меня. И стала делать массажные движения на устье «моего друга». Он стал наливаться и напрягаться. Актриса хотела ввести его внутрь, чувствуя губками предельное напряжение. Я опередил ее, надев фашистский презерватив (первый раз в жизни). Она обняла мои плечи, развела достаточно ноги, и «мы» проскользнули внутрь. Тая была возбуждена. Она сделала несколько плавных расчетливых движений бедрами. Она как бы насаживалась, то приподнималась. Насаживалась, то приподнималась. Насев, отдавалась. Вверх — вниз, вверх — вниз.

В окно падал свет, я не опустил шторы. Актриса сидела на мне, на «нем», и как римская наездница прижимала коленями мои бедра. Мы начали езду… Сначала шли шагом, потом рысью, и уже скачка приближалась к галопу. Я поражался ее точным, чувствующим движениям. Она удерживала мой конец, не соскакивая и крутя его внутри. Как хотела. Она разогналась: тело взлетало вверх — с прыгающими грудями, крутящимися по орбите. Взрывная волна уже от корня поднималась к головке, уздечка напряглась, я чувствовал, что приближается кульминационный момент. И конвульсивно выгнулся в дугу. Она замерла, сжала его кольцом и бешено закрутила бедрами. Я исторгался рывками, весь, до конца. И, как бы чувствуя оргазм момента, она уже плавно оседала, слегка приподнимаясь и плавно оседая опять. Как наездница, потом ее грудь упала на мою.

— Вам понравилось, Алешенька? — шептали ее губы в мое ухо.

— Безумно.

Я был просто восхищен и изумлен, насколько классически и классно она исполнила позицию. Это отличалось разительным контрастом с предыдущими попытками и было на десять голов выше. Я, наверно, должен употребить на «десять головок» выше. (Прости мне вольный стих, читающий.)

Литература — единственный вид искусства, где почему-то запрещено или запретно описывать обнаженную натуру, ню или акт. Но в живописи и фотографии — это свободно, разрешено и принято. Как и в кино, шоу, перформансе и других прикладных видах искусства. В чем же литература, эта куртизанка, так провинилась?!

— Вы меня поразили, Тая.

— Я рада, Алешенька. Я могу вас поразить еще?

Сказал я, не представляя, как еще больше поразит это пораженного потом. Она целовала мочку моего уха и возбудила опять…

— Вы хотите еще?..

Такое — я хотел еще. И она объезжала меня ночью еще два раза. Поражая опять. Мне казалось, что наконец-то прорвалось… Finally.

Мы проснулись в одиннадцать, так как зазвонил телефон. Максим справлялся о Новом годе. Оставалось два дня.

— Ты заболел? — спросил я заботливо.

— Почему?

— Звонишь так «рано», в одиннадцать утра!

— Да Оскар, уезжая в галерею, разбудил.

— Но ты там Вианочку не трожь.

— Не буду — раз ты просишь.

Рассмеялись — это напоминало старые времена и прежние шутки.

— Хочу увидеться с тобой, Алешик. Вы там встали уже?

— И встали, и легли, и опять встали…

Он рассмеялся.

— Только местоимение другое и число, — продолжал я.

— Занятие сексом укрепляет нервную систему, — после философской паузы произнес он. — И все становится чисто нервным. Кушать хочется…

— Приезжай, накормим завтраком.

— С удовольствием, а то тут у них…

— Сколько тебе нужно времени добраться?

— Эдак час двадцать.

— Ты что, вплавь по Рейну собираешься?!

— Нет — автобусом, а в городе — трамваем.

— А что, еще трамваи ходят? С войны…

Он приехал через два часа, и мы угощали его всем тем, что купили в соседнем супермаркете. Он остановился, успокоившись тогда, когда маленький холодильник опустел. Наши припасы на «этот год» были уничтожены. Хотя бутылку имперской водки и шампанского Тая для чего-то припасла, для какого-то случая.

Вечером мы шли к следующему родственнику в гости. Тае оказывался всяческий почет и внимание. Она была актриса и дочь знаменитого отца.

— Максим, — сказала она ласково, — какие планы в немецком государстве на Новый год?

— Боевые! Алеша — главнокомандующий, ему и ёлку в руки.

— Я не у себя дома, я в гостях.

— Чувствуй себя как дома, — посоветовал Максим.

— А у Оскара нельзя собраться, у него большое жилище? — спросила Тая.

Оскар категорически не хотел, чтобы на Новый год собирались у него, а изъявил волю собраться в ресторане. Меня абсолютно не прельщала перспектива проводить с Оскаром Новый год в ресторане. Я уже знал, чем это кончается. Он подставлял и раскручивал меня. Все родственники, находясь в претензиях друг к другу, собирались кто куда. А я-то думал собрать их вместе и впервые отпраздновать Новый год — дома.

Тая с легкой улыбкой смотрела на меня. С такой легкой сценичной улыбкой. Я не хотел посвящать ее в семейные междоусобицы и обещал ей справить Новый год. Кстати, в предыдущем предложении нет причинно-следственной связи…

— Я предлагаю, я, конечно, только предлагаю…

— Не тяни кота… — посоветовал от души Максим. — Ты же знаешь, что сделаем так, как ты хочешь. И только упаси Господи ослушаться — испорчу себе жизнь на весь Новый год!

Я улыбнулся. У него было хорошее чувство юмора. (И раскованность в манерах.)

— Я предлагаю пойти пообедать в хороший ресторан.

— Но немецкие рестораны до двенадцати ночи…

— А потом встретить Новый год в ночном клубе с танцами.

— Прекрасно, — сказала Тая.

— Все вместе? — спросил Макс.

— Я, ты и она.

— А как же Оскар?

— Максим, могу я хотя бы Новый год пережить без Оскарика! Или ты не переживешь?

— Переживу, но будет обида.

— Одной больше, одной меньше. Я все равно окажусь плохой.

— Но объясняться, я надеюсь, ты не выставишь меня?

— Что ты, «моя красна девица», я сам все объясню.

— Хотел бы я послушать.

— Я предлагал ему собраться у него, он наотрез отказался. Чего-то боится… Наверно, разориться. К тому же он собирался с любимой в К*** справлять Новый год с ее друзьями в дискотеке.

— А остальные родственники?

— По идее должны были пригласить меня. Но, я смотрю, никто не рвется…

— Узнаю брата Алешу!

Мы обнялись и расцеловались.

— А что хочет наша Прекрасная Дама, не мешало бы поинтересоваться?

— То же, что и Алексей.

— Какая прелестная гармония, — сказал Максим.

Все стали собираться в город.

За два дня, не зная ни слова по-немецки, ни города, я должен был найти ресторан, где мы будем откушивать новогодний обед.

Я заходил и выходил примерно в и из пятидесяти ресторанов в «старом городе». Брат и Тая оставались снаружи разговаривать. Сделав заказы в трех заведениях, решил, что «кухню» мы выберем за несколько часов до Нового года.

Сразу начались «смертельные» обиды со стороны Оскара, но я понимал, что это наигрыш: ему так же хотелось встречать Новый год со мной, как мне с ним. Он так же был счастлив без меня, как я без него. Мы не могли разойтись — на родственной тропе. А вплетать в одну телегу коня и трепетную лань… Я не баснописец… Кто был конем, а кто ланью — не так важно.

В восемь вечера мы вышли из номера и, встретив внизу разодетого, благоухающего Макса, направились в «старый город». У меня красивый брат. Или мне так кажется?

Мы проверили все три заказанных заведения, прежде чем остановились на китайском дорогом ресторане с золотыми львами.

«Обед прошел в дружеской и добросердечной обстановке». В одиннадцать с мелочью мы вышли из ресторана, до Нового года оставалось тридцать минут.

В Тае присутствовала какая-то своя западность, она была спокойна. Казалось, ей все и всё до лампочки, в лучшем случае — до фонаря. Как будто она все давно просмотрела. Ее трудно были удивить, и удивляло — незначительное.

— Алешенька, до Нового года остается двадцать пять минут, — сказала с волнением Тая.

Я посмотрел на швейцарские часы. Максим сыто улыбался.

— Вкусный был обед, Максим?

— Очень жалко, что завтра такого не будет!

Мы заглянули в пару диско, но там гулял шумливый, визжащий молодняк, среди которого встречать Новый год не хотелось. И, взявшись за руки, мы пошли на главную аллею города.

Троица зашла в несколько клубов, куда нас не хотели пускать даже за деньги. Все было заранее забронировано. И мест, как в преемственной Империи, не было.

Господи, кому сказать: в Германии встречать Новый год!..

— Алешенька, остается десять минут.

Я еще никогда не видел, чтоб Тая так волновалась — это было первый раз.

— Ну, если нас не хотят никуда пускать, тогда мы встретим его на улице, под звездами на небе.

После еще двух ночных клубов я остановился около красивой вывески.

— Это самый дорогой клуб в городе, — осторожно сказал Максим.

Я кивнул и спустился вниз, оставив их на улице. Вежливый телохранитель с большими мускулами преградил мне дорогу и сказал что-то по-немецки. Я попросил хозяина — к телефону. Во всем мире знают английское слово «босс». Вышла полинявшая с годами немка, но еще с неплохой фигурой, и спросила, что мне угодно. Я сказал, что мне угодно встретить Новый год в ее клубе, желательно до того, как «куранты» пробьют двенадцать. Она сказала, что у них нет ни одного места и мне придется быть на танцплощадке. Танцевать. Я спросил, могу ли я пригласить ее на первый танец, после чего она растаяла окончательно… и назвала цену. Цена была астрономическая, но наверху стояла Тая-актриса и волновалась, а до Нового года оставалось — ничего уже не оставалось.

С билетами я вылетел наверх. Предприятие называлось «Silvernacht», уже хорошо, что не «Kristalnacht». Кто б мог подумать, что сорок семь лет спустя мы будем праздновать Новый год в немецком фешенебельном клубе… Хозяйка сама подвела нас к стойке бара и сделала знак бармену «Shnell!».

Тая сияла и дрожала от возбуждения.

— Алешенька, вы волшебник! Я вас люблю.

До Нового года оставалось две минуты. Кругом стоял возбужденный шум, крики, летали ленты серпантина, хлопушки, конфетти, кто был в масках, кто в цилиндрах. Мы вышли на танцплощадку. Мулатка пела, что лучше «это сделать в эту ночь…». Тая оказалась классной танцовщицей, а возможно, на нее действовал Запад. Вдруг музыка резко оборвалась, и мулатка, прижав клубничные губы к микрофону, стала сексуально считать: десять, девять, семь, пять…

Раздался дикий крик, взлетели шары, и взорвалась музыка. Новый год!!!

— Алешенька, поздравляю вас с Новым годом! — Она обняла меня и поцеловала в губы. Я ответил. Мы обнялись с Максимом втроем.

Все стали плясать, как умалишенные. Тая танцевала лучше всех, и на нее обращали внимание. Телодвижения были точны, пластичны, в ритм. Она наслаждалась движением и музыкой, было заметно, что она счастлива. На ступеньках стояла немка с потрясающей фигурой, которая во все глаза глядела на меня, а я на нее. Впрочем, я уже не удивлялся фигурам женщин этой нации. Они были созданы Богом. Я пожалел, что не один… Подтащив впервые в жизни застеснявшегося Максима, я слил их на танец, угостив коктейлями, зная, что он этого не сделает, а девушек надо развлекать… Иначе… В три часа ночи мы вышли с Таей из шума и гама ночного клуба. Хозяйка пыталась удержать нас, говоря, что сейчас начнется самое интересное — шоу трансвеститов «Мэрилин Монро».

Вдвоем мы шли через большой ночной парк в новогоднюю ночь. А я думал, что в Нью-Йорке Тая бы точно не дошла до места назначения в своей шубе.

Раздевшись, мы легли в кровать. Тая опять была «наездницей». Поражая меня все больше и больше. Откуда такая «школа»? Верховой езды…

В пять утра позвонил Максим из клуба и сообщил, что немка не хочет «идти в гости» (то есть спать с Максимом) и мы можем отдыхать спокойно. Что мы и сделали. Заснув и проснувшись в новом году.

Через пару дней Оскар пригласил нас во французский ресторан отмечать мой день рождения. Я что-то мало верил в свое «счастье» и оказался прав. Когда после приятного застолья Виана спросила приглашавшего, может ли она съесть десерт, он ответил: я не знаю, спрашивай Алешку, он всех угощает.

А я-то думал, почему он заказывает такое обильное количество блюд…

Я знал: расплачиваться придется натурой — с банками в Нью-Йорке. Удовольствие мне стоило энное количество сотен марок. Я заплатил, ни слова не сказав. К чему слова…

Ночью Тая была особенно нежна и как-то заслонила, лежа на мне, мысли о долгах, судах, банкротстве — выживании.

— Алешуля, через два дня вы улетаете. Когда я вас увижу снова?

— Прилетайте и увидимся.

— Легко сказать.

— Еще легче сделать.

— У меня спектакли, театр, репетиции.

— Значит, это важнее.

— Ничего нет важнее вас. Но у меня обязательства, в спектаклях заняты другие актеры… Я хочу, чтобы вы приехали ко мне.

— То есть?

— Не жили у мамы и в промежутках навещали меня, а жили у меня.

— Так серьезно, Тая?

— Вы даже себе не представляете как!

— Вы не заболели? — Я пощупал ее лоб и почувствовал по ее губам на моем плече, как в темноте она улыбнулась.

— Нет. Я больна вами.

— О, это проходящая болезнь.

— Не думаю. Такого со мной никогда не случалось.

Она ввела осторожно свой язык в мое ухо… Таких «наездниц» у меня не случалось тоже.

Мы заснули в пять утра, завтра предстоял переезд к Оскару — на одну ночь. А утром — выезд в аэропорт. Я улетал в Демократию, Тая — в Империю, разница между нашими самолетами была около одного часа. Разница между государствами — век.

Я попросил Таю передать «Анну» Издателю.

Я ненавижу летать, особенно зимой и особенно над океаном. Там нет посадочных площадок.

Прилетев, не побрившись и придумав историю, чтобы попасть вне очереди на прием, я влетел к урологу. У меня был опять трихомоноз… За все удовольствия в жизни надо платить. Но почему?

В январе меня ожидали только суды, безденежье, очередная депрессия и адвокаты. Бывшая Джульетта требовала в своих бумагах, чтобы меня посадили в тюрьму. Так как я не платил ей достаточно (как ей казалось). Естественно, мне казалось совершенно наоборот.

Деньги, господин Саккар, деньги. Слушание было назначено на февраль. Судиться и разводиться — любимое времяпрепровождение американцев. Разводы здесь — национальный вид спорта.

«Февраль. Достать чернил и плакать».

Мне пришлось нанять нового адвоката по бракоразводным процессам (в Америке гораздо проще пожениться, чем развестись), который сразу потребовал задаток в 7 тысяч долларов. («Где деньги, Зин?!») Пришлось занять. По их законам я должен был иметь адвоката в суде, у них забавные законы. «Любимая» все не могла со мной разделиться. Собственность — умножает скорбь.

Я впал в глубокую депрессию: мне было не до писаний, я не мог даже читать. И только эпизодически рыскал по Нью-Йорку и окрестностям в поисках каких-то сделок, бизнеса, чтобы заработать деньги. Вонючие бумажки. А они не зарабатывались…

К марту полегчало, и я начал выкарабкиваться из депрессии. Известная американская компания TWA объявила первые познавательные полеты в Империю с невероятной скидкой: за 300 долларов можно было слетать туда и обратно, с посадкой в Брюсселе. Ох, как я любил эти посадки. Я надеялся, что за эти деньги самолет будет двукрылый, а не с одним крылом.

Невероятно как, растолкав, заткнув, задвинув дела, проблемы, заботы, суету, поназанимав, я попал на этот рейс. Познавательный — в Империю. Чего там познавать… Самолет был двукрылый. И оба крыла были присоединены к самолету. И оба прекрасно работали, я сам проверял клепки на них из иллюминатора. Полет был на редкость приятным, о чем я, не промедляя, высказал свое мнение капитану экипажа. Он предложил мне расписаться в их авиационной книге, сообщив профессию. Я написал: летатель.

В аэропорту меня встречала Тая с букетом роз. Она была на новой, купленной ей папой машине и сразу повезла к себе домой. Она была рада. Она сияла.

— Я вам составила целую программу.

— Чем обязан?

— Вы мой золотой мальчик. Я так счастлива, что вы приле… приехали!

Был предпоследний день марта. Опять я здесь. На серых, безликих и пыльных улицах еще стояла (или: лежала) грязь, смешанная со слякотью. Только у них было такое сочетание — в столице. Здесь были самые грязные улицы в цивилизованном мире. А в машине — красочность, яркость и запах стильных духов, подаренных Тае. В силу своей «недогадливости» я понял: Тая готовилась к этой встрече. Очень тщательно. Она порхала вокруг меня в подъезде, помогая с сумками и пакетами.

— Алешенька, вы голодный, конечно? Я целый день вчера готовила.

Ее родители жили в соседнем подъезде.

— Это как, брали в другой квартире и переносили сюда?

Она улыбнулась:

— Нет, я сама. Но мамуля хочет с вами познакомиться. После моей зимней поездки…

— А папуля?..

— У него премьера. Но я думаю…

— Неужели великий и знаменитый сам…

— Алешуля, как вы долетели? Было очень страшно? Я всегда так волнуюсь, когда вы летите. Зная, как вы любите летать.

— Тая, а можно я приму душ?..

— Конечно, мой мальчик, о чем вы спрашиваете. Хотите, я вас даже выкупаю?

Я согласно наклонил голову. Она забегала с полотенцами, будазаном, зашумела вода.

— Нам только что дали горячую воду, целый месяц не было.

Я стал возвращаться к жизненным реалиям. Наверно, это единственная империя, где месяцами не было горячей воды. Не считая римскую, но там были бани.

Она стояла и ждала, пока я разденусь. Вся наготове, волосы затянуты блестящей лентой наверх. Мне нравилась такая готовность. Вся горела желанием — купать меня. Я разделся до трусиков.

— Вам будет удобно так? — И она посмотрела на мои бедра.

Мы не виделись почти три месяца.

— Я потом сниму, — сказал я и опустился в горячую воду. Она осторожно провела губкой по моей шее, и ее руки стали ласкать мою спину, купая.

— Алешенька, встаньте, я оболью вас из душа, чтобы смыть пену.

Мы оба встали…

— Из пены морской… кто выходил, Тая?

— Галатея…

— Или Афродита?

— Или две вместе! И с ними — «дядька их морской».

Я улыбнулся:

— У вас хорошее чувство юмора.

— Когда вы рядом…

Трусики от купания уже оттопыривались настолько, что их неудобно было не снять. Она коснулась его языком. И, опустившись вдруг на колени, обхватила губами мою возбужденную плоть.

Чуть позже я позвонил маме. Тая накрывала на стол. Я подарил ей сувениры, духи и разные подарки, которые привез. Среди прочего была итальянская золотая цепочка, которая ей очень понравилась. И удивительно шла к ее стройной длинной шее. Она ее сразу надела и в любое свободное для рук мгновение держала ладонь на ней, незаметно поглаживая. Но я все замечал…

Стол был заставлен всевозможными яствами, и я стал выставлять тяжелую артиллерию бутылок: ее любимый джин и тоник, разную водку и бельгийское пиво.

— Мы это все сразу будем пить? — спросила Тая.

— Постепенно, — ответил я.

— Что вам положить, Алешенька? Я даже приготовила для вас лед!

— О Господи, вот это действительно — дар с небес. — И я смешал ей джин с тоником, себе — водку со льдом.

— За ваш приезд, мой дорогой мальчик! — Она выпила до дна. Я последовал ее примеру. Надо было срочно расслабиться…

— Как идут дела, Тая?

— Я передала ваш роман Издателю, как вы просили.

— Что он сказал?

— Он мне теперь звонит по утрам и ведет светские беседы.

— Да-а?

— Как он снимался в фильме с Джейн Фондой и все это происходило в его кабинете.

— Как интересно. А еще?

— Это все.

— А что же вы ему говорите?

— Какой вы замечательный писатель и как мне нравятся ваши романы.

— А он?

— Он внимательно слушает.

— То есть вы решили стать моим литературным агентом?

— Да, если вы позволите.

— Но в Империи такой профессии — нет.

— А мы ее создадим!

— Кто «мы»?

— Вы и я.

— Или вы и Издатель?

— Алешенька, ну уж здесь «следствие по делу гражданина выше всяческих подозрений». Он похож на голландского крокодила. Просто с ним приятно беседовать.

— А там?

— Что «там»?

— Вы сказали здесь. Меня интересует, что там? Она улыбнулась:

— Особенно, если он вас издаст.

— И вы над этим работаете?

— Он спрашивает мое мнение, я говорю.

Она налила, и мы выпили снова.

— Вы ничего не едите. Вам не нравится?

— Очень нравится. Я просто дохожу до нужной кондиции.

— Возьмите меня с собой.

— Скажите, Тая, а вы смогли бы с ним переспать, если бы он опубликовал мой роман?

— А вы бы согласились? — Она с интересом смотрела мне в глаза.

— А как вы думаете?

— Нет.

— Ни за что. Даже за собрание сочинений.

Но меня изумило, что ее не поразил мой вопрос.

— Вы удивительный мальчик!

— То ли еще будет.

— Я почему-то вам верю.

— В январе я передал вам с посыльным таблетки, вы пропили их?

— Да, Алешенька, я сделала все, как вы сказали. Только я не понимаю, как это получилось, если мы пользовались презервативами?

— Возможно, феллацио.

— Что это значит?

— Оральный секс.

— А мы таким разве занимались? — Она широко и удивленно раскрыла глаза.

— Откуда берется это заболевание, вы не задавались вопросом?

— Я даже не представляю.

Я смотрел изучающе в ее в глаза.

— Вы с кем-то были за то время, что мы…

— Алешенька, побойтесь Бога. Я вас люблю.

Несколько раз, когда я звонил из Нью-Йорка ночью или рано утром, никто не брал трубку. Но я ей об этом не говорил.

— Но ничто не возникает из ниоткуда и не исчезает бесследно.

— Я сама над этим думаю все время. Я не знаю ответа, — грустно сказала она.

Я резко сменил тему разговора:

— Давайте выпьем и развеселимся.

— С удовольствием!.. У вас, наверно, завтра безумный день. Давайте я вам положу хоть что-то поесть. Вы же самолетную еду наверняка не едите.

— Как вы угадали?

— Так. — Она положила мне свежевыпеченные сырники какого-то обалденного вкуса. Козий сыр и кровавый душистый помидор.

— Ешьте, мое солнышко, ешьте. А я на вас посмотрю.

— Я вам привез записанные кассеты.

— Моего любимого Синатры?!

— И Тони Беннета, у них похожи голоса.

— Алеша, а можно я включу музыку прямо сейчас?

Я улыбнулся и сказал, где кассеты.

«Strangers in the night exchanging glances…»

Водка начинала действовать, у меня поплыло в голове. Я налил еще. Да, если я могу расслабляться только с водкой…

— Можно я вас приглашу на танец? — спросила Тая ласково.

Я встал, мы перешли в комнату, с которой все и началось. Что продолжается. Ведь настоящего нет, есть будущее, которое становится прошлым. Вот сейчас прочли — и это прошлое. Настоящее невозможно удержать, остановить. Каждую долю секунды оно становится прошлым.

Мы обнялись и стали плавно двигаться в такт медленной музыке. «Strangers in the night, what are the chances…»

Она была почти что выше меня. Но не совсем, а только на каблуках. Ее голова склонилась мне на плечо.

— Я так счастлива, что вы здесь. Мой милый мальчик.

Она медленно опустила меня на прямоугольник кровати и стала раздевать. Заботливо и нежно. Я не был возбужден, но она возбудила меня, касаясь его языком и грудью. Мы слились и плавно поплыли по каким-то волнам. О чем я думал? Что я опять заражаюсь чем-то…

Рано утром я услышал мягкий звон на кухне и почувствовал запах свежего печения. Я посмотрел на свой «Филипп Патек» — было шесть тридцать утра, в Нью-Йорке — после обеда.

Я проскакал в ванную расправиться со своей утренней эрекцией. И напрасно. В это мгновение я услышал вопрос:

— Алешенька, что вы хотите на завтрак? К чаю?

— А вы?

— Вас.

— Но это ни чай и ни кофе.

— Это гораздо приятней. — И она медленно закрыла глаза. Потянувшись ко мне всем своим выгнувшимся телом. Она хорошо выгибалась, но стоя…

…После так называемого завтрака я сел на телефон. Через час у меня было назначено шесть встреч.

— Я специально освободилась, — сказала Тая, — если вы не очень возражаете, я вас повожу по вашим делам.

Я был приятно тронут.

— Вы уверены, что это не отвлечет от дел насущных? Театра, репетиций.

— Я буду только счастлива провести с вами день.

Я взял большую сумку, наполнив книгами и подарками.

Сначала мы поехали на кладбище — к папе, который ничего обо мне не знал, но, возможно, видел.

В тени ветвей и духов, в земле, в промерзшем грунте, лежал мой самый любимый человек на свете. И во тьме… Против которого я бунтовал всю свою жизнь. Тая отошла подальше, видя, как из моих глаз катятся слезы. Потом, спустя время, вернулась — из прошлого в будущее, ставшее настоящим и тут же — прошлым, и разложила цветы на могиле. Букет которых я держал в руке. В той же земле лежать мне с ним, но не рядом. А через океан. Я хотел перевезти сначала его туда, но он хотел лежать рядом со своей бабушкой. Мой отец, не захотевший дождаться возвращения своего блудного сына. Вот я вернулся. Наконец. Стою коленопреклоненный перед ним, но он не слышит. Возможно — видит.

— Алешенька, вы хотите, я буду приезжать и все здесь убирать, сажать цветы?

— Спасибо, — сказал я и встал.

Она шла за мной. Мы вышли из ворот кладбища. Она открыла мне дверь и сама села за руль.

— Куда, мой господин? Сначала.

— В редакцию «Совершенно откровенно», там встреча с главным редактором.

— Который обещал издать вашу книгу?

— Обещал. Уверен, что меня ждет сюрприз.

— Они не могут не издать ваши книги, просто для этих книг должно наступить свое время.

Я поцеловал ее руку в благодарность. Она невероятно поддерживала меня, сама того не сознавая. Или сознавая…

В одиннадцать я переступил порог редакции, и мне сразу были предложены чай, сушки, конфеты и лимон. От последних двух я отказался. Артамон заканчивал переговоры с англичанами, и меня принимал заместитель с таким же именем-отчеством, как у меня: Алексей Наумович. Милейший человек. Мы пили чай, болтали о «наших и ваших» и закусывали сушками.

Артамон ворвался возбужденный, с криком: «Где наш американский писатель?!» Артамон здесь практически никогда не сидел, а мотался по всей Империи и миру.

Было 31 марта. Хорошо, что не 1 апреля.

— Дорогой, дорогой, как Америка? Все еще стоит?!

— Постепенно разваливается.

— Неужели у вас тоже есть проблемы?!

— Черные. Саранча, сожравшая Нью-Йорк. Пожирая Лос-Анджелес и все большие города Америки: Атланту, Чикаго, Детройт, Бостон.

— У нас, слава Богу, этой проблемы нет.

— Как и все империи — Нью-Йорк, как последняя Вавилонская башня, рассыпается. И ничто этот процесс остановить не сможет.

— Жаль, великий город.

— Мне тоже, я когда-то был в него безумно влюблен.

Я достал приготовленный блок сигарет, и он поблагодарил меня, сказав, что не стоило утруждаться.

— Как наши дела с книгой? — спросил я.

— С какой? — ответил он, как будто ничего не помнил.

— «5 интервью». Мы в прошлый раз подписали контракт.

— А, это — прекрасная книга. Я скорее издам ее, чем набивших оскомину детективами братьев Валетовых-Дамовых.

— Спасибо.

— Алеша, ты понимаешь, дорогой, сам Юлианов никакого участия из-за состояния здоровья в нашей организации не принимает. Хотя он ее президент, основатель и владелец. Помимо еженедельника, на мне издательство, офисы, инвестиции, деловые переговоры с Западом и многое другое. Честно, не обижайся, я не занимался твоей книгой, не говорил с типографией о ценах. Ты хочешь тираж 75 тысяч, сегодня, здесь — это очень большой тираж. Классики выходят по десять тысяч, чтобы ты сравнил. Но я дал тебе слово джентльмена, и я его сдержу. Мне очень нравится твоя книга и ее идея.

Я вздохнул облегченно. Понимая, что не будет человек лгать прямо в глаза. Наивность — неизлечимая болезнь.

— Бумага поднялась в цене безумно, картон тоже. Но у нас есть старые заделы, и на этой бумаге я отпечатаю твою замечательную книгу. Дай мне только пару дней — все проверить. И сосчитать. Сколько ты еще здесь будешь?

— Двенадцать дней.

Я подумал, что Тая меня даже не спросила, на сколько я приехал.

— Прекрасно. А теперь о хорошей новости: твое интервью со Скульптором уже набрано и идет в июньский номер. Алексей Наумович тебе покажет верстку.

— С удовольствием, — сказал седеющий приятный заместитель Артамона.

Он сузил глазки:

— Видишь, я свои обещания выполняю! Сначала опубликовал твое интервью с Поэтом в срок, потом с театральным Режиссером, теперь идет Скульптор. До выхода книги я хочу опубликовать еще несколько: нашим читателям очень нравится, а их миллионы. Твое интервью с Поэтом даже читали по радио, по ролям.

— Артамон, когда выйдет книга? — спросил я.

— А когда должна по контракту?

— Весной.

— Вот видишь!

— Завтра — 1 апреля. Что я должен видеть?

— Значит, издам летом, ничего страшного.

— Я хотел бы точнее определить сроки.

— Какие вы дотошные, американцы! Алексей Наумович, принеси, пожалуйста, набор его интервью со Скульптором. Я же тебя прошу, Алексей, дай мне несколько дней разобраться с типографией и оптовиками, и тогда я дам точный ответ.

— Хорошо, когда встретимся?

— Давай через пять дней, я хочу все успеть, у меня идет еще куча переговоров. Так что, не осуди, надо деньги делать!

Я кивнул. Принесли набор.

— Дорогой, дорогой, посмотри, как интервью красиво набрано. Я уверен, что ты хочешь почитать, мы дадим тебе отдельный кабинет.

Меня проводили. С чашкой чая.

Я взял белые с голубизной полосы набора и ужаснулся.

Все интервью было искромсано, переполото и перепахано, выброшены куски, и сцеплено по-новому на «живую нитку». Я себе представил, что гениальный скульптор с философским складом ума скажет. И мне стало нехорошо. Не говоря уже о количестве судебных исков в Нью-Йорке, с их мастерами-адвокатами. Любимое времяпрепровождение моей нации — судиться.

Я вошел в их кабинет.

— Нравится!? — спросил Артамон с улыбочкой.

— Вы тут в своем уме? Кто это правил и полосовал!

— Дубина.

— Говорящая фамилия.

— А что такое?

— Как можно так варварски уродовать и переделывать интервью с одним из умнейших людей века?

— Ну, надо было подсократить…

— Так это делаю я, автор, а не какой-то Дубина.

— Но он хороший человек.

— Да и фуй с ним. Какое это имеет отношение к мыслям и философии Скульптора? Когда вышло мое интервью с Поэтом в вашем еженедельнике, он попросту переврал мою фамилию. Едва я ему указал на это, он мне сказал: а какая разница! Ну если бы его назвать Бревном вместо Дубины, наверно, он обиделся бы? Артамон, ну нельзя ж таким «дубам» быть ответственными секретарями в редакции.

— Нам нравится.

— Но мое интервью в таком виде опубликовано быть не может. Или оно публикуется слово в слово, как в книге, или…

— Ты успокойся, Алексей, успокойся. Подумай эти несколько дней, а потом нам сообщи. Извини, мне надо бежать на переговоры, машина ждет внизу. — И он вылетел из кабинета.

Заместитель главного редактора спросил:

— Еще чайку, с сушками?

— Нет, спасибо, — сказал я и вышел.

Тая сидела в машине и читала одну из моих книг, которая позже станет ее любимой книгой.

— Это что — показуха?! — сказал я резко.

— Алешенька, у вас что-то не так в редакции? — спросила она мягко.

— Все не так, — сказал я, едва не прихлопнув себе дверью палец. — Дегенераты, безмозглые, олигофрены, дебилы, не прочитавшие двух книжек в своей жизни, лезут править литературное интервью с самим Скульптором. Но как?!

— К сожалению, это у нас осталось прежним. «На каждого мудреца довольно простоты».

Я невольно улыбнулся цитате и интонациям, которыми было сказано.

— Не расстраивайтесь, я вас люблю. — Она поцеловала меня в щеку. — Куда теперь, мой генерал?

— В «Отечественную литературу», издательство.

— Встреча с великим Джорджем Доркипанидзе…

Она осеклась под моим взглядом.

— Как туда лучше проехать?

Мы были на улице Герцена, — кстати, скучный был писатель. Или революционер?..

— По Садовому кольцу.

Я поднимаюсь по широкой мраморной лестнице, и секретарша встает, приветствуя меня. Все-таки у него милые секретарши. «Всех девушек пере… целовать невозможно, но стремиться к этому нужно».

— Господин Сирин, я сейчас доложу господину Доркипанидзе, что вы здесь.

Хоть этот своих секретарш вымуштровал.

— Американскому писателю привет — от имперского издателя!

Мы крепко жмем друг другу руки и едва не обнимаемся. Он явно ожидал меня. Уже раскинута скатерть-самобранка. Уже кипит самовар. «У самовара я и…»

— Танюша, я знаю, что тебе нравится писатель Сирин, но долг обязывает нас быть гостеприимными по отношению к его стране, поэтому принеси нам конфеты, печенье и бублики, которые он очень любит.

Я улыбнулся. Начало было очень хорошее.

На его длинном ореховом столе для заседаний в пять-шесть этажей стояли новые, свежеиспеченные книги. Я обожал даже этот запах — книг в его кабинете. В старинном, с начала века особняке — у него был лучший номер: знаменитый кабинет.

— Как долетел? — задали мне вопрос.

— Не разбился, слава Всевышнему. Хотя я точно уверен, что Он не любит, когда эти дюралюминиевые птички шастают у него под боком.

— Я сам люблю в кавычках летать, поэтому мои симпатии на твоей стороне.

Как по традиции, я сижу напротив, за Т-образным, примыкающим к письменному столом. Дарю ему привезенные из Америки часы, за что он благодарит меня и говорит, что не стоило волноваться. Но часы, я вижу, ему очень нравятся.

Вошедшая секретарша наливает нам чай, расставляет все на столе и бесшумно уходит. Джордж разворачивает шоколадную конфету и начинает есть. Съедает. Смотрит на меня изучающе и говорит:

— Прочитал я твои шедевры… Удивил ты меня, Алексей.

Я внутренне подбираюсь.

— С какой стороны? — спрашиваю я осторожно. Все-таки это «Отечественная литература». Любой писатель мира мечтал бы здесь опубликоваться.

— С приятной, конечно. Есть поразительные главы. Но никогда не поверишь, какой роман мне больше всего понравился.

Я развел руками:

— Сдаюсь.

— «Нежный изверг».

(Подзаголовок «Факультета».)

— Да? — я удивлен. Ему!?

— Я дал на днях читать моей жене, она тоже окончила университет, филологический факультет, типа того, который ты описываешь. И еще одной молодой девке. Хочу услышать мнение народа. Я всегда так делаю, когда книга меня заинтересовывает.

— И что это значит? — задержал я дыхание.

— Ничего это не значит, мне много книг нравится, я, к счастью, читатель, а не писатель. Но все издать их я не могу. Пей чай. А знаешь что, давай приезжай к нам на обед, пятого числа, и жена будет рада с тобой познакомиться. Они все сейчас читают твою книжку и к обеду прочтут.

— Я очень польщен приглашением к вам в дом. Как одеться к приему?

— А, не сходи с ума. Хоть голый приходи. Уверен, моим девкам это еще больше понравится. Чем одетый писатель!

Я улыбнулся.

— Допивай чай. У меня через полчаса встреча с академиками в Институте англоязычной литературы. За обедом все обговорим. И расслабься: я не единственный издатель в Империи. Не я, так издаст другой.

— Но я хочу вас.

— Я тоже хочу тебя, но деньги — цены на бумагу, издательский план — существенная материя. Оставив в стороне идиллию.

Он улыбается и встает.

— Алексей Сирин…

— Можно я пару минут посмотрю книги на длинном столе?

— Да, только не забирай с собой. Они мне нужны!

Он смеется и выходит из кабинета, на ходу надевая новые часы.

Несмотря на то, что он был Издатель крупнейшего издательства, никогда, ни одной книги Джордж мне не подарил. И не предложил. Книг, которых уже не было в продаже, хотя в его запасниках они были в неограниченном числе. Я смотрю Эжена Сю, Андре Жида, Сологуба, Сартра, Кьеркегора. Господи, в моей юности их имена нельзя было произносить под страхом казни. А теперь они лежат на столе в ведущем издательстве Империи. Как всё, всё переменилось. Но не все.

Тая ждет меня в машине внизу, продолжая читать книгу.

— Алешенька, мне очень нравится, как вы пишете. Несмотря на то, что скажут ваши не-издатели. — Я улыбаюсь. — Как прошла ваша встреча?

— На высшем уровне. Приглашен на обед к самому домой, пятого апреля.

— Я рада, я очень рада! Куда прикажете, мой маршал?

— К вам домой.

— С превеликим удовольствием. Если вы мне еще позволите вас накормить, ведь целый день ничего не ели.

Мы раздеваемся догола. Я слишком перевозбужден приглашением к Издателю.

Мы засыпаем неожиданно, а вечером идем в экспериментальный Театр на Лубянке, в стиле брехтовского театра улиц, смотреть «Пир во время чумы». Главный режиссер и есть тот, с кем я делал интервью; нас сажают в ложу. Тая боится страшно высоты, но терпит ради меня. Ее узнают и из соседних рядов оборачиваются. Театральная публика… Мне нравится спектакль, за исключением актера, исполняющего главную роль. Который поразит меня потом, два года спустя, в роли Павла I.

Спектакль заканчивается аплодисментами.

Мы засыпаем в три часа ночи, а в семь утра ее уже нет. Оказывается, она на базаре, покупает фрукты, овощи, сыры на завтрак. В десять утра она беседует с моей мамой и сообщает ей, что я живой.

Мы завтракаем долго, не спеша, вальяжно. Она курит привезенные ей сигареты «Картье». А мне нужно опять в валютный — покупать разное. И особенно к обеду у Издателя.

В одиннадцать я сажусь на телефон отлавливать Артамона, у меня нехорошее предчувствие. Три секретарши отвечают мне в его разных офисах. Но Артамон неуловим.

Тая «помогает» мне принять душ и возбуждает опять. На завтра назначена большая игра ветеранов имперского футбола, и я играю в команде Аввакума.

— Алешенька, — говорит актриса, — чтобы вы не зависели от меня, возьмите, пожалуйста, машину. Иначе вы никуда не успеете.

— А как посмотрит на это папа?

— Папа здесь ни при чем. Это моя машина.

— Спасибо, я тронут. Вы не боитесь?

— Вы лучший водитель в мире, я еще не видела, чтобы так ездили!

— Вы преувеличиваете.

— Наоборот, преуменьшаю…

Она наклоняется к моим губам.

Начинается гонка. Сначала я несусь на кладбище — поклониться моему отцу. И его праху.

Потом несколько встреч в газетах и журналах. Все хотят, чтобы я для них что-то писал, но никто не хочет платить. У них нет денег.

Деньги, впрочем, не суть… Как легко было бы жить без них. Ведь жили же в древние времена без них. В античности уже появились монеты. Да, философствуй — не философствуй, а деньги нужны.

Гонка продолжается до вечера. Вечером я приглашен к своему университетскому приятелю — имярек — на обед, детективному писателю. У него уже вышла куча детективов, и я хочу послушать его советов — как издать книгу в Империи.

Я приглашаю Таю с собой, и она безропотно соглашается.

Назар Симонов был сыном известного писателя, ставшего уже почти живым классиком, и я был очень удивлен, что сын пишет детективы. Так как в студенческие годы он занимался различной коммерцией. Сын жил в писательском доме, в писательском кооперативе, с писательским гаражом, в писательской общине. Все было — писательское. Он знал всех и его знала каждая собака. А собак у писателей было много. Почти у каждого.

Я с тревожным замиранием сердца поднялся на девятый этаж. Дверь открыл он сам, и следом… прибежали две собаки. Мы обнялись, бутафорно, хотя он меня не любил.

— Познакомьтесь: это Тая, это Назар Симонов.

— Очень приятно, Тая, заходите.

Появилась значительно располневшая дама.

— А теперь вы познакомьтесь: это моя жена Катя.

— Очень приятно.

Я слышал о ней, но не встречал. Меня слегка удивил выбор Назара, который любил тонких и стройных, но… в чужой монастырь… Она сразу стала накрывать на стол. Это мне понравилось. От всей беготни этой мне хотелось напиться. Дорогой хрусталь, серебро, кузнецовский сервиз. Зал был обставлен антикварной мебелью. Когда-то Назар был у меня в Америке и его поразил «Ягуар». Он не хотел из него выходить, и я катал его целый день.

— Вот это, мой дорогой, книжный шкаф восемнадцатого века, такого у тебя в Америке нет.

Я с уважением потрогал лакированное темное дерево. Внутри виднелись собрания сочинений дореволюционных издателей: Маркса, Сытина, Вольфа, Балтрушайтиса, Брокгауза и Ефрона. У него была великолепная библиотека, которой я всегда завидовал.

Стол был уже изящно заставлен блюдами. Назар открыл и разлил дорогую заморскую водку.

— Ну, за встречу, чтобы ты чаще приезжал в родные места.

Я выпил. До дна. Не закусил.

Назар, положив себе малосольный с пупырышками огурец, спросил:

— А почему Тая не пьет?

— Я не пью водку, — сказала актриса и посмотрела на меня. — Алешенька, вы хотите, чтобы я пила? Я выпью. — И она опрокинула хрустальный бокал до дна.

— Чем изволите закусить? — спросил Назар, и я удивился, так как никогда не помнил его галантным.

— Вином, — сказала просто Тая.

— Да вы находка, — обрадовался хозяин.

— Попробуйте салат из крабов, — предложила хозяйка и поухаживала за мной и Таей.

Салат был восхитительный, и я сделал комплимент хозяйке. Она растаяла.

Тая удивленно произнесла:

— От него дождаться комплимент гастрономическому блюду — я такого еще не слышала!

Тая восхищенно смотрела на меня.

— Да, Алешка у нас переборчивый.

— Выборочный, правильнее сказать.

И Назар опять наполнил бокалы водкой.

— Чтобы твои уже книжки были опубликованы здесь. Как мои!

Он гордо, но доброжелательно посмотрел на меня.

— За это я выпью до дна! — сказала Тая. И выпила. Она расслабилась. Ее здесь не знали. Я выпил и увлекся крабовым салатом. Назар принес свои свежеизданные книги. Все в твердых обложках. И в известных издательствах.

Я проглотил остаток водки.

— Позволь подписать тебе. А также возьми несколько экземпляров для вашего знаменитого книжного магазина. Спроси, хотят ли они продавать мои детективы.

Он взял ручку и раскрыл титульный лист. «Американскому писателю — Алексею Сирину с пожеланиями превзойти русско-американского Сирина».

Я улыбнулся:

— У тебя хорошее чувство юмора.

— А что, уверен, что о «нимфетках» ты можешь написать лучше.

Я аккуратно покосился на Таю, но она вела светскую беседу с хозяйкой дома. Как оказалось, весьма начитанной дамой.

— А не выпить ли нам еще по одной — в честь такого высокого гостя!

— Грешно было бы не выпить по такому случаю, — сказала моя актриса.

— Алешка, ты где нашел такую приятную девушку? Из Америки привез?

Мы все рассмеялись.

— Слово предоставляется нашему американцу.

Я попытался встать, но это было напрасно.

— Я хочу выпить за наших прекрасных дам и чтобы они всегда цвели и благоухали — на радость нам.

Я поднял бокал с водкой.

— Так может сказать только американский писатель! — провозгласил Назар, и все рассмеялись. — Кстати, ты, американский писатель (звучит как оскорбление), жена специально ездила на рынок и выбирала одну телятину и говядину. Так как свинину ты не ешь.

Я склонил голову и поцеловал руку Кате.

— Целовать-то надо мне — я платил! — сказал Назар.

Она начала рассказывать нам о рынке. Я спросил о ценах, цены были астрономические. Как они тут жили, было непонятно.

— А чем занимается Тая? — спросила Катя.

Тая продолжительно посмотрела на меня.

Я был не Тая.

— В театре… в гримерном цехе работает.

— Поэтому у вас такой красивый грим, — сделала вывод Катя.

— Нет, это моя кожа, — сказала Тая.

— За Таино лицо, — провозгласил Назар, — оно мне кажется знакомым. Впрочем, после бутылки водки мне кажется даже «Сирин» знакомым.

Он открыл вторую бутылку холодной водки. Видимо, чтобы ничего не казалось.

— Алешенька, вы совсем ничего не едите, — сказала с заботой актриса.

— Писатели — живут святым духом! — провозгласил Назар. Я долго смеялся.

У него было интересное чувство юмора, когда на него не находил бес поучения, снобизма и бравады. Впрочем, ему было чем бахвалиться: все, что стояло в этом доме, он заработал (разными способами) сам, никто не дал. Я всегда жалел, что у него не было детей. Ни от первого брака, ни от второго, ни… от нынешнего. Когда нет детей — то кому все оставлять? А с другой стороны, что толку, у меня есть дети — и нечего оставлять. Разорен их мамашей. Смешно. Я засмеялся и увидел, как хозяин наполняет мой бокал новой водкой. Назар повернулся к моей даме и спросил:

— А как вам творчество Алеши?

Тая:

— Я очень люблю, что Алексей пишет. Он одаренный человек. Особенно я в восторге от романа «Факультет». Там у него есть поразительные образы. А самое главное — атмосфера того времени, той эпохи, воздух.

Катя подобрала губы и поджала их. Я заметил. Назар, несмотря на выпитое, перехватил мой взгляд.

— Не удивляйся! Катя не поклонник этого романа.

— Каждый человек, каждый читатель имеет право на свое мнение.

— Ваша «Голубая больница», что вы подарили мужу в Америке, мне пришлась по душе. В книге же про факультет, по-моему, подзаголовок «Нежный изверг»?..

Я кивнул. Меня разбирали.

— …вы там вывели одного героя — Апельсинова, очень похожего на Назарку. Мне весьма не понравились ирония и сарказм, нашпигованные в этом персонаже. Назарка совсем не такой.

— Катенька, — сказал я подвыпивши, — все это символы и гиперболизация. Возможно, оболочка чем-то похожа, но начинка совсем другая. Мне просто нужно было отрицательное ядро для конфликта, для движения романа. Я вообще не пишу с натуры, а всегда утрирую ее или гиперболизирую.

Губы ее подобрались еще больше, в глазах появились слезы. Я удивился до глубины души.

— Всё, — сказал Назар, — несмотря на то, что роман очень нравится Тае, цензура накладывает запрет на обсуждение книги Сирина — сегодня.

— Выпьем! — воскликнула одухотворенно Тая, и все последовали ее примеру.

— Вот это выпьем, и сразу бежать в магазин! — вставил в никуда я.

— Голубь, ты как машину назад поведешь?! — спросил Назар.

— О, он ее может вести с закрытыми глазами! — произнесла мечтательно Тая.

— Он вам уже демонстрировал?

— В Америке, закрывал глаза и считал до двадцати — на скоростной трассе.

— А в наши годы, в университете, гонялся с таксистами, как чокнутый. И мне преподавал первые уроки, после него я и зажегся — с машинами.

Я сижу, мне приятно, что меня обсуждают. Я хочу взять бокал с водкой и — со мной такого никогда не было — роняю хрусталь, который бьется о ближайшее блюдо.

Мне страшно стыдно, я говорю, что взамен куплю целый набор в Америке.

— Такие пустяки, — произносит Катя, — у меня брат живет в Вашингтоне.

Я целую ее руку и еще раз извиняюсь. В голове у меня уже все плывет. Я пытаюсь подняться и — опрокидываю второй бокал, который, к счастью, не бьется. Тая помогает мне встать при помощи хозяина.

— Э, дружок, я тебя таким никогда не видел, — говорит удовлетворенно Назар. — Может, еще на посошок?

— Давай два…

— Конечно, — возмущается добрая Катя, — целый вечер человека поили и не кормили!

Я пьяно улыбаюсь, но не могу найти дверь из комнаты. Хотя помню, она двухстворчатая… И думаю, только бы дойти до руля. За рулем я моментально трезвею. Даже если я мертвый и уже на том свете. За рулем на меня ничто не действует. Хотя руль может привести с этого света на тот свет. Тая пила наравне почти с нами, но закалка — имперская. Имперскую женщину просто так не споишь!

Детективный писец, стоя в прихожей, спрашивает:

— Алеш, а теперь, не вешая мне лапшу на уши, скажи, чем занимается Тая?

— В театре работает, в костюмерном цехе…

— Ты же говорил, в гримерном.

Тая мягко улыбается.

— Какая разница, в костюмерном, в гримерном… Все работаем.

Я знал, что потом это разнесется по всей столице Империи, с кем я был в гостях у Симонова. И кто моя девушка. Хотя я ее не считал своей девушкой. Впрочем, я и себя не считал ее кавалером.

— Куда тебе звонить-то, если договорюсь со своим издателем? — спрашивает он.

Я смотрю вопросительно на Таю.

— Куда мне звонить, Тая?

Она, помедлив, берет ромб бумаги, пишет свой домашний телефон.

— Ты еще и в центре живешь, — улыбается Назар, определяя по первым трем цифрам.

Я стою и думаю: только б не упасть. Водка ударила уже в голову окончательно и обрушилась лавиной на организм. Похоже, аввакумское застолье было детским садом. Теперь я пошел в школу.

— У тебя хотя бы доллары-то есть, от «ментов» откупаться? — спрашивает Назар. — А то дам!

— Спасибо, отец родной, — говорю я, и мы обнимаемся. Я, кажется, целуюсь с Катей в губы. Дозрел…

И Тая осторожно спускает меня на лифте вниз. На улице я долго стою около автомобиля и пытаюсь вспомнить, где я: в Англии или Америке, и с какой стороны надо садиться за руль.

— Алешенька, — говорит с загадочной улыбкой Тая, — мой мальчик, может, я поведу машину, если вы себя не так чувствуете?

— Ни за что. Джентльмены денег не берут!

— Я вам, солнышко, не деньги предлагаю, а машину повести.

— Гусары денег не берут! — повторил я, она улыбнулась. — Авто могу вести только я, так как у меня американские права. А у вас нет. И от вас, наверно, пахнет водкой!

— А от вас, я уверена, жасмином.

Она делает попытку улыбнуться. Я не владею мышцами своего лица. Тая открывает мне дверь и усаживает тело за руль. Я завожу мотор и давлю педаль газа. Все лошадиные силы отечественной «Антилопы гну» взрываются.

— Алешенька, трудолюбивые писатели спят, наверно.

— Да положил я на них.

Тая отрывисто смеется.

— Я вас таким не видела никогда, вы мне очень нравитесь!

— А другим?..

— И другим — тоже.

Мы целуемся в губы. Это редкость, я обычно берегу их… а это уже говорил я.

— Вас как доставить: быстро, средне быстро или очень быстро?

— Алешенька, я хочу вас накормить завтра завтраком. Желательно дома…

— Тогда — «очень быстро». Я чем скорее еду, тем быстрее трезвею.

— Интересная зависимость!..

— Говорите только, когда повороты, а то я, кажется, забыл…

Машина срывается с места. И Тая падает на мое плечо, и, кажется, не спешит от этого падения оправиться.

В центре города я сворачиваю в незнакомые переулки и неожиданно резко бью по тормозу.

— У вас отличная реакция!

— Как это называется? — Язык не слушается хозяина.

— Булгаковские пруды.

— На них, кажется, лед еще?

— Вам правильно кажется.

— Я о них много читал, но никогда не видел.

— О, это чудо! Пойдемте, я вам покажу.

Она берет меня за руку и под руку выводит из машины.

Я начинаю скользить по снежному откосу.

— Алешенька, вы куда?

Я танцую на весеннем льду. Тая замерла, держась за маленькую ограду.

Я ору и пою, а она:

— Алешенька, я вас умоляю, не прыгайте так. Уже апрель…

Лед начинает прогибаться, мои туфли из лака покрываются ледяной водой. Я скольжу взад и вперед и жду — когда сломается лед. Я уже на средине пруда, когда лед начинает трескаться. Я начинаю бежать, и он ломается прямо за мной. По пятам. Мне радостно и пьяно, горло вдыхает ледяной воздух, мокрые брюки облепили…

— Алешенька, — кричит Тая, — я вас умоляю!.. — Я вижу, как перекошено ее лицо. В пируэтах скольжу к ней. Она упирается одной рукой в ограду и, соскользнув по откосу, другую протягивает мне. Я все еще стою на льду. Она цепко хватает мою кисть, в это время лед подо мной проваливается и уходит под воду — она выдергивает меня наверх.

— Мальчик мой, солнышко, — актриса облегченно вздыхает, — разве можно так…

— Я не знал, что вы такая сильная. Вы спасли мне жизнь.

— Что вы хотели узнать или выяснить?

— Всё ли вам до лампочки или нет.

— Нет. Вы мне очень дороги, очень…

Она обнимает меня. Мое непослушное тело начинает дрожать.

— Вам нужно согреться, срочно.

— Вы знаете, что такое ралли по проходным дворам?

— Нет, а что это?

— Сейчас согреемся, — говорю я и сажусь за руль.

На бешеной скорости, сам не соображая, я врубаюсь и начинаю носиться по маленьким переулкам и сжатым проходным дворам, в сантиметре пролетая через узкие ворота дворов. Взад, вперед, волчком, юзом, спином и опять рывком вперед. Машина ревет от быстрого переключения скоростей, но, словно боясь и обезумев, подчиняется. Пока я не выношусь каким-то чудом из непонятных закоулков к Таиному дому.

— Вы мой замечательный мальчик, — говорит она и целует в «ушко».

Ни разу она не вскрикнула, не испугалась, не схватила меня за руку. Слышались только восклицания восторга. И это мне в ней нравилось.

— А теперь, мой гоночный мальчик, пойдемте наверх, и вы мне покажете то же самое — в доме. На такой же скорости…

Поддерживая друг друга, экипаж поднялся наверх.

Но скорость была не та…

Я был беспролазно пьян.

Утро. По голове, впечатление, что кто-то долго бил наковальней. Не молотом, молот слишком легок. Во рту омерзительный запах — помойки. Я крадусь в ванную, в поисках утраченного времени. В поисках прошлого…

Из кухни доносится какое-то урчание, ворчание, запахи, суета. Я спускаю воду и слышу:

— Алешенька, вы уже встали?

— Нет, я еще лежу. Это призрак бродит по Европе…

Она смеется.

— Как вы себя чувствуете?

— Смутно.

— Вы вчера были в ослепительном ударе.

— Сколько мы выпили?

— Три бутылки на троих. Хозяйка не в счет.

— Ну да!

— Вы мне вчера очень понравились!

— А где это вы так научились пить водку, Тая?

— Что вы, по сравнению с вами я просто теряюсь…

Она тонко, загадочно улыбается. И целует мое «ушко», как она его называет. А иногда требует: «Дайте ушко, дайте ушко, сейчас же!» Я слабый человек, я даю.

Звонит приглушенно телефон, она берет трубку и передает ее мне.

— Ну, как ты, голубь, вчера доехал?

— Не помню, — честно говорю я. — «Помню только, что стены с обоями».

— Ты перепутал, у нас накат, а не обои.

— Это из песни. Земля ему пухом. Гениально слова складывал.

— Мы тут покумекали с Катькой, и она вычислила, что твоя девушка — дочь известного актера и режиссера Буаша и сама актриса в «Театре Иронии». Так что ты вчера зря мне спагетти на уши вешал.

— Подожди, сейчас спрошу. Ты, похоже, что-то путаешь. Тая, вы дочь известного актера и сама актриса?

— Еще какая! — говорит она и громко смеется.

Я прощаюсь с детективным писателем и вешаю трубку.

Тая сажает меня за стол и смотрит.

— Тая, у меня такой нескромный к вам вопрос: а как мы вчера доехали?

— На машине.

— На чьей?

— На нашей.

— А кто нас привез?

— Алешенька, золотко мое, вы совсем не помните, как танцевали вчера на льду, на пруду, а потом устроили ралли в проходных дворах? Которое мне безумно понравилось. Я восхищалась вами.

— Но я вел себя пристойно?

— Еще как… к сожалению.

Она рассмеялась, увидя мое лицо.

— Что, совсем опозорился?

— Ну, такого с вами никогда не бывает…

— А что? Прямо скажем…

— Все было прекрасно, и вы вели себя, как джентльмен.

Запах душистого чая разглаживает мои ноздри. А что все-таки было вчера ночью?

Я смотрю на ее шею и вижу красное с темным переливом пятно. У нее соблазнительная шея.

— А это что такое?

— В народе, по-моему, называется «любимчиком».

Я невероятно смущаюсь.

— Господи, неужели я это сделал? Это же засос?!

Она загадочно улыбается.

— Жаль, что вы не делаете этого чаще…

— Как же вы пойдете в театр?

— Театр — это чепуха, — говорит она философски, — сегодня вечером мы приглашены на обед к мамуле.

— Вы хотите сказать, что будет сам великий…

— И он тоже — будет…

Я берусь за голову и собираюсь искать где-нибудь пепел.

— Тая, я прошу великого прошения.

Она подходит и обнимает меня.

— За что? Вы были вчера неподражаемы и доставили мне большое удовольствие. За которое я вам благодарна.

Я целую ее шею, осторожно касаясь отека. Это ж нужно…

— Какие у вас сегодня планы?

— В два часа большой футбол, потом баня — с пивом, а потом я в вашем распоряжении.

— Как это прекрасно звучит: в «моем распоряжении», — тянет она слова. — Скажите еще раз.

Я говорю. Она закрывает веками большие глаза.

— А до этого какие планы? — Она берется за мое полотенце, обвязанное вокруг бедер.

— До этого… — раздумываю я, — собираюсь смыть позор вчерашней ночи.

Она берется за верхнюю пуговичку лифчика.

— Ну, никакого позора не было… До завтрака или после?..

— Вместо!

— Ну, выпейте хотя бы чай! Вам нужны силы…

— Должен заслужить — в бою!..

Я едва успеваю попробовать чай. С полотенцем она разбирается сама. Большим, махровым… С ее телом разбираюсь — я.

До матча я успеваю заехать на кладбище. И так каждый день — с утра я заезжал к папе на кладбище. Но никакого знака, вести он мне не подал. Я должен был принести мои книжки на его могилу, изданные на земле, где он родился. Чтобы доказать, что из меня получилось что-то. Он всегда меня считал…

Я начинаю с защиты, Аввакум играет чистильщиком-дирижером и орет на всех страшно, кроме меня. Но и до моих костей доберется. Играем восемь на восемь. Кривоногий профессионал, который играл с Аввакумом когда-то в сборной, вминает меня резко в бортик, но мяч я не теряю. Аввакум говорит ему, что мы сюда «не убиваться» пришли и чтобы он соображал, что делает. Тому все до лампочки, и он опять рвется к нашим воротам.

К середине первой половины я становлюсь на ворота, но руками мяча не имею права касаться. Это «маленький футбол». Я «убиваюсь» в воротах, не пропуская ни одного мяча, и мы ведем 3:1. Защита, успокоившись, что на воротах «самоубийца», ушла в нападение, и единственный, кто помогает мне, оттянувшись назад, Аввакум. Он капитан и орет своим подопечным, чтобы они вернулись в защиту. Настоящий вратарь команды Елизар играет в нападении и после свалки забивает гол. 4:1. Единственный, кого я боюсь, это кривоногого нападающего Филата из-за его абсолютно кривых ног. Он финтит ими так, что я совершенно не представляю, куда он пробьет мяч в следующую секунду и где его мячик перерезать. На этот раз Филат припечатывает меня корпусом к железной штанге, и я чувствую жжение через спортивный костюм Аввакума. Аввакум долго смотрит на него и сплевывает. Они когда-то играли в сборной Империи. Филат психует, что, будучи лучшим в те годы правым полузащитником, не может распечатать мои ворота, и старается распечатать меня. Вот он опять вырывается вперед рывком, я кричу Аввакуму «держать»; он перекатывается через бедро Аввакума и выходит своими кривыми ногами на меня. Я сажусь на шпагат прямо перед ним, казалось бы блокируя все, в какую-то долю секунды он успевает протолкнуть мяч, и, упав, перевернувшись, я вижу, как мяч вяло вкатывается в ворота. Филат нечаянно цепляет бутсой мое лежащее плечо. Я вскакиваю, но Аввакум успокаивает меня. Счет 4:2.

Разозлившись, Аввакум орет на своих подопечных, берет мяч в середине поля, проходит один по центру и забивает гол, прежде чем кто-либо что-либо соображает. «Смертельную девятку». Мы выигрываем со счетом 5:2.

— Ты не такой хлипкий, — говорит он, — как я думал.

Похвала Аввакума мне дороже всех наград. Мы обнимаемся. Спортивный костюм из адидасовского белого превращается в грязно-серый.

— Вернешь потом, все равно не будешь сейчас переодеваться. Уже поздно ехать в баню, поедем завтра, если у тебя будет время. Между твоими «редакциями». — И он подмаргивает. — Я не знал, что у женщин есть такое имя — Редакция.

Тая осторожно отдирает костюм от моего бедра с кожей. Оно все стесано, запекшаяся бурая кровь. Она целует низ моего живота и говорит:

— Я не знала, Алешенька, что вы еще и вратарь!..

Я смеюсь. Она купает осторожно покалеченного в ванне, а потом стирает белый костюм — от крови. Меня это очень трогает.

Актриса сама расчесывает мои волосы, и в семь вечера мы стоим перед великой дверью. Дверь открывается.

— Мамуля, это Алеша Сирин, а это моя мама — Александра Александровна.

До этого, после победы, я успел смотаться в валютный магазин и купить всякой всячины, которая, мне казалось, пригодится к столу.

Тая заворковала с мамой, давая мне возможность освоиться и осмотреться. У них была большая квартира, обставленная с достаточным вкусом. Много книжных шкафов с различными книгами. Нигде в мире не читали столько, сколько в Империи.

— Здравствуйте, Алексей.

— Добрый вечер, Александра Александровна.

— Как вам в «нашей» Европе? Нравится?

— Я еще не совсем разобрался.

— Нет ни закона, ни порядка.

— Их нигде теперь нет. Мир обрекает себя на гибель. Цивилизация — на самоуничтожение.

— Тая говорила, что вы писатель. О чем вы пишете?

— Как это ни банально — о жизни, о любви.

— Вы голодны?

— Если можно — воды.

— Какой?

— Простой.

— У нас не пьют из-под крана. Есть лимонад.

— Мамуля, Алеша не пьет газированную воду. Дай ему кипяченой.

Мне дали, я поблагодарил. Принес из прихожей пакет и вручил.

— Спасибо, Алеша, не стоило волноваться, — сказала жена великого актера.

— Я не волновался.

Она улыбнулась, и, по-моему, с этого момента мой экзамен стал проходить успешнее.

— А где папа? — спросила Тая. — Алеша хочет с ним познакомиться.

— У него спектакль. Он будет к десяти часам. Но, я думаю, Алешу не стоит мариновать голодом до десяти часов. А то он поедет в Америку и скажет…

— Я поеду в Америку и все равно скажу.

Таина мама стала оттаивать. Она рассматривала меня с ног до головы. И делала это очень непринужденно.

— Мамуля, а что, если мы угостим Алешу водкой? Ты не против?

— Тая, у нас водки в доме никогда нет. Зато есть хорошие вина.

— Я уверена, что если ты откроешь пакет, то все там найдешь. Он запасливый мальчик!.. И «все свое носит с собой».

Александра Александровна открыла пакет и достала две бутылки.

— А что значит вторая бутылка?

— Английский джин. У нас есть лед?

Лед был. Ура. Тая с удивлением посмотрела на меня:

— Это любимый напиток папы — джин…

— Не может быть! — сказал я. — Какое совпадение.

Я смешал всем напитки, себе — с двойным льдом.

Конечно, правильно по-имперски сказать: с двойной порцией льда. Но я не имперский. И мы чокнулись: за встречу.

— Какой вкусный тоник, — сказала мама, — где вы его достали?

— По блату, — сказал поставщик, и мы рассмеялись.

Они стали накрывать на стол, а я пошел шастать вдоль книжных шкафов. Я всегда поражался, что в любом мало-мальски приличном доме Империи есть библиотека. В Америке — книги в доме были такая же редкость, как… гарусные платья в ГУМе.

Около десяти раздался звонок, и я почему-то внутренне подобрался.

— Как прошел спектакль, Эрос? — раздались голоса. Потом Таины приветствия папе. Потом голос актера, знаменитый голос:

— У нас что, гости будут, стол так торжественно накрыт?

И в этот момент я «попался» ему на глаза. С книгой в руке. Я уже знал, что он читатель. Впрочем, любой воспитанный человек должен им быть. И невоспитанный тоже.

— Пап, познакомься, это Алексей, — сказала Тая.

— Буаш, — коротко произнес он, как будто эта фамилия совершенно ничего не значила.

— Очень приятно, — сказал я и пожал протянутую руку.

— Как в Америке? — спросил он, уже поворачиваясь.

— Как всегда.

— А как всегда? Вы позволите, если я пойду умоюсь и воспользуюсь ванной.

— Абсолютно. Чувствуйте себя как дома, — сказал я. Он подавил улыбку на губах.

— Все за стол, — объявила Александра Александровна.

Гостя посадили рядом с великим, дамы сели напротив нас. В Империи все сидят на кухнях. Эта была большая, заставленная красивой гжелью, которую в настоящее время я не собирал. И никак не воспринимал. Но через год, при других обстоятельствах, начал. Вернее, начала она… Другая (вторая) актриса.

Семья пару минут переговаривалась о чем-то о своем. Я чувствовал себя стесненно.

Вдруг великий обратился ко мне:

— Алексей, я хочу вас поблагодарить за сладости, которые вы передали с Таей из Германии. Благодарю вас!

— Пустяки, не стоит упоминания.

Он страдал диабетом, и ему всегда не хватало сладкого. Мне он нравился, нравился заранее — я не знаю почему. Наверно, потому, что мне не хватало отца.

— Папка, посмотри, какой у нас джин! Ты хочешь, Алеша тебе смешает, как и мне, он это удивительно делает.

— С удовольствием. Давайте, Алеша.

Я смешал джин, тоник и лед. Ему понравилось. Актер поднял тост:

— За нашего американского гостя!

Мы подняли бокалы, но не чокнулись, а сделали движение. Я выпил водку до дна и сразу налил новую. Мне нужно было расслабиться. Тая вся сияла и переливалась. Ей нравилась эта компания.

— Можно я задам вам один вопрос, господин Буаш?

— Хоть несколько, это будет интервью?

Я улыбнулся:

— Вы сейчас снимаетесь в кино?

— Практически нет. У нас не стало кино, его уничтожили. Такие слова, как рынок, коммерция, прибыль. Сейчас показывают третьесортную американскую чепуху, которую даже у вас не показывают. Правда, в одном фильме я согласился сняться, уж очень забавный режиссер.

— Как называется?

— Это экранизация, «12 стульев». Слышали про такой роман?

— Нет, но вот сейчас услышал.

Все рассмеялись.

Эрос, у него достаточно тонкое чувство юмора, — сказала жена.

— Ничего: «мы Америку догоним, обгоним и перегоним!»

— По-моему, это Хрущев говорил.

— У вас хорошая память, Алексей. А почему вы не закусываете?

Я пожал плечами. Когда я пью, я не ем. «И напрасно, батенька…»

— Вы любите кальмаров?

— Обожаю. Все, что рыбное.

Он взял своей вилкой, разделил ножку кальмара пополам и положил мне часть. Я был, мягко выражаясь, удивлен таким «сервисом». Но, с другой стороны, мне было приятно: бурка с командирского плеча.

Мы выпили за «прекрасных дам», и на сей раз я закусил половинкой кальмара.

— Как вам Таин спектакль? — спрашиваю я.

— Какой?

Тая играла Катеньку Измайлову. Эдакую милую убийцу.

— А я его не смотрел, — ответил великий Актер.

— Тая, когда у вас следующий спектакль? — говорю я.

— Завтра, — сказала она безразлично.

— А что, если я куплю билеты и приглашу вас на спектакль?

— С вами?

— Если вы не против.

Он улыбнулся:

— Ну, покупать билеты вам не стоит, я думаю, администрация театра об этом позаботится…

— Конечно, папуля, — вставила Тая.

— Саша, ты пойдешь?

— Я уже видела ее спектакль два раза.

— И как? — спросил с легкой заинтересованностью Актер.

— Вот ты посмотришь и расскажешь.

Мне нравилась эта театральная семья.

— Тая, а у вас никогда не было такого желания пригласить папу на спектакль?

— «Нет, доктор, желание-то у меня есть…»

— Я просто играю все вечера в театре.

— А что вы играете?

— Шекспира, Шоу, Чехова, Тургенева, Бунина. Классику в основном.

— Но в кино вы сыграли много комедийных ролей. «Пленница» — до сих пор моя любимая кинокомедия.

— Это было в юности.

— А сейчас зрелость?

Он поднял бокал.

— Тая сказала, что вы сотворили книгу «5 интервью». Ее можно посмотреть?

— С удовольствием, я вам завтра же подарю.

— Ну, дарить не надо, почитать хотя бы…

Я рассмеялся:

— Почту за честь.

— Алеша, — воскликнула Тая, — налейте нам вашей удивительной смеси еще. Грех было бы не выпить по такому случаю!

— По какому? — спросил глава.

— За встречу! По большому, — сказала Тая, и все подняли бокалы.

Я встал и взял фотоаппарат.

— Папа, Алеша очень хорошо фотографирует, он занимается портретной фотографией. Ты увидишь в его книге.

— Вы еще и фотограф?! Скажите, а что вы не умеете делать?

— Все остальное.

Великому понравился ответ.

— Как вы хотите: чтобы я сел, встал, один или с дамами?

— Все перечисленное выше.

Я быстро отщелкал кадров двадцать — милой семьи — и в следующий раз обещал подарить. Я был уверен, что будет следующий раз и будет семья.

Жена актера угостила нас каким-то очень вкусным пирогом, самому — пришлось довольствоваться европейскими диабетическими сладостями, и к двенадцати ночи мы стали прощаться. Договорившись, что завтра вечером мы встречаемся с великим папой-актером и идем смотреть актрису-дочь.

Потом мы перешли из одного подъезда с Таей в другой и пили до четырех с половиной утра.

— Глупо было бы не выпить в сложившейся ситуации, — говорила Тая.

Я жду его у подъезда в выходном костюме и модном галстуке.

Он вышел минута в минуту.

— Добрый вечер, господин Буаш.

— Добрый вечер, Алеша.

Он был в великолепном, на заказ сшитом пиджаке.

— Хотите прогуляться, здесь минут десять? Я не вызывал машину.

— С вами — на край света!

Мы шли мимо Булгаковских прудов, и я вспоминал лед, танцы, ломание льда и «ралли» в прохладных дворах.

Мы шли достаточно бодро. Нас уже ждали у входа — главный администратор театра. Сразу сообщившая, что сможет задержать спектакль, пока сам будет готов пройти в зал. В семь ноль семь, подождав, когда огни погаснут, нас провели на наши места. В пятом ряду — это был лучший ряд. Сцена открылась, и в середине ее стояла Тая.

Одним глазом я наблюдал за ней, одним глазом — за ним. Наблюдение за наблюдаемым — мне было очень интересно. Тая волновалась, я чувствовал это по ее голосу. Два человека, которые, видимо, что-то значили в ее жизни, смотрели на сцену. Она играла…

В антракте я сначала не понял шума и шороха, пронесшегося, как вспышка бикфордова шнура, по рядам. Все смотрели и шептались — о великом актере. Он пропустил меня вежливо вперед и шел следом, не обращая внимания.

Главный администратор не знала, куда нас посадить и чем потчевать. Из мельхиорового самовара разливался чай, предлагались какие-то вкусные печенья. Но народному недиабетические сладости были категорически запрещены.

Еще не смолкли аплодисменты после второго акта, как нас вывели через служебный ход из театра. Буквально минуту спустя показалась улыбающаяся Тая (будто она сбросила большой груз с души) и сразу села за руль своей машины. Из актрисы в шофера перевоплощение было моментальным — мне это очень понравилось. Я подарил ей красные розы, купленные у театра.

— Куда, мои главнокомандующие?

— Домой, мама ждет нас с ужином. Если наш американский гость не возражает?

— Я бы возразил, но кто меня послушает.

Тая нервно засмеялась.

Актер вздохнул и сказал:

— Тая, мне понравилась твоя игра, играла роль уверенно, с подъемом и знанием образа.

Я молчал. Мы крутились по старым, милым, извилистым переулкам. Опять у Булгаковского пруда. Да что ж это за наваждение такое…

— А почему Алексей молчит, ему не понравилось? — спросил Эрос Буаш.

— Нет, мне понравилось.

Первый раз Тая поразила меня в этой роли, она играла на голову выше всех, действительно передавая нравы и эпоху. В этот раз присутствовали какая-то наигранность, жеманство, пародия прежнего рисунка роли, и мне — не понравилось.

— Папуля, у тебя остался джин, а то я зайду к себе домой и принесу?

— Конечно остался. Я не пью один.

Александра Александровна открыла нам дверь, и первый вопрос был:

— Как прошел спектакль?

— Удивительно, — сказала Тая. — Мой учитель и критик сидели в зале.

— Тайка, — сказала мама, — ты нервничаешь?

— Что ты, мамуля, никогда!..

Все стали говорить о всякой всячине, пока на стол ставилась всякая всячина.

Мы сидим в столовой, и он ест немецкую конфету.

— Знаете, все время хочется сладкого.

— А мне соленого.

Я приношу пакет и дарю ему две книги. Я прошу его подписать мне что-нибудь на память. Актер приносит свою знаменитую кинооткрытку и подписывает: «Американскому писателю Алеше, дружески. Э. Буаш. 5.4.92».

— Как долго вы пробудете у нас?

— Еще неделю.

— Надеюсь увидеть вас в гостях.

Мы просыпаемся в объятиях друг друга — с актрисой — в десять утра. Хотя я знаю, что она обычно не спит с шести. А слушает мое дыхание. Как говорит актриса.

Тая купает меня в ванне и предлагает сказочный завтрак и в довершение — себя. Ни от того, ни от другого я не отказываюсь.

Потом.

— Алешенька, какие у вас планы?

— Сегодня — великий день, обед у Издателя. Хотите пойти со мной?

— Зачем? Я вам буду мешать. У вас — деловые переговоры: я буду лучше ждать — с нетерпением.

— С большим?

— С очень большим, — говорит она серьезно. — Вы едете сегодня на кладбище?

— Как всегда.

— Возьмите, пожалуйста, машину. У меня щемит внутри, когда я думаю, что вам на углах нужно ловить такси.

Я целую ее в щеку. И сажусь на телефон, пытаясь выловить Ядовика Артамона, чтобы выяснить, что же происходит с книгой. Но это невозможно! Он неуловим, а мне, несмотря на все послания, не перезванивает. Я начинаю уставать.

Сначала я еду на кладбище поклониться папе, потом к живой (слава Богу) маме, выслушать серию обид и недовольств, а потом — в валютный, к предстоящему приему. Выхожу с тремя набитыми пакетами — для жены, для мужа, для дочки.

К шести вечера я подъезжаю к дому на набережной. Я еще не знал, какой забавный день мне предстоял завтра.

Дверь открыла дама, но не успела еще сказать приветствия, как я услышал:

— Это моя жена Ната, — сказал Джордж. И представил: — Это американский писатель А. Сирин. Книгу которого ты читала всю ночь.

Я вежливо улыбнулся и пожал пухлую протянутую руку. Она была крепко сбитая, ладно скроенная, но слегка перевешивала весы. Джордж был без пиджака, но в рубашке и с бабочкой. Это было трогательно, так как бабочек я не видел в Империи с начала века, сразу после 17-го. Бабочек всех выловили. И замуровали — для коллекции.

— Как нашел нас? — спросил внимательно Джордж.

— Легко, — ответил я и замер.

— Расслабься, чувствуй себя как дома и заходи. Буду тебя знакомить со своими домочадцами.

У Джорджа была большая квартира в высотном доме, с видом на реку. Пейзаж был красивый, дом — знаменитый, где жил реестр звезд, от всеизвестных поэтов до народно обожаемых певиц.

— Это моя дочь — Танька. Это ее гувернантка — Ду́ша. Тоже с недавнего времени твоя поклонница. У нас народ любит читать! — говорит он и улыбается.

Дочке было лет пять, девушке — лет девятнадцать. У девушки был немного шалавый вид, но с оттенками классицизма.

Я вручил Джорджу пакеты, и он радостно загудел:

— Ната, смотри, что американский писатель привез с собой. Это хорошие манеры классического воспитания — приходить с подарками.

Я воспитанно улыбнулся.

— А пока жена накрывает на стол, мы можем развлечься светской беседой.

Вокруг стояли недорогие книжные шкафы, набитые книгами от Рождества Христова до нашего времени. Лучшим, что было издано в Империи.

— Джордж, — не удержался я, — а как можно купить книги, которые выходили за последние пять лет в «Отечественной литературе»?

— Составь список, я все улажу. Только придется заплатить.

— В долларах. За книги — жизнь отдам.

— Что-то наша общая знакомая мне уже неделю не звонит. Я думал, она ваш литературный агент.

— …Джордж, а долго займет собрать все книги?

— Когда ты уезжаешь?

— Через несколько дней.

— Дам команду, чтобы успели. Вот тебе каталоги этого и прошлого года, выбери.

Я не мог поверить, что смогу выбрать любые книги в лучшем издательстве Империи. Сам Издатель обещал!

— С кем флиртуешь? — спросил Джордж.

— Ни с кем, — сказал я, почему-то подсознательно держа имя Тая в бухте. (Не выводя его в открытое море.)

— Но тело и душа должны отдыхать. Вот у меня…

— Господа, прошу к столу, — сказала вошедшая Ната.

Принимали, как всегда, на кухне. Стол был накрыт разнообразно, но не пышно. Очень много солений.

— Жена старалась тебе угодить.

Я сначала не понял. Джордж предложил мне почетное место и сам сел рядом на оттоманку. Скорее восточный диван.

— Душа будет с нами есть? — спросил муж, и жена позвала гувернантку.

— Доставай, — последняя команда, и жена достала из морозильника замерзшую лимонную водку, новую, которую я еще не пил. «Имперская» — стояло на этикетке.

— Как ты любишь — замороженная!

— А откуда вы знаете?

— Книгу твою читал! Ну, садитесь, бабы, хватит суетиться, выпить хочется, да еще с таким гостем!

Я стеснялся, и Джордж, чувствуя это, пытался сделать так, чтобы я расслабился. Я поражался его доброте и деликатности.

Он налил по полной всем.

— За встречу — за дружбу! — сказал коротко он. И мы поехали.

Наши рюмки сошлись в середине стола. Дамы пригубили по скромности, Джордж — наполовину. Я опрокинул лимонное вещество в горло и, пока оно проходило внутрь, сразу понял, что нужно повторить еще.

— Ну, как?! Такой у вас не делают.

— Великолепно, — лаконично сказал я. Как Цицерон. С его умом — он сразу наполнил рюмки до края.

— «Одна маленькая, но очень гордая птичка полетела к самому солнцу, в самое пекло…», помнишь, откуда это, Алексей?

Я кивнул.

— «Так выпьем же за то, чтобы никто, никогда, как бы он высоко ни летал…»

Все выпили, улыбаясь, — акценту Джорджа.

— Я же «актер»! Снимался в кино.

— А почему Алексей ничего не закусывает? — спросила Ната.

— Он когда пьет, то не ест, — сказал Джордж с уверенностью. Впечатление, что он знал меня лучше, чем я себя.

Мы опрокинули еще по две, оставив дам в «хвосте», но Джордж при этом активно, с пристрастием, закусывал, пробуя все, что на столе. У меня наконец начало теплеть внутри.

— Нат, как тебе мои часы? Смотри, какие красивые, подарок Алексея.

Я натянуто улыбнулся и разлил всем водки: обычно это делает хозяин, но так как я был не местный гость, а…

— Ну, кажется, американский писатель расслабился. Можете начинать ему петь дифирамбы. Девоньки.

— Я прочла вашу книгу залпом, — сказала Ната, — ночь не спала, не могла оторваться. Я сама училась на факультете, подобном вашему в книге. Столько всего сразу нахлынуло. Такие впечатляющие персонажи.

— Но интересно читается или есть скучные места?

— Сирин, чего тебе еще надо, если баба всю ночь лежит спиной к мужику и читает твою книгу. Это называется — народная любовь! К писателю. В перерыве, когда встанем из-за стола, она расскажет тебе детали. А пока — надо выпить, а то ты опять начнешь стесняться. Нат, доставай вторую бутылку, — похоже, американскому писателю отечественная водка нравится.

Я не заметил, как мы «убрали» первую. Появилась новая бутылка запотевшей лимонной водки.

— Есть еще две — не переживай!

— У нас с вами вкусы совпадают — я очень люблю соления, — сказала Ната.

— А я прочитала вашу книгу два раза, — сказала гувернантка. — Мне очень понравилась главная героиня. Ната, помнишь эту сцену, когда они приезжают в закрытый подпольный ресторан?

И они стали говорить и обсуждать моих героев. Я сидел и тихо млел. Есть лучше слово: кайфовал, но оно блатное.

Я медленно плыл в нирване.

— Алексей, пусть бабоньки поточат языки насчет твоих героев, а мы с тобой сделаем оригинальную вещь — выпьем, — сказал Джордж, тем не менее внимательно прислушиваясь к разговору.

— За твои успехи, господин Сирин, — у нас!

И мы выпили до дна. После чего Ната, не спрашивая, положила мне сочный красный, малосольный помидор. Что это был за вкус, я вам не могу передать. Божественный.

— Как сидим, как сидим, Ната, давно так не сидели! Скажи Алешке, сколько людей рвутся в этот дом. Итальянцы приезжали, ведущие издатели, — умоляли, не пустил, японцы напрашивались на обед, спецделегация, не пустил на порог. А вот тебя — позвал, в дом, к нам, и как сидим! Сам не пойму, чем мне этот «америкашка» понравился.

— Джорджик очень переборчивый, кого он приглашает домой. Поэтому мы весьма рады вашему визиту, — сказала жена.

— Ладно, ты зубы не заговаривай, давай угощай американского писателя горячим. А то подумает, что у нас жрать в стране нечего.

— На горячее — жаркое из телятины. С черносливом. Надеюсь…

— Обожаю, — сказал я и, не сумев привстать, поцеловал даме локоть.

Душа ушла укладывать дочку.

— Алеша, как тебе моя жена?

— Весьма приятна.

Интересно, что люди еще ожидают услышать в ответ на такой вопрос — при жене.

— Я все говорю, что ей нужно ехать в Америку. И там искать счастья. Чего сидеть в развалившейся Империи. Хочешь взять ее с собой?

Я налил нам водки и подумал.

— Нет, ты знаешь, что этот ненормальный «вьюноша» эмигрировал один — без рубля и рубахи — и выжил там! Я преклоняюсь перед ним! Не зная ни одного слова по-английски, не имея ни одной родственной души.

Я знаю английский как Бог, имею связи во всех ведущих университетах Америки, знаю всех крупных издателей и ведущих писателей — и то не решился. А он… Он просто герой! Должны выпить за него. Садись!

Она сразу села.

— За второго американского Сирина! — воскликнул Джордж. — За Алешку должна выпить — до дна!

Мы выпили, и щечки ее запунцовели. Джордж встал:

— Ну, вы тут воркуйте, а я пойду облегчусь.

Мне уже было хорошо, тепло, блаженно и радостно. Я скромно отвечал на вопросы увлеченной Наты касательно героев моего произведения, которые ее почему-то интересовали.

— Мой муж будет издавать ваши книги? Я слышала, что вы написали несколько. И попросила их срочно принести.

Я улыбнулся, еще владея мускулами лица:

— Это лучше его спросить.

Те же, явление второе, вернулся Джордж.

— Жорж, ты будешь издавать Алексея книги?

— У вас что, с Душкой сговор, она меня сегодня это утром спрашивала?! Никаких деловых разговоров в домашней обстановке. Но коли спросили, должен ответить…

Я замер. Я и не мечтал. Куда мне до «Отечественной литературы»!

— Ты завтра сможешь подъехать в издательство, примерно в два часа?

— Конечно…

— Там и поговорим. А пока, в преддверии неизвестного — гуляй, душа! Наливай, Ната, будем пировать и веселиться, как это делали патриции в древнем Риме. Ты, кстати, читал Гибона?

Я кивнул.

— Занимательная штука, хочу издать ее в следующем году.

— У вас совпадают вкусы с Поэтом. Это его любимое произведение.

— Как он там, все преподает в университетах и колледжах?

— Получил Нобелевскую премию, стал великим.

— А как он как человек? Твое интервью с ним прочитал, впечатление, что он — с запахом… Но когда-то писал хорошие стихи.

— Давно перестал, теперь сам себе подражает. Но мозги — гениальные, написал классные эссе по-английски.

— Так хорошо языком овладел?

— Второй родной.

— Мы как-то предлагали ему издать трехтомник. Сразу после того, как Нобеля получил.

— И что же? — Я-то знал ответ.

— Кочевряжится. А ты сам собираешься что-то писать на английском? На имперском в Америке далеко не продвинешься.

— Через год. В голове уже написано. Надо чуть-чуть глубже в языке осесть.

— Какая тема?

— Называться будет «Нью-Йорк, Нью-Йорк» или «Учитель поцелуев».

— О, это интересная тема. Ваш Нью-Йорк всему миру урок. Вавилонская башня!

Мы мыслили одинаково. Он налил опять. Мне нужно было в туалет, я не мог встать.

— Джордж… неплохо было б…

— Помыть руки! Ната тебя проводит и… подержит. А заодно проверит: отличается ли у американских писателей…

Он захохотал.

— Нат, нравится Алексей?

Она смутилась.

— Ладно, ладно, не стесняйся. Веди гостя, да не простого, а Сирина, в сортир.

Жена издателя помогла мне встать и проводила до нужной двери. Вернулся я нестройной походкой, но сам.

— Так что, берешь мою жену в Америку, Алексей? — продолжал предлагать Джордж.

— Конечно, — сел я с облегчением на свое место.

— Как вам жаркое? — спросила предлагаемая.

— Восхитительно, — ответил я, чувствуя, что мой язык не совсем слушается хозяина. Я не ожидал от него такого, от своего языка.

«Уж не подкладывает ли он мне свою жену…» — подумал я.

— Найдешь ей там богатого мужа. А она будет потом меня содержать. Как тебе план?

«В обмен…» — додумал я. Додумался я!

— Сегодня все хотят богатых мужей, и никто не хочет бедных.

— Давай выпьем, — сказал Джордж.

Мы выпили, и я понял, что мой корабль сорвался с якоря.

Ната заботливо готовила чай, заваривая его специальным способом. Она открыла коробки бельгийских шоколадных конфет и французского печенья — из валютного.

— Спасибо, Алексей, вам большое, мои любимые.

— Это я вам должен приносить благодарности — за великолепное угощение. — Я попробовал чай и почувствовал, что, возможно, два стакана приведут меня в выходное состояние.

Стояла полночь. Я был мертвецки пьян. Что называется, в доску. Но мне было хорошо. Мне нравился Джордж, меня восхищали его язык, вальяжность, славословие и быстрота ума.

— Ты как назад будешь добираться, Алексей?

— Уверенно.

— На чем?

— На машине.

— А руль найдешь?

— С закрытыми глазами.

— Ната, дай ему кофейных зерен, чтоб не пахло. И открой следующую бутылку, выпьем на посошок. Как гудим, а! Писатель, может, скажешь тост?

— Скажу, — сказал я и поднял стопку, которая, слегка расплакавшись, уронила слезы по щекам.

— Я хочу выпить… за Прекрасную Даму и ее удивительного Супруга — которых я желаю поблагодарить… за прием, радушие и лимонную водку. И еще пожелание: чтобы Джордж не переставал говорить, он поет, как соловей.

Издатель заулыбался:

— Лесть и мне приятна. За твои слова, Алеша. Bottoms up!

Мы выпили до дна, и я положил мандариновую дольку в рот.

С двух сторон, под руки, супруги провожали меня к лифту. Мы уже обнимались и целовались на прощание.

— Джордж, я вам очень…

— Говори мне уже «ты», американец, если хочешь, чтобы я был твоим издателем.

Я пьяно улыбался. Мне казалось, что это был мой лучший вечер в Империи, — человеку свойственно ошибаться.

Положив кофейные зерна в рот, я стал их жевать. Запах кофе смешался с запахом водки. На водке стоит эта страна!

И вдруг вспомнил: когда Великий Князь в начале XI века решал, какую религию принять на Руси — христианство или мусульманство. А посланники настаивали каждый на своем. И, узнав, что мусульманство запрещает алкоголь, и особенно в праздники, принял христианство. Он сознавал, что не справиться с народом — без алкоголя. Без веселия души. Пили, пьют и будут пить, на том и держатся! Но я не держался, я едва нашел замок зажигания, чтобы вставить ключ. Хотя мой папа говорил, что вставлять я умею. Он был уролог, видимо, знал, что говорил. Пошлые шутки. Игра слов…

Я включил передачу и, не видя дороги, выкрутил руль. Каким-то чудом я тронулся… Если бы меня остановили служители дорожного порядка, зовущиеся здесь на три буквы, я бы просто вывалился из-за руля к ним под ноги. Тая уже сбежала вниз, услышав шум мотора.

Я вышел, шатаясь, к ее изумлению. Больше я никогда не видел ее изумленной.

— Разве можно ребенка так напаивать. Пойдемте, мой золотой мальчик, я вас баиньки уложу.

Больше я ничего не помнил, до того момента, когда почувствовал ее язык, лижущий мою спину. Утром.

Через пять минут «скачка» закончилась.

— Алеша, вам понравилось? — переводила она запыхавшееся дыхание.

— Безумно.

— Я имею в виду вчера? А вы?..

— Скачки по пересеченной местности…

— Поскачем еще раз? — спросила она с явно поддельным изумлением. — Вы мой неиссякаемый мальчик!..

Хотя я давно иссяк. Мы слились опять.

Артамона нигде не было, я сидел на телефоне уже час. Он был на заседаниях, «летучках», как у них называется это непонятное мне слово, вел переговоры о каких-то орловских рысаках в Италию. Мне перезвонить он никак не трудился, видимо выжидая, пока я уеду.

Я быстро одеваюсь…

— Алешенька, возьмите машину. — Тая голой протягивала мне ключи. — Иначе вы никуда не успеете.

Я взял.

— Во сколько вас ждать с обедом, мой огорченный мальчик?

Неужели это видно?

— С Великим?

— Нет, только вы и я.

— К пяти.

— Вы уже уезжаете скоро…

— Целый вечер ваш — обещаю.

— Спасибо, мой мальчик. Я благодарна — за ваше время.

Я с тревогой спускался вниз. Меня душило от бешенства.

Не став дожидаться лифта в размалеванном подъезде, я взлетел на пятый этаж.

— Алексей, без звонка, мы очень рады, — сказал зам. главного редактора.

— Где Артамон?

— На переговорах, ты знаешь, он деловой человек.

— Это я все знаю. У вас есть печатная машинка?

— Конечно, а что случилось?

— Я могу ею воспользоваться?

— Да, мой милый, да.

В отдельной комнате стояла допотопная печатная машинка, которой не было даже у Ильфа и Петрова.

— Мне нужно пять минут.

— Я буду ждать тебя в кабинете.

Молодая красивая секретарша принесла мне бумагу. Я посмотрел на ее ноги — ножки были стройные и аппетитные. Я знал, что Артамон женат. Мне было сейчас не до секретарш и психологий. Хотя не уезжай я, стоило…

Я посмотрел на клавиатуру и нашел первую нужную букву. Интересно — какая первая буква была в мире?

«В начале было слово, — пел Певец, — но кончились слова…» Я стал печатать:

«Сим уведомляю,

что автор — А. Сирин расторгает „Предварительный договор“ с „СООК“, подписанный А. Г. Ядовиком и автором, — на издание книги „5 интервью“.

Не дает права еженедельнику на издание интервью автора со Скульптуром, а также публикацию каких бы то ни было интервью, кусков, глав, фрагментов или отрывков из вышеназванной книги.

Требует оплатить за использование фотоматериалов из книги, а также за использование интервью „Автора с Поэтом“ на радио (без ведома или согласия автора).

Требует также вернуть три экземпляра книги, находящиеся в издательстве.

Без уважения, А. Сирин».

Я разрывал контракт на свое первое дитя — в Империи.

Алексей Наумович любезно улыбался. Я протянул ему лист.

— Алексей, ты вбежал в редакцию так, что я думал, следом за тобой ворвется ватага американских адвокатов. И нам несдобровать.

Зам был милый и любезный человек, дипломат и наблюдатель, он опасался последствий. Я мог им стоить «пару неприятных минут», судов и неустоек.

— Остынь, Алексей, не забирай у нас такую замечательную книгу. Она всей редакции и главному очень нравится. Мы издадим ее, дай только время.

— Сколько времени?

— Это главнокомандующему решать.

— Но прохвост от меня скрывается!.. А я не говорю с людьми, которые не говорят со мной.

— Алексей, Алексей!..

— Вы знаете, Алексей Наумович, что вы мне лично нравитесь и я вам симпатизирую. Но иметь дело с вашей «конторой» и вашим «командиром» категорически не хочу. Я свободный человек и не живу в вашей тюрьме. Слава Богу! Зачем мне нужен этот бред? Зачем?! Вылавливать кого-то днями, неизвестно кого!? Не хочу заводиться… Подпишите вот здесь, внизу, что вы получили письмо собственноручно, и сделайте мне копию.

Он подписал и позвонил секретарше.

— И если хоть строчка появится…

— Что ты, что ты, Алексей, мы знаем международные правила и законы. Но я хочу, чтобы ты помнил, что мы были вторые в Империи, кто тебя опубликовал. Тиражом в два с половиной миллиона.

— Лучше бы не публиковали…

Я встал, пожал ему руку, взял копию письма и вышел вон из редакции.

Будьте уверены, что мне никто ничего не оплатил и не вернул. Да я и не надеялся…

Джордж встретил меня с распростертыми объятиями.

— Как вчера доехал американский писатель по колдовыбоинам отчизны?

— Как-то.

— Садись, будь гостем. Чай или кофе? Таню или Наташу?

Я растерялся.

— А можно и то, и другое?..

— И Таню и Наташу, ты силен!

— И чай и кофе — вместе…

Рассмеялся Джордж.

— А жаль, ты моим секретаршам очень понравился. Хотел удружить! Естественно, бартером.

— Что это значит?

— Натуральным обменом.

— A-а. На кого, если не секрет?

— Потом, потом. Давай чайком сначала побалуемся. Устал тебя ждать.

Он меня ждал…

— Таня! — он нажал кнопку селектора. — Двум одиноким, необласканным мужчинам хотелось бы…

Я отключился. Что он был «бабник» — слухи доходили, но что он был «одинок» — я не знал.

Вежливо и кокетливо согнувшись, секретарша сервировала ореховый стол.

— Ему слабый, — сказал Издатель, — они там все здоровье берегут.

Улыбнувшись, она бесшумно вышла.

— Алексей, — он поднял чашку с чаем, — ты, я надеюсь, не думаешь, что я сидел сложа руки и о своем обещании забыл?!

Я замер. Речь могла идти только об одном. (Больше меня в мире ничто не интересовало.)

— Я ведь не зря давал читать роман своим дамам. Они — читатели. Мнение народа для меня очень важно. Оно не является решающим, так как решаю все я только один, но они, это мнение (и реакция), имеют корректирующее влияние. На мое окончательное решение. Я долго думал, какую выбрать из твоих книг. Ты ж понимаешь, я не могу их все опубликовать. Хотя хотел бы…

Ага. «И решил не публиковать ни одной», — докончил я.

— Пей, пей чай, а то с таким выражением лица забудешь попробовать свои любимые сушки.

Я взял машинально бублик.

— Кусай, не стесняйся, — вел он меня дальше, готовя к удару.

Я механически откусил.

— Ната и Душа в восторге от твоей книги и прожужжали мне все уши. Уже как неделю. Можешь себе представить: Сирин захватил мой дом. Ни секса, ни блядства, одни разговоры о тебе.

Я автоматически начал жевать.

— Жуй и запивай чаем. Чай хороший. Тебе нравится?

Я попробовал что-то сказать, но…

— И решил издать твой «Факультет». Возможно, тебя интересует почему?

Я все еще сидел с глотком чая в зобе.

— Он более ярок и, как мне кажется, больше подходит к нашему времени. Что ты мне скажешь по этому поводу?

Я проглотил чай.

— Я что-то должен сказать?

Я никак не верил в происходящее. И считал это из области фантастики.

— Может, ты возражаешь, что твоя первая книга здесь будет…

Я уже знал, что сейчас начнется, и спросил:

— Когда?

— Это хороший вопрос. Мой издательский план составлен, если хочешь, забит, на три года вперед.

Мои плечи поникли…

— Но как я тебе говорил, для хорошей книги, а ее персонажи мне, подчеркиваю, очень нравятся, забыв про «бабские» мнения, всегда найдутся место и бумага. Главное — бумага. Бумага у нас большая проблема. Даже для классиков, бо́льших, чем ты. Хотя уверен, что и ты им станешь.

Ах, как пел соловей. Как мне нравилось его пение!

— Поэтому послушай, что я хочу тебе предложить. И поверь, что этого я в последние годы никому не предлагал. Дай мне год, это нормально, и я издам твою книгу тиражом в двести тысяч.

Я привстал невольно.

— Садись. Издам ее в твердой обложке, с супером, и на каждом углу, в каждой газете будет реклама твоей книге. Тебя будет знать здесь каждая собака, как сегодня эта собака знает Набокова. Я сделаю тебе имя в Империи, среди читателей, а не в каких-то там редакциях еженедельников и журналов, где тебя знают только специалисты. Ну как? Удивил я тебя?!

— Я не могу поверить в происходящее… Все похоже на невероятную сказку.

— Я тебе докажу, чтобы ты всегда верил моим словам. Все, что я говорю, я делаю!

Я глубоко вздохнул.

— Зная вашу американскую жизнь и ее привычки, я уже подготовил контракт. Договор готов.

Он нажал кнопку селектора.

— Танюш, принеси бумаги.

Я так и не верил в происходящее, но надеялся, что — со временем — поверю.

Дверь бесшумно открывается.

— Положи один контракт перед господином Сириным, другой — мне на стол.

Дверь бесшумно закрывается.

— Читай!

Я читаю, но все прыгает перед глазами. Поэтому я вряд ли понимаю до конца, что читаю:

«Настоящий договор между издательством „Отечественная литература“, в дальнейшем именуемое „Издатель“, и писателем Алексеем Сириным, в дальнейшем именуемый „Автор“…»

Я спорадически-спазматически глотаю чай, когда вижу цифру: 200 000 экземпляров.

— Нравится тираж?

— Безумно.

Сегодня в Империи пятьдесят тысяч считался громадным тиражом и был равен в соотношении бывшим полумиллионным тиражам.

— Ты как, готов подписать? Я готов.

Он привстал и взял ручку со своего стола. Я достал свою. Я все еще не верил в происходящее, но оно — происходило.

— Ты — первый.

Я расписался. Потом он.

— Вот и вся недолга. Расслабься ты, большое дело: издать книгу. Я простой издатель — простого издательства.

Мы оба понимающе улыбнулись.

— Джордж, я вам очень, очень благодарен.

Я встал, обошел и поцеловал его в щеку. Издатель обнял меня.

— Поздравляю, мистер Сирин. Ваш первый книжный контракт!

Я не стал ему говорить, что первый я расторг сегодня утром. Убив…

— У тебя есть ко мне как к издателю вопросы?

И хотя их был миллион, я задал один.

— Джордж, почему «Факультет»?

Мы говорили по-английски об издании романа не на английском языке.

— Я тебе открою секрет. Хочу, чтобы была полка, уставленная книгами, где написано обо мне. Ты живо пишешь, с натуры, и я знаю, что если стану твоим первым издателем, то рано или поздно попаду в твои писания.

Я улыбнулся невольно.

— Ты зря смеешься, я уже послужил прообразом в двух книгах, написанных женщинами. Но бабы писать не умеют, а ты — пишешь хорошо.

Я склонил голову. По этикету.

— Даже если бы вы не стали моим издателем, вы бы все равно попали в мои писания, Джордж. Вы слишком колоритная фигура. Персонаж.

Он с приятностью к себе — улыбнулся.

— На этом, Алексей Сирин, я с вами прощаюсь. Надо мчаться в министерство выбивать фонды. Чтобы издавать и американских писателей!

Как пел соловей!..

— Позвони перед отъездом, если не затруднит передать пару писем в США. Список книг составил?

Я вынул и положил на стол. Он бегло глянул.

— Хорошая подборка. Дай только время. К следующему приезду соберу. Но только…

— Естественно — заплачу, заплачу.

— Это ж не мое. Издательское, а расхищение народного добра…

Мне нравилось его чувство юмора. И уже в дверях я услышал:

— Привет актрисе и низкий поклон. Скажи: «идем заданным курсом».

Я откланялся.

На двадцать первом облаке я несся к Тае домой. Периодически поглядывая на пассажирское сиденье, где лежала белая с желтизной бумага, на которой черными буквами было напечатано:

«ДОГОВОР».

Я взлетел на четвертый этаж и затарабанил в ее дверь.

— Алешенька, что случилось?

— Я подписал контракт! Я подписал контракт!! Я подписал контракт!!!

И мы начали танцевать, как маленькие дети. Казалось, Тая не была удивлена. Как будто это ожидалось. В конце танца она почему-то смущенно отвела глаза, на что я не обратил никакого внимания.

— Я так рада за вас. Я вам предсказывала, что все будет хорошо, нужно только… время.

Я целовал ее лицо, которое до этого целовал редко.

— Представляете, в одиннадцать утра я расторгаю контракт с «СООК», а в два часа — подписываю договор с «Отечественной литературой».

— Вы отчаянный человек — разорвать контракт на собственную книгу.

Она смотрит мне в глаза. А там — любовь. Или мне кажется?

Она даже не спрашивает, какую книгу Джордж будет издавать. Как будто это само собой разумеется.

— Звонила ваша мама. Обрадуйте ее.

— Больше никто не звонил?

— Нет, а кто-то должен? — спрашивает кокетливо она.

Я думал, что они одумаются в «СО» и позвонят. Неисправимый мечтатель. После разговора с мамой я вешаю трубку и слышу голос актрисы:

— Мы должны это отпраздновать, немедленно!

— Хотите пойти в Дом литераторов? Я как бы теперь становлюсь имперским писателем — тоже.

— Мой писатель, у меня уже все накрыто на столе. И шампанское заморожено.

Я смотрю удивленно на подошедшую актрису. Она никогда не пила вина или шампанское. Она ничего не пила, кроме джина и водки — ради меня.

— Я предчувствовала. Я знала, что у вас все получится. Что придет ваш час.

Она открывает бутылку и наливает полные фужеры, которые я видел в доме у родителей. Меня трогает эта забота и деталь.

— За вас, мое солнышко, за вас, мой мальчик, чтобы у вас все всегда сбывалось!

Мы пьем до дна, она целует меня в губы. У нее очень мягкие губы.

— Можно подавать водку, мой господин? — спрашивает она с театральными интонациями.

— Если это поможет голове — после вчерашнего.

— Еще как поможет! У нас есть такое необычное слово — опохмеляться.

На столе стоят всевозможные весенние салаты.

— Мне это еще никогда не помогало, наоборот, вызывало дополнительную головную боль и жжение в желудке.

— А хотите я вас поцелую в ушко, и все пройдет?

Я благосклонно подставил голову.

— Алешенька, а почему я вам пришлась? — вдруг спрашивает Тая.

— Квартира в центре, машина и плюс — девушка.

— Значит, девушка на третьем месте?

— На четвертом.

— А на третьем?

— Знаменитый папа.

— А, это, конечно, существенно, — сказала она, подумав. И неожиданно рассмеялась. — Мой мальчик, что вам положить, я хочу, чтобы вы поели? Вы носитесь целые дни, без остановки, а потом вас поят водкой.

Она положила мне салаты, один из них — оливье из крабов.

— Я все думаю, вдруг дождусь… похвалы. Но думаю, напрасно думаю… — ответила она сама себе.

Я взял ее руку и медленно поцеловал.

— С хорошим человеком и поговорить приятно!..

— Сегодня должен быть торжественный вечер. Вечер торжеств. Я включу музыку? Моего любимого Синатру, которого вы подарили.

Она уходит и возвращается.

— Вы хотите поехать после обеда на набережную?

— С вами — на край света.

— Я серьезно.

— И я не менее. Когда я вас теперь увижу?..

— Вы меня видите. Вот он я!

— Вы уезжаете через два дня, и я не хочу быть мелодраматичной в такой особенный для вас день.

— Когда у вас заканчивается сезон в театре?

— В июне.

— А что летом?

— Не представляю.

— А что делали прошлым летом?

— Была с одним очаровательным мальчиком на море. Все вспоминается, как сказка.

Шампанское, второй бокал, ударило в голову.

— Хотите опять?..

— С превеликим удовольствием.

— Я не про море. Приехать в Америку…

— Да, мое солнышко, если вы меня приглашаете?

— Приглашаю.

Она бросилась мне на шею.

— А билет? Сейчас всё…

— Об этом я позабочусь.

— Вы мой замечательный мальчик… — Она приникла мягкими губами к моей щеке.

Потом мы гуляли и катались час на набережной, совсем пустой и пустынной, без людей. Она держала меня под руку. А я все никак не мог понять своего отношения к ней. Кроме того, что мне нужна была ее поддержка. И близость, но не половая, а — нахождение рядом. Секс с ней меня никогда особо не волновал.

Вообще я запутанный человек. И не пытаюсь в себе разобраться.

Вернувшись, мы допили шампанское. К водке я не прикасался.

Перед отъездом я звоню Джорджу, который просит забрать письма и книги некой даме.

— Слушай, — говорит он, — тут жена жалуется, что у ребенка на осень нет сапожек и плаща. Не сочти за труд, у вас там все есть. Я с тобой потом книгами рассчитаюсь.

Тая не плачет в аэропорту, а ведет себя мужественно.

— Алешенька, вы боитесь?

— Лететь? Всегда боюсь.

— Как вы летите?

— Через Брюссель.

Едва я долетаю до Брюсселя, я мчусь, как ненормальный, в клуб и звоню ей по кредитной карточке в Империю.

— Я так счастлива слышать ваш голос. Вы где?

— На седьмом небе.

— Вас так хорошо слышно, как будто на земле. Вы из самолета звоните?

Я совсем раскис.

— Я скоро приеду и вам во всем, во всем помогу. Держитесь, мой мальчик. И никогда не сдавайтесь.

У меня торчит ком в горле. В Нью-Йорке меня ожидали суды, «пиявка», долги, проблемы, суета. Все это называется жизнью.

И это называется жизнь?

Возвращение в Нью-Йорк всегда поражает — цветом. Глаз после имперской серятины не верит собственной сетчатке. Улицы, считающиеся самыми неубранными в Америке, кажутся наичистейшими по сравнению с имперской грязью.

Консьерж-ливрейный дает туго набитый пакет — почтой, письмами. Живой лифтер везет на седьмой этаж, спрашивая о поездке. Открываешь пакет и, как двадцатиголовая гидра, на тебя выпрыгивают счета, долги, повестки в суд, иски «любимой». В общем, житейские радости.

До Таиного приезда оставалось пару месяцев, и мы начали писать друг другу письма. В сумме от нее пришло не больше пятнадцати посланий. В них было большое количество ошибок, — видимо, она давно не касалась языка, пользуясь только устным, но не письменным. Я невольно редактировал эти ошибки…

Из письма:

«Солнышко, мое дорогое, если бы Вы знали, какие Вы пишете письма. Сколько в них пространства, как они передают настроение, они мне напоминают картинки импрессионистов. Вы очень талантливый человек. Вы мужчина, Вы мальчик, Вы ребенок. Вы чистый, добрый, ранимый, нежный, страстный, нервный, пронзительный человек. Я Вам очень благодарна, низко Вам кланяюсь, горжусь Вами, любуюсь, желаю Вам остаться таким же. Спасибо Господу Богу, что я с Вами познакомилась».

Я писал ей большие письма. Мне нужен был собеседник, мне нужно было выговориться, излиться. Я был совершенно одинок, в клетке, под колпаком. Квартира уже была не оплачена год. «Пиявка» затягивала петлю все туже и душила во всех судах штата. Выливая на меня такое количество грязи, лжи, помоев… Кредиторам я был должен миллион с четвертью (я владел четырьмя квартирами, домом и прочим). Приближалась розовая, в дымке, черта банкротства. Я знаю — черта не приближается.

Но она — приближалась.

К вечеру я сидел и писал актрисе очередное письмо, которые она настойчиво требовала в своих посланиях.

«Дорогая Иска!

Хочу начать со стихотворения Бальмонта, которое Мандельштам, к сожалению, раскритиковал абсолютно в статье „О собеседнике“. Но их „партия“ (или шарашка) Анна, Боря, Марина и Осип вообще никого не признавали, кроме акмеистов. А жаль.

Итак:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Мое любимое стихотворение когда-то…»

Так продолжалось пару месяцев, и я предложил это назвать:

«Переписка Актрисы и Писателя».

(Попытка интимной прозы.)

Пару раз я звонил ей поздно вечером, но никто не брал трубку. Видимо, спектакли. Но они кончались к десяти…

Актриса прилетела 15 июля в безумно жаркий день. Выглядела она ужасно, в укороченных расклешенных брюках, ядовитого цвета салатной майке. Несвежая помада на изломанных губах. И большой красный прыщ в середине щеки. Я вообще ненавижу прыщи… Органически.

— Что с вами случилось? — не удержался я.

— А что такое, Алешенька?

— Вы странно выглядите…

— Это вместо поцелуя?

Я едва успел уклониться от ее губ, она попала мне в щеку.

У нее была с собой одна сумка.

— А где ваши вещи?

— Это все.

— А что вы будете носить полтора месяца?

— Что-нибудь.

Меня начало раздражать ее безразличие. Ко всему и ко всем.

Потом, только позже, до меня дошло, почему она приехала без вещей…

— Так вы как-нибудь объясните мне ваш вид?

— Была трудная неделя перед отъездом. Надо было сдать квартиру на лето. Я жила у родителей, почти не спала. Волновалась. Последние спектакли.

Я не мог оторвать глаз от прыща. Он давил на меня.

— Вы не переживайте, Алеша, я приведу себя в порядок.

Нас ждала машина и мой шофер, который работал у меня в компании. В это время я не имел собственной машины. «Пиявка» своровала «Ягуар», нелегально подделав документы.

Гори всё пропадом — всё горело.

Я бросил ее сумку в багажник и сел рядом на заднее сиденье. Она хотела обнять меня, но я сделал вид, что неудобно перед шофером.

— Куда, гражданин начальник? — спросил он.

— На Риверсайд. Вас ждет с приемом подруга.

— Да?! Я так рада, что увижу ее.

«И я тоже», — сказал я про себя. Отпуская машину у подъезда.

Марианна — Таина подруга детства. Слегка крупноватая, как лось, полуяркая-полубесцветная блондинка, накрывает на стол. Приехали пара Таиных родственниц. Обед плохой, еда невкусная, я томлюсь духотой и разговором. И если в её первый приезд я не мог дождаться, когда она от подруги приедет ко мне, то сейчас я отдал бы все, лишь бы она осталась у подруги.

Я сидел, отчаянно скучая, и вдруг вспомнил день рождения Аввакума. Его жену.

Юлино лицо мне нравится — в нем есть русская утомленность. Таино лицо мне не нравилось, необходимо было, чтобы она все время говорила обо мне или о книгах. Чтобы я мог терпеть ее лицо и забывать, как оно выглядит.

— Тая, вы хотите остаться у Марианны? — спрашиваю я на всякий случай. — Вы целый год не виделись…

— Нет, Алешенька, мы с ней встретимся завтра. Я хочу жить у вас.

Мы распрощались, и я поймал «желтое» такси. Они все желтые — в Нью-Йорке. Таин прыщ был — красный.

Она раскрыла свою сумку и достала мне малюсенький томик стихов Ходасевича. Самый маленький, который я видел. Я не возражал, я понимал, что Ходасевич мне будет стоить полтора месяца жизни.

— Где все ваши вещи, что вы приобрели прошлым летом?

— О, кое-что продала. Я не думала, что они мне здесь понадобятся.

Я не знал, что подарки можно продавать…

— А в чем вы собираетесь ходить в театры, балеты, бары? Я подготовил для вас небольшую программу…

— Мой милый, спасибо большое. Я завтра же с Марианной что-нибудь куплю.

Она начала раздеваться, чтобы принять душ. Мы должны были лечь в одну кровать. Я погасил свет, понимая, что неминуемое не избежать.

Жара не спала даже к утру. Было влажно и душно. Вообще в Нью-Йорке в июле и августе можно стреляться в висок — от жары.

Теперь я разглядел ее. Я заметил все: спущенные седлом груди, выпирающие косточки больших пальцев ног, дряблый зад. И так далее, и тому подобное. Теперь начинало раздражать все: ее трусы, падающие с без-бедер, плоские ляжки — сзади, выгнутые пальцы ног, обвисшие, хотя и большие, груди. А ведь не рожала…

Я знал, что мне нужно напиться, чтобы начать ее воспринимать. Я понимал, что она гостья, что я должен, но я не мог ничего с собой поделать: меня тошнило от клубничного прыща.

Вечером мы напивались в баре, где меня хорошо знали, и ели какие-то морские изыски. Расплачивался кредитной карточкой, зная, что к осени ее потеряю. У меня было в запасе пять недель…

После пятого бокала замороженной водки я оседлал себя и спросил вежливо:

— Тая, что бы вы хотели посмотреть в этот приезд?

— С вами — все что угодно, Алеша.

Я, пересилив себя, поцеловал ее руку. Хотя руки у нее были красивые и шея. Но что я могу поделать, если мне не нравится несовершенство. Что?..

Я водил ее в театры, мюзиклы, шоу. Каждый вечер мы заканчивали в баре. Она пила свой джин, я — водку.

Я повел ее показать, где жила Мэрилин Монро в Нью-Йорке, когда училась в актерской студии Ли Страсберга. Место называлось Sutton Place, дом номер тринадцать. Потом мы возвращались с Ист-Сайд на Вест-Сайд через Центральный парк. Мы шли, наверно, часа три. Когда же пришли в мою бродвейскую квартиру и она сняла облегченно туфли — пятки ее были сбиты в кровь. Она ни разу не пожаловалась. А все время улыбалась.

Так дальше продолжаться не могло, и на седьмой день она собрала вещи и переехала к Марианне, приревновав меня к какой-то мулатке в баре. Мулатка действительно была классная. А так как я занимался портретной фотографией, то разглядывал пристально ее лицо. И собирался предложить ей свою визитную карточку, когда Тая выйдет в туалет.

Вообще Тая была патологически ревнива, о чем я не знал. Все это было связано с папой… молодыми поклонницами, студентками училища, ожидающей ночами мамой… И так далее.

Прошел день, прошло два — Тая не звонила. Но позвонила мулатка, которой я сбросил-таки свою карточку.

Мне надо было передать Джорджу кучу всяких заказов, нужно было уточнить размеры, и я набрал имперский телефон.

— Американскому писателю Сирину — привет!

Он дополнил нескончаемый список поручений и сказал:

— Я уже как неделю не говорил с Таей. Не знаешь, где она?

Я промолчал.

— Мы только с ней и говорим о тебе, какой ты талантливый и какой хороший. Вместо того, чтобы говорить о нас. Не знаю только, даст или не даст? Она баба необычная. Но Фучеку дает — я узнавал в театре.

Меня как будто кипятком ошпарили. А потом — ледяной водой окатили.

Я задохнулся. Так вот откуда главные роли. У моей «наездницы»…

— А как ты думаешь?

— Что думаю? — не понял я.

— Даст мне или не даст?

— Трудно сказать. Я не она.

По-моему, он не соображал или не думал, когда спрашивал. Или — всё прекрасно соображал…

— С кем еще можно в Империи в семь утра беседовать, как не с Таей? Вся богема спит до двенадцати.

Я повесил трубку, попрощавшись. Ай да Тая… Шкатулка артистическая — с сюрпризом.

Ровно на пятый день (после «разрыва») у меня из канала опять потянулись нити.

— Ну, ты уже сам знаешь свой диагноз, — сказал уролог, — трихомоноз.

— Не может быть! — искренне, наивно, не веря, воскликнул я.

— Свежий — можешь посмотреть под микроскопом сам.

Я посмотрел. Их было много. На челне.

— Должен будешь пропить флагил вместе со своей партнершей, только одновременно.

— У меня нет партнерши.

— Назови ее, как угодно, суфлерша. Но кто-то наградил тебя. Да или нет? Назови ее Прекрасной Дамой.

Мне понравилось чувство юмора уролога.

— И найди себе суфлершу поприличней!..

Да уж куда приличней…

Две недельных дозы, для двоих, стоили 125 долларов. Карточка опять спасла — в аптеке.

Тая сидит напротив меня за столом — в ее больших глазах стоят слезы.

— Алешенька, я клянусь вам всем святым, я ни с кем не была. Я вас умоляю, поверьте мне. Я вам никогда не изменяла.

Эту неделю Тая живет у меня, и в завтраки, ланчи и обеды мы принимаем вместе таблетки. «Одновременно». Как и наказал врач. Почти что современная идиллия. Шекспир, помноженный на Шоу.

Потом опять начинаются театры, мюзиклы, бары и рестораны.

В день ее отлета мы проснулись с утра, и актриса быстро собралась. Она сидела, макая утренний кросант в кофе, и бездумным взглядом смотрела на стенку. Задрав ногу и подперев коленом подбородок.

Накануне вечером, спьяну, я ей что-то говорил, а потом поехал на конкурс моделей, где успешно «снял» — для будущих съемок — несколько манекенщиц. Я вернулся в полночь, она легла спать на диване, который был неудобен для спанья. Это был наш последний вечер.

В десять утра я надел резинку, и она подошла ко мне прощаться. Я сидел на краю дивана, на котором она эту ночь спала. Тая раздвинула ноги и села на меня. Теперь я понимал, откуда она была такой великолепной наездницей. Теперь я понимал…

Посреди полового акта, буквально за минуту до «механического» оргазма, она остановилась. Я безразлично ждал.

Широко раскрыв глаза, она спросила:

— Вам так нравится, Алеша?

— Да… — Я чуть не рассмеялся (она, видимо, перепутала сцену с жизнью).

— Я рада. — И она закончила акт.

Я выбросил презерватив, полный спермы, в туалет.

Мне было тошно от себя, от нее, от всего на свете.

Четырнадцатого числа не месяца нисана, а сентября, актриса улетела.

И уже вечером я начал раскаиваться, что был несправедлив, неправ, невеликодушен.

Идиот. И лечения от этого заболевания нет. Даже у уролога…

25 сентября, в день ее рождения, я снял трубку и позвонил поздравить. Она была безразлична, холодна, флегматична и неприветлива.

Я позвонил позже, когда ушли гости, она, извинившись, сказала, что спит.

Я умышленно не сообщил ей о сюрпризе, что через семь дней я прилетаю в Империю. Я хотел удивить ее и обрадовать.

Летать на американских самолетах совсем невозможно — большой бардак. Особенно, когда летишь через океан. Я летел и думал, думал и летел.

Но даже при всех своих измышлениях и фантазиях я не мог представить того, что ждало меня в Империи.

Осень, пожалуй, самая грязная, мрачная и тоскливая пора в столице. Жутко депрессивная.

Едва сбросив чемоданы в снятой в писательском доме квартире, я сел в снятую у поэта машину, который жил у меня в Нью-Йорке, и поехал в редакцию известного журнала, где готовили мое интервью с американским беллетристом-философом и хотели, чтобы я прочитал гранки.

Всех почему-то интересовали «5 интервью», где были мои беседы с Дали, Шагалом, Набоковым, Воннегутом, но никого не интересовали мои романы. Кроме Джорджа. Вернее, они интересовали, но с другой стороны. Издатели, главные редакторы мне так и говорили, что сегодня с прибылью (какое милое слово по отношению к литературе) можно издавать только детективы и эротику, а у меня нет ни того, ни другого. А при нынешних коммерческих ценах на бумагу никто без прибыли издавать не будет.

C’est la vie.

В шесть вечера я окончил читать гранки и, отягощенный количеством подаренных журналов, вышел на волю. Уже стало мрачно, темно, дул пронизывающий ветер, пробирая до костей. Сверху, с неба, накрапывал не то что дождик, а какая-то мокрая мразь. И все норовил в лицо. Машину, как ни странно, никто не украл. Хотя меня предупреждали, что теперь в Империи воруют всё. И воруют все.

Я поехал в снятую квартиру, сбросил мокрую одежду и встал под горячий душ. Я простоял под ним полчаса. Думая.

Поговорив с еще одним редактором и договорившись о встрече на завтра, я включил телевизионный ящик. И неожиданно увидел милую фигуру: шла реклама, картина называлась «Ловушка для кошки». И у кошки была обалденная фигура с тонкой талией и абсолютно обнаженной спиной. Ее показывали практически голую, в тоненьких прозрачных бикини. Главную роль в картине играл мой бог, кумир и лучший актер Империи Ипатий Платиновый. С которым мы пили, гудели и бузили в мой приезд год назад. И с которым меня познакомила дочь писателя. Только два актера в мире стояли с ним на одной ступени или он с ними — Оливье и Стайгер. Особенно, когда касалось шекспировских ролей.

Я снял трубку и набрал его номер. Мы договорились встретиться через два дня в театре. Мне нужно было также сделать его портреты для одного американского журнала с забавным названием «Ярмарка Тщеславия».

Я старался не думать, выключаясь на диване после двадцати пяти часов неспанья, что в этом же городе, в квартире, где-то в центре, существует Тая. И ее телефон состоит из семи цифр. Стоит только набрать 299-…

Я проснулся в шесть утра в какой-то тревоге, с предчувствием чего-то тошнотворного и страшного. За окном лил дождь. В восемь утра позвонила милая хозяйка, жена старейшего поэта Империи, и спросила, что мне принести на завтрак.

Я был очень тронут и, справившись с комом в горле, поблагодарил, сказав, что ничего.

В двенадцать дня я встречался с Михаилом Малиновым в его издательстве-редакции. Я должен был вручить ему рукопись «После Натальи» — для рассмотрения.

Выпив пустой чай, я стал смотреть в окно. Замкнутый двор пустынного сада, облетевшие деревья, неуют осени.

Машина стояла в гараже, и, хотя гаражные были предупреждены, вывели ее только после взятки. Причем в аборигенной валюте брать не хотели.

— Алексей, заходи. — Малинов протягивает мне руку, две секретарши в приемной стоят навытяжку.

Я огляделся в просторном кабинете с большими окнами и уютным письменным столом. За нами бесшумно закрывают двойные двери. Я дарю ему пару галстуков: он нравится мне, честный, прямой, открытый. Хотя я понимал, чтобы вести журнал и издавать, да еще когда Империя перестраивалась, — в душе — он должен быть делец. Со мной он всегда был предельно откровенен, и я обожал слушать, когда он говорил, как дед его в деревне предсказывал Апокалипсис. Миру и не только Империи.

— Катимся на космической скорости, — продолжал Михаил Малинов. — Ты посмотри, что сделал Президент, собственноручно разрушил военно-промышленный комплекс, который приносил нам триллионы долларов. Убил золотого гуся, чтобы получить в Германии — Почетного гражданина. А чем он народ собирался кормить — как Христос — семью хлебами?!

— Но он освободил вас от рабства. Сегодня — никого не сажают.

— Алексей, наш народ лучше будет сытым рабом, чем свободным голодным. Вы этого там, на Западе, не понимаете. Они жили века под ярмом. Зачем менять?.. Ладно, давай о тебе. Как долетел? Я помню, ты мне говорил, как любишь летать.

— «Любовь во мне угасла не совсем…»

Я положил на стол машинопись с длинными страницами «После Натальи».

— Ты хочешь, чтобы я это прочитал?

— Робко надеюсь.

— Дашь неделю — мы сейчас готовим декабрьский номер, очень важный? И я зашиваюсь со своими заместителями.

Я «дал» ему неделю, и он понесся на очередное заседание в комитет. Устроив меня удобно за своим личным столом и подарив три книги, подписав их на память. Сказав, что я могу звонить хоть на Луну. Но я там никого не знал…

Я набрал телефон Джорджа, но в издательстве мне сказали, что он дома. Я был удивлен — в час дня!

Кряхтящий голос в трубке.

— Джордж, — сказал я по-английски, — хелло, как дела?

— Хуево, — ответил он, — сломал правую руку, не могу даже онанировать.

— А левой?

— Не знаю, не пробовал. Где ты, ты где?

— Недалеко от вас, на улице Честности. Привез вам кое-что.

— Так давай приезжай, завтра в два часа заедет мой соиздатель из Тамбова. Заодно порешим всё с твоей книжкой. Американских классиков надо издавать. Жена какой-нибудь обед состряпает, хотя жрать у нас ни хера нет.

Я уговариваюсь с ним на час раньше, чтобы у нас был час потрепаться. Он приятный трепач. Пожалуй, лучший из всех, кого встречал в Империи. Соловей!..

— Как Тайка? Наша актриса.

— Не знаю.

— Ты ей не звонил?

— Занят. Много беготни.

— Ну давай, до завтра. Не могу сидеть, гипс давит.

После я поехал на встречу с известным кинорежиссером, я хотел, чтобы он экранизировал мой роман. Пан принял меня в своем трехэтажном особняке, опять-таки недалеко от Булгаковских прудов. Благосклонно взял мои книги в подарок, пообещав, что прочтет. И задал мне единственный вопрос:

— Скажите, Алексей, а вы состоятельный человек?

Больше его ничего не интересовало касательно моей персоны.

Деньги, господин Саккар, деньги. Мы еще вернемся к ним.

Вечером я приехал «сюрпризом» к родительнице и позвонил в дверь. Она чуть не «умерла» от счастья. Выпив с ней чай и поговорив с час, я не выдержал. Вскочив в машину, я понесся к Таиному дому.

С непонятным волнением и трепетом (чего я волнуюсь?) мой палец нажал кнопку в лифте. Казенное слово — лифт. Сначала никто не отвечал, была мертвая тишина. Я постучал опять. Потом раздались странные шаги и голос:

— Кто там?

Я узнал ее голос. Голос Таи-актрисы.

— Это ваш старый знакомый, приехавший из Нью-Йорка.

— У меня нет никаких знакомых в Нью-Йорке.

— Это Алексей Сирин. Надеюсь, вы помните это имя.

— Я вас не знаю, простите. Не стучите больше в эту дверь. Я сплю.

Смущенный, зараженный, оскверненный и испачканный я спускался по лестнице вниз.

Актер Ипатий Платиновый наконец получил квартиру в новом доме, недалеко от центра, которую он дожидался пятнадцать лет. И это один из лучших актеров мира. Теперь, когда я пишу эти строки, он уже год лежит на имперском кладбище и его, видимо, не волнуют все те заботы, мирские, та суета, которые волновали. Он бегал со съемки на съемку и опять на новые съемки. И добегался. Говорят, что Бог забирает к себе в первую очередь лучших. Лучше бы он забирал худших… Но кто я, чтобы советовать — Богу. В последний год он продавал свое имя всем, кто платил. На его плечах висело десять иждивенцев.

Я разгружаю пакеты, полные провизии, а он с аристократической улыбкой принимает их из моих рук.

— Алексей, мой милый америкашка, сколько ж мы не виделись?

— С того самого момента, как праздновали мой первый прилет в ваши пенаты — в доме Певца.

— Хорошо сидели. Сколько у вас милых дам было! Сейчас так не посидишь. Все изменилось. Не знаем, будет ли хлеб завтра в булочной.

Я смотрю на гениальное лицо актера и думаю. С ужасом осознаю, что забыл свою камеру: как горько я буду сожалеть об этом — года. Как свет падал на его лицо!..

— Зачем же вы себя так утруждали, столько понавезли?

Я пожимаю неловко плечами.

— Я должен угостить вас хотя бы чаем с бутербродами. Сам не завтракал, ждал. Какая прелесть, черная и красная икра! Я уже забыл, как она выглядит.

Я снял быстро туфли. В Империи в гостях всегда надо снимать туфли. Вошла грациозная девушка.

— Познакомьтесь, это моя дочь Анна — балерина. Это Алексей Сирин — американский писатель, нашего происхождения.

Она протянула мне руку. Я не знал, что у Платинового такая взрослая дочь.

— Я пошла, папочка, у меня классы. — И она грациозно попрощалась с нами.

Мы сели за маленький стол у окна.

— Я видел вчера вас по телевизору, показывали рекламу нового фильма «Ловушка для кошки».

— Был такой грех, в прошлом году в Лиссе снимали, на море.

Меня укололо упоминание Лисса и моря.

— А кто была «кошка»? Спина поразительная.

— Актриса Ирина Хмелева, из молодого поколения.

— И как она как актриса?

— Как все они: играет. Как там ваша Америка? Мое приглашение в гости все еще остается в силе?

— Конечно, в любое время. Вы знаете, мой дом — ваш дом.

— Билет много долларов стоит. Актерам у нас не платят столько.

— Даже великим?

— Тем более великим.

— С этим все будет улажено, вам приезд ничего не будет стоить.

— Спасибо, Алеша. Я заранее признателен.

Мы пьем американский чай в пакетиках, и я надкусываю бутерброд с сыром и помидором.

В час дня стучу в массивную металлическую дверь Джорджа на девятом этаже. Я думаю, такую дверь даже гранатой не взорвать. Интересно, что он там хранит?

Джордж благосклонно принимает большую сумку, набитую его заказами, в ответ он даже забывает сказать «спасибо». Он просит поставить ее на пол, поближе к нему, и начинает жаловаться на сломанную руку.

Я посочувствовал его ситуации. Он жаловался, он ныл. Изо рта Джорджа почему-то пахло гнилью. Он совсем не походил на того цветущего бонвивана, которого я встретил всего полгода назад.

Извинившись, я удалился помыть руки. Ванная и туалет были неубраны. На подгнивших перекладинах висели интимные, застиранные принадлежности мужа и жены. Мыло квасилось в сломанной мыльнице. Я не мог пересилить себя к нему прикоснуться. Вокруг стоял дурной запах запущенности, упадка, развала. Все гнило.

— Ты понимаешь, — Джордж сидел у кофейного столика в комнате среднего размера, — мне надо срочно Натку вытолкнуть замуж в Америку. Дочку она возьмет с собой. Она баба ладная, может, понравится.

Он испытующе посмотрел на меня. Я молчал. Я надеялся, что он не ожидал, что я сошел с ума, чтобы жениться на ней.

— Их сплавлю в Америку, на ваши харчи, а Душка останется со мной, здесь, будет вести хозяйство.

Я молчал.

— Ладно, тебя не волнуют мои проблемы. Давай о твоих делах.

— Меня волнуют ваши проблемы, как и вы сами, просто это не так просто: взять и найти американца, который женился бы на женщине, которую он никогда не видел, с дочкой.

— А то я не знаю, как у вас в Америке. На таких крокодилах женятся.

— Да, но они идут в зоопарк и видят этих «животных» сначала.

— В общем, подумай, как и чем ты можешь мне помочь.

— Хорошо, — согласился я.

— Информация к размышлению. Пока тебя не было, я создал свое собственное издательство «Империя-Америка». «Отечественная литература» горит ясным пламенем, фондов никаких, все издательские планы застопорены, поэтому я перевожу все лучшие книги и права на них в свое издательство, в котором у меня есть партнер Левин, соиздатель. Рукописи, естественно, отбираю я, он занимается денежной стороной. Уже выпустил пять книг под этой издательской маркой. Уверен, тебе будет приятно узнать, что «Факультет» — одна из первых, которую я забрал из «От. лита». В наше коммерческое издательство.

Я не был уверен.

— Кстати, в один заход с тобой буду печатать книгу такой немалоизвестной девушки у вас по имени Мадонна.

— Вы получили права?!

— Конечно, через Англию. Иначе как бы я печатал. Значит, так, Левин тебе сейчас расскажет, какие существуют препятствия с типографией, и посоветует, как их можно уладить.

Это мне напомнило шутку Максима: «Стой так, упрись, я все улажу!..» Глагол упрись мягко снимал «раковость» ситуации. Мне надо было упереться…

В дверь раздался звонок. Те же, явление второе, входит Левин. Местечковый купчик, который бегло ощупывает меня с ног до головы и жмет своей потливой ладонью руку.

— Это мой партнер и соиздатель, а это — Алексей Сирин, писатель.

Левин берет сразу быка за рога:

— Книга мне ваша, скажу честно, не понравилась. Сегодня ее никто не купит, и она не принесет никакой прибыли.

— Скажите, а вы много читали? Книг?

— Этим занимаюсь не я, а Джордж. Я — издатель. Я книги не читаю. Но так как он толкает вас в первую десятку, а деньги идут из моего кармана, а у меня жена и двое детей, которых нужно кормить, то я прочитал.

— Спасибо, — сказал я.

— Джордж говорит, что по контракту (и он достал из своей замусоленной папки мой контракт) мы должны издать вашу книгу в оставшиеся пять месяцев. Из уважения к нему — я согласен. Но о 200 тысячах экземпляров и речи быть не может, дай Бог, 75 тысяч напечатать.

Я внимательно посмотрел на Джорджа, он глядел безразлично в окно.

— Но в типографии, — продолжал Левин, — большая очередь. Джордж хочет доставить вам приятное — издать вашу первую книгу здесь, я хочу доставить приятное ему, поэтому, чтобы все ускорить, надо дать взятку.

Я сначала подумал, что ослышался. Он быстро говорил.

— Что-что?

— Взятку в типографию. Чтобы ускорить внеплановое печатание вашей книги.

— В чем это выражается?

— Пять тысяч долларов.

Я задумался. Я не был готов издавать за взятки мои книги.

— Так, господа дельцы, — сказал Джордж, третейский судья, — прошу всех на кухню, отведать, что Ната для вас приготовила.

Я поздоровался с женой, вручив ей духи, шоколад, косметику и что-то еще.

Обед был ужасный, вилкой в рот его протолкнуть было нельзя.

— Вот такое говно мы едим, — подвел итог Джордж, съев все.

Левин встал, сказал, что ему на электричку, и в дверях обронил, что «остальные детали» я могу обсудить с Джорджем. И ему оставить деньги.

Издатель и писатель перешли в столовую. Ни к еде, ни к водке я не смог прикоснуться.

— Какой деловой парень! Ради тебя специально в столицу приехал, бросив все дела.

«По-моему, это и было дело…» — подумал я.

— На редкость неприятный тип, Джордж, если позволите, как вы нашли такого в партнеры?

— Он — меня. У него деловая хватка хищника. Надо на жизнь зарабатывать, а то я сижу в дерьме, когда все купаются в золоте.

— А что с «Отечественной литературой»?

— Забудь про нее, она погибла. Или гибнет, какая разница.

— Это же лучшее издательство в…

— Мало ли что было. Давай говорить о том, что есть.

— Как все это будет происходить? — предчувствуя недоброе, спросил я.

— Ты оставляешь мне пять тысяч — для него! А я к первому марта издаю твой роман.

— А кто будут редактор, художник, корректор?

— Какая тебе разница, найду. Это мои заботы. Тебя они пускай не волнуют.

— Но вы же сами сказали, что «Отечественной литературы» больше нет…

— Послушай, Алексей. Ты — песчинка в мире, пша на теле пролетариата. Твоя книжка никому не нужна, кроме тебя. И я из жалости и доброты хотел издать ее.

Я стоял, как будто только что получил вечный нокаут. Он сидел с переломанной рукой, и я хотел переломать ему вторую. Чтобы у него обе руки больше никогда не поднимались подписывать контракты.

Одного я не понимал, почему до сих пор стою, а не бегу из этого гнилого, затхлого подземелья на девятом этаже.

— Ты пишешь о любви в своих романах, — продолжал он, не глядя на меня. — Вон Душка сказала, что будет ходить на три вокзала ради меня отсасывать в презервативах за пятьдесят долларов. Вот это любовь! Вот это чувства! А о чем ты пишешь?

— Я могу сначала дать аванс? — неожиданно спросил я.

— Хоть что-то дай, только не тяни кота — за это самое место.

Он скорчил недовольную гримасу на лице.

— Мне надо идти, — сказал я.

— Позвони завтра.

Я вышел в уже темнеющие предсумерки (есть такая пора)… и неожиданно стал плеваться. Потом вынул белоснежный платок, достал свой язык и стал им оттирать его. После чего подставил руки под водосточную трубу и стал их ожесточенно мыть.

Я был обпачкан. Я был весь в грязи.

Малинов сидит в кресле напротив и смотрит на меня.

— Алексей, прочитал только половину, дай еще несколько дней.

Рукопись действительно лежит на его столе, разломленная надвое.

— Михаил, у меня к вам есть один тревожащий вопрос, но я не могу называть имена.

— Да, Алеша, конечно, я все понимаю. Спрашивай.

— Со мной подписал контракт издатель одного крупного разваливающегося издательства, с неимперской фамилией. Вчера он известил меня, что нужна взятка…

— Я даже не спрашиваю сколько. Если я имею уши и правильно тебя услышал, то отвечу. Возьмет, что ни дашь. Но не издаст. Уже похожие прецеденты были. Я лично знаю, как минимум, три.

Я вздохнул облегченной грудью. Все-таки это прекрасное слово — свобода.

Я улетел из Империи на неделю раньше. Я больше ничего не хотел в этом апокалиптическом, прокаженном городе: ни его венерических заболеваний, ни своих романов.

(Да, Петербург — это, ленивый читатель, Петербург — можно было уже догадаться.)

Прилетел в Нью-Йорк в растрепанных чувствах, к вечеру.

Я взял свою любимую ручку и написал на белой бумаге название новеллы:

«АКТРИСА».

Ноябрь 1992. N.Y.N.Y.

Апрель — июнь 1995. N.J.