(Здесь, буквально, в данном случае, смысле значит — перерыв, отрезок, время, промежуток между двумя курсами, в который что-то происходит.) А происходит Ленкин день рождения, и пьянка торчала до космоса или до исчадия, фено-фантасмо-гротескно-колос-сально-фаллическая, фантастическая стояла пьянка.

Купив две бутылки шампанского и самую большую коробку конфет, ровно в восемь я появился возле ее дома, который находился напротив венерологического диспансера, около зоопарка на Красной Пресне. Приметное место — я не о зоопарке. Я поднялся на второй этаж и надавил пипку звонка.

Ленка встретила меня с распростертыми объятиями, буквально. От нее благоухало, пахло и несло ароматом чего-то далекого, не нашего.

Вся компания была уже в сборе. Ирка царственно улыбнулась мне и, поцеловав в обе щеки, томно села. Я передал имениннице «подарки» и сказал, чтобы она росла большая.

— Да уж куда больше! — сказала она.

— Правильно, — подтвердил Боб, — и так задом на два моих колена не помещается.

Квартира была громадная и великолепно обставленная, я даже не представлял, что Ленка в таких условиях живет. И чего ей тогда не хватало?! Мечта любого московского горожанина жить вот так, да еще в самом центре, пять минут от площади Восстания.

Я не знаю, кто ей что подарил, но Яша привез большую корзину красных роз.

— Богачи, — по поводу чего сказал Юстинов, — грезинские — это другое дело!

Яша негромко улыбался. И в этот момент его улыбки она позвала нас к столу. Я такого стола в жизни своей не видел! Стол был сладкий; кто хотел есть, ходил на кухню, очень большую, Боб оттуда не вылазил. Там стояли еще три стола с одной едой. Чего там только не было: и севрюга, и балыки, и красная рыба всякая, и икры, даже черная с красной перемешана, и маслины, языки, оливки, холодные нежные ростбифы, буженина, тринадцать всевозможных салатов от оливье до из крабов («крабного» называется), охлажденные куры в соусе сациви, холодные куры в стекле студня, подохлажденные куски телятины, пастельные индейки, домашние прекрасные соления всех видов, плюс на горячее жарился гусь, внутри которого было пять сортов винограда, и многое, многое другое.

Ленкины родители почему-то считали, что нас не будет интересовать еда (как таковая), поэтому основной удар был сделан на сладкий стол, который стоял посреди огромного кабинета и блистал всем, чем возможно. Сладкий стол потрясал и поражал.

Пооткрывали шампанское, разлили по бокалам и, конечно, слово для начала взял Юстинов (который ее накалывал когда-то; такая жизнь.)

— Лена! — сказал он, и вся Ленка засияла: ей было все равно, кто говорил и что, ей нравился ее день рождения, что он происходит, рождается, случается. Что он идет.

— Мы все знаем тебя долгое время, за исключением Ланина, конечно, — вся компания посмотрела на меня, — мы его самого не знаем долгое время… но тут Ирка восполняет пробел с лихвой. (Моя актрисочка засияла.) — Так вот, знаем мы тебя долгое время, за исключением, конечно…

— Ну давай, Андрюш, — перебил Боб, — не тяни кота за яйца!

— Бобу, конечно, нажраться не терпится, это понятно. Да, так о чем я? не о Ланине речь, конечно… — Он любил внимание и когда его долго на него обращали.

— Вот! Знаем мы тебя долгое время как прекрасного, вдумчивого, отзывчивого товарища. Который никогда не бросит в беде и протянет руку другу. И не только руку… — сказал Юстинов многозначительно, и все посмотрели на Боба.

Боб, конечно, не удержался, чтобы не вставить:

— Но и ноги!

Кто-то засмеялся, все нетерпеливо переминались.

— Мы знаем тебя как прекрасную студентку и упорную ученицу, я бы сказал, первую пчелку в институте…

Тут вся компания полегла от смеха.

— Почему так долго, Андрюша, — сказал Яша, — в Грузии тебя не было!

Всем опять стало смешно, потому что в Грузии тосты вообще говорят по полчаса или по часу.

— Подожди, Яша, дойдем еще и до твоего края…

— Так что насчет меня, Андрей, — сказала Ленка, — давай уже, выпить хочется.

— Так вот, я желаю тебе быть такой всегда, не изменяйся!

— Спасибо!!

И все стали пить шампанское. Ожидая от тоста большего, всем стало потом еще и смешно от этого ожидания.

После слово взял Яша, и он сказал:

— Леночка, ты хорошая девочка, лучшая из всех, кого я встретил на этом фак…, я имею в виду факультете. Такие девочки и правда редко встречаются, поэтому я целую тебя и желаю в жизни самого прекрасного, лучшего. — Он наклонился и поцеловал ее.

Все опять выпили искрящееся вещество.

Когда Ирка взялась за третий бокал шампанского, Юстинов сказал:

— Ира, хватит! Или ты забыла?

Но оказалось, что она забыла. Или не помнила. То ли не хотела помнить.

А потом началась такая пьянка, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Пили все и пили всё. Яша пил только коньяк, Боб жрал водку, в партнеры взяв меня. Юстинов наливался токайским, он любил сладковатые вина. А этот сорт токайского был большая редкость, Ленин отец в венгерском посольстве доставал специально.

В углу на инкрустированной подставке стояла великолепная стереоаппаратура, блестящая. Я спросил Лену, можно ли включить, она сказала: «Конечно, милый, делай что хочешь, чувствуй себя как дома!» Я включил музыку, и полилась стереомелодия.

На столе были все возможные виды сладкого десерта, которых в даже кино не видел я, а многих и названия не знал вовсе. Лена объясняла и заставляла, чтобы я пробовал. Она добрая девочка была, очень. Мне уже становилось нехорошо от сладкого, от этого сладковорота специальных конфет, с ромом, без рома, с ликером, пирожных, каких-то пирогов, испеченных дома, и тортов, заказанных вне его, консервированных сладких фруктов, пудингов, желе, ватрушек, безе, ореховых пирожных, разных видов мармелада, восточных сладостей: от рахат-лукума до какой-то необыкновенной, обалденного вкуса халвы.

В самый разгар гулянки появились Ленины родители, я даже не знал, что они дома, поздравили ее: все наполнили и опять выпили шампанского. Бабушка поцеловала ее в щеку. Пожелав нам приятно повеселиться, они ушли, исчезли, будто их и не существовало. В природе вообще.

Все пили и ели столько, сколько влезет. А влазило много. Например, в Боба: он убирал рюмку за рюмкой водки, а меня за ним угнаться уже не хватало. Я вообще ее научился пить только в прошлом году. И она мне не наслаждение, а битву давала, борьбу. Он же пил не как производитель водочных изделий, а как водковоз, то есть который может вывезти в себе столько водки, сколько попало в него, внутрь.

Юстинов, уже разморенный от токайского (ледяное и прекрасное было, я тоже чуть попробовал), лежал на и вдоль дивана, а Ирка сидела рядом и доходила, добиралась, набиралась до нужной кондиции, ненормального рубежа, который вот-вот приближался. Боб смотрел на Ирку и подмигивал мне, говоря:

— Ну, впереди нас ждет что-то очень интересное! Юстинов, не засыпай, — и толкал Юстинова.

Кто-то еще что-то ел, пил, а мне уже было достаточно от всего перепробованного.

— Боб, иди сюда. — Мы стали у окна, и Боб закурил. — А кто у Ленки родители?

— Как?! Ты что, не знаешь!

И по пьянке он все рассказал, хотя уже ничего особенного в этом не было.

— Ленкин папа был большой человек, главный резидент советской разведки в… в одной капиталистической стране. Работал, естественно, в посольстве и кем-то там числился. А потом, когда их разоблачили., оказалось, что две трети посольства — профессиональные разведчики, работающие не в пользу дипломатии, а как раз наоборот. Разразился большой скандал, вытурили почти все советское посольство. И он, конечно, попал крупно, так как был главный и все под его начальством находились. Ты что, не читал? Об этом даже в газетах писали, только по-другому — ту страну в клевете обвиняли.

— А когда это было? — Он сказал. — Нет, я тогда еще в провинции жил, а туда вообще ничего не доходит.

— А мать у нее была талантливая женщина, когда-то: прима-балерина Пермского балета. Это очень сильная сцена, ведь туда всю ленинградскую хореографическую школу и балет вывезли во время войны. Там классный балет был, где она танцевала. А потом познакомилась с Ленкиным отцом, он тогда был военным советником посла в Албании, он «снял ее», и они поженились.

— Она еще выступала?

— Да, танцевала прекрасно. А потом родилась Ленка, она перестала выступать, постоянно сидела дома. Ничего не делала, вечно у нее болела голова, говорила все время, что мигрени. И вот уже девятнадцать лет сидит дома и у нее болит голова.

— Что — серьезно?

— Да нет, думаю, просто актриса либо шизофреничка. У человека не может девятнадцать лет болеть голова. Ты видел, она и сегодня с повязкой была.

— А что это за ножи, откуда они? Ленка собирает?

— Нет, ее отец. Он когда в Финляндии работал, это перед попадом, то собрал колоссальную коллекцию финских охотничьих ножей и вывез ее сюда, обалденные деньги стоит, кстати. И до сих пор собирает, ему друзья по заказу привозят.

Коллекция ножей на стенах, на тумбах, в шкафу была и правда великолепна.

— И еще он собирает стереоаппаратуру. Вся квартира в остальных комнатах клевыми магнитофонами заставлена.

— Неплохое хобби.

— Этот, что ты включил, знаешь, сколько стоит?

— Нет.

— Тысячу четыреста.

— Не слабо. А чем он сейчас занимается?

— После залета ему дали работу в Москве, в институте США, он там каким-то большим отделом информации заведует, то ли еще чем-то.

— А как Ленке все это нравится — коллекции, магнитофоны?

— Плюс две машины: новая «Волга» и старая. А ей наплевать на все это, она даже не касается. Ее вещи, предметы не интересуют, она странная девчонка, то есть по-хорошему странная, ее только друзья и отношения с ними волнуют. А на остальное — положить. У нее, кстати, и отношения с предками прохладные. Да и у матери с отцом тоже: мать неделями в доме сидит, ни с кем не встречается, никого видеть не хочет. А отец своей жизнью живет. Раньше Ленку любил без ума.

— Вы о чем тут секретничаете? — Ленка подошла и обняла нас.

— О твоем папке, — сказал Боб.

— О, папка мой большой человек, — и она засмеялась безразлично.

— Пошли все выпьем, — сказал Боб, — а то пятнадцать минут стояли без дела, пока разговаривали. Теряя прекрасное время для выпивания.

Мы подошли к столу, и именинница нам разлила. Водка была мягкая, специальная, очищенная, но брала она крепко. Мы взяли по ореховому пирожку, чтобы закусить. И в этот миг Ирка дозрела.

Она встала на диван и сказала:

— А я хочу танцевать голая!

У Боба радостно засияли глаза:

— О, началось, кажется! Юстинов, проснись, Ирка твоя дозрела.

Боб потирал руки в предвкушении ожидаемого.

— А я хочу танцевать голая! — повторила Ирка, и вся, и всякая решимость горела на ее лице.

Она задрала ногу (без туфли) и поставила на стол, прямо в макушку большого торта.

Теперь все обратили внимание на нее, без исключения.

— Ир, пошла вон со стола, — сказал Юстинов, еще спя.

— Голая хочу! — заорала Ирка так, что я вздрогнул. И тут он проснулся.

— Ну что за дура, как нажрется, сразу ей голой хочется. Ты и так одеваться не успеваешь!

Боб, как патриций, с причмокиванием ожидал действия, обняв именинницу.

Ирка встала второй ногой на стол и сделала па. Что-то, зазвенев, хрустнуло, звякнуло, разбилось. Кажется, хрусталь.

— Ира, я кому сказал, приди в себя. — Юстинов приходил в себя тоже. Мне уже становилось нехорошо, так как я предчувствовал близящееся.

Ирка схватила край короткого платья и задрала его до пояса.

— Саш, у нее классные ноги, а? — Боб глядел и улыбался.

— Ира, если ты не слезешь сейчас со стола, я тебе таких п…й надаю, что ты у меня забудешь свое имя. — Как всё в мире, Юстинов повторялся.

Ирка стала прыгать на столе, в тарелки. Юстинов соскочил с дивана и бросился к ней, так как она поднимала платье уже выше пояса и — билась посуда. Яша перехватил его, предупредив, он легко и быстро снял Ирку со стола и поставил на пол. И в этот момент Юстинов сбоку дал ей гремящую пощечину. Яша успел поймать его вторую уже занесенную руку и сказал:

— Не надо было, Андрюша.

Сказал очень укоризненно, Ирку было жалко. Но не Бобу, ему было весело:

— Ирка не может жить без внимания. Ей сцена и акт нужен, она актриса.

И тут Ирка пришла в себя.

— Ах ты, сука. — Она впервые подняла голос против Юстинова, но это был поворотный пункт, переламывающий, основополагающий, хотя и в своей вторичности момент, — на кого ты руку поднял? На меня! — Она орала. — Да чтобы ты еще со мной или я когда под тебя легла! Говно, — вопила она благим матом, — ты же даже не мужик. — (Это я подозревал давно.) — Не лягу с тобой больше никогда!

— Ляжешь, никуда не денешься, а за оскорбление сейчас еще по роже дам.

— Не лягу, ублюдок, никогда. Хватит мне абортов и воспаления придатков. Я… я с Лилькой Улановой е…сь, понял, да!

Мне стало нехорошо внутри; благо на Иркины слова никто не обратил внимания.

— Скажи, Саш, я это делала?! Делала, делала!!

— Ир, не неси херню, — завелся Юстинов (ревнует, что ли?), — а то вышвырну на улицу.

— Я сама пойду, от тебя на край света сбежит любая.

И тут она неожиданно сорвала платье и стала носиться по квартире, сбрасывая остатки — трусики, лифчик — с себя. А потом, совершенно голая, выскочила на улицу, и мы отлавливали ее очень долго. Поймали у зоопарка. Кто-то отдал ей пиджак, а Яша отмазывал прицепившегося милиционера, старшего лейтенанта, дежурившего на посту, который хотел забрать ее в отделение. В результате на десятке договорились, и тот размазался в очертаниях темноты, больше никогда не возникая.

Ирку привели в дом, ее била истерика, то ли она играла, было непонятно. Юстинов, орала она, чтобы ей на глаза не показывался, и сучила всех ногами подряд, если он пытался что-то сказать или приближался:

— Пускай себе другую блядь бесплатную найдет, кто будет лазить по гинекологическим креслам из-за его х…я. А я больше не буду! — орала она.

— Ну, как тебе твоя подружка, — ухмыляется Боб, — я же тебе говорил, что она еще покажет себя. Ирка — это редкая женщина!

Юстинов подошел ко мне и, моля, зашептал:

— Саш, я тебе сделаю что угодно, очень прошу, что угодно, только успокой Ирку, а то перед Ленкиными родителями неудобно. — Хотя дело не в них было.

То-то же, подумал я, понял, кто тут укротитель, а то строил из себя героя-любовника, командующего парадом блядей на Красной площади. (Эти бляди и без него скомандуются…) А вот Ирка — нет! Я взял Ирку и увел в ванну, там я ей отмыл одну ногу от крема, другую от грязи асфальта, и быстро успокоил, приведя в себя. Оделась она сама, Лена вежливо и тихо принесла ее одежду. Я отвернулся.

— Кисонька, не надо так делать. Будь умненькая.

— Хорошо, Санечка, — сказала она и поцеловала меня, — ты один понимаешь мою душу.

Что мучило ее, я не мог понять. И почему ей хотелось раздеваться, обнажаться, оголяться и выделяться? Но ее что-то мучило, тянуло, звало. Выворачивало наизнанку. А на нее никто не обращал внимания.

Мы вышли из ванны, она была совсем спокойная, как будто ничего не случилось. В комнате все продолжалось. Юстинов пил токайское, а Боб опохмелялся водкой после первого круга своего водочного захода. Он обычно три круга делал и дважды между ними опохмелялся.

Ирка тут же подсела к Юстинову и обняла его:

— Андрюшенька, прости меня.

Боб затрясся от смеха, и водка пролилась, он не мог остановиться и смеялся.

Но в этот раз Юстинов не послал ее куда подальше, а сказал:

— Ладно, Ир, успокоилась и прекрасно. Скажи спасибо Ланину, что он тебя увел и успокоил, а то бы ты у меня попрыгала, поплясала.

Опять из него попер герой.

Гуляли мы и пили до утра. После Яша взял такси и лично развозил всех по домам, платя таксисту три счетчика: за лишних двух человек в машине, пять утра, разные концы города и прочие экстрадела. Собирались еще на следующей вечер встретиться и допивать оставшееся. Я вышел из машины и попрощался, сказав слова благодарности. Боб с Ленкой уехали к Яше… встречаться сегодня. Встречать зарю утра.

Наконец наступило лето для меня. Для нас, учащихся, оно наступает не так, как для вас с июня, а только с июля, когда кончается сессия. И то, если она хорошо кончается.

Я окунулся в чтение, надо было наверстывать колоссально много. Мне предстояло прочитать, как минимум, тридцать пять литератур разных стран, времен и эпох. Моя феноменальная неначитанность (по сравнению с ними, живущими в столице и все знающими) пугала меня, и единственное, что радовало, что сейчас я осознаю и понимаю гораздо больше и читать буду только по своему, а не чьему-то желанию, не из-под палки, а это важно. Хотя предыдущий год я тоже много читал, но мне казалось мало. Вся эта гоп-компания любила, просто обожала умные разговоры на теплой лестнице: от неведомых мне каких-то звучных имен декадентов до прекрасных писателей XX века, его начала. Мне было стыдно: многих из них я не знал, не читал и не слышал никогда. Да и негде было. Я провинциальный мальчик. Мне просто было не до того в маленьком городке Кавказа, у меня были другие интересы. Хотя и книг там таких не было. Да там и другие ценности ценились: драка, удар, двор, улица. На того, кто читал, смотрели как на ненормального или до-ходняка. Я все же тайком от всех читал, но это было не много, попросту говоря — мало.

От всех этих разговоров мне становилось нехорошо. И я начал, летом. Я читал запоем, не переставая и не останавливаясь. Я читал книгу в день, книгу в два дня, до упада, до изнеможения (мне казалось, я их никогда не догоню, бравадствующих и легко судящих обо всем, обо всех), и чувствовал, как голова моя наполняется, тяжелеет, что-то узнает. С этого момента и навсегда чтение стало у меня каждодневной привычкой.

И в это же время у меня появилась другая привычка: если я в одной книге встречал упоминание о другой, другом романе или герое его, или, если хотя бы дважды слышал упоминание какой-то книги или автора, я моментально находил и прочитывал все, получалось как цепочка, как цепная реакция, безостановочная. Я читал и читал и не мог остановиться. Этому не было конца, чтение было нескончаемо. Я дорвался. И это было моим открытием, откровением, озарившим меня. Потом, по примеру нелюбимого Толстого, я даже стал составлять «Круг чтения». Или — для чтения, по разделам: «XIX век», «XX век», «Русская литература», «Французская литература», «Современная» и так далее. Для грядущих поколений, которые, может, захотят прочитать, что прочел я. Я посвятил этому года. Отбирая.

И что-то еще делал в это летнее интермеццо. А потом, в конце августа, уехал с одной девочкой на море. Но моя личная жизнь, думаю, вас не интересует абсолютно.

Потому ее и не буду описывать я.