О, дай нам Бог сойти с ума.

Страдания души — как их передать…

Самым трудным оказалось сообщить мамуле, что я собрался жениться на Вике.

Виктория старалась смягчить ее и подготовить. Мы сидим после театра в их уютной столовой и пьем душистый чай: я с вареньем, а они с шоколадом.

— Мамуля, Алеша хочет тебе кое-что сказать.

— Да, Алексей, я вас внимательно слушаю.

Согласно книге, первая стадия ритуала — сватовство. Я принес для этой цели бутылку водки, палку колбасы и свежевыпеченный хлеб. Но они так и остались стоять-лежать в прихожей. Какие говорить первые слова в книге не было, вернее, было — но для девятнадцатого века.

— Дело в том, что я… что мы… как бы это точнее сказать…

— Что-то я раньше не замечала, чтобы у Алеши были трудности с русским языком.

— Мамуля, Алеша хотел сказать, что…

Вика пыталась мне помочь.

— Я хотел вам сказать… Как это выразить… Я хотел просить у вас руки вашей дочери…

— Вот она, ее рука, — она взяла и положила Викину руку на мою, — чего тут просить.

— Я хотел сказать, что я хочу… — я запнулся.

— Тáк, продолжай, не бойся.

— … жениться на Виктории.

— Серьезно?

— Абсолютно.

Ее брови в изумлении поднялись.

— На моей Виктории?

Мое сердце уже влезло в горло.

— Мамуля, конечно, на твоей, на какой еще. Ведь не пришел же он к тебе просить руки какой-нибудь другой Виктории.

Попыталась пошутить Вика и разрядить.

— Кто знает, сейчас такие времена — ничего не понятно. А ты уж не бери на себя много — в Москве ты не одна Виктория. Итак, Алеша, где вы остановились?

Я протолкнул сердце назад из горла в грудь.

— Я хочу жениться на Виктории Богдановой — вашей дочке.

Она сидела неподвижно, замерев, и вдруг по щеке ее покатилась слеза.

— Мамуля, — сказала Вика наигранно бодрым голосом.

— Спасибо, Алексей, что вы подумали сообщить мне об этом. А вы сказали вашим родителям?

— Да, они не возражают.

— Значит, я — последний камень преткновения?

— Мамуля, ну что ты говоришь!

— Я просто не могу поверить, что моя дочь уже невеста.

— Значит, ты согласна? — обрадовалась Вика.

— Не так быстро сказка сказывается, не так быстро, Викуля. Вы хотите получить мое благословение. Но прежде чем я его дам, я хочу быть уверена, что вы оба осознаете, что такое брак и супружеская жизнь. Какие обязательства это накладывает. Если Алексей мне позволит, я хотела задать вам несколько, возможно деликатных, вопросов.

Сердце опять полезло в горло.

— Да, пожалуйста.

— Где вы думаете жить?

— Будем снимать квартиру, а потом купим свою.

— На что вы будете жить?

— Мамуля, я снимаюсь в кино, зарабатываю деньги.

— Не смеши меня, это не деньги.

— Естественно, я буду работать, как получу диплом. Плюс…

— Вы дарите Вике дорогие подарки, одеваете ее в красивые вещи, я не спрашиваю, Алексей, откуда. Вы мужчина, это мне нравится. Но вдруг источник ваш иссякнет, что тогда?

— Она добрая девочка и заслужила.

— Безусловно, она моя дочь, уже одно это!.. — Она пошутила и улыбнулась своей звездной улыбкой.

Потом подумала:

— Я с удовольствием буду вам помогать, но вдруг мне перестанут давать роли. В этом государстве все возможно…

Это было единственное, что она когда-либо сказала о «государстве».

— Мамуля, никто не согласится, чтобы ты помогала двум молодым и здоровым людям.

— А я и спрашивать не буду!

Она сказала точно, как ее героини на экране, мы рассмеялись.

— Я никогда не думала, что ты такая «материалистка», мамуля! А душа? А чувства?

— Не для себя. Мне очень нравится Алеша и, как ни странно, нравишься ты. И я не хочу, чтобы ваша молодая жизнь состояла из лишений, мыканий и поисков необходимого для выживания. А из радости и счастья.

— Все через это проходят, мамуля.

— Я не хочу, чтобы через это проходила ты, моя дочь! Я прошла уже все и за себя, и за тебя — вдвойне. Втройне. И заплатила всем, кому должна, на много жизней вперед.

— Хорошо, мамуля, только не волнуйся.

— Вот вам мой ответ, Алексей.

Мы замерли.

— Вике еще учиться в институте чуть больше года. Пусть свадьба будет, когда она его закончит. К тому же выйдет новый фильм ее на экраны и, возможно, ей, уже как известной актрисе, дадут квартиру. (Ха-ха. Она засмеялась сама для себя.) И если вы за это время не передумаете своего решения, а утвердитесь в нем, то я благословляю вас, обоих. Это будет ваш «испытательный срок». А теперь, — она улыбнулась своей единственной улыбкой, видя наши кислые лица, — давай, Викуля, шампанское, и мы выпьем за жениха и невесту! И, Алексей, что-то там у вас необыкновенно вкусно пахнет в пакете, не стесняйтесь, несите!

Зоя Богданова, совершенная актриса, сама разлила нам в бокалы шампанского.

— За вашу помолвку! — произнесла она и выпила до дна.

Позже Вика мне сказала, оценивая происходящее:

— Я первый раз видела, как мамуля пьет шампанское, до дна.

Мы обсуждали с «невестой» целый вечер, гуляя по снегу, мое сватовство.

Удивил нас ее названый папа, советский писатель, который сообщил, что им нужна чистая кровь. Причем в самой Вике было уже две крови. А его крови в ней не было ни капли.

Теперь, когда я считался женихом, а она невестой, нас приглашали в известные дома на обеды: в дома актеров, режиссеров, сценаристов, писателей, поэтов. Нашей юности завидовали, и каждый просил: обязательно пригласить на свадьбу.

В один из вечеров я решил пригласить дочь и маму в ресторан ЦДЛ, чтобы отпраздновать нашу помолвку. Каждую минуту к знаменитой актрисе подбегали за автографами, выразить свое восхищение, восторг; каждые пять минут ей посылались на стол шампанское и коньяк, которые она не пила, и рассеянно улыбалась. Поэтому она редко когда ходила или появлялась в публичных местах, предпочитая обеды в своем доме.

— Теперь вы понимаете, Алеша, как я пополняю запасы нашего бара в доме?!

Иногда, когда Вика была на воскресных съемках, я брал у отца машину (говоря, кто в ней будет ездить) и возил Зою Петровну по всяким мелким и крупным делам. Ей нравилось, как я быстро вожу машину, и она жалела, что у нее нет такого шофера. Я жалел тоже…

Позднее мы заезжали за Викой на студию и после съемок ехали на обязательный обед к известной актрисе. И восходящей.

Я разливал вино, развлекая звезду разговорами и меткими наблюдениями, описывая, где мы были и что мы видели. Вика принимала душ и выходила посвежевшая и порозовевшая. И мы садились обедать за накрытый стол под круглым малиновым абажуром.

И внутри у меня разливался покой. Я наконец-то вырвался из ада и тюрьмы: следователей, судов, венерических диспансеров, следствий и преступников, прокуроров и улик.

Повеяло — свежим, легким воздухом в моей никчемной жизни.

Актриса уехала на встречу со зрителями, мы полулежим с Викой на диване и смотрим телевизор. По телевизору идет мура, стоило его создавать. (Русскому инженеру в Америке — Зворыкину. Сколько их Россия потеряла.)

Она целует меня в губы и спрашивает:

— Чем ты занимался эту неделю, когда не было меня?

Она была на съемках в Суздале.

— Написал рассказ.

— Не может быть! Дай почитать!

— В прихожей, в моем пакете.

Она вспархивает, возвращаясь с несколькими страничками.

Залпом читает и удивленно смотрит на меня:

— Это же история моей мамы.

— Это просто история, там много гипербол и символов.

— Ты не можешь это опубликовать: тебя посадят, да и у мамы будут неприятности. Ее судьбу предпочитают держать в тайне.

Я взял машинописные странички и разорвал пополам.

— Никаких проблем!

— Зачем? — вскинулась она. — Это талантливо написано! — и забрала у меня две половинки, унеся их в кабинет.

На этом я закончился, как писатель. Рассказ назывался «Актриса», первоначально «Баллада об актрисе». И больше никогда в жизни не писал.

Максим был ошарашен и не мог поверить, когда мы, пригласив его в какой-то ресторан после дежурства, объявили, что мы решили пожениться.

Марек был удивлен моему выбору, но сказал, что достанет ей самое красивое свадебное платье из Парижа.

(Вивьен никак не была впечатлена Викторией, и поэтому вчетвером мы не выходили никуда.)

Раз в неделю я делал «бизнес» с Мареком, и у меня всегда оставалась куча денег. С ними было проще. Я мог доставлять удовольствие близким…

Как-то раз я очень сильно подрался на улице, защищая какую-то девушку от двух пристающих к ней мужиков. Она успела убежать.

И мне было очень приятно и уютно, когда две актрисы, старшая и младшая, хлопотали надо мной и вокруг меня, смывая кровь и грязь с моего лица.

— До свадьбы заживет, — говорила Зоя Петровна и с тревогой смотрела мне в глаза. — Не вызвать ли моего врача, Вика?..

— Никаких врачей, — встал я и снова сел. Вика знала, как я «любил» врачей.

Потом меня отпаивали малиновым чаем и клали какие-то компрессы. С листом алоэ.

Вскоре после этого наступила весна. В марте у Вики был день рождения. А в мае она кончала съемки нового фильма «Мальчик и девочка».

Летом мы собирались ехать на каникулы в Юрмалу и забыть суету, шум города, беспокойность столицы.

Наши отношения приобрели постоянные очертания и были отношения, скорее, друзей, чем любовников. Хотя она считала, что это любовь. Признаться, мы никогда не обсуждали этого слова. Любовь. Что такое любовь? Это когда… Какая разница, я не мог вызвать у себя тех чувств, которых у меня к ней не было.

Я старался завуалировать это мягким отношением и балованием ее. Как мог, чем мог. И если тело той меня тянуло, но отвращало, то тело этой не тянуло и не отвращало. А было нейтрально. У нее был на редкость стройный классный зад, но маленькая грудь. Но постепенно я научил себя возбуждаться — ее бедрами, задом, нежной белой кожей. У нее были длинные стройные ноги. Они считалась красивыми — ее ноги.

А я хотел тех, других ног, обвивавшихся вокруг моей спины цепкой хваткой. И ночами возбуждался от этого видения. И тогда я хотел Викторию, чтобы она перебила это желание, затопила это возбуждение. Ей это непроизвольно удавалось: она не возбуждала меня. Она мне была интересна, но не более.

Я должен был, видимо, что-то сделать, но что, я не представлял.

Если я раньше мог быть по нескольку раз с презренным (предавшим) телом, то с ней я не мог быть чаще чем раз в неделю. И только раз… Почему она меня не возбуждала, я не мог понять. Я был уверен, что у нее есть тьма поклонников, о которых она мне никогда не говорила и не упоминала, тактично. Еще бы: молодая, стройная, восходящая звезда. Ее фотографии публиковались в иллюстрированных журналах, открытки на всех углах Москвы, во всех киосках печати. С ее портретом был снят первый календарь на «Мосфильме». Обнаженные плечи оттеняло черное вечернее платье.

Зачем я собирался на ней жениться, я не мог понять.

Да хватит играть в «тёмки» с самим собой: чтобы выбросить из головы, вырвать из тела и навсегда забыть ту. Признайся! Признаюсь.

Из романов и книжек я знал, что лучший брак основанный на дружбе, а не на любви. Как друг, соратник, мое alter ego она мне идеально подходила. (Она жила мной, дышала и думала обо мне, предупреждала малейшее желание, даже дуновение его.)

Вечером я сижу с папой, нехотя ковыряясь в ужине. Он смотрит на меня:

— Ты ее любишь, Алексей?

— Что значит — любишь? Я никого не любил, кажется… Она мне нужна.

— Она из очень порядочной, высокопоставленной, всеми уважаемой семьи. Тебе не кажется это нечестным по отношению к ней?

— Что — это?

— Ты можешь темнить с самим собой, со мной не надо. Жениться без чувств.

— Я не сказал, что у меня нет к ней чувств.

— Но у тебя нет к ней любви.

Почему все клином сошлось на этой «любви»! И вдруг я сдался:

— Папка, что же делать?

— Подумай, хорошо подумай, и не столько о себе, сколько о ней. Она необычная девушка. Она искренне влюблена. И брак без любви ее разрушит. Это будет трагедия.

Он был прав. Господи, я проклинал себя и всю свою беспутную жизнь, бестолковую, и почему цвет, цветок — мне не нравится, а тянет к аду, в патологию.

Родители уезжали на несколько дней по «Золотому кольцу».

Виктория после съемок на «Мосфильме» спустилась вниз. Я накормил ее моим обедом, который ей очень понравился. Она приняла ванну и легла на диван-кровать. Она устала и тут же заснула, я дал ей полбокала белого вина.

Я смотрел на нее, спящую, с большим тигром, которого ей подарил, и думал о той, которая лежала на этом месте год назад. И что после этого было. Я смотрел на ее нежное, вычерченное лицо и думал: почему у меня всегда так? Почему у меня все наперекосяк?

Ближе к полуночи мне позвонил тот же человек, который звонил мне каждую неделю, и попросил, чтобы я одумался, не принимал опрометчивых решений, что от меня зависят две жизни. И как она безумно любит меня…

Я повесил трубку, не дослушав до конца.

Наутро Вика проснулась и, повернувшись, обняла меня:

— Я так чудесно выспалась.

Я отбросил простыню и стал смотреть на ее бедра. Между верхушкой бедра и ее талией помещалась моя рука. Как и между животом и лобком — моя ладонь. Я повернул ее резко на живот. Викин классный зад возбуждал меня. Я опустился на нее сверху, на ее тонкую спину, вдруг она выгнулась и приняла удобную позу. Я взялся за ее половинки, раздвинул и вонзился во влажные розовые губы. Я делал резкие и грубые движения, стараясь неосознанно доставить ей боль, как-то разбудить и спровоцировать ее тело.

Я потянул ее вылитые бедра вверх, и она оперлась на локти, стоя на четвереньках. Я сжимал и разжимал ее бедра, толкая то к себе, то от себя, врываясь в нее с невероятной силой, чувствуя, как утыкаюсь в пульсирующую матку. Мы неожиданно поймали ритм и теперь двигались скачкообразно и равномерно. Скачок, еще толчок, скачок, еще толчок. Я бился, как боец. Я хотел ее расклепать!.. И вдруг это стало нарастать, нарастать, катиться, назревать и, разрываясь, рваться наружу. Неожиданно, как гром, я услышал дикий крик Вики. Вопль… Она наконец стала женщиной.

В ванне я посмотрел на себя вниз: на головке у меня была капелька крови.

— Любимый, — урчала она, обнимая меня сзади. Я касался ее талии, заведя руки назад.

— Алешенька, мое счастье, я никогда не чувствовала такое…

Я знал…

— Я рад, — сказал я и повернулся. Она опустилась на колени и щекой вытерла капельку крови.

— Помойся, я хочу поцеловать тебя… там. И возбудить снова.

Когда девушка становится женщиной, это нельзя не заметить.

Становление женщины продолжалось. Она действительно меня возбудила, и мы переступили край, войдя в ванну. Она села на меня, подняв ноги вверх, обхватив мою спину, и мы поплыли в какую-то даль. Она извивалась и судорожно сжимала мое тело, беспрестанно кончая. Ее прорвало…

Она стала женщиной. (И ванна стала ее любимым местом.) И в ванне она любила это делать больше всего. Позже умудрялись это делать у них дома, пока гости сидели за столом.

Идиллий на свете не бывает, в жизни тем более. Разве что в утопических романах. Мора, например, или Кампанеллы. Мои отношения с Викой не были идиллическими. С моей стороны примешивалось желание: забыть и не вспоминать, никогда. С ее… Кто женщину познает, тот из огня уж выйдет невредим. Вроде она любила. Вроде с ее стороны это была любовь.

Но забыть я, к сожалению, ничего не мог. Поздно вечером опять раздается звонок, напоминая. Я не хочу слушать, слушая.

— Алеша, она сидит все дни и вечера дома и ждет твоего звонка. Ей больше ничего в жизни не надо, лишь бы ты позвонил. Лишь бы услышать твой голос. Она совершенно извела себя. Почти не ест и не пьет. Только ждет… Она не ожидает, что ты с ней будешь встречаться… Но поговори…

Я не понимал: или мне это кажется, или наяву. Звонки продолжались. И стали для меня как наркотик, я кололся ими. Так я был связан с ней. Хотя ее давно не было, в жизни.

Вика закончила съемки фильма, и я подарил ей часы, кулон, висящий на шее. Они были оригинальные и необычные.

— Мне так нравится, — говорила она с искрящимися глазами. А вечером мы шли смотреть новый спектакль в старом «Современнике», в котором творил Ефремов и его великолепная труппа. Мне нравилось сидеть с ней в темноте, когда она брала меня под руку, опускала голову на плечо и переживала происходящее. Если был хороший спектакль. На сцене играли актеры, и мне приятно было, что она тоже актриса. В фойе зрители узнавали ее, разглядывали, перешептывались, приближались, чтобы рассмотреть. Она была одета в стильное платье, подаренное мной на день рождения. Периодически она открывала кулон и смотрела на часы или обвивала его ладонью и сжимала.

Смешно: мы не можем жить без предметов, предметы могут жить без нас. Человеку нужны предметы, предметам не нужен человек.

Теперь светло было допоздна, и мы шли гулять по Москве, даже в самых буйных фантазиях не представляя, что с ней станет через двадцать лет — с Москвой. Единственной и уникальной, которая из деревянного Кремля разрослась в восьмимиллионный город.

Вика парила от счастья. А я все время вспоминал слова папы и завидовал ее радости. И мучился от неизменности ситуации. Как будто я хотел взлететь — я действительно хотел взлететь, — а мне не давали.

Приближалась сессия, но я откладывал изучение предметов до последнего дня.

Я чувствовал, что должен объясниться с Викой. Но как это сделать, не представлял. Как, глядя ей в глаза, все сказать?

Становилось жарко в воздухе. Иногда вдруг возникало желание надеть на себя что-то новое, необычное. Потом проходило. Отчего возникало и почему проходило — непонятно.

После первого экзамена я спешу и чувствую, что кто-то идет за мной следом. Я поворачиваюсь, не представляя, кто это: передо мной стояла Лита.

Она не умерла, читающий. Мне так захотелось. Она осталась жива. Неудачно вскрыла вены. О Литиной выходке я узнал на следующий день. Ее отвезли в больницу, но выпустили на поруки сестры-врача, которая умолила докторов. Иначе это могло кончиться специальным психиатрическим отделением, в которое никто не хочет попадать.

Я знал, почему Лита это сделала, так поступила. И, честно, не придал этому большого значения. На лекциях я не замечал ее, выключая полностью из поля зрения даже сектор аудитории, где она сидела. Для меня она была мертва.

В институт она приходила скромно одетой. В юбках ниже колена. С застывшей грустной маской на лице. Никто не видел ее улыбающейся. Она практически ни с кем не общалась. Бесшумно возникая в институте и беззвучно исчезая в никуда.

Я отворачиваюсь от нее и иду дальше, чувствую противную слабость в бедрах. Я ощущаю ее дыхание рядом. Оно крадется за мной, преследует. Я слышу вздох… и выдох…

— А-алеша. — Голос из моего прошлого ада. Я иду, не оборачиваясь. — Пожалуйста, Алеша…

Тандем движется в бушующем, жестоком, большом мире — две песчинки.

— Алешенька, я не могу поспеть за тобой. Я на каблуках…

Справа больничный сад, я сворачиваю в него. Сам. И только я останавливаюсь, она молниеносно опускается на колени.

— Я виновата перед тобой, и мне не хватит жизни искупить свою вину…

Я смотрю безразлично на нее. Я не видел ее четыре месяца. Я думал, она исчезла из моей жизни навсегда. И больше этот бред никогда не повторится.

Лицо аккуратно накрашено. Руки сжаты в кулачки.

— Умоляю тебя всем святым, только прости меня…

Глаза опущены долу, я вижу лишь накрашенные, разделенные иголкой ресницы. Опускаются, замирают, открываются.

Сплошные деревья до ограды сада. Мы никому не видны. Ее щека подрагивает. «Сейчас польются слезы», — думаю отрешенно я.

— Я молю тебя только о прощении. Мне не нужно, чтобы ты со мной встречался. Я понимаю, что недостойна тебя, что все, что связано со мной — грязь.

Я раскрываю невольно рот:

— Значит, тебе не нужны встречи со мной?

Она вздрагивает, как услышав гром небесный.

— Что ты, Алешенька, я только и мечтаю увидеть тебя. Чтобы ты обнял меня. Как бы ты ко мне прикоснулся и где… Я бы жизнь за это отдала… За одно свидание с тобой, за одно объятие твое.

Я смотрю на ее собранные в пучок волосы и чувствую, как змеи-слова пробираются, вползают в мое сердце и яд уже начинает действовать на мой мозг и душу. Я не хочу сдаваться, я слабею, я не хочу впускать ее обратно, я проклинаю себя. Про себя. В моей душе только-только начала подживать рана. Только заживать начала, затягиваясь в рубец.

Я пытаюсь удержаться и чувствую, как качусь вниз, в ад. Будет еще и хуже, и больнее, я предчувствую, «змея, вбрызнув яд в сердце, сведет тебя с ума». Откуда это? «Грамматика любви» — какое хорошее название. Я еще не выучил и азбуки…

Она чувствует момент. О, как она всегда прекрасно чувствовала момент моего колебания. Шатания…

Ее пальцы разжимаются и дотрагиваются до моих колен.

— Мне снится все время один и тот же сон: твои обнаженные ноги, руки сжимают мои бедра, тело, талию в объятиях. Каждую ночь. Как наваждение. Я схожу с ума без твоего тела.

Крадутся змеи, ползут в мое сердце — я слушаю. Не ухожу.

— Я молю тебя, любовь моя, прости меня.

Она падает мне в ноги и целует их сквозь босоножки.

(Сердце прокушено, яд подействовал, я не быстро, но и не медленно сдался.)

— Встань, — слышу я глухой, не мой голос.

Зачем мне это, Господи, за что? Она погубит всё, и все погибнут.

У меня страх — самого себя, я не соображаю, что делаю. Через что переступаю. И как буду, потом, за это расплачиваться. Я даже не представляю, как страшно буду за это расплачиваться.

Я сажаю ее на скамейку. Она спазматически хватает мою руку и начинает ее покрывать поцелуями. Я чувствую горячие мягкие губы. И не убираю руку. Мне нужно больше яда, чтобы отравиться им до конца. Чтобы полностью выключилось сознание. Иначе я не переступлю через адский ров…

Когда я сознаю, что совершаю, не соображая, я готов растерзать себя. Разорвать. Я слаб, Господи, что же мне делать? Ну что же мне делать…

Она уже целует мои обе руки, обнимая ими свое лицо. Прижимая их к своим щекам.

Я не отрываю — руки…

— Это не значит, что я простил тебя, — слышу не свой голос.

А что же это еще значит, идиот?! Она целует твои руки.

— Нет, нет, Алешенька, нет. Да, Алешенька, да, любовь моя, я понимаю. Я знаю, что ты не простишь меня никогда. Мне лишь бы видеть тебя, слышать твой голос… И умирать от любви к тебе…

Я смотрел ей в лицо.

— Я совершенно схожу с ума от любви к тебе.

Я верил — зачем бы она говорила. Зачем я, кретин, в это верил: «зачем бы она говорила». О, она знала, зачем она говорила.

— Я согласна на любые подачки. Лишь бы ты их давал. На любые условия, лишь бы раз в месяц твое тело содрогалось над моим. Лишь бы мое тело истекало истомой под твоим… Лишь бы раз в месяц я видела тебя. Я согласна даже на то, чтобы ты женился. Я уже с радостью думаю об этом… Я буду рада за тебя. По крайней мере, наверняка буду знать, что ты никогда полностью не будешь моим. Я не буду надеяться и ждать. Я буду твоей любовницей. (Это еще слаще.) Или кем ты пожелаешь, чтобы я была, если мое тело еще сможет приносить тебе удовольствие. Или заинтересует тебя. Я понимаю, что оно не может принести тебе удовлетворение… В любое время, в любом месте я буду возникать по мановению твоего взгляда. И исчезать, когда прикажешь. Я на все, на все, Алешенька, согласна.

Я вздрогнул при слове «любовница». Откуда она знает такое слово?

— Лишь позови, лишь прикажи — я все исполню.

Яд твоих речей, позолота твоих уст.

— Зачем ты вскрыла вены?

— Потому что когда-то это сделал ты, когда у тебя не было выхода.

— Ты считаешь, что это допустимое сравнение?

— Что ты, Алешенька, упаси Господи.

Я оттянул рукав ее малиновой рубашки с белым воротником. На каждой кисти красовались по две сизых неровных бороздки. С рваными краями.

— Ты все теперь будешь делать, как я?

— Да, Алешенька, ты мой бог.

Моментами она была экзальтированной. Она входила в экзальтированное состояние. Я посмотрел на нее — ее глаза молились на меня. Какой мужчина, какой двуногий в мире мог от этого отказаться? Когда на него молились. Я не мог. Я был слаб.

— И что же дальше, — сказал я вслух скорее для самого себя. Она восприняла это как обращение.

— Все, что пожелаешь. Я твоя тень, половик, наложница.

— Но я ничего не желаю — с тобой. Я желаю забыть тебя.

— Позволь мне только коснуться, — она положила руку на мои легкие брюки, — и я сделаю так, что у тебя возникнут желания.

Она подняла впервые взгляд — на уровень моих глаз. В ее глазах… В них стояло обожание.

— О да, опыт у тебя есть, и не с одним, а сразу с двумя.

Она отдернула руку, обжегшись.

— Не надо, Алешенька, только не так. Я не думала, что мое прикасание вызывает такие чувства.

— А ты вообще когда-нибудь о чем-нибудь думаешь?

— Я думаю только о тебе!

Я опустил взгляд невольно на ее грудь, талию. И вспомнил, что совсем забыл, как она мне нравилась. Передо мной сидела живая женщина, взволнованно дышащая, готовая выполнить любой мой каприз, любое мое желание, любой вывих, любой маразм. И между нами стояло только одно, только одно разделяло нас — ее изнасилование. Только один рубеж. И я не мог преодолеть этот Рубикон. Этот Океан.

Мы уселись на скамейке, и один сантиметр разделял наши бедра. Но он и есть тот рубеж, тот ров, который я не могу переступить.

Она задает нейтральный вопрос, пытаясь завязать разговор:

— Алеша, а что ты будешь делать летом?

— Поеду в Прибалтику.

— Со своей… н-невестой?

— Конечно, со своей невестой. Она меня ни разу не предала, ни на чьих коленях не сидела, «умирая от любви ко мне», ни с кем в губы не целовалась, ни у кого в рот не брала.

— Да, Алешенька, я все знаю, этому нет объяснения. Мне нет прощения. Можно я только поцелую тебя на прощание.

Кубок из золота с ядом я выпил до дна. Можно и так: кубок золотого яда… Дальше по тексту.

Она наклоняется, я отстраняюсь, она наклоняется еще и изнеженно, ласково целует меня в шею.

Поцелуй змеи…

Мы сидим с ней около ее дома. Вечер. Что-то горит на небе. Кажется, звезды…

— Когда ты хочешь, чтобы мы поехали? — спрашивает она.

— Вика, ты очень хорошая девочка. Но я не смогу с тобой поехать в Прибалтику.

— Почему? — вздрогнувшим голосом спрашивает она.

— Мне надо многое обдумать.

— Ты встретил кого-то?

— Не в этом дело.

— А в чем?

— Это ты и я. Понимаешь, должна быть какая-то алхимия во взаимоотношениях двоих. Если это любовь… А я не чувствую, не ощущаю…

— Я люблю тебя…

— Я знаю.

— Оттого ты так спокоен? И уверен.

— Нет. Я как раз никогда не мог понять твоего выбора. Я знаю, что у тебя много поклонников…

— Откуда ты знаешь? Я никогда тебе…

— Я ценю твои скромность и такт.

— Что еще ты во мне ценишь?

— Ты честная, талантливая, одаренная, приятная девочка. Невероятно помогающая и поддерживающая…

— Но всего этого недостаточно, чтобы любить меня. Правильно?

— Ты мне очень нужна. Я рад, что встретил тебя. Ты мне очень помогла в один душный период моей жизни. Ужасный, удушливый. Я думал, что все прошло и рана зарубцевалась, но ничего в жизни не проходит бесследно.

— Ты хочешь, чтобы я в Прибалтику поехала одна?

— Как ты пожелаешь.

— А ты не боишься, что я могу кого-то встретить?

— На все воля Божья. Или чья-то. Всё наверху уже расписано, нам остается только день и час, определенный час, когда суждено узнать.

— Значит, это правда, что ты не любишь меня? Раз тебя не волнует, что я поеду одна или кого-то встречу…

— Твоя аксиома опирается на неправильный вывод. На неправильную истину.

— Ты всегда был лучше в языке, чем я. Я поэтому все время говорю, что тебе нужно писать. У тебя талант…

Я поразился: даже теряя, она поддерживала меня.

— Что ты будешь делать летом?

— Думать, зачем я живу. И что делать с жизнью дальше.

— Если я могу помочь тебе… Я не поеду никуда.

Она поражала меня все больше.

— Ты должна отдохнуть после кино, поезжай.

— Мы больше не увидимся никогда?..

— Вик, я не расстаюсь с тобой навсегда. Мне нужно просто побыть одному и осмыслить свои личные проблемы, которые никого не касаются. Я в тупике, и мне нужно найти из него выход. И это не честно, пока я ищу выход, таскать тебя за собой по тупику.

— Но я согласна.

— Я знаю. И благодарю тебя за это.

Я взял ее руку и прижал к щеке. Она погладила мою щеку, потом наклонилась и поцеловала в губы…

Я поступал нечестно, я не собирался возвращаться к ней или встречаться. Но я не мог разрубить сразу шнур, шелк, волокна отношений, связывающие нас.

Я хотел сидеть на двух стульях, а это невозможно. И никому не удавалось.

— Значит, наша помолвка откладывается?

Я вздрогнул, совсем забыв и привыкнув, что мы считались женихом и невестой.

— На какой срок?

— Не знаю. Я боюсь, что мы оба поспешили. Это тоже буду сидеть и обдумывать я.

— Я не поспешила. Я знаю, что на все согласна — с тобой. «Сомнения мучат только моего господина»… Но я ценю, что он абсолютно честен и не скрывает своих колебаний от меня.

Я встал. Когда не можешь сказать самого главного, лучше откланяться и уйти со сцены.

— Можно я поцелую тебя на прощание?

Наши губы слились: ее — настойчиво, мои — покорно. И две слезы скатились на наш прощальный поцелуй.

— Позвони мне, когда я вернусь. В конце лета.

В институте мы сдаем последние экзамены, и она умоляет меня провести с ней час.

Дома каким-то образом я объясняю, почему не еду с Викой в Юрмалу. И на меня с недоумением смотрят сразу две пары глаз.

— Я бы не отпускал ее одну на курорт на целых два месяца, — говорит мой папа.

Но я не слушаю его…

Мы идем по Плющихе.

— Что ты хочешь делать сегодня вечером?

Она гарцует, едва сдерживая радость, рядом со мной.

— Сидеть и говорить с тобой про что такое хорошо и что такое плохо.

— С превеликим удовольствием. Мне все нравится с тобой, Алешенька. Я не верю, что мы снова будем вместе. Разговаривать…

— Не «будем», а только на сегодняшний вечер. И лишь по случаю окончания экзаменов.

Обманываю я сам себя. Цокот каблуков сбивается.

— Ты правду говоришь, Алеша?

— Только одну, — продолжаю обманывать себя. — И тебя учил: говорить правду, одну только правду, болезненную, но…

— Значит, после сегодняшнего вечера ты со мной не будешь встречаться? — Ее губы складываются в предслезное выражение, рисунок, абрис.

— Тебя не устраивает, мы можем сейчас распрощаться.

— Что ты, Алешенька, меня все устраивает, я всем довольна. Я и на это не смела рассчитывать.

Первая зрелая мысль, которую слышу от Литы. Или вторая.

— Как это ты дошла до такой умной мысли?

— Я подумала.

— Не может быть! Ты можешь думать? Подумай и скажи что-нибудь умное еще.

— Я безумно счастлива, что мы проведем этот вечер вместе.

— Это уже выражение эмоций, а не мысль. То есть чисто эмоциональный предмет. А не дума или фраза.

— Алешенька, откуда ты так хорошо знаешь язык?

— Это вторая умная мысль?

— Нет, — она улыбается, — это все говорят.

Она что, подслушивала?

— А то я испугался, что ты можешь надумать две умных мысли подряд. Насчет знания языка — это тебе кажется.

— Мне так не кажется, извини, что впервые возражаю тебе. Ты действительно очень необыкновенно и красиво выражаешь свои мысли. Как будто вяжешь их одну к другой необычайным узором. Вязью. И всегда точно и ярко подбираешь слова.

— Сегодня что у нас: день лести?

— Тебе не надо льстить. Нет лести, которая была бы достойна тебя.

— О, да ты уже перешла на хвалебные оды по поводу восшествия на престол. Как Сумароков или Кантемир. И иже Ломоносов.

— К сожалению, я не могу писать, а то…

— К счастью. А можно я задам тебе страшный вопрос?

— Тебе все можно, Алешенька, — замерла она.

— А третью умную мысль ты сможешь произвести. Из того места, что заполняется сознанием.

От неожиданности она рассмеялась.

— Ты не обижаешься, что я засмеялась, Алеша?

— Тебе не кажется, что мне немного поздно обижаться. Все, что ты могла, по-моему, ты со мной проделала!

Как я глубоко заблуждался. Наивный…

— Алешенька, давай не будем о грустном, мне хочется тебе сегодня доставить радость.

— Как ты собираешься это сделать? Исчезнуть навсегда?!

— По-другому.

— Попробуй.

— Можно я возьму тебя за руку?

— Можно.

Она взяла меня цепко под руку и заспешила рядом, пытаясь попасть в шаг.

— Спасибо. Раньше ты не разрешал мне брать тебя под руку в окрестностях института.

— Раньше ты была девушкой, — я вздохнул, — а теперь я переступил и презираю себя за это.

— Зато я обожествляю тебя за это.

— За что?

— За то, что ты возишься со мной, прощаешь, даришь, заботишься, защищаешь от злого мира…

— Это тебе кажется, ты себе нафантазировала.

— Я не умею фантазировать, я реалистка.

Я даже повернулся. От удивления и неожиданности.

— Это была третья умная мысль? Самая умная.

— Если ты так считаешь. Я рада, что они тебе понравились.

— …И — последняя.

— Я еще скажу…

Она улыбнулась загадочно. Со мной рядом шла Лита, я не мог поверить, но чувствовал, как у меня начинает возникать желание.

— Я так давно не была в кино. С того самого раза с тобой, последнего. Я дала себе слово не ходить без тебя никуда.

— Как трогательно.

— Недалеко от Смоленской есть маленький кинотеатр, где идет твой любимый фильм «Брак по-итальянски». Хочешь посмотреть?

Делать было нечего, идти некуда.

— Пойдем.

Мы заходим в темный зал, когда кино уже началось. Садимся на последний ряд. Впереди лишь несколько разбросанных голов. Она касается нечаянно, я уверен, плечом моего плеча. Над нами два луча, проекция сливания которых изображает действие на экране. Как просто! И не нужны актеры на сцене.

Она опускает мне руку выше колена, и я чувствую, как дико, неимоверно возбуждаюсь. Бешеное желание вдруг разрывает меня. Где-то вдали мерцает экран и мелькают актеры на нем. Лита скользит вверх рукой плавно к бедру, ощущая под тонкой тканью мою кожу.

— У меня цикл, — шепчет она, — но я безумно хочу тебя.

Она опускается бесшумно между кресел. Поворачивается ко мне лицом и целует руку. Потом гладит внизу. Все напрягается внутри, все напряжено, как тетива. Она чувствует это и ласково, но призывно давит на эту тетиву. Гладит тетиву… Гладит ее, ласкает.

— Пожалуйста, Алеша…

Я не совсем понимаю, что она хочет, и лишь упираю голову назад.

— Я тебя умоляю…

Она расстегивает мой пояс и опускает молнию. Не верит и, боясь, судорожно обхватывает мои бедра. Все выскакивает наружу, как выпущенная стрела.

Я уже понял и представляю, через что мне сейчас предстоит переступить (обломком подкорки, скорее), и уже не в силах сдерживать безумное желание. Воздух раскаляет мою ртутную плоть. Никак не защищая, а лишь поднимая.

Она медленно с чуть раскрытым ртом приближается к нему и мягко и в то же время страстно накрывает его. Ее губы, которые я так и не целовал, в истоме сходятся на головке, скользя. Она делает всего лишь несколько взмахов головой. Я неимоверно выгибаюсь, как лук, как дуга, и начинаю дико биться в ее рту. Агонии сотрясают меня волнами, я дергаюсь вверх… и удивляюсь, как она выдерживает, как она не задыхается. Как я не протыкаю насквозь ее нёба…

Она нежно и медленно ласкает его языком и облизывает, как конфету. Карамельную палочку. Наконец, отпускает, кладет голову на него, зарывшись в мой пах, и удовлетворенно вздыхает.

Кино продолжалось, но мне было не до кино, я хотел скорее уйти отсюда. И только выйдя на свет из темноты, я соображаю, что произошло.

Я не мог поверить, что мы сделали это в кинотеатре… Среди бела дня, на дневном сеансе.

Она идет рядом и касается губ своим пальцем.

— Алеша, тебе понравилось?.. — вкрадчиво спрашивает Лита.

Я молчу.

— Пойдем еще в кино…

Я не могу сдержаться и улыбаюсь.

Она берет меня осторожно под руку.

— Это было самое необыкновенное кино в моей жизни, — мечтательно говорит она.

Я так и иду в легком изумлении и… возбуждении.

— Алешенька, можно мне съесть мороженое?..

Я невольно улыбаюсь.

— Ты не возражаешь?

— Я думал, ты уже съела…

Как сказал капризный поэт, в России существует два бесплатных развлечения: кино и секс. Мы их соединили. Я не представлял, что они могут слиться воедино. И составить третье развлечение. Комбинированное…

Вечером мы едем в ресторан, но, несмотря на ее взгляд, я с ней не танцую. Я и так переступил…

Ночью нас опять выручает Марек, и мы остаемся ночевать в его жилище.

Она опять опускается вниз, и у меня все там разрывается. Мгновенно научившись дышать через нос, она больше не задыхается.

Утром, лежа в трусиках, без лифчика, рядом со мной, она говорит:

— Алеша, моя сестра хотела бы провести с тобой время и выйти куда-нибудь.

— Без тебя? — шучу я.

Как близко я бью, по касательной. Она улыбается, целуя мою щеку.

— Со мной.

— Она темпераментная?

— Саша говорит, что очень.

— Он большой ценитель? А ты как думаешь?

— Не знаю, я с ней не пробовала.

Меня удивляет такое построение фразы. Она как чувствует:

— Алешенька, это была шутка. Может, ее с кем-нибудь познакомить?..

Я задумываюсь.

— Хорошо. Тогда давай познакомим ее с моим братом и поедем пообедать в «Архангельское».

— Я так хотела туда попасть еще раз!..

Мы договариваемся на вечер на воскресенье. Лита вся сияет.

— Что ты такая радостная? Чему ты так сияешь?

— Я так давно мечтала, чтобы Вера узнала тебя. Какой ты на самом деле.

— А тебя не смущает, что у нее есть кавалер?

— Он гораздо старше ее, и она всегда хотела встречаться с современником.

— Ровесником, ты имеешь в виду.

— Да, Алешенька, как ты чувствуешь…

— Толку только от этого мало.

— Почему?

— Ты лежишь в постели рядом со мной!..

Она обнимает меня и вжимается голой грудью. Раньше у нее была привычка спать в лифчике. Пока я не объяснил, что это стесняет дыхание, не дает отдыха груди и оставляет след на коже.

Я занимаю машину у Марека, мы заезжаем за Верой и по пути забираем Максима.

— Здравствуй, Лита, — говорит он.

Я представляю брата Вере, а ее — ему.

— Здравствуйте, Максим, — говорит Лита.

Лита едет самая радостная и гарцует на сиденье. Ей очень нравится, когда я веду машину, и особенно эту.

— Откуда такое чудо? — спрашивает Максим.

— Приятеля.

— А если остановят?

— На ней консульский номер. И потом, если бы у моей бабушки были… то она была бы дедушкой.

Он смеется и напоминает, кто меня этому научил.

— Ты же ничему хорошему не научишь, — шучу я.

Он одет в серебристо-голубой пиджак, галстук в тон к нему и свежо выглядит.

Максим заводит какой-то эзотерический разговор с Верой о космической медицине, и я выключаюсь из необходимости вести «светскую беседу» и наслаждаюсь скоростью.

В уютной части ресторана нас ждет сервированный стол. Ресторан еще пуст, мы приехали к шести. Музыка начинается в семь.

Максим, как примерный мужчина, начинает разливать, предлагать, ухаживать — словом, ведет себя как джентльмен. Мне далеко до его лоска. До его класса.

Лита спрашивает взглядом, можно ли ей несколько глотков шампанского, остальные делают вид, что ничего не замечают. Я смотрю вопросительно на ее сестру, которая через все это с ней проходила и прошла. Вера просто говорит:

— Алеша, она так долго мечтала с вами встретиться, что я думаю — немножко можно.

— За встречу! За великолепную четверку! — подытоживает Максим, и мы поднимаем бокалы. Начинают все с шампанского. Разговеваются. А есть ли такое слово? Вернее, такая форма глагола?

Максим рассказывает анекдоты, и мы все смеемся. У него это великолепно получается. В ролях. Вообще он может быть весьма очаровывающим, когда хочет.

Лита незаметно, украдкой, рассматривает его. Я столько ей рассказывал о Максиме, что ей интересно, какой же он наяву?

Лите нравится и стол, и шампанское, и то, что они — наши гости. Мои гости, утверждает ее восхищенный взгляд.

— Вы знаете, Алексей, — говорит Вера, — я никогда не каталась в иностранной машине. Это так приятно.

Я не знаю, что сказать.

— Я тоже, — говорит Максим. — По этому случаю позвольте пригласить вас на танец.

Мы все смеемся. Они уходят танцевать. Музыка началась, вечер был пущен.

Лита с нежностью смотрит на меня:

— Алеша, а ты когда-нибудь пригласишь меня танцевать?

— Когда решусь…

Она не говорит: а мы никогда не будем танцевать? Мне нравится ее выборность в словах и избирательность — в этот раз. Синтаксис фразы…

— Не знаю, — говорю я.

— А что я должна сделать, чтоб ты узнал? — очень мягко и вкрадчиво спрашивает она.

Я смотрю на нее долгим и внимательным взглядом.

— Не задавать мне таких вопросов, — отвечаю я.

— Хорошо, Алешенька, извини меня, пожалуйста.

Максим с Верой возвращаются. И Вера, не подозревая, начинает предлагать мне пригласить Литу танцевать. Лита обрывает ее взглядом, делая страшные глаза.

И Максим предлагает новый тост. Мы выпиваем водку, дамы шампанское, и они уходят привести… прически в порядок.

(Хотя у них и так все в порядке.)

— Я что-то недопонял, — говорит Максим, — или не понимаю — а как же помолвка?

— Помолвка расстроилась, — отвечаю я.

— А Вика тоже расстроилась?

— Она в Прибалтике.

— Мы так торжественно праздновали тогда в ресторане!.. Она уже знает?

— Естественно. Я не играю в игры.

— Чья идея была?

— Не помню, общая.

— Общих идей не бывает. Она была в тебя влюблена.

— Понимаешь, жизнь такая штука, что никогда не знаешь…

— Ты мне не рассказывай, какая жизнь штука. Кто тебя ей учил?!

— Я же говорю, что ничему хорошему не научишь. Может, я поэтому и несчастлив, что ты учил?

— Я тебя, кстати, познакомил с Викой.

— Очень приятно. Максим, ты будешь бороться сейчас за равные права с Викой или нальешь и мы выпьем?

— Выпить — с удовольствием, а закусить — с еще большим.

— Узнаю брата!

— Брата — узнаю!

Я запиваю водку шампанским.

— Ты единственный, кого я видел, кто так делает. Как ты можешь?!

— Легко, — говорю я и вспоминаю оригинал.

Дамы возвращаются. Я вижу у Веры свежую помаду на губах. У нее красивая прическа. И вся она расцветшая, зрелая женщина. Но Максим себя ведет настолько дружески и отдаленно, что вызывает у меня сомнения в успехе знакомства и нашего предприятия.

Подходит метрдотель и, почтительно склонившись, тихо спрашивает: «Что будем заказывать?» (Только врачи и метрдотели обращаются к вам в третьем лице. Надо будет провести эту аналогию Максу.) Под общие крики болельщиков и одобрения я заказываю жареных куропаток. Хотя уверен, что их никто из них никогда не ел. Но как звучит!

Лита на вершине счастья и смотрит на меня восторженными глазами. Я задумчиво закуриваю «Мальборо», Максим предлагает Вере, и они следуют моему примеру.

— Чем молодые собираются заняться летом? — задает джентльменский вопрос брат. Джентльмены говорят только о пустяках.

— Не представляю.

— А Лита? — продолжает галантно он.

Она вдруг смущается.

— Я, как Алеша…

— Моему брату можно только позавидовать, — стандартную фразу-клише говорит он. Как напрасно я не вник в ее смысл…

Остаток вечера мы проводим в приятном: в разговорах, выпиваниях, улыбках, восклицаниях. А некоторые… Однако что-то я пропустил. Но понял это довольно поздно.

Наутро я просыпаюсь с новой женщиной: головной болью, которой у меня никогда в жизни не было. Теперь мне придется неделю расчищать «закрома» Марека за банкетный стол в «Архангельском». Я даже не знал, что это считалось, как банкет. Работать, чтобы оправдать…

Лита была счастлива, что я нуждаюсь в ее помощи. Хотя на данном этапе я мог все сделать один.

За неделю мы заработали кучу денег, и я заставил ее какую-то часть взять себе. У нее был абсолютный дар к коммерции. Она из воздуха создавала деньги.

— Это потому, что ты рядом, Алешенька, — говорит она.

Она готова была отдать за меня и жизнь, и душу. Я готовы был отдать жизнь, что бы в моей душе не было всего того, что связывалось с именем Лита.

(Отдать душу — дьяволу. За это…)

Я виделся с Литой крайне редко. Я почему-то всегда уворачивался, оттягивал, откладывая свидание с ней. Как будто была какая-то преграда. О, она была. Было страшное препятствие, которое я не мог никогда переступить.

Суд, который никогда не состоялся, месть, которая не была осуществлена, насильники, которые ходили на свежем воздухе. Возмездие не было воздано.

Я часто думал о следователях, следствии, несостоявшемся наказании, я не мог понять, как все это получилось. Как такое произошло. Где же правда, истина? Где честь? Все испохаблено, испорчено, порушено, разломано, исковеркано — и с этим жить всю оставшуюся жизнь. В этом. Нести на сердце и на душе. А дальше? Что дальше?

Она сидела и — целыми днями — ждала моего звонка. Лита всегда готова была вылететь навстречу в любое место, в любую минуту, в любое время дня и ночи. Она всегда была накрашена и одета. Она ждала…

Чаще мы встречались обменяться пакетами, вещами. Я старался находить причины, которые как-то оправдывали мои свидания с ней. Мне казалось, это не так преступно. Встречаясь с ней, я чувствовал, что совершаю преступление. Я не мог избавиться от этой мысли.

Иногда, когда родители были на работе, она заезжала ко мне домой. Заходила и замирала, вся затянутая, тщательно одетая, изумительно накрашенная. И ждала моего взгляда — моей оценки.

Я запирал дверь, надевал цепочку. До прихода родителей оставалось три часа. Я раздевал ее механически. Невозможно неделями было жить без женщины. Летом гормоны выделяли много лишнего… Гормоны «играли». Все било в голову. Раздев ее, я рассматривал ее тело, кожу, грудь, живот, лобок.

Я представлял, как тот член с залупой влезает в нее. Вталкивается, сминает ее половые губы сначала, а потом они разминаются и обхватывают его. Скользя… И как этот член устраивается, начинает двигаться, разбухает, вгоняясь в ее…

Вот о чем я думал, глядя на прекрасное в — изгибах тело. Разве об этом думают в такой момент?.. Это была патология. Во всем была одна патология.

У нее была высокая выточенная шея. Она протягивала руки к моим плечам и подставляла мне губы. Я никогда не целовал ее рот. Моим избавлением — была ее прекрасная шея, к которой я прикасался губами, как будто целуя. Лита целовала мое лицо, грудь, живот. Сжимала судорожно руками. Мы не ложились на диван, а шли в ванную. Я избегал ложиться на диван… Я был возбужден, но не ею, а вообще. Это было преступное возбуждение. Она садилась на меня. И делала какие-то движения. И делала летательные или летающие движения. Я научил ее. А может, и не я… Происходил оргазм, который затрагивал только низ, но не верх: не тело, не мозг. Мозг мой не мог выключиться. И отключиться. Он все время обдумывал, как она была с другими.

Но это была только одна из причин, по которой я избегал встреч и сексуальной близости с ней. А с другой стороны — опять патология, — меня тянуло увидеть, услышать ее, когда ее не было. Когда я был один. Но только она появлялась, я не хотел, я не желал, чтобы она была рядом. Я психовал, желая, чтобы она исчезла.

Иногда, вспылив и наорав (я теперь орал на нее, терпения не хватало) из-за какой-то принадлежности в туалете, тут же отправлял ее домой. Она плакала, умоляла простить, клялась, что этого не повторится, но повиновалась. И медленно уходила, задумчиво переставляя свои стройные ноги. И в этот момент я не хотел, чтобы она уходила.

Я не мог ей объяснить, что эта деталь или штрих напомнили мне о ее поездке, танцах, курении, езде на коленях — изнасиловании. Что-то мне всегда напоминало. И естественно — она сама. Ее манеры и поведение. Хотя она старалась вести себя идеально. В ней была скрыта и спрятана моя патология. Я хотел ее видеть, но, как только она приезжала, уже не хотел. Я одновременно желал и не желал, чтобы она уходила. Это сводило с ума. Я реагировал на ее тон, слова, интонации, манеру, походку, взгляд, лицо, косметику, платье, туфли, шаг, постановку ноги, движение бедра. Меня могло взбесить, как она держит мороженое. Что-то это мне напоминало… Или распечатывает плитку шоколада. Внутри затаилось и сидело дичайшее раздражение, с которым я не мог справиться: на нее, на весь мир, на себя. Я бесился, что не могу от нее избавиться. Это было какое-то сумасшествие.

Я разрушался, каждую встречу переступая через себя, ненавидя себя. Ох, как я ненавидел себя. За свою слабость, инертность, безволие, беспринципность — сдачу. Я проклинал себя…

Видела ли она, как я мучился, понимала ли — не знаю. Она была счастлива даже пятиминутными встречами, даже когда я кричал на нее, лишь на мгновение увидеть меня. Чтобы быть, как правило, прогнанной…

И в довершение к этому примешивался другой парадокс: я чувствовал себя виноватым. Я понимал, что она не во всем виновата. Я дарил ей подарки. Она была одета, как картинка. Стильная одежда лишь подчеркивала ее классную фигуру. На нее все оборачивались. Я привык. Невозможно было не обернуться, когда она шла на высоких каблуках с тонкими щиколотками, голыми пальчиками, налакированными красным лаком. Все ее движения, взгляд, шея, поворот головы, рот притягивали как магнит внимание. Я был доволен внутри этой малостью, я наслаждался и ненавидел творца за это. За то, что хотел, чтобы она была незаметной и неброской, а сам наряжал ее модно и броско.

Я был в замкнутом кругу, в аду и не знал, как из него вырваться.

Мне некому было рассказать, что у меня в душе, не с кем было поделиться. Сумасшедший, извращенный круг… скорее ад.

Приехала раньше Вика, пока мы перезванивались.

Август стоял в Москве на редкость прохладный. Заработав деньги, я собирал библиотеку и ездил по всем книжным магазинам, скупая что-либо стоящее. Лита была счастлива, когда, находясь в центре, натыкалась или «из-под полы» покупала мне дорогой альбом хорошего художника. Я любил Босха, Тьеполло, Тёрнера, Ренуара, Писарро, Мане, Ван Гога, Дега, Гогена. И почти всех импрессионистов, за исключением Пикассо. Она также покупала альбомы живописи с шедеврами из известных музеев и галерей мира. Она была в восторге, когда могла подарить новый альбом при очередной встрече, и ни за что не хотела брать деньги.

— Алешенька, это для тебя. Я бы хотела подарить тебе в миллион раз больше. Это такие пустяки.

Она была добрая девочка и ничего никогда не жалела.

В это время я начал читать, подаренный ею мне, двухтомник Голсуорси «Сага о Форсайтах», который невозможно было достать. И был поражен, и был изумлен сверхчеловеческой любовью Сомса к Ирэн. Он тоже был в замкнутом кругу. В аду любви. Но он любил. А какое чувство было у меня, я не знал ему названия. Что-то безумное… И то слово, которое чувствовал Соме, я еще не чувствовал ни к кому. Разве что… Впрочем, то было давно, скорее по юности лет и недоступности «предмета».

Следом я прочитал наизанимательнейшую вещь «Приключения авантюриста Феликса Круля». И теперь собирался осилить всего Манна. Я дал прочитать этот роман Лите. Я много читал. Чтение отвлекало и давало возможность сопереживать, расширять свой зацикленный, замкнутый кругозор. Сравнить и узнать жизнь и страдания других, их мысли и чаяния. Никто, естественно, не описывал такую ситуацию, какая была у меня: у нас вообще было запрещено описание полов, близости, раздевания и секса. Только и выходило, что люди либо много работали, либо много говорили, но любовью они не занимались. (И уж патологий или отклонений не было и в помине. Вы что, при социализме!..)

В сентябре начинались занятия, и я с тоской думал, что грядет еще один учебный год и как с ним бороться.

Вика пригласила меня на премьеру своего нового фильма, и я не мог отказаться. Было бы неприлично. Она стояла на сцене, перед экраном, рядом с режиссером, актерами, сценаристом и выглядела симпатичней и привлекательней всех. Одетая в мои подарки (как она сказала), Вика села рядом со мной во время просмотра фильма и по привычке взяла в темноте за руку, как это делала обычно. Я не стал убирать. Это было бы неприлично. По крайней мере, я не казнил себя за ее прикосновения. Уже достижение… И не винил себя, что совершаю что-то преступное.

Сеанс закончился, я подарил ей заранее принесенный большой букет красных роз.

Потом опять были чаи, пироги, беседы с мамулей (она не задавала лишних вопросов), мягкие споры о литературе. Объятия в ванне, и все опять как будто началось сначала, не начавшись. Каким-то ненормальным, вывихнутым, извращенным ходом в мозгу Вика как бы балансировала мои запретные встречи с Литой.

Обе они не догадывались об этом странном симбиозе вдвоем. Об этой натянутой проволоке, по которой мы ходили — втроем. Канатоходцы — с завязанными глазами. Меня не интересовала их реакция: одной — потому что виновата, другой — потому что безразлична. Интересно, как бы это объяснил мудрый Фрейд. Я прочитал его двухтомник, изданный в Лондоне, но не нашел ответа. Возможно, ответ был в других томах или работах, запрещенных у нас. Да и что бы изменил ответ. Ничего.

Что я чувствовал, встречаясь с двумя? (Впрочем, с одной я не встречался, это были болезненные, спазматические урывки-оргазмы, а не свидания.) Ничего абсолютно. Я балансировал. И хотел, чтобы Лита была, как Вика, а Вика, как Лита. Я хотел симбиоза! Я желал слияния двух в одну. Душу одной — с телом другой. Какой кошмар… Но мечты мои оставались внутри, и ничего абсолютно не менялось.

Мои приятели художники-абстракционисты сообщили, что в конце сентября будет выставка нонконформистов. Как теперь себя называли запрещенные и неофициальные художники. «Выставка в Измайловском парке». Так как Лита в последнее время стала интересоваться живописью, рассматривая альбомы, пока не имела возможности передать их мне, я решил пригласить ее на выставку. Хотя другая, Вика, знала, разбиралась в живописи и даже рисовала. Мне казалось, что так я оправдаю, зачем и почему я встречаюсь с ней. С Литой. И что это не свидание. Так как причина — выставка.

Она безумно обрадовалась:

— Да, Алешенька, я так рада, я так счастлива.

— Чему?

— Что ты подумал и пригласил меня. Хотя любая бы сочла за счастье пойти с тобой.

Я подумал.

— А где она будет?

— В парке.

— А как мне одеться?

— Живописно, — пошутил я.

— Мы пойдем одни или с нами еще кто-то будет?

Обычно она никогда не задавала вопросов.

— Возможно, брат, он увлекается живописью.

— Максим?

— Да, я его пригласил тоже.

В трубке повисло молчание.

— А когда это будет?

— В последнее воскресенье августа, кажется.

— Я совсем забыла, я обещала помочь маме… У нас будет генеральная уборка квартиры. Ты не очень обидишься, если я не пойду?

— Как хочешь.

— Не обижайся. Мне неудобно подводить маму.

Я был удивлен: первый раз за все это время Лита отказывалась увидеться пойти со мной.

Она тут же начала оправдываться:

— Я люблю с тобой встречаться наедине. Когда ты один, и мне не нужно тебя делить ни с кем. И кажется, что ты принадлежишь только мне одной.

И тут она сказала фразу, на которую я не обратил сначала внимания:

— Давай встретимся до выставки или после.

— У тебя же генеральная уборка?

— A-а… я имела в виду, в субботу. За день до того…

— Посмотрим. — Я повесил трубку.

И вздохнул с облегчением: вроде выполнил долг. Была бы честь предложена. Она привыкла, что мы неделями не виделись. Хотя и удивился необычности ее отказа и еще более странному объяснению. Сестра говорила, что Лита дома ничего не делала: только берегла себя «для Алеши». Наряжалась и красилась.

На выставку в парк я пошел с Викой и Максимом. Они затеяли умные разговоры о цветах, полутонах, красках, а я просто ходил и наслаждался свежей, яркой живописью. И беседами с художниками, одному из которых я потом заказал портрет.

После выставки мы поехали есть ранний обед в «Националь». «Хлеба и зрелищ» — был девиз Максима. Однако он почему-то быстро исчез. Обычно он, пока всё не съедалось и не выпивалось, никуда не исчезал.

Я провожаю Вику домой после обеда. Она говорит:

— Мамуля спрашивает, куда ты пропал. Что ей сказать?

— Не знаю… Скажи, я тоже скучаю по ней.

— Хочешь подняться наверх?

— Не сейчас, уже поздно.

— Раньше это не было поздно… Что происходит, Алеша?

— Вик, чтобы ходить в гости, нужно настроение.

— Ты хочешь сказать, у тебя нет настроения видеть меня?

— Чисто девичий вывод.

— Ты заметил, что со дня моего приезда ты ни разу не поцеловал меня в губы?

Это я невольно перенес запрет с одной на другую. Моя вина.

Я наклонился, и она готовно подставила мне губы, мы поцеловались. Я «искупил» вину.

Она расслабилась:

— Как прошло твое лето?

— Никак, читал, собирал библиотеку.

— Почему ты не спрашиваешь, как мое?

— Зачем? Оно уже прошло.

— Я очень скучала по тебе. Не могла дождаться, когда вернусь. Тебе это не интересно?

Я не знал, что сказать.

— Мы теперь всегда так будем встречаться: раз в неделю или раз по праздникам?

— Что ты хочешь предложить?

— Чтобы все было, как раньше. Когда мне казалось, что я живу в сказке, которая не кончается.

— К сожалению, все сказки кончаются.

— Моя — нет, для меня ты остался по-прежнему принцем из сказки.

— Спасибо. — Я взял ее опрометчиво за локоть, она сразу прильнула ко мне.

— Алеша, не исчезай. Не оставляй меня одну, не заставляй ждать долгими вечерами и отворачиваться от взгляда мамы. Не зная, как избежать ее глаз. Не зная, что сказать.

— Хорошо, — просто согласился я.

Она стала целовать мою щеку в благодарность. Мы попрощались около ее дома. Я пообещал завтра прийти на чай.

Я схожусь и расхожусь с Литой опять.

Максим уже несколько недель, как переехал к метро «Фрунзенская», но с какими-то странными условиями, так что я к нему не заходил. Он снимал комнату. И были какие-то соседи.

Лита… Мы виделись крайне редко. Она уже не ловила мой взгляд в институте: следовать ей за мной и умолять о свидании категорически запрещалось. У нее появилась новая знакомая — Марта, о которой она мне вскользь упомянула. Они познакомились во время очередной толкучки на Неглинной. Та продавала солнечные очки. Они разговорились, и Марта пригласила ее выпить горячий шоколад. Я догадывался, что Марта оказала быстрое и глубокое влияние на Литу. Они были увлечены друг другом. Лите нужно было на кого-то и кому-то изливать свои чувства и эмоции. Даже ее манера повязывать платок на голове изменилась. Они познакомились… Я еще не представлял всю глубину и пропасть этого знакомства. Я вообще ничего не представлял, что происходило: считая, как слышится, так и пишется. Однако…

Раздается звонок. Я думал, это актриса звонит спросить, почему я не пришел на чай.

— Алешенька, здравствуй. — Это звонит актриса, но не та.

Я отвечаю что-то похожее на приветствие.

— Ты не очень обиделся, что я не пошла?

— Мне все равно.

— Я знаю, как ты хотел попасть на встречу сборной с профессионалами Канады…

— Я восхищен твоим знанием.

Пауза.

— И я смогла достать билеты на первый матч.

— Как?

— Я рассказала Марте о твоем желании, и она все устроила.

Марта знала какого-то хоккеиста из сборной. Знание хоккеистов уже относило ее в определенную категорию. Хоккеисты с девочками не дружили. У них не было времени на романсы. Разве что это была школьная страсть и «принцесса» класса до сих пор не сдалась. Тогда они, уязвленные, — герои страны — тратили время, пока не добивались сдачи — верха и низа. А так они с девушками, тем более невинными, не дружили.

— Когда матч?

— Завтра в семь вечера.

— С каких пор ты стала хоккейной болельщицей?

— С тобой мне все интересно. И Марта много рассказывала про эту игру. Мы даже ходили смотреть два матча.

— Я так понимаю, следующий рогоносец будет хоккеистом? Она, случайно, не вербует девочек для спортсменов?!

— Ну, Алеша… Я просто стараюсь не сидеть все время дома, а выходить куда-то.

— Не боишься ходить одна?

— Я не хожу одна. Со мной всегда Марта.

Мы встречаемся у входа в Лужники, и нас сминает дикая толпа. Все оцеплено кордоном. Впервые русские хоккеисты в истории хоккея выходят на лед с канадскими профессионалами. Событие, о котором говорит весь спортивный мир. (Кроме Африки. Там не интересовались зимними видами спорта.) Кто же лучше? Страсти накалены. Мы пробираемся между рядов, и я вижу много разодетых «центровых» юношей и девушек. Это было модно, это было событие семидесятых, и на нем должна была быть вся богема. Фарца, стоматологи, гинекологи, дельцы, бизнесмены, валютчики и прочие «знаменитости». Трибуны забиты, но Лита бесстрашно пробирается к какому-то яркому пятну. Где пустуют два свободных места. Я сверяю с билетами, и оказывается…

— Успели? — спрашивает яркое пятно.

— Здравствуй, милая! — говорит Лита, и они целуются в щеки. — Познакомься, это Алексей, а это…

— Марта, — говорит достаточно модно одетая девушка лет двадцати пяти. Стильно накрашенные глаза, стильный костюм. Никаких мини — изящные брюки и тонкий свитер, обрисовывающий грудь, под горло. Лицо немножко хищное и абсолютно уверенное в правильности каждого движения и поступка.

Гораздо умнее и зрелее Литы, отмечаю про себя.

Почему-то инстинктивно не протягиваю руку, и мы киваем друг другу.

— Садитесь, здесь прекрасные места и очень хорошо видно.

Я сажусь и оказываюсь в середине между ними.

— Лита мне о вас много рассказывала. Она просто бредит вами.

Лита улыбается, но как-то напряженно.

— Вы давно любите хоккей? — задаю я банальный вопрос, чтоб что-то сказать и перевести тему разговора.

— Мой первый любовник был хоккеист.

— И давно это произошло?

— Что, мой первый мужчина?

— Нет, ваше увлечение хоккеем.

Она подумала.

— Лет восемь уже.

Лита смотрит на нее с восхищением и напевно произносит:

— Марта очень смелая и всегда говорит то, что думает.

— Как, например: вы, Алексей, гораздо симпатичней, чем я думала.

— Это комплимент?

— Нет, это реальность.

— Но думаю, моя внешность к вашему увлечению хоккеем не имеет отношения?

Наши глаза внимательно скрещиваются, как шпаги, и какое-то мгновение изучают друг друга.

— Я объясняла Лите: женщина не может все вечера сидеть дома у телефона, она будет неинтересна мужчине. Она должна интересоваться многим и быть всесторонне развита. Тогда она будет интересна и привлекательна.

— А весь смысл женщины — нравиться мужчине?

Марта смотрит на меня и спокойно отвечает:

— Женщине приятно, когда она привлекает мужчин.

Лита напряженно слушает, ей, видно, очень хочется, чтобы мы понравились друг другу.

Раздается свисток, начался первый период. Зал замирает и разражается громом, как только шайбу перехватывает Харламов.

— Мы договорим в перерыве, если вы не против. — Ее глаза закрываются ресницами — на отрепетированное мгновение. «Безусловно».

Знаменитая тройка идет в нападение, но канадцы четко действуют в защите.

— Алеша, тебе нравится? — тихо спрашивает Лита.

Канадцы забивают первую шайбу.

— Очень. А почему ты шепчешь?

— Чтобы… быть ближе к тебе. Я так скучала.

Потом вторую. Зал взрывается диким воем. Я знаю всех в нашей команде, но никого в канадской. Смотрю на лед: белый овал, залитый огнями. Канадцы носятся, как истребители, русские стараются не уступать им в темпе. Идет хоккейная битва, какой я никогда не видел в своей жизни.

— Класс, а! — говорит Марта, поворачиваясь ко мне, и глаза ее блестят. Я смотрю на ее по-западному подрезанные скулы и думаю: какая-то нелегкость возникла между нами, как между сторонами, бьющимися на льду.

На перерыв команды уходят в разные выходы. Накал безумный, все боятся, чтобы не началась рукопашная драка. Она начнется все равно, но только в конце третьего периода.

— Как вам хоккей? — спрашивает Марта. Я смотрю на ее ярко накрашенные губы.

— Я думаю, это лучший хоккей, который в мире существует.

— Я тоже. Лита, ты хочешь что-нибудь поесть или попить?

Я не знал, что она ухаживает за Литой тоже…

— Может, после хоккея мы куда-нибудь сходим посидеть…

Она обрезается под моим вздрогнувшим взглядом. Я смотрю на нее с легким удивлением, пытаясь осмыслить сказанное.

— Да, конечно, — говорит Марта, — «Белград» будет открыт, «Гавана». — В то время самые модные и дорогие «кабаки». — Алеша, вы к нам присоединитесь?

— Не уверен. Я обещал быть дома.

— В вашем возрасте, я думаю, родители не волнуются, если вы возвращаетесь поздно.

Она слегка улыбается. Я не знаю, что ей ответить, и реплика повисает в воздухе.

Матч кончается победой канадцев 4:3. Но то, что русские забили «профи» три шайбы, было большое достижение. Все ожидали, что они влетят под «ноль».

Марта набрасывает себе кожаное пальто на плечи. Мы остаемся ждать, пока толпа схлынет с трибун.

— У Литы день рождения через несколько дней. Я спрашивала, как она хочет его отметить. Естественно, с вами, сказала она. Я надеюсь, вы тоже проведете этот вечер с ней и она не будет сидеть дома у телефона. Одна.

— Почему, она может провести этот вечер с вами.

— То есть?

— Я не думаю, что это ваша забота, как нам проводить время с Литой.

— Алешенька, я хочу быть только с тобой в свой день рождения.

— У меня есть ключ от квартиры подруги, она в Болгарии, и я говорила Лите, что вы можете туда поехать.

Я рассматриваю ее лицо. Мне хочется смять его или ударить. Отчего такое странное чувство. Или осквернить его.

— Марта такая умная, — говорит Лита, — она все предусмотрела.

Мы спускаемся с трибун.

— Так что, Лита, куда ты хочешь поехать посидеть? — спрашивает вперед смотрящая. (Предусмотрительная Марта.)

— Я пройдусь с Алешей и провожу его.

— Я надеюсь, потом Алеша не оставит тебя одну и проводит до самого дома?

Она внимательно смотрит мне в глаза. И я пытаюсь понять, отчего я проигрываю. С каждой ее фразой. Я проигрывал. И не могу понять почему.

Я прохожу вперед, оставляя их вдвоем, они о чем-то секретничают, договариваясь. Потом целуются, и Лита быстро возвращается.

— Тебе понравилась Марта?

— Безумно.

— Она так обо мне заботится. Я просто поражаюсь.

— Может, она лесбиянка. Их вроде тянет к тебе.

— Нет, у нее несчастная любовь. Он женат и так далее.

— Ну, я думаю, она не сидит сложа руки (или ноги) и не пропадает зря.

— Откуда ты знаешь? — удивлена Лита.

— Я догадливый.

Мы переходим через Лужниковский мост на другую сторону набережной.

— Алеша, можно я тебя провожу?

— Нет.

— Почему?

— Ты давно не была на Мосфильме? А потом такси повезет тебя в Измайлово?

Я сажаю ее в троллейбус, идущий к метро.

Пятого октября она звонит с утра и, замирая, спрашивает, увидимся ли мы сегодня. Я не хочу с ней встречаться только потому, что нужно. Или обязан, я никому ничего не обязан. Но альтернатива, что она будет с этой сучкой Мартой и та продемонстрирует ей, какой я невнимательный… Я соглашаюсь.

Почему в нашей жизни появляются люди, которые в ней абсолютно не нужны?

Я еду к Мареку, вместо лекций, купить ей подарок. Марек:

— В человеке все должно быть прекрасно: и деньги, и портмоне, и карман.

Он любил собственные афоризмы. Я покупаю ей кожаное дамское портмоне с большим количеством отделений. И необыкновенную сумку, сделанную из лисы (под цвет Литиных волос), вертикальную, как коробка из-под шляпы.

Он дает мне фирменный пакет и обычную скидку. И предлагает мужские замшевые ботинки. Я сегодня в «соглашательном» настроении, к тому же на зиму опять носить нечего. Я люблю замшу, в ней есть что-то притягательное — я никогда не любил кожу.

Мы встречаемся с ней на Маяковской, место, от которого у нее ключи, — около Патриарших прудов, в Булгаковском переулке. Безлюдные улочки, неубранная листва, тишина, покой — октябрь.

Мы заходим в квартиру, она маленькая, но уютная, со средней кухней: москвичи проводят всю свою жизнь на кухне.

Она раздевается, и я вижу новое гарусное платье, облегающее фигуру. Платье голубого с зеленым отливом цвета. Оно подчеркивает еще больше ее формы и великолепную фигуру. А я думал, у меня не осталось к ней желания…

Она неправильно истолковывает мое рассматривание:

— Это Марта подарила.

— Можно хоть сегодня не произносить это имя.

— Хорошо, Алешенька, хорошо, милый.

Она тщательно причесана и красиво накрашена.

— Сколько заняло времени собраться?

— Три часа, может, чуть больше. После трех я не считала. — Она улыбается. Искрятся глаза.

— У тебя сегодня важный выход?

— Да, встреча с тобой.

Я вручаю ей бутылку французского шампанского и подарки.

— С днем рождения, Лита, — говорю я.

— Спасибо, Алешенька. Я не заслужила таких красивых подарков.

— Почему? — спрашиваю я.

— Ну, не знаю… — Она отводит глаза.

Потом уходит, кладет шампанское в холодильник и возвращается.

Лита привезла полную сумку еды, салатов, свежий торт. Она стала накрывать на стол. Какая-то натянутость чувствовалась в ее движениях. И стояла в воздухе.

— Хочешь кого-нибудь еще пригласить?

— Нет, — поспешно, сбивчиво ответила она, — я счастлива, что мы вдвоем.

В ее тоне, в голосе звучал какой-то фальцет. Она что-то не договаривала.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, нет, Алешенька, ничего. Что может еще случиться, я езжу на городском транспорте.

Она привезла с собой даже тарелки и вилки.

— Я не хотела пользоваться чужим.

Она подошла и обняла меня.

— Алеша, ты совсем-совсем не любишь меня?..

— Я не могу с тобой говорить о своих чувствах.

— Почему?

— Это патология, я не смогу это объяснить. Я презираю тебя, что до сих пор…

— Ты со мной?

— …не могу без тебя. Я не смогу переступить через то, что случилось. Произошло с тобой, со мной.

— Алешенька, а ты можешь не думать об этом? — Она сжала меня за талию.

— Не могу.

— Может, ты выпьешь и все забудется.

— Я разное пробовал. Поверь мне, чтобы отрезать, обрубить желание к тебе.

Она приникла губами к моей шее.

— Не говори так, я хочу, чтобы ты меня желал.

— Но это патологическое желание, ненормальное, я мучаюсь из-за этого.

— Ну давай чаще… разрешать твои мучения.

Я взглянул на нее удивленно: раньше она не шутила на эту тему. Никогда.

— У тебя кто-то есть? — спросил отстранено Алеша.

— Почему ты вдруг спросил? Раньше я никогда не шутила на эту тему. Не осмелилась бы… Что ты, Алешенька, кто у меня может быть… Я безумно люблю тебя.

Она потерлась красивой щекой об мою.

Какая-то тревога засела внутри меня, и я не мог с ней справиться.

— Давай выпьем, ведь это твой день рождения.

Она с грустинкой улыбнулась.

— Ты, наверно, желал бы, чтобы я не родилась.

— Почему?

— Я бы не доставила тебе столько боли и горя…

Я разлил подмерзшее шампанское в бокалы.

— Все предопределено, и от фатума, как не беги, не убежать…

— Ты так хорошо говоришь, Алеша, так бы и слушала тебя целые дни и ночи. И новые дни, и новые ночи. Всю жизнь.

Я дал ей в тонкие пальцы тонкий бокал.

— За тебя, Лита! Чтобы жизнь налила тебе хоть одну рюмку счастья.

— Спасибо, Алешенька. — Мы коснулись бокалами, и я стал пить шампанское.

Она стала ухаживать за мной и просить, чтобы я попробовал разное. Она готовила салаты сама. Все было вкусно, особенно салат оливье и паштет из телячьей печенки. Именинница привезла банку крабов, которые я сто лет не ел.

— Ешь, Алешенька, ешь, я так люблю наблюдать за тобой и думать…

Вдруг слеза покатилась у нее из глаз, еще одна побежала по щеке. Она отвернулась, ее плечи задрожали под голубым гарусом, и она начала навзрыд плакать.

— Хватит, Лит, — вздохнул я, — хоть сегодня.

— Извини, это, видимо, с днем рождения связано и что я тебя давно не видела.

Мы немного поели и выпили по бокалу шампанского.

Лита взяла меня за руку и потянула за собой в комнату. В ней стояла достаточно большая кровать.

— А можно… я раздену тебя сама?

Я ничего не ответил, она вмиг раздела меня. Я сидел на краю кровати. Она подняла свое платье, и я увидел стройные, напряженные ноги, она быстро сдернула колготки с трусиками и куда-то их отшвырнула. Я смотрел ниже живота на ее лобок с медными, бледного огня, волосками. Она, чуть расставив ноги, села мне на пенек колена и стала скользить по ноге. Ее платье, поднятое выше бедер, обвивало талию. Она соскользнула вниз на подъем ноги и стала качаться на ней. (Одна нога была заброшена на другую.) Наполовину голая. Я ощущал ее влажную мякоть. Она стала двигаться непроизвольно, чуть выше, чуть ниже. У меня был достаточно высокий подъем. Она скользила равномерно, вверх-вниз, вверх-вниз, чуть вжимаясь. Ее глаза закрылись ресницами, губы приоткрылись. Она качалась на ноге все сильней: вверх-вниз, вверх-вниз. Лита поймала какой-то свой ритм и не отпускала его.

— А! — вжалась она в мой подъем. — Ах! — задергалась она, как в оргазме. — Я не знала, что так бывает.

Она выдохнула задерживаемое дыхание, и голова ее наклонилась к моим трусикам.

— А можно я их сниму?

Она их сняла. Через пять минут все было кончено. Штыковой оргазм, я опять почувствовал вину и себя виноватым.

Я начал одеваться, я хотел как можно скорее уйти из этой квартиры и с этой кровати. Как с места преступления. Я чувствовал себя здесь растерянно и ужасно.

— Алешенька, ты уже уходишь?

— Я не хочу здесь оставаться.

Она взялась за голову и какое-то время сидела, держа ее в руках. Мне послышалось, что она прошептала: «Господи, что я наделала», или мне это показалось.

Она опустила платье, но долго не могла найти колготки и трусики. Мы стали искать их вместе и обыскали всю комнату, затем всю квартиру, но они загадочно исчезли.

— Я так поеду, — сказала она, надев сапоги на голые ноги. Платье не закрывало колени.

— Ты уже не хочешь меня? — сказала она грустно.

— Мне здесь очень не так…

— Поедем куда-нибудь еще, — тут же предложила она.

Мы были в тупике, куда же мы могли ехать.

— Я совершенно не в настроении сегодня. Извини.

— Что ты, что ты.

Мы вышли из старого дома каждый со своими чувствами и мыслями. Каждый в своих чувствах и мыслях… Я смотрел на ее платье, выталкиваемое яблоками колен изнутри, и думал, что между ног она голая…

Поймав такси, я повез ее домой сам, чтобы она со своей голой промежностью не нашла новых приключений. Снова. На эту самую бесценную промежность.

Зайти к ним домой я отказался. И спросил, что же будет с ее потерей? А, отмахнулась она, Марта найдет. Я не знал, что Марта выполняла роль камердинера при ней.

— По-моему, это очень неловко. Все-таки интимные принадлежности твоего туалета.

— Мне важно только то, что связано с тобой. Остальное — чепуха.

Она наклонилась задумчиво ко мне, и на своих губах я почувствовал ее замирающее дыхание.

— Поцелуй меня, Алеша, поцелуй… Хоть раз. Я предчувствую что-то плохое и очень страшное.

Наши губы коснулись, она постаралась прильнуть и втянуть их сильнее… Но моя тревога не проходила. И не исчезала. Я отстранился.

— Когда я тебя увижу, Алеша?

Та фраза ехала всю дорогу со мной. И тревожила все больше и больше. Я пытался вспомнить, что же мне говорила Вика и почему это имело отношение к ней. Но не мог вспомнить. Что-то носилось в голове, дымчато, клочками, разорвано, но никак не складывалось воедино.

Таксист подвез меня прямо к дому и по-мужски сказал, что если осенью со мной всегда ездят такие красивые девушки с голыми ногами, то я счастливчик. Я дал ему много на «чай», хотя был абсолютно несчастлив.

Я сижу на семинаре между Иркой и Светочкой. Ирка — моя боевая подруга. И чувствую Светочкино высокое бедро, как бы нечаянно упирающееся в мое.

Литу я на лекциях не вижу. И думаю, может, она опять с Мартой, и от этого у меня становится опять тревожно внутри.

Гинекология — наука о женщине, о женском организме. Хотя при чем здесь…

Я не могу с ней жить, но и отдать ее тоже никому не могу. Я не могу забыть прошлое и не могу ничего изменить. Это трагедия… Я вспомнил, как пахло духами от ее лобка. Лита душила свой лобок. Пожав стройными плечами, обтянутыми тонкой кожей, она сказала, что этому научила ее Марта. Я чувствовал, что Марта еще научит ее многому.

Прошлое неизменяемо. Прошлое невозможно изменить. Вот в чем трагедия.

Ирка тащит меня после семинара к перилам и начинает опять говорить, какая «потрясающая у Литки фигура, шея, талия, ноги». Я не понимал, к чему она ведет эти разговоры, и в шутку отвечал, что Светочка-конфеточка лучше.

— Интересно, кто Литку так классно одевает?!

Я шел к «Фрунзенской», провожая Ирку. И думал о Лите. История женщины — это уже роман. Ее история — это больной роман. Трагедия боли. Моей, — ее, по-моему, это вообще не волнует. Как-то мы посмотрели американский фильм «Лучшие годы нашей жизни», который мне очень понравился. Я спросил Литу:

— А когда были лучшие годы нашей жизни?

И сам себе ответил. Никогда.

Да что там годы. Дни. Возможно, один день, тогда… Когда она приехала и сказала, взволнованно дыша:

— Поцелуй меня. Я хочу быть твоя.

Она была девушка. Нецелованная. Тогда — пятого мая… а потом было девятое мая. И вдруг мне пришла в голову страшная мысль: не начни она встречаться со мной, ее бы никогда не изнасиловали. Хотя кто знает, что было, если бы…

Литы нет на следующий день на занятиях тоже. Я сижу на лекции, один, достаточно высоко и вижу всю аудиторию, спускающуюся амфитеатром вниз. Когда она здесь, мне мешает ее взгляд, когда ее нет, мне не хватает его.

Способность слова к выражению чувства…

От нечего делать я попытался писать рассказ, но уже после шестой фразы зачеркнул все и бросил. Почему именно это я начал писать, не знаю.

«Житуха».

Они взяли бочонок водки, палку колбасы и пошли в райские кущи, что находились во дворе 5-го ЖЭКа.

Дальше шли остальные пять фраз.

Октябрь, дождь, грязь. Темнота на улицах. Как выглядит солнце? Светло. Или солнечно. Тянется тоскливая неделя, которую не избежать, не пережить — невозможно. Лита загадочно не звонит… Странно, но я рад, что она не надоедает. Я звоню сам — только Вике. Забыться, забыть.

— Алеша, я так рада. Ты хочешь пригласить меня на свидание?

— А ты пойдешь?

— Я побегу.

— Ты хорошая девочка, Вика. Это я не для тебя.

— Где мы с тобой встретимся?

— Хочешь поехать погулять в Лужники?

— Очень.

— Я заеду за тобой через полчаса.

— Я рада.

Я вешаю трубку и беру машину отца.

В Лужниках, как ни странно, убрано. И нет еще месива — из осени и грязи. Я заезжаю с Савинской набережной, ставлю машину на тротуар у входа и открываю Вике дверь. Она в красивых сапожках, поочередно опускает ноги на влажный, темный асфальт. И распрямляется во весь рост. Грация и совершенство. Что ж мне не так? Почему меня тянет в омут.

— Алексей, я хочу тебе задать вопрос.

Мы прошли через турникет и уже шли по Лужникам. Интересно, как в голову нашим тупым руководителям пришла идея построить этот прекрасный парк. Наверно, по ошибке.

— Ты помнишь, когда мы с тобой виделись последний раз?

Кажется, в сентябре, но я не хотел вдаваться в этот бесполезный диалог.

— Нет.

— На выставке художников — в сентябре.

Я почему-то сразу вспомнил о Лите, которая не захотела пойти на эту выставку. В первый раз…

Мимо нас прошла тройка озорного вида ребят. Возникшая из ниоткуда. Я подумал, что вечером в Лужниках можно найти массу «приключений».

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу, чтобы мы виделись чаще, без перерывов по нескольку недель.

— Я не думал, что ты желаешь видеться со мной, когда я в плохом настроении. Я сам с собой не хочу видеться.

— Мне безразлично, я хочу видеться чаще.

— У тебя учеба, съемки.

— В табели о рангах ты стоишь на первом месте. Они стоят далеко позади…

— Я весьма тронут.

Она взяла меня под руку, и какое-то время мы шли молча. Она была девочка удивительного такта и всегда знала, когда остановиться. И не переступать. В ней вообще было много интересного, но она не интересовала меня. Как жаль. Как по-человечески, искренне жаль.

— Какую книгу ты сейчас читаешь, Алеша?

Я не удивился неожиданной смене разговора. Она это умела деликатно делать. Ее вообще всегда интересовало, что я делаю, что я читаю, о чем я думаю. Кому еще было интересно, о чем я думаю… Никому.

— Фицджеральда, «Ночь нежна».

— У него есть чудесный роман «Последний магнат».

— О кино и тех, кто его делает. К сожалению, не оконченный.

— Мне очень нравится история любви главного героя к девушке, которую он случайно встретил. А его любила другая, безответно…

Я шел, прислушиваясь к шорохам в деревьях и кустах.

— А что ты читал до этого?

Для нее это было само собой разумеющееся, я все время что-то читал.

— «Над пропастью во ржи». Сэлинджера.

— Он твой любимый писатель?

— Да. Я читаю эту вещь шестой раз. Но, к сожалению, он очень мало написал. Всего две книги. Живет затворником, на ферме.

— Может, это и к лучшему. Многие пишут собрания сочинений, а их читать невозможно.

Я невольно улыбнулся.

— Да. Видимо, он все сказал, что ему нужно было.

— А ты собираешься когда-нибудь писать?

— Как твоя мама? — ответил я на ее вопрос вопросом.

— Интересовалась, куда ты исчез.

— И что ты сказала?

— Что ты очень занят — учебой!..

Я чуть не рассмеялся.

— Могла бы что-нибудь получше придумать.

— Я не хочу ничего придумывать!.. — Она осеклась.

— Извини, — сказал я.

— Это ты меня… Я сорвалась, чисто нервное. Как твой брат?

— Исчез куда-то, я его уже давно не слышал.

— Брат встречается с какой-то девушкой, твоей знакомой, уже давно. И чувствует себя, кажется, виноватым.

Я не обратил внимания на ее слова. Странно, что он мне не сказал.

— Он тебе звонит?

— Иногда. Когда хочет исповедаться.

— На свидание не приглашает?

Она покачала головой.

— Я надеюсь, он не с тобой встречается?! — пошутил я.

— Я бы с ним не встречалась. Раз я встречаюсь с тобой. Тебе это не приходило в голову?

— Я пошутил.

Она прильнула губами к моей скуле.

— Алеша, я чувствую, что я тебе в тягость. Почему у нас с тобой ничего не получается?

Уже показалась горящая в темноте буква «М» — метро «Ленинские горы». Мы шли по касательной к Пушкинской набережной, за теннисными кортами. Я уверен, что в городе рубиновых звезд никто не знал, где такая.

— Ты неправильно чувствуешь, — сказал я. — Мне интересно с тобой встречаться, просто не всегда получается.

Наши шаги вошли в темный, неосвещенный кусок Лужников, мы двигались к теннисным кортам. Ее голова успокоилась на моем плече.

— Не надо, Алеша… Не продолжай, я могу делать вид, что я ничего не понимаю, для тебя, но ты же не хочешь, чтобы я была «плохой актрисой».

Я поцеловал ее в щеки и уголок губ за эти слова. В лунном свете мелькнули две тени, и я освободился от драгоценной, знаменитой ноши, чтобы быть готовым. Она вздрогнула.

— Что случилось?

Я не ответил. Слух напрягся максимально, с невероятной силой, чтобы знать откуда. Секунды выигрывают сражения.

— Алеша…

— Тш-ш. Возможно, показалось…

— Что показалось? — Она взяла меня опять под руку. Я освободил руку опять.

Тени больше не появлялись. Возможно, передумали… Или выбирали только одиночек.

Мы вышли на набережную с другой стороны Лужников и повернули назад, пройдя на сей раз по прямой, вдоль дамбы, мимо большого проспекта, Новодевичьего кладбища, озера позади. И опять вышли на набережную.

Было около одиннадцати вечера, все опустело и обезлюдело, сюда не доносились никакие звуки или шорохи. Как будто в заколдованном городе.

В машине она попыталась со мной целоваться, но я был абсолютно отрешен. Она отвернулась и смотрела на воду, не спеша текущую мимо. Был какой-то редкий миг. Но и он прошел. Впереди меня ждал страшный ад. Дверцу которого Вика только что отворила.

Я подвез актрису к дому, и она сказала с мягкой улыбкой:

— Хочешь подняться, выпить чай, ты, наверное, голодный? Целый вечер прогулял со мной.

Мне хотелось горячего и хотелось есть, к тому же я был на машине, и мне не надо было думать, как добираться домой. Но при мысли, что предстоит увидеться с ее мамой и смотреть ей в глаза, мысли о чаепитии отпали как-то сами собой.

— Уже поздно, да и неприлично появляться в приличных домах…

— Если я приглашаю, значит, это прилично.

— Я знаю, Вик, я поеду, завтра институт.

— Вот видишь, значит, я сказала маме правду, что ты занят учебой.

Мы рассмеялись одновременно. Я поцеловал ее в красивый лоб на прощание.

По Бережковской набережной я пронесся, как пуля, и ровно в двенадцать вошел в дом. Чтобы выслушать очередные тирады и филиппики ученого отца. Все сводилось к оригиналу и было не оригинально: что я себе думаю и думаю ли я что-нибудь. Когда мыслю начинать заниматься и что завтра — институт.

Я не отвечал, зачем отвечать, если это повторялось каждый вечер. А деться мне было некуда. В данном случае я знал, что его волновала машина и что с ней все в порядке. Не дай бог, не поцарапали. Для меня это была «железка на четырех колесах». На что он, скорее всего, справедливо говорил: «Ты заработай, а потом посмотрим, как ты будешь относиться».

— Мне никто не звонил?

— Звонили, да забыли представиться, — уже шутит он.

Ночь я сплю беспокойно, и мне снится что-то нехорошее. Ванна, трусики, колготки. Какие-то интимные телодвижения, очень эротические, которые рассмотреть я не могу. Что-то знакомое и совершенно незнакомое.

Пятница, я бреду уныло по институту. Дальше! Пора двигаться дальше, сколько можно брести. Институт — это всегда уныние и тоска. Навстречу попадается Светка, она строит мне глазки. Я машинально улыбаюсь и… чуть не сказал: «бреду тоскливо по институту». И иду сажусь на лекцию.

Студенты разбросаны, как фигуры в середине шахматной партии. Литы я не вижу, ее в аудитории нет. Тянется скучная лекция, после нее будут два семинара. После первого я иду на второй.

— Алешенька, — слышу голос и удивляюсь, кто меня так зовет еще в институте. Ирка нежно улыбается. — Теперь я верю, что ты не крутишь роман с Литой. Я видела ее с мужчиной в восемь утра на платформе метро «Фрунзенская». Он чем-то похож на тебя, — говорит она и продолжает: — А я всегда считала, что с ней встречаешься ты, и не верила, когда ты говорил…

Я поворачиваюсь и медленно бреду. Через два часа я набираю номер.

— Литу, будьте добры.

— Она в институте.

В одиннадцать вечера я набираю номер опять. Трубку снимают, молодой голос.

— Здравствуй, Вера. Можно Литу к телефону?

— Здравствуй, Алеша. Ее еще нет из института.

— В одиннадцать вечера?

— Я сама волнуюсь, почему так поздно.

До двух ночи я ждал звонка, но впервые она не позвонила.

В восемь утра я набрал номер. Вера сняла трубку.

— Можно Литу?

— Она звонила поздно, Алеша, и сказала, что останется у Марты.

— Какой там телефон? Почему она мне не перезвонила?

— У Марты нет телефона.

Странно, подумал я, не обратив на это должного внимания.

— Она сразу от нее поедет в институт, — говорит Вера.

Я попрощался, повесив трубку. Мне предстояло ожидать всего лишь пять часов. Я ненавижу ждать.

В субботу у нормальных людей день отдыха. Только мы учимся, мучаемся. Я приезжаю в здание института раньше, ее нигде нет. Как будто не существовало. Она наконец исчезла.

В час пятнадцать начинается лекция. В три она кончается. Литы нет в институте весь день.

В девять вечера я набираю номер, ожидая, что подойдет она. Трубку снимает Вера.

— Алеша, ее нет дома, она звонила, что останется у Марты до воскресенья. Я передала ей, что ты звонил.

Я благодарю и вешаю трубку.

Вечером раздается звонок, это Максим.

— Алешик, привет. Как дела, чем занимаешься?

— Ничем, думаю о жизни.

— Хочешь увидеться и подумать вместе?

— С удовольствием.

— Завтра я дежурю, давай в понедельник созвонимся и договоримся.

Мы прощаемся, я вешаю трубку. Ночь я сплю беспокойно, уверенный, что она опять попала в какую-то историю. Только бы не изнасилование. Опять…

Утром меня будит папа и отправляет в продуктовый магазин. Целый день я сижу у телефона и жду звонка. Никто не звонит. Такого с ней не случалось никогда.

В десять вечера Вера извиняющимся голосом говорит, что она еще не вернулась. Мне становится неприятно от самого себя: зачем я звоню. Полночи я не сплю и вспоминаю то утро, ее, топор, не тот этаж, не отзывающуюся дверь. И просыпаюсь с тяжелым предчувствием на сердце и в душе.

Как на казнь, еду я к первой лекции, внутри озноб. От не выспавшейся ночи. Я уже понимаю, что точно что-то случилось и ее подруга в этом принимает непосредственное участие (наставница!), и мне остается лишь ждать, когда я узнаю. Свой день и час…

Я не переношу глагол бездействия — ждать. Понедельник. На первой лекции ее нет… Она появляется ко второй паре. В перерыве я ей делаю знак — спуститься вниз.

Она спускается.

— Оденься и иди за мной.

Она беспрекословно подчиняется.

Уже на улице я слышу ее шаги позади меня. Не оборачиваясь, я говорю:

— Моли Бога, чтобы у меня не было кинжала во внутреннем кармане.

— О чем ты говоришь, Алешенька?

Я иду, направляясь в больничный парк, где мы когда-то объяснялись. Я чувствую, это финал. Сыро, грязно, печально на улице. Вот-вот стемнеет. В заросшем парке совершенно ни души. Замшевое пальто расстегнуто, она в темном платье с гранатовым верхом, которое ей когда-то подарил.

Я останавливаюсь около скамьи.

— Сядь.

Она послушно садится, сжимая колени. Сапоги едва не достают изящные колени.

— Где ты была?

— У Марты.

На глазах накрашена тушь. Поверх туши…

— Я спрашиваю еще раз, где ты была?

— У Марты, Алешенька.

Я размахиваюсь и наотмашь, с дикой силой бью по лицу. Голова даже не дергается и возвращается на место.

— Где ты была?

— У Марты.

Я размахиваюсь и со звериной силой бью ее по лицу опять. И опять. Я озвереваю.

— Алешенька. — Она перехватывает мою руку и вдруг вся сжимается в комок. (На лице ни слезинки, я знаю, что иначе она не сознается.) Я размахиваюсь резко другой, понимая, что сейчас она не вынесет удара.

— Не надо, — вскрик, и неожиданно она начинает скулить: — Я блядь. Все это блядство. Я блядь, я блядь… Прости меня… Умоляю…

— Где ты была?

— У твоего брата…

Как будто зарево опаляет и сжигает половину моего лица. Все начинает расплываться в глазах, мельтешить, боль застилает разум, в голове дико стучит. Я удерживаюсь и не качаюсь.

— Что с тобой, любовь моя?! — слышу я голос.

Я овладеваю горлом и спрашиваю:

— Все эти три дня и ночи?

— Да, — говорит твердо голос.

Я начинаю бить в этот голос слева направо, справа налево. Я бью с невообразимой силой — слева направо, — ее голова дергается из стороны в сторону, и я поражаюсь, как она не срывается с плеч (от этих безумных ударов): тушь, слезы, кровь — все течет, смешавшись. Я замираю. И вдруг слышу:

— Я проститутка, я заслужила. Еще, Алешенька, еще…

Я заставляю невероятнейшей силой себя остановиться и думаю, почему я забыл взять с собой кинжал, сейчас бы все закончилось — и для нее, и для меня. Она сидит, обхватив волосы руками. Я швыряю ей платок в лицо. Раздаются всхлипы.

— Чтобы больше никогда, отродье, не попадалась мне на глаза. И упаси тебя господи когда-нибудь набрать мой номер телефона.

Она падает на лавку как подкошенная и начинает рыдать.

Я тяну руки к ее голове, чтобы схватить за волосы, но останавливаюсь. Сгребаю ее за локоть, и тащу за собой, и вышвыриваю из парка, не слушая, что она говорит. В переулке ловлю такси, вталкиваю ее на заднее сиденье, говорю куда и плачу за поездку.

— Алешенька… — слышу я последний вскрик.

В голове разлетаются тысячи раскаленных стрел. Я добираюсь домой и не верю, что мне это удается. Набираю номер.

Трубка молниеносно снимается. Хриплый голос:

— Я доехала. Не волнуйся за меня…

Я безвольно роняю телефон. Дегенерат, неужели меня все это еще волнует…

В голове начинает бить, как по наковальне. Тысячи мыслей-игл одновременно вонзаются, перепутываются, режут, колются. Только сейчас я осознаю, что произошло. Веки горят, тошнота спазмом овладевает горлом. Мама появляется почти бесшумно.

— Алеша, что с тобой? У тебя лицо белее снега.

Меня трясет, колотит озноб.

— Скажи, что случилось? Говори, тебе станет легче. Только не молчи.

Я чувствую, что сейчас разорвусь, мне надо выбросить это в космос. В кого-то.

— Лита…

— Что Лита, что с ней?

— …была с Максимом.

— Не может быть, — вскрикивает мама. — Откуда ты знаешь, может, это сплетни?..

— Она сказала… сама.

Я начинаю бить головой об стенку, пока не проходит боль. В затылке что-то шуршит.

— Не надо так убиваться, Алешенька…

Я иду в ванную и ставлю голову под холодную струю. У меня расколото все в ней пополам.

— Тебе надо лечь, сейчас же, иначе ты сойдешь с ума. На тебя страшно смотреть…

Она укладывает меня на диван и гасит свет. На тот самый диван…

С ума сходят растерянно. Или постепенно. В эту ночь я сошел с ума. Голова моя раскалывалась, ее пронзали иглы: в моем подаренном платье, три дня подряд, три ночи… тонкие пальцы снимали лифчик, обхватывали ногами, брали в рот; губы на сосках, колено раздвигает, упираясь в… Нет, нет… Я вертелся с боку на бок. Я хотел, чтобы мне отрубили голову, чтобы она не думала… Снимает сапоги, подарок, лучшее белье, подарок, расстегивает молнию, сзади, на платье, подарок, тонкие колготки скользят вниз, трусики, ее кожа, мое тело, раздвинутые ноги, разломленные бедра…

Нет! Теперь я знал, как люди сходят с ума, постепенно. Или сразу. Я сходил — постепенно.

В час ночи раздался звонок.

— Алеша, что случилось? Лита плачет, закрывшись в ванной, три часа подряд.

— Ничего не случилось. Лита переспала с моим братом. А так ничего особенного не случилось.

Я повесил трубку. Я не знал, что делать со своей головой и мозгами. Я не представлял, что такое может быть, в них все перемалывалось до мельчайших деталей, которые ранили все больше и больше. Полночи я крутился, не соображая, не в силах справиться ни с чем… Расставленные ноги, раздвинутые бедра… Пока не появилась слышавшая все мама.

— Алеша, тебе надо принять снотворное, иначе ты сойдешь с ума.

— Я уже…

Мама произносит вслух:

— Какая дура, она же любит тебя!..

Мама дает мне три сильно действующих таблетки, но и они не могли успокоить еще час.

Мне что-то снится, но что именно, я не могу вспомнить. Страшное. Проснувшись, я чувствую дикую головную боль, какой никогда не было. В голове какой-то непонятный хмель. Отчего, почему… И только тут я вспомнил, внутри все заныло и застонало. Нет, нет, нет!.. Все что угодно, только не это. Опять девятое мая… Хуже. Я не представлял, что может быть хуже. Но было хуже. В тысячу раз. Да что же за исчадие такое.

Раздался звонок. Я вздрогнул и непонимающе посмотрел на аппарат. Он продолжал звонить, я снял трубку.

— Как ты, сынок? Мама сказала, что ты заболел. Я не хотел будить тебя с утра.

— Лучше.

— Ты опять не послушался меня…

— Ты был прав, папка, ты был прав. Господи, какая грязь, какой ужас.

— Ладно, не переживай, я приеду вечером домой, и мы поговорим. Не страдай так, она этого не стоит.

Я безвольно повесил трубку, как телефон зазвонил опять.

— Как дела? — спросила Вика как ни в чем не бывало.

«Как сажа бела», — хотелось сказать мне, но я не сказал.

— Звонил твой брат, исповедоваться. — Я вздрогнул. — Твоя бывшая девушка позвонила ему сразу после случившегося и сказала: «Поздравляю тебя, он все узнал». Я не поверил новому предательству, хотя знал, что Вика говорит сущую правду.

— Почему ты считаешь, что это должно меня интересовать?

— Я так не считаю, но почему его так волнует, что ты узнал?

— Это тебе, наверное, лучше у него спросить.

— Когда мы увидимся? — спрашивает она.

— Когда хочешь, — говорю я и прощаюсь.

Значит, первый, кому она позвонила, был он. Брат. У них уже был союз.

— Я тебе говорил, что она блядь, — говорит папа, — что ты должен ее забыть и выбросить из головы. Да или нет?

— Да.

— Но ты меня не послушался. Ты стал правду искать. Добиваться справедливости. А я тебе скажу, что это не их вина. Они ее не насиловали. Они ее только напоили. Она сама дала…

Я вздрогнул, как от пощечины.

— Ты обратил внимание, что их так и не посадили — за изнасилование. Потому что его не было.

— Папа…

— Я твой папа, но ты меня не слушаешь.

— …я не хочу, чтобы Максим когда-нибудь переступал порог этого дома.

— Хорошо. С ним я еще разберусь сам. Чтобы не лез на всякую дрянь. Не для того я вас рожал. А ей все равно, под кого и с кем…

Я повернулся, чтобы уйти.

— Нет, ты не уходи. Ты же любишь правду, одну только правду, вот и слушай.

Он поймал меня за руку и обнял за плечи:

— Сынок…

Я затрясся в его объятиях.

— Папка, мне больно… ох как больно.

— Это пройдет, только выброси ее как можно скорее из головы. Не думай!.. Она — грязная венерическая подстилка. Не вздрагивай, я называю вещи своими именами. Тебе пора стать мужчиной. Ты клянешься мне?!

— Да, — тихо вымолвил я.

Вечером позвонила Вика и сказала, что завтра мы приглашены ее мамой на обед.

Я вздохнул и — согласился. Надо было уйти из дома, вырваться куда угодно, только не сидеть в четырех стенах со своими страшными мыслями.

Чуть позже раздался еще один звонок.

— Алексей, это я…

Я в озверении швырнул трубку.

— Папа! Я хочу, чтобы он больше никогда не набирал номер этого телефона.

— Хорошо. — Отец с горечью и грустью смотрел на меня.

В конце недели к институту подъезжает «скорая помощь», которая когда-то подъезжала к моему дому. Меня мягко просят сесть в машину. Я иду мимо, не обращая внимания. Авто едет медленно за мной по улице. На следующем перекрестке они перегораживают мне путь.

— Алеша, сядь, пожалуйста, в машину, нам нужно поговорить.

Я иду дальше, они опять едут. Я останавливаюсь и вдруг сажусь.

— Алеша, мы понимаем твое состояние. То, что сделала Лита, не поддается описанию. Мы в полном недоумении, зачем она это сделала.

«Потому что она блядь», — думаю я.

— Я чувствую себя очень виноватым, — продолжает он, — что настаивал тогда, чтобы ты ее простил…

— «Она будет ноги мыть и воду пить», — цитирую я.

— Она и сейчас отдала бы всю свою жизнь, если б ты ее простил. Но я знаю, что ты ее не простишь никогда. Второй раз…

— Я ее и первый не простил.

— Вот что я до сих пор не могу понять, как она при такой любви к тебе…

Я перебиваю:

— Если вы еще раз скажете о «ее любви», я выйду и на этом наш разговор закончится навсегда.

— Хорошо, хорошо, извини, — поспешил он успокоить меня.

— Она сидит у окна и плачет целые дни напролет…

— Это меня абсолютно не интересует.

— Я понимаю, Алеша, и все же…

— Что?

Вера с грустью смотрит на меня, и делает знак Саше, чтобы он остановился. Говорит:

— Алеша, мне очень стыдно, что она моя сестра. Лита просто без «царя в голове». Я могу это объяснить только безумием. Как врач… Затмением в голове. Когда человек, в данном случае больная, не соображает, что она делает. Я готова целовать тебе руки, лишь бы ты простил ее и забыл обо всем. И о ее существовании…

— Вера…

— Помолчи, Саша. Мне дико стыдно и боязно перед тобой. Я, даже при всей своей впечатлительности, не могу представить, с какой болью и раной ты живешь… Как ты живешь… Это, наверно, ужасно мучительно и больно. Прости меня за нее, если можешь. Я готова стать на колени и просить твоего прощения…

— Вы здесь ни при чем.

— Я чувствую себя очень виноватой, что… Не предотвратила, не избила ее тогда… Я дала ей телефон твоего брата.

Я вздрогнул.

— Она неделю просила меня этот телефон, чтобы вернуть какой-то шприц. Не выдержав, я спросила, почему она не вернет его через Алешу? Она промолчала.

В пятницу вечером она вся разоделась, расфуфырилась в самое лучшее. Красивое белье… Я думала, она едет встречаться с тобой. Оказалось, нет… Я спросила: «Для того чтобы вернуть шприц, нужно так одеваться?» Она сказала, что будет через два часа и чтобы я не говорила глупости. Тогда я закрыла дверь собой и сказала, что никуда ее не пущу. У меня зародилось предчувствие. Она сказала, чтобы я открыла ей дверь или она выпрыгнет в окно. Ты же знаешь, мы живем на первом этаже…

Вернувшись через два дня, она сказала, что была у Марты, ее подруги, где нет телефона. Потом… она исчезала еще несколько раз, по нескольку ночей. Однажды я спросила ее, соображает ли она, что она делает. Она сказала, что ничего не делает, проводит время со своей новой подругой, ей скучно сидеть дома.

Видимо, у меня был очень неважный вид, так как Вера остановилась.

Значит, это продолжалось какое-то время… А был не случайный раз. Я все пытался найти объяснение… Опять измена, опять предательство. Кровосмешение — с братом. Я не верил в этот бред, но бред был реальностью.

— Алеша, я думаю, Вера не должна была тебе этого рассказывать, так как…

— Вера все правильно сделала. — Я взял ее руку и поцеловал. И вышел из машины.

— Можно мы будем тебе иногда звонить? — услышал я его голос. И, ничего не ответив, пошел по улице дальше.

Ночью я не сплю, раскладывая все на составные части: семь дней просила; переступает через сестру у двери; «она со своей подругой»; ей скучно сидеть дома; не появляется днями, ночами…

Все ложь, ложь, ложь. Сколько лжи! Какое упорство — целых семь дней… Сколько напора — добиться своего. Кровосмешательства. Кровосмешения. Спермосмешения. И это после всего того, что было, было, было, было!..

Я бью кулаком в подушку. Голова раскаленная, в ней все трещит, горит, как от огня. Блядь, блядь, сучка с тонкой талией. Змея. Ведь больней не могла ужалить, выбрала самое сокровенное — родного брата. Как ей не страшно было, когда ехала первый раз, открывала рот, составляла слова, влажнела между ног, возбуждалось в чреслах желание, подставляла губы для первого поцелуя, с кем! Тонкие пальцы касались его…

Я бью головой об спинку. Выбить эти святотатствующие мысли. Как страшно, господи… за что мне… За что меня? Я виноват?..

Суббота, отец за завтраком начинает свою проповедь.

— И сколько ты думаешь со своим братом не разговаривать?

— Я, по-моему, просил тебя не произносить его имени в моем присутствии.

— Из-за какой-то бляди, потаскушки, которая не знает, на какой еще сесть…

— Остановись, мне это неинтересно.

— Ты готов навсегда отказаться от своего брата и никогда с ним не разговаривать?

Я взлетаю из-за стола, расплескивая нетронутый чай.

— Я тебя просил… — шепчу я.

Он с ненавистью и недоумением смотрит в мои глаза.

Из комнаты, где она лежала со мной после изнасилования, из комнаты, где я впервые окончательно вошел в нее и она перестала быть девушкой, из комнаты, с которой столько связано, — я снимаю трубку и звоню…

Я слышу, как отец требует меня за стол, я, хлопая дверью, выхожу из дому.

Я приезжаю и сижу в другой комнате, где она заразила меня венерическим заболеванием. Которым заразили ее во время изнасилования. По местам венерической славы! Если только оно было. Какие милые мысли сопутствуют мне из квартиры в квартиру, каждый день, каждый час моей жизни.

Наверное, шизофрениками становятся медленно.

Иларион суетится, накрывая что-то на стол, наливая.

— Алексей, у тебя хреновый вид. Что-то он мне не нравится. Давай выпьем!

Я пью, даже не чувствуя что.

— А теперь закусим.

Я жую, не понимая зачем.

— Илариоша, дома очень тесно…

— То есть невмоготу, — улыбается он.

— Ты не Юнг, случайно?

— И не Фрейд, и не Фромм, но по твоему виду…

— Иларион, когда-то ты меня выручил, здорово…

— Пустяки, что ты все помнишь!

— Добро стало редкостью. Редкая вещь, его надо помнить, всю жизнь.

— Ты не Толстой, случайно?

— И не Тургенев, и не чахоточный Чехов. Добро и зло, эти понятия… — я запнулся.

— Давай еще выпей, может, в голове легче складываться слова будут. Как тебе настойка? Из лучшего спирта и ягод.

— Я не распробовал.

— Потому что ты занят библейскими вопросами, а жизнь проста, она черно-белая и идет полосами, то идет черная полоса, то идет белая. А ты все усложняешь…

— Иларион, почему существуют предательства и измены?

— Они существовали испокон веков, с возникновением рода человеческого. Библия кишит примерами, возьми двух братьев, Авеля и Каина…

Я вздрогнул.

— Почему женщина изменяет? Лжет… Ведь проще уйти.

— Ты что, ненормальный — хочешь от женщины постоянства?! Ты хочешь понять женщину?

Он поднял рюмку и с грустью посмотрел на меня:

— В этом причина?

— Нет…

— Тебе надо много выпить, чтобы отрезветь, привести свою голову в порядок. А потом я поведу тебя в кабак, где играю, слушать джазовую музыку.

— Причина — в неудовлетворенности яствами, которые преподносит жизнь на блюде существования, — сказал я ни к чему. И никому.

— Как высокопарно, а попросту?

— Я не удовлетворен жизнью и всем, что в ней происходит.

— Чем я могу тебе помочь? Но выпьем сначала, глядишь, и жизнь светлей покажется.

Выпили, я не закусил.

— Мне нужна квартира, хочу побыть один.

— На ловца опять зверь бежит. Мой приятель — диктор программы новостей на английском языке, уезжает на стажировку в Австралию на шесть месяцев.

— Не может быть! — взмахнул я театрально руками.

— Может! Для тебя только.

— И сколько?

— Бесплатно. Дом на снос в переулках на Кировской, он живет там с женой, один. И боится потерять ордер на переселение в новую квартиру. Поэтому нужно следить за домом и почтой, а если придет открытка — сразу уведомить его родственников. Когда снесут дом, никому не известно.

— Илариоша, ты волшебник! И это все?

— Нет, еще надо выпить со мной и рассказать… что тебя мучает. Снимешь с души — легче станет.

Я выпиваю большую рюмку и целую его в щеку.

Как я мог ему рассказать: весь этот ужас, бред, патологию, грязь — кошмар.

Через десять дней, несмотря на все протесты отца, я переехал на Кировскую.

Дом был старый, деревянный и пах прошлым столетием. Переулок тихий, извилистый и по своей кривоколенчатости мог возникнуть только со дня основания Москвы. Как посада. То есть в четырнадцатом веке примерно, если верить легенде. Так как истории верить нельзя. Согласно ученому, проведшему долгие годы в Петропавловской крепости и написавшему многие тома там, все было переписано и пересочинено в пятнадцатом веке, после возникновения и расцвета книгопечатания. Когда купцы продавали издателям тексты, выдавая их за оригиналы прошлых веков. «Илиада» и «Одиссея», сочиненные лишь в пятнадцатом веке… А не Гомером, или легендой, про которую говорили. Библия тоже легенда, основанная на легенде, основанной на легенде.

Третий этаж дома был весь заколочен, и я жил на втором. Этого тоже было достаточно. У меня имелось восемь комнат, с которыми я не знал, что делать. Разве что устроить публичный дом, бордель и стать его настоятелем. Как ни странно, топили, энергию тогда никто не экономил (всё принадлежало народу), форточку приходилось держать все время открытой. Хозяина я уговорил взять хоть какие-то символические деньги. Он нехотя, но согласился.

Дома я предупредил маму, чтобы мой телефон никому не давали. Я сам дам.

Неделю я просидел один, длинными осенними вечерами осмысливая. Было уютно и жарко. Я ходил раздетый. Я вообще не любил одежду. Первая дама, которая посетила меня в новом доме, в череде многих, была Вика. Она привезла вино, фрукты и полную сумку всякой всячины, объяснив, что мы будем праздновать новоселье. Через пару часов возник Марек и Вивьен, Иларион с дамой, Марина с Ирой и кто-то еще. Марек бросил в бой свои ресурсы, в результате праздновали мы три дня и три ночи. Что мы праздновали, я так и не понял. Да это и не было важно. Благо, комнат много, мы были не в тесноте и не в обиде, и всем хватило. Марек предложил, что он расколотит и снимет третий этаж. На что Иларион сказал, что притон можно устраивать на первом и втором этажах, для этого не надо расколачивать третий. Все долго смеялись. Потом чокались и пили.

Вечером Вика купает меня в ванне и моет губкой спину.

— Поразительно, что здесь сохранилась старинная ванна. — Ее грудь касается моей головы. Она в красивом шелковом французском лифчике и трусиках, подарки Алексея. Мне нравится наряжать ее, мне нравится одевать женщин. Я вздрогнул. Я одевал другую, замшевая юбка лепестками. Раз, забыв, она приехала в этой юбке ко мне. Я помог ей раздеться, снять пальто и не поверил своим глазам. Метнувшись на кухню, я схватил нож-тесак и, сорвав с нее юбку, стал располосовывать на части. Вонзая нож, как безумный.

«Я забыла, Алешенька, прости, я забыла».

Час спустя ее тело лианой обвивалось вокруг меня, умаляя о прощении.

— Алеша, почему ты вздрогнул? У тебя по бокам шеи как будто штыри торчат. Ты чем-то озабочен?

— Нет, тебе показалось.

— Я помассирую твои плечи и спину. Можно?

— Кинодива спрашивает простого грешного?..

— Не называй меня, пожалуйста, так, я хочу быть просто твоей девушкой. Ты же знаешь, а в кино я снимаюсь для мамы.

Она касается опять моей спины и скользит вдоль позвоночника. Вика не возбуждает меня так, как другие. Почему-то. Хотя возбуждает миллионы других — на экране.

— Ты все еще думаешь об этой бывшей девушке и твоем брате?

— С чего ты взяла?

— Так, показалось.

— А почему ты спросила?

— Извини, если я сказала что-то бестактное.

В эту ночь я не хочу, чтобы она оставалась у меня, и отвожу ее домой.

В институт на лекции я не хожу, а если меня и затаскивает Ирка, то совершенно не смотрю в ту сторону, где могу наткнуться на змеиную головку. После семинара меня ловит Света, дева-пава, и говорит:

— Алешечка, я слышала, что у тебя большая пустая квартира на Кировской.

— От кого же ты слышала?

— Птичка одна невеличка на хвосте принесла. Я могу помочь тебе заполнить ее.

Светочка — куколка, но развратная и учится в моей группе. Зачем ей диплом — непонятно, она и так доцент секса как минимум. Если не член-кор.

— Это в каком смысле, моральном?

— Ну почему же только моральном, Алеша, и физическом тоже.

Я улыбаюсь. Светочка:

— Я пока еще из плоти состою.

«И какой!» — думаю я.

— Итак? — Ее ореховые глаза смотрят на меня.

— Я должен приготовиться к такой важной гостье. Такому высокому визиту.

— То есть ты хочешь сказать, я должна ждать, пока цикл подойдет или фазы совпадут.

— Как вам угодно.

— Или попросту, когда настанет мой черед.

— Что-то в этом роде. Он давно настал, но мы учимся в одной группе, а там, где живешь…

Ошибок своих я никогда не повторяю.

— Ты хоть поколебайся чуть-чуть. А я тебе помогу…

— Что, удержаться?

— Нет, упасть!

Она улыбается недвусмысленно. Вот уж в чьих словах одна только правда, так в ее. Голая правда. Мы заходим на семинар.

Периодически Вика встречает меня у клуба «Каучук» на Плющихе. Иногда мне кажется, что знакомый воротник дубленки, купленной когда-то вместе, следует за мной через парк, но это мне только кажется. Такая кажущаяся жизнь. Я не желал, чтобы в институте знали, что я встречаюсь с актрисой кино. Ее и так постоянно узнают на улице. И вдруг я ловлю себя на страшной мысли: а что, если причина другая…

Время от времени я захожу на Главпочтамт и проверяю до востребования, куда мне пишут бывшие дамы из Сочи, Туапсе, Ялты. В этот раз я получаю одно-единственное письмо, в конверте, подписанном красивым, изящным почерком. Знакомо-незнакомым. Я раскрываю конверт.

«Алешенька, любовь моя…»

Я разрываю письмо на куски. Взбешенный, что она осмеливается ослушаться и писать мне.

Я хотел, чтобы она исчезла с этого белого света. Не слышать и не видеть, никогда. Это был последний приказ, тогда, в парке. Чтобы в голове этот период был пустым. Полость. Но раз (а то и два) в неделю я получаю конверты, подписанные красивым, изящным почерком. Я знаю, что в них яд. Я рву их, не читая, и тут же выбрасываю, чтобы даже не носить в кармане. Страдания души — как передать их. Они не передаваемы.

Они невыразимы словами. Сначала мне казалось, что Достоевскому это удалось. Перечитываю — но и ему это не удалось.

Через мою квартиру идут потоком. Каждую ночь другая. Я знакомлюсь на улицах, в театрах, в кино, где попало. Мне нужно совершенно забыться. Чтобы в голове не рассуждалось и не размышлялось. Ни одной мысли, никакой.

Девушки разные, разно-похожие. Я думал, что, меняя их постоянно, я как-то сбалансирую все происшедшее и стану уравновешенней, спокойней. Я не могу это выразить словами, как будто я платил по какому-то неоплаченному счету, и с каждой платой мне становилось легче, психически. Как будто я смывал с себя грязь — с каждой новой гетеркой. Я не считал, что изменяю Вике, так как у меня не было никаких обязательств перед ней, как и прав, она была в череде многих. Я встречался с ней раз в неделю и только потому, что знал, что она будет обижаться. Я не хотел ее обижать. И будет ждать моего звонка. Я не мог, когда меня ждали.

Хотя звонила она часто. Гораздо чаще, чем раз в неделю. Иногда я просто не брал трубку. Тем более, когда был… Я никогда не врал. Она никогда не спрашивала. Думаю, догадывалась… Зачем я ей нужен был, я не знал, но, видимо, зачем-то был нужен. Когда у ее ног могла лежать вся Москва. Мужицкая…

А «эту» — первые встречные поманили, и она села.

Близился Новый год. Я долго думал и решил, чем идти в какие-то Дома — литераторов, киноактеров, журналистов, композиторов, театральных деятелей, — устроить большую гулянку дома, с Вивьен в роли Маргариты. Я также сознавал, что моей Беатриче на этом вечере будет Вика, и она, естественно, ожидала этого. И что придумать, почему я не с ней в новогоднюю ночь, я не знал и не хотел придумывать. Хотя были уже Вера, Зара, Анна, Злата, похожая на принцессу, и другие, подающие страстные надежды, что с ними я смогу забыться. И не будет так болеть внутри.

Готовиться начали уже тридцатого. Марек, Вивьен и ее подруга, предназначенная мне… в помощь, в случае какого-то случая, развили фантастическую деятельность. На столе, кроме хлеба, не было ничего русского, даже соления были французские. Десять бутылок шампанского «Вдовы Клико» стояли запотевшими на столе. Марек был назначен мною Мастером, а Вивьен — Маргаритой.

— Твой бал, — сказал я и поцеловал ей руку.

Она тонко, по-французски, улыбнулась.

Вика красовалась в обалденном вечернем туалете, с оголенной спиной. За столом собралось человек двадцать, и ждали еще. Судя по мужским взорам-взглядам, Вика составляла нелегкую конкуренцию «Маргарите». Ее подруга Натали (то ли Мари-Натали) сидела от меня по другую руку.

В два часа ночи приехал Иларион со своим электроорганом, ударником и трубачом. Бог джаза — Иларион. И началась такая гулянка, что даже у Вивьен округлились глаза.

Напившись, я предложил Вике пойти спать втроем. Правой рукой я обнимал Натали, то ли Мари-Натали, вернее, я опирался на нее. Чего французы вечно мудрят с именами?! Обидевшись, в шесть утра Вика собралась уехать домой. Кто-то из застольных кавалеров тут же бросился ее провожать. Она ожидала, что я буду просить ее остаться или возражать…

Самое интересное, что все очутились в одной постели: Марек, Вивьен, Натали и я. А вот что было потом, я совершенно не помню. (Но, кажется, для Вивьен это было не в первый раз…)

Проснулись мы к пяти часам. И сели догуливать, выпивать за Новый год — уже в Новом году.

Только наш умный институт открыт второго января. Зачеты, сессия. Я вырываюсь из него, как из ада, когда стемнело, и слышу позади шаги. Я не верю, но поворачиваюсь, думая, что это… Это Светочка.

— Я подумала, Новый год, нужно поздравить Алешеньку.

Она наклоняется, целуя меня в щеку.

— Очень мило с твоей стороны. — Я поздравляю ее, целуя в другую.

Она смотрит ожидающе на меня.

— Еще не время? — спрашивает она доверительно.

— Еще нет, — говорю я с улыбкой, думая об ожидающей меня в кровати Натали. Или Мари-Натали. Светочка все же не француженка… Ее могли смутить французские методы любви. (Я, как всегда, глубоко ошибался!)

— Обещанного три года ждут, Алешенька? — говорит Светочка, прощаясь.

Я смотрю на ее выточенную спину, скольжу взглядом вниз. «Надеюсь, не так долго», — говорю я себе. Кажется, я выздоравливаю.

Но если я приглашу ее, это будет самый большой удар по змее. Сразу узнает весь курс.

Двадцать пятого января мой день рождения. Я захожу на Главпочтамт и получаю сразу два письма и пакет, надписанные одинаковым почерком. Я раскрываю пакет, разрывая бумагу: красивый шарф тонкой выделки, — я выбрасываю его вместе с письмом в мусорник.

Вечером раздается звонок. Это Вика.

— Я хочу поздравить тебя с днем рождения. И пожелать тебе…

— Себя! — шучу я.

Она улыбается, я чувствую.

— Я хотела бы заехать и подарить тебе подарок.

— Я не один, если тебя это не смущает…

Трубка вешается. Что я опять сделал не так?!

Похожая на принцессу Зара деликатно говорит:

— Я не вовремя приехала? Я могу уйти и приехать в другое время.

— Что ты, наоборот, — говорю я и приглашаю ее за стол, доставая бутылку итальянского и грузинского вина. Я не знал, какое ей понравится.

Около института меня ждет машина знакомого цвета. Я не сопротивляюсь, это без толку, и сажусь в нее. Уже темно, уютно мерцают фонарики на приборах.

— Добрый вечер. Проезжал мимо, подумал, подвезу по пути.

— Нам не по пути. У нас разные дороги. И проезжали вы не мимо.

— Я звонил домой, мама сказала, что ты там не живешь. Но телефон не смогла дать.

— Я вас слушаю?

— Куда?

— Вы не похожи на шофера. И я не могу позволить себе такую роскошь. Не получая стипендии.

— Алеша, она целые дни напролет сидит и плачет. Или кладет голову на телефон и, как безумная, ждет звонка. Мне кажется, она сошла с ума. Она только повторяет твое имя. И две фразы: «Что я наделала?» и «Почему он должен опять страдать».

— О чем-нибудь другом. Мне это совершенно неинтересно, или лучше я выйду из машины.

— Алеша, не надо выходить, давай поговорим как мужчина с мужчиной. Я знаю, что ты гордый и никогда ей не простишь. Я знаю эту боль. Вера мне изменяла.

Я с удивлением посмотрел на него.

— Один раз. На отдыхе. Курортный роман.

— Это совсем другое.

— Но ты понимаешь, она так сойдет с ума.

— Пусть позвонит, с которым… он ее вылечит. При чем здесь я?

— Алеша, она спит, видит и бредит тобой и твоим именем. Она готова изрубить себя на куски, лишь бы замолить свой грех.

Он расковыривал углубление в моем сердце и все глубже и глубже залезал в душу.

— Если ты ее простишь, она для тебя…

— Да вы, видимо, с ума там все сошли, если предлагаете мне такое.

Я на полном ходу дергаю дверь, она открывается, он резко тормозит, я выпрыгиваю на снежный тротуар и падаю. Он хочет мне помочь.

Сучка, самка, греховодница, блядина, порушившая и предавшая все, все, все!.. Сгори она в геенне огненной.

Около дверей меня ждет Вика, притоптывая мушкетерскими сапогами до колен. Поистине вечер неожиданных встреч.

— Здравствуй, Алеша. Я была не права тогда, прости меня.

— Когда — тогда? — Я уже не помню, что было когда. Вроде у меня сегодня свободный вечер…

— Можно я зайду, я замерзла, пока ждала тебя.

Я киваю, открывая дверь. Она снимает свою, каракульчой подбитую, кожанку и остается в тонкой юбке и белой батистовой рубашке со стоячим воротником.

— Я привезла тебе подарок. Как ты жил, как ты был? Скучал по мне?

— Нет, — говорю я правду. Я всегда говорю правду.

Она вздрагивает.

— А по моему телу?

— Нет, — говорю я.

Она расстегивает верхнюю пуговичку воротника. Потом вторую.

— Шее, коже, плечам?

Она расстегивает еще несколько пуговичек до груди. Она без лифчика. У нее впечатляющая попа, но маленькая грудь. Вообще-то ей не нужен лифчик…

— Это что, новая роль, ты репетируешь? Стриптиз по-русски.

Она расстегивает кофту до пояса и сбрасывает ее.

— Когда ты целовал меня последний раз? Обнимал?

— Не помню.

— В прошлом году.

Она протягивает руки ко мне.

— Поцелуй меня, обними. Я люблю тебя, я не могу без тебя.

Она приближается и опускается на колени передо мной. Я обхватываю ее плечи.

Мы терзаем друг друга, пока не насыщаемся.

В двенадцать ночи она говорит:

— Я хочу испечь тебе пирог. В честь твоего дня рождения. Я привезла все с собой.

До двух ночи она действительно печет пирог. Потом будит меня и опускается, голая, в мои объятия.

— Сожми меня, Алешенька, крепко-крепко, чтобы я задохнулась.

Раздается звонок, и трубку, после некоторого молчания, вешают. На окнах мороз выкрасил узоры, как в причудливом калейдоскопе. Я смотрю в пустынный переулок и вдруг вздрагиваю. Напротив моего узкого подъезда стоит одинокая фигура в дубленке с капюшоном и смотрит в окна. Свет падающего фонаря освещает лицо, и я отпрыгиваю от окна, как укушенный.

Бешенству моему и злобе нет предела. Я быстро набираю номер телефона со срывающимся диском.

— Зачем вы ей рассказали, где я живу?

Саша уже два раза заезжал за мной вечером после института и подвозил, но только до метро.

— Я ей ничего не говорил. Я и сам не знаю. Она, видимо, проследила за тобой и выследила, где ты живешь.

— Передайте ей, что, если я еще раз увижу ее под окнами, я раскрошу и переломаю у нее…

— Алеша, Алеша…

Я в бешенстве швыряю трубку. Через секунду раздается звонок, опять молчание. Впечатление, что кто-то слушает мой голос. Выключив свет, я подхожу к окну. Напротив дома никого нет. Идет снег.

Снег идет.

«Февраль. Достать чернил и плакать». Писал поэт. Я не поэт. Возможно, им легче выражать накопившееся на душе.

Я знал, в моей душе, хотел я этого или не хотел, жила она. И ненавидел себя за это. Все эти приходящие и уходящие девочки-девушки не могли выскоблить, испепелить, выбелить черное пятно по имени… Меня не столько волновала ее внешность. В ней было что-то родное, близкое, как будто она была создана из моего ребра…

Будь она проклята, сгори в геенне огненной. Она преступила. Переступила.

Да, если б она просто переступила. Нет, у нас все по-особенному. Она необыкновенно переступила, через кровь. Боже правый…

Я попробовал быть один. На третий день мне стало невыносимо скучно. И я сразу вызвал спасительниц. Утопающего. Тоска — спутница жизни, отчего я тоскую, я сам не знаю. По кому я тоскую? Я обобщенно тоскую. Свои чувства ближе к нам, чем чувства других. Мы всегда верим в исключительность своих чувств. К чему я это? Ни к чему…

Уже март. Письма продолжали приходить «до востребования». Звонки и последующее молчание раздавались вечером. «Скорая помощь» подъезжала периодически к институту; он говорил со мной, сидя в машине, и старался разрушить мою плотину. Воздвигнутую высоко-высоко… На улице была слякоть. Я не хотел слушать, слушая.

— Она сидит все дни, часы дома, кроме института. Не ест, не пьет, вздрагивает от каждого телефонного звонка. Поговори с ней. Просто выскажи все, что в душе накипело. Это вернет ее к жизни. Ведь она ж сходит с ума… без тебя.

— Почему меня должна волновать ее жизнь? Ее не волновала моя, когда она все это творила. И не раз, и не два. А много раз! Теперь я понимаю, почему она себя так странно вела в августе и сентябре. Не захотела впервые со мной пойти на выставку художников. Заманила на свой день рождения и переспала со мной, будучи блудницей. Да что ж за исчадие должна быть женщина!..

Я ударил кулаком со всей силы в ладонь левой руки.

— Не надо, Алеша, не надо. Я знаю, что ты добрый, ранимый мальчик. Я знаю, что она доставила тебе очень много боли. Невероятное количество. Боли. Я знаю, что у тебя и сейчас все болит, спустя полгода… Я знаю, что только святой мог бы ее простить. Но если бы ты ее простил… Нет, нет, не дергайся. Единственное, о чем я прошу, — поговори с ней, не надо ее прощать. Дай двум сердцам излиться. Излить весь яд, и желчь, и боль и прижечь хотя бы рану.

Ведь невозможно зимы жить с открытой раной. Ты не сможешь… И ты не залечишь ее, пока вы не встретитесь и не поговорите.

— Абсолютный абсурд. Как просить у палача — сострадания. Или сожаления.

— Алеша, все, что ты ни скажешь, ты будешь прав. Но ведь она волнует тебя…

Господи, неужели это так?.. Будь я проклят и тот, кто создает душу. А потом в эту душу…

— Тогда в парке ты не бросил ее, а поймал ей такси, а потом позвонил проверить, доехала ли она. После такого ужасного признания… У тебя громадное сердце. Для этого надо быть великим и выше всего. Для меня это говорит больше, чем любые слова. Смилостивься, снизойди, ненавидь ее, но поговори с ней. Не дай ей зачахнуть. Ее жизнь в твоих руках.

— Я могу идти?

— Я подвезу тебя к дому.

— Лучше к метро…

— Я все равно знаю, где твой дом. Я подвозил ее несколько раз… Она сидела и молилась на твой подъезд. Что ты в него входишь.

— Как трогательно. Больше этого не делайте. Я не ручаюсь за себя, если она попадется мне на глаза.

— Алеша…

Но яд его слов разливался в моем сердце.

— …позволь мне завтра заехать к тебе. Я куплю бутылку вина, и мы посидим с тобой, поговорим как мужчина с мужчиной. Только мужчина мог бы выдержать то, через что ты прошел.

«Через что она меня проволокла…»

— И проходишь. Мне жаль ваши сердца. Как ужасно все то, что случилось. Как трагично, что ничего нельзя вернуть вспять. Что это ломает две прекрасных, созданных друг для друга жизни.

Я вздрогнул.

Завтра. Вечер. Он привозит бутылку коньяку и бутылку вина.

— Я не знал, что ты будешь.

Через час должна приехать Вика после съемок, она снимается в каком-то водевиле «Волшебный циркач», на телевидении.

Я хочу выставить защиту, заслонку, возможно увидев ее, он оставит меня в покое и не будет работать надо мной: моей психикой, чувствами, нервами, эмоциями. Я понимаю, что он чего-то от меня добивается, не понимая. Я никак не мог понять чего. Но даже не хотел об этом думать или размышлять. Любовник ее сестры. Может, она с ним тоже спала. А почему нет, ей сподручно. Она всегда тянется к близлежащему.

— Скажите, а Лита с вами тоже спала?

— Алеша… Как ты можешь такое подумать?..

— А почему нет, она спала с моим братом, она легла сразу с двумя.

— Алеша, не надо так говорить… На нее нашло затмение.

— Взяла в рот, едва целованный мной, член…

— Алеша!

— Заразила венерическим заболеванием. Предала, изменив с моим собственным братом, упорно добиваясь свидания, переступив через собственную сестру. Продолжала жить с ним, спать, встречаясь со мной. Не слишком ли много затмений. Я думал, что они бывают минутные, пускай часовые, но не хронические же.

— Ты прав, ты во всем прав. Но давай посмотрим с другой стороны. Лита — своеобразная девочка, весьма красивая, когда она идет по улице, на нее все оборачиваются.

— Вы не видели ее поутру без грима…

— Видел и не раз, когда заезжал за Верой, везти ее в институт.

— Пустоцвет это, а не красота. Никому радости от нее нет. Значит, если она красивая или необычная, ей можно переступать? Становиться преступницей? Заниматься кровосмешением? В древние времена это было преступление…

— Нет, нет, никому этого нельзя. Но ты несешь наказание.

— Почему вы так заботитесь о ней и стараетесь для нее?

— Она молода и не всегда понимает, что творит. Голова ее моментами не соображает, что делает.

— Удобное объяснение. Тогда ей нужно лечь в психушку, чтобы голова ее сознавала.

— К этому и идет. Если ты не…

Внизу хлопнула дверь и раздался звонок. Вика влетела свежая, раскрасневшаяся с мороза. Без всякого прошлого.

— Познакомьтесь, это Виктория.

— Меня зовут Саша, очень приятно. Алеша, я не буду тогда отвлекать и мешать, позвоню вам завтра, если вы не против?

Он быстро попрощался, не протягивая руки. Словно боялся, что я не пожму. Бутылки так и остались стоять неоткрытыми.

— Я не знала, что тебя посещают мужчины, я думала, только женщины!

— Мне можно смеяться?

— Кто это был?

Странно, она никогда не задавала подобных вопросов.

— Грушницкий, забыл, как его имя-отчество.

Она мягко улыбнулась становящейся знаменитой киноулыбкой. Мама номер два!

— Как съемки?

— Изнурительные, я все время думала о тебе. Не могла дождаться, когда закончатся.

— Как же ты можешь играть роль, не думая о своем персонаже? Придумываешь все, наверное…

— Я всегда говорю тебе правду. И никогда не придумываю. Это водевиль, в водевиле это можно.

— А как же перевоплощение, знаменитая система…

— Алеша, этот человек тебя чем-то огорчил? У тебя какой-то необыкновенный вид.

Она подошла, я посмотрел в ее глаза. И увидел в них…

— Хочешь я искупаю тебя? Ты такой беззащитный в ванне…

От неожиданности я рассмеялся.

— Хочу.

Она раздевается, мы не столько купаемся, сколько занимаемся любовью в ванне. Мне нравилось, когда она меня купала. Отчего я не могу ответить на эти чувства в ее глазах? Хотя бы такими же. Викины пальцы скользят по моему телу.

Через два дня он заехал опять, без звонка. Мне неудобно было не впустить человека. Бутылки стояли на том же месте, на столе, нетронутые. На этот раз он их открыл. Вместе с вином в меня вливался яд его новых слов. (Как высокопарно. Но должно же в этой жизни хоть что-то быть написано высоким штилем.)

Уже два раза я видел, как она шла за мной, на далеком расстоянии, боясь приблизиться.

На перемене меня опять ловит Светочка.

— Алешенька, весна на дворе.

— Что бы это значило?

— По весне все чувства взрослеют…

— Каким образом, Светочка?

— Я не могу тебе здесь объяснить.

— А показать?

— Тем более. — Она улыбается. — Мы должны встретиться вне стен института, и тогда я тебе и покажу, и объясню.

Я знаю, что в этот раз мне не выкрутиться. Я и не пытаюсь. Весна на дворе… Мы договариваемся на послезавтра, у станции метро «Кировская». Может, она сможет вылечить эту страшную болезнь в моей душе? Вряд ли, такого лекаря не родилось еще.

Вечер, кончаются занятия, я иду к метро, через час у меня встреча. Я почему-то вспоминаю парк, как тонкие пальцы истерически тянутся ко мне. Сзади слышу шаги. Шаги, мягко ступая, следуют за мной. Я, не понимая почему, прохожу мимо метро и иду по какой-то аллее, не останавливаясь. У меня еще есть время. Хорошее объяснение…

Она следует за мной сзади, почти шаг в шаг. И вдруг я слышу голос, от которого у меня стынет кровь в жилах:

— А-алеша, можно я…

1993–1995,

Нью-Йорк.

Пост эпиграф

Мы стали: злые, жадные, нечистые, предающие, обманывающие, насилующие, уничтожающие, и еще сто эпитетов.

КОНЕЦ РОМАНА