6 января. 4 января закрыли съезд по техническому образованию. Съезд собирался в здании университета, и что ни день, там разыгрывались инциденты. Право входа на заседания имели лишь члены; тогда, чтобы дать возможность проходить всем, члены перестали предъявлять свои билеты и поснимали значки. Секции, собранные для обсуждения вопросов о коммерческом образовании, рассуждали громоносно о вреде и позорности земских начальников, другие — технические — о свободе печати и конституции… Вопросы, несомненно, благие, но кончились они грандиозным скандалом и кошачьим концертом, устроенным двум каким-то участникам кишиневского погрома, а на другой день съезд был закрыт, и здание университета оцеплено городовыми и околоточными надзирателями.

11 января. По тем же причинам закрыты и все остальные съезды. В общем — полная путаница в представлении петербуржцев: зачем собирались эти съезды, что они натворили, за что их закрыли — все толкуют разно об этом. Относятся к происшедшему, как к какому-то весело разыгранному фарсу и интересуются только скандалами.

14 января. Каждую ночь по Николаевской дороге уходят поезда на Дальний Восток с боевыми грузами; от гвардейских полков из каждой роты взято по 15 человек и отправляют туда же. Бумаги сильно упали в цене; толки о войне увеличиваются.

17 января. Опубликовано Высочайшее повеление о разгроме непокорного и самого деятельного и интересного из земств — тверского. Один взмах пера — и нет его, другой — нет закона. Далеко зашел, однако, этот Плеве, не в цивилизованной стране живем мы, а словно где-то в персидской сатрапии!

20 января. Субъекты, изгнанные со скандалом из съезда, оказались Степановым и Прониным. Первого знаю хорошо по Новоселице, где он работал в качестве подрядчика. Субъект он малограмотный, но с деньгой и убежденный ненавистник еврейства; заветнейшая мечта его была: «получить орденок, хоть паршивенький» и для этой цели он лез из кожи, жертвуя на разные благотворительные дела кучи денег.

Его хотели даже бить на съезде, но желавшего произвести это удержали, и Степанов под ругань, рев и свист выскочил на улицу без шубы и шапки. Как попали эти франты на съезд по совершенно чуждому им образованию — не могу постичь!

В результате масса обысков у читавших даже невинные рефераты и много арестов; слышал, что арестован, напр., довольно известный адвокат Переверзев и др. Ходит рассказ, как всегда из «самых достоверных источников», будто бы государь совещался с министрами и спросил их мнение, долго ли может продержаться настоящее положение вещей; Плеве ответил: «Сколько угодно», другие — пять, десять лет, и только один Витте сказал: «Не более года, Ваше Величество».

Витте вообще пользуется расположением общества и даже в легендарных случаях слухи приписывают ему самую честную и прямую роль.

С Кавказа идут тоже неладные вести: готовится будто бы армянское восстание. Приезжие из Тифлиса разсказывают, якобы главноначальствующий получил извещение, что дворец его собираются взорвать подкопом, и он вызвал сапер, и вокруг дворца вырыты слуховые траншеи и ямы, в которых расставлены часовые.

24 января. В министерстве народного просвещения скандал: министр его, Зенгер, вдруг неожиданно для всех сделал сальто-мортале и проснулся сегодня… сенатором.

Даже обычных слов в рескрипте, в роде «Всемилостивейше увольняем» нет, а прямо: «увольняется по прошению». Толки самые оживленные и разнообразные, но наиболее упорные те — что он уволен за школы тверского земства. Рассказывают, что ревизия обнаружила в них чуть ли не сплошь анархизм, преподаватели будто бы и воспитывали детей в самом революционном духе и т. д. И когда государь, призвав Зенгера, стал говорить ему об этом, тот слушал, выпучив глаза, так как и не подозревал ни о чем подобном. Второе, в чем те же правительственные круги обвиняют Зенгера, — юдофильство и большое процентное содержание евреев в гимназиях и университетах. Скандал, во всяком случае, незаурядный: обыкновенно таких господ сдают в Государственный совет, но никак не в Сенат. Одним сторонником республики в России будет больше!

Каждую ночь на Дальний Восток идут и идут войска, артиллерия и боевые грузы. Иногда собираются целые толпы провожать их, раздается «ура», машут шапками, шлют отъезжающим лучшие пожелания. Начинает просыпаться энтузиазм. И не только в военных кругах, но и в обществе всюду наталкиваешься на разговоры о том, что Россия срамит себя теперешней политикой и настала пора проучить этих макак. Гм… макаки-то эти не выше ли нас, авосек?

Есть слухи, будто государь в самом удрученном состоянии, плачет и твердит: «пусть будет японцам уступлено все, только чтоб не началась война».

25 января. Около часу дня по улицам забегали разные оборванцы с кипами оттисков телеграмм в руках. «Объявление войны с японцами, объявление войны с Японией», выкрикивали на каждом углу. Телеграммы раскупались нарасхват. Оказалось, что японцы отозвали из Петербурга своего посланника и вследствие этого отозван и русский. Везде сильное возбуждение.

26 января. На бирже паника: бумаги опять повалились и, надо думать, понизятся еще. На улицах большое оживление, газетчики торгуют на славу.

27 января. Весь Петербург всполошился; пришла телеграмма, что японские миноноски ночью вошли в Порт-Артурский рейд и «причинили пробоины» трем нашим броненосцам, стоявшим там. Что это за «пробоины», как могли пробраться незамеченными, кстати сказать, не объявившие войны японцы, — все это загадки; телеграммы, выпущенные днем, берутся с боя; целые толпы окружают продавцов, вырывая друг у друга листки. Читают их все — извозчики, дворники… даже простонародье не жалеет пятака и гривенника, чтоб только узнать, что творится на Дальнем Востоке.

На бирже — новое падение цен.

Итак — война началась, и мы уже осрамились. Конечно, цыплят считают по осени…

Уверяют, будто пост министра финансов снова предложен государем Витте, но тот отказался. Да, теперь нужна не такая выеденная скорлупа, как Плеске!

Везде негодуют на моряков, «проспавших» подход японцев. Так ли еще это, узнать сперва надо.

В 6-й гимназии, говорят, между прочим, был обыск, думали найти революционные издания, но только нашли… очень много табаку. Веселый обыск и приятные результаты!

Кстати сказать, от многих лиц и в том числе от Л. Ф. Рогозина, знающих Плеве и совсем не разделяющих его взгляды на политику, — слышал, и притом не раз, что как человек, дома, он прекраснейшая и симпатичнейшая личность. Что за загадка после этого душа человеческая!

27 января, 11 с половиной ч. ночи. Зимний дворец полон представляющимся офицерством. Приезжающие оттуда сообщают последние известия: Алексеев телеграфировал, что семь японских миноносок уничтожено; из судов только «Ретвизан» пострадал сильно, а остальные два подвели пластыри и вместе с остальной эскадрой вышли навстречу японцам. Теперь в эти минуты идет бой… Нервное напряжение в городе страшное, подъем духа необыкновенный.

Этой ночью государь едет в Москву для традиционного объявления войны: на Николаевском вокзале стоит уже готовый императорский поезд. Говорят, государь весьма удручен происшедшим, вдовствующая государыня тоже. Рассказывают, что из Парижа телеграмма сообщает, будто весь рейд Порт-Артура покрыт обломками миноносок и японскими телами; макаки бросались на наш флот, как бешеные. Завтра прочтем и проверим все.

В. Табурин. Чтение манифеста 28-го января в Петербурге у Аничкова моста (1904)

28 января (утро). В ночь от разрыва сердца умер Н. К. Михайловский; умер один, без всякой помощи, так как в квартире никого не было.

Утром в «Правительственном вестнике» появился манифест о войне; расхватывали номера, платя по 30–40 коп. На углах улиц вывешены телеграммы о ходе военных действий; простонародье, военные и дамы теснятся и жадно слушают чтение их.

Вчера площадь Зимнего дворца была вся запружена экипажами; гремело ура, словом, творилось нечто необычайное. В театрах играли гимн «Боже, царя храни», и публика трижды требовала повторения его. Ура не умолкало.

Москва уже пожертвовала на военные нужды миллион рублей.

Купил листок телеграмм; японцы бомбардировали Порт-Артур и подбили еще четыре наших судна; их же потери неизвестны; войска потерпели незначительный урон… И только. Что сей сон значит? Толки идут самые нелепые — вплоть до сдачи Порт-Артура.

Говорят, что Скрыдлов поведет на Восток свою черноморскую эскадру, а Куропаткин примет главное начальство над сухопутной армией. Что же тогда останется делать наместнику Алексееву? Почему молчат его телеграммы о японских потерях в судах?

Адмирал Е. И. Алексеев в Порт-Артуре

Вечер. В 3 часа дня произведены в мичмана гардемарины; также произведены в офицеры старшие курсы морского инженерного и Павловского училищ. Воинский начальник и Главный штаб осаждаются офицерами и нижними чинами запаса, желающими идти на войну. Огромному большинству отказывают. Произведенная нежданно молодежь в неистовом восторге, но на улицах свеженьких офицериков не видно: ни у кого не оказалось готового обмундирования. В телеграммах есть сообщение, что японцы отбиты от Порт-Артура, и что у них погиб один крейсер. Только одна «Петербургская газета» выпустила прибавления под громкими названиями: «Победа. Разгром японского флота» и т. д., и там сказано, будто бы нашими потоплено три крейсера, а всего судов у японцев уничтожено 12; при этом исчислялось даже подробно количество убитых и раненых врагов. Перед телеграммами крупными буквами была набрана дико кликушествующая статья о «желтолицых и рыжеволосых» врагах, о мощи России, — словом, так и виднелись из строк пьяные глаза и засученные кулаки савраса, вызывающего «удариться» с ним весь мир. Номера эти расхватывались по полтиннику и несколько подняли дух в публике; многие, — да так и следует, — им не верят, но слышал толки, будто бы наборщик «Правительственного вестника», имеющего монополию на первое напечатание телеграмм с Востока, тайно продал текст той телеграммы «Петербургской газете». Дай Бог нашему теляти волка съесть!

Среди моряков толкуют, будто бы султану заплачена крупная сумма денег за пропуск черноморской эскадры, но будет сделан вид, что русские суда форсируют проход и пройдут под огнем, конечно безвредным, береговых батарей на помощь тихоокеанцам. В штабе деятельно готовятся к войне на три фронта; войска тянутся к Афганистану в виде угрозы Англии. Сколько ни приходилось сталкиваться и говорить с выдающимися сухопутными военными и моряками — все жаждут войны и более всего — с Англией, и общий хор и военных и штатских боится не Англии, не коалиций, а русских дипломатов. Это все такая патентованная, вылощенная бездарность, такая ходячая трусость, что без возмущения ни один русский человек не может говорить об этих гг.

29 января. Алексеев молчит. 7 наших броненосных судов выбыло из строя, около 70 убитых и раненых — в этом и все наши сведения.

Вчерашнее сообщение «Петербургской газеты» нигде не подтверждается: все, стало быть, выдумка.

Кстати, сегодня ее у разносчиков нет: запретили в розничной продаже за вчерашний номер на две недели.

В городе недоумение; удивительный барометр публика: малейший пустяк выводит ее из равновесия и лишает возможности думать и соображать что-либо. Предположим даже, что нас разгромили в Порт-Артуре — Корея и Манчжурия велики, есть еще где встретиться и померяться силами!

В почтамте была сегодня телеграмма из Лондона, будто бы русский броненосец потоплен японцами, а два транспорта захвачены в плен с 2000 наших войск. Чего ради молчит «Правительственный вестник»? Лучше знать самую скверную правду, чем слушать и верить — как делает публика — в десять раз преувеличенному вранью о чем бы то то ни было!

Кстати, интересная подробность: японский посланник перед выездом из Петербурга уплатил по предъявленному ему нашим телеграфом счету за тринадцать последних дней — десять тысяч рублей.

Петербург щегольнул: пожертвовал полтора миллиона на войну; со всех сторон начинают стекаться пожертвования; газеты полны сообщениями о них.

30 января. В немецких газетах есть телеграммы, что два русских крейсера — «Варяг» и «Кореец» сдались без боя японцам в Чемульпо.

По городу расклеены объявления о потерях японцев при Порт-Артуре, причем о потоплении их крейсера нет ни слова; в конце публика извещается: «ввиду распространившихся в городе разных неблагоприятных слухов из неблагонадежных иностранных источников, что подтверждения их не имеется».

Вчера около 8 ч. вечера по Невскому шли две роты стрелков, отправлявшихся на Дальний Восток. Гигантская толпа залила всю ширину улицы, солдаты шли вперемешку со всяким людом, давка чрезвычайная. Гремело ура, в воздух летели шапки.

К. Булла. Солдаты отправляются на фронт (1904–1905)

Как, однако, всколыхнулась Россия!

Иностранные газеты сильно (и по делам) нападают на Алексеева, называют его бездарностью и т. д. Номера с этими статьями и телеграммами задержаны. Биржа вчера немного окрепла, что-то произойдет сегодня? Слышал, что вчера от государя была телеграмма Алексееву с требованием немедленных донесений о подробностях боя у Порт-Артура.

Вечер. Около 8 ч. вечера по городу начались манифестации. Толпы студентов и штатских вперемежку с дамами и национальными флагами в руках направились к Зимнему дворцу, оттуда по Невскому к Аничкову с пением «Боже царя храни» и «Коль славен». Тысячеголосое ура и пение гимнов у дворцов вызвали к окнам несколько фигур придворных.

Около 11 часов вмешалась полиция и стала разгонять наиболее неугомонных, причем некоторым пламя патриотизма пришлось погасить в участке; разгоняли кулаками и ножнами «селедок»; кое-кому долго придется попомнить начало японско-русской войны!

31 января. Нашею же миною взорван наш минный транспорт «Енисей». Что и говорить, на славу начали войну! Слухов в городе — не обобраться.

Рядом с проснувшимся патриотизмом приходится наталкиваться и на другие речи: на желание, чтобы японцы поколотили нас — для нашей же пользы. Говорят, что если мы побьем, то близкое уже «освобождение» России отодвинется опять вдаль, зазнаемся, все пойдет еще хуже, чем шло. Скорбят, что все другие интересы поглощены войной, и народное движение, так разраставшееся везде, ринулось в новое русло. Я лично желаю, чтобы прежде всего не легло срама на Русь. Что делать? Пусть реформы отодвинутся на несколько лет, жаль, но раз заварилась каша — надо выходить из нее с честью!

Сильное возмущение в ультра-либеральных кружках произвела всеподданнейшая телеграмма со всякими верноподданническими чувствами от тверского, на днях так посрамленного правительством, земства.

Вчерашние демонстрации происходили, оказывается, и около французского и английского посольств. Союзникам, конечно, орали ура, пели гимны, а англичанам устроили кошачий концерт. Тут-то, рассказывают участники, полиция и попросила их «честью» разойтись по домам. В общем же полиция теперь стушевалась почти совершенно.

Похоронили Михайловского.

Многотысячная толпа заливала всю площадь; в Преображенский собор нельзя было и протискаться. К изумлению и некоторому волнению публики, вдруг из одного из дворов появился жандармский отряд и направился к собору. К счастью, опричнина сия, переговорив с распорядителями и получив, вероятно, от них заверения, что беспорядков не будет, удалилась: быть бы скандалу иначе!

Гроб понесли на руках; на самом видном месте катафалка для венков, наверху, висел венок с надписью: «от находящихся в доме предварительного заключения».

Когда процессия двинулась — навстречу ей с Литейного донеслось «ура» — шли манифестанты-правительственники.

Разговоров велось гибель в толпе, увы, главным образом о войне, о студентах «белоподкладочниках», громко именующих свой кружок «Денницею» (переделанный их врагами, сторонниками стачек — в денник, т. е. конюшню) и организующих все эти гимны на улицах. Арабажин, напр., и др. убеждены (предлагали даже пари), что Япония побьет нас, так как наша Манчжурская дорога никуда не годна и может провезти в сутки не более 2000 чел. Вообще очень многие настроены весьма пессимистически и говорят, что как бы ни закончился национальный вопрос, — народный страшно пострадает. Предвещают голод и всякие ужасы вроде вмешательства Англии, полного обнищания и т. д., и т. д. Страшен черт, да милостив Бог!

Вечер. «Варяг» и «Кореец» погибли геройски, обороняясь от целой эскадры. «Кореец» затонул сам, а «Варяг» взорвал себя в последнюю минуту на воздух; крохотная владивостокская эскадра прорвалась в море и разгромила японский город Хакодате. Честь и слава молодцам!

Крейсер «Варяг»

Ехал домой и разговорился с извозчиком.

— Вот, — говорит, — барин, хозяин у меня четыре запряжки имеет, деньги, все у него есть, а в добровольцы ушел. Не могу утерпеть, говорит. Жена, теща плачут, куды, говорят, идешь, зачем ты? Не могу, говорит, утерпеть и кончено!

— Ну а ты как, — спрашиваю, — думаешь: кто кого — мы японцев побьем или они нас?

Ванька даже плюнул.

— Вот экакеньких-то да не одолеть? — он показал рукою на аршин от земли. — Одолеем. Мы смирно сидели, терпели, ну а теперь шабаш: теперь разворочались!

— Ну, а если все-таки побьют?

— Голову то есть себе об панель тогда расшибу!

Рассказал затем, хохоча всей утробой, что видел на днях такую сценку. Шел китаец, а какой-то мальчишка лет 13 подскочил к нему и кричит (шли манифестанты) «долой шапку!» Китаец растерялся, глядит на него, а тот «кээк даст ему в ухо, китаец и брык с ног, да бежать потом. Смеху, смеху кругом что было!».

Привожу это как иллюстрацию к творящемуся теперь.

На Невском толпы хватали моряков и с криками «ура» качали их; досталось-таки и новоиспеченным мичманам. Павловское училище, как оказалось, еще только страстно ждет производства.

1 февраля. Ни градоначальника, ни министра народного просвещения в Питере еще нет; Унтербергер, про назначение которого так упорно и убедительно возвещали, по слухам отказался, отказались и другие. Да теперь и не интересуется никто ими.

По городу звенят бубенцы, наехали обычные масляничные вейки на своих коньках. Конечно, среди них много переодетых русских, тем не менее работают на славу.

4 февраля. В берлинских газетах есть телеграммы из Лондона и Парижа, будто наша владивостокская эскадра наскочила где-то на японские мины, и три крейсера погибли. Что-то скверно пока идут дела у нас на Востоке! Отовсюду сыплются пожертвования… то-то начнутся теперь кражи казны и этих денег! Великосветские дамы тоже занялись теперь в Аничковом дворце «работами» для раненых: пьют чай и трещат, как сороки. Таковы, по крайней мере, рассказы сведущих лиц. Белье же, т. е. настоящая работа, сдано бедным мастерицам прямо по возмутительной цене (тоже, благотворители!..) — кальсоны по и коп. и халаты по 15 коп. со штуки за работу. С раненых, дескать, должны дешевле брать!

5 февраля. Вранье в городе идет неимоверное: сегодня дошли до того, что будто взят Порт-Артур. Английские газеты тоже принесли новость в этом роде: «московские бояре возмутились и взяли и разрушили Кремль и много церквей». Дальше этой новости уже не пойдешь, а потому с сегодняшнего дня перестаю записывать всякие вести о войне. «Слишком много вранья!» — должен был бы сказать современный Калхас.

6 февраля. Разговаривал с одним из моряков, участвовавших в поисках (и отыскавшего) погибшего несколько лет тому назад от собственной ветхости броненосца «Русалку».

В городе тогда же ходили рассказы, что не подняли ее только оттого, что пришлось бы отдать под суд все высшее морское начальство, до того корпус судна был ветх и так мошеннически был он построен. Моряк подтвердил все дословно; по той же причине погиб в свое время и «Гангут»; моряк этот, штурман торгового флота, человек, заслуживающий безусловного доверия, утверждает, что ремонты этих судов, хорошо известных ему, производились на бумаге, на деле же их только перекрашивали снаружи. На «Гангуте» вечно работали машины, выкачивая воду, просачивавшуюся во все пазы. В точно таком же состоянии, говорят, находится и прочая береговая оборона наша, вроде разных «Адмиралов» и «Не тронь меня». Последнее имечко занятное: «не тронь меня, сам развалюсь», так переиначивают его моряки.

В некоторых учреждениях, где собирали подписку об отчислении процент, из жалованья на войну, между прочим и в портовой таможне, произошли при этом скандалы: несколько поляков отказались подписаться на том основании, что «не желают помогать России, притесняющей их». Нечто подобное произошло и в институте гражданских инженеров.

В университете на днях случилось побоище: студенты избили нескольких студентов же за протест против манифестаций; драка была такая, что бойцы разошлись в разодранных мундирах, с воротничками, перевернутыми назад, или же совсем без них. Убедительное приведение к соглашению, что и говорить!

Смешные и нелепые слухи ходят среди нашего мещанства. Как пример, привожу тот, что удалось мне слышать.

Элиза Балетта

Великий князь Алексей, моряк, подарил своей любовнице Балетта — французской актрисе (Михайловского театра) маленькую серебряную модель корабля с бриллиантовыми гвоздиками. И вот в каком виде перешло это «событие» в народ; передается притом все это с неудовольствием, с покачиваниями голов, охами, но, разумеется, тихо: «Чего уж добра ждать; сколько денег зря губится! Алексей-то Лексаныч любовнице своей, французинке, серебряный карапь подарил, да целые дни с ней по морю на нем и катается!»

8 февраля. На улицах гремят и звенят бубенцы: их слышно даже через двойные рамы. Народа снует гибель, справляют последний день масляницы.

Относительно причин воспрещения розничной продажи «Петербургской газеты» слышал еще версию: хлопнули ее по карману будто бы за статью, где корили наших порт-артурских моряков за то, что «позорно проспали» подход японцев.

Пишу эти строки, а с Суворовского проспекта доносится пьяное «ура». «Ндравам» теперь в отношении дранья глоток не препятствуется!

На Инженерной ул. у дома Красного Креста бессменно дежурят целые толпы студентов, женщин и мужчин всех сословий; предложений так много, что попадают в ряды сестер и братьев милосердия один из десяти и даже двадцати человек. Пожертвования льются щедрой рукой.

10 февраля. Пущен нелепый слух, будто бы Алексеев отравился.

Закрыты высшие женские курсы. Начальство, без ведома слушательниц, представило верноподданнейший адрес от их имени с изъявлением разных чувств; курсистки, узнав об этом, вознегодовали — и справедливо — и устроили весьма бурную сходку. Результат — закрытие курсов. Да, трудно теперь разобраться, где истинно «верноподданнейшие» чувства, а где вынужденное присоединение к изъявлению таковых! Достаточно какому-нибудь ферту в собрании предложить такое подношение, то, если бы все остальные присутствующие не одобряли — вынуждены были бы «поднести», чтоб не подвергнуться в свою очередь поднесению какого-нибудь сюрприза вроде высылки, отсидки и т. д.

Телеграмма от Алексеева принесла весть о потоплении нами четырех японских торговых пароходов и об отбитии новой атаки миноносцев. Все-таки, что-то вроде успеха; на безрыбьи и рак рыба! По слухам, дела наши неважны и российское ротозейство сказалось вовсю: мало войск на Востоке, а наша драгоценная, стоившая миллиард Манчжурская дорога более 2000 человек в сутки не может пропустить.

12 февраля. Назначен новый градоначальник, генерал Фуллон из Варшавы.

13 февраля. По рукам ходит забавная пародия на манифест о войне, начинающаяся таким образом: «Мы, Божиею милостью и т. д. … царь Ходынский и Кишиневский, Полтавский и Харьковский, царь Эриванский» и т. д. — перечислены все места, где бывали беспорядки, закончившиеся секуциями.

Экземпляры литографированы и внизу имеют подпись: «печатать разрешается. Министр вн.<нутренних> дел фон-Плеве».

15 февраля. Отправляется на войну великий князь Кирилл Владимирович. Что, спрашивается, сей герой будет там делать? Конечно, в первую голову получит Георгия. Люди будут драться, а такие господа награды получат. Опять сложит армия песенку вроде той, которую принесла с войны 1877 года:

17 февраля. Умер Ванновский, бывший военный министр и министр народного просвещения.

В народе толкуют, будто бы о. Иоанн Кронштадский «благословил на 25-летнюю войну», т. е. говоря иначе предсказал, что она протянется 25 лет.

Компетентен ли в этом деле о. Иоанн, не знаю, а что вся Европа вооружается, минируют свои гавани даже такие государства, как Голландия и Швеция, и все вот-вот кинутся друг на друга, как псы по первому «втю» — это верно!

18 февраля. Университет оцеплен двойным рядом городовых; входы в него заперты. Вокруг здания толпа студентов и штатских. Что происходит — еще не знаю, говорят, устроена грандиозная сходка.

Сегодня получил первый № «Листка освобождения», нового приложения, выпускаемого теперь Струве по случаю войны. Прочитал его и задумался: трудна задача будущего историка! Как разберется он в груде противоречий и сплошного вранья? Говорю это вот почему: в этом № имеется заметка «Казенный патриотизм и учащаяся молодежь», где значится: «Патриотические манифестации состояли из 3 элементов — полицейская провокация, хулиганство и баранство», ниже опять: «Патриотические манифестации производили главным образом гимназисты и неопределенного звания люди».

Я лично и десятки знакомых моих перевидали разные манифестации: их устраивало все живое, находившееся в те моменты и в тех пунктах. Это было что-то стихийное, пробиравшее до самой глуби костей; «толп гимназистов» я не видал, — мальчишки везде и всегда сопровождают процессии, — а видел взрослых людей, почтенных отцов семейств, молодежь — и студентов, и барышень, и дам разряженных, и бедноту — все, шли в этих процессах, охваченные энтузиазмом. «Наемным» путем чувств ни у зрителей, ни у толпы вызвать нельзя, и тот, кто был в эти дни в Петербурге, никогда не забудет их. Достаточно было крикнуть одному «ура» — и все приходило в возбуждение, все становились участниками манифестаций.

21 февраля. Со всех сторон сообщают о бегствах подростков, начиная с 10–11 летнего возраста, на Дальний Восток, на войну с японцами. Из гимназий и др. учебных заведений и от родителей до сих пор, говорят, подано в сыскную полицию до полутораста заявлений об исчезновениях юных воинов; на вокзалах кассиры теперь билетов детям не продают и таковых задерживают.

23 февраля. В университете что-то не все еще ладно. Уверяют, что среди студентов и курсисток отыскался кружок лиц, решивших выразить свое сочувствие микадо и японцам посылкой ему приветственной телеграммы и сбором денег в его пользу. Телеграмма эта — передают дальше — была подана на телеграф, но, конечно, доставлена совсем другому микадо: градоначальнику, а тот поскакал с нею к государю. Всему этому, зная мудрых наших будущих людей, еще можно поверить, несомненно, они знали, куда и кому попадет их телеграмма вместо Японии и подали ее нарочно с этой целью. Но дальнейшее пахнет выдумкой; просмотрев смехотворный в сущности документ, государь заявил: «Ничего не имею против депеши и сбора денег со стороны этих гг., только пусть они то и другое отправятся лично вручить микадо».

26 февраля. Со всех сторон передают, что запрещено селиться на лето под Ораниенбаумом, в Териоках, Сестрорецке, Куоккале и т. п. прибрежных местах. В Териоках возводится укрепление; в Выборге усиливается гарнизон. От комиссионеров слыхал, что в Кронштадте чуть ли не паника: с 1 марта он объявляется на военном положении, и жители готовятся к выезду и распродают за бесценок вещи. Ожидается война с Англией.

По улицам бегают мальчишки с листками в руках и выкрикивают: «Новое чудо святителя Николая на Востоке, цена пять коп.»

29 февраля. Сегодня в газетах появилось опровержение слухов о воспрещении селиться в названных выше местностях на дачах; сообщение это как-то неуверенно набрано петитом и почти незаметно. Тем не менее, толки об этом запрещении не прекращаются, а усиливаются.

Умирает последний могикан плеяды старых поэтов, К. К. Случевский; у старика рак, и положение его безнадежно.

Старик был оригинальный человек и притом почти ослепший за последние годы; страстно любил свой «Уголок» — дачу в Гунгербурге. «У меня есть вещи, который не умрут-с!» говаривал он иногда в минуты раздражения, ударяя себя кулаком в широкую грудь. Случалось это в такие минуты, когда заговаривали о новых российских академиках и российском Пелионе — Академии, так обидно забывшей о старике.

К. К. Случевский

По пятницам у Случевского собирались поэты. Всякий, кто состряпал на своем веку какую бы то ни было книжонку с виршами, имел право идти в пятницу к К. К.: двери были открыты для всех и каждого. Убеждения в расчет не брались, но, правда, из числа «пятничных» гостей по другим дням почти никого не принимали. Таскалась к нему вся поэтическая братия, рассчитывавшая, главным образом, как-нибудь и куда-нибудь пролезть при помощи К. К., гофмейстера и человека влиятельного. Бывал там и рыжекудрый Аполлон Аполлонович Коринфский, мало, увы, похожий на своего тезку; Коринфский был помощником К. К. в редакции «Правительственного вестника» и, не ограничиваясь устной хвалой патрону, произвел на свет книжицу: «Поэзия К. К. Случевского» и уж не помню теперь, в этой ли книжице, в стихах ли своих, заявил с пафосом, что Россия должна гордиться поэзией Случевского. Плохо думает о России г. Коринфский! У России есть чем погордиться и помимо посредственных, а за последние года, когда старик взбрыкнул за Москвой и ударился в декадентство, и прямо плохих стишков.

Пятничные гости эти острили, говорили «экспромты», сочинявшиеся, вероятно, с субботы, и так им эти остроты нравились, что вздумали познакомить с ними и публику и стали издавать свой журнал — юмористический. Пятничные вдохновения эти были оценены публикой по достоинству, и после нескольких № журнал скончался.

Все это происходило несколько лет тому назад; что представляли пятницы последнего времени — не знаю, имею однако данные полагать, что к лучшему не изменялись. Окончательно прекратились они лишь на этих днях.

4 марта. Вчера беседовал с сановниками медицинского мира и полюбопытствовал узнать — что значил сей сон — отправка почти сплошь одних евреев-врачей в действующую армию. Оказывается, как «неблагонадежный» элемент, на случай мобилизации они были зачислены в самый отдаленный и, как предполагалось недавно, не угрожаемый войной округ. Нежданно-негаданно все перевернулось, и евреи пошли в первые ряды. Правы заграничные остряки, выпустившие теперь открытые письма, на которых изображен отдыхающий Саваоф. К нему является архангел и сообщает, что на земле неблагополучно: война. Саваоф махает рукою и отвечает: «Пускай себе дерутся: сами помирятся!».

— Да русские это с японцами воюют, Ваше Божество!

— Русские? Давай когда так кушак и шапку: эти без меня не обойдутся!

Со всех сторон доводится слышать глухие толки о беспорядках и сопротивлениях властям на Руси. Где происходили они, как — никто объяснить не может. В Царстве Польском, передавали, были даже отказы солдат идти на войну и т. д.

Отмечаю вновь проснувшееся во всех ожидание чего-то изнутри России; к войне публика уже несколько поохладела; листки с телеграммами куда меньше стали находить покупателей и теперь газетчики напрашиваются к равнодушно идущим мимо прохожим. Первая, острая стадия миновала… Что-то будет, когда все пресытятся и устанут от войны?..

5 марта. Читал сегодня письмо моряка-офицера Сергея Дмитриевича Бодиско из Порт-Артура, описывающее кутерьму, происшедшую там от нежданной атаки японцев; все это известно по газетам, поэтому повторять не буду.

Слух, что взорвалось второе русское судно — письмо подтвердило: только погиб не «Баян», как говорили, а «Боярин», дважды напоровшийся на собственные мины. Газеты и правительственные сообщения молчат об этом — шило в мешок прячут!

6 марта. Вчера вечером и сегодня в разных местах слышал, будто повешен некий интендант Ивков, продавший Японии план расположения на театре войны продовольственных пунктов.

15 марта. В двух книжных складах сообщили мне, что Н. А. Рубакину предложено на выбор: или переселение в Восточную Сибирь, или же за границу навсегда. За что свалилась на него эта напасть — никто и сам он не знает. Вероятно, за январский съезд, где, хотя он и держал себя сравнительно скромно, но тем не менее попал под всевидящее око… У. Н. А. сильнейшая астма; «заграницу» и тамошних соотечественников он не особенно долюбливает; тяжело ему придется там! В последний раз я его видел вскоре после закрытия съезда и обыска у него; он принял меня в постели. Н. А. был поражен тем, что полиция, заставшая его в минуту приступа астмы, ввиду болезни его не приступила к осмотру квартиры, и пристав, запросив по телефону начальство, извинился за беспокойство и ушел со своей командой, отложив обыск, чтобы не беспокоить больного.

19 марта. Около 8 ч. вечера, выйдя на улицу, увидал на безоблачном небе не то тучу, не то столб дыма; дошел до Невского — на каланче мерцают три фонаря и над ними один красный, значит, где-то пожар и сильный. Горело, как оказалось, внутри Апраксина двора; за Екатерининским сквером стояло над домами словно громадное северное сияние: выделялись языки огня и летевшие высоко вверх искры. Садовую улицу запруживали извозчичьи пролетки; со всех концов лились на пожар черные реки людей и экипажей.

К. Булла. Пожар в Апраксином дворе

Здание Государственного банка стояло освещенное, как днем; мимо него никого не пропускали; сквозь решетку Пажеского корпуса видно было, как в конце переулка, ближе к Фонтанке, у Министерства народного просвещения бушевало пламя. Едва удалось протискаться к Екатерининскому каналу и мимо банка пройти на Гороховую и оттуда на Фонтанку. Взлетавшие на необычайную высоту искры подолгу мерцали на небе и падали на панель канала — расстояние от места пожара огромное. Теснота была такая, что вереницы экипажей подвигались шагом; в толпе слышались разговоры, что горит склад резиновых и целлулоидовых изделий «Проводник», и будто есть человеческие жертвы; иные уверяли, что погибло сто человек. Освещенная красным отблеском огня Фонтанка представляла необычайное зрелище. На более темном правом берегу ее виднелся ряд паровых машин, накачивавших воду; паровики реготали, выбрасывали клубы дыма и сыпали искры; кругом суетились, посвечивая медными шлемами, пожарные; проносились во весь опор, гремя и звеня, бочки с водой, а из-за зданий министерств вставало и крутилось море огня.

20 марта. Сегодня газеты насчитывают 12 жертв вчерашнего пожара, но пока не разыскано еще много приказчиков сгоревших складов — Клочкова и «Проводник». Пожар длился всю ночь; дежурная часть тушила его еще утром. Вчера и сегодня в пожарном отношении какие-то фатальные дни; иду нынче по улице Гоголя и вижу, что в доме на углу Гороховой выбиты во втором этаже стекла; читаю закопченную и скорчившуюся с одного края вывеску: «Редакция газеты «Знамя»». Вчера, оказывается, вспыхнул в ней пожар и уничтожил ее, хотя к сожалению, кажется, только отчасти.

Иду дальше — в Кирпичном переулке пожарные и толпы людей: горит где-то во дворе. Сел в омнибус, еду по Невскому — у Аничкого моста встречаю летевшую на новый пожар команду; лошади, видимо, не были еще отпряжены с вечера и носили следы мыла; люди выглядели утомленными — приходилось поспевать с пожара на пожар, не отдыхая.

Что это, однако, за праздники Красного Петуха настали??.. Куда бы ни шел — везде слышишь трубные сигналы пожарных и видишь их мчащимися по улицам во весь опор?

21 марта. Упорно повторяют, будто Гершуни и др. повешены, между тем из достоверных источников знаю, что они помилованы. Виселица заменена Гершуни пожизненным одиночным заключением… черт возьми, виселица много гуманнее! На суде, говорят, разыгрался инцидент, произведший сильнейшее впечатление. Защитник одного из обвиненных, офицера Григорьева, — Мусин-Пушкин построил свою защиту на громоносном обвинении Гершуни. «Эти люди», говорил он, указывая на Гершуни, «отбирают у таких, как Григорьев, портреты и разные письменные свидетельства, чтобы они не могли уйти от них и, пожав лавры себе, заставляют потом идти на смерть»… и т. д., и т. д.

Когда он кончил, поднялся Гершуни и спокойно, но выразительно сказал следующее: «История не сохранила нам ни того, что говорили судьи, приговорившие Гуса к сожжению, ни кто они были. Но в памяти людей осталась та старуха, которая принесла «свое» полено на костер его. История запомнит и вас, г. адвокат, и ваш грязный камень, брошенный вами в человека, стоящего в саване и с веревкой на шее!».

Все были точно придавлены к земле этими словами.

Утром сегодня получил письмо от И. А Рубакина, где он пишет, что выезжает завтра за границу, хотя «надеется, что не навсегда» и прощается со мною.

31 марта. Со всех сторон сообщают, что погиб броненосец «Петропавловск» с экипажем и адмиралом Макаровым; по одним версиям, он взорван японцами, по другим, напоролся на собственные мины. Переполох сильный, одно за другим гибнут наши лучшие суда!

Неожиданно утром сегодня разыгралась снежная метель и обсохшие было улицы опять покрылись грязью; дни стоят теплые, серые; Нева вот-вот готова вскрыться, по Фонтанке уже недели две как бегают финляндские пароходики, похожие на крыс, шмыгающих под мосты.

1 апреля. Во многих церквах идут панихиды: слух, к несчастию, оказался верным, погиб Макаров и почти весь экипаж броненосца «Петропавловск»; Яковлев и великий князь Кирилл ранены, но спасены. На дворе сильнейшая метель; день словно зимний, ненастный и, несмотря на это, на углах теснятся целые толпы людей и пробегают глазами вывешенные известия с Дальнего Востока. Впечатление страшное.

Гибель «Петропавловска» 31 марта 1904 г.

Полиция сегодня утром отбирала у всех газетчиков №№ «Петербургского листка» и каких-то еще газет; сопротивлявшихся тащили в участок; в газетную экспедицию почтамта полиция явилась тоже и конфисковала все названные №№. Тем не менее, я раздобыл «Петербургский листок» и успел наскоро пробежать его; особенного ничего не заметил; в отделе происшествий наткнулся только на заметку о том, что этой ночью в «Северной гостинице» произошел сильный взрыв, исковеркавший много номеров, полы и потолки; в одной из комнат найдены куски человеческого тела, разорванного бомбой. Что это за бомба, и кто был владетелем ее — загадка; по всей вероятности, здесь кроется что-либо анархическое, сыщики зачуяли следы и потому поспешили всякие сведения о происшедшем изъять.

В два часа дня на улицах снова продавался «Петербургский листок»; купил № — на месте заметки о взрыве белая полоса. Заметку выкинули, и газету отпечатали снова.

3 апреля. Смутно поговаривают о происшествии в «Северной гостинице»; будто бы в скором времени предстояло открытие памятника Александру III на площади перед этой гостиницей — конечно, в Высочайшем присутствии; анархисты заняли №, выходивший окнами на площадь, и подготовили бомбы для покушения, кончившегося для них неожиданной катастрофой. Что ж, не одним порт-артурцам нарываться на собственные мины!

Ходил смотреть на гостиницу; семь окон во втором этаже (считая сверху) изуродованы, опалены; стекла и рамы выбиты; внутрь помещения никто не допускается. Жандармы уже на следу и деятельно разыскивают участников; в почтамт поступила секретная бумага о задержании и доставлении в полицию всякой корреспонденции и посылок, могущих придти на фамилию некоего Раевского и еще каких-то лиц.

В среде самой полиции раскол. Достоверно знаю, что Лопухин, нынешний директор департамента ее, рвет и мечет и открыто высказывает свое неудовольствие на произвол и порядки, которые при его поступлении обещал устранить Плеве и которых, «заманив» Лопухина, конечно, не переделал.

Анненский, казначей Литературного фонда, выслан на несколько лет в Ревель… за «образ мыслей», вероятно, т. к. никаких иных прегрешений за ним не оказалось. Старались изо всех сил убедить его, что он произносил «неудобные» речи на могиле Михайловского, но это не выгорело, т. к. он не открывал даже рта, что и подтвердили свидетели — Короленко и др. Плеве деятельно взялся за чистку Петербурга, только, ой, не напороться бы и ему на собственную мину! Анненский и ему подобные люди языка, но не действий, а «чистка» может пробудить и боевые элементы!

Слышал, будто Плеве заявил, что высылать более в срединную Россию он никого не будет — «довольно разносить везде крамолу» — а будет отправлять в балтийские провинции. Это остроумно. Действительно, балтийские губернии — это дейтчланд и до руссланд им нет решительно никакого дела; сосланный туда пропагандист на полной свободе будет чувствовать себя со связанными руками. Анненский, кажется, первый открывает компанию в новые обедованные земли!

* * *

Командующим флотом на Дальний Восток назначен Скрыдлов; перебили горшки, а потом и посылают человека беречь их! Кирилл, оказывается, жив и здоров… вода не приняла! Забыл упомянуть, что Анненского выслали столь поспешно, что не позволили даже заехать домой и сдать ключи от денежного ящика, в котором 60 000 руб. о<бщест>-ва. Это уже потеха! Добродушный Анненский показался таким страшным, что вывезти его потребовалось экстренно… следовало бы потребовать для этого к Литейному мосту свободный броненосец и на сем надежном сосуде доставить столь опасного человека в Ревель!

5 апреля. Нарочно заглянул сегодня за грязный забор, украшающий Знаменскую площадь: пустырь продолжает красоваться во всей неприкосновенности, с грудами мусора, деревянным колпаком над цоколем будущего памятника, словом, запустение полное и, очевидно, ни о каком «близком» открытии не может быть и речи. Стало быть, и толки о цели снятия комнаты в «Северной гостинице» анархистами — вымысел.

По городу циркулируют еще и другие слухи; между прочим, говорят, что бомба эта предназначалась для Плеве на панихиде по Сипягине; другие уверяют, что для взрыва при спуске новых броненосцев, строящихся на эллингах, и будто бы даже в Неве найдено вчера несколько мин для самых судов; последний вздор повторяют усиленно; о взрыве в гостинице знает и говорит весь город. Вот результат «экстренной» и умной меры — конфискации газеты; выйди она с этой заметкой, и никто не обратил бы на нее внимания — мало ли за день происходит несчастных случаев!

15 апреля. Врем напропалую; что ни дом, то новые слухи! И Куропаткин ранен великим князем Борисом (по другим сведениям, отравлен), Вильгельм продал нам пять крейсеров, за что мы делаем ему уступки в таможенном тарифе, т. е. закабаляемся еще лет на десять и. т. д., и т. д. без конца.

Завтра приезжают моряки с «Варяга» и «Корейца»; приготовляются грандиозные манифестации.

С Дальнего Востока возвращается Кирилл Владимирович; повоевал, довольно с него! Второе чадо, Бориса, говорят, тоже скоро уберут оттуда: выделывает там черт знает что.

16 апреля. В девять часов утра пошел по направлению к Николаевскому вокзалу с дочерью; по Суворовскому, Лиговке, со всех сторон спешили туда же вереницы людей. Близко подойти к Невскому оказалось невозможным; вошел в церковь Знамения и за мзду сторож препроводил меня на колокольню, откуда открывался прекрасный вид. Не только чугунная ограда — деревья вокруг церкви, фонарные столбы — все сплошь чернело народом. День был серый, холодный; вдоль панелей Невского, по которому всякое движение прекратили с 8 ч. утра, тянулись красные, синие и малиновые ряды спешенных казачьих полков. Толпа внизу все прибывала и прибывала; устье Знаменской улицы запрудилось совершенно.

На извозчичьих пролетках, случайно оказавшихся там, и двух ломовых подводах с ящиками из-под пива, на сиденьях, на козлах и на ящиках стояли дамы и дети; двое каких-то субъектов взобрались даже верхом на лошадей; балконы и окна везде были открыты, отовсюду выставлялись люди и без конца люди; лепились они и на карнизах и на нижних вывесках.

Экипажи «Варяга» и «Корейца» на Невском проспекте 16 апреля 1904 г.

Толпа снизу все выпирала и выпирала казачьи шпалеры ближе к середине Невского. Правая сторона вскоре очутилась у самых рельс; тогда казаки оборотились и пошли в атаку, отпихивая и лупя, без церемонии, кого попало, руками; ненадолго осадить народ удалось, затем толпа с гулом надвинулась снова; те опять атаковали ее, и через минуту малиновые мундиры и косматые черные папахи разбились на кучки и затерялись, как бурьян в поле. На выручку прискакала конная полиция и стала оттеснять толпу лошадьми; раздались крики, визг, местами замелькали кулаки; толпа шарахнулась назад, и казаки выровнялись снова; со всех сторон поднялся свист и кошачий концерт. Видел несколько сорванных и брошенных прочь в толпу шапок, казачьих папах и две галоши. Сверху я заметил, что казачий полковник горячо заговорил о чем-то с распоряжавшимся вызовом беспорядков приставом и затем скомандовал казакам идти вперед. Те отошли почти до рельс, толпа вздохнула свободнее, и неурядица прекратилась. Гул на Невском стоял, как над морем. Общее внимание привлекали собаки, то и дело бежавшие на рысях к вокзалу: наконец, около половины одиннадцатого начали уезжать с вокзала встречавшие; когда проезжали в коляске двое каких-то моряков, обознавшаяся толпа встретила их недружным, сейчас же прекратившимся «ура», и развеселилась; пробежавшей затем собаке тоже прокричало с десяток глоток «ура»; это вызвало общий смех. Немного погодя со стороны вокзала донесся стихийный рев тысяч голосов; весь Невский загудел от криков; в воздухе замелькали шапки, платки, флажки, показался оркестр морских музыкантов; за ними, блестя золотом эполет, шел Руднев, Беляев и офицеры; немного поодаль, все с георгиевскими крестиками на груди, наплывали сине-черные ряды матросов с «Варяга» и «Корейца».

Напором толпы шпалеры казаков были снесены с мест и очутились вплотную с рядами моряков; позади них шел и играл другой оркестр.

Фуллон был настолько наивен, что печатно заявил вчера во всех газетах, что «публика следовать за моряками допущена не будет», Но не успел еще второй оркестр миновать угла Знаменской, как линии казаков разом исчезли и черное, сплошное море людей захлестнуло и площадь, и Невский проспект. Кое-где, где кучками, где в одиночку, пестрели мундиры, и поток понес их и полицию, как в тисках, по течению. Авось это научит кое-чему г. Фуллона и присных его! Такого многолюдства я не запомню в Петербурге: даже «юбилейная» толпа является безделицей сравнительно с этой! Только что скрылся оркестр, напротив Знаменья какая-то кучка запела было, и притом прескверно, «Боже, царя храни», но ее затискали, не поддержали, гимн оборвался и стих в общем гуле и гомоне. Стал накрапывать дождь. Часа два после встречи на всех перекрестках Невского и на мостах творилось нечто невообразимое. Я поехал на извозчике в объезд по ул. Жуковского и Литейной в Щербаков переулок и на углу Невского должен был стоять среди моря экипажей и сплошной массы людей ровно двадцать минут.

23 апреля. Сильный дождь со снегом; погода все время стоит отвратительная.

Только что успокоился было Петербург, и опять начали раздаваться чересчур самоуверенные голоса — разнеслась весть о бое на Ялу. Мы потеряли 30 орудий, свыше 2000 людей и спешно отступили. Новость эта вызвала чуть не панику; телеграммы опять раскупались нарасхват; везде только и разговоров, что о войне, о взятых японцами в плен 20 офицерах и 2000 солдатах, пушках, генерале Засуличе, виновнике этого боя, и т. д. Действительно воюют макаки с кое-каками, меткое словечко пустил в оборот старик Драгомиров!

Недовольство постепенно растет и растет кругом. Страшно возмущены многие, напр., назначением заведомого вора-взяточника, бывшего кронштадтского полицеймейстера, уполномоченным Красного Креста. Говорят, назначение это он получил благодаря императрице Марии Феодоровне, пред которой, вероятно, когда-то сумел блеснуть распорядительностью.

Бумаги сильно опять упали в цене. Купцы и все деловые люди жалуются на застой: особенно это заметно на книжном рынке. Ходко идут только книги о Японии и Корее, остальные не двигаются. Издательства почти совершенно приостановили деятельность; некоторые приказали даже разобрать начатые наборы новых книг.

27 апреля. Рассказывают, что виновником покушения на взрыв громадного Кронштадтского склада пироксилина, о котором на днях сообщали газеты, оказался какой-то артиллерийский штабс-капитан; когда он был арестован и увидал, что улики все налицо, то нагло заявил: «что ж, у меня сорвалось, зато брат отправил «Петропавловск» на дно!» Брат его служил на этом погибшем броненосце артиллеристом же, или минным офицером; невероятно, но… в наше время все может быть! Гибель «Петропавловска» действительно подозрительна во всех отношениях; из показаний очевидцев как бы выходит, что первый взрыв произошел на корабле; где правда — узнается, конечно, не скоро. Общие насмешки вызвал Кирилл, спешно бросившийся в воду, чтобы спасать свою драгоценную жизнь, при первом же взрыве; в недурном положении оказался бы этот «герой», если бы броненосец уцелел, и его струсившее высочество пришлось бы вылавливать потом из воды. Приезд его в Петербург прошел незаметно, и только кучка гвардейских прихлебателей встретила его «ура» на вокзале. Вероятно, в числе кричавших «ура» в его честь были и Кюба и Донон и Тумпаков с компанией. Недаром прокатилась острота по городу, что: «Как же было утонуть Кириллу в море, когда он воспитание получил… в «Аквариуме»»!

С Дальнего Востока вести не первосортные: Порт-Артур отрезан и изолирован; разбитый на Ялу Засулич подсчитывает свои потери, равняющиеся чуть не 30 проц. всего состава отряда. У Засуличей, очевидно, родовое неуменье вести дела: сестра его, Вера, стреляла в свое время в полицеймейстера Трепова — и не попала; этот целил в Георгиевский крест, а попал в себя самого!

28 апреля. В начале двенадцатого часа проезжал днем на финляндском пароходике по Неве к Финляндскому вокзалу и видел красивое зрелище. Начиная от дворца, вдоль набережной вплоть до Летнего сада стояли линии конных гвардейских полков; хоры играли «Боже, царя храни», а государь ехал в темном мундире с синей лентой через плечо, около коляски императрицы, запряженной цугом, с голубыми жокеями, за коляской пестрели разнородные мундиры свиты и генералов. Полки, после обычного «здравия желаем», начинали кричать «ура», но очень уж по-казенному, так что впечатление от этого «восторга» совсем неважное. Публика, конечно, ни пешая, ни экипажная, на набережную допускаема не была, и царский кортеж медленно подвигался мимо рядов солдат по казавшейся пустынной набережной. Зато из окон домов, на балконах — всюду выставлялись головы.

29 апреля. Все, сколько-нибудь остроумное, сказанное, или якобы сказанное в высших сферах, приписывают у нас Драгомирову. Так, передают, что когда вел. князь Владимир Александрович разгорелся желанием ехать на войну, и государь, поставленный им в неловкое положение, сообщил об этом совету, то Драгомиров среди общего красноречивого молчания заявил: «Я боюсь одного, Ваше Величество, японцы народ воспитанный и, пожалуй, никогда не покажут спины Его Высочеству?»

Газете «Русь» за статью Амфитеатрова о студентах объявлено предостережение и воспрещена розничная продажа; Амфитеатров скоро сделается специалистом по части приканчиванья газет. Как только где-нибудь пойдут дела плохо — будут приглашать Амфитеатрова на гастроли: докончи, мол, отец родной!

Со студентами, как с биржей, «тихо». Идут беспорядки только у горняков; они повесили у себя в курилке портреты ярого руссоненавистника Бебеля. Коновалов, директор, узнав об этом, пришел в курилку и велел убрать немца; в ответ на это ему заявили, что он, директор, не имеет права… входить в курилку и — распоряжаться портретом. Коновалов разгорячился, обругался, потом извинился, потом опять обругался, словом, разыгралась глупейшая история; шумят и высшие женские курсы, продолжая пережевывать старую историю об адресе.

5 мая. Забродила по городу новая ахинея: будто бы арестован в Порт-Артуре контр-адмирал князь Ухтомский, и его везут сюда, как устроителя взрыва на «Петропавловске». По части вранья, и притом художественного, Петербург всякому Царевококшайску сто очков вперед даст!

9 мая. Ехал сегодня утром в так называемой трясучке, — омнибусе, ходящем вдоль Невского, и вдруг, вижу, влезает в нее и становится на площадке странник Василий; опять он был, конечно, без шапки и босоногий, в одном темно-синем подряснике; все глядели на него с любопытством. Реденькие длинные волосы на голове его намокли; в руке он держал знаменитый жезл свой с крестиком наверху и огромным острым железным копьем внизу — одним из тех, что ставятся на железных оградах, только еще больше и шире.

Василий Босой

Карманы этого святого мужа отдувались от брошюр, собственных его жизнеописаний; он их раздает желающим, а если ему дают за это деньги, то тотчас же опускает их в какую-то кружку, хранящуюся за пазухой. Не так давно он судился у мирового за скандал и драку: швейцар в Казанском соборе не впускал его с жезлом, а тот обиделся и, заявив: «Мне император Александр III разрешил всюду ходить с этим посохом, а ты не пускаешь?», взял швейцара за ворот. Произошла потасовка, и порядком помятого святителя еще и оштрафовали.

15 мая. В газетах часто стали проскальзывать заметки, восхваляющие почт-директора Чаплина и приписывающие ему все улучшения последнего времени. Все эти газетные дифирамбы — вздор: за почтамт взялась энергичная рука товарища министра Дурново и все делается по его инициативе. Чаплин держится Дурново в черном теле и ни во что серьезное не вмешивается. Единственное, что сделано по инициативе Чаплина — допущение женщин на службу в почтамт, да куплены новые, желтые экипажи для перевозки почт. Впрочем, есть еще одно: обстриг хвосты и гривы почтамтским лошадям; по этому поводу острят, что он и с лошадей щетинку снял.

П. Н. Дурново

В почтамте Дурново зовут каторжником и живорезом за его безмерно резкое, наглое и нетерпимое обращение с этими и без того загнанными маленькими людьми. Чуть случится что — первая фраза Дурново — «выгнать»! И говорится это отрывистым жестким тоном; весь он — маленький и худой — с тяжелым взглядом темных глаз, производит злое, отталкивающее впечатление…

Прошлое этого человека не без пикантности, и потому запишу о нем несколько слов.

В царствование Александра III был директором департамента полиции и находился в связи с женой одного из своих приставов. Барыня эта — очень красивая — вела себя ветрено и Дурново заподозрил ее в неверности. Не долго раздумывая, призвал он к себе околодочного надзирателя того участка, где жила приставша, и дал ему секретное поручение (под угрозой чуть ли не Сибири в случае болтовни) — следить за ней. Прошло несколько дней — околодочный явился к Дурново и сообщил, что барыня эта с каким-то господином заехали в гостиницу и заняли там отдельный № — Дурново приказал полицейскому немедленно взять городовых и скакать с ними в гостиницу, арестовать барыню с господином, составить об этом протокол; если же не отворят двери — он приказал последние выломать.

Околодочный явился в гостиницу и стал требовать впуска в №; конечно, его не впустили; городовые сломали дверь и глазам кучи людей, собравшихся на шум, предстали в дезабилье приставша и с нею… португальский посланник.

Скандал вышел грандиозный. Португалец немедленно поскакал требовать удовлетворения к министру иностранных дел и история разгорелась. Доложили императору и тот, рассердившись, приказал Дурново «выгнать к черту». Тогда обратили внимание его, что чиновник этот весьма дельный, давно служит и стали просить смилостивиться над ним.

— Назначить дурака в Сенат! — положил наконец резолюцию Александр III — «но с тем, чтоб и нога его никогда там не была!» Злобного старика заставили извиниться перед послом и махнули его на бумаге в сенаторы. Долго сидел у моря в ожидании погоды Дурново и наконец дождался: всплыл Сипягин, всплыл и он за ним и получил в полное распоряжение свое всю почтовую часть Российской империи.

20 мая. Разнесся слух, что министр иностранных дел Ламздорф получил плюху «за измену» от какого-то высокопоставленного лица, не то Долгорукого, не то Аргутинского-Долгорукого. Вообще за последнее время толки усиленно стали налегать на измену: изменил и подкуплен, якобы, Ухтомский (за 12 миллионов), Алексеев, Ламздорф и даже Куропаткин; словом, плетется обычная дребедень, всегда сопровождающая военные неудачи.

21 мая. Ламздорф действительно отколочен. Он проходил по Морской мимо ресторана, и в эту минуту оттуда выскочил субъект с палкой и начал тузить его с криком «изменник». Ламздорф бежал, а палочный герой (Долгоруков) был схвачен дворниками и доставлен в Казанскую часть (там сыскное отделение); государь, которому немедленно доложили о происшедшем, лично назначил комиссию психиатров для определения состояния мозгов патриота, и десять умных, как говорит пословица, ежедневно путешествуют расхлебывать кашу одного Долгорукого. Начинают уже поговаривать об отставке Ламздорфа; сомневаюсь: у нас за битого двух небитых дают! Недаром клоун Дуров лет с десяток тому назад в Москве отмочил следующую штуку: в университете разыгралась история с ректором; один из студентов, по жребию, дал ему плюху в публичном месте; студента мгновенно забрали и услали куда-то, а ректору дали орден. Только получил он этот орден — кажется, звезду — в цирке выходит на арену Дуров и тащит за руку другого клоуна — рыжего.

— Давай, — говорит, — играть с тобой!

— Как?

— А вот как: ты будешь студент, а я буду твое начальство!

— Студеент? — рыжий делает свирепую рожу и начинает сучить кулаки. — Ты начальство?..

Дуров пятится от него, пятится, наконец получает затрещину и летит на песок. Потом медленно встает, отряхивается, лезет в карман, доходящий до пяток, выволакивает оттуда огромную сусальную звезду, налепляет ее себе на бок и, горделиво выпятив пузо, обходит с геройским видом арену. Смех, конечно, был неистовый, а раба Божия Дурова тут же, с места в карьер, выслали из Москвы.

То же, что с этим ректором, будет вероятно и с Ламздорфом!

1 июня. Дачные местности заселяются по-обычному. В свое время я не записал, так как считал это вздорным слухом, которых и так записано достаточно, — происшествие в Павловском военном училище. На днях видел нескольких знакомых юнкеров, и они подтвердили его. Этой зимой кто-то из юнкеров — оставшийся не открытым, — ночью изрезал ножом огромные царские портреты в сборной зале. До лиц некоторых, напр. Николая Павловича, икс этот достать не мог и потому искромсал портреты от плеч до рамы. Скандал получился сугубый и, как ни желал замять его начальник училища, в дело ввязались жандармы, но открыть ничего не открыли. Как предполагают, одной из причин, могших вызвать такую выходку, было то, что из-за отказа в кредите на будущий год для сверх-комплектных юнкеров (а таковых в П.<авловском> уч.<и-лище> довольно много, чуть ли не 60 чел.) решено было «срезать» на экзамене 60 чел. и оставить их на 1 курсе на второй год и таким «простым» образом сразу поставить училище в норму. Иногда не все простое, оказывается, так просто!

4 июня. Смертельно ранен в Гельсингфорсе генерал-губернатор Бобриков, и это событие на несколько времени отодвинуло интересы войны на задний план. Всюду только и толков, что о покушении на него, но при этом почти неизменно прибавляют: «Этого и нужно было ожидать». Общественное мнение не на стороне Бобрикова; огромное большинство ругает его и называет грубым и резким человеком.

15 июня. «Биржевые ведомости» вечером вышли с замаранной полосой, заключавшей сообщение, что в последнем бою под Порт-Артуром броненосец «Севастополь» получил удар миной и, чтобы не потонуть, выбросился на камни, а крейсер «Диана» получил тяжкие повреждения. Известие это, тем не менее, распространилось по городу, но особого впечатления не произвело: слишком уж привыкли мы читать каждый день: «японцы нас обошли и мы отступили»… «под натиском значительных сил противника мы отошли» и т. д.

4 июля. Сильнейший ветер со взморья, минутами кажется, что вот-вот разразится ураган как в Москве и начнет рвать трубы и крыши. Было несколько пушечных выстрелов.

Вчера газеты принесли грустную весть — умер А. П. Чехов.

Трудно жить в Петербурге летом, в знойные дни, а еще хуже того в тихие вечера после них: дышать нечем; на улицах висит сизоватая пелена каких-то промозглых испарений, начинает пахнуть даже на лучших улицах гнилью, навозом.

Старый Петербург все уничтожается и уничтожается… Нет ни одной улицы почти, где бы старые двух и даже трехэтажные дома не ломались; теперь на их месте возводятся новые кирпичные же громады… Удивительно много построек в этом сезоне, несмотря на тяжелое, военное время.

А на войне все что-то неладно. Что ни телеграмма оттуда, то «бой длился упорно, но затем было замечено обходное движение японцев и мы отступили в полном порядке», — последняя фраза сделалась стереотипом. Мы так насобачились в отступлениях, что иначе, разумеется, производить их и не можем!

15 июля. В половине одиннадцатого утра узнал, что убит Плеве. Взял извозчика и сейчас же поскакал к месту происшествия — к «Варшавской гостинице». По Измайловскому проспекту шли и бежали туда же люди; меня обогнала карета Красного Креста. Ехать к вокзалу не пропускали; я слез с извозчика и вмешался в толпу, сплошь запруживавшую панели с обеих сторон. Везде сновала пешая и конная полиция. На середине мостовой против подъезда гостиницы валялись разметанные осколки кареты, изорванные в клочья подушки сиденья и окровавленная шапка; их еще не убирали; на камнях алело несколько пятен крови. Огромный многоэтажный дом, где помещается гостиница; стоял без стекол; в зданиях, что напротив и рядом, стекла выбиты тоже. В толпе было несколько очевидцев взрыва; швейцар противоположного дома рассказал мне следующее. У подъезда гостиницы торчали двое каких-то господ, один из них высокий, полный, и разговаривали, видимо, поджидая кого-то. Только что поравнялась с ними карета, в которой ехал на вокзал Плеве — один из них кинул бомбу и грянул оглушительный удар. Карету разнесло вдребезги. Кучера откинуло на мост и его замертво унесли в больницу; лошадей искалечило. Министр остался на месте в страшно изуродованном виде, с сорванной нижней частью лица: на него было страшно смотреть. На тело накинули шинель.

Кидавшие бомбу были ранены: один упал, другой с окровавленной шеей стоял, держась за чугунный столб навеса подъезда, и шатался. Кроме них, говорят, пострадало до 16 человек прохожих и находившихся в соседних домах; у одного извозчика лошади перебило ногу.

К. Булла (?). Полицейские чины осматривают место убийства Плеве (1904)

Фасад Варшавского вокзала, глядящий на мост, стоит без стекол. Доски и клочья от кареты и платьев валялись и на противоположной стороне улицы: под ноги мне попал кусок дверцы с никелированной ручкой. Карета Красного Креста стояла у гостиницы; в нее внесли одного из раненых виновников взрыва, против него и по бокам уселись два полицейских офицера, и карета помчалась назад; впереди нее и по бокам густой стеной скакала конная полиция, и рассмотреть сидевшего я не успел.

К. Булла. Остов кареты Плеве у Варшавского вокзала 15 июля 1904 г.

Толковали, будто устоявший на ногах сам заявил, чтобы его арестовали, и притом «скорее».

В публике волнения и возбужденных толков не замечалось: более было любопытства.

Дождался-таки Плеве своего часа!

Кстати сказать — полиция на месте катастрофы была любезна до сверхъестественности.

19 июля. Собирая справки по библиографическому вопросу, зашел сегодня к известному Николаю Петровичу Полякову — истратившему в семидесятых годах целое состояние на издание книг, из которых многие были уничтожены цензурой, не увидав света.

Типичный, похожий на Влад. Соловьева, старик, с длинною седою бородою и еще черными, густыми клокастыми бровями — принял меня, лежа в постели, с которой не сходит уже седьмой месяц. Разговорились мы, и он порассказал много интересного; так как он не ведет дневника, то записываю все в этой своей «летописи».

Когда еще Александр III был наследником, Поляков обратился к нему с письмом (отвез его сам во дворец и передал адъютанту), в котором просил защиты. У Полякова пожгли уйму изданий, и на 65 тысяч рублей заставили понести убытка; кроме того, его предали суду за выпуск одной книги, воспользовавшись законом, вышедшим позже этого издания. В письме к наследнику, написанному вообще резко, была между прочим такая фраза: «Говорят, что Вы человек справедливый, докажите же это на деле»; главное, на что упирал Поляков — юрист сам — что суду его предавать не смели, так как закон обратной силы не имеет.

Письмо возымело действие. Под председательством наследника состоялось три тайных заседания комитета министров, и Поляков был освобожден от суда, причем из сумм Министерства внутренних дел ему вернули 10 % потерь его. Письмо же его наследник пометил в резких местах синим карандашом и велел передать Полякову, что хотя письмо написано смело, но оно ему понравилось, так как так мог писать лишь невинный и честный человек, и что он его не забудет. И в год смерти императора Александра III — Полякову довелось доказать, что он составил о нем правильное мнение.

Министр Вышнеградский — скупой человек — переезжая с квартиры по уходе с министерского поста, поручил дочери все ненужные бумаги выбросить и продать вместе с прочим хламом. Та исполнила это, но по незнанию, или по ошибке, очистила и шкаф, где хранились секретные дела и тоже выбросила их в мусор.

В один прекрасный день к Полякову — а он любитель книг и известен всем букинистам, — является один из таковых и говорит:

— Вот, Николай Петрович, какое дело! Купило нас трое александровских (с «развала») старую бумагу у Вышнеградского, да такие вещи там отыскали, что не знаем как и быть нам!

— Что такое?

— Дела секретные: сто пятнадцать штук!

— Привезите несколько штук, — отвечает Поляков, — взгляну, что такое!

Тот отправился назад и привез кипу. Николай Петрович поглядел и ахнул. Забыл про больное горло, закутался и поскакал в дебри Александровского рынка. Дело было нешуточное; торговцы видели это сами и трусили. Заставили они Николая Петровича поклясться перед образом, что им худа не будет, и отдали ему все 115 дел за 250 рублей.

Привез он их домой и давай пересматривать. Дела были все серьезные и секретнейшие: напр., о тайной покупке с политическими целями железных дорог в Сербии, доклады военного министра о полной неготовности России к войне, с подробными донесениями о всех слабых сторонах крепостей, о мерах обороны, об устройстве портов, между прочим, разработанный проект ревельского, который хотели тогда превратить в военный (сделали это потом с Либавой), стоимость чего вычислили в 75 миллионов и т. д. Много дел держалось в секрете даже от министров и имело надписи: «Показать только военному министру», «Только министру иностранных дел» и т. д., с целыми уймами пометок и собственноручных бумаг государя.

В руках у Полякова был клад: отвези он его за границу — там дали бы за него сотни тысяч рублей. Но Поляков прежде всего русский человек. Он решил вернуть дела. Но как сделать это? Началось бы следствие, и прежде всего поплатились бы ни в чем не повинные старьевщики. Думал он, думал, затем отыскал ход к великому князю Михаилу Николаевичу — через фрейлину, и тот ответил, что он возьмется только доложить государю, но что дело это настолько казусное, что за последствия, могущие обрушиться на Полякова, он ручаться не может. Надо было искать другое лицо.

Наконец, все уладить взялся великий князь Александр Михайлович; дела были размещены тайно от государя по министерствам. За ними к Полякову приезжал великокняжеский адъютант и увез их. Александр Михайлович настаивал на умолчании о его участии, так как Александр III не терпел, чтобы великие князья мешались в дела.

Спустя несколько дней Полякова вызывает к себе Дурново, благодарит и обещает доложить государю о такой выдающейся заслуге с его стороны; вместе с тем, с него берут подписку о молчании о происшедшем и о содержании дел. Затем Дурново стал расспрашивать, как попали они к нему; Поляков рассказал, что он купил их случайно и, так как подобное важное происшествие не могло пройти без расследования, сам стал просить о назначении следствия. Но так как Вышнеградский, чтобы выгородить себя, ни минуты не задумался бы сказать, что дела эти у него украли — Поляков выразил желание, чтобы к допросу вызвали прислугу Вышнеградского, без всякого извещения последнего — зачем и почему.

Так и сделали. Под присягой люди показали, что действительно в зал была повыкидана груда бумаги, и все было продано торговцам.

Прошло несколько месяцев — о докладе государю ни слуха ни духа.

Идет раз Поляков по Морской и видит, едет его родственник — известный Оттон Борисович Рихтер; карета остановилась, Рихтер забрал его к себе и говорит горячо:

— А ведь доклада о вас государю этот сукин сын Дурново до сих пор не сделал, и знаете почему?

— Почему?

— Взятку ему отвалил Вышнеградский. Как узнал, что за история и чем пахнет она, — поскакал к нему и отвалил. (Дурново был крепко слаб на лапу).

О. Б. Рихтер

Приехали они в Комиссию прошений, где служил Рихтер, и продолжали там разговор.

— Ну да, я ж ему удружу! — закончил наконец последний: — я сам доложу государю.

Так и сделал.

Александр III был поражен. Полякову была выражена высочайшая благодарность — негласная, конечно — и прислан подарок и 1000 р. А у Дурново на вопрос, почему он не доложил в свое время о подобном деле, имел наглость смиренно ответить, что он докладывал, но Его Величество изволило позабыть, за что удостоился Высочайшего матюка, на которые был не скуп покойник.

Вот какие дела случаются в Питере и таятся в неизвестности!

Поляков просил меня сохранить рассказ его пока в тайне и не опубликовывать его, но записать его для будущего. Желание его исполнено.

В общем, смерть Плеве только всколыхнула и заинтересовала всех — не более. Петербург даже острит, что Николаю II следовало обидеться: на него не обращают никакого внимания и, очевидно, считают царствующими его министров (Сипягин, Боголепов, Плеве). Зато на него, говорят, впечатление произведено ужасное. 15-го предполагалось производство юнкеров в офицеры, так по крайней мере ждали и говорили юнкера, но ничего подобного не произошло; по слухам, у государя сделалась желтуха.

20 июля. На другой день после убийства Плеве все редакторы периодических изданий были экстренно вызваны в Цензурный комитет и там им было «поставлено на вид», что о смерти Сипягина говорилось в печати весьма мало и в слишком сдержанном тоне, и поэтому в настоящем случае «предлагается им отнестись к событию с более горячим участием и поместить «соответственные» статьи». Особенно ядовиты молчанием «Русские ведомости»!»

30 июля. В третьем часу дня мне показалось, что стреляют пушки; вышел на улицу — вижу, дворники суетятся везде у домов и вывешивают флаги. Говорят, будто государыня родила наследника.

Вечер. То-то, я думаю, радость во дворце: действительно родился наследник и назван по имени Тишайшего царя; таков ли он будет! Да и будет ли вообще когда-нибудь на троне?

31 июля. Вчера вечером была иллюминация; несмотря на летнюю, глухую пору, на улицах сновала оживленная толпа; весть о рождении наследника всколыхнула всех, не говорю уже о простом народе, но даже и либеральные кружки. Общество к этому вопросу относилось слегка иронически, как всегда к людям, у которых родятся только девочки.

По поводу государя даже острили, что он усиленно «интригует» против брата, наследника, но что толка из этого все не выходит. «Интриги» теперь увенчались успехом.

4 августа. Ехал сегодня от 12-й линии на таможенном пароходе — на Гутуевский; сейчас же за Балтийским судостроительным заводом, близ строящегося броненосца «Слава», увидел несколько военных шлюпок с матросами, занимавшимися усердными поисками чего-то в реке. Обратился к знакомому, постоянно курсирующему в тех местах, и он сообщил, что ищут бомбы. В день смерти Плеве некий субъект нанял ялик и стал переезжать через Неву; близ броненосца он вдруг начал выбрасывать какие-то предметы в воду; яличник задержал его, и оказалось, что он вез бомбы — вроде той, от которой погиб Плеве. Вот эти-то брошенные бомбы и разыскивают, но безуспешно, до сих пор. Предполагают, что он хотел подготовить взрыв «Славы», когда ее повели бы на буксире, но это, конечно, вздор, так как такая бомба хотя и достаточна для гибели всемогущего министра, но для броненосца — пустяки.

Историю с этими бомбами, вероятно, брошенными растерявшимся сообщником убийцы для сокрытия концов в воду, я слышал на другой же день после смерти Плеве, но счел ее тогда за продукт разыгравшейся народной фантазии.

8 августа. Льет дождь, глухо доносятся пушечные выстрелы. Нева в этом году начала пошаливать необыкновенно рано, лето было преотвратительное даже для Петербурга.

27 августа. Виленский генерал-губернатор кн. Святополк-Мирский назначен министром внутренних дел. С любопытством ждем — что будет. Виленцы им были довольны и от одного тамошнего помещика-поляка слышал, что при Мирском у них были «блаженные времена»: поляки всюду допускались на равных правах с русскими на службу и только остающееся в силе запрещение полякам покупать там земли напоминало прошлое и «Кахановскую эпоху». Одно пока достоверно известно про князя, что он очень болезненный человек и старый, несмотря на свои 47 лет.

П. Д. Святополк-Мирский

Странное дело — публика будто обладает даром предчувствия: одно время усиленно заговорили про гибель и плен «Петропавловска» — через очень небольшой промежуток времени именно этот броненосец взлетел на воздух; затем вдруг стали черт знает что болтать про адмирала Ухтомского, дошли даже до такого вздора, что убежденно толковали, будто он арестован за измену и что его везут в оковах из Порт-Артура. Прошло несколько месяцев и Ухтомский осрамился в бою, растерял эскадру и неопубликованным приказом отрешен от командования, а на его место назначен Виренн, бывший командир заслужившего добрую славу крейсера «Баян».

22 сентября. Кто-то пустил по городу в ход якобы приказ по войскам микадо.

«1. Кто убьет генерала Куропаткина, — тому 10 миллионов иен.

Кто убьет Стесселя, тому 5 миллионов.

Кто убьет Мищенко… Фока… и т. д., и т. д., — награды спускаются до 100 000 иен».

Затем:

«Кто убьет генерала Орлова — того на десять лет в тюрьму.

Кто убьет князя Ухтомского — тому смертная казнь».

2 октября. Общее настроение пессимистическое. Упорно твердят, будто Куропаткин перешел в наступление вследствие заявления царя: «Пора переходить в наступление», и вот в результате новые неудачи.

Все чают больших благ от нового министра Святополк-Мирского… не оказался бы он в конце концов Окаянным! Императрица-мать назначением его очень недовольна, так как она сторонница политики Плеве, но царь будто бы заявил ей, что если ей новый курс не нравится, то в Дании еще много места для нее. Блажен, кто верует…

На войне дела, кажется, поправляются. Пора, а то уже начинали острить, что скоро вместо «Боже, царя храни» национальным гимном у нас сделается «кина-чонг» — из оперетки «Гейша»!

12 октября. Несмотря на воцарение нового министра, аресты в городе продолжают идти своим чередом. Причина — якобы подготовлявшаяся антивоенная демонстрация.

В 39 № журнала «Право» была помещена сильная статья на тему о том, что слова министра — суть слова царя, так как министр у нас только исполнитель, и виленская речь Святополк-Мирского рассматривается как указание на желание свыше конституции. Мирский, очевидно, струхнул от такого нежданного реприманда, и № 40 с продолжением статьи задержан. Между прочим, очень верна и характерна одна фраза из этой статьи, что Россия представляла до сих пор собой дортуар в участке. По недосмотру иностранной цензуры проскользнули в английских журналах к нам забавные карикатуры, изображающие Николая II: он предлагает разным лицам министерское кресло, а под креслом наложены бомбы.

Царь на охоте в Финляндии: «Черт побери, в третий раз упускаю медведя! Господа, нет ли у кого-либо при себе бомбы?» (карикатура из немецкого журнала «Югенд»)

19 октября. Вчера студентами университета была подана петиция на имя государя о прекращении войны с Японией.

Начались опять демонстрации и довольно нелепые. 17-го числа в Казанский собор — излюбленное студентами место для скандалов, явилось несколько человек молодежи и один из них обратился к священнику с просьбой отслужить панихиду по Молчанове — имени его не помню. Священник заметил, что в праздник, да еще в царский день, панихиду в соборе служить неудобно. Тогда студент вышел из алтаря к ожидавшим его товарищам и громко возвестил им об отказе; толпа возбужденно заговорила; ее стали оттеснять к выходу, и вот тут-то произошла сцена избиения дворником какой-то курсистки, описанная в газетах. В общем, демонстрация кончилась благополучно, благодаря спокойствию и уменью градоначальника говорить с толпой.

Другая демонстрация произошла Выборгской стороне перед тюрьмою.

Студент Молчанов, арестованный по делу Плеве, повесился в тюрьме и перед смертью послал письмо отцу своему, в котором просил его никого в его смерти не винить и писал, что ему надоело жить, что он чувствует себя лишним, ненужным и не годным никуда, а потому накладывает на себя руки.

Депутация студентов, не зная ничего о подобном письме, явилась на квартиру к отцу Молчанова и стала выражать свои чувства по поводу новой жертвы произвола. Старик показал им письмо и не знаю, вежливо или нет — выпроводил от себя опешившую депутацию.

Перед тюрьмой было устроено шествие с венками на палках, перевязанных красными лентами; затем процессия явилась на Финляндский вокзал и стала требовать экстренного поезда на Успенское кладбище, где похоронен Молчанов. Поезда не дали, а вместо него явился градоначальник и, отпустив всю полицию, один вошел в толпу демонстрантов, потолковал с ними, и все мирно разошлись по домам.

21 октября. Усиленно говорят об уходе Мирского, утверждают даже, будто он подал прошение об отставке. Причины — недовольство им за чересчур либеральные речи, обещания и послабления… В преемники ему прочат плевенца — некоего Штюрмера.

Газеты последних двух дней вдруг сделались совершенно бесцветными, точно замерли в ожидании после нескольких дней свободы.

Порт-Артур при последнем издыхании; очень дурное впечатление произвели на всех последние телеграммы Стесселя, где он просил благословения царя и «матушек»-цариц.

22 октября. Встретил сегодня на Суворовском проспекте бабу, странницу лет пятидесяти, шла она, переваливаясь, как утка, в посконном платье и белом платке на голове; в руке торжественно несла жезл вроде того, что у странника Василия, только покороче и победнее. Парочка оригинальная и питерцам небезызвестная.

3 ноября. Много говорят о скандальчике, учиненном на днях в Михайловском театре.

В Царской ложе сидел вел. князь Алексей Александрович и, когда на сцене появилась вся в бриллиантах его любовница Балетта, поднялось шиканье; Алексей с грозным и недоумевающим видом высунулся из ложи, чтобы лучше рассмотреть, что происходит — шиканье усилилось, начали даже раздаваться свистки. В антракте перед этим какой-то господин, став у барьера оркестра, громко и горячо сказал при падении занавеса: «Вот, любуйтесь, господа, куда ушли наши деньги, пожертвованные на флот: на бриллианты любовнице этого господина» и указал рукой на Алексея.

Упорно твердят, что растрата эта — факт; озлобление против этих двух братьев, Владимира и Алексея, большое.

6 ноября. Сильный ветер; Фонтанка вздулась наравне с берегами.

7 ноября. Ночью проснулся от сильного стука в окна: град и дождь с такой силой били в них, что, казалось, вот-вот все стекла разлетятся вдребезги. С Невы доносились, возвещая о наводнении, пушечные выстрелы.

8 ноября. Почти обнажился от лесов новый громадный дом Зингера на Невском против Казанского собора; весь он построен из железа и камня. Немножко переложили строители золота для ознаменования, что мол мы, значит, при капитале, но это ничего. В общем, Петербург прихорашивается, да и пора сменить наши угрюмые ящики, именуемые домами, на что-нибудь более удобное и красивое!

Дом Зингера на Невском проспекте

20 ноября. Переживаем новое смутное время Российского государства. Старики, помнящие хорошо брожение 60-х годов, говорят, что тогда не было ничего подобного. Тогда оно — ясное и определенное — было делом нескольких групп, теперь же оно почти всеобщее. И главное — полная смута в умах; даже сам министр Святополк как будто не знает, чего хочет и куда приведет его «новый курс». И это шатание политики ведет к общим сомнениям в том, что дадут ли нам хотя что-либо из того, чем поманили: со всех сторон начинают раздаваться голоса: когда так, все к черту!

Вчера произошел крупный скандал на Моховой ул. Начало его, собственно говоря, было дней десять тому назад в помещении Мирового съезда, где в юридическом обществе предполагался реферат об изменении законодательства о печати. Заседание это, по чьей-то неостроумной мысли, решили сделать публичным. Разумеется, народа, главным образом студенчества всех видов, явилось гибель; зал не мог вместить всех, и председательствовавший заявил, что заседание отлагается, и будет приискано новое, более обширное помещение для такой многочисленной аудитории. Тогда какой-то юный студент вскочил на стул и крикнул на весь зал, что он, «представитель социалистов», приглашает всех присутствовавших пожаловать в воскресенье (14) на Казанскую площадь и там всенародно обсудить вопрос о пересмотре законов.

Выходка смехотворная, но возбуждение теперь вообще так велико, что смеха она не вызывала; по городу начали расходиться в большом числе прокламации и приглашения на сходку, причем предполагалось произвести ее с оружием в руках… Полиция, конечно, об этом знала, и накануне я слышал даже о мерах, принятых ею на всякий случай, причем в виду «нового курса» отряды городовых были переодеты в штатское платье и пущены в публику.

Сверх ожидания, манифестация не удалась: народа набралось порядочно, но — или не было главарей, или духа не хватило — всесословная сходка эта тянулась вяло и тихо; полиции видно не было, никто никого не трогал, и манифестанты чувствовали себя довольно глупо. Наконец, приехал Фуллон, как всегда без всякой свиты, очень умело поговорил с толпой, и она стала весьма мирно расходиться. Тем всенародное обсуждение законов и кончилось. Юридическое о<бщест>-во для нового чтения реферата избрало зал Тенишевского училища, и вот вчера устремились туда желавшие слушать со всего Петербурга. В зал, вмещавший 700 ч.<еловек>, набилось около 3000; давка была невероятная, тем не менее, с улицы буквально ломились новые толпы; вся Моховая битком была набита народом. Вышли распорядитель и Фуллон, и первый заявил, что в зале негде упасть яблоку, и что здание может развалиться от такого количества людей; чтение реферата обещано было повторить.

По уходе их, спустя несколько минут, толпа интеллигентных дикарей вновь принялась ломиться вперед, и дело дошло до того, что кто-то из приставов выхватил шашку; раздались крики и угрожающий рев, толпа рванула дверям, и тогда пешие городовые начали оттеснять ее; все-таки в общем все кончилось бы сравнительно хорошо, но вдруг вылетел на помощь пешим конный отряд; несколько человек было смято и попало под лошадей, и толпа в паническом ужасе бросилась кто куда. На Симеоновской произошел хаос и смешение языков; движение конок, и экипажей, все временно остановилось от массы народа, как саранча, заполнившей улицу.

Консервативных голосов что-то не слышно, притаились. Нет дома, где бы не толковалось теперь о конституции, смутах и 19 февраля, в которое ждут вторичного освобождения.

Война совсем где-то на заднем плане.

21 ноября. Вчера умерла известная Петербургу целительница Надежда Юльевна Шабельская. Она была вдова гвардейского офицера и ютилась со своей приятельницей Каррель в небольшой квартирке на углу Фонтанки и Лештукова переулка; денег за визиты к ней не брала, хотя особыми достатками не обладала и была удивительно симпатичная и приветливая женщина; кто ее знал, или побывал у нее по рекомендации знакомых (иначе к ней попасть было нельзя) — уходил от нее очарованный. Лечила она пассами и хотя отрицала внушение и магнетизм в своей системе, тем не менее она весьма близка и к тому и другому. Во всяком случае, многих обе эти женщины облегчили и, говорят, были даже случаи полных исцелений жестоких болезней.

Прозвище молва дала Шабельской — святая. Теперь она лежит в часовне при Владимирской церкви; весь гроб ее полон цветами; народа на панихидах очень много. Послезавтра хоронят ее на Смоленском кладбище; проводы, вероятно, будут весьма торжественные.

После нее остались два ревностных и «сильных» ученика — ее подруга Каррель и неизвестный мне Кудрявцев, господин с симпатичным, вернее просветленным какою-то душевною силой, лицом.

29 ноября. Вчера скопище учащихся политиков обоего пола устроило демонстрацию против Гостиного двора и на Михайловской ул. Были, конечно, красные флаги и т. д. Окончилось побоищем. В газетах есть правительственное сообщение об этом. Был, говорят, только пролог: настоящую историю собираются устроить в день суда над убийцей Плеве — 30 ноября. На Невском проспекте какие-то люди открыто приглашали публику явиться к зданию суда и участвовать в освобождении подсудимых. Публика от таких пригласителей отшатывалась весьма пугливо…

30 ноября. Убийцы Плеве, Сазонов и Сикорский, приговорены: первый бессрочно, а второй на 20 лет каторги.

День прошел сравнительно мирно: у суда толпилось, правда, много народа, но особых инцидентов не было. С Выборгской стороны студенчество сделало попытку толпой человек в 600 перейти через мост с красными флагами, но казаки оттеснили их. Тем и ограничилось все. История обычная: если много обещают, то наверное мало сделают.

1 декабря. На три месяца приостановлен «Сын отечества». Снова заговорили об уходе Святополка, на место его прочат Витте.

Ходит маловероятный слух, что 6 декабря выйдет манифест о конституции. Эдакое, можно сказать, угощение да станет «он» подносить себе в день именин!

6 декабря, 3-го числа министры были у государя: происходило совещание относительно конституции, причем Ермолов сказал очень сильную и либеральную речь. Решено, что в министерствах будут участвовать выборные люди от земств.

10 декабря. Плохие советники у государя! Сегодня напечатано во всех газетах его «собственноручное начертание» (эко язык-то эфиопский!) с выражением негодования на телеграфное ходатайство черниговского земского собрания (о реформах). Начертал: «Нахожу поступок дерзким и бестактным»…

«Весну», по-видимому, хотят прекратить, но мыслимо ли это? Куда толкают этого безвольного человека окружающие его?

Негодование начертание вызвало всеобщее.

14 декабря. Дождались, наконец, манифеста — довольно туманного, но все же подающего надежды на близость лучшего будущего. Поживем — увидим!

15 декабря. В газетах появилось «правительственное сообщение»… Видно, вчерашний манифест показался слишком многообещающим и потому из-под него поспешили высунуть кукиш. Чудные у нас на Руси законы: только издадут один, сейчас же вслед начинают закапывать его «разъяснениями», «дополнениями» и «сообщениями».

Желание победы японцам в общем все усиливается. «Авось японец поможет», говорят не только здесь, но и голоса из провинции.

20 декабря. Заграничная почта пришла вчера вечером и сегодня утром с опозданием на 12 часов. Говорят, что где-то взорван мост: приготовлено было покушение на государя, поехавшего провожать войска на Дальний Восток, но царский поезд будто бы успел проскочить благополучно, и запоздалый взрыв разрушил только мост позади него. Официальных сведений об этом пока не имеется.

21 декабря. Порт-Артур сдался… На улицах простой народ обращается с вопросом — правда ли это, и приходится отвечать — да. Все подавлены.

И что возмутительней всего — новость эту мы узнаем не от своего правительства, а из парижских и берлинских телеграмм. У нас же опубликованы только дурацкие телеграммы Стесселя, что 6 декабря он торжественно праздновал «тезоименитство», и кричали «ура» на параде.

В Артуре убит Кондратенко, истинная душа обороны; недаром шла такая молва о нем. Умер Кондратенко — умер и Артур с ним!

Вечер. Вечерние телеграммы хватают подробностями за сердце. Горит «Севастополь», взрывают и топят «Ретвизан», «Победу», «Палладу»… Уничтожаем самих себя! Правду сказали «Новости дня»: «Сдан Порт-Артур, выстроенный на миллиарды полунищего народа и залитый его кровью». Беспримерней этой войны по возмутительности ничего не было в нашей истории! За что платил свои миллионы не полунищий, а нищий русский народ? За ничего не делающих дипломатов, не видящих, что творится у них перед самым носом, за мерзавцев министров и т. д.?? Украли ни к чему не годную и ненужную нам страну, ухлопали в нее миллиарды и, обманывая всех, не нашли нужным даже приготовиться к обороне, не снабдили этот многострадальный Артур ни снарядами, ни припасами и люди там гибли без еды, без оружия и без медикаментов.

Воровство идет везде возмутительнейшее; Красный Крест пойман с поличным: из вернейших источников знаю, напр., что громадные ящики с «хинином» на Дальний Восток в действительности заключали в себе только по фунтовой коробке с ним и т. д., и т. д.

21 декабря. О Стесселе, как о человеке, давно уже и со всех сторон (даже от бывших его сослуживцев-офицеров) слышал только дурное. Отдаю ему должное за защиту Артура, но должен сказать, что телеграммы его на меня и на многих производили отвратительное впечатление. Так пишут или дуры-бабы из глухих деревень, или прохвосты. «Держимся молитвами матушек-цариц» — чудодейственные молитвы этих матушек были у него на каждом шагу!

Покушение на государя было; слышал о нем в измененной версии — будто бы взорвалась бомба в самом поезде.

Среди монархических партий есть сильное течение в сторону бывшего наследника Михаила Александровича. Его хвалят и поговаривают, что в один прекрасный день мы можем узнать о дворцовом перевороте.

Так ли это — наверное не знаю, но что государь как бы опасается этого, доказывает то, что, отлучаясь из Петербурга во все свои путешествия, он увозит с собой и брата, несмотря на то, что отношения между ними совсем не нежные. Поскорее бы это всеобщее напряжение разрешилось чем-нибудь! Вечная жизнь в таком Артуре невозможна!

23 декабря. Хотел купить новую газету «Наши дни»; оказывается, вчера ей запретили розничную продажу. За последнее время газеты вырастают как грибы, но и исчезают из обращения, как мухи!

Возродившийся «Сын отечества», «Наша жизнь», «Р.<усская> правда» — все успели нахватать предостережений и запрещений; идет своего рода газетная вакханалия: все точно торопятся высказаться покруче, пока есть возможность к тому.

Говорил с академиками Генерального штаба; уверяют, что у Куропаткипа не 400 000 войска, как сообщали газеты, а всего 200 000. По их словам, дело стоит на мертвой точке: сибирская дорога может доставлять теперь только необходимый фураж, провиант и пр. для этой массы людей и подкрепления могут идти по ней только за счет голодовок армии.

Нечего сказать, хорошенькое положение!

Интересно бы подсчитать, во что обошлась нам эта манчжурская авантюра, включая Китайскую дорогу, Дальний и пр.?

31 декабря. Общественное мнение начинает заметно изменять курс в отношении к Стесселю; развенчивать людей мы любим чрезвычайно, и достаточно кому-нибудь написать или сделать что-либо выдающееся из ряда — сейчас начинаем искать, не другой ли кто это сделал, но во всяком случае нет дыма без огня. За тысячу верст чувствуется что-то неладное; странно и то, что Стессель торопится вернуться в Россию и не пожелал разделить со своими полками и генералами их участь и в Японии. Говорят в оправдание его, что ему нужно представить отчет государю, но это детский лепет; отчет его уже сделан: — «Флот уничтожен, и Артур сдан». Этим и все сказано. Точно торопится Стессель поспеть к государю ранее остальных генералов и адмиралов…